Рифмы-убийцы

Последние четыреста лет он зарабатывал на жизнь тем, что писал стихи. По сорок штук утром, днем и вечером. О любви, о страдании, о Родине, о картошке. Каждому из своих друзей и знакомых он посвятил уже по десятку поэм, и потому, знакомясь с кем-то, в первую очередь осторожно спрашивал: «А можно я Вам стишок посвящу?» и жутко радовался, если тот соглашался. Но мало кто соглашался на такое по доброй воле, и тогда Алма посвящал им стихи без разрешения. Он бы давно уже бросил это неблагодарное дело, но за каждую строчку редакторы исправно и довольно прилично платили, а читатели покорно, по привычке, читали знакомый бред знакомого автора с набившими оскомину ритмами и рифмами.
У Алмы был большой дом, на тридцать восемь комнат, и тридцать семь из них уже были по потолок завалены экземплярами его бесконечных стихотворных сборников. Эти горы книг, многие из которых уже пожелтели от времени, были постоянным напоминанием о суммах гонораров, о количестве проделанной работы и о прожитом за этим безнадежным занятием времени. Когда-то ему нравилось писать стихи, и они были прекрасны и глубоки, в каждой строчке светилось искреннее чувство, в каждом слове крылась неподдельная мысль автора. И читатели зачитывались его одами, поэмами, эпиграммами, раскупали творения Алмы килограммами, читали их на ночь, как молитву, клали под подушку, чтобы снились такие же прекрасные и чистые сны.
Но уже через первую сотню лет стало ясно, что Алма исписался. Об этом говорили шепотом, пугливо оглядываясь, и только самым близким друзьям, ночью, на кухне с закрытыми настежь окнами. Никто не решался сказать об этом вслух, во всеуслышание. Все понимали: критика гения принижает не гения, а критика. Алма стал символом эпохи. Героем тысячелетия. Его читали, как читают буквы – потому что иначе невозможно. Самые лучшие из его ранних стихов стали эталоном красоты, хорошего воспитания и уточенного вкуса. Их заучивали наизусть и читали на светских раутах, вздыхая от тихого восторга. Литературные критики посвящали свои жизни изучению творчества бессмертного и бессменного поэта, умирая от старости в библиотеке, прижав к груди один из тысяч сборников его стихов, с блаженной улыбкой на лице. Острословы поговаривали, что эта улыбка вызвана отнюдь не стихами Алмы, а самой смертью, которая наконец-то вырывала несчастные души из цепких лап некогда божественно-великолепных творений. Но – тссс, нас могут услышать…
Алме самому уже давно осточертела такая жизнь. Он понимал, что стихи его уже не так хороши, как прежде, что их читают не иначе как по привычке или следуя общепринятым нормам, что последние сотни лет он живет лишь потому, что продолжает писать. Остановиться значило умереть от старости, которая пока еще мешкала на пороге, стесняясь великого гения и благоговея перед его творчеством. Самым трудным было придумать тему для очередного шедевра. Казалось бы, все проблемы, печали и радости уже давным-давно были исчерпаны, изъюзаны дотла, обтрепаны, обслюнявлены, изжеваны. Каждая рифма уже чувствовала себя истерзанной пленницей банальности, всплывая по сотне раз за день в пустеющей голове своего владельца. Ритмы и жанры стали конвейером привычных мыслей, избитых эмоций, искалеченных пошлостью и тривиальностью слов. Но остановиться для Алмы значило старость, а за старостью не замедлила бы явиться и смерть. И он, скрепя сердцем и мозгами, вымучивал из себя очередное гениальное произведение, за которое после, как на аукционе, до хрипоты торговались редакторы.
Но в один прекрасный день, когда он вновь, пересиливая тошноту, взял в руки замусоленное перо, чтобы выдавить из себя 17520000-тое стихотворение, то понял вдруг, что совершенно пуст. Не просто пуст – пуст абсолютно, со звонким эхом в вылизанной дочиста голове и выветрившимся до черноты сердцем. Пуст до боли, до сумасшествия, до дебилизма. И ему стало страшно. Ужас заполнил образовавшуюся пустоту, сводя судорогами, разрывая когтями все, что еще оставалось живого в Алме, высасывая последние остатки души, последние слова, последние отголоски чувств, последние, еще не успевшие испариться мысли. Он умирал, съедаемый ужасом изнутри.
И тогда он взял тридцать семь спичек и поджег их все. И бросил каждую из горящих спичек в одну из тридцати семи комнат с томами его стихов. Они моментально запылали синим пламенем, сгорая с такой скоростью и нетерпением, словно только этого и ждали все эти четыреста лет. Они во мгновение ока превращались в серый пепел, а он стоял посреди всего этого, объятый пламенем, как алой мантией, в горах пепла, как на пьедестале, король поэзии. Они горели без дыма, как горят только стихи. А он смотрел на все это, и ужас постепенно отступал с оккупированной территории его сердца, и в горящей его голове, окруженной языками огня, как короной, новые рифмы, новые строки складывались в последнее творение некогда великого мастера, самое прекрасное из всех, самое искреннее, самое глубокое, самое жаркое.
Никто так и не узнал, что же за стихотворение тогда, сгорая, сочинил Алма. Все просто знали, что оно было лучшим из всех, если только может быть что-то лучше гениального. Ветер разнес серый пепел, оставшийся от его дома, его стихов и его самого по всей планете. Говорят, что если хотя бы капля этого пепла попадает тебе в душу, то ты тоже становишься поэтом, как Алма, рабом своего дара. Наверное, это просто легенда. Ведь только сумасшедший может поверить в то, что стихи могут истощить душу. Но всегда нужно быть немного сумасшедшим, чтобы не сойти с ума в этом чокнутом мире.