Серебро

Я поведу рассказ о том, одно из имен которого было Айргед. Кто он был, я так и не знаю; быть может, это и было его единственное имя. Все, кого я знал, кто знал и его, называли его просто: Айргед.
Была осень. Трещины в асфальте редко темнели на светлом фоне; чаще вся дорога была черной от влаги, а на обочинах легко было завязнуть, потеряв непрочно сидящий ботинок. Низко висящее небо создавало иллюзию закрытого пространства, превращая всю природу в подобие декораций.
И этой осенью появился он. Он, собственно, и вышел из этой осени, хотя волосы его были цвета зимы, а глаза – цвета полярной ночи. Он был Человек осени, хотя будил в сердцах многих жар лета и казался молодым, как весна.
За кого его только не принимали! Причем, по иронии судьбы, все звания, которые ему присваивали, начинались на «Д». Особо радикально настроенные звали его даже Дементором и Джедаем.
Часто его принимали за друида потому, как он до беспамятства любил деревья. Но друидов он почему-то ненавидел до зубной боли. По моей гипотезе, он был дриадой – скорее, дриадом. И то, что он целовался с деревьями – чистая правда.
***
Когда я в первый раз его увидел, я был поражен. И в последующие разы – тоже. Но то, что удивляло меня в нем больше всего, была не его удивительная внешность, но то, что он, такой непохожий на других людей, казалось, не чувствовал никакой неловкости по этому поводу. В конце концов, он и вправду был другим.
Почему же я стал писать о нем, а не о том, кто мне ближе и дороже, кто окружает меня, согревая дни теплом? Да потому, что он мне ближе и дороже. Как так получилось, я расскажу позже.
Получилось так, собственно, потому, что я – быть может, единственный, кто увидел его душу. Большинство знакомых с ним удивились бы тому, что у подобного создания есть душа. Мак скажу им: видимо, есть, хоть, конечно, столь же странная.
Он вошел в нашу жизнь, как заноза в живую плоть.
Я понес от него много потерь. Возможно, больше прочих. Да что уж там, остался совсем один. Но я не могу сетовать на судьбу: я возродился. И назвал сына Ларькой – в честь утраченного друга.
***
В этот день я стал близок к сумасшествию: я возненавидел не столько мир, не столько даже себя – свое положение. Я – никто в нигде, никто не может убедить меня в обратном. Куда лучше быть бестелесным ничто, чем чувствовать себя мыслящим пустым местом. Более того, я знаю, какое бы место я не занял, какой бы работой ни занимался, эта мысли настигла б меня и на президентском посту. Это – то, чего боюсь пуще смерти с самого детства – многоликое безумие. Сегодня имя ему – Айргед.
Он не виноват, конечно. Как не виноват всегда. Но почему вокруг него все сходят с ума, увядая, как цветы? Печальные засохшие цветы, нелевые, как татарская колючка. Я так боялся сойти с ума – зачем же продолжал быть рядом с ним, а не сбежал на край земли или хотя бы в соседний город? Наверно, потому, что знал, что одно воспоминание о нем способно отравить душу и разрушить разум. И я оставался здесь, надеясь узнать его и излечиться в познании или хотя бы найти противоядие.
…Мне снился сон. В нем Айргед тек, как вода, а я попытался разнести его молотом, но только поднял фонтан брызг. И многие упали на меня. Они деловито просочились сквозь одежду и приникли к коже, как пиявки. Было не больно и, скорее, спокойно, но я закричал и принялся отряхивать их. Капли размазывались по телу черно-серой кашей, а в местах, где они упали, уже образовались синие бляшки, похожие на плесень. «Что это, что это!» - надрывался я.
Так я и проснулся, похолодевший от страха. Первым делом я включил лампу и бросился к зеркалу.
Кожа была чистой. Я с облегчением улегся обратно.
***
Выпал снег и тут же растаял вновь – его время еще не наступило. В нашем краю множественных сезонов все времена года привыкли посягать на чужое время, поглядывая друг на друга исподволь, как жильцы в недружной коммуналке. Здесь царит лишь осень…
Осень, когда силуэты деревьев словно тушью прорисованы по перламутровому небу. Мы очень явственно ощущали себя запертыми в своей галактике. Иные сходили с ума от приступов клаустрофобии.
Я ходил за край города, где о скалистый брег многоэтажек бьются волны пустыря, обсаженного ровными рядами тоненьких деревьев. Излишне говорить, зачем.
То, что я могу сюда прийти, дает мне силы пережить еще один день. Это – вампирическое место. Оно всосало меня всего.
Одно угнетало меня: я еще не нашел того, с кем сюда приходить. Кто подобно мне может стоять здесь, чувствуя, как рассудок обращается в туманную массу, воспаряя к Духу Природы, стоящему на вершине Пищевой Пирамиды Душ. И душа пела и рвалась наружу, призывая Моего Человека.
***
Илька сказал: - Мы должны убить его. Если он – не дьявол, такого вообще не существует.
Я же ответил: - Уволь меня то своего безумия. Может, ты и прав, но сначала надо доказать это.
- Да ты посмотри на него только! Он словно сошел со средневековой гравюры.
- Я не слышал, чтобы это само по себе являлось грехом.
- Вот увидишь, он разрушит твою жизнь. Он уже вошел в нее.
- Да ты бредишь. Я его едва знаю.
- Однако, уже защищаешь его! – Илька уставил на меня взгляд, полный непривычной жесткости. В нем было что-то крестоносное: кто не с нами, тот против нас.
- Конечно. Потому что ты – психопат, и что ты к нему цепляеншься?
- Но он же – не человек!
- Ну и что, даже если так? Если ты узнаешь, что я – эльф, ты тоже начнешь меня преследовать?
- Не пори чепухи. Ты-то человек на все сто. А он – нет.
- Твоя собака – тоже. Что ж ты ее отравишь за это?
- Собака – это собака. А он – нечисть.
- Тебе к психиатру надо. Параноик ты.
- Ты не будешь мне мешать. – с нажимом подытожил Илька и быстро удалился. С тех пор я его никогда не видел.

Илька был мой лучший друг. И очень давний.
***
Свою девушку я называл Тата. Нас связывали очень ровные дружелюбные взаимоотношения. Большего мне было не надо и я отдаленно подумывал о женитьбе. Если, конечно, она не переменится. У нас, страшно сказать – не было ни одной серьезной размолвки. Правда, мы довольно редко виделись.
Когда я открыл кошелек, расплачиваясь в «Чашке», Тата вдруг заинтересованно ткнула пальчиком в его недра: - А это кто такой?
- Так, парень один. – неохотно ответил я.
Когда мы сели, Татка возобновила расспросы: - Так кто это?
- Да парень один.
- А как его звать?
- У него дебильное имя. С ходу не припомнишь.
- Однако его фотку ты в бумажнике носишь. Кто он тебе?
- Просто знакомый. Я эту фотку туда не клал. Понятия не имею, как она туда попала.
- Угу. – Тата сосредоточенно ковыряла десерт. – Познакомишь?
- Зачем это вдруг?
- Ты что, ревнуешь? Ладно, забей.
- Да нет, просто я его и вправду едва знаю.

Четыре дня я не видел Тату. А потом узнал, что она выбросилась из окна.

Уже сгустились сумерки, когда я нашел его. Он стоял спиной ко мне, белый свет фонаря ослепительно отражался от белокурых волос. Когда он повернулся, его взгляд был растерянным.
- Ты знал Наташу Исаеву?
Он помедлил, глядя мне в глаза: - Да.
Мой голос дрогнул: - Что между вами было?
- Зачем тебе это знать? Ты не поймешь все равно.
- Ты убил ее, подлая сволочь!
- А знаешь, скольких убил ты? – и он ушел, оставив меня стоять, как парализованного, в ожидании бесслезных рыданий.
***
Я встретил его во дворике-колодце, рядом с группой тополей с отпиленными ветками.
- Ты – воплощенное зло. Я должен убить тебя.
- Ты не такой, как твой друг. Ты не убьешь меня, не зная наверняка.
- Скажи мне, что такое зло?
Он медленно покачал головой: - Я не знаю. А вот ты – должен знать.
- Я должен покончить со всем этим…
- Но ведь творец не убьет свое создание.
Я впервые увидел, что Айргед намного меня ниже, он заглядывал мне в лицо снизу вверх. Я молчал. Он тихо прибавил: - Я могу побыть с тобой?

Он, глядя в исчерченный бегающими тенями с улицы прямоугольник света на потолке, заговорил: - А над черной водой сейчас летят утки. И камыш шуршит так зазывно… - и он заколчал. Но я успел понять, что стал единственным, кто знает, что у существа по имени Айргед внутри.

Я понял, что если и его больше не увижу, то сломаюсь окончательно. И сказал ему это.
Он посмотрел на меня темными печальными глазами, замем поморщился: - Все это так грустно.
- Ты что, уже уходишь?
- Видимо, нет… Ты создал луну. Я не могу тебя оставить.

И он тут же пропал. Надолго.
***
Я обнаружил, что эти бессвязные записки для меня дороже, чем намного более материально ценные вещи. Не знаю, что мне в них так нужно – единственная память Айргеда или мой путь в безумие и оттуда – как путеводитель для заблудившихся там же. Во всяком случае, каждый раз, когда я вспоминаю, как вернул себе разум, я испытываю чувство глубочайшего удовлетворения, словно от завершения несомненно важного и хорошего дела. Одно это воспоминание своим счастьем способно укреплять мой разум изнутри, потому я и думаю, что эта история не повторится больше. С высоты пережитого я могу обозреть, наконец, что, собственно, случилось. Человек по имени Айргед столкнул меня в пропасть. В дальнейшем я уверен не совсем… Все во мраке, все туманно. Видимо, он же меня и вытащил, протянув мне руку. А, может, это я его вытащил оттуда… Утверждать, что я все понял, я явно поторопился. Во всяком случае, когда я видел его в последний раз, он выглядел вполне счастливым.
Думаю, что эти записки не несут никакой художественной ценности. Я плохо владею словом, оно в моих руках не становится пластичным, играет только в моем сознании. Поэтому данная инструкция, как не сойти с ума, применима только для тех, кто чувствует и думает сходным со мной образом. Это, наверно, и хорошо – для своего читателя, если вдруг таковой найдется, я не останусь непонятым.
И одну вещь в жизни я все-таки сделал. Я создал луну.
***
Сколько в мире чудесных запахов, звуков и яркого света! А я, наверно, скоро умру. Как обычно, я сижу на остановке, а деревья стоят передо мной. Я вот жду автобуса, а они ждут вечно. Чего ждут? Непонятно…
Меня сегодня все задевает, ничего не хочется делать самому – только наблюдать за тем, что вокруг. В этом мире столько красоты…
Между красотой и смертью есть взаимодействия. И я бы их описал, но от этого их суть потеряется: сначала все станет скучно и ясно, потом – скучно и малопонятно. Потом, быть может, интересно и таинственно, но какой в этом прок? Все уже будет мертво.
А я все сижу на остановке и жду одного из двух: либо придет автобус, либо Айргед. Я с ним безропотно пойду, куда поведет – благо, места в этом мире достаточно. Но вот приходит он, когда ему вздумается. С ним не договоришься. Быть может, он придет сейчас, а я уже уехал. Хотел бы я знать, что он будет делать тогда: сядет на ту же скамейку, чтобы посидеть, или чтобы подождать автобуса, или чтобы погрустить? Или выругается и пойдет отсюда. Тогда он – точно человек.
А с автобусом что-то происходит. Его долго нет.
***
Я так набегался сегодня – устал страшно. До того, что теперь, когда сижу, наконец, в электричке, до корней волос пробирает физическое наслаждение – благодарность тела за долгожданный покой.
Мимо окна шли люди: черные тени на сером фоне, серые фигуры на черном. Словно бурые ажурные листья – всех несут по жизни какие-то ветры. Этого никто не замечает, да и я-то начинаю замечать, только когда утомлюсь до созерцательности. А под соседней платформой таилась тьма, которую загораживало отражение красной скамьи в окне. Мне же хотелось, чтоб тома была. Не терпелось выехать в темные поля без страха.
Тот, кто этого никогда не испытывал, и представить себе не может, что это за счастье: сидя в полупустом вагоне, неосознанно следить за пробегающими огнями в окне, вслед за ними уносятся твои мысли, и ты чувствуешь, как мозг очищается от мусора и обновляется вместе с тем. Так перестаешь себя чувствовать безнадежно усталым.
На Ленинском проспекте вошел парень в черных джинсах и спортивной куртке. Вместе с ним в вагон повеяло свежим лесным воздухом, и поезд тронулся. Поезд дернуло, и юноша чуть не упал, но вовремя схватился за ручку.
Впоследствии я слышал, как о нем говорили, что он специально ведет себя, как обычный человек, чтобы обмануть. Но это, думаю, неправда, как и то, что он – просто человек и потому себя так и ведет. Мое мнение – это что он сам зачастую забывал, кто он есть.
Твердо сохраняя равновесие после несостоявшегося падения, он прошел вдоль вагона, пытливо заглядываясь на каждую скамейку. Достигнув моей, он уселся на единственную в вагоне свободную напротив меня, на моей тоже не сидел никто. Не удостоив меня взглядом, он уставился в окно. Затем спросил сипловатым голосом: - Далеко до Александровской?
Я пожал плечами: - Минут пятнадцать.
- Как темно… - пробормотал он скорее про себя и вдруг вновь задал вопрос: - А ты знаешь, почему я здесь сел?
Я не испугался вопроса. Парень производил впечатление нормального. – Потому что скамейка была свободна? Или у тебя есть дело ко мне?
- Скорее нет, чем да. Просто потому, что я тоже еду в Александровскую.
И он уставился на меня взглядом, словно приглашающим вместе отметить необычность этого факта. Не сдержавшись, я отреагировал: - Александровская – довольно большой поселок. Вовсе не обязательно я смогу тебе помочь.
Парень пожал плечами и утратил ко мне видимый интерес, вновь уставившись в окно. Через некоторое время (мы уже подъезжали), он посмотрел на часы: - Нам пора.
- С чего это ты вообще взял, что я туда еду? – во мне начало нарастать раздражение.
- А с чего ты взял, что я – мужчина? Это видно и все тут.
Появившаяся было злость куда-то улетучилась. Он не приставал ко мне. И не пытался меня оскорбить ил от меня отделаться. Это я вел себя глупо – словно, сидя рядом с незнакомым человеком, своим поведением пытался доказать: «Этот человек не со мной».
Тем временем, мы приехали. Мой сосед закинул на плечо ремень сумки и, уже поднимаясь, спросил: - А у вас в округе есть леса?
- Леса нет, а есть два парка. Но они оба порядочно заросшие.
Он только кивнул и мы направились к выходу.
Идя вслед за ним, я с удивлением обнаружил, что мной овладевает любопытство. Хотя парень, видимо, был болтливым, о нем самом я так ничего и не узнал. Но, в то же время, я осознавал, что мой интерес не найдет выхода, я не мог заговорить с ним после того, как он заговорил со мной. Мы живем в эпоху странных условностей. Они нас оплетают, как ветви осеннее небо.
Но он неожиданно сам разрешил свое затруднение, спросив: - Не подскажешь, как к этим паркам добраться?
- Да, мне по дороге.
Когда мы сошли с платформы, я спросил: - А не секрет, зачем тебе наши парки?
Он быстро обернулся, я видел, как в тени лестницы влажно блеснули его глаза: - Как ориентир. Мне нужно шоссе, что рядом.
- В гости?
- Вроде того…
По краткости его ответов я почувствовал бестактность своих расспросов и решил ничего больше не выпытывать. Но подсознательно старался идти помедленнее.
- А все-таки ты прав, - опять заговорил он, когда мы проходили вдоль аллеи дубов, росших еще при Александре Втором. – Я сел напротив не для того, чтобы узнать дорогу. Потому, что ты сидел один. Почему ты был один?
Я не ответил потому, что нехотя задумался. Почему в то время, как меня тянет к человеческому теплу, я специально сажусь отдельно? В Правилах приличия это не оговаривается. В конце концов, я ответил: - Я об этом не задумываюсь.
- А я задумываюсь. – у него был тихий голос, хрипловатый, как простуженный. – Такие люди, как ты, отличаются – я всегда могу узнать.
Мне хотелось ему ответить, но я молчал – для нашего разговора тогда еще не пришло время. Это не прозвучало обидно, и я знал, что он имел в виду не обиду, но также понимал, что, если я расскажу это кому-нибудь, мне быстро объяснят, что это – прямое оскорбление. Поэтому я промолчал.
Так в молчании мы и дошли до парка. Тогда он повернулся ко мне, и я заметил, что в свете фонаря его губы подрагивают. Срывающимся голосом я прошептал: - Очень жаль, что ты мне не ответил – теперь мы встретимся снова. А на третий раз что-нибудь случится. Меня зовут Айргед. Спасибо, что показал дорогу. И до встречи.
Он зашагал прочь, а я даже не успел ничего ответить. Когда он скрылся в потемках, я еще немного постоял на месте, затем пожал плечами: «Псих ненормальный!» и пошел домой, где жил один.