Рассказ 01

Und jedem Anfang
wohnt ein Zauber inne,
der uns beschuetzt,
und der uns hilft, zu leben.

Hermann Hesse


Е. Л.



Одиноко лежащая и раскрытая, словно пациент на операционном столе, книга могла бы помочь понять многое, что творилось в его голове, но далеко не все. Он лежал рядом, с пятном желто-ядовитого цвета на животе, которое, прицелившись, выжигала настольная лампа.
Этой картине, и без того крайне нелепой, не хватало хирургического вмешательства, чтобы из него хлынуло наружу все, что скопилось за эти месяцы. Казалось, он не придавал этому никакого значения – он спал... спал уже давно, быть может, с самого рождения, лишь только изредка просыпаясь, когда окружающая реальность уводила в отдаленные уголки, тупики ее нормального состояния.
Последний раз это произошло несколько дней назад. Да, да. Он был снова в пути, причем пункт назначения (существовал ли он вообще?) был неизвестен ни ему, ни ей.

Она привлекла его внимание странным чувством, незаконно прописавшимся в ее глазах, чувством вечного ожидания и загадки, как они назвали его потом...

В тот день он встал раньше обычного и, сонно стоя под душем, смывал с себя тяжесть вчерашнего вечера, пропитанного алкоголем и никотином, а также безвкусной и раздражающей музыкой. В который раз вспоминал ненавистных ему людей, слившихся теперь воедино и, словно рой ненасытных комаров, окружающих его.
Но почему? Осознавал ли он причину и глубину этой пропасти между ними?
Струйки холодной воды приглушали излишние вопросы. На их место в его сознании проступали несвязные картины, снившиеся этой ночью.

В одной из них он, моряк, изнеможенный и потерявший всякую надежду на спасение, плывет по воле волн, из последних сил сжимая обломок деревянной мачты, все больше и больше превращающейся в соломинку. Погибнуть ему помешал заброшенный в океане островок без всякого намека на человеческое существование, но взамен дышащий и пахнущий свободой и одиночеством.

В другой – изящная девушка с острыми, но приятными чертами лица, доставшимися ей от какого-нибудь предка племени Майя и вместе с ее безупречной фигурой превращающими ее в одну из привлекательнейших женщин, смотрит на него в упор. Только тонкое и чувствительное сердце, изрядно потрепанное в битвах, которые так любит дарить нам жизнь, может разобрать зарождающуюся в ее сильных глазах слезу, никто другой. Он снова с болью в сердце слышит слова о том, что ее любви хватит им обоим.
Нет, девочка, это слишком дорогой подарок, чтобы принять его, не дав ни крупицы взамен... Он уходит. Ветер, будто разбуженный движением его тела, немедленно заполняет возникшую на его месте пустоту соленым запахом моря и неродившейся слезы.

Последняя картина больше походила на притчу о возвращении Блудного Сына и представляла собой кучку людей, уставившихся на сумасшедшего, сидящего возле традиционного фонтана близ ратуши. С распростертыми к ним руками, он бормочет о каком-то прощении и умоляет принять его к себе. Несколько только что подошедших зевак расспрашивают толпу о происходящем; дети, на удивление молчаливые и с известными только Богу мыслями, моргают круглыми глазенками-угольками.
Сумасшедший озирает толпу с ее вздыхающими женщинами, уже дергающими своих мужей идти в очередной магазин, видит мужей, предвкушающих завершение субботней закупочной вылазки в город бутылочкой холодного пива и относительно жаркой для сентября ночи со своей ненаглядной. Подростки уже давно отвлечены от происходящего басами промчавшейся где-то позади ратуши низко посаженной «тачки», а студенческая парочка начала потирать руки, первой увидев приближающихся полицейских...
Он встретил взгляды детей, задержал на них свой и, опустив руки, улыбнулся и успокоился. С неба начал накрапывать прохладный дождь.
Капли дождя постепенно превращались в холодные струйки из душа, делавшего еще одну попытку разбудить сонного его...

Итак, он встал раньше обычного. Горячий кофе – одно из первых звеньев в цепочке дневных событий – молча ждал на столе. Суббота уже звала избранных отряхнуться от будней, послушать музыку жизни и насладиться осенней свежестью, остальных ждал просто приветливый денек, а нашего героя – пробуждение.
В какой-то момент он понял, что причиной его сегодняшнего беспокойства была некая сила, тянущая в неизвестное направление. Он не сопротивлялся ей, да и зачем? Этот день все равно стал бы очередным в копилке с остальными, больше проспанными, чем прожитыми.
Он торопливо вышел на улицу, благополучно избегнув встречи со своею соседкой, жившей этажом ниже.
“Гм... как Раскольников! - подумал он со странною улыбкой. - Глупости, а точнее одна сплошная глупость!”
Дело в том, что, выходя на улицу, он постоянно наталкивался на нее. Любой не лишенный обоняния человек мог почувствовать приторный запах, исходящий от малейшего ее движения. В 21 веке этот запах был знаком даже ребенку: вкусно хрустящий и без ключей открывающий множество дверей запах банкнот местной валюты.
И какой глупец выдумал, что деньги не пахнут?
Вот, например, она (та, что снизу) была пропитана ими насквозь. Но самое отвратительное, что было в ней, – это ее взгляд. Именно его он каждый раз избегал на лестнице. Ее глаза оценивающе окидывали проходящего с ног до головы и округлялись при этом в бездонно пустые нули с какой-нибудь завалявшейся в кармане сотенной купюры.
Сегодня этой короткой пытки с ним не произошло. Он ускорил шаг и облегченно направился на вокзал. Там, за одним из окошек касс, сидела женщина, не раз спасавшая таких, как он, и слишком хорошо понимавшая, что бегство – противное, но верное решение проблем. Она в который раз читала в глазах ответ на вопрос: “Куда?” и выбивала дороговатый билетик...

Поезд проглотил и посадил его возле окна, за которым уносилась в даль жизнь.
А вы когда-нибудь смотрели так сквозь эти окна? Так, что картины, мелькающие за ними, превращались в кадры кинопленки под названием жизнь? Вы бы ужаснулись, как быстро она проносится, оставляя лишь туманные воспоминания. Он знал об этом и до того, как впервые оказался в поезде, но его это не беспокоило: когда не за чем жить, жизнь кажется черепахой, медленно ползущей в направлении моря и лишь достигнув его, вдруг развивающей долгожданную скорость и начинающей плыть.
“Вот только бы хватило сил не остановиться на полпути!”- с грустной ухмылкой заметил он про себя и взглянул в окно.
Природа за толстым стеклом не переставала восхищать и радовать. Что-то таинственное и величественное скрывалось в ее грациозных горах, необозримых лесах и прозрачных блюдцах озер. Если где-то появлялась небольшая хижина, он представлял себя ее одиноким обитателем. В такие моменты все это казалось ему безграничной картиной, созданной каким-нибудь гением-художником, и все люди, звери и птицы – его точные, с определенным замыслом расставленные штрихи.
Наверное, не один художник отдавался во власть этого созидающего чувства, вдохновляющего и заставляющего творить. Быть может, именно здесь у окна, дыша духами и туманами, Блоку являлась его таинственная незнакомка, а Булгаков представлял каморку своего Мастера и Маргариту, с чувством вечной любви вышивающей на шапочке злосчастную букву “М”...
Он не заметил, что уже давно закрыл глаза, и, забыв о всяком течении времени, бродил в лабиринтах своей фантазии.

“Reveilles toi, tranger! Tu m'as vue aujourd'hui dans tes reves,” - вдруг разбудил его чей-то голос.

Что-то прохладное приятно пробежало по его коже, слух уловил красивый и мелодичный язык. Это был французский. Однако он никогда еще не слышал его таким, нет, это был ее французский! И даже тот факт, что он толком не понимал ее, за исключением нескольких выражений, не мешал ему неприметно приближаться к ней и улавливать смысл ее слов. Он отыскал в памяти ряд запылившихся французских фраз и произнес что-то невнятное. Она с интересом продолжила этот странный разговор:

- Cette belle nature vous plat aussi, non? A quoi pensez-vous actuellement? *

Теперь он уже не мог просто спать дальше. Она словно читала его мысли. Слушая ее, он невольно проникал в ее полуоткрытые глаза, в которых таилась загадка, которую она, казалось, впервые в жизни захотела позволить разгадать. Он ощущал дыхание женщины в каждой клетке ее тела.
Люди, окружавшие их, удивлялись, как эти двое уже довольно длинный промежуток времени могли вести разговор на разных языках, очевидно понимая друг друга. Я тоже сидел в том поезде – каждый из нас когда-нибудь окажется в нем – смотрел на них и не понимал. Может быть, некоторые вещи и не нужно понимать, а просто принимать такими, какие они есть, не пытаясь разгадать их причину и происхождение?
Его посетило чувство, что кроме них двоих в этом вагоне, в этом поезде, в этой жизни больше никого не существовало, но понял, что ошибся: вокруг находились люди! Но теперь они были другими, казались ему частью ее реальности, а значит, чем-то напоминали и стали похожими на нее. Она же почувствовала себя гостьей в каком-то нереальном сне, но жизнь в нем показалась ей более глубокой и наполненной смыслом, а главное чувствами, которые она никогда не испытывала наяву, в ее действительности. Ей хотелось остановить время, остановить этот поезд, все также бесцеремонно мчавшийся в бесконечность и оставлявший в прошлом картины жизни, проносившиеся за окном. В таком полузагадачном состоянии она видела, как он оживал, словно побег или росток при быстрой смене кадров, и сбрасывал с себя пыль своего вечного сна...

Утром они лежали у моря. Это был край земли, где заканчивались дороги и упирались в тупик железнодорожные ветки. Здесь окружающая их реальность заканчивала свое существование...
Утренняя прохлада разбудила ее. Он сидел рядом и смотрел в даль вечно неспокойного моря.

- Ты не спал всю ночь?! - начала она.
- Как можно спать, когда тебя окружает такое море. Оно не дает уснуть и успокоиться, оно заставляет жить.
- Какая незабываемая ночь! Comme dans un rve... **
“... во сне”, - подхватило море. Он молчал и смотрел так, будто не слышал ее слов, но слышал и потому молчал.

- Un tres beau reve!.. - добавила она.

Открыв глаза, он обнаружил, что находится в том же поезде, что ввело его в некоторое недоумение. Ему понадобилось еще некоторое время, чтобы понять, что теперь он перемещался в направлении комнатушки, которая приходилась ему домом. Беспокойство, еще вчера отзывавшееся легким неуютным покалыванием где-то в районе сердца, прошло. На смену ему, по всей видимости, вновь пришла пустота, наполнив его утомленное тело.

Вдруг его пронзила мысль о ней. Он вспомнил вчерашнюю встречу, ее глаза, ее голос и замер...
Воображение? Сон? Усталость? Слишком не реальным представилась ему возможность того, что произошло вчера: французский, о котором он бы с трудом вспомнил по прошествии стольких лет со времен школы, мысли, которые она читала в его глазах, а он в ее, разговор, море, расставание, ночь... Она не могла быть только фантазией! Это не справедливо!
В этот момент он вспомнил человека, который внимательно наблюдал за ними, словно психолог, изучающий их поведение. Вчера он не придал этому никакого значения, но теперь отчетливо представлял его сидящим справа у соседнего окна. Он повернулся – никого и только серые невыспавшиеся лица...
Ему стало жутко. Он понял, что не хотел терять ее так. Почему же он покинул ее? Он пытался ухватиться за любую нить, ведущую к ней, чтобы понять, понять. Это вечное понять...
Как ее звали? Почему он не мог вспомнить ее имя? Да, он спросил ее об этом на удивление только в конце разговора, но она лишь протянула свои руки, ее нежные ладони прикоснулись к его горячему лицу так, как дотрагиваются влюбленные, чтобы поцеловать в губы, но вместо поцелуя словно вдохнула в него крупицу жизни и произнесла полушепотом, что имена – это лишь заблуждения, мы полжизни теряем в вопросах, забывая цену мгновениям. Ее глаза стали еще выразительней и глубже – он тонул...

Они говорили о Любви. Нет, не о том, что происходило между ними: любви с первого взгляда не бывает, хотя если предположить, что они были знакомы уже давным-давно, скажем, в прошлой жизни или параллельном временном пространстве, не подозревая об этом, то это милое явление вполне могло произойти и с ними, и тогда они говорили бы именно о нем, но...

Она была уверена, что любила, по крайней мере, три раза, и с каждым разом это чувство усложнялось и становилось глубже.
Любовь росла, как словарный запас ребенка, с интересом познающего, к примеру, слово стул. В начале оно означает тот определенный предмет, на котором ребенок сидит, ест и безуспешно вникает в смысл слов ругающихся, но еще влюбленных молодых родителей.
После первого падения с него стул хранит в себе привкус первой горечи.
Со временем оказывается, что стулья бывают разные: красивые, мягкие, удобные, изящные, причудливые, полезные...
Рано или поздно он убеждается, что это понятие относится и к тому, что составляет неотъемлемую часть жизнедеятельности человека как живого организма.
Что-то подобное, но еще не осмысленное блуждало в ее мыслях и сливалось в ее представление о любви. Любовь у всех людей разная, считала она, хотя и затруднялась подобрать множественное число этому слову.

Он протестовал. Любовь – единственна! Это не состояние, а граница или черта, до которой люди или не доходят, или же которую переходят. Любовь – это значит идти по ней в направлении, пересекающем кривизну дорог большинства, и, следовательно, толкаться и отталкиваться. Счастлив тот, кто нашел эту черту – силен, кто ее не покинул!

Разговор усложнялся, но говорить становилось легче. Они приближались к тому моменту, после которого можно срывать с лиц последние маски и обнажать свои сердца. Легкость...

Несколько минут он мысленно взвешивал слово легкость, а после продолжал напрягать память, стараясь не упустить ни одной мелочи таинственной вчерашней встречи. Вопрос о том, произошла ли она вообще, вновь затаился в окне и подмигнул своим мутно-серым глазом. Новый приступ тревоги охватил его, начал подбираться к сердцу и отправился в мозг, рождая непрошенную мысль о совершенной им ошибке. Заноза...

У нее был муж, его звали S.. Тогда, в поезде, ему показалось, что это была ирония. Жизнь или тот, кто ей управляет, просто смеются над теми, кто заслуживает чего-то особенного, в частности над ней. Она медленно, но верно подходила к своей черте, чтобы в конце концов повернуть на девяносто градусов и полюбить. Капитан корабля распорядился иначе: подружки, родители и прочие pro forma заинтересованные лица настаивали, убеждали, мол, опоздаешь, а ведь ей не было и тридцати... Оказалось слишком рано. Муж ее об этом не знал, но, может, как и полагается умному супругу, догадывался. В общем-то, это событие ее сильно не изменило, разве что отняло у нее излишки свободы, сделала менее одинокой, а глазам придало странноватый оттенок. К тому же она больше никогда уже не торопилась...

Вдруг он ощутил запах морской волны – за окном простиралась типичная для этой местности равнина. Жизнь усмехалась и над ним. Точка. Больше он ни о чем вспомнить не смог.

Первые два-три дня после возвращения беззвучно упали на дно копилки. Окружающие не нервировали; образ их жизни больше не вызывал отвращения, только легкое несогласие. Ему было наплевать даже на соседку (ту, что снизу).
Non olet pecunia. Разве ей нельзя иметь свое собственное чувство и называть его любовью, независимо от того, что является ее предметом? Кому кроме себя она может тем самым причинить боль?..
Он размышлял обо всем, только не о главном. Он боялся думать о той, чью загадку разгадал только наполовину, понимая, что иначе ему пришлось бы сознаться в одной из двух неприятных истин. Одна свидетельствовала бы о его болезненном безумии, другая – об ошибке, занозе, тупике. Но мысль подкрадывалась, и тогда он прибегал к последнему средству: прятался за спиной ее мужа. Однако спина в конечном итоге принимала образ берлинской стены и падала, соединяя (воссоединяя?) миры.
В этот день он часами бродил по этому замкнутому кругу, пропадя где-то за городом: деревья, кусты, речушка, которую еще ни разу здесь не видел, и вновь деревья со своими ручищами, увенчанными длинными костлявыми пальцами... Со стороны могло показаться, что этот человек странного вида и происхождения что-то тщетно искал, что-то, чего, может быть, даже и не существовало...

Почему я не оказался в ту минуту в том лесу! Почему жизнь не позволила мне встретить его вновь, я бы напомнил ему о поезде, о ней; о том, как она незаметно для него, как бы на всякий случай, спрятала первую страницу газеты с его адресом, которую он читал не за долго до того, как, глядя в окно и наслаждаясь проносящейся за ним природой, начал засыпать; о том, что они говорили на разных языках, но очевидно понимали друг друга; о том, что это было...
Капитан корабля распорядился иначе.

На небе уже стали появляться первые звезды, когда он, не помня себя, оказался в своей каморке. Усталость подхватила его и швырнула на диван, но перед этим он успел что-то вписать в лежащую на столе книгу, которая никогда не лжет. Быть может, несколько слов, а может, целый мир. Тишина проглотила все вокруг: предметы, звуки, мысли, желтое пятно на животе. За окном, в темноте, природа уже отдала последние распоряжения и приготовилась ко сну. Ветер, ее верный слуга, недоступным для человеческого уха голосом “провозгласил” отбой, и все живое и неживое позволило воцарится сну. Повеяло вечностью. Неживое всегда находилось в ее власти, но теперь она предъявляла свои временные права и на живое. Очарованное и обезоруженное, оно с осознанным спокойствием и почти блаженством постепенно растворялось в ней...

Звонок в дверь сиреной рассек пространство. За дверью металась надежда вырвать из рук окружающей пустоты спящего его...
--------
* (франц.): “Вам тоже нравится эта чудесная природа, не правда ли? О чем Вы сейчас думаете?”

**(франц.): Словно во сне...


11.05.03-30.03.04
Геттинген