Яблоки с корицей

Каждый день Алексей Михайлович, тридцатидвухлетний предприниматель из Москвы, сидел за чужим письменным столом в чужой гостинице, окруженный чужими запахами, вкусами и настроениями. Сквозь чистые, прозрачные, вымытые с утра стекла окон на пол падали яркие знойные лучи жаркого полуденного солнца, и Алексей Михайлович, иногда резко вставая со стула, когда какая-то мысль уж слишком поражала и заинтересовывала его, тут же в расстроенных чувствах садился обратно, и в состоянии ужасного отвращения погружался в себя. Он ненавидел попадать под эти самые лучи, будто ему казалось, что он может растаять,  и каждый раз, когда хотелось ему пройтись из угла в угол, приходилось отказываться от этой замечательной идеи, так как комнату пересекали темно-желтые полосы солнца.
Но в этот день, в противоположность обыкновенному своему поведению, Алексей Михайлович расхаживал по всей комнате, и лицо его часто на несколько секунд покрывалось золотистыми мазками, будто какой-то незримый художник-сюрреалист начинал создавать свое произведение, еще и сам не зная, чего хочет добиться в конце, используя вместо холста холеную гладко выбритую кожу.
А этому молодому, богатому и перспективному человеку было безразлично и солнце, и все художники, и вообще все кроме той мысли, что взяла верх над всеми его понятиями о здравом разуме и необходимости жить по расчету. Он думал о Кате.
Алексей Михайлович познакомился с этой девушкой с утра, и, увидев ее, никак не мог освободиться от волшебного очарования, чувства, что наполнило всего его с самого момента их встречи. Она была небольшого роста, с черными, как смола, волосами, глазами цвета пятен на шкуре леопарда, загорелой кожей, покрытой тысячами мельчайших соленых капелек. Он увидел ее, когда лежал на шезлонге, и почему-то понял, что ему нужно непременно подойти к ней, узнать ее имя, услышать ее голос. И хотя сознавал он, что последствия такого желания могут оказаться пагубными и для него самого, и для нее, он все-таки подошел к ней.
- Я Катя…
Ее голос заполнил миллионом тонких серебряных струек все вокруг, и одна из них, самая ловкая и извивающаяся, проникла в самую глубину души, в самый центр сердца Алексея Михайловича.
- Давайте позавтракаем вместе, - сказал он, и тут же понял, какую ошибку он совершил. Она, такая молодая, такая светлая, такая святая – именно так подумал о ней он – почему она должна пойти завтракать с совсем незнакомым мужчиной?
Но вдруг как-то неожиданно и очень долгожданно прозвучали всего две буквы вместо долгого разъяснения отказа. И мягкая, еле заметная, но такая неповторимая своей теплотой и лаской улыбка…
-  Да, - прошелестело и мгновенно покрыло облака розовой мерцающей пылью, упало предутренней звездой на каменное дно души Алексея Михайловича.
Он, как-то нервно улыбнувшись в ответ, видимо испугавшись этого маленького ожога упавшей звезды,  развернулся и быстрой походкой делового человека, вечно занятого какими-то проблемами, пошел в свой номер. Потом резко повернул голову, взглянул в ее немного возмущенные глаза, в которых, казалось, запеклась огненная, страстная кровь львицы, и торопливо, но четко и громко сказал:
- Завтра в 9. В кафе. Я, кстати, Алексей Михайлович.
Потом, вспоминая эту историю, он долго удивлялся и самому себе, и той походке, и тому голосу, так не соответствующим обстоятельствам.
А она смотрела ему вслед, и казалось ей, будто ясная лунная дорожка тянется за ним. Она и сама понимала, что не стоило бы ей идти на встречу с ним, и все думала: «Зря, зря я согласилась…»

И вот ходил он из угла в угол комнаты и все думал о ней, такой маленькой, молоденькой, такой солнечной девочке…
А на следующее утро, придя в небольшое кафе на берегу, единственное во всем поселке, он не нашел там Катю, свою Катю, как грезилось ему всю ночь. Мечты сразу куда-то улетели, и надежды уже не осталось, и не осталось того чувства влюбленности, ему – о, как жестоко это звучало! – было уже все равно. Он заказал себе яблочный пирог, кофе и сливочный ликер, и долго сидел и курил в тени, думая, как обычно, о каких-то своих московских делах.
И вдруг, в половину двенадцатого, вошла она, грустная, в  сарафанчике цвета переспелой вишни и маленьких черненьких туфельках. Алексей Михайлович заносчиво сказал, даже не поздоровавшись:
- Время-то уже близится к обеду, а Вы пришли завтракать со мной!
- Но почему-то Вы сами до сих пор завтракаете…
Этот такой резкий по сути, немного заносчивый и даже наглый ответ, был произнесен таким тихим, безропотным, спокойным голосом, что будто обожгли Алексея Михайловича изнутри. Он хотел воскликнуть что-то еще более колкое в ответ, но взглянул в ее наивные глаза цвета солнечного луча, что скрылся в глубине черного огромного опала, и не смог ничего сказать, не смог даже бросить в ее сторону огненный разъяренный взгляд. И от этого злость на самого себя, на эту свою слабость перед глазами какой-то девчонки наполнила всего его и он, опустив голову, не отрываясь смотрел на темную гладь крепкого остывшего кофе. И даже в чашке все грезились ему ее глаза. Она же, казалось, беззаботно сидела, смотрела в окно на море и с мягкой улыбкой думала о чем-то своем. Так прошло около часа, и она, ничего не говоря, встала и собралась уходить. Он встал, поняв, что пора и ему. Он боялся посмотреть на нее, вновь столкнуться с тем взглядом, и поэтому все смотрел на грязный, когда-то белый кафель, потом - на хрустящий мелкий гравий, которым были посыпаны  все дорожки.
Он, не поднимая головы, мрачным, словно церковная свеча потрескивающим от долгого молчания голосом спросил, где она живет. Оказывается, жили они в одной гостинице, только она жила на пятом, а он на втором. Всю дорогу они молчали, но почему-то, когда они поднимались по лестнице, она свернула вместе с ним на его второй. Они вышли в длинный темный узкий коридор, и он, осознав, что она идет с ним, забыл о том, что запретил себе поднимать голову, удивленно взглянул на нее. О Господи, как прекрасна она была! К Алексею Михайловичу словно солнце ворвалось в душу бешеной метелью страстных чувств, и он буквально набросился на нее. Он ощущал запах летнего загара, терпкий аромат ее молодого хрупкого тела и вкус ее просоленной  морем кожи…
Уже через несколько часов он проснулся и, не открывая глаз, понежился на ласковом атласе простыней. Он почувствовал ее, почувствовал жаркое дыхание ее знойного тела, сочность ее губ рядом и что-то непонятное, манящее и по-летнему сладкое. Он открыл глаза. Она сидела на кровати, по пояс покрытая одеялом, и ела с белой ресторанной тарелочки печеные яблоки с корицей. Он улыбнулся: «Какая же она еще маленькая, моя милая девочка!», медленным движением стянул с нее одеяло и положил голову на ее худые глянцевые колени. Она согнулась и страстно и как-то радостно и наивно в то же время поцеловала его. «Яблоки с корицей… Яблоки с корицей…» – подумал он и вновь улетел в сонную сладкую бездну.
Пробудился Алексей Михайлович в половине девятого вечера и с острой болью осознал, что ее больше нет рядом. Он сразу понял – она ушла и не вернется больше. Он встал, хотел пройтись по комнате, но не смог – лучи вечернего солнца рассекали комнату. Он вновь испугался этих жарких посланников неба, вновь испугался растаять под их знойным светом. Он сел за свой письменный стол. Катя оставила темную заколку для волос на тумбе, и он полчаса рассматривал ее и как-то холодно и театрально целовал. Ему было горько, и он не знал, что делать дальше.
Он решил разобрать свои бумаги по работе, достал толстую кипу документов и закурил. И вдруг увидел он ту самую ресторанную белую тарелочку и засохшее, холодное печеное яблоко с корицей. И он в первый раз в жизни расплакался. И плакал не потому, что она ушла и оставила ему это яблоко,  а потому, что понял, как же прекрасна любовь и как расчетливо он жил всегда.
Он взял яблоко и съел его. Оно уже не было вкусным, но оно было последней частичкой той быстрой, но такой счастливой и сладкой любви, что все-таки не обошла его стороной…