Бедная наша Тои

В то время, как другие подходили и требовали что-то, на балконе собиралось всё больше и больше народа, а высота оставалась той же, можно было прыгнуть вниз и разбиться, а, как ты думаешь, скажи? Сигануть, к ужасу двора. Бутылка последовала – вдребезги. Уже ничего не упустим, увидим. Вик сказал, что так бывает, и ему вторили, подтверждали, другие слова, аналогичные песни, девушки мечтали о платьях, а говорили о ногтях, и все действительно видели эти красно-зелёные ногти, накладные, гламур, сказали о ней, гламурно, то есть роскошно, люкс, блеск. Сколько платила? Тои не уехала, обещала, Париж, встреча с адептами, сознание Кришны, звучали в её студии третьи голоса из далёкого десятилетия, клёши, цветы, поля, мир, война и экология, Тои копила деньги, но всё спустила на выставку, а сама не пришла, объяснила – нарушили концепцию, даже не пришёл пианист, ему заказали играть Кейджа, он заболел, и Тои не пришла, она бы не смогла вписаться в эту концепцию своей же выставки, а газеты умолчали, и она плакала, да и не уехала никуда. Там, рассказали ей, три человека было, а над ними – тридцать полотен Тои, полный провал, «меня опять зарезали», ей говорили, чтобы везла в Париж, а она теперь здесь сидит, плачет и никого к себе не пускает. Вик слушал, что там у неё творится, но только тихая музыка, и более ничего, она в прострации, у неё депрессия, и даже Вика не пустила к себе – нормально ли это? Тои, говорил он, прижавшись к дери, Тои, я принёс тебе кое-что, а она знала, что это обычная ложь в утешение, ничего ты мне не принёс, ты же сам это знаешь, у меня есть только я, мне нужна я, а сейчас я себя чуть не утеряла, я желаю – я желаю – обрести себя, что ты несёшь, Тои, ты просто расстроена, Да, я расстроена, разве это так ненормально для меня, как ты думаешь? Почему я не могу быть расстроенной – разве Тои машина по производству картин, и если они никому не нужны, то я, выходит, молчу и просто продолжаю работу, как ты считаешь, Вик? Оставьте меня в покое, говорила, почти кричала она, Вик представил, что она сидит на полу у своего огромного окна, а в руке у неё – сигарета, курит, курит, курит, вонь – краска и табак и конопля, никакого гламура, одна богема. «Я мечтала, Вик, понимаешь? Я не хотела ехать в Париж, где, может, и получилось бы что-нибудь, но теперь-то что говорить? Я думала, что лучше здесь, а на выставку даже ты не пришёл, а я спрашивала, я унижалась перед ними, я спрашивала, кто пришёл, они записывались, но никого, кроме Иры, спасибо ей, моего бывшего и его жены, суки. И ты, Вик, не пришёл». Вик сам чуть не плакал, и сидел на коврике у её двери, думал, почему это Тои, ненавидящая все эти мелкие штуки, вроде коврика у унитаза или у двери, вдруг всё же оставила этот? В прошлом году она купила пылесос, она решила, что будет лучше, если пыль засосёт этой красно-чёрной машиной. Её муж прожил с ней год, Вик, ты помнишь, как я разводилась? Я смеялась, Вик, так как не теряла ничего, и наш брак с ним был смехом, поэтому я смеялась, Вик, было так весело делить с ним холодильник и лыжи, и он не делал трагедии, я думаю, я сейчас только думаю, что я потеряла его, он бы мне помог, а так я вижу его изредка, когда он хвастается мне успехами своего сына, и он не может – прошло почти десять лет – сказать мне, Тои, Тои, мы повезём тебя в Париж, Тои, у него есть друг в Париже, он бы всё устроил, а я сейчас здесь, плачу, как дура, и вспоминаю, чего не было, я бы не смогла жить, как живёт его жена, в мехах и коктейлях, не смогла бы, но вот теперь я понимаю, что и моя жизнь – сколько уже? – вертится вокруг несостоявшегося, и даже Вик, которому я доверяла, не пришёл. Ведь если бы пришёл только ты, даже не Ирочка, то мне бы уже не пришлось злиться, я бы считала, что всё у меня получилось, Вик, ты слышишь? Ей говорили, говорили со всех сторон, что здесь при тех деньгах и тех людях, что она выбрала, ничего не выйдет, всё пойдёт прахом: и деньги кончатся, и люди разбегутся, а теперь-то уже всё потеряла. Самое глупое, что с теми же работами там теперь делать нечего, просто нечего, стоит выехать, как напишут о неудаче, а неужели можно такое потерпеть, а? Сейчас не пишут, потому что неудача, и там напишут – в уголке – потому что неудача. Я, Вик, неудачница. Так говорила Тои, когда Вик сидел на полу, на коврике у двери студии, когда она была в депрессии, когда курила и делилась мыслями. Всё, хватит о ней, надоела, она всем на нервы действует, и как Вик может её выносить, понятно, что никто не пришёл, да и она сама не пришла, а не пришёл, потому что надоела со своими разговорами о Чаитанйа или о ком там ещё, и её сигарета во рту – всегда, и эти платья из 26 года, и туфли на низком каблуке, с длинными носками, вся – из 26 года, или какого там года? Неужели так интересно, Вик, думать об этой оборванке? Конечно, она втюрилась в тебя, когда ты – красивый, стильный, дорогой, - впархиваешь к ней в мастерскую, у тебя щиплет нос от краски и растворителей, режет в глазах от сумбура её полотен, заваленных фигурками и горошком, Чаитанйями и другими хупадами (буддами?), и ты в лицо ей, с милой улыбкой, прямо в лицо ей говоришь, как тебя бесят эти фигурки и будды, как они тебе не нравятся! Тои, накурившись, мастурбирует измазанным в краске имитатором, она думает о тебе, как помнишь тот анекдот, где солдат пишет девке, мол, правой я пишу письмо, а левой думаю о тебе? Ха-ха-ха-ха-ха, это смешно, верно, Вик? И Тои твоя смешна, Вик, думаешь, её ждёт кто-нибудь в Париже? Теперь ещё и Стефан, говорят, живёт с кем-то, он его не показывает, может, урод? Но все знают, какой у Стефана вкус, так что вряд ли. Это Моника, она недавно вернулась из Питера, рассказала, но добавила, что уже давно видит их вместе, просто, говорит, сам этот парнишка не хочет никуда выходить, он ходит – один – на концерты, он что-то там такое страшное слушает, и вот подумай: что? Неизвестно, писатель или поэт, или журналист, Стефану нравится, когда вокруг его жизни туман, теперь все обсуждают, кто же тот незнакомец, который так отличается от прежних протеже Стефана, да и Моника мало что может добавить, непонятно, ей запретили или он действительно так загадочен? Вик жил со Стефаном, но потом разъехались: Вик на юг, на фестиваль, а Стефан в Лондон, сказали друг другу, что это работа, это ненадолго, но когда вернулись, то оказалось, что каждый уже связался с совершенно посторонними личностями, поэтому так ничего и не выяснили, никаких драм, просто поставили перед фактом всех вокруг, да Вик забрал вещи из его квартиры, вот и всё – очень современно. Когда видишь после таких историй по телевизору желатиновые слёзы, заламывание рук и драки, то не веришь, и хочется сказать: вот Вик так ушёл, вот Тои так развелась. Не надо себя погружать в болото, когда неутолённую страсть принимаешь за любовь, ищи новое, ищи, уходи, передвигайся обычной пешкой по тому шахматному полю, королевская линия которого кажется совсем близко, за горизонтом, но кто видел, что там, за горизонтом, если не другой горизонт? Вот Вик сидел только что на коленях Стефана, он шептал ему на ухо Je vous aime, и это – жёвузэм – было правдой, пока в Сочи на ухо Вику не шепнул Je t’aime мальчик-трусишки-снимайчик, и это – жётэм – было правдой не менее явной и чистой, чем Я Хочу Вас от поэта (или писателя), от того, кто сейчас со Стефаном спит и делится впечатлениями от своей страшной музыки, которую он слушал. Вик, скользнув головой по животу Крокодильчика, шепчет ему, улыбнувшись: «Je vous aime» - это его фраза. И глаза у Крокодильчика закатываются, а рука автоматически гладит волосы Вика… Его Тои спрашивала, не сосёт ли уж он у Крокодильчика, она чувствовала, что тот её ненавидит или, по меньшей мере, презирает, и Вик, смотря прямо в глаза, говорил, да, я сосу у него, мне это доставляет удовольствие, когда вдруг, уже после того, как Крокодильчик расстёгивает ширинку и склоняет голову Вика, понимаешь, что у тебя во рту находится средоточие жизни его, этого красивого сильного мужика, и от этого открытия, переворачивающего всю жизнь – снова и снова, год за годом, - всё в тебе меняется, ты перерождаешься, становишься другим человеком, уже не собой. Тои, ты так боишься потерять себя, милая, что мне становится жаль и спрашиваю, ты цепляешься так за себя, потому что у тебя больше ничего нет? Она тогда готовилась к злополучной выставке, она была полна надежд, поэтому говорила резко и громко, даже не боясь никого, и могла быть циничной, но Вик, сам того не желая, унизил её, и она раскричалась, она махала руками, даже швырнула ему в лицо окурок и не извинилась, она сказала, что не пустит его на свою выставку, не пустит, она не хочет, чтобы вокруг неё собралась всякая мерзкая публичка, так и сказала – публичка, а может, хотела произнести «публёнка»? И Вик, оказалось, тоже из этой публички – мелкий танцоришка-актёришка, и его Крокодильчик – мерзкая жирная тварь, редакторишка, пердун, кричала она, все они и вы и все ты и вы – пердуны! Грязные скоты. Она не думала о том, как хотела плакать при виде мило ухмыляющегося Вика, взглянувшего и обсмеявшего её холсты, но не потому, что обидно ей стало за работу – она готова была променять её на ухмылку, лишь бы по-прежнему оставались видны его белые зубы, по-прежнему мучили его ямочки и изматывал его голос. Всё это она враз забыла, потому что Вик задел её очень глубоко, он плюнул ей в душу, он оказался из той же команды, что и все остальные, которые уже когда-то бросили в неё камень фразы «мелкая, неглубокая маньеристка, подменяющая живопись нелепым коллажем из типовых кришнаистских образов и фетишей поп-арта, уложенным на поверхностях как можно больших», Вик мог сказать ей то же самое, но… Вик улыбался, Вик смеялся, и он не прятался за газетными псевдонимами… Ведь он всегда говорил ей в лицо, смеясь (ямочки, ямочки!), он предупреждал её, и она на него прежде не обижалась. Возможно, боялась обидеться, чтобы не заглушить мерзкими чувствами свою нежность. Когда Вик ушёл, весьма расстроенный, она кинулась было за ним, но телефон («Подъедьте через полчаса») задержал её, было уже поздно, она потом забыла, как всегда, и если бы Вик пришёл утром, то сделала бы вид, что не удивилась, а просто спросила «Достать пиво?» так, словно ничего не было. А как потом себя корила, когда убедилась, что он не явился на её выставку, не пришёл! Она ведь пригласила и его, и Крокодильчика, несмотря на то, что до страшного чётко ей представлялась вся та омерзительная сцена – Вик сосёт член пьяного Крокодильчика. Она засыпала и просыпалась с мыслями об этом, всю неделю до открытия, семь ночей ей снился один и тот же сон, уж она и вскакивала в три часа, чтобы думать о чём-нибудь другом, может, почитать или посмотреть, но закрывала глаза – всё повторялось. Сидя в метро, она напряжённо вглядывалась в мужчин, стоящих прямо перед ней, она представляла, что это Крокодильчик перед ней трясёт яйцами, аккуратно вылизанными Виком. Видела бесчисленные джинсы, шорты, брюки в полоску и мятые льняные, и все они скрывали под собой то, что Вик любит. Она поднималась вверх на эскалаторе, и парень прямо перед ней смеялся, кривлялся, и повернулся к ней передом, Тои чуть не задохнулась, когда увидела Его выпирающий, вцепилась в него и принялась повторять слова Вика, она его слушала, а парень продолжал смеяться, махая рукой кому-то, кто мчался к поездам на противоположном эскалаторе, сосала, метро бушевало, мент на самом верху сжал лицо в складку, удивлённый, увидел, как Тои, примостившись снизу, ублажала рыжего придурка, а тот лишь смеялся и махал руками. Тои подняла голову: над ней покачивался толстенный сопящий бугай с потными подмышками, с папкой в руке, и чуть не блеванула, когда представила его на своём зелёном диване в студии, он бы также сопел и пердел, «и ты, значит, малюешь это всё?», из его семейников несло бы разложившейся мочой и говном, а выцветшие края ткани затвердели… Тои подумала о Вике, о том, что его можно было бы в следующий раз накурить и уговорить, Крокодильчик исчезнет в небытие, Вик будет мягким и нежным, она снимет с него рубашечку, увидит его пупок и точно не сдержится, зарыдает, Вик наверняка хорошо владеет бёдрами и ягодицами, как сочно он крутил задом на сцене, как блестели его подведённые чёрным серебром глаза, и как упоённо он скользил подбородком по животу Крокодильчика, чтобы словить ртом крокодильчиковый член, Тои буквально видела всё это в миллиметре от себя, когда, вернувшись в студию, бухнулась на диван с жёлтой резиновой дубинкой в руке. Она так давно не была с мужчиной, так давно. Этот – как его? – зачем же спрашивать, когда так хорошо всё помнишь, этот Роман был последним, зимой, в позапрошлом году, у Иры, сидели, листали журналы вместе, Тои у него на коленях, там была фотография парочки на пляже, вроде турдилера, Кипр, на жёлтом гладком песке та парочка лежала, влюблённая, и Рома, порядком набравшийся, стал залезать ей в брюки, а она хихикала, как девочка, у неё всё горело, он шептал ей на ухо такие дикие вещи, Тои разворачивала своё возбуждение, надувалась пузырём, когда он сказал ****ь, помацать мне тебя хочется, *****, ты же шлюшка, да?, я уверен в этом, все художницы – шлюхи, у них всегда ****а чешется сильнее, чем у обычных баб, вот они и рисуют, это сублимация, а что ты рисуешь? И Тои ответила, хихикнув, что рисует мужиков, а он сказал вот видишь, как я в точку, прямо в самую точечку попал, Ира почему-то испарилась, когда Роман стал плести пальцы у лифчика сзади, но Тои сама расстегнула, и почти сразу увидела его дрябловатую грудь, удивительно – ей не было противно, ведь она терпеть не могла волосатых мужчин, и уж конечно ни за что бы такую грудь, как у него, не нарисовала… Она видела маленькую пластмассовую ёлочку у своего уха, на столе. Та кружилась и подмигивала, поведение ёлочки казалось Тои развратным, а ужимочки пошлыми. Пожалуй, ни о чём другом она не думала, Роман пыхтел и чему-то изумлялся, дышал ей в шею, она же сводила и разводила руки над головой и дрыгала ногой, которую он с неизвестно какой целью перекинул через локоть и теперь сжимал, сгибая руку. Под утро почти Тои, охая, вышла курить на кухню, а там сидела пьяная Ира на коленях у… вот точно не вспомнить, друг Романа, смотрела, чуть сощурившись, чтобы дым не попадал в глаза, они курили, плыли в дыму, и Тои не нашлась, что сказать, но Ира – как ёлочка – подмигнула, и это раздражило Тои, она поняла, что обязательно в уголке одной из картин влепит Иру с прикрытым правым глазом, а друг не сводил взгляда, у него голова тряслась, у Иры однокомнатная, вот почему они ушли. Тои заметила прямо на полу у холодильника клетчатое красное покрывало, Тои озарило, что нарисует Иру с покрывалом в руке, ей казалось странным, что все покрывала обязательно красные и клетчатые, и это открытие ещё больше разозлило, Ира так и не поняла, а Тои так и не закурила. Она вернулась в комнату, она заснула, но когда уже проваливалась в пропасть, кошмар в виде Иры, ведшей ухажёра на кровать, но решившей укрыть подругу, увековечил момент, где-то хлопали двери, шубуршали сапоги, кряхтели мужики. Когда Тои проснулась, то увидела рядом Иру с журналом на коленях, привет, сказала она, привет, ответила, а ребята уже ушли, ещё в девять сорвались, так что нам ещё осталось в бутылке, а я не хочу… а почему ушли? Сказали, работа, ведь уже третье, праздники кончились. Всё кончается однажды, Рома был последним, полтора года назад, боже ж мой, как давно, как давно, а я так и буду сидеть у окна, или на диване, или под телевизором и дрочить на Вика, как делала уже не раз, а он будет дуться. Зачем я накричала и не впустила, когда он пришёл вчера? Он хотел меня утешить, а я побоялась признаться, что меня покарали за то, что я набросилась на него из-за Крокодильчика, или не из-за него, нет, не из-за него, во мне что-то бурлило – ну да, волнение перед выставкой и злость на организатора, мне показалось, Вик хотел меня унизить, а ведь это совсем неправда, нет, неправда, он просто сам разозлился, когда я посмела его спросить, а не сосёт ли уж он у Крокодильчика, так спросила, будто это не только моё дело, но и что сосать у своего партнёра, тем более у Крокодильчика, - самое низкое занятие. Конечно, Вик рассердился, а может даже расстроился. Это очень оскорбительно, надо как-то это загладить, и почему я всегда торможу, а люди думают, что я неаккуратна с ними. «Вик, алло, Вик… хай. Приходи ко мне, Вик, мне нужно тебе сказать кое что. Я тут подумала, что была не права. Представь, кто это говорит  себе – не права? Я сижу на полу и курю, и я вижу, какая я дура. У меня есть зеркало, Вик. Да, не удивляйся, есть зеркало. Я всё вижу… Приходи». Снимется ли он со своей вечеринки? Интересно, где он? Может, у Стефана, может, у Крокодильчика – у одной из тех призрачных личностей, жмущихся в стены, когда едет по проспекту кортеж звезды, вчера пившей с ними на брудершафт в одной квартире. Они не выходят на свет, их лица неизвестны, их имена – тайны. Стефан, Моника, Крокодильчик, Вик, Эстер, Жоржи, Руфь… Вик средь них с глазами, подведёнными чёрным серебром, он требует вульгарным и роскошным жестом кофе, он может устроить истерику, но как он сосёт! Крокодильчик: «Превосходно». И вот это самое «превосходно» неприятно режет глаза Тои, она пытается избавиться от наваждения, но не может, она знает, что хочет выпытать у Вика, если он придёт, все возможные детали, ей интересно, сколько волосков прилипло к подбородку его в последний раз и какой вкус, что говорит партнёр в это время и не сильно ли впивается пальцами в голову. Очень странно, думала Тои, я всегда хотела его целовать, но теперь, когда я знаю, что эти губы облепляли яйца твари, я не смогу, пожалуй, попросить его о поцелуе. Я буду сама теперь пересчитывать волоски Крокодильчика на своих уже губах, рыжие мелкие волоски, отвратительно… Накурить Вика, положить его на диван эдакой звездой с ногами, поставленными на пол… Тои снимает с него ботиночки и носки и, обвивая руки вокруг его голеней, поднимается наверх, к… Нет, взорвалась Тои, Нет, Я не могу об этом думать, это ужасно, я с ума схожу, надо поменьше курить, не думать об этом, где же он, ведь мог бы и позвонить. А какая некрасивая музыка там играла, слышно было, как смеются где-то бабы, расхахатывают, уж они-то бы не мучались вопросом брать или не брать, может, они и не видят в Вике мужчину, интересно, неужели не замечают, какой он сильный и красивый, и как он вихляет бёдрами на сцене, в тонких трико, с ума можно сойти, огромный член, предмет культа, я устроила бы ему храм прямо в своей студии, кстати, интересная мысль, я бы сделала с него гипсовые формы и отлила статуэтки, я думаю, ему бы очень это понравилось, интересный проект, да, интересный. Можно было бы покончить с этими холстами и заняться чем-то концептуальным, концептуальной скульптурой, вроде фаллического ренессанса, храм Приапа, приапический культ Тои Балканской, нет, глупо звучит. Вик, как ты думаешь, заходи, Вик, я думаю, что всё в прошлом, ты же знаешь, как на меня действовала подготовка к этому безобразию, да и потом… я хотела извиниться, ладно? Слушай, садись, у меня возникла интересная мысль, может, ты откажешься, но мне нужен только такой типаж, как ты, только такой, когда муза меня спросила, кого я вижу в качестве натурщика, то у меня не возникло и даже мысли, кроме как ВИК! Тои бушевала, она почти не затягивалась, просто держала сигарету между пальцами, и та тлела, а Тои всё говорила и говорила, и ходила кругами по студии, то приближаясь к Вику, то к окну, то к дивану. Волосы её растрепались, и она, чтобы не выглядеть совсем плохо, иногда резким, угловатым движением зачёсывала их назад, будучи уверенной, что это чем-то помогло. Понимаешь Вик, я должна изменить форму, я хотела бы не только отойти от прежнего, признаю – неудачного стиля, но и от вида… как же это? Перейти с живописи на скульптуру. Или по крайней мере вернуться хотя бы частично к скульптуре. Я уже вижу новую выставку, где стоят и каменные работы, и полотна висят, но всё – стиль, монолит, даже стены в галерее должны быть затянуты такой фактурной тканью, понимаешь, ты видишь? А при чём здесь я, спросил Вик, я чего-то не понимаю. Ну как! – воскликнула Тои, - это же так просто. Ты же модель, ну там… танцор, не важно, у тебя все данные, муза тоже мне сказала ВИК!, думаешь, я буду её передёргивать. К тому же у меня просто нет никого на примете. То есть, спросил Вик, ты хочешь сделать меня натурщиком, но ты уверена, что я подойду для такой работы. О, тебе понравится, я уверена, ты даже не представляешь, что это будет за затея, это вообще превосходно, инкрайдбл, эстетическая программа Тои, возможно, мы сможем с тобой что-то сказать в искусстве, и в ревю НЕ напишут «Балканская, Тои, мелкая, неглубокая маньеристка, подменяющая живопись нелепым коллажем из типовых кришнаистских образов и фетишей поп-арта, уложенным на поверхностях как можно больших», а? Я хочу прорваться, я сколько лет уже сижу на одном месте. Я думаю, и Крокодильчик будет доволен. А при чём здесь он? Ну как!.. А, я же не рассказала тебе идею. Значит, я хочу, чтобы ты доверил мне своё мужское орудие. Я буду его лепить, Вик. Я возьму его в свои руки, пусти меня, в свои руки, я наберу целые горсти твоих прелестей, пусти же меня, *****, целые горсти, и он затвердеет, он станет каменным, и я поставлю его на постамент. Вик, представь, что сейчас у тебя возьмёт в рот женщина, умная интеллигентная женщина, твоя подруга, которую ты знаешь уже пятнадцать лет, садись на диван, предоставь всё мне. Можешь думать о чём угодно, думай о нём, не важно, я тоже хочу любви, пусть и в таком виде, я, когда закончу серию, уйду из искусства навсегда, хватит с меня, я уеду в горы, я всё здесь продам, всё – и студию, и… а у меня и нет больше ничего. Продам свою прежнюю жизнь, но не себя, я хочу передвигаться, я стала скульптурой, этакая типовая богемная художница с готсвами и странными глазами, порывистая и угловатая наркоманка, а я не хочу так жить. Надо искать. Вот сейчас, Вик, я сделаю то, чем жила все эти несколько последних лет в своей студии. Я думала о тебе, о том, что ты не мужчина, и это меня возбуждало, ты виделся мне ангелом, и я мечтала прикоснуться губами к твоему эросу… Другие слова, аналогичные песни, застоялась, ждала чего-то, скорее всего, никаких гор я так и не увижу, нет, уеду в Париж. Вик смотрел во все глаза, плыло, махала, двигалась, тёрла, возбуждала. Ждала… Вот и дождалась. Она говорила, что готова всё бросить, она сейчас, и только сейчас может себе сказать, что чего-то добилась в жизни, но внезапно замолчала и даже отстранилась, двинувшись тазом по полу от дивана. Вик спросил что случилось, а она массировала кончиками пальцев свои виски, её брови и веки смещались, словно неприкреплённые к голове, она выглядела как человек, сидящий на проезжей части после того, как автомобиль сбил его с ног, проехав по ступне. Моментально выветрились все скульптурные образы члена Вика, но почему-то вспомнился Роман, зачем? Зачем я здесь, думала она, я, наверное, перенервничала из-за выставки, из-за денег, из-за Парижа. Вик, говорят, что Моника вернулась из Питера, ты видел её? Да, отвечал шокированный поведением Тои Вик, она живёт у Стефана, ну и как она? Она сейчас не танцует, она просто живёт у Стефана и редко где появляется. А в Питере что она делала? Что? Моника участвовала в перфомансе? Лежала на вращающемся полу, согнув ногу, или что-то такое. Я не видел, а она сама вообще ни слова об этом не говорит. Скорее, у них там ничего не вышло… Тои неожиданно заплакала, закрыв лицо передом платья, а Вик видел её трусики, Тои, закройся, не плачь, у многих не получается, видишь, и ты не одинока. Я вот тоже недавно участвовал в небольшом балете, на меня напялили что-то синее, а в руки дали по сковороде, знаешь, какой это был позор? Тои, не раскрывая лица, засмеялась, продолжая лить слёзы, она прыснула, но тут же дохнула воздух, и ткань очертила её рот, Вик расхохотался, как сумасшедший, и Тои не удержалась, она, не смотря на него, потянулась за сигаретами, предложила и ему, он не отказался, затянулись, изредка посмеиваясь, но молчали и друг на друга не смотрели. Тои застеснялась своего лица, я не накрашена, сказала она, но ведь ты никогда не красишься, с чего это ты вдруг так сказала. Интересно на нас посмотреть: я накрашен, а ты – нет. Как Крокодильчик? Нормально, он уезжал, пригрозив мне пальцем, но вот вчера вернулся, вечером приехал и сразу спать пошёл, сказал, что устал. Значит, его не было здесь, когда… Нет, сказал Вик, не было, я тебе звонил, но ты не отвечала, я правда хотел сходить, Тои, но думал, что твоя выставка будет идти несколько дней, сегодня было бы закрытие, и Крокодильчик успел бы на вечер, к тому же он мне говорил, что ему нравится та картина, где в углу девчонка подмигивает, ему она кажется задорной. Вик, давай-ка не ври мне тут, ты сам это придумал, чтобы сказать хоть два хороших слова. Я тебе благодарна, Вик, вот видишь, я сейчас снова заплачу, к тому же, я думаю, ничего бы твой Крокодильчик не увидел и не купил, так как к сегодняшнему дню всё бы уже продали, вот так! Тои смеялась, она училась принимать всё с юмором, и ей это нравилось, она была полна надежд, и снова вернулись приапические образы Вика, она закрыла глаза и увидела стены галереи, затянутые серой фактурной тканью вроде мешковины, свои новые работы – член и ямочки Вика в камне и на холстах, разглядела в толпе Стефана с Моникой и своим бойфрендом, шедших под ручку, ей даже улыбнулся Крокодильчик, обычно холодный и сдержанный, он ранее казался нечувствительным, а Вик цвёл и целовал её три раза, как положено, гримасничая, как девочка, он шепнул ей незаметно «Я вообще получился великолепным, ты-то здесь и не при чём, дорогая», и улыбался, а Стефан издалека заметил, что только теперь догадался, кого это Тои изобразила в столь забавных ракурсах. Вся толпа бежала в центральный зал, где висело огромное полотно: ультрамариновый молодой мужчина на зелёном диване сидел и смотрел на свой большой эрегированный фаллос. «О оу», - сказал Крокодильчик, а Вик разгорался, от него исходили лучи, и вокруг Тои хлопали люди, Моника крикнула «Уау», толпа надвигалась к картине, уже не замечая Тои, и она тогда выскользнула из здания, села в такси и уехала в аэропорт.
12-13 апреля 2004г, Череповец.