L Ascenseur pour l echafaud lawrence

Когда придет время называть нашу эпоху, – думал он, – есть шанс, что ее назовут «эпохой стальных дверей и немецких овчарок». Каждый дом – крепость за железными дверями. А в этой крепости – уйма иных дверей, железных помельче и подороже, затем простых деревянных, с теплом, запертым на ключ. А за ними, на половичке дремлют собаки, такие опасные, что их впору регистрировать как оружие. Ибо прогулка в парке без дога может стать тебе слишком дорога.
Ключей от подъезда у него не было, и выходить встречать его тоже никто не торопился. Да и некому было – он пришел не к человеку, он пришел к дому, к высоте. Он просто стоял и ждал, задрав голову вверх. Пересчитывал этажи, окна, просто любовался домом. Тот был самым высоким в округе, да еще стоял на холме? и его было видно чуть не с любого места в городе.
     – Вертикаль, – произнес он почти с любовью…
Наконец, лязгнул замок, дверь открылась и на порог выпорхнула девчушка лет четырнадцати.
     – Не закрывайте, – бросил он, подымаясь на порог.
Девушка придержала дверь, чтоб та не хлопнула. Этого хватило, чтоб не защелкнулся замок.
Вряд ли девушка его услышала – ее уши были закрыты наушниками, и она убежала, немножко пританцовывая и бесшумно шевеля губами.
«Странно, а когда я последний раз видел, чтобы вот так подпевали? Может тому, что слушают остальные, подпевать невозможно? Может там только ударники, ритм машина, которая задает ритм сердцу, дыханию шагам. И если снять наушники, человек умрет…»
Он поднялся на первый этаж.
Все четыре двери, выходящие на площадку, были железными и покрашенными одинаковой черной краской. Будто гробы, только с ручкой и глазком.
Но тут же была еще одна дверь, открытая настежь, с ярким светом за ней. Дверь лифта.
Он зашел в кабину. Его будто ждали: дверь закрылась за ним, и лифт медленно пополз вверх.
Он повернулся к панели с кнопками, рассмотрел ее – кнопки с тринадцатым этажом не было видно, зато шестерка присутствовала дважды: между пятой и седьмой, и почему-то в самом низу – под первой. Очевидно, она означала подвал, но он не стал проверять свое предположение.
Многие кнопки здесь были в шестнадцатеричной системе, а и сам лифт казалось, не просто подымался, а двигался как-то странно: шаг вверх, шаг вбок — их мир за спиной. Вероятно, в этом здании лифты жили своей собственной, никому не понятной жизнью – их маршруты пересекались, шли рядом, разбегались навсегда, а в старости съезжались умирать в парк.
Не касаясь кнопок, он провел рукой над панелями. Будто этажи, в уме промелькнули картинки его жизни.
Вспомнил сидящую напротив на его работе– не то чтоб толстую, но в теле до такой степени, что грудь в глубоком декольте выглядела как тесто, поспевающее на дрожжах. Но не в фигуре была главная проблема – больше всего его раздражал ее смех. Она постоянно смеялась
Он полагал, что у нее просто нет чувства юмора и на всяк случай, она смеется надо всем.
Он убрал руку от кнопки «Стоп», нет вверх, вверх, только вверх…
Эти люди вокруг: всю свою жизнь они проживают один и тот же день. Они идут на работу, одной и той же улицей, да что там – одним и тем же тротуаром. Встречают одни и те же лица. Подымаются в те же кабинеты, продолжают перекладывать те же бумаги, что и вчера. Отчего им не надоедает это déjà vu?
Неужели от таких людей можно требовать подвига, искры прозрения? Они говорили друг другу «Доброе утро». Хотя утро было самое обыкновенное, и за ним так себе день с совершенно заурядным вечером.
Они везде – слева и справа, спереди и сзади. Но они пока в плоскости, надо стартовать в небо, угнать лифт, кататься в нем по ночному городу.
Может быть, на минуту в кабине погас свет. Но где-то вверху двигатели продолжали наматывать трос, и лифт скользил меж этажами. Через узкую щель в двери проникало немного света. Он был узким словно лезвие ножа. Луч прорезал тьму кабины, ложился на потолок, сползал по стенке, тек по полу к щели в двери. В узкой полоске проецировался мир снаружи – жизнь на тех площадках, через которые проходил лифт. Мелькание чем-то напоминало плохой кинематограф, с жуткой раскадровкой и мешаниной всяческих звуков вместо звуковой дорожки.
Наконец, включился свет.
Он осмотрелся по сторонам. Вверху обнаружил пульт вызова диспетчера. Какой-то шутник написал под динамиком «Vox dei», под микрофоном «Vox populi» «Deus ex machina» – привычно съязвил ум.
Подумалось: «Если я хочу что-то узнать, то не самое ли время?»
Он нажал кнопку, и открыл рот… Но ничего не произнес – свои мысли будто спрятались. Кружило только три чужих вопроса:
     – Кто виноват?
     – Что делать?
     – И как нам обустроить…?
Но он хорошо знал – вопросы эти ответа не предусматривают.
Будто устав от ожидания, ожил vox dei. Голос совершенно отчетливо произнес:
     – Сорок два.
И отключился.
«Надо же – у меня вопросы без ответа, а это ответ без вопроса».
Тут он заметил что стенки кабины исписаны от потолка до пола. Были надписи на многих языках и почти любой направленности: арабской вязью требовали свободу для кого-то, хираганой кто-то обещал кого-то ждать. Выцветшая ижица требовала призвать к ответу некого Чингиз-хана. Кириллицы, конечно, было больше. Вот «Денис+Люся=…» Чему равнялся их союз, понять было нельзя – кусок пленки на этом месте отсутствовал. Чуть ниже было другое незаконченное равенство «6*7 = …»
«Сорок два… – подумал он, – надо же, подходит…»
Рядышком совершенно в тему, детской рукой, было написано:
«…
дети смотрят на нас свысока
и собаки плюют нам вслед,
но если никто мне не задал вопрос,
откуда я знаю ответ?
…»
Он вспомнил своего учителя, как-то сказавшего, что после определенного предела уже абсолютно все равно что именно пишет писатель – даже полную чушь по смыслу он сможет написать увлекательно… К чему была эта мысль, как она соотносилась с Денисом, Люсей, с детьми и собаками, он так и не понял.
И вот что-то тихонько щелкнуло, моторы загудели чуть глуше. Бег кабины прекратился, сворки дверей ушли в стороны. Оркестр электрического света, царивший в кабине лифта, померк в дневном сиянии.
Лифт дальше не шел, остаток пути предстояло проделать самостоятельно
Площадка за дверьми лифта была крошечной –  шагов, пожалуй, пять на пять. Две двери – два листа уже бурой от ржавчины стали. Они выглядели так солидно, так надежно – но были распахнуты настежь. За ними было по лестнице – вверх и вниз.
Сперва он шагнул к идущей вниз, но остановился – а смысл тогда был ехать сюда?
«Где-то тут должно быть небо, – думал ставя ногу на ступеньку, – Аха, вот оно».
Вот закончилась и лестница, пришлось пригнуться, проходя невысокий дверной проем.
От открывшегося пространства закружилась голова – по часовой стрелке…
Здесь было много неба, от которого на земле видна была только малая часть. Отсюда, с высоты сотни метров над уровнем человека, сам человек казался мелким, его машины и дома – игрушечными.
«Все еще в плоскости» – подумал он со злорадством. Они растут перпендикулярно земле, но боятся высоты и никто не обучен умирать стоя.
Ждавший его Палач скучал, сидя на плахе. Его меч был воткнут меж плитами перекрытия.
Прибывший поправил галстук:
     – Я не опоздал?
     – Ну что Вы… – ответил палач, освобождая меч, – В гости к Богу не бывает опозданий.