Детско-юношеский эмпиризм

§ 1. Детская анатомия.

Большая часть моего детства прошла во тьме средневековья. Я долго в одиночестве билась над вопросом, что находится у меня внутри. Руки и ноги особенного непонимания не вызывали. Выражение «кожа да кости», часто слышанное от бабушки по моему адресу, казалось мне вполне приемлемым объяснением. Первые научные опыты показали, что имеется еще кровь в коленках, локтях, пальцах рук и иногда на переносице, что кровь щиплет от прикосновения холодной воды и зеленки, но в остальном, ее немного, и это скорее досадный недостаток тела, чем его составляющая часть. Гораздо больше вопросов вызывали голова и тулово. Иногда там чувствовалась пустота, в час перед обедом или когда взрослые заводили разговоры про абру-кадабру. Но чаще в голове шевелилось, в тулове журчало, стучало и вздыхало. Там, несомненно, что-то было.

Я изгибалась перед зеркалом с разинутым ртом в попытках заглянуть в собственные тайны. Самое большее, что удавалось рассмотреть, был уже известный сталактит в глубине горла. (Одна девочка, произносившая вместо русского «р» грассированное французское, утверждала, будто ее «второй язычок» двоится, как у змеи). Дырочки в пупке находились в неудобном углублении и были слишком маленькими, чтобы что-либо увидеть, ноздри – слишком узкими, чтобы просунуть палец достаточно далеко. Надо сказать, что мои родители смотрели сугубо отрицательно на подобные изыскания, и моя ранняя научная карьера была загублена привитием хороших манер.

После того, как наружный осмотр ничего не дал, были проведены дополнительные эксперименты. Я пробовала не дышать или не глотать или не моргать. Несколько долгих секунд разум торжествовал над плотью, вслед за чем подавленные физиологические функции судорожно возобновлялись. Палец в живот углублялся весьма ограниченно и через кожу не проходил. Зато пара нижних ребер оказалась подвижной и с небольшим хрустом приоткрывалась на манер автомобильных пепельниц. Я назвала это явление «чемоданчиками».

Кроме сердца, помещавшегося, скорее, вверху, и кишок, помещавшихся, скорее, внизу, о внутренних органах я не подозревала.

Сердце представлялось мне шелковой красной подушечкой червонной формы – предрассудок, почерпнутый из «Волшебника изумрудного города». Сердце бьется. Если сердце остановится, то умрешь. Если не вытащить занозу, то она пройдет через все тело и вопьется прямо в сердце, сердце остановится и умрешь. Если съесть куриное сердце из бульона, то тогда будет одно в запасе на случай, если собственное сердце остановится вследствие занозы, пробуравившей все тело и добравшейся до сердцевины.
Кишки, в моем воображении, походили на сваренные вкрутую куриные яйца, очищенные от скорлупы, но в перламутровой склизкой пленке. Источник информации – жуткие детсадовские байки про фашистов, которые якобы прибивали кишки к телеграфным столбам. Мне было невыносимо жалко нежно-переливающихся шариков, пронзенных ржавыми гвоздями и мерзнущих на лютом морозе. В своем более естественном состоянии, то есть когда они уютно перекатывались внутри живота, кишки подвергались опасности «слипнуться» или «завернуться». Дабы избежать таких неприятностей, не следовало глотать жвачку, кушать сырое тесто (разве самую малость) и кувыркаться после еды.

Как-то, рассматривая картинки в книге, я увидела подземное жилище полевой мыши. Сама мышь была в фартуке и белой наколке на голове. Нора, под стать хозяйке, была респектабельная и хорошо обставленная: по стенам – полки с разнокалиберными горшками, по углам – мешки с зерном. Это теплое замкнутое пространство, без единого окна, освещенное лучиной,  эти запасы еды, заботливо расставленные по своим местам, и маленькая очеловеченная зверушка странно завораживали меня. Догадка мелькала совсем близко и досадно ускользала из поля зрения.

Не скажу, была ли моя теория первоначальна, а вид мышиной норы в разрезе – только подтверждением, или наоборот, этот странный образ был в основе, а остальное я додумала. Только с некоторых пор я знала, что у меня внутри. Там была теплая темная нора, где по полкам и буфетам хранилось, кроме шелкового сердца и перламутровых кишок, все, мною съеденное, причем в первоначальной форме. Каким-то тридевятым чувством я открыла диафрагму: нора была неизменно двухэтажной, со сложной системой деревянных лестниц. По лестницам тихо передвигались маленькие лунатичные существа с тусклым светом в ладонях, сложенных ковшиком перед собой, и, в свою очередь, поедали с полок всяческую снедь.

По логике вещей, в каждом из этих прожорливых лунатиков опять должна была быть нора и лестницы, и микроскопические обитатели, в каждом из которых… и так далее. На пороге бесконечности начинала кружиться голова. (Взрослые покровители в этом случае настаивали на необходимости уродливой панамки и советовали не кататься на каруселях. Никому и в голову не приходило, что пятилетний гигант изнемогает от непосильной интеллектуальной деятельности).

В голове же никакого физического движения не наблюдалось, стало быть, лунатики там не жили и света там не было. Там в темноте на полках лежали цвета радуги, цифры в нетрадиционном порядке, список знакомых людей с лицами и именами, сказки с картинками, песни, правила игр, считалочки и прочее. Все эти сведения хранились в герметичном пространстве – для верности можно было еще зажмуривать глаза – и никто, включая лунатиков, не имел туда доступа, никто, кроме меня.

По мере того, как я делала эти открытия, меня наполняло чувство собственного величия. Оно не шло ни в какое сравнение с тем, что испытывает официальный гений на сцене, сжимая левой рукой золотой слиток статуэтки, правой – мнемонические карточки своей речи. Это было одиночество уникальности и неразделенность избранности. Каждый вечер в постели, когда не полагалось ни говорить, ни играть, я прислушивалась к вздохам лунатиков в груди или перебирала виртуальные игрушки встроенного в голову шкафа. В расслабленности полусна сметались последние преграды неизвестности, воображение всему находило гениальные разгадки. Я засыпала в невыразимой сладости и разделенной любви к себе.

§ 2. Происхождение видов.

Другим фундаментальным вопросом был вопрос о моем происхождении. Версии сверстников о покупке братика или сестрички в магазине, нахождении младенцев в капусте или их доставке на дом аистом никогда меня не удовлетворяли. Существование беременных женщин, которым надо было уступать место в автобусе, и слухи о том, что у них внутри ребеночек, толкали меня совсем к другим выводам.
Спросить совета у родителей меня удерживала профессиональная гордость первооткрывателя и сомнение в их компетенции. К тому же, вокруг Вопроса витала аура смущения. Мои родители были мне вполне симпатичны, и не хотелось ставить их в неловкое положение. Надо было, чтобы вопрос возник сам собой. Естественный повод вскоре нашелся, а именно, родилась моя сестра. Из деликатности я выждала несколько месяцев и, наконец, созрел подходящий момент.

Мы были с мамой одни на кухне. Мама чистила яблоко, чтобы потом натереть его на терке и сквозь марлю выжать из пюре сок для сестрицы. Я задумчиво жевала спираль яблочной кожуры: как бы завести разговор про происхождение младенцев? В шесть лет мои способности вести светскую беседу и направлять ее в желаемое русло были весьма ограничены, а потому, поразмыслив, я вдруг выпалила:

– Мама, а откуда берутся дети?

Мама остановила трение голого яблока о терку, и в кухне повисла неприятная тишина. Сейчас она скажет про аиста, и все будет испорчено. Взрослые обычно говорят глупости с таким видом, как будто это ты глупый, а они опускаются до твоего уровня. Мы же ходили с папой навещать ее под окна родильного дома. Какой там аист!

– Дети рождаются, – сказала мама, и у меня гора свалилась с плеч.

– Я так и знала, – сказала я, и у мамы, наверное, тоже свалилась с плеч гора.

Подозревала ли она, что я понимала под словом «рождаются»? Оно, несомненно, означало, что живот расстегивается в районе пупка и оттуда выходит непомерно разросшийся лунатик. Я еще раз сопоставила факты, находящиеся в моем распоряжении, и спросила:

– А бывает, что дяди рожают?

Мама заверила меня, что такого не бывает. Я не возражала из тактичности, хотя была противоположного мнения. То, что у мужчин есть пупок, становилось очевидным на любом пляже, а если есть пупок, то почему же им не пользоваться? Для себя я решила, что мужчины рожают крайне редко, поэтому мама просто не в курсе дела. А уж почему они так редко рожают, это уже вопрос личного выбора, а не Вопрос.

...Тем не менее, мужской вопрос тоже волновал меня с раннего детства. Мужчины с их рудиментарным волосяным покровом головы, зато с синевой, небритостью, усами или бородой на лице (в порядке деградации) представлялись мне отклонением от человеческой нормы. Кроме эстетической неполноценности, была и менее значительная функциональная, а именно, – мужчины писают стоя. У меня было много возможностей наблюдать внешний вид и действие урологического несовершенства у мальчиков в детском саду. Конечно, в способности затушить дымящиеся угли костра или помочиться на улице, просто отвернувшись к стенке, был определенный шик. Но ради редкого щегольства постоянно ощущать, как будто при беге платье забилось между ног, – увольте! Вместо предполагаемой фрейдизмом зависти я испытывала к мальчикам чувство сострадания с оттенком превосходства.

В отличие от детского сада, в школе у девочек и мальчиков были уже отдельные уборные, и произошел окончательный раскол на два враждующих стана. Нам говорили «не расставляй ноги, как мальчишка», «не свисти, ты не мальчик», «загваздалась, как мальчишка». Нашим антиподам говорили: «не хнычь, как девчонка» и «отрастил волосы, как у девочки».

К этому моменту, понятия о Вопросе несколько изменились. Стало ясно, что мужчины не рожают принципиально, а женщины рожают после того, как выходят замуж. По мнению моих подруг, это происходило от поцелуев и оттого, что муж и жена хотят завести ребеночка. Последний аргумент казался самым убедительным: родители производят детей усилием воли. И все же, мы стали ужасно бояться семилетнего женолюба из нашего класса, который любил подкрадываться к девочкам и целовать в щеку: вдруг ненароком забеременеешь!

В восемь лет я узнала правду. Описание совокупления, которое мне довелось выслушать, соответствовало природе вещей и было бы почти научным, если бы за неимением терминологии, моя собеседница не пользовалась своими пальцами как наглядным пособием. Моему отвращению не было предела. За ужином я не поднимала глаз, чтобы как-нибудь не осквернить своих родителей, в чьей невинности не могло быть никакого сомнения. Ночью, не в силах выбросить из головы тошнотворные образы, я мучилась своей первой бессонницей. Мама несколько раз подсаживалась к моей постели и спрашивала, что меня беспокоит. Я отвечала, что меня напугали страшной историей, и даже была готова все рассказать, лишь бы как-то очиститься от жестикулирующих пальцев с черными кромками ногтей. Но история была без слов, а если б и нашлись слова, то было абсолютно невозможно произнести их перед образом мадонны, склонившейся в полумраке над своим искушенным чадом. Несмотря на этот эпизод, я еще долго оставалась привержена версии непорочного зачатия.

В четвертом классе началась ботаника, за ней биология, за ней антропология. Сквозь пестики, тычинки и липкую пыльцу, лягушек с их головастиками, строение куриного яйца и отпечаток археоптерикса мы дошли до млекопитающих и человека. Детское средневековье отступало. Возрождение ковыряло указкой в школьных плакатах: опорно-двигательная система, кровеносная система, нервная система, дыхательная система, пищеварительная система, выделительная система, половая система. Уфф! Хотя для создания человеческой жизни требуется присутствие противоположного пола, объясняли нам это создание отдельно от юношей, и на следующем уроке никого не спрашивали по пройденной теме. Возможно, наша учительница справедливо полагала, что данный параграф был добросовестно изучен всеми без исключения. Так или иначе, завес тайны и смущения, сдернутый с Вопроса во исполнение образовательной программы, был снова наброшен по прошествии сорока пяти минут.

§ 3. Брачный период.

В подростковом возрасте мое внутреннее развитие колебалось между концом восемнадцатого и началом девятнадцатого веков. Соответствующие литературные течения – сентиментализм и романтизм – свирепствовали не на шутку. Мои юношеские представления о любви выкристаллизовались также ненаучно, как детские представления о физиологии. Да не побрезгуют опытные читатели!

Первый принцип любви заключался в ее тайне для всех, включая ее предмет. Ни одним взглядом, ни одним вздохом нельзя выдать, что ты интересуешься им больше, чем стулом, на котором он сидит. А не то – позор! Только когда он, усыпав тебя букетами и письмами, в изнеможении рухнет на колени и попросит твоей руки с альтернативой своей смерти от отчаяния, можно сказать заветное слово. В соответствии с этим кодексом чести, я была несколько лет влюблена в мальчика своего возраста. Когда он входил в класс, я равнодушно отворачивалась. Когда о нем сплетничали, я присоединялась к критикам. Все это – с дрожью вдоль позвоночника и с коликами в животе от присутствия моей любви в радиусе десяти метров. По окончанию школы, любовь продолжалась in absentia и умерла в страшных мучениях после того, как я встретила его на улице под руку с молодой беременной женой.

Второй принцип любви гласил: любить значит быть готовой отдать жизнь за любимого. По этому сценарию, я заслоняла его от шальной пули. Все происходило в замедленной съемке – как иначе заметишь шальную пулю? Итак, я наскакивала, или, скорее, наплывала на пулю, замеченную в направлении любимого, и застывала в позе подстреленной птицы перед свободным падением. Потом наступало сладкое мгновение, которое можно было разбивать на мельчайшие детали и длить, длить бесконечно. Тело падало медленно и элегантно. Развевалось невесомое голубое платье, длинные белокурые пряди парили в солнечной лазури (надо ли говорить, что у меня не было подобного платья, зато была короткая стрижка?). Заслоненный от пули подхватывал заслонившую, и, глядя попеременно на запрокинутое ангельское лицо (тоже под вопросом) и расползавшуюся алую кляксу на груди, озарялся невыразимым удивлением, затем пониманием, затем ответной любовью, затем сознанием утраты, затем отчаянием, затем безумной страстью. Исчерпав палитру своей мимики, любимый произносил несравненный монолог в мою честь. Исчерпав и это средство самовыражения, он покрывал поцелуями бездыханное тело. Тот факт, что, будучи бездыханным телом, я не смогу вполне оценить всю приятность своего положения, по-видимому, ускользал от моей логики. Зато бездыханное состояние оправдывало мое непротивление подобному нарушению приличий. В результате такого хитросплетения я могла с чистой совестью наслаждаться мечтами о своей распутной загробной жизни.

Третий принцип вступал в силу в случае активных действий со стороны противоположного пола при условии, разумеется, что я не была в извиняющем обмороке. Витиеватые комплименты следовало скромно отклонять. Руку следовало отнимать при первом прикосновении к ней чужих губ. За несанкционированный поцелуй в лицевую область полагалась пощечина. Впрочем, третий принцип на практике не действовал, как и два предыдущие. Будущие мужчины воспитывались на неизвестном материале, и их поведение не отвечало моим ожиданиям, основанным на признанных источниках отечественной литературы прошлого, пардон, уже позапрошлого столетия. Были снежки в спину, были растерзанные портфели на полу, были организованные свыше стручки мимозы на восьмое марта, были редкие танцы, были даже записки на огрызках тетрадной бумаги, но ни до учтивой беседы с метко вкрапленной лестью, ни до почтительных поцелуев рук дело не доходило.

Не буду утомлять подробностями, которых не помню. Единственный образец любовной лирики, дошедший до наших дней и датирующийся моими четырнадцатью годами, довершит портрет полубарышни-полупионерки:

Взглянул вдруг ангел мне в глаза.
Как будто взлет на небеса
Я ощутила в этот миг,
И словно взор его проник
И опустился в глубину,
Туда, где душу я храню,
и прочее, и прочее.

Судьба полубарышни-полупионерки может сложиться плачевно. Вчера вечером я смотрела выпуск мировых новостей (кстати, значительно снижает аппетит за ужином). В меню были израильско-палестинский конфликт, сексуальная работорговля молодыми женщинами из России и восточной Европы, эпидемия СПИДа в Южной Африке, землетрясение в Турции, сравнительная стоимость аборта в странах ЕС, опасность наркотического отравления и насилия в ночных клубах города N. и статистика о жертвах депрессии в Соединенных Штатах. На десерт, как крохотная шоколадка к горькому кофе во французских кафе, умиленно сообщалось о рождении бэйби-гиппопотама в берлинском зоопарке. Все эти трагические сюжеты могли бы случиться со мной, кроме, пожалуй, вооруженного конфликта и землетрясения. Рождение гиппопотама тоже можно исключить.

Но мне повезло, как везет большинству, – случайная встреча, телефонные звонки, обломанные ветки сирени в монастырском саду, фальшивое пение под гитару, первый поцелуй на эскалаторе метрополитена им. В.И.Ленина, счастье, скрипучий диван, марш Мендельсона, возложение лишних цветов к вечному огню, русский пир на весь мир, сломанная молния на белом платье, неделя на море, два шелушащихся носа, гостиничное белье со штампами, новоселье на тридцати двух метрах полезной площади, воркование, воскресные визиты к удвоившейся родне, будни, быт, стирка, завтраки в постели, поднятое сидение унитаза, предпраздничные походы по продуктовым магазинам – я вышла замуж.               
       
 2001