Лифт Аркадий Гердов

     Утром ему позвонили.
     – Здравствуй, Яков Ильич, – сказал незнакомый голос.
     – Привет, – буркнул он, глядя на остывающий кофе.
     – Не узнаешь? – весело спросил приятный баритон.
     – Не узнаю, – согласился он.
     – Разумеется. Сколько лет, сколько зим!
     – А сколько? – зачем-то спросил он.
     – Да пожалуй уже…, – задумался баритон, – много. А ведь были мы с тобой не разлей вода. Кубинку помнишь? Полигон. Сколько спирта казенного выпили! – хохотнул собеседник. – А какие ландыши были в зоне!
     – Не люблю ландыши, они мылом пахнут. Я там фиалки собирал.
     – Ты цветочки, а я грибы. Ну, вспомнил?
     – Конечно, – соврал Яков Ильич, – жарили с картошкой в гостинице.
     – Ну, блин, и память! – удивилась трубка. – Я чего звоню. Юбилей сегодня у меня. Круглая дата. Соберутся наши старички. Пиши адрес. Записал? К семнадцати ноль-ноль. Не опаздывай. Зинаида Михайловна просила передать, что будет непременно. Она тебя очень хорошо помнит, – снова хихикнул баритон, – будем ждать!
     Запивая бутерброд с сыром холодным кофе, Яков Ильич мучительно пытался вспомнить Зинаиду Михайловну. В памяти скользили дамы в легком и совсем легком одеянии. «Кассирша пищеблока, – решил он, – кажется, ее звали Зиночкой». И в памяти возникла сцена, после которой Яков Ильич уже не мог игнорировать приглашение.
     В семнадцать ноль-ноль он стоял перед подъездом высоченного обшарпанного дома с бутылкой французского коньяка «Наполеон» в кармане и пестрым букетом цветов в руке. То, что он совершенно не помнил юбиляра, его не смущало. «Увижу вспомню», – надеялся он на зрительную память, которая, как известно, менее подвержена возрастному склерозу.
     Если тебе за тридцать, и судьба с тобой не ласкова, постепенно появляется в твоем арсенале защиты от ее капризов и шалостей «внутренний голос». К сорока он крепнет, а к пятидесяти становится оглушающе настойчив. Якову Ильичу было за пятьдесят, и голос вдруг посоветовал ему сунуть букет в урну и быстрым аллюром шлепать домой. Урна была рядом, но он вспомнил Зиночку из пищеблока, высказал настырному голосу все, что думал о дурацких рекомендациях, прошел через омерзительно заскрипевшие двери и огляделся. Обычный подъезд старого дома. Грязь, мрак и устоявшийся кошачий дух. Лифтов было два. Разные грязно-голубые закрытые двери. Широкая и поуже. Рядом с широкой горел под кнопкой вызова красный огонек. Занят. На узкой двери косо приклеена грязная картонка с корявой надписью «не работает». Кнопка рядом с ней выдрана и висит на проводке. Вместо сигнального огонька – дыра. Стараясь не слушать внутреннюю тревожную сирену, Яков Ильич понюхал букет, который слабо конкурировал с кошками, и, глядя на красный огонек, терпеливо ждал просторного работающего лифта. Огонек не потухал. Восходить на одиннадцатый этаж по лестнице после случившегося пару лет назад инфаркта Яков Ильич не решался. Он вытер испарину с лысины, потыкал кнопку пальцем и услыхал где-то высоко невнятные, искаженные эхом голоса. Голоса были сердитые. Яков Ильич разобрал слово «клиент». Дурацкое слово его почему-то возмутило, и он потыкал кнопку еще. Голоса затихли. Огонек мигнул, но не погас, а сделался тускло-багровым. Тут Яков Ильич увидал на пыльном кафельном полу четкую цепочку следов. Цепочка начиналась у двери сломанного лифта, шла к глухой стене с почтовыми ящиками и исчезала. Он глубоко вздохнул, еще раз вытер лысину уже мокрым платком и начал обмахиваться букетом, как веером. «Линять надо», – тоскливо сказал внутренний голос, но в этот момент дверь сломанного лифта щелкнула, открылась, и из кабинки вышел парень в длинном, не по росту, костюме и широкополой ковбойской шляпе. Парень внимательно оглядел Якова Ильича с головы до ног, вежливо приподнял шляпу и жизнерадостно воскликнул. Не сказал, а именно воскликнул очень доброжелательно, как старому знакомому:
     – Я вас приветствую!
     Он проследил взглядом странную цепочку следов, укоризненно покачал головой и направился к двери подъезда.
     – Значит, этот лифт работает? – торопливо спросил Яков Ильич.
     Парень остановился, еще раз оглядел его, посмотрел на потрепанный букет и задумался.
     – Пожалуй, можно и так сказать. Работает? Весьма, весьма остроумно! Прошу! – парень изогнулся в поклоне и гостеприимно простер руку к двери с фальшивой наклейкой.
     – А зачем же надпись?
     – Не обращайте внимания, – он небрежно махнул рукой, – крючкотворы! Перестраховщики! Чинодралы!
     «Почему крючкотворы?» – подумал Яков Ильич, нажал ручку и вошел в лифт. Дверь за ним тут же захлопнулась с мягким щелчком. «Попался, дурак», – убедительно и обречено сказал внутренний голос. Яков Ильич обернулся к двери. Изнутри она, как и другие стенки тесной кабинки, была зеркальной. Никакой внутренней ручки, чтобы открыть ее, разумеется, не было. Яков Ильич поискал взглядом этажные кнопки, не нашел их и первый раз за вечер согласился с внутренним голосом. Со всех сторон на него смотрело потное растерянное лицо в больших роговых очках.
     – Идиот, – тихо сказал ему пленник и посмотрел на часы. Стрелки показывали семнадцать ноль-ноль.
     – Забавно, – вслух произнес Яков Ильич и сел, поджав ноги, на мягкий толстый ковер устилавший пол зеркальной кабинки. «А ведь кассиршу звали Клавочка, – вдруг вспомнил он, – Клавдия Ивановна ее звали». Яков Ильич вынул из кармана бутылку, содрал с горлышка сургучную печать и штопором от карманного ножичка с большим универсальным набором вытащил пробку.
     – Будем здоровы! – кивнул он серьезным красным лицам, смотревшим на него со всех сторон. Лица ответно кивнули, и он, запрокинув голову, длинно глотнул.
     – Хороший коньяк, не самопальный, – сказал Яков Ильич зеркальным собутыльникам и еще раз взглянул вверх.
     Потолок кабинки был прозрачен и через него ясно виднелся кусок черного ночного неба со звездами. Пленник попытался угадать Большую Медведицу, так как других созвездий не знал и еще раз изрядно глотнул. Примерно через полчаса бутылка опустела. Яков Ильич снова посмотрел на часы. Стрелки, как он и ожидал, показывали семнадцать ноль-ноль. Он поднес часы к уху. Они исправно тикали. Конечно, можно было врезать бутылкой по зеркалам и начать буянить с матом, криками и пьяной слезой. Но внутренний голос против диверсии категорически возражал, и Яков Ильич уже не решался его ослушаться.
     От жизненных запредельных невзгод, неуклонно ведущих в желтый дом скорби, здоровый организм защищает себя сном, и Яков Ильич, уронив пустую бутылку на пестрый букет и еще раз взглянув на яркие звезды, задремал, чему, вероятно, содействовал и выпитый без закуски коньяк. Разбудило его ритмичное подрагивание лифта. Свежий грозовой запах заполнил кабинку. Яков Ильич попытался подняться и встать на ноги, но не смог. Свинцовая необоримая тяжесть прижала его тело к ковру. Лифт, быстро набирая скорость, рвался ввысь к звездам.
     – Что же это? – пробормотал пленник чугунным языком, услыхал странный шипящий свист, захлебнулся насыщенным электричеством воздухом и потерял сознание. Очнулся Яков Ильич с ощущением стремительного падения в бездну. Он испуганно открыл глаза. Нет, он не падал, а безвольно висел в кабинке в метре от пола. Изумиться этому состоянию Яков Ильич уже не смог. Способность человека, даже и умудренного человека с внутренним голосом, к удивлению не беспредельна. Поэтому, когда он увидел в зеркальной стенке не свое лицо, а девичье, Яков Ильич почти не удивился. Только потрогал очки, которых на лице молодой дамы не было, и пощупал скверно выбритую щетину на щеке. Девушка была не одна. Сердито нахмурив темные брови, она что-то выговаривала давешнему парню. Теперь парень был без шляпы и виновато поглядывал на собеседницу и пленника. Девушка повелительно указала рукой вверх и парень исчез, а сама она каким-то чудом оказалась в тесной кабинке лифта, ухватила Якова Ильича за то, что в молодости было талией и поставила его на пол.
     – Ведь русскими буквами написано «не работает», – сказала она, как показалось Якову Ильичу, с прибалтийским акцентом. Впрочем, в Прибалтике Яков Ильич не был и поручиться за акцент не мог.
     – Но молодой человек на нем приехал и уверял, что…
     – Нашли кому верить. Клоун! Паяц! – перебила Якова Ильича девушка, сморщилась и замахала перед его лицом ладонью.
     – Импортный коньяк… французский, – смутился Яков Ильич.
     – Весь ваш импорт делается на Малой Арнаутской в Одессе, – назидательно сказала девушка, – читать надо. Классику он не читает, грамотно написанное предупреждение не читает. Может, вы не умеете? – в ее голосе появилось сочувствие.
     Яков Ильич немного подумал и твердо ответил:
     – Умею.
     – Может, не видели? Скверное зрение? Как это у вас называется?.. Вспомнила! Очки!
     – Никак нет, – Яков Ильич почему-то вытянулся в солдатскую стойку, – прочел.
     – Тогда я понять вас не умею, – огорчилась девушка, – вы, очень надеюсь, не самоубойщик?
     – Инвалид. Вторая группа, – жалобно отрапортовал Яков Ильич.
     Девушка надолго задумалась, потом сказала:
     – Хлопоты и канитель.
     Она не сильно надавила пальцем живот пленника, положила ладонь на его лоб, отчего он охнул и привычно потерял сознание.
     Очнулся Яков Ильич от толчка в бок.
     – Все, милок, просыпайся. Поспал и слава Богу. Зачем в лифт-то залез? Не иначе, как спьяну. Под лестницей-то теплее. Трубы там горячие.
     Яков Ильич открыл глаза и увидел, что лежит он на грязном заплеванном полу большого лифта, заботливо укрытый собственным пиджаком. Двери просторной кабинки открыты и перед ними стоит старушка уборщица с длинной палкой на которую намотана мокрая тряпка. Он встал, аккуратно надел пиджак и пошел к выходу.
     – Бутылку прихвати. Может примут, – крикнула ему вдогонку уборщица.
     – Нет, – не обернувшись, сказал Яков Ильич, – импортные не принимают.
     Через минуту Яков Ильич, скрипнув дверью, вернулся в подъезд.
     – Скажи, бабуля, а кто живет в 516-й на одиннадцатом этаже?
     – Господи! И этому 516-я покоя не дает! Спасенья от бомжей нет. Домофон надо ставить.
     Яков Ильич, молча, протянул уборщице мятый червонец. Бабка удивленно взяла его, расправила и посмотрела через него на пыльную лампочку.
     – Так никто таперича не живет, милок. Уж девять ден, как померла хозяйка. Хорошая была женщина Зинаида Михайловна. Земля ей – пухом.
     Якова Ильича шатнуло.
     – А кто еще интересовался этой квартирой?
     – Циркач тоже выспрашивал.
     – Почему циркач?
     – Циркач, – уверенно повторила бабка, – по стенам ходит, как паук.
     Яков Ильич погладил левую половину груди и вышел из дома.