Про синицу Алёша Слесарев

Все дело было, колдася синица море пожечь хотела, да не сумела.  Разумное ли дело – видано ли, штоб море горело! Вот озлилась синица и полетела лес палить. Летает по борине и кличь кличет: «Сожгу, - кричит, - лес! Все из лесу уходите, сгорит – и вы сгорите. Нешто вас спасет кто – сами спасайтесь!». Ну звери только смеяться, они-то уж были однова обмануты и вдругорядь не хотели попасться. «Хвастаешь ты, синица, -  кричали да потешались, - видели мы как ты море палила, не проведешь боле!» Да по норам да берлогам разошлись. Эка, право, думают , глупая птица синица. Вот они дневную одежку посымали да спать полегли. В ту бытность, чадунюшки, кажный зверь и птица много одежок имели, ажно у вороны штук пять поневок было, про других и казать грех – много платьев носили. Мизгирь один токма нищим был, в чем ходил, тово и не сымал, сидел, мережки плел, мух ловил – тем и кормился. Ему и подавно огня не бояться – все-то на нем. Вот полегли звери-птицы по норам да по гнездам, по дуплам да по берлогам: волки с волченятами, барсуки с барсучатами, враны с воронятами. А рыбы – те вообще по рекам сидели. Синица только не спала, все думу думала: «Я или не я буду, што оплошаю?», уж очень вредная была птица. Вот она и полетела к человеку. «У него одново огонь есть, у него и добуду!». Думала так и полетела. Прилетела на погост, выбрала избу – и проскочила в волоковое оконце, с оконца – скок на лавку, с лавки – на настил, скок да прыг – да к печи, сквозь устьице да в загнетку. Там, вишь, как и теперь люди жар берегли. Тут  она  глядь – не на чем огонь-то несть, впопыхах-то и забыла труту припасти, только две соломины нашла. Ну да што – запалила соломины, порх – и полетела. Летит-то летит, да и чует – теплина к самым перушкам подбирается, быстрее летит, ан уж почти горят крылышки. До леси долетела, лесь зажгла, да сама загорелась, перушки на крылах опалила, хвостик сожгла, ножки-голову обуглила. Шажком, ступом, кой-как еле-еле из леси на поле вышла. А уж лесь и полыхает вся, звери из нор да логов выскочили да в чем были побегли, в чем мать родила. У ведьмедя сколько тулупов было и синих и зеленых – да все и погорели. И у прочих зверов да птиц тоже одежка погорела. Што успели набросить – то токма и состалось: у сороки фуфайка белая, у зверей одежка черная да бурая. Кто расторопен был – ласочка, горностаюшка, зайчонка – те зимние шубки прихватили, мышь серый, хмыстень, тот все проспал, как был в черной рубахе, так и выскочил. Птицы небесные хоть и нарядные рубахи, да тоже по одной имеют. Вот такой шум да гам, бегут звери, трещат сосны, ели горят-падают. Выбежали да вылетели все из лесу да стали счет весть – все здесь, лисочки только нет. Решили, сгорела она, а та в норке свернулась, да спит. Вот как припекло ее, она и выскочила и ну кропотать, и туда побежит, и туда сунется – ан везде гарь стоит, да дымище, да уголья. Уж чуть не плачет, да гореть-то не хочется, ну и побегла по попелушке: и больно, и колко, ножки сожгла, хвостик опалила. Выбежала из лесу – ножки-то черные стали. Села и заплакала, ну стали ее звери утешать – и то верно, чего плакаться, когда всему миру плохо. Вот звери и остались с той поры в одной одежке, одному мизгирю не свыкаться – знамо дело всю недолгу одну рубаху нашивал. Синица с той поры в лесу нелюбима – и сова сцапать норовит, и белка ее гнездо позорит, не пропустит. Да и синица, уж на што отросли перушки – да все черенькие, на зверей-птиц зуб имеет, даром што беззубая: как в лесу увидит ково, уж и шум, и свист подымет, говорят, грозится теперь небо пожечь, да токма небо – не лесь, где ей до него долететь. Так-то вот.