Ирочка на прогулке

Какая чудесная погода, подумала она, солнце, превосходно, зря я надела пальто, такая жара, а теперь и не снять, хотя можно его сложить и сунуть под коляску, на решётку, так ведь грязь с земли будет прилипать. На руке таскать тяжело, а так тоже тяжело, вернуться, что ли? Вот ещё, снова коляску таскать по этажам, ладно уж, обойдусь. Всё же странно, что так жарко, в прошлом году в апреле было так холодно, очень холодно, я тогда и пальто это специально купила, наверное, зря. Интересно, ему жарко? Она заглянула в коляску, где спал её ребёнок. Она вгляделась в его личико, и тут вдруг вспомнила, что это девочка, ах да, девочка, Миша был не менее рад. Скорее, мальчиков я и не рожу. Только вышла, первый раз вышла, и уже хочется спать, солнце печёт неимоверно, апрель, май, июнь, июль, жара. Жгут траву вдали, в роще, запах доносится, гарь весенняя, весёлая гарь. Вспомнила, что в кармане лежит большой пакет, развернула, теперь можно и пальто снять. Осторожно… почему-то страшно отпускать коляску, рука как прилипла, вдруг укатится, и всё – девять месяцев напрасно, тут дорога рядом, выедет на шоссе и - машина, о чём я думаю, что же случится, оставлю, ногой придержу, а сама сниму пальто, положу в пакет. Так и сделала. Какое облегчение, одна блузка и бюстгальтер. Ходила вдоль школьной ограды, туда-сюда, легко катила коляску, иногда вставала на одном месте, коляску – туда-сюда, туда-сюда. Первые насекомые из рощи, выгнанные дымом, летают рядом, кричат дети, играющие в футбол на стадионе. Она пригляделась: среди мальчишек бегала девочка в жёлтой маечке, и посмотрела на своё дитя в коляске, ещё лысое и безбровое, подумала, на кого будет похожа, глазки совсем голубые и прозрачные, будет ли бегать с мальчишками по полю, гонять мяч? Такое спокойное личико, слишком спокойное. Муха повилась над головой, потом над куполом коляски, а ребёнок не просыпается, что же это делается, как узнать, что делается? Она сунула руку внутрь, потрогала лоб ребёнка, но он не шевелился, чёрт, слёзы уже наворачивались, больно сглатывать, словно обидели, тогда она ущипнула девочку за щечку, та проснулась и заворочалась, слава богу, оглянулась она по сторонам, покраснев, не видел ли кто её беспомощность и страх, истерия, я же истеричка. Она стояла у коляски, глубоко дыша, закрыв глаза после перенапряжения, массировала рукой зажмуренные глаза. Ей почему-то вспомнилось слово «скорбь», надо же так глупо себя вести, коляску – туда-сюда, пошла снова вдоль ограды, но слово «ограда» страшило не меньше. Недавно была Пасха, все они ходили на кладбище, хотя бабушка и кричала не ходите, на Пасху никто не ходит, но почему-то пошли, а она сидела дома и кормила дочку, а теперь вот ещё ограда, понесло сюда пугать себя. Она теперь не сводила глаз с головки младенца, чтобы  оправдать свои страхи и не поддаваться истерии. Уйди, махнула рукой, отгоняя муху, уйди, и муха улетела жужжать над собачьими какашками, отвела взгляд и посмотрела на девчушку в жёлтой маечке. Какая боевая, гоняет мяч, кричит чего-то, понимает смысл игры. Все дети свалили свои куртки у ворот, там стояла другая девочка, с синим бантиком в волосах, сторожила, конечно, ей сказали – стой на шухере, и если мама её дома спросит, где была после школы, та ответит стояла на шухере, что бы это ни значило. Девочка оглянулась и проводила взглядом молодую мамашу, легко толкавшую коляску вперёд вдоль ограды. Они узнали друг друга, жили в одном подъезде, девочка помахала ручкой и сказала что-то, чего расслышать было нельзя из-за шума, однако было понятно – драсте, тётя Марина. Вот я уже и тётя, как странно слышать это, я же помню, как меня водили посмотреть на неё, когда она родилась, мне же было, как ей сейчас, десять, мама дружила с её матерью, но ведь та была старше, много старше. Она снова остановилась, незачем спешить, солнце, жара, гарь, и подумала, в который раз удивившись своим мыслям, о том, как быстро летит время, фьить – верное слово, меткое. Она уже мечтала, гуляя вокруг школы, чтобы вышла одна из учительниц, о, Мариночка, господи, уже и мама… но видела только детей, бегавших с рюкзаками, спущенными на плечи, видела на крыльце затянутых в чёрное старшеклассниц, оценила их обтягивающие голени сапоги. Девушки курили, и Марина усмехнулась, представив себя на их месте, это было совсем не трудно, это было совсем недавно, года три назад. Нет, уже четыре. Тётя Марина! А если бы вышла учительница, то как бы назвала? Марина Сергеевна? Или по-прежнему – Тимохина? «А я уже не Тимохина, я уже Шарова». – «Ну, я никогда в тебя не верила, Тимохина». Да, что бы она сказала месяц назад, после родов, когда всё вокруг казалось жалким, когда глянула на себя в зеркало и отступила, поняв, что всё уже в прошлом, это лицо, этот бессмысленный взгляд и выцветшие волосы, сухие губы… Теперь, однако, всё возвращалось в нормальное русло, она поняла это, когда утром глянула в окно. Она накрасилась, привела себя в порядок. Никого дома не было, мать на работе, Миша на работе. Слишком близко подошла к роще и дороге, дым здесь виден, окутывает сизым градиентом силуэты деревьев и людей. Она оглянулась, когда за спиной услышала индейский крик, это играли выбежавшие на улицу школьники. Она прибавила шагу, чтобы поскорее завернуть за угол и снова выйти к своему дому и футбольному полю, но увидела в проёме между домами кусочек другой жизни – бульвар, где была тишина, где было чисто. На секунду она призадумалась, стоит ли ради этого пересекать целый двор. Стоит, стоит, пошла, покатила коляску... Во дворе стояла такая тишина, ещё же утро, в общем-то, высокие дома по периметру квартала дают тень, глубокую синюю тень. Она не поверила глазам, когда очутилась в этой глубокой тени, падавшей от двенадцатиэтажного дома во двор, и когда оглянулась назад, чтобы посмотреть на асфальт, подумала, что выпал снег – до того контрастным было освещение. Коляска завибрировала, младенец проснулся, тш, тш, говорила она, пересекая небольшую полянку из каменистой грязи, отделявшую её от дороги перед домом. Вот и подъезды мимо потянулись, ещё лежит в этой вечной тени грязный голубой снег, в то время как везде пробивается травка. Травка, усмехнулась она и заглянула в коляску, конечно, дочка и не догадывается, почему мама вдруг улыбнулась, но тоже, на всякий случай, улыбнулась в ответ. Марина же почувствовала укол совести, когда снова выкопала мысль об уродстве ребёнка, разевающего беззубый рот, ну и ужас, вылитый Миша, что они в нём находят, почему матка – маткой она называла свою свекровь - так умиляется при виде этого розового чудовища? Подумав так, она вдруг остановилась и присела на железный заборчик, ограждавший палисадник перед подъездом. Ей показалось, что ребёнок прочёл её мысли, иначе почему вдруг состроил такую рожу – серьёзную, даже злую? Прокрутив мысли по второму кругу, она ужаснулась себе: рожа, злой, чудовище… Да я сама как чудовище, такое думаю… не в восторге… бутылки подбирают, а я сижу и кляну ребёночка. А ведь она на самом деле чудесный младенчик, куколка, розовый чепчик, прозрачные глазки, побольше уменьшительного, давай, заставляй себя умилиться, говори ласково, верь в свою любовь. Ничего не выходило. Марина глянула в коляску и не смогла больше подобрать слов, все малютки и куколки кончились, осталось только чудовище, беззубое и противное. Ей хотелось закричать, просунув голову внутрь, закричать так, чтобы у младенца полопались ушки, гадская тварь, уродливая тварь! Нет, это помешательство какое-то, настоящее сумасшествие, они предупреждали, как же он там сказал? Имеет место быть, сказал, не поворачиваясь, имеет место быть, как будто я деревенщина, нет, чтобы сказать, как нормальный человек, бывает, такое бывает, это родовая паранойя, или что там он добавил после быть?  Я не готова быть матерью, я не готова, думала она. Сидеть на тонкой железной перекладине оказалось очень утомительным, она поёрзала, а потом встала, похлопала рукой сзади, чтобы сбить пыль. Ну что, маленькая принцесса, пойдём дальше? А куда дальше? Снова остановилась. На бульвар, под солнце, там нет никого, совсем никого, гулять, катать коляску туда-сюда, самой развеяться, так долго сидела взаперти, обречённая, кормила ребёнка, теперь эта скука, вечно одна в квартире, все убегают, матка вообще на другом конце города, та хоть не работает, а мама убегает с утра, целует внучку, суп в холодильнике. Имею право гулять, ходить по улицам, да и ребёнку хорошо, видит небо, интересно, а видит ли? Марина снова остановилась, и, чтобы оправдаться перед невидимыми зрителями, примкнувшим к своим окнам – что там так часто останавливается эта дурочка с коляской? – принялась поправлять оборки. Вдруг девочка слепая? Они же ничего такого не проверяли. Так вот растим, растим, а потом оказывается, что ребенок совсем слепой. Инвалид на руках, Мишка уйдёт. Ну, мама, конечно, не бросит, но это же такое наказание, ад, быть одной из тех мамаш, выглядящих жалкими и героическими, держащих на коленях своих уродцев. Тьфу, сплюнула Марина и отошла в сторону, да что же это со мной сегодня творится? Внезапно она испугалась, что сошла с ума, даже сердце застучало громко-громко, она с шумом выдыхала воздух и пальцем давила в висок. Но и правда: с самого пробуждения и первого утреннего взгляда на дочку эти мысли – кошмарные мысли – не покидали её. Возможно, сон, сон, что же было во сне? Не вспомнить, всё забылось, вылетело из головы, но что-то несуразное и страшное, будто ребёнка сбила машина, она ясно видела, как коляску разорвало на облако тряпок и железных деталей, колесо отлетело в сторону, кричали, сердце прыгало. Сейчас, вспомнив сон, Марина вообще перестала идти и просто стояла, задумчиво качая коляску, и постороннему могло бы показаться, что девушка кого-то ждёт, кто выйдет из подъезда, чтоб сопровождать до, например, поликлиники. А на самом деле девушка паниковала, раскачивалась, пиво, выпить пива, ах, денег не взяла ни копейки, тогда покурить, выкурить сигарету, зажигалка, зажигалка, что они – все вокруг – будут думать? Мамаша, курящая у коляски с ребёнком. Она двинулась вперёд, и каждый шаг… каждый шаг был болезненным, отзывался в душе скрежетом лезвия по стеклу, она застилала дымом путь перед собой, не могла успокоиться, и когда мимо прошла женщина, улыбнувшаяся знакомо, сказала ей здрасте, а та посмотрела уже с недоверием, долго оглядывалась – Марина чувствовала это спиной, но не решалась проверить. Снова мотнула головой, отгоняя мысли, глупости всё это, глупости, прошла мимо, зашла в подъезд, спину жгло… у каждого свои скелеты – теперь она поняла это выражение, покой, обрести покой, жаль, что вместе с мамой не пыталась медитировать, а как она уговаривала, стелила ей коврик, ха, да где же сейчас постелишь, кругом лужи и грязь, тень дома уже угнетала, давила, эта темнота, спина, взгляд прохожей. Марина не выдержала и обернулась. У маленького сугроба, рядом с остовом лавки, стоял мальчик лет восьми, он считал мелочь, разложенную на ладонях. Пришлось прибавить шаг, чтобы поскорее выйти на свет, на пятачок у магазина в торце другого дома. Она помогла коляске преодолеть ещё один бордюр, теперь колёса ровно катились по плотно уложенным плиткам. Из магазина вышел грузин в серой рубашке и трико, он облокотился о перила и закурил, наверное, грузчик, подумала Марина и отвела взгляд. Она увидела прямо перед собой низкую старушку, которая стояла у края дороги, выжидая, когда проедет поразительно медленный автомобиль, Марина тоже занервничала, наконец, серебристая туша тяжело проплыла, продавливая в шины камешки на асфальте, но и тут Марина не двинулась с места, смотря в затылок старушки, ведь та приметила вдали ещё одну машину, Марина сощурилась, да, действительно, на горизонте краснел корпус, но старушка совсем кривоногая, да и куда ей торопиться, пенсионерке. Марина не знала, куда торопится сама, но и стоять здесь, пока тот ржавый драндулет тащится, не была намерена, она хотела поскорее попасть на бульвар, хотела поскорее сесть на скамейку, снова достать сигарету. Там, посмотрела она на другую сторону дороги, так тихо, спокойно, совсем никого нет, рай, подумала она, и снова необъяснимая паника, предчувствие или смутное воспоминание, вздёрнула за рукав, да так резко, что Марина, бросив окурок в сторону, выскочила на дорогу и принялась бежать, рессоры скрипели, пакет с пальто внизу шуршал равномерно, и уже у следующего бордюра, когда пришлось остановиться и помочь коляске, она очнулась от наваждения и посмотрела назад. Старушка в очках, с замотанным бинтом глазом, шла через дорогу, переваливаясь всем телом. Машина свернула в один из переулков, здесь вообще мало машин, тупик города. Марина сглотнула, когда старушка прошла мимо неё, и тоже двинулась вперёд, разглядывая зелёное пятно от краски на старом коричневом плаще, гнившем в кустах. Рядом валялась пустая бутылка, замызганная. Всё это выглядело так, будто бомж заснул осенью, замёрз, а весной растаял, стало смешно и легко, бульвар, конечно, оказался совсем не райским местом, которым виделся издали, но, по крайней мере, здесь никого не было, можно было спокойно сесть, разостлав на скамейке газету. Она, усаживаясь на скамейку, одной рукой придерживая коляску, собирая сзади юбку, ощущала себя взрослой мадам, даже улыбнулась – мадам! – и продолжила всю эту возню больших женщин, вроде складывания ног в особую аристократичную конструкцию и беглого просмотра содержимого сумочки, нет ли там пудреницы. С другой стороны, в иной стране она бы уже считалась мадам или миссис… Синьора Маркетти в гостиной… Мадам дю Клошон изволят ужинать… Миссис Чарлз Грейндж на проводе…Elle est devenue sa femme. Voulez-vous essayer cette robe ? Elle porte de belles robes... Мой ребёнок наследует большую часть имущества графа, мой адвокат уже занимается этим… Забронируйте номер в «Плаза»… Марина сидела на скамейке, загадочно улыбаясь, и вертела в руке неподожжённую сигарету. Всё это не так, он не зарабатывает и тысячи… «Плаза» рассеялась на горизонте, осталась кокетка – театр одного зрителя – сидящая на грязной скамейке посреди весеннего, ещё не зацветшего бульвара. Ногой она легонько покачивала коляску, успокаивая ребёнка, неожиданно проснувшегося. Вот, так всегда теперь будет, я даже не смогу помечтать о чём-то, мечтать, она вдруг проснётся и вернёт меня в действительность, а я же так молода. На кого же она похожа? Определённо, в её лице нет ничего от меня, хотя бы эти глаза, светлые и мутные, это ведь его глаза, а мои тёмные, красивые, да и лоб, такой низкий, это его лоб. Мимо пробежала собака, писнула на куст и дальше, а могла бы остановиться рядом, понюхать пальто, может, обрызгала бы коляску. Одна собака накинулась на ребёнка в прошлом году, ребёнка своих хозяев, Миша сказал никаких собак больше, никаких, а что, если бы оставили Кики, мальтийскую болонку, могла ли она прогрызть ночью ей горло? Говорят, дети сразу попадают в рай, смешно, ведь они также грешны, они движимы собственным эгоизмом, всё время хотят есть, и я для неё ещё даже не мама, если бы оставила в роддоме, то она бы считала мамой другую женщину, как цыплёнок в мультфильме. Она не любит меня, я даю ей пищу, а улыбается всему, что только видит, нет, в её улыбке нет мысли и любви, ни капли. Она могла бы раздразнить кошку, запросто, для неё это игрушка. Впрочем, это делают дети старше, весёлые и пахнущие мочой. Моя ещё пахнет молоком, только пищит и испражняется, никто не знает, слабоумная она или, может, слепая. Глухая? Для проверки этого Марина пощёлкала пальцем перед личиком малышки, что я делаю, только уснула, нет, не глухая, очнулась. Был бы фонарик, посветила бы ей в глаза, проверила. Хорошо, что не глухая. Но может оглохнуть, такие маленькие ушки, что-нибудь рядом хлопнет и всё, на всю жизнь останется инвалидом, придётся отдавать в спецшколу и писать потом записочки, ты умылась? Ты долго будешь возиться с кошкой? Маркером. Всегда будет приколота к поясу халата кипа бумаг. Как дура ходить по квартире с бумагой и маркером, будто сумасшедшая графоманка. Нет, я не люблю её. Она мне чужая. Марина удивилась, обнаружив в руке сигарету, закурила. Она готовилась выдохнуть первый дым, но продолжала сжимать губы. Посмотрела по сторонам, никого нет. Дым заполнил коляску изнутри, малышка фыркнула и сильно раскрыла глаза, а Марина, испугавшись, отбросила едва начатую сигарету и стала махать рукой над головой ребёнка, разгоняя дым. Моя малютка, я же люблю тебя, боже мой, какая же я дура, иди ко мне на ручки… ма-ма любит тебя… Она положила голову дочери себе на плечо и стала качать её тело, но этим только усложнила ситуацию: ребёнок заревел. Го-осподи, какой шум, это невозможно… Ужасно… Когда привезли домой, в первую же ночь такое было, все с ног сбились, Марина сидела на подушках и сама плакала, пока мама носилась с младенцем из комнаты в комнату. Да сама-то бы успокоилась, кричала ей, зайдя в спальню, твой же ребёнок, ничего не умеешь, вздумала рожать, когда сама ещё из колыбели только-только. Что же это, я всё время буду с ней возиться? Ребёнок не успокаивался, и мать, сначала мечтавшая проявить свои материнские чувства к внучке, вдруг взорвалась и отдала малышку Мише, смущённо стоявшему у окна в одних трусах, как потерянный мальчишка. Да, Марина оглянулась по сторонам, у него она сразу перестанет плакать. Она разрывает меня на части, такие крики, господи, обслюнявила мне блузку. Миши-то вот рядом нет, как бы он помог. Чтоб я ещё одна пошла на улицу – никогда. Или пусть он с ней гуляет. Это будет скандал, большой скандал, так ругались с матерью из-за собаки, кто будет её выводить. Этого ещё не хватало, етишкина жизнь, о-ой… Марина готова была бросить ребёнка на асфальт, но вместо этого положила его обратно в коляску. Не замолкает. Замолчи. Громче: замолчи! Никого нет рядом. Да замолчи же ты наконец! Ай, посмотри, агу, что у мамы есть? Марина потрясла пластмассовой рыбкой на верёвочке, прикрепленной к коляске. Ничего не помогает. Так не может долго продолжаться, подумала измождённая Марина и отошла в сторону. Когда-нибудь ей надоест орать, а я пока в сторонке погуляю. Она отошла на газон, не спуская глаз с коляски, в которой разрывался криками ребёнок. Отсюда, по крайней мере, не так слышно. Интересно, так никто не делает? Погулять в сторонке, подумать о своём. Сколько же у меня дома денег? Хотела сходить в магазин, купить йогурт и сигарет, никто не догадается это сделать. Солнце ушло куда-то, облачность, как и обещали. Прямо над головой пронеслась стайка воробьёв, у неё жил воробей в клетке, а потом мать его выпустила, Марина долго ненавидела мать, записала в тетрадке установку на будущее – мстить, сейчас кажется нелепостью, а тогда… Интересно, она замолчала? Надо подойти ближе, проверить, да и прохладно становится, облачность, взять хотя бы пальто, также погулять, как сейчас гуляла, на расстоянии, давно уже не могла себе позволить, была, как привязанная. Она сделала шаг по направлению к коляске, одиноко стоявшей у скамейки, но тут ветер заполнил ей рот, и она чуть не задохнулась. Это знак, мелькнула мысль, ещё не время. Может, я сделаю хуже. Я должна быть предельно спокойной. Она принялась кружить вокруг деревьев,  по-прежнему вглядываясь в рисунок ткани коляски. Ну, всё, хватит заниматься чепухой, она перевела дух, хватит, я уже не маленькая, следует учиться ответственности, не брошу же я её на улице. Вкопавшись каблуками в мягкую землю, она постояла с минуту, а затем уверенно направилась к ребёнку. Вот и всё, мама вернулась, скажи, плохая у тебя мама, да? Оставила бедняжку, ушла куда-то… я в магазинчик ходила, видишь магазинчик? Зачем я ей вру? Она же не понимает. Ты же не понимаешь? А что я ей должна была сказать? Пошла гулять, шляться, круги вокруг берёз наматывала, мама ещё слишком молода, чтобы понять, что ей нужно с тобой делать, радость моя. Вот, ты улыбаешься сейчас, а ты ведь не знаешь, что я сейчас пережила. Я страдала. Да, страдала. Ужасно страдала. Ты меня должна простить, окей? Ma petite fleur, ma belle gosse, видишь, как тебя твоя мама красиво называет, она любит тебя, она научит тебя французскому, да? Марина с недоверием посмотрела на ребёнка: да сможет ли она усвоить что-либо вообще? Ни единой мысли в голове. Она как-то странно двигается, уж не наделала ли в штаны? Мне же не переодеть её на улице, я ничего не взяла. Ты чего, куколка, обосралась, что ли? Марина сказала это и усмехнулась. Да, обосралась. Она повторила свой вопрос несколько раз, склонившись к младенцу, обосралась, что ли? Она расхохоталась: обосралась! Это прикол – так спрашивать у ребёнка. При чём здесь французский! Вот я тебе задам дома трёпку, будешь у меня знать, как срать посреди бульваров, продолжала хохотать Марина, толкая коляску вперёд. Она уже подошла к дороге и посмотрела направо, нет ли машин вдали. Две одинаковые «волги» пронеслись мимо, как же, то они тащатся как катафалки, то свистят, гады. Улыбка с лица не сходила, и два парня напротив смотрели на неё игриво, идиоты, знали бы, над чем смеюсь. Когда она вступила на проезжую часть, то откуда-то донеслась знакомая писклявая мелодия, господи, телефон, что ли, мама, может, звонит? Только вот где он? Она завела коляску на тротуар и присела, чтобы взять пакет, телефон выпал, когда расправилось пальто, дурацкий телефон. Алё, да, я гуляю. Как не предупредила? Сейчас… пальто надеваю… Кого это я не предупредила? Они что, не видели записку? Я вам записку оставила, на зеркале. Ага, нашла? Ну и что там написано, понимаешь? Сможешь самостоятельно прочесть или нет? Там чёрным по белому – я пошла гулять. А как мне с тобой разговаривать? Я что же, не имею права выйти с ребёнком на улицу? Я уже столько времени взаперти, я… я… я уже устала. Марина покатила коляску перед собой, к пятачку перед магазином в торце дома. Мать раздражала её со своим бесконечным кудахтаньем. Я и вышла-то ненадолго, минут двадцать. Возвращаюсь. И ей понравилось, вон как улыбается… бабушка позвонила, передай привет бабушке… я знаю, что не игрушка. Я уже около «Маши». Всё нормально, всё хорошо, только я забыла подгузники взять… Так забыла! Слушай, ничего не случилось, сейчас вернусь и переодену. Не кричи на меня, поняла? Не будь дурой. Я не маленькая.

20-21 апреля 2004г., Череповец.