До встречи, царевна

1
Празднование Первомая в нашей квартире неожиданно обернулось дракой. Поводом, естественно, послужила женщина, а пострадавшим оказался я.
Начинали мы чинно и благопристойно, как и подобает студентам, перешедшим на пятый курс, без пяти минут инженерам и людям серьёзным. Остальное общежитие гудело, словно потревоженный пчелиный улей. Гудело ещё и в том смысле, что выходные дни праздников органично слились с проводами. Наш курс отбывал на полугодовую практику, а под этот повод гуляли все.
В общежитии царила анархия. Из назначенных ректоратом дежурных преподавателей появился только один, сразу после демонстрации. Он покрутился минут двадцать во дворе, позвонил с вахты по телефону и ушёл, якобы за сигаретами. Очевидно, сигарет не было во всём городе, поскольку он так и не вернулся. И правильно сделал. К нему уже потянулась было цепочка ходоков, уговаривая поставить досрочно зачёт или отметить международный день солидарности трудящихся в студенческом коллективе. Последнее среди профессорско-преподавательского состава нашего института обычно не практиковалось, по крайней мере, до защиты дипломов очередным потоком.
Двор был усеян стёклами от разбитых бутылок и окон. Из подъезда в подъезд бродили, словно призраки, странного вида личности с остекленевшими глазами и неестественно оживлёнными масками лиц, мало похожие на студентов. Из распахнутых окон доносились звуки музыки, бренчание расстроенных гитар, пение, хохот, крики, плач. Пьяный в стельку комендант Васильич – грузный мужик с таким большим животом, что потёртый его пиджак застёгивался только на нижнюю пуговицу – болтался по периметру двора. Он вылавливал попадавшихся на его мутные глаза студентов и каждого озадачивал одним и тем же вопросом: «Ты заплатил за койко-место?» Васильичу необходимо было добавить, и он набивался на угощение. Что не этично для педагога, дозволено коменданту. От него отмахивались, как от назойливой мухи. Лишь первый курс, не решаясь нарушить субординацию, застенчиво скрывался в подъезде.
Ходили слухи, что ректору на коменданта была послана «телега», и что факты, указанные в ней, подтвердились. Действительно, трудно было удержаться от злоупотребления служебным положением в таком общежитии, как наше, не коридорного, а квартирного типа, со многими подъездами и отдельно стоящим вагончиком-вахтой во дворе. Любой мог попасть внутрь безо всякого пропуска, пройдя через вечно открытые ворота. Ещё одним преимуществом общежития было то, что  здание его располагалось почти в самом центре Питера, в той части города, которая когда-то называлась Коломной. Наиболее престижные квартиры, с лучшей планировкой, с газовыми колонками, а, значит, и горячей водой, сдавались людям, не имевшим никакого отношения к институту водного транспорта. Теперь, по всей видимости, власть должна была смениться. Васильич досиживал последние дни на этом тёплом месте, окончательно лишившись даже тех крох авторитета, которые полагались ему по должности. Иногда ребята со старших курсов фамильярно советовали ему удалиться с глаз долой и не навлекать на себя дальнейших неприятностей. На что Васильич, наливаясь пьяной злостью от предчувствия своего скорого падения, орал, что он «их» всех в кулаке держит, и демонстрировал при этом для убедительности огромный заросший шерстью кулак. Очередной доброжелатель уворачивался от цепких объятий Васильича и, плюнув на него, в фигуральном, разумеется, смысле, шёл по своим делам. Васильич же запрокидывал тяжёлую косматую голову к небу и ревел в открытые окна:
– Выключить музыку! – в понимании бывшего прапорщика это называлось наведением порядка на вверенном ему объекте.
В нашей квартире тоже гремел магнитофон, дребезжа динамиком на низких частотах. Стол мы организовали в комнате, где жили Миша Антонов и Квартирант. Танцы устроили в большом квадратном коридоре, а моя комната оставалась про запас. Первокурсники, занимавшие третью комнату, тихо и ненавязчиво пили за закрытой дверью.
Итак, ближе к вечеру в нашей квартире произошла драка. Поводом, как уже было сказано, послужила женщина, а досталось мне. Квартиранту не понравилось, что я и наша сокурсница Лариса бросили весёлую компанию и переместились в мою пустую комнату. Он в этот день,  предчувствуя скорое и долгое расставание, предпринял последнюю, наиболее решительную атаку на Ларису. Я никаких атак не предпринимал, но мне повезло больше. Если только считать везением барахтанье на скрипучем диване в попытках преодолеть слабое с порывами до умеренного сопротивление Ларисы, это колебание в узком диапазоне от не слишком категоричного «нет» до многообещающего «может быть». Старый диван – наследство прошлогодних выпускников факультета – скрипел вхолостую: неизбежная в подобных случаях прелюдия затягивалась. Я уже склонялся к мысли бросить безрезультатное занятие и вернуться к столу. Тут к моему облегчению и, как мне показалось, к неудовольствию Лары в дверь постучали. Потом ещё раз, громко и настойчиво. Грубо. С вызовом. Это мне уже не понравилось.
Я покинул диван и неохотно подошёл к двери.
– Ну, кто там? – резкость моего тона намекала стоявшему по ту сторону двери, что с этой стороны он лишний. Намёк понят не был.
– Толик, открой-ка на минуточку, – сквозь несущуюся из коридора музыку я узнал голос Квартиранта по его неподражаемому приблатнённо-южному керченскому акценту. Я помедлил, оглянувшись на Лару. Она торопливо приводила в порядок свой туалет. Дождавшись, когда она  застегнёт последнюю пуговку, я отпер дверь. Бесцеремонно отодвинув меня, как мебель, Квартирант ворвался в комнату. Желваки на его скулах играли, лицо пятнисто покраснело, взгляд не предвещал ничего хорошего. Я начал подозревать, что напрасно остановил сегодня свой выбор на Ларисе.  Или она на мне, что сути не меняло.
– А ларчик просто открывался? – едко прошипел Квартирант, буравя Ларису глазами. Она зябко поёжилась, щурясь на включённый мной в последнюю секунду свет, улыбнулась, неуверенно и испуганно.
– Шурик, фильтруй базар, – предложил я ему и получил удар в подбородок. Красивый и сильный. С разворота. Который вызвал в голове взрыв гранаты, отбросивший меня на пол, затылком на крашеные доски. Сквозь звон в ушах я услышал вскрик Ларисы.
С трудом я поднялся, чувствуя внезапную и противную до тошноты дрожь в ногах, но спарринга не получилось. Квартирант служил в десанте и за годы учёбы не утратил ещё былых навыков. Моё поступательное движение в его сторону было прервано новым взрывом в голове. Солоно и горячо возник во рту вкус крови. Перед глазами всё поплыло, быстро застилаясь туманом. Вокруг меня образовалась вдруг плотная оболочка, сквозь которую глухо и гулко проникали звуки внешнего мира. Через какой-то промежуток времени я осознал, что остался стоять на ногах. И от этого сразу же подкатил к горлу комок, и закружилась голова. Ничего не видя вокруг себя, я протянул налившуюся свинцом руку в поисках точки опоры. Прошла вечность, прежде чем в моей руке оказалась маленькая ладошка. Меня обняли за талию, повели куда-то, усадили. Некая фигура нависла надо мной, как сквозь толстый слой ваты я услышал её монотонное бормотание, ощутил касание мягких шелковистых волос к щеке.
Это было приятно. И это вернуло меня к действительности. Сначала я сумел сфокусировать зрение на фигуре. Пелена медленно спала с глаз, и я увидел склонившуюся надо мной Ларису. Это её обесцвеченные до оттенка липового мёда волосы ласкали моё лицо. Чуть позже включился звук, и я начал разбирать слова. Впрочем, ради того, чтобы понять глубокий смысл этих слов, не стоило приходить в сознание. Она утешала меня, словно обиженного зарёванного малыша, теми же фразами и интонацией. Едва ворочая головой, я оглядел комнату и отметил отсутствие в ней Квартиранта. Это моё осознанное шевеление вызвало подобие радости  в испуганных глазах Ларисы и одновременно прервало поток слов, стекавший с её дрожащих губ.
«Должно быть, мерзкий у меня вид», – догадался я и почувствовал отвращение к себе. Попытался встать. Это мне удалось, несмотря на старания Лары удержать меня. Нетвёрдо двинулся к открытому окну, облокотился на подоконник, жадно вдыхая прохладный вечерний воздух.
Лёгкий ветерок с Невы дул освежающе. Смеркалось. В полутьме квадрата двора я увидел быстро и уверенно идущую к воротам фигуру Квартиранта. Мелькнул огонёк его сигареты. Он прошёл через ворота и скрылся за углом. Провожая его взглядом, я пробормотал:
– Один – один.
– Что ты говоришь? – Лариса уже стояла рядом.
– Ты не поймёшь, – я виновато взглянул на неё, растянул разбитые губы в резиновой улыбке.
– С тобой всё нормально?
– Да, – кивнула она. Её серые, круглые, как у котёнка, глаза выражали искреннее сострадание и непоказное  сочувствие. Я подумал, что возобнови я сейчас свои грязные приставания, они, вероятно, увенчались бы успехом. Но мне уже не хотелось.
– Прости, можно я один побуду немножко?
Она поспешно несколько раз кивнула и неохотно отошла. У двери спросила:
– Тебе воды принести?
Я помотал головой, от чего снова помутнело в глазах, и она вышла, осторожно и плотно прикрыв за собой дверь.
Я повалился на диван, который немедленно закачался подо мной, словно надувной матрас на волнах от проплывшего катера. Это был верный признак того, что сегодня со спиртным был перебор. Оставалось только благодарить Квартиранта за то, что желания выпить больше не возникало. Наоборот, всё выпитое и съеденное просилось обратно. Чтобы избежать аварии, я со стоном принял сидячее положение, так тошнило меньше. Осторожно ощупал ссадину на подбородке. Под пальцами зашелушилась запекшаяся кровь. Надо было выйти умыться, но я не хотел проходить через коридор, где, судя по топоту и визгам, начались лихие танцы. Да и оторваться от дивана не было сил.
В прошлой моей драке с Квартирантом я тоже пострадал, но ему тогда досталось больше. Боже мой, как давно это было. Два года до армии, собственно армия (ДМБ-86 – весна) и почти два года после. Итого шесть лет. Эта цифра показалась мне внушительной. Значит, уже шесть лет,  как в мою жизнь вошла Наташа, ведь познакомились мы с ней в день драки. Хотя вряд ли можно назвать знакомством ту давнюю встречу.
Тогда мы, вчерашние десятиклассники, не совсем привыкшие к новому состоянию души, именуемому «студент», не стряхнувшие ещё с себя пыль провинции, ютились вшестером в той самой комнате, где в данный момент я валялся на диване. Теснота была страшная, и Квартирант, а в то время ещё просто Шурик Кавунец, поселился у родственников. Приезжал к нам ночевать только изредка, за что и получил нынешнее прозвище. В один из очередных приездов поздней осенью он обнаружил свою железную кровать стоящей у стены в разобранном виде и потребовал объяснений. Сергей Новиков ответил, что это была его инициатива, и что кровать убрали временно для празднования его, Сергея, дня рождения, на который он, конечно, приглашает и Шурика.
Вообще-то Квартирант был парень сговорчивый и незлой, но в тот день его словно муха укусила. Высказав своё мнение о нас и в ответ узнав много нового о себе, он вышел в коридор, где я занимался с купленной в складчину гирей. Посмотрев на меня тяжёлым, как эта гиря, взглядом, он закурил, бросил спичку на пол и направился к выходу. Пинком раскрыл дверь.
Перед дверью скромно и терпеливо сидел маленький полосатый котёнок. Не наш, а всего подъезда. Имевший кличку Шницель и подкармливаемый периодически разными квартирами в зависимости от настроения и наличия еды у их обитателей.
Шницель робко бочком попытался прошмыгнуть мимо Квартиранта внутрь, но тот свою обиду перенёс и на котёнка. Носком ноги он поддел Шницеля под живот и со всей силой футболиста-перворазрядника вышвырнул в подъезд. Я услышал глухой шлепок маленького живого тельца о стенку и одновременно с этим низкий утробный вскрик-выдох, тут же резко оборвавшийся. Затем будто мокрая тряпка упала на бетонный пол подъезда. Квартирант вздрогнул от содеянного, ещё неведомого мне и страшного этой неизвестностью, растерянно оглянулся на меня. Потом совладал с собой, бросив через плечо: «Пардон», шагнул за порог.
Я догнал его у лестницы. Услышав, он резко обернулся ко мне и открылся для первого удара. Мы дрались молча. Квартирант – чтобы не услышали ребята в комнате. Они не ограничились бы заимствованным у старших курсов «выражением всеобщего осуждения», которое заключалось в дружном указывании пальцами на провинившегося и протяжном завывании хором: «У-у-у, су-у-ка!». Я же сжимал зубы, чтобы сдержать слёзы, подступившие к самому горлу. Широкая лестничная площадка была как-будто специально предназначена для бойцовского ринга. В тишине я яростно молотил его кулаками, не уклоняясь от редких встречных ударов, не чувствуя боли. А у самой стены лежал на боку котёнок, оскалив мелкие острые зубки и выпятив казавшееся непропорционально большим брюшко. Лежал неподвижно и сиротливо, и от этого слёзы непроизвольно наворачивались на глаза.
 Неожиданно дверь напротив распахнулась. Мы отскочили друг от друга, растерянные, как пацаны, которых застиг за курением суровый родитель. Вышли двое. Пока он, бросив на нас презрительный и брезгливый взгляд, запирал дверь, она с сочувствием рассматривала наши побитые физиономии.
Гордость факультета, комсомольского вожака и спортсмена третьекурсника Виктора Лебедева я уже знал, правда, знакомство это было одностороннее. На собраниях факультета он уверенно восседал в президиуме рядом с деканом. А вот жену его я увидел близко и смог рассмотреть только тогда. Она, безусловно, была красавица. Тонкие иконописные черты лица гармонировали с густо-синим цветом глаз, слегка подкрашенные неяркой помадой губы подчёркивали белизну кожи, чуть вьющиеся русые волосы кокетливо выбивались из-под песцовой шапочки. Расклешённое серое пальто не скрывало её беременности. Приветливо улыбнувшись нам, окаменевшим и очарованным, Наташа пошла к лестнице, бережно увлекаемая за локоток мужем.
Уже давно хлопнула дверь подъезда, а мы всё стояли, тупо глядя вниз, туда, куда сошло это божество. Первым очнулся Квартирант. Он поднял сбитую мной в самом начале сражения шапку, не отряхивая, нахлобучил её на голову, хрипло проговорил:
– Толик, прости, а? Не знаю, как это получилось. Сам себя таким гадом чувствую.
Мы закопали котёнка в мёрзлой земле газона на заднем дворе, а потом пошли в ближайшую рюмочную на улице Декабристов и напились до беспамятства.
О случившемся никто не узнал. Девчонки со второго этажа интересовались несколько раз, куда мог подеваться котёнок, но скоро успокоились. Квартирант регулярно до самой армии кормил сосисками из буфета всех кошек общежития, коих помимо Шницеля водилось великое множество. Постепенно всё забылось, и до нынешнего вечера у нас с ним конфликтов не было.
Я подумал, что вряд ли стоит строго упрекать Шурика за сегодняшнюю несдержанность, учитывая его сложные отношения с Ларисой. Когда я, он, Сергей Новиков, Мишка Антонов и многие другие мои однокашники в один месяц вернулись из армии и влились в новый курс, ощущая себя в сравнении с не служившими ещё ребятами этого курса невероятно взрослыми и немало повидавшими на свете, Шурик сразу обратил внимание на Ларису. И, надо отдать ему должное, никогда не изменял своей привязанности. Она же вела себя довольно непоследовательно, то близко подпуская его, то почти не замечая; флиртуя с ним, и тут же, у него на глазах, с кем-нибудь другим. Со мной, например. Чего не стоило делать, особенно учитывая мою легкомысленность и падкость на такого рода провокации. Я нашёл, наконец, нужное слово. Провокация. Это именно то, что сегодня произошло. А я, как шестнадцатилетний, польстился на сладкую приманку, брошенную юной кокеткой. Знал же весь расклад. И о чувствах Квартиранта, и о Ларисином способе подогреть эти чувства. К тому же, честно говоря, трезвого меня она как женщина не очень привлекала. Ну что ж, поделом мне. «Нечего, падла, народ баламутить». Так мне и надо. С этой мазохистской мыслью я забылся тяжёлым сном.




2
Я сплю очень чутко. Просыпаюсь от малейшего звука, шороха, даже движения воздуха. Наверное, будь я разведчиком, такое свойство оказалось бы полезным. Но мне ещё ни разу во сне не угрожала опасность, и моя способность оставалась невостребованной. Я всегда завидовал людям, у которых крепкий сон.  Например, в комнате, где улёгся бы спать Миша Антонов, можно было стрелять из ружья, бить в литавры, работать отбойным молотком. Всё это ему нисколько бы не помешало. Даже чудовищный  по силе звона будильник «Севан», поставленный в металлическое ведро, выводил Мишу из состояния сна только к концу минутного завода. Говорят: крепкий сон – чистая совесть. Если это верно, то такое чувство нравственности во мне полностью отсутствует. Несмотря на все мои пороки, я бы рискнул оспорить подобное утверждение, хотя бы перед самим собой. Но на самом деле меня редко тревожили вопросы нравственности. Гораздо больше волновал тот факт, что заснуть для меня значительно труднее, чем проснуться. И долговременные раздражители сна типа шумной посиделки за стеной, храпа соседа или назойливого жужжания комара выводили меня из себя.
Поэтому, когда на следующее утро я проснулся от тихого звука открывшейся двери, мысли мои о вошедшем были не самыми добрыми. Я лежал неподвижно в надежде, что незваный гость осознает бесцеремонность своего вторжения и покинет меня. Вошедший не уходил. Постояв у двери, тихонько сделал несколько шагов внутрь комнаты. Скрипнуло заимствованное мной в красном уголке по договорённости с комендантом кресло.
Я ждал. Прошло несколько минут, за которые я сумел проанализировать своё состояние. Оно было отвратительным. Тяжесть в голове, вяжущая рот жажда, боль в подбородке. Последнее напомнило мне о финале вчерашнего вечера. Может, это Лариса? Вряд ли, шаги были мужские. Впрочем, это к лучшему. Мне не хотелось видеться с ней после того, что произошло накануне.
Вошедший сидел тихо, видимо, решив дождаться моего пробуждения. Я оценил его такт и в знак благодарности дал понять, что проснулся, облизнув сухим языком ещё более сухие губы. Пить хотелось неимоверно.
Кресло скрипнуло вторично. Кто-то вложил в мою руку тяжёлую бутылку. Приподняв голову, я обхватил запёкшимися губами горлышко и отхлебнул, а затем не смог удержаться, чтобы не высосать всю бутылку до конца. Пиво. Правда, тёплое, но ядрёное, хмельное, оно живительным бальзамом скользнуло в мой желудок.
– Спасибо тебе, добрый человек, – облегчённо пробормотал я, падая на подушку. В мои губы сунули сигарету, щёлкнула зажигалка. Пьезоэлектрическая, судя по характерному звуку. Среди моих знакомых только один был обладателем такой зажигалки. Принесённое пиво давало понять, что он пришёл мириться. Значит, он снова позволил Ларисе убедить себя, что ему всё показалось. Я тоже не держал на него зла. Вообще я отходчивый. Даже тот человек, которого я жутко возненавидел на третьем курсе, сейчас почти не вызывал во мне антипатии. Правда, я его давно не видел. И век бы не видеть.
– Сколько времени, Шурик? – я постарался, чтобы в моём голосе не было и признака недоброжелательности. Это мне удалось, поскольку в том хрипе, который исторгся откуда-то из глубин моего организма, вообще трудно было уловить какой-либо оттенок.
– Восемь. Через час нам выходить, – ответил, помедлив, Квартирант, удивлённый тем, что я его узнал.
– Сейчас встаю, – я потянулся и раскрыл, наконец, глаза. На смуглом лице Квартиранта красовался синяк, небольшой, но заметный. Я хорошо помнил, что не мог поставить ему вчера этот бланш. Догадавшись о причине моего удивлённого взгляда, он неохотно и отрывисто объяснил:
– На Неву вчера ходил. Мосты развести. Нарвался.
– Что ж один пошёл-то? – вяло поинтересовался я и прикусил язык, вспомнив обстоятельства, при которых он ушёл. Квартирант мрачно усмехнулся:
– Захотелось побродить в одиночестве, – и перевёл разговор на другую тему:
– Мишка картошку жарит, пойдём. В самолёте отоспишься. Вставай, а то опоздаешь.
Да, опаздывать не следовало. Когда месяц назад на доске объявлений возле деканата появился список мест предстоящей плавпрактики, название якутского посёлка Пеледуй вызвало массу шуток и попыток подобрать к нему рифму. Причём варианты оригинальностью не отличались. Но позже выяснилось, что в этом посёлке базируются «Ленанефти» – самые современные на сегодняшний день танкеры типа «река – море». В навигацию они работают не только на Лене, но ходят через море на Яну, Индигирку, и, может быть, даже на Колыму. Пеледуй сразу же оказался вне конкуренции. На право поехать туда теперь претендовали все студенты нашего курса, которые вообще собирались уезжать, а не «косить» от практики в Питере. Дело было не в северной романтике. Привлекали высокие районные коэффициенты, и, как следствие, баснословные заработки. Всё решил жребий. Нашей квартире повезло: и я, и Миша Антонов, и Квартирант оказались в числе победителей. Оставшееся место в этом распределении досталось нашему старосте Валере Шарипову. Ему же был выдан билет на группу из четырёх человек по маршруту: «Ленинград – Иркутск – Ленск – Пеледуй».
Всё было готово к отъезду. Вот только с Ириной я не попрощался. После нашего последнего разговора на набережной Обводного канала мы больше не виделись. Тяжёлый это был разговор, со взаимными обвинениями и упрёками. После него я молча довёл Ирину до подъезда её общежития, стараясь не смотреть на заплаканное лицо, буркнул: «Счастливо». Торопливо пошёл прочь, чтобы не услышать её оклик, но втайне желая этого. Она меня не позвала. А через три дня начались праздники, и вот сейчас отъезд. Она должна была прийти этим утром проводить меня, как мы договаривались задолго до инцидента, но теперь, конечно, не придёт. Похоже, что размолвка серьёзная. У меня вдруг как тисками сдавило сердце. Наша ссора показалась мне надуманной, слова, брошенные мной тогда – жестокими, а глупые мои принципы – действительно глупыми. Теперь до октября я её не увижу. А потом? Я не нашёл ответа на этот вопрос.
От общежития до остановки экспресса в аэропорт нас шло человек тридцать, потому что почти одновременно с нами улетали группы в другие базы флота и порты на Лене, а также в Обь-Иртышское и Енисейское пароходства. Навьюченные сумками и рюкзаками, несмотря на майскую теплынь в толстых куртках, мы напоминали толпу заезжих туристов из далёкой губернии, приехавших в Ленинград по профсоюзной путёвке. Поддерживая это впечатление, Квартирант обратился к стайке обгоняемых нами уже по-летнему одетых и снисходительно поглядывавших на нас девушек:
– Девчонки, как пройти на площадь Деникина?
Девушки старательно наморщили лобики. Может быть, кто-то из них и объяснил бы Квартиранту дорогу, чтобы не ударить в грязь лицом перед провинцией, но мы расхохотались, видя их растерянность.
Пока красный «Икарус» петлял маленькими узкими улочками, я сидел спокойно. Но на Московском проспекте мне вдруг стало плохо. Невыносимо сильно, до боли в груди захотелось увидеть Ирину, посмотреть в её глаза, услышать знакомый голос. С каждой секундой это желание нарастало. Наконец у станции метро «Технологический институт», недалеко от которого располагалось Ирино общежитие института инженеров железнодорожного транспорта, я не выдержал. Вскочил с места и, волоча за собой битком набитую сумку, рванулся к водителю:
– Высади меня здесь!
Водитель, моих лет парень, к просьбе отнёсся индифферентно. Сзади Валера Шарипов схватил меня за рукав:
– Куда?
– Валера, я успею. На тачке догоню, – ответил я и снова обратился к водителю:
– Братан, останови, пожалуйста. Очень нужно, вопрос жизни и смерти. Ну, будь человеком, прошу тебя!
Я уже не уговаривал, я молил его. Парень чертыхнулся и стал сворачивать к обочине.
– Я успею, – повторил я Валере, спрыгивая на тротуар. Из окон автобуса на меня смотрели недоумевающие лица моих сокурсников. Только в глазах Миши Антонова явно читалось понимание: он откуда-то знал о нашей с Ириной ссоре. Или догадывался.
Конечно, я не успел. Иринина комната оказалась закрытой, и я какое-то время бесцельно и бессмысленно слонялся взад и вперёд по коридору, туго соображая, где её можно найти. Я знал, что занятий у неё сегодня нет. Ребят военная кафедра забирала на «войну», а девчонки отдыхали. В конце концов я догадался постучаться в комнату её землячки, долговязой и вульгарной Риты. Я недолюбливал её, и она платила мне тем же, но сейчас выбора не было. Я настойчиво забарабанил в дверь, чувствуя за ней чьё-то присутствие. Прошла тягостно долгая минута, затем скрипнули пружины кровати, и босые ноги зашлёпали по полу. Рита была в халатике, накинутом на голое тело и едва застёгнутом. Она прикрывала собой дверной проём, из чего я заключил, что она не одна.
– Привет, ты не знаешь случайно, где Ира? – я старался не смотреть на заспанное опухшее лицо в ореоле растрёпанных волос.
– Привет, – недовольно пробурчала она. Рука её, сжимавшая на груди халатик, опустилась. Края халатика разошлись, но сейчас это меня волновало ещё меньше, чем когда бы то ни было.
– А дома её нет? – спросила Рита равнодушно и нехотя.
Я молчал, мысленно заклиная её извилины шевелиться быстрее.
– Не знаю, – таким же бесцветным голосом сказала Рита и уже повернулась, чтобы вернуться в комнату, но вдруг вспомнила:
– А, они всей комнатой в Павловск собирались. Наверное, уже уехали. Передать что? – крикнула она мне, уже убегавшему по коридору. Я не ответил.
Я долго ловил такси, поминутно поглядывая на часы. Регистрация уже началась, и большая стрелка неумолимо сокращала время до конца посадки. Я был  в отчаянии, когда меня подобрал частник на «Москвиче». Садясь в машину, я знал наверняка, что опоздаю, но делать было нечего. В мозгах трепыхалась глупая надежда на задержку рейса.
Чуда не произошло. Посадка была закончена, и женщина в синей униформе у металлического барьера объяснила, что самолёт уже вырулил на взлётную полосу. Она участливо предложила мне сдать билет и купить новый на следующий рейс. А я с тоской подумал, что билет у нас был общий, один на всю группу, и лежал он в кармане у Валеры.
На меня неожиданно нашло спокойствие. Так бывает на экзамене. Всё волнение, сопровождающее стояние в коридоре, ожидание своей очереди, вытягивание билета у меня моментально проходит, когда, уже сидя за столом в аудитории, я прочитываю билет. Очевидно, это нервное, потому что я становлюсь особенно спокойным, когда билета не знаю вовсе.
Так было и сейчас. Я постоял у расписания полётов, выяснил, что скоро будет транзитный рейс через Братск и Иркутск. Затем прошёл к кассе, где меня обрадовали отсутствием билетов. Причём билетов не было на все направления.
– А как насчёт брони? – поинтересовался я.
– Бронь снимается за сорок минут до рейса. Билеты, снятые с брони, продаются по распоряжению администратора, – ответил мне искажённый динамиком металлический голос кассира.
У окошка администратора творилось невообразимое. Толпа разъярённых потных людей была похожа на гигантскую амёбу, бесформенную и свирепо агрессивную. Люди ожесточённо толкались, двигали локтями и плечами, отпихивая соседей, стараясь пробиться к заветному окошку. Некоторые женщины плакали, мужчины рычали и матерились. Каждый держал в вытянутой руке клочок бумаги, очевидно, телеграмму, дающую основание на приобретение билета. Изредка из толпы выбирались помятые счастливцы с визой администратора на телеграмме, если только можно назвать счастливцем человека, улетающего по этой причине. Ведь телеграммы наверняка были сообщениями о смерти. Обладатель визы бросался к кассе, затем бежал на посадку.
Я поразмыслил. От начала снятия брони до конца посадки проходило двадцать минут. Я мог бы в это уложиться, но мне мешала моя необъятная сумка. С ней я не протолкаюсь к администратору, а, сдав её в камеру хранения, не успею забрать. Там ведь тоже толпа. Нужен был помощник. Кроме того, пересчитав наличные, я убедился, что на эти деньги смогу добраться максимум до Бологого, да и то только в общем вагоне пассажирского поезда.
Отстояв очередь у телефона-автомата, я набрал номер моего товарища и сокурсника Сергея Новикова. Вернее, его жены, а ещё вернее, родителей жены. Серёга осенью женился и перебрался к супруге, оставив мне нашу комнату в единоличное пользование. Этим летом он собирался ехать с Мариной в ГДР по вызову-приглашению нашего общего друга по стройотряду, студента из Дрезденского университета, и отмазался от плавпрактики, оставшись на кафедре.
Трубку взяла Марина.
– Марина, привет, это Толик, – быстро заговорил я. – Я опоздал на самолёт и сейчас в Пулково. Серёга дома? Позови его, пожалуйста.
– Опоздал? – легко удивилась Марина. – Я так и думала.
– Почему? – возмутился я.
– А с тобой вечно что-нибудь происходит, – тут она была права.
– Не обижайся, я шучу, – продолжала она спокойно и даже слегка меланхолично, – А Серёжи нет, он в институте.
Я немного подумал.
– Ты сейчас свободна?
– Да. А что нужно делать? – голос Марины приобрёл желаемый мной оттенок.
– Бери тачку и дуй в Пулково. Как можно быстрее. И ещё… Мне нужны деньги, – и я назвал сумму.
Она тихонько вздохнула.
– Хорошо, встречай.
– Умница, – похвалил я её, повесил трубку и достал из кармана ручку, чтобы сделать последние необходимые приготовления.
Марина приехала незадолго до моего рейса. Я вкратце объяснил ей её задачу. Она спросила:
– А как ты получишь визу администратора?
У меня, как у всякого порядочного студента-водника в кармане было несколько чистых бланков радиограмм с судовой печатью. Я показал Марине один такой бланк, который только что собственноручно заполнил.
– «Срочная. Кибиткину А. А. Срочно приезжай, погибла Нелли. Николай. Факт смерти заверен. Главврач Литвинов. Телеграфист Володина. Текст подтверждаю, к. с. Писаренко», – прочитала она вслух. Потом рассмотрела печать. – «Теплоход  «Балтийский-67», Беломоро-Онежское пароходство». Думаю, сойдёт, – сделала вывод она. – А почему Нелли?
– Ну хотя бы потому, что у меня нет родных или знакомых с таким именем. Я суеверен в этом отношении.
На этот раз всё прошло отлично. Я сумел ввинтиться в тело амёбы и прорвался к окошку, получая удары локтями под рёбра с обеих сторон, выждал томительные секунды, пока администратор изучала мою радиограмму. Удовлетворившись рассматриванием, она коротко черкнула что-то в углу бланка.
– Одно место? – спросила она.
– Одно.
Выбраться из толпы было не менее трудно, но я справился и с этим. Последнее препятствие – кассу – я преодолел легко, с билетом в руке рванулся к выходу на посадку. Марина и моя сумка уже ждали меня там.
– Деньги с первой получки вышлю, – сообщил я ей.
– Ладно, – она опять стала меланхоличной. – Счастливо, не опаздывай больше.
– Не буду. Привет Серёге. И спасибо тебе, – я чмокнул её в аппетитную щёчку.
Спустившись по ступенькам, я оглянулся. Марина смотрела мне вслед. Каштаново-рыжие пряди упали на лоб, закрывая глаза. Она махнула рукой, я в ответ поднял свою, затем покрепче подхватил сумку и, уже не оглядываясь, пошёл вперёд.




3
Мне продолжало везти. В Иркутском аэропорту я сумел купить билет до самого Пеледуя с пересадкой в Ленске. Потом сел в троллейбус и укатил в город. Побродил по пешеходной улице в центре. Попил пива. Постоял в задумчивости возле туристического автобуса, из которого жизнерадостный гид зазывал народ посетить озеро Байкал. Не до экскурсий мне было. Голова моя была занята Ириной. Я осознавал, конечно, что наша последняя ссора произошла только по моей вине. Как и все предыдущие. Такой вот дурацкий характер. Не удивительно, что она не пришла проститься. Как она меня вообще терпит? Или теперь правильнее говорить: терпела?
Долгое раскаяние мне не свойственно, и через какое-то время я поймал себя на мысли, что упрекаю уже Ирину. Она ведь тоже не сахар. В конце концов, перед расставанием на полгода можно было не дуться, как мышь на крупу, а прийти и проститься по-человечески. Или хотя бы сидеть дома. Ведь я же всё-таки заехал к ней.
В результате я поделил вину напополам с Ириной, но легче от этого не стало. Уставший и голодный я вернулся в аэропорт. Перекусив в кафе возле здания аэровокзала, я удивился тому, как быстро кончаются данные Мариной деньги. А когда ещё первая получка?
Мысли о деньгах вернули меня в настоящее. В будущее заглядывать мне не хотелось. Я подозревал, что там меня могут ждать многие неприятности. По мере приближения к конечному пункту моего путешествия сочетание слов «производственная практика в штатной должности» становилось всё более осязаемым, а потому пугающим. Эти слова означали, что по прибытии на место меня определят на судно, где будут штурманы, механики и мотористы, и только один электромеханик. И эту штатную должность предстояло занять именно мне. И в рейсе не у кого будет спросить совета, проконсультироваться, не от кого ждать помощи, словом, полагаться придётся только на себя. И главное, весь экипаж тоже должен будет положиться на меня.
Ответственности я не боялся. Во-первых, что взять с практиканта, во-вторых, в силу своей природной безалаберности. Но мне очень не нравится ситуация, когда у меня что-то не получается, а  в это время стоят над душой и капают на мозги. Я подозревал, что именно так и случится.
Учился я неплохо. Вернувшись из армии, я довольно успешно втянулся в учёбу, а последнюю сессию сдал даже без троек. Сложные и скучные расчёты по судовым электрическим станциям или гребным установкам не ввергали меня в уныние. Но всё это была теория. Учебные стенды лабораторий не давали истинного представления об устройстве тех механизмов, которые мне предстояло обслуживать, а также о характерах неполадок.
Немного утешало то, что некоторую информацию о флоте я уже имел. Многие мои однокурсники не знали даже, чем отличается шпиль от брашпиля. Я же раньше часто бывал на судах речного флота. Мой отец после окончания Уфимского речного училища был распределён в город Калач-на-Дону и некоторое время работал электромехаником на сухогрузах типа «Шестая пятилетка». Их ещё называли «шэпэшками». Ходил недалеко, от Калача до Ростова, и иногда брал меня с собой в рейс. Помню, как на мостике, подтягиваясь за леера и едва выглядывая из-за ограждения, я кричал капитану: «Петлович, какая делевня?» Капитан брал меня на руки и рассказывал про оставляемые по борту казачьи станицы и рыбачьи посёлки. Потом, после рождения сестры, мы перебрались в посёлок Пятиморск в нескольких километрах от Калача. Там папа устроился на тринадцатый шлюз Волго-Донского канала, последний шлюз между каналом и Доном. Но и тогда я нередко посещал земснаряды Донского района гидросооружений и проходящие через шлюз суда. Но посещал только как гость, экскурсант, и о практической работе не имел ни малейшего понятия. И всё же какое-то преимущество перед однокурсниками у меня было, а значит, не было повода для паники. Тем не менее, это неведомое будущее, где никто за меня, как в армии, думать не станет, очень волновало.
Аэропорт Иркутска и сам город, по крайней мере, те места, где я бродил, никак не обнаруживали своего географического положения. Сойдя на засыпанную крупной щебёнкой взлётную полосу Ленска, я сразу же ощутил суровое дыхание Сибири. Ветер дул не просто холодный, он был ледяной. Казалось, он несётся с самого полюса, пронизывая меня насквозь даже сквозь тёплую куртку. Низкое небо заволокли тяжёлые серо-свинцовые тучи. Весна ещё не вступила здесь в свои права.
На площади перед небольшим двухэтажным зданием аэропорта стоял цветной плакат:
«Добро пожаловать в Ленск – столицу алмазного края!» Меня удивило, что маленький якутский городок Ленск, о существовании которого я узнал всего неделю назад, оказался столицей, и даже не банального административно-территориального образования, а целого алмазного края. Я даже невольно огляделся по сторонам, как бы желая увидеть переливающиеся россыпи алмазов.
Алмазов не было. Повсюду лежал снег, давно растаявший в Ленинграде. Почерневший, вычурно испещрённый, он вызывал неприятные ассоциации. В такой же весенний, тёмный от копоти и выхлопных газов снег я упал лицом после сильнейшего удара гордости нашего факультета Виктора Лебедева.
Я вообще везучий на драки, хотя в принципе никогда особо это занятие не любил. Да и не умел. Непонятно почему, но я гораздо чаще других попадаю в истории, связанные с мордобоем. Я не получаю удовольствия, нанося удары руками, ногами, головой или другими тяжёлыми предметами по ближнему своему. Тем более я не в восторге, если ближний отвечает мне тем же. Вообще я считаю драку самым примитивным способом решения конфликтов. Подтверждением тому может послужить факт, что я редко начинаю первым. Даже осознавая неизбежность роковой развязки, я по какой-то глупой благородности или благородной глупости, что вернее, жду первого удара и затягиваю увертюру до последнего. Но в тот раз я изменил своим принципам.
Это случилось на втором курсе, перед самой армией. В конце марта я, как и многие мои сокурсники, получил повестку. Только Серёге Новикову повезло: он попал под студенческий набор и был призван уже летом, после сессии. Я не пытался закосить от службы. Честно говоря, учёба к тому времени мне изрядно надоела. И я решил немного отдохнуть от неё, осознавая, конечно, что это «немного» растянется на целых два, а в худшем случае, и три года. Утешая себя сакраментальной фразой «Раньше сядешь – раньше выйдешь», я совсем забросил учёбу, вечерами валялся на кровати с книжкой, а с утра начинал свои прогулки по Питеру.
Этот город показался мне в первый день приезда мрачным и серым в сравнении с родными донскими степями или башкирскими лесами – родиной отца. Но постепенно он влюбил меня в себя. Я наслаждался, шатаясь без определённой цели по его улицам, рассматривая дворцы, памятники и просто дома, каждый из которых в центре не походил на соседний и уже сам по себе был шедевром градостроения. Во всяком случае, снаружи. Я заходил в церкви, бродил по музеям, рассматривал ажурные решётки набережных и мостов.
Как-то, возвращаясь в общежитие после одного из таких походов, я решил срезать путь и пройти через стройку вдоль набережной Пряжки. В городе снег уже растаял, но здесь местами, в ямах и вдоль забора, сохранились небольшие грязные сугробики. Я пробирался по грязи и лужам среди нагромождений бетонных плит, сложенных кирпичей и строительных вагончиков. Был уже шестой час, и работы на стройке закончились. Мне оставалось только пролезть через дыру в заборе, который отделял стройку от улицы, и за которым виднелась жёлтая, местами облупившаяся стена нашего общежития, но тут я услышал голоса за одним из вагончиков. Любопытство всегда было одной из главных черт моего характера, определяющих поведение.  Я остановился.
Говорили двое. Мужской голос я узнал сразу. Слишком часто я слышал его на собраниях. Виктор Лебедев бросал слова резко и зло. Этих слов нельзя было разобрать, но грубость тона тотчас же настроила меня против него. Невидимая мне женщина что-то робко отвечала Лебедеву, но тот её перебивал, порой переходя на крик, властно одёргивал. Внезапно он замолчал, и в эту секунду ветер донёс до меня обрывок фразы, произнесённой дрожащим женским голосом: «Успокойся, пожалуйста». Теперь я узнал и собеседницу Лебедева. Затем, словно выстрел, хлестнул звук пощёчины, эхом разносясь по всей стройке.
Я через лужи бросился к вагончику, огибая его, упал коленом в холодную грязную жижу. Лебедев резко обернулся, ожёг свирепым взглядом.
– Пшшёл отсюда, – прошипел он сквозь зубы. Я не смотрел на него. За ним, прислонившись спиной к вагончику, стояла Наташа. Руки, согнутые в локтях, она держала у груди, как бы прикрываясь. Слёзы бриллиантовыми капельками катились по её лицу, на щеке малиновым цветом горел след пощёчины. Каждый палец Виктора Лебедева чётко отпечатался на нежной коже.
– Что же ты делаешь, козёл? – яростно пробормотал я, выпрямляясь. Гордость факультета, спортсмен и комсомольский активист начал изумлённо поднимать брови, поражаясь наглости младшего курса, но я уже летел на него, вложив в прыжок всю силу. С невыразимым наслаждением я почувствовал, как под моим кулаком мотнулась его голова. Он всё же сумел удержаться на ногах, и следующий предназначенный ему удар не достиг цели. Лебедев перехватил мою руку и швырнул головой на обитую железом стенку вагончика. Гул в ушах разорвал мои барабанные перепонки. Именно так я подумал в первый миг после тарана вагончика. Но словно опровержение этому я услышал пронзительный крик Наташи: «Витя, не надо!», затем его резкий выдох, и на меня обрушился тяжёлый кулак. Я зарылся головой в сугроб, расцарапав лицо о твёрдую корку наста. Снег под ним сразу же залепил глаза, забился мокрой ватой в нос, уши. Я инстинктивно подтянул ноги к животу. Это движение было оправданным, но напрасным: носок новенького импортного сапога вонзился мне в грудь, ещё раз, и ещё, выбивая дыхание, вызывая острую боль в рёбрах, не давая ни малейшей возможности встать.
Наконец он остановился, вероятно, чтобы перевести дыхание. Я тут же откатился в сторону, барахтаясь в вязком снегу. Под ладонью оказался обломок кирпича. Я крепко ухватил его пальцами, поднялся и вытер свободной рукой снег с лица. Лебедев с интересом смотрел на меня, как бы ожидая, что будет дальше. Я шагнул навстречу ему, чтобы объяснить это, но Наташа рванулась вперёд и встала между нами.
– Перестаньте! Перестаньте же! Брось кирпич, – последнее было уже конкретно ко мне. Я стоял.
– Брось, дурачок. Наши семейные дела, что ты лезешь? – она попыталась улыбнуться.
Чуть помедлив, я отшвырнул кирпич в сторону, мотнул головой, стряхивая остатки снега с лица, при этом под ноги Наташе упала капля крови. Я поднёс грязную ладонь к лицу и вовремя: кровь потекла сильнее. Я едва успел зажать нос, чтобы не испачкать куртку.
Наташа нагнулась, поискала, где почище снег и, близко подойдя ко мне, приложила мокрый холодный комочек к моей переносице. От этого прикосновения я почувствовал слабость большую, чем от всей драки. Нос сразу же заломило. Виктор Лебедев сплюнул и, повернувшись, пошёл прочь. Наташа не оглянулась, по-прежнему держа холодную примочку у моего лица. Капли растаявшего снега стекали по моим щекам, но я стоял, не шевелясь, вдыхая нежнейший аромат её духов, глядя в удивительно синие глаза, ещё влажные от недавних слёз.
Мне не нравятся заплаканные женщины. У них слипаются мокрые ресницы, краснеет опухший носик и размазывается тушь по лицу. Наташа была приятным исключением из этого общего правила. Она даже ещё больше похорошела.
– Больно тебе? – её слова застали меня врасплох.
– Какие у тебя духи? – от моего тоже неожиданного для неё вопроса она отняла руку от моей физиономии, и розовый комочек снега шлёпнулся в грязь. Я потянул носом. Кровотечение прекратилось.
– Не нравятся?
– Нравятся. Очень. И ты…тоже, – я сам остолбенел от своей наглости.
Она рассмеялась, невесело и чуть хрипло.
– Зачем ты влез?
– Не люблю, когда бьют женщин.
– А я уже привыкла, – её глаза опять погрустнели и налились влагой.
– Раньше у вас не так было, – я вспомнил, как аккуратно Виктор Лебедев поддерживал свою жену под локоток. Она вздохнула.
– Откуда ты знаешь, как раньше было. Раньше.… Начинается всегда не так. Сначала мы хорошо жили, правда. Мы же с ним одноклассники. Дружили в школе, поступать в институт вместе приехали. Свадьбу уже здесь сыграли. Всё началось, когда дочка родилась. Будто подменили его. Ревновать стал, подозревать. Причём безо всякого повода, – она вскинула на меня свои длинные ресницы, словно желая убедиться, верю ли я ей. Достав маленький платочек, осторожно промокнула глаза.
– Он говорит, что Настя не от него. А у меня других мужиков-то не было. Он первый и единственный. Я до свадьбы весёлая была, общительная, любила компании. Но до постели дело никогда не доходило. Вите тогда нравилось моё поведение, а сейчас вот вспомнил. Шлюхой называет, и ещё хуже.
И Наташа коротко пояснила, как именно «ещё хуже» называет её муж. Я был слегка ошарашен этим звонким словом в её воспроизведении, а также таким слишком откровенным для постороннего слушателя монологом. Впервые при мне женщина просто и неторопливо повествовала об интимной стороне своей жизни.
Наташа вздохнула и снова заговорила, тихо и печально:
– Устала я от всего этого. Академку беру, уеду к маме в Новгород. Декан уже подписал заявление. Надо нам немного врозь пожить, может, и пройдёт всё, – она не уточнила, что именно пройдёт. – Да и по Насте соскучилась, она у мамы. Я её только по выходным и вижу, и то не всегда. А Витя сегодня устроил проводы. Из-за того, что на улице с однокурсником долго говорила, с нашим общим знакомым. Он любит меня. Ещё с первого курса, и до сих пор. Я знаю об этом, и Витя знает. Но мне-то он не нужен, просто жалко его, а Витя не верит. Специально на улицу вызвал, чтобы соседи не слышали. Пойдём, говорит, весна на улице. Весна…, – она замолчала, погрузившись в свои мысли.
Я с обожанием и нежностью смотрел на неё. После той памятной встречи в подъезде, во время драки с Квартирантом, Наташу я видел нечасто. Она всегда как знакомому кивала мне, когда мы сталкивались с ней в институте или общежитии. В такие дни я ощущал себя счастливейшим человеком на свете. Я восторгался её походкой, осанкой, фигурой, рассыпанными по плечам волосами. В школе меня миновала первая любовь, но, видимо, осознав свою оплошность и решив наверстать упущенное, возникла в Питере. И избрала своим объектом замужнюю женщину. Моя любовь к ней была бескорыстна, безнадёжна и беспола. Скорее, это было своего рода рыцарское преклонение перед Прекрасной Дамой, идеальной, а потому недостижимой. Сегодня мы впервые говорили с ней, правда, повод мог бы найтись и поприятнее. Тем не менее, я глупо улыбался, слушая её плавную речь, не в силах отвести взгляд от чарующих глаз.
– Ты на каком курсе? – оторвалась вдруг она от своих дум.
– На втором.
– Боже мой, я тебя на целых два года старше, – если в её глазах мелькнула какая-то мимолётная мысль, то я успел её заметить. Не исключено, однако, что я ошибся.
– Наташа, – я не знал, что ей сказать. Мне было просто приятно называть её по имени, её имени. Это имя я с благоговением произносил про себя, бессонными ночами вспоминая мгновенья, когда она останавливала на мне свой взгляд, узнавающий, но, увы, равнодушный.
– Тебя как зовут?
– Толик.
– Пойдём, Толик. Мне пора, – тон её изменился, стал жёстким и решительным.
– Куда ты теперь? К нему?
– Куда же ещё. Да ты не волнуйся, сейчас всё нормально будет. Он уже пар выпустил.
Мы вместе поднялись на этаж. Она открыла дверь своим ключом, обернулась.
– Ну, пока. Извини, что тебе из-за меня досталось, – она взялась за ручку двери, но мой умоляющий взгляд удержал её:
– Ну что ты?
Я набрал побольше воздуху в лёгкие и единым духом проговорил:
– Наташа, я в армию ухожу, мне повестка пришла. Я тебя, наверное, не увижу больше. Пожелай мне удачи, пожалуйста, – не нужны мне были её пожелания, я хотел, чтобы она подольше не уходила. Голос мой звучал до противности жалко.
Наташа шагнула ко мне, окутала туманом духов.
– В армию? – опять очарование глаз, нахлынувшее ультрамариновой волной. – Счастливо тебе, желаю удачи.
Она ласково потрепала мои отросшие волосы, которые я решил не стричь до самой отправки. Приподнявшись на цыпочки, едва коснулась мягкими губами моей щеки. Последовавшую вслед за этим неловкую паузу Наташа разрядила неожиданным вопросом:
– Ты часто дерёшься. Любишь драки?
– Нет, – честно ответил я.
– Спасибо тебе, Толик. Хороший ты человек. Иди, – пальчиками она легко толкнула меня в грудь. Я одеревенело повернулся и пошёл к своей двери, с трудом переставляя внезапно отяжелевшие и ставшие непослушными ноги. Таким же божественным движением она могла отправить меня куда угодно: в крестовый поход, на Северный полюс, к институтскому стоматологу, на подвиг, на преступление. Перед тем, как зайти к себе, я в последний раз услышал её голос:
– Возможно, ещё и встретимся через два года. Вот смеху-то будет, если ты снова подерёшься.
Смешным было то, что она оказалась права.




4
В аэропорту Ленска я выяснил, что взлётная полоса Пеледуя ещё не готова к приёму самолётов. Поэтому в соседнем посёлке Витим, где взлётка была в лучшем состоянии, мне предстояло пересесть на вертолёт, а до этого посёлка добираться на АН-2. Это известие не вызвало у меня энтузиазма, но на собаках ехать мне никто не предложил. И я не уверен, что так было бы лучше.
Я прошёл на посадку в не внушающий доверия четырёхкрылый самолётик. Вскарабкавшись по узкому и крутому дюралевому трапу на борт и вдохнув пропитанный керосином воздух, я с тоской понял, что меня ожидает. Некомфортная внутренняя обстановка добавила тоски.
Пассажиры расселись на жёстких скамьях вдоль борта. Их было немного. Несколько небритых мужиков неопределённого возраста и занятий, старичок почтальон с большим брезентовым мешком, залепленным сургучом, и парень с явными признаками восточной расы. Парень оказался бурятом, но сошёл бы и  за японца. Хотя, честно говоря, за последнее я не мог поручиться. В своей жизни я только раз общался с японцами, вернее, с одним из них, встреченным как-то поздним вечером на Исаакиевской площади. Я и мой приятель, находясь под воздействием изрядного количества сивушных масел, захотели поупражняться в английском. Общими усилиями вытянули из гуляющего в скверике перед гостиницей раскосого интуриста, что он «джапан». А потом сочли вежливую улыбку японца за издевательскую и решили проверить, не каратист ли он. Ни в чём не повинный житель страны Восходящего Солнца каратистом не был. Зато ими вполне могли оказаться два милиционера, выскочившие из подъезда «Астории». Во всяком случае, бегуны они были неплохие: мы удирали от них до самого Поцелуева моста, вследствие чего я не смог как следует рассмотреть лицо японца.
Бурят говорил абсолютно без акцента и звался русским именем Володя. Он тоже летел в Пеледуй, чтобы работать на флоте. Он уже не первый год каждую весну устраивается мотористом на навигацию, а по осени возвращается домой, в город с красивым названием Гусинозёрск. Эту информацию он сообщил мне за пять минут, каким-то образом угадав во мне коллегу и новичка. Я, для поддержания разговора, спросил его о заработке.
– Когда как, – ответил Володя, – Попадёшь на «Ленанефть», будешь в низовья ходить, там коэффициенты большие. А можно и в затоне всё лето простоять.
Взревел мотор, покрывая голоса, и все разговоры в самолёте прекратились. Некоторое время «Аннушка» стояла на месте. Затем, противно дребезжа и вибрируя всем корпусом, наш самолётик после недолгого разбега как бы подпрыгнул и повис в воздухе. Сразу же заложило уши. Сердце моё оборвалось, упало в низ живота и заворочалось там, наматывая на себя кишки. Противный комок пробирался по горлу вверх, заставляя до скрежета в зубах сжимать судорожно раздвигавшиеся челюсти. Я физически ощущал бледность моего лица и мысленно проклинал инженеров конструкторского бюро Антонова, не сумевших придать этой воздушной телеге более плавный взлёт.
Так продолжалось довольно долго. Наконец, я почувствовал себя легче. По всей видимости, мы набрали высоту, и перегрузки уменьшились. Комок отошёл от горла. Я смог перевести дух и даже огляделся по сторонам. Володя сочувственно косился на меня. В ответ на мой всё ещё страдальческий взгляд я услышал его голос сквозь ровное рычание мотора:
– В низовьях качка посильнее будет, а в море выйдешь – и подавно.
Если он хотел этими словами меня утешить, то получилось у него на редкость неудачно. Вытирая ладонью холодный мокрый лоб, я повернулся к иллюминатору. Внизу простиравшуюся до самого горизонта густую и тёмную зелень леса разрезала широкая серо-стальная полоса. Редкие грязно-белые вкрапления на поверхности реки образовывали замысловатые узоры. У берегов, на контрастном сочетании зелёного и серого, клубился туман. Клочьями, как редкие облака. Сквозь него проглядывали островки снега, сверкавшие на внезапно появившемся солнце грудами драгоценных камней. «Алмазный край», – мелькнуло в моей одурманенной, будто переполненной анашой, голове.
– Обстановки нет, – с видом знатока отметил Володя, так же, как и я, рассматривая Лену. Я согласился: бакены действительно не были расставлены, ледоход ещё не закончился.
Старичок почтальон, сидевший по другую сторону от меня и, казалось, дремавший, неожиданно оборотился ко мне:
– Первый раз на таком летишь, сынок?
Я кивнул.
– Ничего, вертолёт, он помягче. А к этой колымаге я и сам который год не привыкну, однако.
При последнем его слове я не смог удержаться от вымученной улыбки, вспомнив, что жанр анекдотов на чукотскую тему не обходится без этого пресловутого «однако». Старичок, коренной русак-сибиряк, голубоглазый, с роскошной серебристо-чёрной бородой, не так истолковал мою гримасу и, сочтя её за недоверие, назидательно повторил:
– Вертолёт, он помягче, – вместо «ч» старичок произносил «ш», и получалось «помягше». Совсем так, как говаривала моя бабушка, когда мне, пацану ещё, отправленному родителями к ней в деревню, взбивала пышные в пёстрых цветных наволочках подушки.
К долгим путешествиям я привык с детства, значительная часть которого была связана с деревней. Путь туда лежал неблизкий. Сначала добирались автобусом до Волгограда. Потом  – больше суток поездом. Для меня, непоседливого уже тогда, это было нелегко. Поезд грохотал по России, абрикосовые сады сменялись яблочными, арбузы на бахчах – картофельными полями, степи – берёзовыми рощами. В Уфе на железнодорожном вокзале нас встречал дед. Он вёз на своём ушастом «Запорожце» на юг Башкирии в село Ермолаево, родовое гнездо отца. Папа там родился, вырос и закончил восьмилетку. В Ермолаевке родился и я. Когда мама была беременна мною, а папа, как обычно, находился в навигации, приехал дед и забрал маму к себе. Он сказал, что не потерпит того, что его новорождённого внука привезут в рабочее общежитие, без надлежащих условий и ухода. Он был уверен, что родится внук. И я не стал его разочаровывать.
В Ермолаевке родители гостили несколько дней, потом уезжали; я же оставался на всё лето. Став школьником, ездил в деревню уже самостоятельно.
Я, как и всякий любознательный ребёнок, интересовался историей тех мест, где мне приходилось жить. Но о Калаче и Пятиморске мои родители, будучи оба приезжими, мало что могли мне сказать. В школе на факультативных уроках по истории родного края мы досконально изучали операцию по окружению двадцати двух фашистских дивизий генерал-фельдмаршала Паулюса. Возле памятника, воздвигнутого в месте соединения Юго-Западного, Сталинградского и Донского фронтов, нас принимали в пионеры. Но пыль веков нашу историчку не волновала. Она тоже приехала по распределению, быстро утратила интерес к своей профессии и старалась не отклоняться от учебной программы.
Бабушка же, напротив, о Ермолаевке знала очень много и делилась своими знаниями с  неподражаемым мастерством рассказчика. Она говорила об основании деревни в конце восемнадцатого века неким Ермолаем Скрябиным, о крепостном праве и бунтах, о гражданской войне. Она показывала мне в парке место, где были расстреляны пленные красноармейцы. Это случилось у пруда, напротив помещичьей усадьбы.  Впоследствии в здании усадьбы располагался зоотехникум, а ещё позже – детский сад. Бабушка помнила и последнего помещика. Шотт Лев Ипполитович (бабушка называла его Лёв Полетыч) происходил из обрусевших немцев. Он был очень богат, имел пастбища, фермы и мельницы, доходные дома в столицах. Имел и собственный автомобиль, в те годы это было в диковинку. Бабушка рассказывала о своих детских впечатлениях. Когда Лёв Полетыч проезжал на своём автомобиле с открытым верхом через деревню, ребятня с восторженными криками бежала за ним. А он разбрасывал во все стороны конфеты в ярких цветных обёртках. В Ермолаево Лёв Полетыч имел винокуренный завод, построенный ещё его отцом, отставным генералом. В советское время завод был реконструирован, модернизирован и стал называться спиртзаводом. Конечная продукция его в силу своей чистоты и качества пользовалась повышенным спросом далеко за пределами района. Правда, бабушка рассказывала, что Шотт свою водку отправлял даже к императорскому двору.
Когда я учился на втором курсе, родители в письме сообщили мне, что бабушка умерла. Я долго не мог свыкнуться с этой мыслью. Казалось диким и нелепым, что, приехав на каникулы в деревню и войдя в дом под крашеной корабельным суриком железной крышей, где в притолоке до сих пор торчит крюк, на котором висела моя деревянная, сделанная собственноручно дедом люлька, я не увижу родное, лучащееся улыбкой и необыкновенно ласковым взглядом лицо, ко мне не протянутся маленькие сухие руки, и голос, так часто напевавший мне колыбельные песни, а позже звавший с улицы домой, не скажет: «Здравствуй, внучек. Какой ты большенький стал». Это не укладывалось в моей голове. Всё это казалось досадной ошибкой, казалось: в следующем письме мама напишет, что дедушка и бабушка ждут меня на каникулы, и чтобы я обязательно съездил и навестил их, а не слал бы отговорки о работе на кафедре или о практике в речном училище. Каюсь, поступив в институт, я не особенно злоупотреблял гостеприимством моих стариков. Тем горше было для меня это известие, тем убедительнее я давал себе слово, что впредь буду внимательным и заботливым, боясь самому себе признаться в том, что бабушки уже нет, и что это «впредь» звучит лицемерно и со страшным в своей неотвратимости опозданием. А затем дед, продав дом, переехал в город, районный центр. И я ни разу больше не поднялся по ступенькам нашего дома. Приезжая иногда в деревню к оставшимся там родственникам, я только издали смотрел на его крышу, перекрашенную впоследствии новыми хозяевами в пошлый и крикливый зелёный цвет.
Старичок почтальон своей фразой задел ностальгическую струнку в моей, некогда чистой, как улыбка младенца, а теперь испорченной армией и ещё больше четырьмя годами общежития душе. Весь оставшийся полёт я вспоминал детство, деревенское лето, гусей в канаве перед домом, и даже хворостину, которой дед меня очень редко порол. Порол, как я сейчас уже понимаю, исключительно символически, едва задевая мои пышные, отъеденные на деревенской сметане ягодицы. Но тогда я орал. Не от боли, а для показа осознания своей вины, за которую следовала эта экзекуция. Однажды мама, приехавшая за мной ближе к осени и подметавшая крыльцо, хотела выкинуть эту хворостинку, дамокловым мечом подпиравшую стенку в сенях. Я же, пятилетний краснощёкий крепыш, по-детски прямо и откровенно объяснил ей, для чего нужна эта сухая веточка крыжовника, и почему её нельзя выбрасывать. Дед, присутствующий при этом, заметно смутился. Но мама, не дочь его, а жена сына, сказала: «Ну что ты, папа, своя рука не обидит», и аккуратно водворила хворостинку на её законное место за дверью.
В Витиме, где мы делали пересадку, мне пришлось доплатить за билет на вертолёт, что нанесло очередной удар по моим финансам. Дискуссия в кассе по поводу того, что я уже оплатил весь маршрут до Пеледуя, окончилась не в мою пользу. Не помогла и демонстрация билета с указанием конечного пункта. Аргумент моего оппонента в лице витимской кассирши был прост, но убедителен: «Не хочешь – торчи здесь». Я очень надеялся, что этот вертолёт – последнее транспортное средство, на котором я буду присутствовать в качестве пассажира.
Возле двухэтажного деревянного домика, где располагался местный аэровокзал, стояла широкая скамейка. На неё мы с Володей и уселись в ожидании вертолёта. Мой спутник посвятил меня в некоторые нюансы будущей работы. Но почти всё сказанное им я знал и так. Поэтому я слушал его краем уха, тем не менее, по своей привычке, внешне изображал огромный интерес.
Сразу за домиком плотной стеной вставала тайга. Настоящая. Глухая и страшная. Смолистые, шероховатые даже на глаз стволы деревьев стояли так близко друг к другу, что казалось невозможным протиснуться между ними. Нижние ветви переплетались между собой, образуя непроходимую густую сеть. Яркие лучи майского солнца терялись в кронах, не в силах пробить этот пышный шатёр и развеять волшебный сказочный полумрак. Не дослушав Володю, я шагнул в сторону тайги. Она тянула меня к себе, словно асфальт с крыши высотного дома. Но едва я, ломая наст и проваливаясь по колено в снег, дошёл до крайних деревьев и прикоснулся к тёплой от солнца липкой коре, заурчал моторами стоявший на взлётке вертолёт. Пришлось вернуться.




5
В дверь легонько постучали. Затем она приоткрылась, и вместе с полоской света из коридора в образовавшуюся щель просунулась вихрастая голова.
– Толик, ты спишь? – громким шёпотом спросила голова.
– Сплю, – буркнул я, щурясь на свет.
Дверь открылась полностью, пропуская обладателя головы – моториста Борю, практиканта из Одесской мореходки. Он был высок, широкоплеч и нескладен, как медвежонок. Торчащие во все стороны нечёсанные космы волос окаймляли полудетское лицо с толстыми губами и маленьким носиком. В два шага пройдя поперёк мою каюту, Боря плюхнулся на стул и тяжело вздохнул.
– Калитку не надо закрывать? – ворчливо спросил я.
Боря нехотя приподнялся, пнул ногой дверь и, вернувшись на своё место, вздохнул снова. Я включил расположенный у изголовья на переборке светильник-ночник. Мягкий свет разлился по каюте.
Она была небольшая, но очень уютная. Покрытый зелёным кожезаменителем диван, который можно было раскладывать до неимоверных размеров, деревянные жалюзи на иллюминаторе, стол рядом, книжная полка над столом, двухстворчатый наполовину утопленный в переборку шкаф. Обстановку завершали умывальник с зеркалом у двери и два стула, один из которых занимал сейчас Боря. Переборки были покрыты пластиком под дерево, на полу – светлый линолеум. Словом, моя каюта мне нравилась, хотя и не находилась на «Ленанефти». И я в очередной раз, как делал вот уже несколько дней, просыпаясь, обвёл её удовлетворённым взглядом. Затем перевёл глаза на Борю, всё ещё вздыхающего на стуле. Его огромные руки-клешни лежали на коленях, спина горбилась, а вид был невыспанный и несчастный.
– Тебе завтрак не достался? – спросил я, хотя догадывался о причине Бориного недовольства.
– Да кэп замучил, – Боря дождался, наконец, моего вопроса, заговорил быстро и обиженно. – Придирается ко всякой мелочи. Варежку раскроет и орёт на всю машину, аж вспомогач заглушает. А я, как назло, вчера вечером под слани бронзовый ключ уронил..
Я посочувствовал Боре. Под сланями – металлическими листами настила в машинном отделении – стояла вода. Как известно из закона Мерфи, любой сальник протекает. На нашем стареньком «Новгороде» этот закон выполнялся идеально. Все насосы, в том числе масляные и топливные, вносили свою посильную лепту. Только опломбированный фекальный насос был лишён возможности участвовать в затоплении судна. Мы собирались сдать подсланевые воды специальному танкеру после выхода из затона, а пока вылавливали упавшие на дно судна инструменты при помощи магнита на верёвочке. Но, чтобы достать бронзовый ключ, Боре предстояло засучить рукава выше локтя и самому лезть в чёрную, маслянистую и очень холодную воду.
Боря продолжал жаловаться:
 – Он вчера так спокойно к этому отнёсся, сказал: «Завтра достанешь». А сейчас припёрся с утра пораньше и опять кричит: «Почему ещё спишь, кто ключ будет доставать? Марш под слани».
– Полез?
– Нет. Сказал, пока не позавтракаю, не пойду в машину. Туда, если спустишься, до обеда не вылезешь, – он ещё раз вздохнул, но, поделившись своей обидой, уже легче. Посмотрел на меня:
– Вставай. Он меня за тобой послал. Тамара уже накрыла давно.
Теперь настала моя очередь вздыхать. Я прекрасно понимал Борю. За неделю, проведённую мной на теплоходе, не было и дня, чтобы я не конфликтовал с капитаном по несколько раз. Если бы среди плавсостава проводился конкурс на лучшего организатора скандалов, наш капитан не был бы аутсайдером. И, возможно даже, вошёл бы в тройку сильнейших. При условии, что комиссия по проверке на допинг допустила бы его к соревнованиям. Каждый вечер после окончания работ и ужина капитан и старпом запирались в капитанской каюте и накачивались самогонкой. А на следующее утро отравляли стойким перегаром всё пространство машинного отделения, исключая тот отсек, где грохотал дизель-генератор, вспомогач на флотском жаргоне. Грохотал потому, что береговое питание было уже отключено, и мы находились, так сказать, в автономном режиме. Во вспомогательном отделении орудовала бригада береговых электриков, пытаясь отыскать пропавшее возбуждение у второго генератора.
Мне же пока доверили только аккумуляторы, поэтому в машину я спускался редко. С утра до вечера я торчал на шлюпочной палубе, где грудились вынесенные из аккумуляторной тяжёлые банки. Аккумуляторы предназначались для аварийного питания ходовых огней и электродвигателя рулевого привода. Я оттирал их от ржавчины, заливал электролитом, снова затаскивал в аккумуляторную и соединял в батареи согласно схеме. Руки мои были изъедены щёлочью, разбиты срывавшимся с клемм гаечным ключом, покрыты цыпками от технического вазелина. Но вчера я, наконец, завершил сборку, получил одобрение группового электромеханика и сегодня надеялся поспать подольше. Смирившись с крушением моих наивных надежд, я неохотно вылез из-под одеяла.
В салоне во главе длинного стола восседал капитан, словно хозяин-кормилец в крестьянской семье. Ему было лет тридцать пять, но мне он казался значительно старше. Может быть, из-за своей должности. Волосы его были ослепительно белыми, а лицо, как обычно у альбиносов, имело красноватый оттенок. Хотя не исключено, что этому оттенку способствовали ежевечерние возлияния. Из-под расстёгнутой рубашки нахально выглядывала мускулистая, без единого волоска, тоже красноватая грудь. Рядом с ним сидел Семёныч, второй помощник. С другого края стола, у окна раздатки крутилась кокша Тамара, женщина полногрудая и пышнотелая, словно достойная иллюстрация своей профессии. Больше в салоне никого не было.
Когда мы с Борей вошли, капитан уже допивал чай. Я поспешно сел за стол, пробормотал:
– Бог в помощь.
– Сами справимся, – не преминул насмешливо ответить капитан. Тамара поставила передо мной стакан дымящегося круто заваренного, почти чёрного чая. Из груды нарезанных кусков хлеба на столе я выбрал горбушку, намазал толстым слоем масла. Но спокойно поесть не удалось. Капитан оттолкнул от себя пустой стакан, поблагодарил Тамару и повернулся ко мне с ехидным выражением на лице:
– Все встали, позавтракали и работают, а монтеру особое приглашение надо, – в слове «монтер» капитан сделал ударение на первом слоге. Я уже знал, что это обычное здешнее прозвище электромехаников. В Калаче судовых электриков называли кулончиками, очевидно в честь Шарля Огюстена Кулона, и так мне нравилось больше. На претензию я решил не отвечать, но капитан не отставал:
– Сегодня ты опоздал на полчаса. А вчера на полчаса раньше ушёл в свою каюту. Итого – час прогула.
То, что сам капитан до сих пор находился в салоне, конечно, обсуждению не подлежало.
– У меня ненормированный рабочий день, – вяло огрызнулся я.
– Ишь ты, как быстро усвоил, – недобро усмехнулся капитан. – Гляди, Семёныч, неделю не проработал на пароходе, а права уже выучил, однако, – капитан вербовал второго в союзники. Второй неопределённо хмыкнул, но давать оценку словам начальства не спешил.
Капитан вперил в меня холодный взгляд бледно-голубых глаз.
– Ненормированный день у тебя будет, когда мы в рейс выйдем. А на вооружении надо вкалывать с утра до ночи. Чем раньше из затона выберемся, тем нам лучше. Охота тебе на восьмидесяти процентах от оклада сидеть? – у капитана странно менялись интонации голоса. Последний вопрос он задал почти дружелюбно. Я знал цену этому дружелюбию и продолжал упорно молчать. Тем более что рот мой был занят более приятным делом. Не дождавшись ответа, капитан резко встал и, направляясь к выходу, подытожил:
– У вас, питерских, ни ответственности, ни дисциплины. Всё бы вам хрен по деревне.
Намёк его был понятен. Механик судна, в прошлом выпускник нашего института, до сих пор не вернулся из межнавигационного отпуска, хотя должен был приехать к началу вооружения. Капитан бесился оттого, что приходилось заниматься чужой работой. Семёныч был туп в технике, как и во всём прочем. Леонидыч, старпом, являясь одновременно завхозом, имел кучу своих забот. Остальная же команда, включая меня и радистку Катьку и исключая Тамару, состояла из практикантов, впервые поднявшихся на борт судна. Тамара, жена Леонидыча, работала с ним уже несколько лет, но, естественно, дальше камбуза её заботы не распространялись.
У самой двери капитан обернулся и снова уставился на меня тяжёлым взглядом:
– С аккумуляторами закончил?
– Закончил.
– Что дальше думаешь делать?
– Пойду к групповому электромеханику, он скажет.
– К групповому! – капитан фыркнул. – А в рейсе кто тебе скажет? Там подсказчиков нет. Самому надо мозги напрягать.
– Ну что ты, Викторыч, придираешься к нему? – робко вступился за меня второй. – Парень первый раз на палубу взошёл. Научится, вроде толковый… – Семёныч осёкся, опустил голову, без нужды заболтал ложкой в полупустом стакане.
– А я тебя не спрашиваю, кто толковый, а кто нет, – медленно и зло, раздельно выговаривая слова, произнёс капитан. – Когда дам слово, тогда и будешь вякать. Защитник. А то смотри, спишу на берег, до пенсии в слесарях просидишь. Сколько тебе до пенсии?
– Три года, – Семёныч стиснул зубы, сидел покрасневший и покорный. Видно, угроза списания была для него нешуточной.
– Три года, – удовлетворённо протянул капитан.  – Если хочешь приличную пенсию иметь, не возникай. Тем более что проку здесь от тебя немного.
Он помолчал некоторое время, будто наслаждаясь ситуацией, и обратился уже ко мне:
– Пойдёшь с Семёнычем в каюту механика, ключ я ему дам; там найдёте документацию на «Берёзку». Проверишь всю, чтобы как часы работала.
«Берёзка», внутрисудовая громкоговорящая связь, находилась в ведении радиста. На пенсию мне было наплевать, к тому же я уже устал себя сдерживать. Поэтому достаточно громко и равнодушно заявил:
– На хрен. Это не моя забота.
– Не понял! – капитан в очередной раз попытался пригвоздить меня к стулу взглядом, но у него ничего не вышло. Мы оба знали, что я прав. Знали это и все присутствующие в салоне.
– Катька же не умеет ничего, – сбавил голос на полтона капитан. – Девчонка ещё, дурь в голове.
– Я за неё всю навигацию вкалывать буду? – теперь ситуация была в моих руках. В душе я знал, что всё равно придётся заниматься этой чёртовой «Берёзкой», но хотел получить максимум удовольствия из создавшегося положения. И не только я. Семёныч, опуская глаза, медленно цедил остатки чая с видом гурмана, пробующего коллекционное вино; Боря задержался в дверях; даже Тамара, редко подвергавшаяся нападкам капитана, не спешила убирать посуду.
– Толик, – я в который раз поразился хамелеоновскому характеру капитана: сейчас его голос звучал отечески укоризненно, – Вот механика нет, и я за него пашу. И ни слова не говорю, потому что надо. – Это была наполовину правда. Действительно, было надо, но капитан распространялся о возложенных на него заботах даже слишком часто. – Тамара –  кок, её дело – камбуз, а она коридоры отмыла, каюты отмыла, полы, стены, двери. Сейчас приятно войти. Семёныч боцманской работой занимается, хотя он второй помощник. Опять-таки надо. И «Берёзку» проверить надо. Катька что, она глупая. Я ведь не хотел её брать, мне в отделе кадров навязали. Был бы ты за Катьку, получал бы её ставку. Тебе же в кадрах помимо рабочего диплома и удостоверение радиста выписали? А теперь куда деваться? – он смешно развёл рукам и улыбнулся добродушно. – Ты возьми её с собой, пусть смотрит, учится. Нам пассажиров не надо. Да и тебе это пригодится, мало ли как жизнь дальше  сложится. Опыт никогда не помешает.
Запас добродушия у капитана истощился, он почувствовал это и поспешил уйти, сказав напоследок Семёнычу как об уже решённом:
– Зайди ко мне, ключ возьми.
Пока Семёныч поднимался в капитанскую каюту, я стоял на корме, вдыхая утренний, холодный даже в середине мая, но удивительно свежий воздух. Наш «Новгород» уткнулся носом в грязный берег затона, как обычная «казанка». Правда, впереди были заведены концы на берег, но из-за надстройки их не было видно. Рядом, тоже ткнувшись носами в берег, стояли несколько судов, в основном, такие же сухогрузы, как наш. За затоном поднималась полукруглая поросшая лесом гора. В нижней её части, там где в изножьи синел туман, серебрился светлой запятой остов разбившегося когда-то на отрогах самолёта. Небо над горой было бледно-голубым, как глаза капитана. Редкие, дымкой, облака слегка отсвечивали розовым цветом от встающего после короткой ночи солнца. Стареющая луна, наоборот, побелела и стала похожа на маленький сгусток тумана. Я подумал, что совсем скоро здесь начнутся белые ночи, такие же, как в Питере. Поймал себя на мысли, что Ленинград, ставший родным мне город, где я нашёл и потерял первую любовь, а всего неделю назад оставил более земную и реальную нынешнюю, пока не тянул меня к себе. Я не насладился ещё острой новизной незнакомых чувств, моя детская тяга к романтике не была ещё удовлетворена. Только где-то глубоко в груди шевельнулась тоска, а перед глазами на миг встал образ Ирины, но в этой моей новой жизни для неё пока не было места. Поэтому я решительно тряхнул головой, прогоняя видение, и обернулся к вышедшему на корму Семёнычу. Он встал рядом, пошарив в кармане ватника, достал сигарету. Одну, а не всю пачку. Долго курил, сопел, молчал. Указав окурком на восток, туда, где солнце, поднявшись над горизонтом, наливалось яркостью, слепило и заставляло щуриться, пробормотал:
– День хороший будет, однако, – он заискивающе глянул на меня, – Викторыч зря говорит, что от меня толку нет.
Я равнодушно шевельнул плечом.
– Кричит, кричит, псих несчастный, – не найдя во мне сочувствия, Семёныч говорил сам с собой. – Испугался я его, ага. Захочу – сам спишусь. Штурманов не хватает, меня на любую «Ленанефть» возьмут.
Я знал, что это не так. Работа на танкерах типа «Ленанефть» считалась престижной, там никогда не было нехватки штата. В отделе кадров меня просто подняли на смех, когда по прибытии в контору я изъявил готовность приносить пользу Ленскому Объединённому речному пароходству на судах такого типа. Всех нас, студентов-практикантов, определили на «чешки», как везде на флоте называются суда проекта 2188. Это двухтысячетонные сухогрузы класса «озёрный» чехословацкой постройки. По Дону тоже бегают такие, приписки Ростовского порта. Теплоходы быстроходные, надёжные, но старые и не оборудованные ни следящей системой рулевого привода, ни дистанционной отдачей якоря, ни механизмом открывания крышек трюмов, не говоря уже о подруливающих устройствах и авторулевых. Они не пользовались популярностью у тех речников, кто обладал возможностью выбора. Ясное дело, у Семёныча выбора не было. Просто ему хотелось оправдаться передо мной за свою незавидную роль в недавней сцене. Он ерошил рукой пегий без намёка на седину ёжик волос, часто моргал, уставясь куда-то вдаль глупым и отрешённым взглядом, трогал пальцами морщины на лбу, словно пытался разгладить их. Я только сейчас обратил внимание на морщины Семёныча, после того, как капитан упомянул его возраст. До этого я считал, что ему чуть за сорок.
Мне вспомнилось, что в Калаче была местная достопримечательность: мальчик-дурачок Коля, тихий и безобидный. Уже будучи студентом и приехав как-то на каникулы из Питера, я случайно встретил Колю на улице и удивился тому, что он нисколько не изменился внешне, ни лицом, ни телом. Будто природа, лишив его разума, как бы пыталась компенсировать свою ошибку и увеличивала до бесконечности время взросления, оставляя его ребёнком навсегда. Семёныч в этом отношении, конечно, был вполне нормален, но соображал невероятно туго; процесс мышления был для него почти физической нагрузкой, томившей его и обессиливающей. Кстати сказать, силушка у него была немалая. Три дня назад, пытаясь открыть заклиненную и перекошенную крышку трюма, он запросто согнул железный лом, за что и получил очередную взбучку от капитана. Вспомнив этот испорченный лом, я опять подумал, что природа, недодав человеку чего-либо, в избытке награждает другим. Мне вдруг стало щемяще жалко Семёныча, пожилого уже, очень недалёкого человека, вечного второго помощника, боявшегося списания на берег и поэтому унижавшегося перед капитаном, молодым, удачливым и дерзким.
Семёныч докурил, отправил бычок за борт, обратил на меня преданный, как у собаки, взгляд:
– Викторыч зря пугает про восемьдесят процентов. Десять дней вооружения нам полный оклад идёт. – Семёныч явно выражал восхищение моей перепалкой с капитаном. – А через три дня мы уже в рейс выйдем. Вот только механика нет.
– Другого дадут?
– Викторыч в кадрах спрашивал, ему сказали: приедет. Телеграмму прислал. А ты механика нашего не знал? Он в твоём институте учился.
– А как его зовут?
– Сергеич.
Я тяжело вздохнул, почти как Боря.
– Пойдёмте.
Каюта механика оказалась рядом с моей, через переборку, но была раза в три больше. Впрочем, если не считать железной кровати напротив дивана, это было единственным отличием. В целом же обстановка была такая же, как и у меня. На вешалке возле двери висели грязная фуфайка и солдатский китель с оборванной фурнитурой, тоже измазанный в машинном масле. Я задержал на нём взгляд. Мне он показался странным, и, взяв его в руки, я понял, почему. Верхняя пуговица была срезана, а лацканы разглажены до второй сверху пуговицы. У десантников Серёги Новикова и Квартиранта, когда они пришли из армии, парадки были отглажены таким же образом, чтобы больше выступал тельник.
– Толик, ты ищи в столе, а я на полочках, – оторвал меня от разглядывания кителя голос второго. Я вернул китель на место, шагнул к столу, но опять остановился. На диване лежало нечто большое и громоздкое, заботливо укутанное одеялом. Я приподнял одеяло, не сдержав любопытства. Моим глазам предстала гитара в полиэтиленовом чехле. Это была не пятнадцатирублёвая  лакированная фанерка, обитательница каждого общежития и постоянная страдалица на пьянках. На её благородной матово-тёмной поверхности даже через полиэтилен отражался свет стоваттной лампочки, тускло блестели струны, длинный гриф колковым механизмом лёг на спинку дивана, словно уснувший человек запрокинул назад голову. Колков было слишком много, я сообразил, что гитара двенадцатиструнная. Этот волшебный инструмент, да ещё десантная парадка на вешалке  что-то шевельнули в моей памяти, но я не мог сосредоточиться. Поэтому я открыл верхний ящик стола и вытащил тяжёлую пыльную стопку папок. Один, размером с тетрадный, лист выскользнул откуда-то из недр ящика и спланировал на пол. Я поднял его. Это была фотография. Четверо – две девушки и два парня – весело лыбились в объектив.
– Вот это наш Сергеич, – с непонятной гордостью сказал незаметно подошедший Семёныч и ткнул бурым от «Примы» корявым пальцем в высокого  кудрявого блондина, обнимавшего за плечи круглолицую и симпатичную хохотушку. – Знаешь его?
Разумеется, я знал. Во-первых, о Косте Кириенко, создателе, бывшем руководителе и солисте нашей институтской рок-группы, по институту до сих пор ходили легенды, путающие правду и вымысел, а в вестибюле на стенде висели фотографии группы. Во-вторых, Сергей Новиков, служивший с Костей в одной части, и даже в одной батарее, прожужжал мне про него все уши. Костя, попавший в армию после института, дембельнулся на полгода раньше Серёги, развёлся с женой, вероятно, с этой самой хохотушкой, и уехал на Лену, оборвав все концы. Сергей просил разузнать здесь про него. Я ещё не искал, но уже выполнил просьбу Сергея. Теперь стало понятно, почему гитара и десантная парадка наводили меня на размышления.
Я долго не выпускал из рук фотографию. Но смотрел я не на Костю и его жену. Второй парень, с тонкими чертами лица, мужественно красивый, как сказали бы девчонки-однокурсницы – «каталожный мальчик», был некогда гордостью нашего факультета и комсомольским вожаком. А стройную длинноволосую девушку, доверчиво прильнувшую к его плечу, звали Наташа.




6
Бывают разные совпадения. Даже очень неправдоподобные на первый взгляд. Как-то на начальных курсах, завалив экзамен, к переэкзаменовке я выучил весь материал. За исключением того злополучного вопроса, на котором засыпался. Я посчитал, что снаряд дважды в одну воронку не попадает, но тогда он всё-таки попал. Однажды  я сыграл несколько мизеров подряд и оставил партнёров по пульке без стипендии. Всё это более или менее объяснимо с точки зрения теории случайных чисел. Про то, что в Питере на каждом углу можно встретить армейских сослуживцев, курортных подружек и попутчиков из купе и самолётов, даже упоминать не стоит. О свойствах этого города сводить в одну точку неисповедимые пути людей писал ещё Виктор Викторович Конецкий. Но как понять то, что в огромной Сибири, не прилагая к этому никаких усилий, я умудрился оказаться на одном судне с Костей Кириенко, который бесследно исчез из Питера больше двух лет назад, и которого Сергей просил отыскать? Просил, впрочем, чисто символически, абсолютно без надежды на успех. И тот самый Костя оказался знаком, да что там знаком, он, несомненно, был другом семьи Лебедевых. Этот факт поверг меня в шок. Остро-ностальгически заныло в груди, память подхалимски подсунула, развернула веером целый ворох ярких и ясных, как цветная фотография, воспоминаний.
Невероятным, титаническим усилием я принудил себя вернуть карточку на место в стол. Принялся бесцельно перебирать папки. Заставить себя не думать об этом оказалось труднее. Выручил Семёныч. Он нашёл, наконец, нужную документацию и выражал по этому поводу такой восторг, будто получил приглашение на «Ленанефть» в качестве не менее старпома.
Отправив Семёныча за Катькой, я поднялся по крутому внутреннему трапу в не отапливаемую пока и потому холодную рубку. Сел на диванчик возле штурманского столика, развернул схему «Берёзки». Тупо смотрел в белый лист, весь исчерченный вдоль и поперёк сплошными и пунктирными линиями, усеянный элементами радиосхем и короткими поясняющими надписями. Перед глазами стояла Наташа. Она что-то беззвучно говорила мне, улыбалась; при этом на щеках у неё образовывались маленькие ямочки. Отводила волосы со лба, смотрела вопрошающе-ласково, вскидывая ресницы, дурманя и пьяня теплотой глаз. Мне даже показалось, что я чувствую запах её духов. Я инстинктивно потянул носом – запах усилился. Оторвал невидящий взгляд от схемы и даже вздрогнул от неожиданности: рядом стояла Катька. Юная, свеженькая, благоухающая духами. Она засмеялась, увидев мою реакцию на её появление. Почти круглое лицо с редкими веснушками и вздёрнутым кверху маленьким носиком ещё больше расплылось от улыбки, по детски непосредственной и широкой, во весь рот.
– На цыпочках, что ли, подкралась? – сердясь на себя за свой испуг, мрачно спросил я. Она снова  залилась звонким и бессмысленным смехом. Насколько я успел заметить, смех сопровождал её всегда. Он даже, подобно улыбке Чеширского кота, существовал помимо неё, появлялся раньше и исчезал позднее. Мне нравились  Катькины жизнелюбие и весёлость, но сейчас этот смех подействовал раздражающе. То ли из-за того, что она появилась так неожиданно, то ли из-за духов, таких же, как у Наташи. А может быть, потому, что на меня навесили Катькины обязанности. «Дура», – подумал я. Катька же, отсмеявшись, но всё так же широко улыбаясь, заявила:
– Я уже пять минут здесь стою, замёрзла даже. Не хотела тебя тревожить, ты так увлёкся. Как детектив читаешь. Интересно?
– Твой, между прочим, детектив, – едко сообщил я.
– Ну вот я и пришла. Семёныч сказал, что ты здесь. Только знаешь, – она сделала большие глаза, будто доверяя мне большую тайну, – я в этом ничего не понимаю.
– Я тоже, – нехотя признался я.
Катька недоверчиво хихикнула, бросила мельком взгляд на схему. Не найдя там ничего для себя интересного, отошла от стола к штурвалу, большому колесу в центре пульта управления. Легонько тронула его, шевельнула вправо-влево, потом резко крутанула. Штурвал, с виду массивный и тяжёлый, завращался на удивление легко. Глухо забренчала скрытая за пультом и уходящая вниз цепь. Катька толкала спицы тоненькими пальцами. Я был всё ещё в трансе от найденной фотографии Наташи, поэтому вращение штурвала и порхание над ним Катькиных ладоней подействовало на меня гипнотически. Я тупо смотрел на плавные движения рук, машинально отмечая, что они у Катьки красивые. «Да и дальше ничего», – освобождаясь от гипноза, я удивлённо проследил взглядом вдоль её руки, покрытой выше острого локотка лёгкими мурашками. Перевёл глаза на шею, опустил на талию и ниже, затем охватил взглядом всю фигуру целиком. До этого я видел Катьку только в фуфайке или огромной вязаной кофте. Ни то, ни другое не способствовало её привлекательности. Оказывается, в тонком халатике с коротким рукавом она очень даже хорошенькая. Правда, всегда полуоткрытый рот делал выражение лица глуповатым, но для Катьки это было нормально. Оценивая её соблазнительную восемнадцатилетнюю фигурку, я вспомнил, как капитан, якобы в шутку, прижимал Катьку к себе в коридорах или в салоне, а она не очень агрессивно отбивалась. «Как же, навязали тебе её в отделе кадров, – подумал я о капитане. – Наверняка сам обеими руками уцепился, козёл сивый. Сумел же от третьего помощника отказаться».
В Ленском пароходстве, как и везде на речном флоте, за исключением судов загранплавания, существовало совмещение должностей. Не было штурманов и механиков в чистом виде. В частности, на нашем теплоходе капитан являлся одновременно третьим помощником механика, а механик, в свою очередь, третьим помощником капитана. Леонидыч и Семёныч были, соответственно, первый–первый и второй–второй. На других судах комбинации могли вариироваться, но суть оставалась та же. И когда отдел кадров намеревался всучить нам выпускника речного училища на должность третьего помощника капитана–третьего помощника механика, наш капитан отверг его решительно и сразу. И это было понятно. Во-первых, самое главное, в таком случае и капитан и механик лишались бы доплаты за совмещёнку, что чувствительно для кошелька. Во-вторых, этот выпускник, придя к нам третьим–третьим, не имел бы права нести самостоятельную ночную вахту в рубке. Значит, кому-то из штурманов, скорее всего самому капитану, всё равно пришлось бы торчать там во время вахты стажёра.
Катька убежала одеться потеплее. Я отшвырнул документацию на «Берёзку» в сторону и, как лёгкая щепка, увлекаемая бурным потоком, понёсся по волнам воспоминаний назад, к тому дню, когда я встретился с Наташей после армии.
С армией мне повезло. Судьба не забросила меня ни в леса, ни в тундру, ни на борт какого-нибудь эсминца или противолодочного крейсера. Свои два года я отслужил в комендатуре Минского гарнизона. Вернулся оттуда возмужавшим, окрепшим, полным нахальства и энергии. Узнавшим женщин с той стороны, которая до этого была мне известна только понаслышке. Я научился не стесняться в незнакомой компании, при необходимости мог поддержать разговор с человеком любого возраста, пола, национальности, вероисповедования и интеллектуальных способностей. Я стал самоуверен, дерзок и изворотлив в щекотливых ситуациях.
Я восстановился в институте и легко выдержал несданную два года назад сессию. Выезжал в основном на констатации факта своего недавнего дембеля и на обещаниях обязательно реставрировать знания, которые почти полностью утратил за два года защиты Родины. Съездил вместе с армейским товарищем отдохнуть в Крым, в посёлок Планёрское, бывший Коктебель. Это место ещё со времён Максимилиана Волошина не отличалось строгостью нравов. Там организовался стихийный палаточный лагерь, собралось хорошее общество. Многие приехали не в первый раз. Блистали две звёздочки: Оля с дудочкой, и Верка, которая поёт. В прозвище Верки глагол «поёт» часто заменялся на «даёт», что было гораздо ближе к истине. Эта характеристика подходила и к Оле с дудочкой: девицы оказались поведения, прямо скажем, наилегчайшего. Потом я поработал в институтском стройотряде, погостил у родителей. В конце августа вернулся в Питер первым из своего курса. В тот столь памятный для меня день я поискал знакомых в полупустом общежитии и, не обнаружив никого, вернулся к себе в комнату. В этой комнате я жил когда-то на первом курсе, а теперь забронировал её на двоих, для себя и Сергея Новикова. А с коменданта Васильича стребовал обещание не подселять к нам никого более ни под каким видом. Конечно, пришлось проставить.
Было ужасно скучно, я маялся от безделья. Потому обрадовался, когда вечером ко мне заглянул сосед по квартире. Его звали Славик, был он невысок, жилист, строен. С маленькими чуть рыжеватыми усиками. В тонкой варёной курточке, голубых джинсах. Я познакомился с ним утром, когда он забегал стрельнуть сигарету. Сейчас он явился с большой бутылкой водки, недавно появившейся в продаже.
Вообще я заметил, что в Ленинграде каждый год меняется мода на спиртные напитки. Конечно, это не касается вечных ценностей типа Ркацетели или «Семь в кубе». Например, восемьдесят второй год, год окончания мной десятого класса и поступления в институт прошёл под знаком «Токайского самородного». Эти пузатые бутылочки с янтарной жидкостью пользовались любовью у студентов и военных, у работяг и воспитательниц детских садов. На следующее лето популярным стал португальский портвейн «Старые друзья». Потом в силу известных обстоятельств я в течение двух лет не имел возможности следить за капризами питерской алкогольной моды. И вот сейчас, в мой первый послеармейский год набирала очки популярности семисотграммовая бутылка водки, уже получившая ласковое прозвище «Сабонис». Я тоже купил такую по приезде из дома.
– Праздник у меня, – объяснил Славик. – Сел на пароход наконец-то, полгода почти ждал. Завтра в рейс. Давай отметим, если ты не против.
Я не был против. Достал привезённые из дома сало, огурцы, особым способом маринованные моей мамой маслята. Славик довольно рассмеялся:
– Как у тебя всё оперативно, по-флотски. Ну, давай первую за флот. За тех, кто в море и без лодки.
Закусив, я сказал:
– А я думал, что ты студент.
– Уже нет, – Славик навалился на грибы. – Классные маслята. Прелесть просто. Я же на судоводительском учился. У нас защита в феврале, не как у всех. И вот с тех пор бичую. Распределили в Северо-Западное пароходство, а судов нет.
– И ждал всё лето? – удивился я.
– А куда деваться? Можно, конечно, в Сибирь ехать, но у меня же виза открыта.
Я согласился с ним. Все факультеты завидовали чёрной завистью судоводам, которым виза открывалась без особых сложностей ещё на начальных курсах, и с тех пор каждая ежегодная для них плавпрактика только для самых залётных не была на судах загранплавания. Они месяцами не вылезали из-за кордона, и, конечно, было бы глупо, получив диплом, болтаться на внутрянке. Но где на всех судов найти? Значит, безработица. Для меня же виза даже не была предметом мечтаний.
– Какая коробка-то? – поинтересовался я.
– Коробка у меня классная, «Сормовский», – похвастался Славик. Я оценил: действительно, попасть на суда этого проекта, современные и комфортабельные, считалось удачей.
Мы пили, Славик трепался о будущей работе, о своём теплоходе, о предстоящем рейсе в Гамбург; обещал привезти мне кучу подарков; наливал раз за разом.  Бутылка незаметно опустела, я достал свою. Мы размякли, раскраснелись. Я открыл окно, удивляясь, какими непослушными стали пальцы, впустил в комнату ночную прохладу.
– Женька, сокурсник, работает на пароме, – язык Славика слегка заплетался. – Вот он классно устроился. Он в Финляндию на пароме ходит. Рейс постоянный, можно запросто мосты навести, клиентуру заиметь. Знаешь, сколько он бабок за это время только на колёсах сделал? Он у фиников на свалке покрышки набирает, но это у них такие выкидывают, а нашим «Жигулям» лучше не надо. И вывешивает за борт, как кранцы. Ни таможни, ни пошлины. А здесь сдаёт, его уже ждут на берегу. Каждую неделю он в Питере. Это, помимо других преимуществ, хорошо ещё тем, что женщины забыть не успевают, не споют «Эй, моряк, ты слишком долго плавал». А у меня две дамы сердца на настоящий момент, и я не уверен, что кто-то из них дождётся. Вот такая наша жизнь, кора****ская. Сейчас допьём, – он смерил взглядом остаток водки в бутылке, – и съезжу к одной, попрощаюсь. Ну, будем. Рождённый плавать не пить не может.
Тёплая водка в меня больше не лезла. Мучительно передёрнувшись, я едва не подавился маслёнком. Славик постучал меня по спине. Прокашлявшись, я спросил для поддержания разговора:
– А со второй не будешь прощаться?
– Честно говоря, мне она уже надоела. Сен-ти-ментальная, – Славик по слогам проговорил последнее слово. – И с претензиями. Хотя, если рассудить, чего строить из себя? Разведёнка с ребёнком. Ребёнок у родителей, а сама здесь живёт. И даже на этом этаже. Кстати, – Славика вдруг осенила какая-то мысль, – хочешь, я её тебе подарю? Свято место пусто не бывает. Сейчас организуем. Давай за это, – он опять толкнул своей рюмкой мою.
До армии я слышал, что в нашем общежитии бывали случаи, когда любовниц или любовников передавали по наследству, от старших курсов младшим, но не думал, что это произойдёт со мной. Впрочем, сейчас я один, а у Славика, очевидно, вкус неплохой. Вряд ли его дама сердца не произведёт на меня впечатления. Скорее, это я окажусь третьим сортом. Я всё-таки выпил ещё раз, «за это», решив про себя, что в последний. А он засуетился, вскочил, бросился к двери.
– Я сейчас. Для друга ничего не жалко.
Я сидел, размышляя о том, как просто некоторым людям назвать случайного собутыльника другом. Сам я к этому слову отношусь трепетно, и меня всегда коробит, когда оно слетает с языка без каких бы то ни было к тому оснований. Хотя Славик, кажется, парень неплохой, болтун только. Но ведь и я этим иногда страдаю. Думая так, а также философски созерцая остатки водки на донышке «Сабониса», я услышал стук двери и поднял глаза на вошедших. С трудом сфокусировал зрение.
Она изменила причёску и покрасила волосы в пепельно-серый цвет. Без макияжа и в ярком халатике, перехваченном в тонкой талии пояском, выглядела уютно домашней. И только глаза, по-прежнему неправдоподобно синие, но затравленные, беспокойно перебегавшие с предмета на предмет, выдавали её тревогу и внутреннее напряжение. Похоже было, что она не ждала ничего хорошего от этого ангажемента.
Славик легонько подтолкнул её за плечи внутрь комнаты.
– Это Наташа, прошу любить и жаловать. Пятый курс, вышла, так сказать, на финишную прямую. А это Толик, классный парень, весной пришёл из армии. Мы с ним моё назначение обмываем. Натали, я на пароход сел!
Улыбнувшись одними губами, Наташа пробормотала:
– Поздравляю.
Бросила беглый взгляд на меня, оглянулась на Славика. Посмотрела ещё раз на меня. Пристальнее. С узнаванием. И почему-то с испугом. А Славик молол языком без пауз. Я слушал, чувствуя, как кровь отливает от лица.
– Вот, Толик, рекомендую. Прекрасная женщина, просто мечта. Ласковая, страстная, опытная, без всяких комплексов. И не глупая, в перерывах между актами есть о чём поговорить.
Губы её задрожали. Наташа, резко развернувшись, бросилась к выходу. Славик поймал её за плечи, удержал:
– Натали, ты что? Боишься его? Мировой парень, вот увидишь. Сейчас водочки выпьем, и всё нормально будет. Толик, наливай.
Он попытался заглянуть ей в глаза, но она опустила голову, вырываясь. Славик держал крепко.
– Ты, может быть, стесняешься с ним так сразу? Ну, давай вместе со мной для начала, чтобы тебе попривычнее. Толик, ты к групповухе как относишься? – он взглянул на меня через Наташино плечо. В его глазах читалось предвкушение весёлой и жестокой забавы.
Наташа отчаянно рванулась ещё раз, он грубо тряхнул её, замахнулся:
– Стоять!
Я нащупал прохладное горлышко бутылки и, зверея, разбил «Сабониса» о край стола. Хрустальный звон бьющегося стекла слегка отрезвил меня, я замешкался. Реакция Славика, в отличие от моей, была отменная. Отшвырнув Наташу в сторону (она упала на кровать и ударилась головой о стену), Славик из рукава курточки выхватил небольшие нунчаки, шагнул ко мне. Он улыбался: забава, видоизменившись, продолжалась. Я едва успел встать, выставив вперёд кулак с розочкой, расколотые грани её острых шипов отливали синевой. Славик рубанул своими палками. Попал он удивительно точно – прямо по косточке большого пальца. Случайно, конечно. В тот момент боли я не почувствовал. Розочка покатилась по полу. Славик ещё раз замахнулся, непрофессионально, наотмашь. От этого удара я умудрился уклониться, тоже случайно. И тут же, прогнувшись, пнул его в живот. Я почувствовал, что попал – Славик отлетел к стене, и руки его на миг опустились. Я бросился на него.
Я не увлекаюсь боксом и не знаю его правил. Но в одном уверен – когда соперник в нокдауне, рефери останавливает бой. Останавливать меня было некому. Единственный свидетель – Наташа – лежала на кровати лицом вниз, обхватив руками голову. Я бил привалившегося к стенке Славика, как резиновую куклу, как грушу, с животным бешенством и со всей силой, накаченной за два года на спортгородке Минской комендатуры. Один раз промазал, кулак мой больно врезался в стену. Это прибавило мне ярости. Голова Славика болталась, тело обмякло, покорное моим ударам. Я не знал, сколько времени это продолжалось. Наконец, глаза его закатились, и он медленно сполз по стене на пол. Завалился на бок. Со звуком пушечного выстрела голова его ударилась о пол.
Потом мы сидели на кухне. Не включая света. Курили молча. Меня знобило, и я зажёг все газовые горелки. На стенах колебались таинственные тени. Дверь в кухню была закрыта, и тяжёлый угар, перемешанный с табачным дымом, стоял под потолком. Один только раз я спросил:
– Чаю хочешь?
Наташа помотала головой, я не настаивал. Она вообще не сказала ни слова с тех пор, как я увёл её из комнаты в кухню. Сидела, сгорбившись, опустив голову. Пепельные пряди, слегка вьющиеся на концах, закрывали лоб и глаза. По щекам текли слёзы, постоянно, одна за другой. Крупные, как горошины. Наташа время от времени машинально вытирала их тыльной стороной ладони. В другой руке она держала сигарету. Пепельница из консервной банки была полна окурков. Докурив до фильтра, Наташа нервным движением тушила сигарету в пепельнице и тут же брала другую. Прикуривала от газовой плиты. «Волосы опалит», – всякий раз при этом думал я, но обходилось. Моя дрожь не проходила, меня трясло, как при высокой температуре. Очевидно, уже начался отходняк. Кроме того, болела рука, по которой пришёлся удар.
Неясные шорохи и сопение за дверью трансформировались в шаги. Наташа вздрогнула, как от удара, быстро взглянула на меня. Я не успел увидеть выражение её глаз. Кто-то прошёл в умывальник. Вода звонкой барабанной дробью ударила в металлическую раковину. Славик умывался долго, сморкался, сплёвывал, фыркал, как тюлень.
– Ожил, – мрачно пробормотал я. Наташа промолчала. Только пальцы её на столе опять потянулись к сигаретной коробке. Та оказалась пуста. Наташа некоторое время смотрела непонимающе на коробку, теребила её нервными пальцами. Спросила, не поднимая головы:
– Есть ещё? – голос её прозвучал еле слышно и по-детски тоненько.
– В комнате.
Она кивнула и ещё ниже опустила голову.
Славик закрыл кран. По звуку шагов я определил, что он прошёл сначала в мою комнату, потом в свою. Запер дверь на ключ. Шаги зазвучали ближе, ближе. Наташа напряглась, сжалась, как пружина.
Дверь в кухню широко распахнулась. Он стоял на пороге, с мокрыми, блестевшими от воды волосами. Прищурившись, смотрел на нас. На плече висела большая дорожная сумка. Только припухшая нижняя губа, да разбитая бровь, заклеенная кусочком газеты, напоминали о недавнем происшествии. Он оглядел нас с усмешкой:
– Ну, вот и классно, вот и подружились. И не нужно было делать волны в тазике.
– Уходи, – глухо сказала Наташа.
– Ладно, – он помолчал. – Семь футов под килем не пожелаете? Ладно.
Славик бросил на стол ключ с деревянной биркой на кольце.
– Васильичу отдайте. До встречи, Толик. Сочтёмся.
Он повернулся и пошёл. Хлопнула под мощной пружиной входная дверь, потом, некоторое время спустя, подъездная. Наташа облегчённо вздохнула, пытаясь  сделать это как можно незаметнее. Я принёс из комнаты пачку «БТ». Наташа схватилась за неё, как наркоман в ломке за шприц. Несмело улыбнулась мне:
– Ты что-то про чай говорил.
Она почти залпом выпила согретый мной чай, отставила кружку, нерешительно подняла голову. «Пришло время объяснений», – предположил я про себя.
– А ты знаешь, я иногда вспоминала о тебе, – она заговорила негромко и грустно, так же, как когда-то на стройке после моей драки с Виктором Лебедевым. – Правда, вспоминала. Особенно, когда мне плохо было.
Она сидела, повернувшись в профиль ко мне, смотрела на пламя горелки и говорила, неторопливо, тихо.
– Я два года подряд академку брала, болела очень. Да ещё развод этот. Сначала я решила всё терпеть, жить ради ребёнка. Настеньке семья нужна.  А Витя посчитал, что так и должно быть, и ревность его, и побои, и гуляния. Закончилось тем, что он меня заразил… – она содрогнулась, не договорив, но я догадался, о чём речь. – А моей маме сказал, что это я – его. Мама, конечно, не поверила, но всё равно, это так ужасно было.
Наташа опять схватилась за сигарету, но закашлялась, бросила:
– Обкурилась уже, – слабо улыбнулась она. – Вообще-то я так много не курю. Это сегодня день такой.
– Ночь, – поправил я.
– Ночь длинных ножей, – Наташа невольно покосилась на дверь, за которой скрылся Славик.
– Когда на развод подала, Витя просил, умолял. А у меня как отрезало. Развод, правда, спокойно прошёл, без эксцессов. И осталась я одна, – Наташа вздохнула, помолчала. – А знаешь, как тяжело одной? Я вообще одиночества боюсь.
– У тебя же дочь.
Наташа оживилась:
– Дочка у меня замечательная. Если бы не она, мне бы вообще жить незачем было. Она мне силы придаёт. Я всё лето дома жила, как она радовалась! Мы с ней в Кремль ходили, на Волхов, гуляли, играли. Она  уже большая у меня, четыре года скоро. Всё понимает. Иной раз так посмотрит на меня, как взрослая. И с жалостью. Мне было очень тяжело уезжать от неё. Но меня обещали на работу устроить. Жить-то надо на что-то. В августе я в Питер приехала. Опять одна. Мыслями вся в Новгороде, с Настей. А в душе тоска, пустота. Одиночество души. Вот тут-то Славик и появился.
Она замолчала. Молчал и я, с жалостью и нежностью глядя на неё. Моя давно забытая юношеская любовь к этой женщине оживала, вспыхивала вновь, разгоралась, как от ветра. Прямо сейчас, поминутно, посекундно, всё ярче и ярче. Невзирая на случившееся только что, а, может быть, и благодаря этому. Вопреки логике, рассудку и здравому смыслу. Но я уже не видел в ней, как раньше, не подлежащее сомнению в чистоте и непорочности божество. Это была обычная слабая, хрупкая и очень несчастная женщина. Хотелось стать её защитником, опорой, ангелом-хранителем, чтобы уберегать от всех ударов судьбы, валившихся на её плечи.
Она заговорила снова, жёстче:
– Ты думаешь, я не знала, какой он? Всё знала. Не думала просто, что до такой степени. Он умеет быть добрым, приятным, весёлым, когда надо. Может втереться в доверие, посочувствовать. А я просто слабая, одинокая, несчастная женщина, – Наташа почти слово в слово повторила то, о чём я думал только что.
– Он видел, что я боюсь одиночества. А, кроме того, я же молодая, я хочу жить, радоваться, любить…
– Получилось? – помимо моей воли вопрос прозвучал грубо. Она не отреагировала на это.
– Нет. Я поняла, что любви здесь не будет. Не сразу, но поняла. Но отношения продолжались по инерции. Я знала, что скоро он уедет, и всё закончится. Правда, не думала, что это будет так унизительно.
– Сколько раз увижу, столько раз убью! – злобно пообещал я, вспомнив испытания, которым она сегодня подверглась.
– Не надо, – Наташа почти вскрикнула, прижав кулачки к груди. Её глаза были измученные и покрасневшие. Синяками легли тени, непросохшие дорожки от слёз блестели на щеках, слегка голубоватых от пламени газа. Что-то уловив в моих глазах, она осеклась, сникла, уронила руки на колени.
– Ты не думай, – сказала она чуть погодя. – Я не за него волнуюсь. Как человек он мне был всегда безразличен. Я его воспринимала, – на секунду она сжала губы, – только как сексуального партнёра. А тебе не надо в эту грязь лезть. Он очень злопамятный. Всё это добром не кончится.
– Посмотрим, – я не стал ничего обещать.
– Пойду я, – Наташа неожиданно встала. – И так у тебя сегодня масса хлопот из-за меня. Опять, – она тихонько засмеялась. – Я тебе, Толик, одни неприятности приношу.
Я не удерживал её. Теперь я знал, что она снова живёт на одном этаже со мной, и что ей очень нужна поддержка. И главное, что я могу ей эту поддержку оказать. Даже её сообщение об отъезде на пару недель в Новгород не обескуражило меня.
– Наташа, ты, когда вернёшься, зайдёшь ко мне? – спросил я её на лестничной площадке.
– Зайду, Толик. Обязательно зайду. Мне больше не к кому здесь заходить. И прости меня.
– За что?
– Ты знаешь.
Я вернулся к себе, завалился поверх покрывала на кровать и, на удивление быстро засыпая, проваливаясь в обволакивающе ватное облако, помнил её улыбку.




7
На нос я послал Катьку, опять скрывшую свои соблазнительные формы под необъятным ватником, на корму – Семёныча. Включил питание на пульте «Берёзки». Белый огонёк над тумблерами дружелюбно подмигнул мне. Не зная, какие тумблеры включают отдельные посты связи, я перевёл их все в верхнее положение. Взял в руки микрофон.
– Внимание, говорит рубка. Проверка связи. Кто меня слышит?
Семёныч отозвался почти сразу:
– Говорит корма. Нормально, Толик. Слышу тебя, хорошо слышу.
Я слышал это и сам. Колокольчик-громкоговоритель на корме орал так, что голос мой, многократно усиленный, метался по затону от берега к берегу, эхом накладываясь сам на себя. Я заговорил потише:
– Семёныч, выключай. Спустись в машину. Там проверим.
Катька к этому времени только добралась до брашпиля, рядом с которым на мачте находился пост «Берёзки». Долго возилась возле него, потом сообразила открыть крышку, достала микрофон. Беззвучно зашевелила губами. Я надрывался:
– Катька, Катерина, слышишь меня?
Опять откликнулся Семёныч:
– Толик, в машине тоже всё путём.
– Семёныч, пройди к Катьке, – попросил я его. – Что-то у неё не получается.
После короткой паузы динамик рубки заговорил голосом капитана:
– Толик, скажи ей, пусть питание на пульте врубит.
Сказать было бы легко, если бы кормовой пост работал. Но я сам велел Семёнычу его выключить, а громкоговоритель на рубке вообще отсутствовал. Я вышел на мостик, заорал через четыре трюма:
– Катерина, там рычажок на пульте, включи!
Ветер дул в лицо, и слова мои вернулись ко мне, не сумев преодолеть почти девяносто метров до Катьки. Катька счастливо улыбнулась и радостно закричала:
– Не работает!
«Чему радуется, идиотка!» – второй раз за утро я мысленно обругал Катьку.
В это время позади Катьки над бортом, там, где  за леера был зацеплен металлический трап, показалась долговязая и худая фигура старпома. Леонидыч ловко спрыгнул на палубу, обернулся, помогая забраться своему спутнику, отягощённому чемоданом и сумкой. Тот, передав свой багаж старпому, не менее ловко перемахнул через леер, пригладил взъерошенную ветром длинную светлую шевелюру. Его ярко-красная дутая куртка контрастировала с неопределённого цвета фуфайкой Леонидыча. «Механик, Костя», – предположил я.
Старпом забрал микрофон у Катьки, с раскрытым ртом смотревшей на механика, протянул руку к ящику поста:
– Рубка, как слышишь?
Я вернулся с мостика в рубку, ответил:
– Слышу хорошо, как у вас?
– Нормально. Толик, выйди на корму.
На корме я немного подождал. Наконец из-за надстройки появились старпом, механик и Катька, всё ещё заворожено глядевшая на вновь прибывшего.
– Вот, Сергеич, это наш монтер, Толик. Он из твоего института, на практику, – Леонидыч преподнёс это как подарок.
Костя не спешил радоваться. Поставив чемодан на палубу, настороженно вглядывался в меня внимательными серыми глазами. Протянул руку:
– Константин.
– Анатолий.
Рукопожатие его было крепким, но коротким.
– Вот, пообщайтесь пока, общих знакомых вспомните, преподавателей, – Леонидыч не замечал настороженности Кости.
– Успеем ещё, – Костя подхватил чемодан, взял у старпома сумку. – Спешу предстать пред светлые очи нашего мастера.
Далеко идти ему не пришлось. Капитан сам появился на корме.
– Ну, здорово, пропащий! А мы хотели уже Семёныча на твоё место ставить. С приездом!
По моим представлениям, капитан должен был поднять грандиознейший шум, растоптать механика, сравнять его с землёй. То есть с палубой. Ничего подобного не произошло. Довольно дружелюбно капитан повёл непринуждённый разговор, в котором не было и тени  возмущения, изливавшегося до этого из капитана ежедневно. Костя объяснился сам:
– Извини, Викторыч. Не смог раньше, каюсь, отработаю.
– Отработаешь, конечно. Теперь за тобой должок.
– Гитару мою не забыл?
– Вот тебе только забот. В порядке твоя гитара, я её уже принёс.
Встрял первый помощник:
– Сергеич, умойся пока с дороги, а я Тамаре скажу, сообразит чего-нибудь.
Все удалились. Даже Катька куда-то исчезла. Пользуясь тем, что «Берёзка» оказалась в порядке, я шмыгнул в свою каюту, на всякий случай расстелил на столе принесённую из рубки схему и завалился на диван, надеясь добрать минут девяносто – сто двадцать сна, которых мне не хватило с утра.
Мне повезло. Никто меня не тревожил, и я проспал до самого обеда. Проснулся от запаха горохового супа из салона, глянул на себя в зеркало. Компрометирующих следов типа рельефа подушки на лице не обнаружилось. Сказывался армейский опыт сна в не отведённое для этого время. Я пригладил рукой волосы и отправился в салон.
Капитан, сидевший на своём царском месте, подозрительно посмотрел на меня.
– Что-то долго тебя не было видно.
– Схему изучал, – с мужественной усталостью в голосе ответил я. Капитан хмыкнул, выражая сомнение, но решил не приставать. Он обсуждал с Леонидычем и Костей какие-то технические проблемы. Я не стал затруднять себя вниканием в этот разговор.
На этот раз собралась вся команда. Кроме Бори, у нас было ещё три моториста, из местной речнухи. Близнецы Антон и Женька выглядели типичной шпаной – задиристые, бойкие, бесшабашные. С чёрными чубами, спадающими на лоб. Похожие внешне, но различимые. Способные проигнорировать замечание капитана, запросто полаяться со старпомом, послать подальше Семёныча. Я с ними поддерживал нейтралитет. Правда, последнее время они начали немного зарываться, но пока в пределах дозволенного. Игорь, четвёртый моторист, невысокий и хрупкий, как восьмиклассница, был полностью подвержен влиянию близнецов.
На второе  Тамара подала рыбные котлеты. «Умеет ли она ещё что-нибудь готовить?» – раздражённо подумал я. С первого дня работы на камбузе Тамара потчевала нас этим до смерти надоевшим и не особенно вкусным блюдом дважды в сутки, на обед и на ужин. Оказалось, что я не единственный недовольный. Антон демонстративно сморщил нос, небрежно поковырял вилкой в тарелке:
– Загнёмся мы от такой еды, однако. Вторую неделю уже одно и то же.
– Так и будет всю навигацию? – поддержал его брат.
Тамара не осталась в долгу:
– Что есть, из того и готовлю. А все жалобы пишите в газету «Гудок».
– А ну, цыц! – прикрикнул капитан на близнецов. – Аристократы нашлись. В вашей фазанке лучше кормят?
– Лучше, – заявили братья хором.
– Не надо мне сказки рассказывать. Я сам там учился, знаю.
Братья, ворча под нос, принялись за еду. Некоторое время слышалось только постукивание ложек о тарелки.
Со второй котлетой я не справился, поставил тарелку в окно раздатки, налил чаю.
– Похудеешь, Толик, однако, если так питаться будешь, – тут же отреагировал капитан, но не язвительно, а скорее по привычке. «С чего бы такое благодушие? – подумал я. – Из-за того, что механик приехал?» Словно отвечая на мой мысленный вопрос, капитан объявил:
– Завтра, братцы, с утра у нас комиссия. Сдаваться будем. Если всё нормально пройдёт, после обеда уходим.
Семёныч вскинул голову. Из комсостава, похоже, только я и он не знали об этом.
– Куда идём, Викторыч?
– Пока у нас один путь – Осетрово. Там грузимся и вниз.
Народ за столом оживился. Напряжённые дни вооружения надоели всем. Лица мотористов засияли. Меня тоже охватило радостное возбуждение. Ведь одно дело присутствовать на борту в качестве пассажира, хотя бы и сына механика, и совсем другое – самому быть членом команды, экипажа. Какое красивое, полное романтики слово – «экипаж»! Я вспомнил, что и отец мой начало навигации воспринимал, как праздник. А когда ушёл работать на берег, то всегда смотрел с лёгкой завистью и грустью вслед проходящим судам. «Завтра, завтра, завтра», – твердил я про себя, не замечая, что глупо улыбаюсь. Капитан, конечно, это заметил.
– Что-то монтер наш весь цветёт, – довольно беззлобно сказал он. – Расскажи, Толик, о чём думаешь?
– О своём, – откликнулся я. Душа у меня пела. Завтра. Завтра. Капитан как будто прочитал мои мысли:
– В первый раз когда, всегда радостно. Особенно, если стремление есть. Ты же не просто так в свой институт шёл?
– Просто, не просто, какая разница? – даже в таком настроении я не собирался раскрываться перед всей командой.
– Не просто, – сам себе ответил капитан. – Вот и испытаешь себя, узнаешь, что такое флот.
– Да у меня отец двадцать лет механиком на Дону проработал, – не удержался я, – знаю я прекрасно эту флотскую жизнь.
– Так ты донской, а не питерский, – удивился Семёныч. – То-то я смотрю, фамилия твоя – Кибиткин – такая…казачья.
Если мои предки, передавшие мне фамилию, и были казаками, то никак не донскими, а, скорее, уральскими. Но это я объяснять не стал.
– Так у тебя династия, – капитан одобрительно взглянул на меня. Оказывается, его глаза могут быть и не холодными.
– У нас тоже династия, – обратил на себя внимание Антон. – Отец на «Заре» работает. Мы тоже не просто так на флоте.
Капитан пренебрежительно скривился:
– А куда вам деваться-то было? Или на флот, или на пилораму. Выбрали, что полегче.
– Однако вы тоже не на пилораме пашете, – пришёл на помощь брату Женька.
– Ладно, династия, посмотрим, как проявите себя. Пока вы только языком трепать можете, да Катьку в коридоре щупать.
Катька вспыхнула, потупила взгляд. Близнецы заржали.
Костя встал из-за стола.
– Спасибо, Тамара. Викторыч, я в машину, долг отрабатывать. Моряки, поедите, и туда же.
Моряки, то есть мотористы, дружно вздохнули. Антон что-то буркнул.
– Ничего, с завтрашнего дня вахты пойдут, – благодушное настроение не покидало капитана. – Тебя, Антон, с собой возьму. Будешь почётную капитанскую вахту стоять. Хочешь?
– Не достоин я, – проворчал тот.
Капитан обратился ко мне:
– Толик, береговые генератор наладили. Ты к завтрашней комиссии наведи порядок в своём хозяйстве, прибери всё, проверь.
– Инструментов совсем нет, – пожаловался я. – Один мегомметр, да отвёртка из клапана. Она по технике безопасности не проходит.
– Негде взять, на складе пусто.
– А чем работать? – я возмутился. Сначала капитан обещал достать всё к началу рейса.
– В Осетрово прибежим, сходишь в магазин, может, что и найдёшь. Я оплачу из судовых денег. А там, глядишь, и на складе что-нибудь появится. Месяца полтора мы будем в верховьях крутиться. Когда-нибудь, да зайдём, однако.
– А потом?
– Потом? – капитан прищурился, посмотрел куда-то вдаль. – Потом, дай Бог, в Тикси пойдём, и дальше, на Яну. Вот только море ото льда вскроется.




8
Я много раз читал в книгах, как это происходит. Низкий долгий гудок повиснет в пропитанном влагой и солнцем воздухе. Закричат встревоженные чайки, замечутся над мачтами. Повинуясь коротким чётким командам с мостика, побегут матросы вдоль борта, отдавая швартовые. Вспенят огромные винты изумрудную воду за кормой. И теплоход под волнующие звуки «Славянки» и неистовое махание руками, платочками и шляпами провожающих на берегу медленно отвалит от бетонной стенки, разворачиваясь, ложась острым носом, режущим гладь воды, на курс. Всё дальше и дальше берег, уже не различить лиц людей, столпившихся на нём, уже еле слышна музыка духового оркестра, и только солнечные блики играют на начищенной меди инструментов. А рукоятки управления уже установлены на «самый полный вперёд», оглушительно громыхают дизели в машинном отделении, в рубке торжественность первых минут уступила место деловой и слаженной работе профессионалов. За кормой остаётся лишь тонкая полоска суши на горизонте, лёгкий сизый дымок из фальштрубы, да чайки, бестолково и суетливо вьющиеся над кильватерной струёй.
Так написано в книгах о далёких морских походах. Речной флот в этом отношении более прозаичен. Особенно торговый флот. На пассажирских судах ещё рудиментарно сохранялись элементы книжной атрибутики типа белых чехлов капитанских фуражек, да музыкального аккомпанемента швартовочных работ. Аккомпанемента, конечно, магнитофонного, не оркестрового. В Пятиморске летом с пристани часто гремела бравурная музыка. Там делали зелёную стоянку туристические суда, везущие пассажиров в Ростов и обратно. Расписание знали все жители Пятиморска и соседнего казачьего села Ильёвки. Несли на продажу фрукты, овощи, молочные продукты, варёных раков, балык, платки из козьего пуха – Ильёвка славилась этим промыслом. Для тонких ценителей – домашнее вино и местный самогон. Сухогрузы, толкачи и танкеры – пролетариат флота – спешили мимо без остановки, а желавшие приобщиться к празднику жизни на берегу посылали гонца на моторке.
Но мой первый выход в рейс проходил почти по-книжному, разумеется, с определёнными поправками и учётом местных обстоятельств. Правда, от стенки мы не отваливали, поскольку заранее были отбуксированы из затона на якорную стоянку. Да и самой стенки не было. Был низкий и грязный берег с едва пробивавшейся чахлой бледно-зелёной травкой. Не нашлось и провожающих, если не считать нескольких поджарых после зимы коров. Коровы набивали свои бездонные желудки молодой порослью и не обращали на наш отход ни малейшего внимания. И уж, конечно, не махали платочками и головными уборами. Даже гудок, действительно мощный и оглушительный, не заставил поднять их лобастые рогатые головы.
Капитан стоял у пульта управления. Штурвал казался сломанным: верхняя его половина была опущена по диаметру на шарнирах, и он приобрёл вид усечённого руля на моторках. В нормальном рабочем режиме управление пером руля должно было осуществляться специальной рукояткой с шариком на конце, называемой «шишкой». Как я уже успел изучить, электрический сигнал для перекладки передавался от «шишки» на трёхмашинный агрегат под экзотическим названием «Вард-Леонард», и далее на приводной электродвигатель в румпельной. Из динамика «Берёзки» доносились металлические лязгающие звуки – Семёныч на носу выбирал якорь. Доверить эту задачу зелёным мотористам пока было нельзя. Дизеля работали на малых оборотах, и рубку сотрясала лёгкая вибрация. Я скромно сидел в углу на диванчике рядом с Тамарой и Катькой. Леонидыч в бинокль рассматривал копошащегося у брашпиля второго. Остальная команда – Костя и мотористы – были в машине.
Леонидыч нервничал, поминутно подносил бинокль к глазам, выбегал на мостик. Не выдержав, схватился за микрофон «Берёзки»:
– На баке!
– Есть на баке! – не сразу откликнулся второй.
– Что ты двигатель насилуешь, врубай на полный!
– Идёт тяжело, подработайте.
– Врубай на полный, тебе говорят! – заорал старпом.
Семёныч, суетливо бросившись к брашпилю, крутанул рукоятку контроллера. Электродвигатель в динамике победно взревел. Загудел мощно, без натуги. Металлический лязг от выбираемой цепи усилился.
Капитан буркнул беззлобно:
– То-то же, а то – подработайте. И так работаем.
Подумал немного, сказал:
– Добавлю, пожалуй, – и потянулся к рукояткам поста дистанционного автоматического управления дизелями, слегка толкнул правую вперёд. Семёныч, перевесившись через борт, глядел вниз, туда, откуда должен был показаться якорь. Вернувшись к контроллеру, остановил двигатель, ещё чуть-чуть погудел на малых оборотах.
– Якорь в клюзе, – доложил он.
Капитан скомандовал:
– Якорь – в походное положение, выключай «Берёзку» – и в рубку. Да шарик сними,– он имел в виду чёрный шар, поднятый в данный момент на носовой мачте как знак якорной стоянки.
Капитан  взял в руки трубку ультракоротковолновой радиостанции «Кама-Р»:
– Диспетчерская, ответьте теплоходу “Новгород”.
– Диспетчерская на связи, – отозвались женским голосом.
– Галя, мы пошли.
– Счастливого пути, Александр Викторович.
– Спасибо, – капитан переключил ручку настройки каналов, снова поднёс трубку ко рту:
– Внимание судов! Теплоход ”Новгород” снимается с рейда диспетчерской Пеледуя, пойдёт вверх. – Затем ещё добавил оборотов, слегка тронул рычаг рулёвки – «шишку». Обернулся к нам:
– Катерина, гуднуть хочешь?
Катька с восторженным визгом вскочила с дивана и буквально повисла на кольце воздушного тифона, торчащего из потолка. На несколько секунд потрясающий по силе и красоте бас перекрыл все остальные звуки, заложил уши. Капитан оттащил Катьку в сторону:
– Ручку оторвёшь.
– Слышал гудок? – хвастливо обратился он ко мне. – На всей Лене громче нет.
Леонидыч, надувая щёки и невыносимо фальшивя, сыграл на губах «Прощание славянки». Тамара поморщилась:
– Ладно тебе, музыкант.
– Что ты понимаешь, – обиделся старпом. – Я под этот марш три года в океан уходил. Как с якоря снимаемся, он у меня постоянно в ушах.
– Уши только тебе немного медведь оттоптал, – Тамара усмехнулась, встала. – Пойду на ужин деликатесы жарить.
– Рыбные котлеты? – старпом изобразил на лице высшую степень отвращения.
– В Осетрово на плавмагазине мясо возьмём, – пообещал капитан. Он уже не стоял, а сидел на высоком стуле напротив пульта. Перед ним  лежал раскрытый альбом карт. Капитан в него не взглянул ни разу. «На память знает», – подумал я.
Пыхтение дизелей в машине действовало успокаивающе. Свежий ветерок дул в открытую дверь рубки. За стеклом медленно плыл берег, всё та же тайга. Другой берег – далёкий – едва угадывался сквозь вечерний туман. «Эй, ты, там, на том берегу, расскажи, что ты видишь…»
И вдруг, нарушив эту идиллию, пронзительной трелью залился звонок за пультом. Капитан нажал какую-то кнопку, звонок затих, но через минуту ожил снова.
– По твоей части, Толик, – безразлично отметил капитан.
– А что это? – настороженно  спросил я, подозревая подвох.
– Температурный датчик вспомогача.
– Значит, температура повысилась, – высказал я неуверенное предположение.
– С температурой всё нормально, это датчик барахлит. Ну что ты сидишь? – капитан вдруг разозлился. – Долго он будет мне по мозгам бить?
Я вылетел из рубки, вихрем промчался по коридору мимо удивлённого Семёныча, спустился в машину. В малом отделении грохотало ужасно. Пахло нагретым маслом и солярой. Я подошёл к дизель-генератору, некоторое время тупо смотрел на него. Затем прикоснулся к головке цилиндра, осторожно, как ко лбу больного человека.  Тёплая поверхность крашеного металла вибрировала под моей ладонью.
«Знать бы ещё, где этот долбаный датчик», – отступив на шаг, я мрачно осматривал дизель. Какие-то провода в оплётке уходили вниз, под слани. На всякий случай я пошевелил их, понимая при этом, что выгляжу последним идиотом. Хорошо, что никто не видел.
Потом я уселся на низкую деревянную скамейку возле переборки, достал пачку «Космоса», ещё питерского, предварительно хорошо высушенного на газовой плите. Вообще-то я курю редко. В основном, по пьянке, иногда за компанию, да ещё когда особенно хреново на душе. Сейчас я находился именно в таком состоянии. Всего десять минут назад в рубке я был спокоен и  умиротворён. Теперь же мне казалось, что несчастнее меня нет человека. Случилось то, чего я опасался. Я не способен справиться с моими обязанностями, теми, которые никто за меня делать не будет, не сможет, да и не захочет. Там, в рубке, и здесь, в машине, люди выполняют свою работу и уверены, что я так же умело и качественно выполню свою. А я даже не знаю, с какой стороны подойти к этому дизелю.
Мысли беспомощно и вяло трепыхались в голове. Дизель-генератор невозмутимо и монотонно громыхал рядом, как бы издеваясь надо мной. Из-под одной головки цилиндра тонкой струйкой стекало масло. Чёрное с синевой, отработанное. Я машинально стёр эту струйку валявшимся рядом куском ветоши, отрешённо смотрел, как она пробивается вновь, лениво ползёт по голубой краске, скапливаясь внизу в небольшую блестящую лужицу.
Выкурив три сигареты подряд, окончательно одуревший от переживаний, табака и оглушительного, бьющего прямо по мозгам грохота, я выбрался на корму. Там было тихо, прохладно. Поросший тайгой берег по правому борту стоял в лёгкой голубоватой дымке. Дальний берег скрылся в тумане. Белый ровный след от винтов тянулся за нами, словно шлейф за реактивным самолётом в небе, постепенно ширясь, тая, растворяясь в тёмной воде. В запах реки, запах моего рыбалочного детства, подмешивалась еле уловимая вонь от рыбных котлет из камбуза.
Пока мы стояли в затоне, альтернативой котлетам могла служить рабочая столовая «Славянка». Но автономное плавание диктовало свои законы, и в частности, гастрономическую оторванность от берега. Учитывая географическое положение посёлка, этой столовой следовало бы именоваться «Якутка», но в названиях ведомственных заведений общепита часто отсутствует элементарная логика. Если кафе «Космос» в Иркутском аэропорту своим названием ещё как-то соответствовало ситуации, то, например, вывеска «Уралочка» на привокзальном кафе железнодорожной станции Елец очень удивляла. От Ельца до Урала расстояние немалое, примерно такое же, как и до Германии. Я некстати вспомнил, что однажды, возвращаясь с каникул, во время двадцатиминутной стоянки я заскочил в «Уралочку» выпить пива и потом чуть не сел  в чужой поезд. Дело в том, что там в одно и то же время на соседних путях останавливаются два встречных состава: «Волгоград–Ленинград» и «Ленинград–Волгоград». Поневоле запутаешься.
Конечно, мои размышления о столовых и кафе были вызваны не столько голодом, сколько желанием по-страусиному засунуть голову в песок и укрыться от возникших неприятностей. Я облокотился на фальшборт, перевесившись вниз, увидел неуклюжую лапу кормового якоря. В детстве, в первый раз увидев настоящий якорь, я был удивлён тому, что он не очень похож на своё стандартное изображение на пуговицах, фуражках и татуировках. Позже я понял: это потому, что якоря обычно рисуются в проекции на плоскость, хотя на самом деле имеют трёхмерную форму. Наш кормовой якорь был небольшой, в одну тонну. В отличие от двухтонников носовых. Но всё-таки вес солидный. Вспомнилось, что в Ленинградском речном училище существует традиция – в ночь после получения диплома выпускники вытаскивают лежащий перед парадным входом в училище якорь Холла на проходящие рядом трамвайные рельсы. Пожалуй, это посложнее, чем одеть стоящий на Васильевском острове чугунный памятник Крузенштерну в тельняшку –  традиция выпускников одного из военно-морских училищ. Сам я никогда не видел воплощения этих традиций, знал только по рассказам, а теперь, разглядывая внушительную лапу якоря, засомневался в истинности первой из них. Хотя … если дружно взяться…
Кто-то положил мне руку на плечо, вернув в неприятную действительность. Я оглянулся. Рядом стоял Костя.
– Топиться собрался?
– Погожу пока, – ответил я, выпрямляясь.
– Иди в рубку, там тебя ждут, – он не сказал, зачем ждут. Очевидно, ему было известно о моих трудностях. Вероятно, этот звонок всё ещё трезвонит.
Костя посмотрел на меня испытывающе, сжал губы. Как будто хотел что-то сказать, но передумал. Я кивнул:
– Иду. У тебя есть паспорт на вспомогач, или схема?
– Поищем. Попозже зайди ко мне.
В рубке на месте капитана сидел старпом. Звонок молчал. Я тихо перевёл дух.
– А где мастер? – я поймал себя на том, что назвал капитана так же, как и Костя.
– Сейчас моя вахта. Он с нуля встаёт.
Леонидыч соскочил со стула, подошёл к заднему иллюминатору рубки, взглянул. Я невольно посмотрел туда же. Вдали, в начинавшихся сумерках горели огоньки створ, один строго над другим. Удовлетворённо хмыкнув, старпом вернулся на место.
– Дай закурить.
Вытянув из моей пачки «космосину», сказал:
– Ты не переживай насчёт датчика. Он и в том году выёживался. Откинь его к чёртовой матери, и все проблемы.
– А как же сигнализация? – усомнился я.
– Какая на хрен сигнализация. Пароход старше тебя. Почти ни одного двигателя родного не осталось, всё поменяли, и пожарный, и балластный, и шпиль. Вот на «Ленанефтях»…, – он завистливо вздохнул. Очевидно, это была его мечта. Потом с досадой пнул пульт и тут же погладил ладонью, как собаку по загривку:
– Хороший, хороший, не обижайся.
– Ты знаешь, как у нас котёл работает? – обратился старпом ко мне.
– Ну, включается форсунка, – предположил я. – Потом зажигание…или искра.
– Форсунка, это точно. А вот искру сам высекаешь.
– Как?
– Ветошь в ведро с солярой макнёшь и кидаешь в котёл. Туда же горящую спичку, а потом уже включаешь форсунку, – охотно объяснил старпом. – Вот такая автоматика. И так всё работает. Этой зимой у нас средний ремонт по плану, авось наладим.
Он затушил сигарету, из пачки, оставленной мной на пульте, без спроса выудил ещё одну.
– Слабые, – пояснил. Затянувшись, продолжил:
– Ты не робей. Это только с виду так страшно и непонятно. Глаза боятся, руки делают. Тут до тебя такие дубы работали. А ты, я вижу, сечёшь.
Перехватив мой недоверчивый взгляд, Леонидыч пояснил последнюю фразу:
– Я на Тихоокеанском флоте три года в БЧ-5 оттрубил. Могу и сам за монтера работать, раньше даже обработку брал. А сейчас стали вас, практикантов, присылать. Так что обращайся при случае.



 
9
До Осетрово проблем с электрооборудованием у меня не было. Правда, на третий день рейса разлетелась на несколько осколков чугунная муфта, соединяющая валы вспомогательного дизеля и генератора, но эта поломка относилась к Костиной епархии. Капитан матерился, обвиняя береговых электриков в том, что они якобы нарушили центровку генератора. Срочно была послана радиограмма в Пеледуй с требованием выточить новую муфту в  ремонтных мастерских.
Я теперь в полной мере пользовался преимуществами ненормированного рабочего дня. Просыпался к обеду, иногда даже и не сам – будила Тамара. Торчал в рубке, глазея по сторонам, рассматривая красивейшие места. Река постепенно сужалась, берега сдвигались, порой подходя очень близко друг к другу. Знаменитые Щёки – две огромные отвесные скалы, нависающие прямо над водой каждая со своего берега, образовывали узкий коридор, в котором ревел и пенился стремительный поток. К тому же река делала здесь резкий поворот, и от судоводителей требовалось немалое умение, чтобы пройти этот перекат. Когда я поделился своими соображениями с вахтенным штурманом Леонидычем, он отмахнулся:
– Вверх-то ничего, терпимо. Вот когда по течению гружёные побежим, тогда беда. Особенно если вдруг генератор откажет. Резерва-то нет.
– А почему нельзя эту муфту в Осетрово заказать?
– Не будут они делать, у них ни чертежей, ни шаблона нет. База «чешек» только в Пеледуе. Говорят: у себя и заказывайте. Так что будем мы с Пьяным Быком бодаться на одном генераторе. Дай Бог, чтобы он не отказал.
На мой вопросительный взгляд старпом объяснил:
– Перекат этот Пьяный Бык называется. Когда-то здесь по пьяной лавочке баржу с коровами утопили.
Леонидыч меня напугал, и следующие сутки я посвятил изучению генератора, а заодно и вспомогательного дизеля, консультировался у Кости, у самого Леонидыча. Пусть не все возможные болезни, но, по крайней мере, устройство вспомогача я выучил назубок на случай выхода его из строя. Решил заняться и другими механизмами, но быстро выдохся с непривычки. Памятуя о том, что «гром не грянет – мужик не перекрестится», я каждое утро переносил исполнение этого решения на завтра. Хотя и не в моих правилах откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра.
Атмосфера на судне была приемлемая. Капитан периодически цеплялся ко мне, но не сильно. Антон и Женька шалили, по-тихому, украдкой. Катька хохотала. Боря привязался ко мне, как собачонка, делился  всеми своими бедами и удачами. С Леонидычем я почти сдружился. На правах приятеля замучил его вопросами о флотской терминологии, хотя кое-что знал и без него. В конце концов он не выдержал:
– Ты как к экзамену готовишься. Зачем это тебе?
– Чтобы в разговорах лохом не выглядеть, – признался я.
– Кем не выглядеть? – определённо старпом ещё не слышал этого слова, давно и прочно вошедшего в лексикон питерской молодёжи.
Я, как мог, объяснил. Леонидычу понравилось выражение, и уже через полчаса он в сердцах обозвал «лохом» Семёныча. Было за что.
Костя держался на расстоянии. Хотя наверняка мог вычислить по годам, что я учусь с Сергеем Новиковым, лучшим его армейским другом, как уверял меня Серёга, на одном курсе. Сам я тоже не заводил об этом разговор, видя нежелание Кости трогать данную тему. Он ни разу не спросил меня об институте, преподавателях, общежитии, о своей рок-группе, наконец. Это было странно. Обычно люди, оторванные от близкого или привычного, охотно общаются с теми, кто недавно прибыл из родных мест, или с кем имели общих знакомых. Пример тому – армейское землячество.
Видя Костину отстранённость, я не навязывался. В конце концов, мне с ним детей не крестить. Я вообще не люблю быть кому-либо в тягость. Наверное, поэтому стараюсь не выступать в качестве халявщика. Даже к друзьям не являюсь без приглашения, или хотя бы без предварительного звонка. И, конечно, не с пустыми руками. Может быть, это излишняя щепетильность, но таков уж я. Не бываю в компаниях, где, по моему мнению, мне не очень рады. Впрочем, халяву по отношению к себе я тоже не люблю, но это к делу не относится. Осенью сообщу Сергею Костин адрес, а там уже не моё дело.
В Осетровском порту нас грузили в Хандыгу. Я узнал, что это селение на реке Алдан, правом притоке Лены. «Дыра», – кратко характеризовал его старпом, житель не самого фешенебельного посёлка Якутии.
Я нашёл Хандыгу в карманном атласе, привезённом с собой. В центре России такие посёлки никто и не подумал бы заносить в атлас мира, но на пустынных просторах Восточной Сибири даже микроскопические населённые пункты были обозначены кружочками. Рейс считался удачным из-за большого расстояния. План давался в тонно-километрах. Нам явно светило перевыполнение, а значит, и премия. Пока шла погрузка, я решил выйти в город.
Город Усть-Кут мне не понравился. Там меня поджидали разные мелкие и крупные неприятности. В частности, меня чуть не убили.
Неприятности начались с того, что вся стопка писем для нашего теплохода оказалась подписанной ученическим девичьим почерком и адресовалась Боре. От Ирины не было ничего. А ведь я послал ей письмо сразу же, как узнал о предстоящем маршруте. Полное раскаяния и сожалений о случившемся. С небольшим тщательно завуалированным упрёком и сообщением своего адреса на ближайшее время: Иркутская обл., г. Усть-Кут, служебный дебаркадер, культбаза, т/х «Новгород». Её молчание выбило меня из колеи. Я почему-то был уверен, что она ответит, и теперь чувствовал себя так, будто получил незачёт за простейшую контрольную. Даже ещё хуже. Ведь в случае с контрольной всегда можно сделать работу над ошибками.
Раздумывая о том, какую работу над ошибками предстоит проделать в данной ситуации, я покинул не оправдавший моих надежд служебный дебаркадер и поднялся в город. Дорогу я узнал заранее и поэтому шёл уверенно. Конечным пунктом назначения был хозяйственный отдел универмага. Капитан снабдил меня некоторой суммой денег из судовой кассы для покупки инструментов и провёл занудливый инструктаж по поводу строжайшей экономии. Я шёл тихими тенистыми дворами, мимо натянутых верёвок с бельём, мимо резвящихся детей, мимо сидящих на скамейках перед подъездами бабушек. Впрочем, возле одного подъезда сидели парни. Четверо. Все одинаковые, как инкубаторские. Все пьяные. Судя по типовым фразам, все только что из армии. Я уже миновал их подъезд, когда услышал оклик:
– Земляк, ты не из порта идёшь?
– Из порта, – я притормозил, оглянулся. Может быть, им что-то нужно.
Им, действительно было нужно. Один  сказал добродушно:
– Давай подерёмся, а?
Он предложил это, словно партию в шахматы. Я улыбнулся, давая понять, что оценил шутку, дебильную по моему внутреннему убеждению, и двинулся дальше. Но звук шагов восьми догоняющих меня ног дал понять, что они не шутили. Я обернулся, резко встал. Они шли на меня лениво, но неотвратимо, как танки. Выражение лиц не было агрессивным, а в глазах не читалась злость к забредшему в их края чужаку. Возможно, желание подраться являлось для этих ребят обычным времяпровождением, спасением от скуки. А, может быть, даже осознанной необходимостью и первой жизненной потребностью. Я не разделял их убеждений, но дискуссия на данную тему не предполагалась. Поэтому, слегка приподняв нижний край своего лёгкого свитерка, я засунул правую ладонь за брючной ремень и сжал в кулак, имитируя наличие пистолета. Пару месяцев назад в питерском подземном переходе при аналогичной ситуации – четверо на одного – такой жест спас меня от кровопролития. От моего, разумеется. Но в этом городе стройотрядов и «химиков» коренные жители ещё не были знакомы с таким достижением цивилизации, как пистолет у частного лица.
– Чешется? – улыбчиво спросил один из ребят, заходя сбоку для удара. Я не видел ничего зазорного в том, чтобы обратиться в бегство, численный расклад меня оправдывал. Я был уверен, что им ни за что меня не догнать. Но перед этим манёвром мне хотелось врезать хотя бы одному из них. Не для науки, таким она впрок не идёт, а чтобы не упасть в собственных глазах. Я уже наметил цель, губастую морду крайнего справа, но визгливый женский голос нарушил мой план. И, что важнее, план драчунов.
– Сашка, паршивец, опять махаться собрался! Мало тебя в милицию-то забирали, ещё хочешь? А ну, отойди от парня сейчас же.
Один из моих оппонентов недовольно оглянулся к пожилой тётке в цветастом байковом халате, снимающей с верёвки бельё.
– Ну чего зеваешь, никто его не трогает. Мы покурить хотели спросить.
– Не ври, я тебе вчера целую сетку «Примы» принесла, – женщина, поставив таз с бельём на землю, подошла к парням и оказалась изрядно потрёпанной временем копией Сашки. – Иди, парень, не бойся. Никто тебя не тронет.
– Да я и не боюсь, –  почти честно ответил я. Сашка, сплюнув и оглядываясь на меня через шаг, побрёл обратно к скамейке. Его товарищи увязались за ним. Я продолжал свой путь неторопливо, не теряя чувства собственного достоинства. И напрасно. Драчуны обогнули дом с другой стороны, и побегать мне всё-таки пришлось. Уходя от погони, я с трудом заскочил в отходящий автобус. С трудом, потому что вход в него загораживали две оживлённо болтавшие на задней площадке женщины. Одна была средних габаритов, зато вторая обладала широченными бёдрами. Протиснувшись между женщинами, я встал к окну и отдышался после пробежки. Настроение упало ещё больше.
На следующей остановке в автобус зашёл человек, коренастый мужчина средних лет. Так же, как и я, при входе встретил препятствие в лице подружек. Но он, в отличие от меня, красочно обматерил их. И сделал это достаточно громко, чтобы обратить на себя моё внимание. Хотя способ решения конфликта с ребятами-драчунами с точки зрения тактики следовало считать отступлением, фактически это было бегство, и самолюбие моё страдало. Требовался подвиг или, как минимум, героический поступок для возвращения душевного равновесия. Например, защита обиженных женщин.
– Мужик, выражения выбирай, – обратился я к нему. Все немногочисленные пассажиры автобуса, до этого делавшие вид, что рассматривают окрестности, украдкой заоборачивались на меня. Женщины почему-то взглянули испуганно. Очевидно, они знали что-то такое, чего не знал я. Через секунду лениво повернулся и он. Я увидел короткий ёжик волос, складки, как у бульдога, на землистых щеках, спичку, зажатую в зубах, пустые холодные глаза. Настолько холодные, что мурашки пробежали по спине.
– Ты где выходишь?  – голос его был низкий, глухой.
– Какая тебе разница? – я продолжал борзеть по инерции.
– Выйдем вместе, поговорим, – утверждающе предложил он и встал рядом, равнодушно уставился в окно. И всё, ни грубости, ни угроз, но мне стало страшно.
Как по команде, уткнулись в окна и все присутствующие в автобусе. Только одна из моих подопечных женщин, та, что с дифферентом на корму, поглядывала на меня, украдкой и с состраданием. Словно на больного раком в последней стадии или на приговорённого к смертной казни. Кстати, по поводу смертной казни, теперь я нисколько не исключал такого финала предстоящего разговора. Весь мой бойцовский пыл непостижимым образом пропал, улетучился мгновенно, вытесненный всё поглощающим животным страхом. У меня даже в животе заурчало. Я понял, что этого человека не остановить не то что воображаемым, но и настоящим пистолетом. Хотя он, в отличие от ребят-драчунов, несомненно, имел гораздо больше представления об этом. Он излучал  опасность, как гремучая змея, как мина с часовым механизмом. И часы уже тикали, отсчитывая моё время. Я невольно косился взглядом на его лежащие на поручне руки, жилистые, со сбитыми костяшками пальцев. Пальцы украшала татуировка в виде перстней. Я ненавидел себя за свою трусость, но не мог с ней совладать.
Мрачное ожидание нависло в автобусе. Люди входили и выходили, выходившие оглядывались на нас. Мы были словно отделены стеклянной стеной от окружающего мира. Даже кондуктор не подошла к нам. «Хоть на билете сэкономлю», – с чёрным юмором висельника подумал я. Стриженный жевал свою спичку, посматривал на меня равнодушно. От каждого его взгляда накатывала новая волна липкого страха. В голове лихорадочно прокручивались немногочисленные варианты выхода из этой ситуации. В фатальном для меня исходе силового контакта я не сомневался абсолютно. Я его проиграл ещё до начала. Такие, как стриженый, не бьют, – убивают. Хладнокровно и безжалостно. О скоростном выскакивании из дверей автобуса я старался не думать. Несмотря на все обстоятельства, очень уж унизительно было спасаться бегством второй раз за последние полчаса. Тем более на глазах у затаившегося в предвкушении кровавой разборки автобуса. «Хоть бы кто-нибудь из наших вошёл», – я с тоской рассматривал садившихся в автобус людей. В общей сложности на Лене в это время находилось как минимум двадцать моих однокурсников, не считая знакомых с других факультетов. Но вошедшая в поговорку теснота мира сейчас не особенно бросалась в глаза.
Закончилось всё очень просто. На одной из остановок стриженый выплюнул спичку, презрительно оглядел меня и, нарочно задев железным плечом, двинулся к дверям. Я бросил такой же презрительный взгляд ему вслед – для наблюдавших за нами. У меня хватило ума не обратить внимания на толчок. Тут же рядом со мной обнаружилась кондукторша, схватила за рукав, как злостного алиментщика. Передавая ей деньги, я заметил, что у меня дрожат пальцы. Следующая остановка была моя.
В порт я вернулся окольным путём. На корме нашего теплохода, на вынесенном из салона стуле сидела женщина лет тридцати пяти, с шестимесячной завивкой на голове. Хрупкая, худенькая. Скользнув по мне безразличным взглядом, снова подставила бледное личико под горячие почти летние лучи солнца.
В салоне я спросил Тамару:
– Кто там на корме?
– Надежда. Наша, пеледуйская, жена моториста с «Капитана Бабичева». Пассажиркой с нами поедет. Хотела на «Благовещенске», да у него рейс задерживается.
– «Благовещенск» тоже «чешка»?
– Ты не знаешь? – Тамара удивилась так, словно я прожил всю жизнь в здешних местах и не знать такого просто не мог. – Это пароход пассажирский. Старинный, колёсный ещё. Но шустрый, нас как стоячих обходит. Их на Лене всего четыре таких динозавра осталось.
Надежда оказалась к тому же Тамариной подругой, и почти всё время, пока мы грузились, и потом шли до Пеледуя, проводила в их с Леонидычем каюте, только ночевать ходила в свою, до этого пустовавшую. Имела каких-то общих родственников с капитаном, поэтому была с ним на короткой ноге. С остальным экипажем в основном не общалась, а когда приходилось, была холодно вежлива.
В ночь перед Пеледуем в каюту ко мне ворвались близнецы.
– Толик, вставай, генератор сгорел! – испуганным шёпотом зашипели они.
Я вскочил, судорожными рывками напялил джинсы, футболку. Долго не мог попасть ногами в тапочки. Настроение сразу стало кисло-гнетущим. Видя мои беспомощные телодвижения, один из братьев тихо хихикнул. Второй легонько двинул его локтем в бок.
«Вам-то что, смейтесь», – тоскливо подумал я. Совладав, наконец, с тапочками, окинул глазами каюту – очень уж не хотелось выходить навстречу неизвестности. Ничего хорошего там меня не ждало.
Взгляд мой задержался на светильнике-ночнике. Вечером я уснул, читая, и его не выключил. Несколько секунд я неотрывно глядел на ночник, напряжённо пытаясь поймать мечущуюся в голове мысль. Потом всё-таки ухватил её: ночник светится, значит, питание в сети есть. Аварийное электроосвещение у нас предусмотрено только в машинном отделении, для эвакуационных светильников и ходовых огней. Я повернулся к близнецам, с бешенством схватил Женьку, стоящего ближе, за грудки. Братья сразу обмякли, съёжились.
– Вы что, козлы? Мальчика нашли, шутки шутить? Поубиваю насмерть обоих.
Я с силой тряхнул Женьку, поднёс кулак к его лицу. Антон опомнился первым. Шагнув вперёд, решительно отвёл мою руку от конопатого носа брата.
– Ладно, Толик. Кулаками не тряси слишком, на отдачу нарвёшься, однако. Извини, пошутили. Кто же знал, что ты такой нервный. Больше не будем.
Теперь и Женька осмелел, снял мою руку с отворота форменной курточки. Внезапно я уловил запах спиртного. Не вчерашнего перегара, а свежий. Братья стояли плечом к плечу, набыченные, напряжённые, готовые к бою. Пьяный заяц тоже зверь.
– Извини, – выдавил и Женька, на всякий случай.
Ярость моя постепенно остывала. Ну что с них возьмёшь? Не драться же, в самом деле.
Я сел на диван, всё ещё зло сказал:
– Запомните, хлопцы, я шуток в отношении электричества не понимаю. Ещё раз повторится…– я не договорил, давая возможность им самим домыслить чреватость такого опрометчивого поступка. Хлопцы расслабились, заулыбались.
– Что пили-то? – строго спросил я.
– Пили? – в один голос преувеличенно удивлённо откликнулись они.
– Кондуктору в автобусе очки втирать будете. Ну?
– Дай слово пацана, что кэпу не скажешь, – потребовал Антон.
– Нашли пацана, – мне даже смешно стало.
– Тогда поклянись, как умеешь.
– Ну, крест на пузе химическим карандашом.
Очевидно, это их удовлетворило. Женька признался заговорщицким шёпотом:
– Мы бражку поставили в начале вооружения. Сахар, дрожжи и вода – наши лучшие друзья. Сейчас попробовали – ничего. Игорь только что заступил на вахту, потом Борька встанет. До моей вахты ещё шесть часов, всё пройдёт. – Мотористам, как несовершеннолетним, полагался шестичасовой рабочий день, две вахты по три часа. –  А Антон после меня встаёт.
Очевидно, Женька больше доверял мне. Помолчав немного, он предложил:
– Будешь?
Я подумал, посмотрел на часы. Полпервого. Теперь всё равно не заснуть. Махнул рукой:
– Давайте.
В своей двухместной и более спартанской, чем моя, каюте братья вытащили из шкафа завёрнутую в фуфайку трёхлитровую банку. Она была уже на треть опустошена. Женька смотался на камбуз за пирожками, оставшимися с ужина. Втроём мы быстро прикончили эту банку. Я потрепался немного с захмелевшими мотористами. Потом попрощался  и вышел на корму подышать свежим воздухом перед сном.
– Опустите стекло, – посоветовал я им, уходя. – Пусть каюта проветрится.
– Шерлок Холмс говорил, что концентрация табачного дыма способствует концентрации мысли, – сообщил Женька, более начитанный. Антон с гордостью за брата посмотрел на меня.
– Это когда есть, чему способствовать. А концентрация запаха браги обычно вызывает аллергию у капитана.
На корме гакабортные огни бросали тусклый свет на палубу. На стуле возле фальшборта сидела какая-то фигура, укутанная в молочный туман. По светлым овечьим кудряшкам я узнал Надежду. Не желая обнаруживать своё полупьяное состояние, я хотел ретироваться, но она оглянулась на стук тяжёлой двери. Теперь уходить было неудобно. Я подошёл короткими галсами, встал рядом.
– Не спится?
– С Тамарой болтали долго, – помедлив, ответила Надежда. – Сон пропал.
– Вы с Тамарой подруги? – мне казалось неудобным стоять молча рядом, но ничего умного в голову не приходило. Я курил большими затяжками, чтобы быстрее уйти и оставить Надежду в её одиночестве, если уж ей так приспичило.
– Подруги, самые близкие, – в её голосе звучала непонятная пока ещё ирония. – В школе за одной партой сидели. Живём рядом, огород в огород. Дружим семьями. Она по дружбе даже пару раз с моим мужем переспала.
От неожиданности я поперхнулся дымом, закашлялся. Она иронически взглянула на меня:
– Тебе ещё не рассказали? Или ты не знаешь, как это бывает?
– Знаю, – рискнул ответить я.
– Да что ты знаешь? – Надежда вдруг рассердилась, отвернувшись, положила подбородок на сложенные вдоль планшира руки. К стойке планшира была привязана крепкая верёвка, другим концом уходившая в воду: кто-то из мотористов стирал робу старым испытанным флотским способом.
Желание сна, вызванное на удивление хмельной брагой, пропало. Я взглядом проследил проплывающий мимо красный огонёк бакена, украдкой посмотрел на собеседницу. Она заметила.
– Что смотришь так удивлёно? Ерунда, дело житейское, – Надежда скривила губы, что должно было, по всей видимости, изобразить улыбку. В белой ночи её лицо казалось ещё более бледным.
– Тебе это очень интересно?
– Не очень, –  я немного покривил душой.
– Ну и не спрашивай, – отрезала она.
– А я и не спрашиваю, – я обиделся. Сама заговорила об этом с незнакомым человеком, никто её за язык не тянул. Нужны мне её проблемы, как мышке тапочки.
– Дай мне сигарету, – попросила вдруг Надежда. – Только прикури сам, я не умею на ветру.
Я передал ей сигарету, «жареную», или «боевую», как говорили у нас в армии. Пальцы её были тонки и холодны.
– Ты – питерский, с понятием. А у нас считают: если женщина курит, значит, гуляет. Хотя, какая связь?
– Как правило, никакой. Но некоторые всё же усматривают тенденцию.
– Умный, в Ленинграде учишься. А я училась в Усть-Куте, – она искоса взглянула на меня, пояснила: – в Осетрово.
– Я знаю.
– Что знаешь?
– Что Усть-Кут и Осетрово – одно и то же.
– Ну да. Город Усть-Кут,  порт Осетрово, а железнодорожная станция Лена. Странно, правда?
Я пожал плечами: что же странного? В Калаче-на-Дону железнодорожная станция тоже называлась по имени реки – Донская. Надежда продолжала:
– Там курила с девчонками в общежитии. Перед тем, как домой на каникулы ехать, все вещи три дня проветривала, духами перед дорогой обливалась. Сейчас вроде бы и бросила, а вот к подругам приезжаю – расслабляюсь.
– На кого учились-то?
– На бухгалтера. И не называй меня на «вы». Я не такая  старая.
– Не буду.
Она встала, подошла, коснувшись плечом  моего локтя. Я спонтанно обнял её одной рукой за плечи, согревая. Запоздало осознав этот свой жест, подумал, что без помощи бражки никогда на такое не решился бы, но руки не убрал. Надежда не отодвинулась, не отреагировала никак. Долго стояли рядом, глядя в светлые сумерки.
– Пеледуй скоро будет? – молчание опять стало мне в тягость.
– Завтра утром. Сегодня уже. Проснёшься, а меня не будет. Долго спишь?
– До обеда.
– Ну да, ты же монтер, вахт нет. Это мой милый по вахтам работает, сволочь. Да и все вы, мужики, сволочи, – неожиданно и резко сменила она тему.
Я немного опешил от такого поворота.
– Ну так уж и все.
– Про тебя не знаю. А вот мой благоверный первый кобель. С Тамаркой, сучкой этой, связался, – кинологическая терминология выдавала её наболевшее. – А клялся-то как, божился, тьфу! Только когда к стене его припёрла, вот тогда раскололся. А я в роддоме лежала. Когда вышла с ребёнком, тут же доброжелатели нашлись, всё рассказали. В подробностях, как будто рядом стояли. Весь посёлок знал, одна я ни сном, ни духом, да ещё муж её. Этот телок, по-моему, до сих пор ни о чём не догадывается, – на долю Леонидыча выпало сравнение с крупным рогатым скотом.
– Да и ты тоже, – Надежда решительным движением сбросила с плеча мою руку. Частично я был даже благодарен ей за это: рука затекла, находясь в таком положении. – Думаешь, не знаю, что у тебя сейчас на уме? Насквозь вижу. Ты же аж дрожишь весь.
У меня действительно к этому моменту в отношении Надежды обозначились определённые планы, в конце концов, почему бы и нет. Но время их обнародовать было не самое подходящее. Поэтому я так решительно опроверг её догадку, что даже сам почти поверил в это. А дрожал я от холода. Шутка ли, в одной футболке с коротким рукавом ночью на реке, да на ветру.
Надежда с усмешкой выслушала мои уверения в лояльности.
– Да мне-то какое дело до твоих мыслей? Думай, что хочешь. Я своему мужу, хоть он и кобель, практически не изменяю.
Я еле удержался, чтобы не спросить, что же значит «практически». Измена – понятие вещественное и однозначное. Она или есть, или нет. Релейная характеристика с конкретным порогом срабатывания. Надежда не стала пояснять свою фразу. Критически осмотрела меня. По всей видимости, не нашла ничего интересного. Пусть не телок, но и не бык-производитель. Вздохнула.
– Прости.
– Да ничего, – я передёрнул плечами, подумав, что за этот ночной тет-а-тет расплачусь простудой.
Надежда увидела мой судорожный жест.
– Замёрз? – она коснулась моей руки выше локтя. Даже холодные, её пальцы были теплее моей кожи.
– Иди в каюту. Я не подумала, держу тебя здесь. Сама-то в шерстяной кофте, – она развела в стороны полы кофты, показывая. Для её хрупкой фигуры грудь была несколько полновата.
– Иди, иди.
– А ты?
– И я пойду. Ты-то выспишься, а мне вставать скоро, – Надежда сладко, по-кошачьи, зевнула. Потянулась, выгнувшись. Взяв меня за руку, повела за собой.
Мы, тихонько притворив дверь и не размыкая рук, прошли по коридору. У своей двери Надежда остановилась.
– Спокойной ночи, – сказала она. Шёпотом. На всякий случай, если вдруг кто-то не спит.
Я, не отвечая ей и не отпуская её ладони, сделал шаг в сторону моей каюты, ещё один, и ещё. Думая о том, что никогда не имел дела с женщинами, которые старше меня почти на десять лет. Ожидая каждую секунду взрыва протеста, возмущения, негодования с её стороны. Она шла за мной, немного упиралась, противилась, но шла. Смотрела в глаза удивлённо и ожидающе. У двери каюты зацепилась рукой за косяк, но я преодолел это препятствие, обняв за талию и вовлекая внутрь. Здесь она почти не сопротивлялась, а потом даже начала помогать, освобождаясь от последних деталей своей одежды и освобождая меня от моей.
Ушла Надя часа через полтора, когда сонный Боря, разбуженный на вахту, шумно, по слоновьи протопал по коридору. Поцеловав меня напоследок, она полушутя-полусерьёзно предупредила:
– Расскажешь кому-нибудь –  утоплю в Лене.
И потом ласково, шёпотом:
– Ты молодец.
После её ухода, ощущая себя дерзким и опытным любовником, я раскинулся на своём широком ложе и уснул, вырубился моментально, словно солдат-первогодок после наряда. Совесть меня не мучила абсолютно.





10
Перед устьем Алдана на меня навалились неприятности, связанные с работой. Одна за другой, и даже вместе, по несколько сразу, так, что я не сумел толком рассмотреть  слияние могучих сибирских рек. Даже снимая для ревизии внезапно потухший и упорно не желавший загораться топовый фонарь с грот-мачты, я не имел времени оглянуться по сторонам с крыши рубки. Меня ждали горевшие, как по команде, предохранители, не державшие нагрузки автоматические выключатели, оплавленные провода и гаснущие ежедневно ходовые огни. По степени сложности это были небольшие неполадки. Я более или менее успешно с ними справлялся, подбирая в электрической каптёрке вставки предохранителей и автоматы по номиналу, регулируя тепловые реле, затягивая покрепче клеммные контакты и ещё крепче ругая про себя своих предшественников из прошлых навигаций. Трудность заключалась в том, что я не знал, где что находится. Значительная часть документации была утеряна, а та, что осталась, оказалась написанной на словацком языке и являла собой только принципиальные схемы без планов или указаний местонахождения отдельных аппаратов. Я похудел, осунулся, от систематического недосыпания под глазами обозначились мешки. Капитан орал, требуя немедленного устранения неисправностей. Вероятно, он был прав. Леонидыч подсказывал по мере возможности, но гораздо реже, чем оборудование выходило из строя. Костя в недрах машинного отделения сам сражался с насосами, лопнувшими трубами и другим внезапно заупрямившимся железом. Наш теплоход стал напоминать чахлого и кашляющего старичка-пенсионера, который хнычет, капризничает, требует то грелку, то чай с малиной, то валидол, и уже до смерти надоел домочадцам, мечтающим отправить его в какой-нибудь санаторий-профилакторий хотя бы на недельку.
Как-то пропало напряжение в сети, завизжал на высокой ноте маленький преобразователь на шлюпочной палубе, работающий от аккумуляторов, бледно-молочным светом вспыхнули лампочки аварийного освещения. Костя, находившийся в тот момент, как обычно, в машине, переключил электропитание на резервный генератор. Вручную, автоматика не действовала. Следующие несколько суток почти безвылазно я провёл во вспомогательном отделении машины. Леонидыч, сменившись с вахты, приходил мне помогать. Несколько раз к нам, грязным, потным и злым от усталости, спускалась Тамара, звала на обед, ужин или просто попить чаю. После короткого перерыва мы вновь проваливались вниз, как в преисподнюю. Вспомогательный дизель добросовестно выдавал положенные ему обороты, обкатывал свежевыточенную муфту, но напряжения на шинах не было. Пропало возбуждение генератора. Опять это возбуждение, будь оно неладно! Я уже тысячу раз пожалел, что не ремонтировал вместе с береговыми электриками оставшийся в живых генератор, дай Бог и дальше ему здоровья. Тогда бы я лучше знал устройство. Но, честно говоря, в устройстве не было ничего особенно сложного. Мы неоднократно проверяли цепь возбуждения, меняли щётки, обтачивая их под коллектор, прозванивали селеновые столбики выпрямителей. Всё было нормально. За исключением того, что напряжение так и не появлялось. Цепь возбуждения надёжно сидела на нуле, но место замыкания мы обнаружить не могли.
– Всё, Викторыч, – сказал старпом капитану во время его очередной проверки. – Надо линейного электромеханика из БПУ вызывать. Похоже, кабель пробит.
– Ближайший БПУ в Якутске. Знаешь, когда мы там будем? – проорал капитан сквозь рёв дизелей.
Леонидыч пожал плечами, махнул рукой, побрёл к выходу. Капитан обернулся ко мне.
– Дерзай, Толик. Второй генератор ненадёжный.
Я молча вытер грязной рукой пот со лба. Отвечать, а тем более пререкаться у меня уже не было сил.
– Ну что ты стоишь, что-то же надо делать!
– Молиться, чтобы до Якутска дойти, – я разозлился. В конце концов, я здесь не загораю, вламываю, как папа Карло и без его понуканий.
К моей чести, после его ухода я всё-таки нашёл место пробоя на корпус. Стоя на коленях перед генератором и просунув по плечо руку в его нутро, я нащупал едва заметную шершавость там, где должна была быть гладкость поливинилхлорида. Сердце моё дрогнуло от надежды.
Оказалось, что прогорела изоляция стержня, на котором крепились щётки. Я заменил забракованную мною деталь на такую же, снятую с валогенератора. Он всё равно бездействовал, будучи уже наполовину разобранным и служил в качестве ЗИПа. Затем я запустил дизель, рукояткой управления топливным насосом вывел на нужное число оборотов. Стрелка вольтметра на ГРЩ строго и точно встала на красной риске, обозначающей 230 вольт.
Скромно и немного небрежно я доложил капитану, внутренне наслаждаясь своей победой. И был немало обижен, когда тот также небрежно кивнул мне, не выказав абсолютно никакого восхищения моим трудовым подвигом. Зато Леонидыч оценил его в полной мере, а, узнав о причине, сказал:
– В электричестве всего два рода неполадок. Отсутствие контакта, там, где надо, и наличие его там, где не надо.
Он торжественно пожал мою руку и тут же попросил меня помочь Тамаре сходить за продуктами на берег: мы уже стояли в Хандыге. Закосить от этого я не сумел: в машине устроили аврал и задействовали весь экипаж. Только Семёныч, как грузовой помощник, стоял  на палубе, общаясь с приёмосдатчицей.
Хандыга, вопреки категоричному утверждению старпома, ничем особенным от Пеледуя не отличалась. Те же деревянные тротуары с качающимися досками, те же огороды за срубами домов, свинарники на задних дворах. Запахи хвои, навоза, свежих опилок, бани и берёзовых веников, рыбы от реки. В небогатом орсовском магазине Тамара затарилась провизией под завязку. По заборной книге дали даже свежее мясо, а не тушёнку, как обычно. Уставший после битвы с генератором, я ещё наломал спину мешками с продуктами и чувствовал себя совсем разбитым.
Ужинал я без аппетита, хотя любое блюдо, не похожее на рыбные котлеты, у Тамары получалась просто превосходно. Потом напарился в сауне и завалился под одеяло. «Тем, кто ложится спать – спокойного сна». Но сон был беспокойным и тревожным. Несколько раз я просыпался в ужасе, мне казалось, что за мной снова пришли. Я лежал, не открывая глаз, прислушиваясь к разговорам стропальщиков у трюмов и трамвайным звонкам плавкранов – вовсю шла разгрузка. Потом вновь ненадолго забывался.
Под утро мне приснился странный сон. Странный потому, что ничего от сна в нём не было. Я как будто смотрел документальный фильм из своей жизни. Фильм-воспоминание. Сжатый во времени, но до мельчайших подробностей реалистический. Пережитый мною задолго до этого. С той единственной разницей, что, видя этот сон, я уже знал, чем всё закончится. Тогда я не знал. И не хотел знать.
Тогда Наташа зашла под вечер. Прошло три недели после моей драки со Славиком, целых три недели с тех пор, как Наташа уехала в Новгород. Уже три недели я учился на третьем курсе. Каждый день я представлял себе, как мы снова встретимся, улыбнёмся друг другу, заговорим. Я сочинял мои диалоги с ней, вкладывая в её уста слова, фразы, интонации, придуманные мной. Наверное, я ждал так сильно, что в душе уже не верил в вероятность её приезда, как в сказку со счастливым концом.
Она встала у порога, поздоровалась, явно смущаясь, не решаясь пройти внутрь комнаты. Почему-то я оробел и онемел. Все мои заготовленные заранее и тщательно отрепетированные слова вылетели из головы. Я молча смотрел на неё, растерянный и оцепеневший. С ужасом думал, что она не так истолкует моё молчание. Сергей Новиков, ремонтировавший магнитофон, с интересом рассматривал нас.
– Ты просил зайти, – Наташа заговорила сама, – я задержалась немного, Настя заболела. Я только сейчас приехала.
– Ты прямо с автобуса? – прорезавшийся голос мой был хриплым и каркающим.
– Почти.
– Ну, проходи, что же ты стоишь? – опомнившись, я вскочил, полез в шкаф за чашками, делая много нелепых лишних движений и ощущая себя скованным под насмешливым взглядом Сергея.
– Сейчас чай будем пить.
– Спасибо, я не хочу, – она присела на краешек стула.
Сергей положил паяльник на подставку и тактично удалился. Над жалом паяльника вился тоненький дымок, распространяя запах канифоли. Паяльник оставался включённым и был предупреждением о том, что мой сосед скоро вернётся. Я не мог осуждать Сергея за это. Было заранее условлено, что сегодня у него «стрелка» с Мариной, студенткой из первого медицинского. Она работала врачом в нашем стройотряде, где Сергей с ней и познакомился. Теперь у них завязывалось что-то серьёзное, и она частенько забегала к нам в общежитие.
– Не надо чая,  – повторила Наташа.
Я опять растерялся. Все мои сценарии начинались именно с чаепития.
– Тогда, может быть, в кино сходим? – предложил я. – В «Москве», говорят, в десять часов фильм неплохой. Ты не устала после дороги?
– Нет, не устала, – по-моему, она обрадовалась возможности уйти из этой комнаты, из этой квартиры, с которой у неё были связаны неприятные воспоминания.
На улице тихо шелестел мелкий дождик. Я пожалел, что не взял с собой зонт, но у Наташи оказался свой. Женский, маленький. Ей пришлось передать зонтик мне, а самой взять меня под руку.
Вероятно, стены общежития тяготили и меня тоже, потому что на свежем воздухе я обрёл своё обычное состояние. Сначала немного ещё робея, а потом всё больше раскрепощаясь, я завёл с Наташей разговор о каких-то пустяках, как с давней знакомой, непринуждённо, но без фамильярности. Она поддержала этот мой тон, и кассам кинотеатра мы подошли, весело хохоча над очередным моим рассказом. Я что-то врал, художественно, красочно, вдохновляясь её вниманием. Во время сеанса я держал её руку в своей. Она не отнимала.
Возможно, фильм и был неплохим, но когда мы вышли из кинотеатра, я не смог бы сказать, что происходило на экране.
– Не хочу домой, – с интонацией женщины, знающей цену своим капризам, произнесла Наташа.
– Пойдём, погуляем, – я был солидарен с ней. Помимо всего прочего, я помнил о Сергее с Мариной.
Дождь кончился, но тёмное небо по-прежнему было затянуто тучами. Мы шлёпали по лужам, по мокрым жёлтым листьям, устилавшим пёстрым ковром узкие тротуары. Держась за руки, как школьники. Ощущая взаимную симпатию и не скрывая её. Поверяя друг другу мечты и тайны. Не представляя никого другого на месте собеседника.
По крайней мере, я не представлял. Мне было легко, спокойно, радостно. Я смело смотрел в глаза Наташе и встречал её ласковый взгляд в ответ. Я договаривал её фразы и не удивлялся, когда она угадывала недосказанные мои. Я уверенно проводил её между лужами, чувствуя, как она доверчиво и послушно держится за мою руку. Я переносил её через особенно большие лужи, всякий раз встречая слабое и быстро таящее сопротивление, переходящее в покорность, когда она, подхваченная мной, осторожно обнимала меня за шею. Я ощущал её невесомую тяжесть, касание волос к моей щеке, упругость длинных ног и округлую мягкость плеч. Я готов был нести её на край света, но лужа заканчивалась, и Наташа неуловимым плавным движением выскальзывала из моих рук. Один раз, опуская её на землю, я поцеловал в манящие полураскрытые губы, чувствуя, как они отвечают мне и отдаляются в следующее мгновенье. Мы шли и шли. К Никольскому собору, на Исаакиевскую площадь, на Невский, к Зимнему дворцу. В кроссовках у меня хлюпала вода, но я не обращал на это внимания.
На  набережной было довольно много народа. Несмотря на пасмурную погоду и вновь заморосивший дождь, люди ждали разводку мостов. Подождали и мы. Смотрели, как величественно и монументально поднимаются, расходятся половинки громадного сооружения, чернеющего на фоне тоже чёрного, но всё же немного светлее, неба, как в образовавшийся проход, словно манимые зелёным огнём на мосту, уверенно и неторопливо вползают силуэты судов. «Здесь мосты, словно кони, – по ночам на дыбы…»
В общежитие мы вернулись глубокой ночью. Джинсы мои снизу до колен можно было выжимать, мокрый подол Наташиной длинной юбки вился вокруг ног, мешая её шагать.
В нашем большом коридоре стояла самодельная скамеечка, сбитая умельцем на все руки Мишей Антоновым. На ней обычно устраивались перекуры. Эта скамеечка тоже входила в один из моих сценариев. Наташа с удовольствием плюхнулась на скамейку, вытянула уставшие ноги. Я дал ей сигарету, прикуривая сам, скосил глаза на свою дверь.
– Вот чёрт! – я не сумел сдержать возгласа досады.
– Что случилось?
– Да так,  – попытался уклониться я от ответа. Мне не хотелось ей объяснять.
– Я же вижу, ты чем-то расстроен.
Я указал на дверь. На уровне человеческого роста в фанеру двери была воткнута блестящая канцелярская кнопка.
– Видишь кнопку? У нас с Сергеем такой условный знак. Если кто-то цепляет кнопку, значит, он не один. Второй должен искать себе место.
– Искать? – Наташа удивилась. – Где?
– Обычно здесь, – я мотнул головой в сторону комнаты Квартиранта и Миши Антонова. –  У них запасной матрас есть и раскладушка. Правда, об этом заранее договариваемся.
– Да, – неопределённо протянула Наташа, взглянув на часы. Молча курила, сразу став серьёзной, далёкой.
– Ничего, – я махнул рукой, – разбужу. Переживут, всё равно на первую пару не ходят.
Я уговаривал себя и успокаивал Наташу, в глубине души надеясь, что она предложит другое решение проблемы. Более радикальное. Более приятное. Волнующее. Желанное. Фантастическое.
Наташа была где-то далеко-далеко, о чём-то думала, сосредоточенно курила, глядя в одну точку на стене. Отведя от стены глаза, решительно встала, взяла меня за руку. Так же, как на улице. Мгновенно перенесясь из своего далека и снова став невероятно близкой и родной.
– Пойдём, – сказала она.




11
Если бы мне потребовалось охарактеризовать моё душевное состояние на первом семестре третьего курса, я бы выразился кратко – сумасшествие. Бесконечно долгие, переполненные тягостным ожиданием дни и безумные жаркие ночи. Я спал по три-четыре часа в сутки, сидел сонный и будто варёный на лекциях, смотрел слепыми глазами на доску и преподавателей. Но к вечеру преображался, оживал, чтобы вновь окунуться в сладкий и греховный омут ночи.
Мы не загадывали, что будет дальше. У нас даже появилась фраза, наша общая, одна на двоих: «Я тебя сейчас люблю». «Сейчас» – значило именно сейчас, мгновенное значение. Текущее время на момент произнесения фразы. Не потому что была угроза нашим отношениям или что-то могло измениться. Просто мы не брали на себя тяжести прошлого и будущего; мы жили одним днём, сегодняшним, как последним, и потому необычайно ярким и насыщенным, всякий раз неповторимым и всегда выжимающим нас, словно лимон. Порой казалось, что нет больше сил, что невозможно продолжать это безумие. Но мы как будто подпитывали друг друга живительной энергией любви, источавшейся из нас. Утром, уходя в институт, я останавливался на пороге, и мы долго не могли расстаться, разомкнуть объятия…
Всё закончилось резко и неожиданно. Неожиданно для меня.
Я часто удивлялся, почему Наташа не ходит в институт. Ведь первый семестр для пятикурсников – учебный. Она всегда отшучивалась на мои вопросы, а я не настаивал. Не до того мне было. Наконец, она сказала, что через день у неё защита, и ей надо бы немного подготовиться. Оказалось, что в прошлом году Наташа всё-таки окончила пятый курс. Она не вышла на диплом, и ей разрешили защищаться зимой, вместе с заочниками.
– Ты же не писала диплом, – удивился я.
– Мне его давно уже сделали, – объяснила Наташа, –  но хотя бы прочитать нужно.
Я знал, конечно, что за определённую сумму находились люди, которые считали курсовые, решали контрольные и писали дипломы. Вот почему Наташа никогда не беспокоилась о предстоящей защите.
– Отметим, – предложил я. – Пойдём в «Север». Я там ни разу не был, а Серёга хвалит.
– Пойдём, – Наташа улыбнулась. Не как всегда. Натянуто. По лицу её пробежала лёгкая тень.
И тут до меня дошло окончательно. По мозгам хлестнула мысль, которая после сообщения о скорой защите некоторое время пребывала в зародышевом состоянии и только теперь сформировалась окончательно.
– А что потом?
– Потом я поеду домой.
– А я?
– А ты будешь учиться, Толик, и вспоминать меня.
– То есть ты хочешь сказать, что мы больше не увидимся? – от внезапной слабости во всём теле я опустился на Наташин диван. Разговор происходил в её комнате, небольшой, обставленной со вкусом, переполненной женским теплом и уютом.
– Как знать? Два года назад я и не подозревала, что снова встречу тебя. И что будет такое, – при последних словах Наташа опять улыбнулась, и опять улыбка её мне не понравилась. Это вышло как воспоминание о чём-то хорошем, но уже далёком, давно прошедшем.
– А что тебе там делать? Здесь же лучше, – я не понимал, почему ей нужно непременно уезжать.
– У меня, между прочим, там дочь живёт, – напомнила Наташа, –  и распределили меня в Новгород, на судоремонтный завод.
Обе эти причины я не счёл достаточно убедительными. До сих пор Наташе вполне хватало поездок к дочери по выходным. А распределение – это вообще отговорка, в которую я ни на миг не поверил. Наташа, по моему мнению, относилась к такому типу людей, которые, приехав из провинции и вкусив столичной жизни, весьма неохотно покидали Питер, цеплялись за него всевозможными путями. Пути простирались от бичевания в общежитии до удачного замужества.
– Оставайся, найдёшь нормальную работу, заберёшь дочку к себе.
– Без прописки? – скептически усмехнулась Наташа, – в лимитчицы податься?
– Для начала у меня поживёшь. Я договорюсь с Сергеем, он переедет куда-нибудь, – в своём страстном желании не отпускать Наташу я брал на себя слишком много, решал не только за неё, но и за ни в чём не повинного Сергея.
– Нет, Толик, мне надо ехать, – непривычная твёрдость в голосе Наташи убедила меня, что её не удержать.
– Тогда я с тобой, – в моей голове мелькнула перспектива перехода на заочный. И мы снова будем вместе. Я всё ещё не понимал, не хотел верить, что ей больше не нужно это самое «быть вместе».
– Куда, в Новгород? – Наташа удивилась, – ты, может быть, и замуж меня позовёшь? И Настю удочеришь? – она взглянула на меня испытывающе и иронически.
При всей моей любви к Наташе я не был готов к такому повороту. Просто не задумывался. А Наташина дочь вообще была для меня абстрактным, отвлечённым понятием, тенью прошлого, того, что было до меня. В мой сегодняшний день она не вписывалась.
Наташа избавила меня от ответа:
– Не надо мне таких жертв. У тебя своя жизнь, Толик, у меня своя. На какой-то момент они пересеклись, теперь расходятся. Пойми, Толик, жизнь – не только страсть, и не столько страсть. Это, в основном, серые монотонные будни. А наши отношения с тобой – праздник, яркий, красивый, незабываемый. Но праздник не бывает вечно. Когда-нибудь приходит конец.
Наташа говорила осторожно, выбирая слова. Никогда ещё она не была мне так близка, как в эту минуту, когда я понял, что теряю её. Я всё-таки понял это. И почему-то сразу смирился. Спросил только:
– Ты это давно решила?
Она поколебалась, прежде чем ответить.
– Я, когда к дочке ездила, Витю встретила. Он сейчас в парткоме судоремонтного завода работает. Он очень изменился, к Насте часто приходит, играет, к себе на выходные забирает. Он квартиру получил от завода, как молодой специалист.
– И что? – я спросил безразлично, уже зная о том, что она скажет дальше.
– Он меня к себе зовёт, попробовать ещё раз. Всё-таки у нас была семья.
– Значит, по выходным ты к нему ездила?
Она медленно покачала головой.
– Я ездила к Насте.
– И он к ней в это время приходил. Случайно.
Наташа ответила слегка раздражённо:
– Не ревнуй к нему. Он отец моего ребёнка.
– Наташа, ты меня не любишь? – я взял её голову в ладони, взглянул в лицо.
– Сейчас нет, – она отвела глаза, высвободилась. Я не удерживал.
В день защиты я съездил в кафе «Север», заказал столик на троих. Это было желание Наташи – пригласить свою подругу Нину, с которой она вместе защищалась. В последний день, день прощания с моей любовью, мне пришлось делить её общество с третьим, вернее, с третьей, но у меня выбора не было. Вечером я зашёл к Наташе забрать девушек.
– Ну как? – спросил я у Наташи, имея в виду защиту.
– Удовлетворили, – она ответила равнодушно, без всяких эмоций. Собственно, ей действительно было на это наплевать, лишь бы диплом лежал в кармане. Я всё-таки поздравил её, замечая изрядную долю фальши в своих хвалебно-торжественных словах.
На набережной Пряжки мы тормознули частника и подъехали к самому входу в кафе. Поднялись на второй этаж, прошли к столику сбоку от центра зала, на маленьком балкончике. Его мне ещё утром показала официантка. Тут же подошла и она сама. Столик был уже сервирован. Официантка, пожелав приятного вечера, открыла вино, разлила по бокалам.
Грустный был вечер. Наташа старалась шутить, делала отчаянные попытки расшевелить меня и Нину, но получалось это у неё не очень. Мне даже пить не хотелось, хотя и повод напиться был, и вино я заказал неплохое. Нине тоже не настроена была веселиться. По-моему, она рассчитывала на более высокий балл при защите.
Позже начались танцы, и Наташа утащила подругу в зал. Я не пошёл с ними, не до танцев мне было. Облокотившись на перила балкона, я смотрел на девушек, видел, как они то появлялись, то исчезали в беззаботной толпе танцующих. Кто-то пробрался к ним, по-приятельски обнял Наташу. Она резко оттолкнула его, что-то сказала. Этот кто-то оглянулся в мою сторону, пробежал глазами по сидящим за столиками. Я увидел рыжеватые усики, аккуратный пробор на светлой шевелюре. В следующую секунду я бежал туда, отталкивал попадавшихся на пути людей. Предстоящая неизбежная разлука до крайности обострила все чувства: и любовь, и ревность, и ненависть. Я не добежал, Наташа и Нина повисли у меня на руках, каждая со своей стороны.
– Не надо, Толик, не надо. Пойдём, – уговаривала меня Наташа, оттаскивала обратно, словно избалованного ревущего ребёнка от прилавка с игрушками. Нехотя я побрёл к столику, ведомый под руки двумя девушками и оглядываясь с не имевшей выхода злостью. Славик ехидно улыбался, щурился многозначительно, указывал на нас нескольким подошедшим к нему парням.
За столиком я залпом выпил полный бокал вина, налил ещё. Девушки смотрели на меня, Нина – испуганно, Наташа – с некоторым состраданием.
– Вот тебе ещё одна неприятность от меня – врага нажил, – грустно констатировала она.
– Скучно жить без врагов, – я хлопнул второй бокал.
Нина поспешно накидала в мою пустую тарелку каких-то салатов. Официантка принесла горячее.
– Водка у вас есть? – спросил я её.
Она устало кивнула.
– Сколько?
– Не надо, – попросила Наташа.
– Не надо, – как автомат повторил я.
– Знаешь, он не один, – осторожно произнесла Наташа, когда официантка отошла. – Они могут ждать у выхода. Может, уйдём пораньше?
– Ну вот ещё, – я пожал плечами. – А как же кофе и мороженое?
Я не прикидывался героем. Не будь со мной девушек, я поступил бы именно так, как советовала Наташа. Но в данной ситуации Славик и его широкоплечие приятели меня почти не волновали. Хотя Славик наверняка не прочь был взять реванш и  начистить мне рыло, он не стал бы делать этого в присутствии дам, с которыми я пришёл. В нашем общежитии это считалось «западло», а Славик, насколько я успел узнать его, был приверженцем институтских традиций. Тем более что он знал, где искать своего обидчика. В отличие от меня.
В общежитие мы вернулись втроём, хотя я надеялся, что Нина отправится домой. «Поздно уже, она у меня переночует», – объяснила Наташа. И мы с ней простились на пороге её квартиры. Она обняла меня, прильнула всем телом, так, как мы всегда с ней прощались. Но немножко не так. Мы оба почувствовали это.
Ночь я не спал. Просто лежал, пялил глаза в темноту, слушал завывания ветра за окном. Задремал только утром, когда встал и начал бродить по комнате, собираясь в институт, Сергей Новиков. А через час меня разбудила Нина, ворвавшись без стука. Она была очень возбуждена.
– Что-то случилось?
– Там Витя приехал за вещами, – полушёпотом затараторила она, часто оглядываясь на дверь, будто опасаясь, что Лебедев может войти ко мне. – Наташа упаковывается, сейчас грузиться будем. Ты не приходи к ней пока, она, если сможет, сама забежит.
Конечно, Наташа не смогла. Я напрасно прождал её, напряжённо прислушиваясь к каждому движению в коридоре, подавляя сильнейшее желание выйти в подъезд, взглянуть на суету переезда. Позже ещё раз на минутку появилась Нина, важная от причастности к чужой тайне.
– Всё, уезжают, Наташа привет передавала, и вот это, – она протянула сложенный вчетверо тетрадный листок.
«Толик, прости, что я уезжаю, не попрощавшись с тобой, так вышло, – писала Наташа, – Не ищи меня, нам не надо больше встречаться. Что было, то было. Я очень благодарна тебе за всё. Когда мне станет грустно-грустно, я буду вспоминать тебя. У меня последние несколько лет жизни были тусклыми и бесцветными, а ты – как яркая звёздочка. Спасибо тебе».
Я смотрел на торопливо написанные строчки, удивляясь, что теряется резкость зрения, и буквы расплываются. И только когда остро защипало в носу, и на бумагу упала крупная капля, я осознал, что плачу, как ребёнок. Я запер дверь, упал лицом в подушку и разревелся самым натуральным образом, со спазматическими всхлипываниями и соплями, ненавидя себя за слабость и малодушие. Это продолжалось минуту, не больше, но я сразу почувствовал облегчение. Вытер глаза, подышал через форточку морозным воздухом. И успокоился. Теперь, когда всё закончилось, душа расслаблялась, отдыхала, остывала. Я валялся на кровати, не думая ни о чём. Не вспоминал ни последних минут прощания, ни самых ярких страниц моей любви и короткого, так внезапно оборвавшегося счастья.
Но под вечер вновь нахлынула тоска. Это было время, когда я обычно заходил к Наташе. Сегодня идти было некуда. Я бесцельно побродил по комнате, натыкаясь на стулья, случайно остановился перед зеркалом. Взору моему явилось унылое лицо с тонкими, словно ниточки, губами и грустными глазами болотного оттенка и глубины. Тёмные вихры топорщились во все стороны. Моё состояние читалось как написанное на лбу печатными буквами. Я вздохнул, причесался и попытался переменить выражение лица. Получилось ещё хуже. Я решил выйти на улицу, проветриться.
На лестничной клетке не наблюдалось следов, сопутствующих переезду. Всё оставалось, как вчера. Только Наташи здесь уже не было.
Той зимой в Ленинграде стояли лютые, почти блокадные морозы, что, в сочетании с постоянной влажностью, делало длительное пребывание на улице невыносимым. Короткими перебежками, от почты к булочной, от одного магазина к другому, я добрался до рюмочной на улице Декабристов. Ноги сами привели меня туда. Необходимо было выпить, но не хотелось привлекать кого-нибудь из знакомых. Я боялся, что снова раскисну.
Когда я вышел из рюмочной, уже стемнело. Легче мне, естественно, не стало. Вернее, в какой-то момент я почувствовал, что мне абсолютно до фонаря все житейские передряги, но, решив закрепить это ощущение, я его наоборот утратил. После очередной рюмки вернулась тяжесть потери, усиленная жгучей жалостью к себе. Зато мороз теперь донимал меня меньше. Я его почти не чувствовал.
На подходе к общежитию я остановился. Мне не хотелось сейчас появляться в своей комнате, видеть вопросительно-недовольный взгляд Сергея. Он тоже уже привык к моим вечерним отсутствиям. Наверное, пригласил Марину, и значит там я там лишний. Можно было бы пойти к кому-нибудь в гости, но, имея пол-общежития знакомых, я затруднился в выборе кандидата. Огляделся по сторонам – короткая глухая улочка была пуста. Поэтому я прислонился к забору, за которым перманентно раскинулась стройка, и задумался. В моём состоянии это было тяжким занятием. Вскоре я сполз по заборчику вниз и продолжил размышления уже на корточках, опершись спиной о забор. А с закрытыми глазами это делать было ещё приятнее. И почему я считал, что с трудом засыпаю?…
– Эй, – услышал я робкий шёпот, – ты живой?
Меня осторожно потрясли за плечо. Я с усилием раскрыл глаза. Оказалось, что ресницы успели обледенеть, смёрзнуться между собой, и я почти ничего не видел. Я потёр веки перчаткой и поднял голову. Рядом стояла женская фигура. Мне она показалась до боли знакомой.
– Наташа, –  я встрепенулся, оттолкнулся от забора, чтобы встать, и упал на колени. Ноги затекли от неудобной позы и не держали меня.
– Наташа, – я цеплялся за подол пальто стоящей рядом женщины, вглядывался в её лицо, – Наташа?
– Ирина, если это тебе интересно, – ответила она, уже не робко, а насмешливо. – Живой, значит. Вставай, иди домой. Нашёл место, где спать. Ну, давай.
Она уцепилась мне в рукав и помогла встать. Ноги заломило, закололо, словно иглами, я пошатнулся. Моя новая знакомая схватила меня за плечи, не по-девичьи крепко тряхнула:
– Совсем пьяный? Возьми себя в руки.
В руки я себя взял, но про ноги забыл. Запутался в них и повалился вперёд, под ноги Ирине. А так как в её руках  я тоже уже был, то упала и она. Но тут же вскочила, грациозно и гибко, насколько это позволяла плотная ткань пальто. Кажется, она не рассердилась, понимая моё состояние. А, может быть, относилась к тому исчезающему уже сорту исконно русских женщин, которые считают своим великомученическим долгом подбирать исконно же русских запойных пьяниц, отогревать их и жалеть. Кстати, пьян я уже не был. Пребывание неопределённое время на морозе выбило из меня весь хмель, о чём я незамедлительно ей сообщил. Она, естественно, не поверила, снова принялась меня поднимать. Я зафиксировался возле забора.
– У меня ноги замёрзли, – пожаловался я ей. Я только сейчас почувствовал дикий холод, пробравший меня насквозь. Замёрзли не только ноги, всё тело превратилось в кусок льда. – Я долго так сидел?
– Будила я тебя минуту, а сколько до этого – не знаю, откликнулась она, отряхиваясь. – Наверное, не долго. Я полчаса назад шла в общежитие, тебя ещё не было. Вышла – ты сидишь, как снеговик.
Я заглянул под пышный мех шапки. Миловидное юное лицо было мне  не знакомо.
– Ты, случайно, не электричка? – спросил я.
Электричками в нашем институте называли девушек электротехнического факультета. Ирина поняла меня по-своему.
– Да, с ЛИИЖТа, – ответила она. Общежитие института инженеров железнодорожного транспорта располагалось двор во двор с нашим, имело общий вход, ворота и даже такой же почтовый адрес, а номера квартир начинались не с единицы, а шли по порядку вслед за нашими. Это было рудиментом того времени, когда и водники и железнодорожники выпускались единым институтом инженеров корпуса путей сообщения, и общежитие не было поделено пополам.
– Тебе надо согреться, – сказала Ирина, – иди домой.
– Пойду. А ты куда собралась по такому морозу? – необычность знакомства предполагала некоторую фамильярность в обращении. Она легонько вздохнула:
– Я живу в другом общежитии, на Седьмой Красноармейской. Приезжала за конспектом. Ну, пока, не спи больше на улице, а то попадёшь в объятья к Снежной Королеве.
Ирина повернулась и пошла, почти побежала в сторону Банного моста. А я решил предпочесть общество Снежной Королевы обществу Серёги и Марины, хотя они меня не ждали и обнимать не стали бы, это совершенно точно. Ноги по-прежнему ломило от холода, поэтому я побрёл медленно, по-стариковски шаркая подошвами, глядя вниз, чтобы не упасть в очередной раз. И только поэтому разглядел на утоптанном снегу нечто маленькое и голубое, очень похожее на студенческий билет. Окоченевшими пальцами я поднял его, раскрыл. Убедился, что мою спасительницу действительно зовут Ирина, и что учится она, как и я, на третьем курсе. Наверное, она выронила корочку во время операции по подъёму моего недвижимого тела.
Дилемму: идти домой или бежать за Ириной я решал не больше минуты. Ведь студенческий билет она потеряла, спасая меня от неминуемой холодной смерти. В наших вьюжных донских степях люди зимой, случалось, и замерзали, но погибнуть так в центре Питера было бы смешно.
Она удалилась довольно далеко. Когда я догнал её уже за мостом, я почти согрелся.
– Подожди, …Ирина, – я запыхался от быстрой ходьбы.
Она обернулась на ходу, не сбавляя шага, ответила холодно:
– Послушай, ты запомнил, как меня зовут, запомни ещё: я очень не люблю пьяных. И если я подошла к тебе, то только затем, чтобы ты не замёрз. А сейчас не задерживай меня, мне ехать далеко, и с пересадками.
Я опешил от такой стремительной перемены в ней. Значит, я ошибался в оценке милосердия Ирины по отношению к пьяницам. И получил плюху. Переждав приступ внезапного гнева и подавив желание забросить Иринин документ под мост, я снова догнал её, сказал громко:
– Послушайте, Наймушина Ирина Николаевна, студентка третьего курса экономического факультета дневного отделения, я не на дискотеку собираюсь вас звать, – не знаю, почему я вспомнил про дискотеку.
Она встала резко, взглянула в упор. Кто бы мог подумать, что у этой девчонки такие глаза? Огромные и глубокие; голубые, светлее, чем у Наташи. Очень выразительные. И очень красивые. Меня даже в жар бросило, несмотря на мороз.
– Ты уронила, – я протянул ей студенческий билет. Она неуверенно взяла, развернула. Снова посмотрела на меня, но уже с чувством вины за резкие слова.
– Ой, спасибо. Прости, пожалуйста.
– Ничего.
Можно было возвращаться домой, но я стоял и смотрел в её глаза.
– На дискотеки я редко хожу, – сказала, словно оправдываясь, Ирина, – мне больше музеи нравятся, вернисажи. А музыку я слушаю в основном классическую. И  ещё вальсы. Знаешь? «Дунайские волны», «На сопках Манчжурии», «Осенний сон».
Признание этой доморощенной интеллектуалки прервал жизнерадостный голос:
– Вам куда, ребята? Садитесь.
Я оглянулся. Рядом встала потрёпанная «копейка», и маленький вертлявый мужичок, соскочивший с пассажирского сиденья рядом с водителем, распахивал перед нами заднюю дверь с видом лакея, открывающего дверцу кареты. Наверное, это слова Ирины навеяли на меня такие ассоциации: ливрейный лакей и карета с гербами на позолоченных дверцах. Но это я домыслил уже потом, а в тот момент среагировал по-другому. Ответил: «Седьмая Красноармейская» и втолкнул не очень упиравшуюся Ирину в уютное тепло автомобиля. Уселся рядом. Вертлявый мужичок прыгнул на своё место, двери хлопнули, водитель буркнул: «Пятёрка», я согласно помычал, хотя красная цена была трояк, и машина помчалась сквозь морозный туман по заснеженному городу. Ирина отстранённо молчала, отодвинувшись от меня, но даже и так я чувствовал её напряжение. А меня разморило в тепле, я на секунду прикрыл глаза и проснулся уже, когда машина стояла у подъезда громоздкого шестиэтажного здания общежития. Ирина настойчиво толкала меня в бок, дверь с её стороны не открывалась. Я неохотно вышел в мороз, она следом, покосилась с опаской: не напрошусь ли в гости. Потом взглянула куда-то вверх и вбок и отметила вслух, скорее для меня, что её соседки дома. В гости мне не хотелось, я хотел домой, упасть и уснуть, пока не воскресло замёрзшее осознание потери.
– Шеф, подожди, я сейчас обратно, – сказал я внутрь салона и услышал в ответ уже знакомое:
– Пятёрка.
Ирина вздохнула с видимым облегчением. Она махнула мне варежкой на прощанье, я тоже сделал ручкой и полез обратно в машину.
А на следующий день я обнаружил, что на носу сессия. Конечно, я и раньше догадывался о её приближении, были определённые обстоятельства, указывавшие на это. Но теперь передо мной отчётливо замаячила перспектива быть отчисленным с третьего курса. Как выяснилось, я оказался единственным с нашего потока, кто не сдал ни одной курсовой, ни одной контрольной работы. Все уже получали допуск к экзаменам. Эту неприятную правду выложил мне Серёга Новиков. Он имел право указывать мне на это, как друг, и как человек, тоже оказавшийся в подобной ситуации. Длился его роман с Мариной, но Сергей в отличие от меня не потерял чувства реальности даже в пучинах любовного омута. И я, отложив на самое дно сундучка памяти свои душевные терзания, погрузился в расчёты, задачи, рефераты, таблицы, графики. Я придерживался того распорядка, которым жил последние несколько месяцев: питался, когда придётся, спал по три-четыре часа в сутки. Всё свободное время я проводил за письменным столом, или в читальном зале библиотеки, или консультировался на кафедрах. Невероятно, но я догнал своих сокурсников и на первый экзамен вышел вместе со всеми.
Если бы я в таком темпе учился все пять лет, то наверняка получил бы красный диплом. Или, что вернее, сошёл бы с ума. Но к концу сессии я выдохся окончательно. Уехав домой на каникулы, я отсыпался две недели, мама даже заподозрила недоброе. А сестрёнка обратила внимание, что у меня грустные глаза, даже когда я улыбаюсь. Я объяснил, что очень устал, это тоже было правдой.




12
Желая подчеркнуть стремительность времени, обычно задаются глубокомысленным вопросом: сколько же утекло воды. Этот вопрос без ответа я мог бы задать себе в самом прямом смысле. Текла вода не только ленская. Текли основные притоки Лены – Алдан, Вилюй, Витим. Мы работали по всем направлениям. Перевозили уголь, лес, технику, строительные материалы, контейнеры с продуктами. Один раз везли даже полтрюма шампанского, и в порту назначения подверглись абордажной атаке местных жителей на моторках. Аборигенов можно было понять: несколько месяцев они не видели ни капли спиртного. Администрации порта пришлось вызывать наряд милиции. Два сержанта маялись всё время разгрузки, провожая тоскливыми глазами ящики с вожделенным напитком. Их  увозили грузовиками куда-то в глубины складских помещений порта.
На Витиме я видел лесной пожар. Горела тайга. На протяжении многих километров сплошной стеной стоял дым, резал глаза, забивался в горло, нос. Видимость была нулевая, шли по локатору. Костя настроил брансбойт пожарного насоса так, чтобы тот орошал надстройку наподобие водяной завесы. Но дым всё равно проникал внутрь. И ещё долго после этого во рту стояла горечь.
На Вилюе нас жрали комары. Вообще-то они водились везде, но таких озверевших, как на этой реке, надо было ещё поискать. Весь экипаж ходил с опухшими рожами. Я нашёл в электрической каптёрке старый вентилятор, отревизировал его и включённым привязывал на ночь над головой, это разгоняло кровопийц.
На Алдане сели на мель. На вахте стоял Семёныч. Идя в густом тумане вдоль берега, он принял вход в мелководный тупиковый заливчик за естественный изгиб судового хода и впилил на полном ходу в самый центр заливчика. Капитан носился по рубке, бледный от ярости, костерил несчастного второго помощника. Своими силами выбраться было невозможно. Только через сутки нас сдёрнул проходящий толкач. При буксировке оборвался вспомогательный капроновый трос и выстрелил в ту сторону, где я наблюдал процедуру снятия с мели. Удар пришёлся по коленке. «Повезло нам с тобой, что не стальной трос лопнул», – утешил меня капитан. «Это чем же повезло?» – простонал я, прыгая на одной ноге. «Ты был бы без ноги, а я – до пенсии в третьих помощниках». После всего капитан шариковой ручкой вписал в карту название безымянного до сих пор заливчика – «Бухта Панькова», поставив фамилию Семёныча в один ряд с Берингом, Дежнёвым и братьями Лаптевыми, и тем самым увековечив её.
Однажды Боря позвал меня к себе в каюту и показал окровавленную наволочку.
– Ты Катьку девственности лишил? – предположил я.
– У меня цинга, – трагическим шёпотом сообщил Боря.
– У тебя крыша едет. Сибирскую язву или чёрную чуму ты случайно не подцепил?
– Я тебе говорю. Смотри, – он оттянул пальцами нижнюю губу-ватрушку. На десне пузырилась розовая пена. – Каждое утро у меня рот полный крови, и зубы шататься начали. Потому что витаминов не хватает. Конечно, у нас дома в это время уже фрукты, овощи, а здесь…, – он обречённо махнул рукой.
На ближайшей пристани я купил у бабок для измученного авитаминозом одессита  несколько головок молодого чеснока, чем вызвал его восторг и уверения в безграничной преданности. Действительно помогло, кровотечения прекратились. Но разговаривать лицом к лицу с регулярно лечащимся Борей я уже не мог, незаметно отступал на шаг или отворачивался в сторону.
 На агиттеплоходе нам показывал своё выступление женский песенно-танцевальный коллектив. Концерт мы смотрели, так сказать, без отрыва от производства. Агиттеплоход пришвартовался к нашему борту, и несколько часов мы шли  парой, словно кони в упряжке. У нас в рубке остался только вахтенный штурман, а вся команда подалась к плавучим массовикам-затейникам, в специальное помещение со сценой и рядами кресел. Концерт студенток и старших школьниц из Челябинска нам понравился, и мы вызывали их несколько раз  на бис. Тем скучнее показалась мне последовавшая за этим лекция агитатора-пропагандиста. Я сбежал с политинформации и остаток времени мило общался с одной из артисток, Валей, невысокой, пухленькой и аппетитной, как пончик. Возникшая обоюдная симпатия оказалась настолько очевидной, что я пригласил Валю к себе в каюту, чтобы показать ей чучело сома. Валюша согласилась. Девочка она была уже большая и, очевидно, правильно истолковала моё предложение. Но попытка соблазнения окончилась неудачей. Когда мы переходили с борта на борт, нас заметила руководительница ансамбля и приказала Вале вернуться. Пришлось ограничиться лирической беседой на палубе. Перед расставанием мы зачем-то обменялись адресами.
В Якутске, когда теплоход находился на якорной стоянке в ожидании разгрузки, сбежали братья мотористы. Они давно ворчали, недовольные порядком на судне. В воскресенье весь комсостав поехал на якутский рынок, оставив на вахте залётного Семёныча. Воспользовавшись этим, близнецы упаковали вещи и вызвали рейдовый катер «Снегирь». Семёнычу влетело опять. Зато я взял в обработку полставки моториста, и теперь по четыре часа в сутки нёс вахту в машине. Я смазывал клапана, следил за уровнем масла в редукторах и картерах дизелей, выполнял мелкий ремонт по указанию механика, мыл слани в конце вахты. Швартовочные работы также входили в обязанности рулевого-моториста, поскольку матросов у нас не было. Оставшиеся часы поделили между собой Костя и Леонидыч.
Мне вообще приходилось делать много неэлектрической работы. Например, мастерить опалубку и замуровывать в цементный ящик часть трубы фекальной системы, с которой текла вода на двигатель. Или при помощи электросварки устанавливать дополнительный светильник в румпельной и тянуть к нему кабель, потому что капитану там показалось темно. Или чистить трюмы после того, как оттуда грейферами вычерпают уголь. Обычно этим занимались докеры, опуская внутрь трюмов маленький электрокар японского производства. Но пару раз зачистка выполнялась силами экипажа – я и мотористы. Мы становились чёрные, как черти, и такие же злые. Но за зачистку нам обещали заплатить, мы соглашались только на таких условиях.
Вообще я сделал для себя вывод, что напрасно надеялся на непыльную работу, когда выбирал специальность электромеханика. На моё решение повлиял один случай. Это произошло в десятом классе – самое время задуматься о будущем. Однажды в начале сентября к отцу зашёл начальник района гидросооружений. Он слёзно просил папу помочь. В Цимлянском водохранилище встал земснаряд. Экипаж сам не мог справиться с неисправностью, а лучше отца никто не разбирался в железном организме земснаряда. Папа, хотя уже работал на шлюзе и не имел отношения к судам, поехал, несмотря на ворчания мамы, что и в пятницу вечером покоя нет. Я увязался с ним. Впереди было два выходных, а на самоходной шаланде при этом земснаряде работал мой сосед. Я надеялся поохотиться с ним на островах. На катере мы добрались до места уже заполночь. Отец сразу же полез в машину, а я выспался в свободной каюте и рано утром уплыл на острова. Нам не повезло. Всех уток распугали охотники, приехавшие к открытию сезона из Волгодонска и Ростова. Мы вернулись без добычи. Оказалось, ремонт только что закончился. Из машинного отделения вылезали чумазые и еле стоявшие на ногах от усталости механики и мотористы. А на палубе сидел электрик земснаряда,  не принимавший участия во всеобщем аврале. Его лицо расплылось щеками по планширу, он сосредоточенно, не мигая, смотрел в воду. Я решил, что он погружён в решение какой-то сложной задачи и хотел пройти мимо, но тот сам окликнул меня.
– Толик, – сказал электрик, не поворачивая головы, – ты слышал легенду про девятый вал? А ведь действительно. Я вот сижу, считаю. И каждая девятая волна больше предыдущих.
Это глубокомысленное, почти философское умозаключение и сыграло решающую роль в выборе профессии. Теперь иллюзии рассеялись.
В конце июля снова пришли в Якутск, встали на якорную стоянку на рейде порта Жатай. Стояли больше недели, ждали разрешения на выход через море на Яну. Жара держалась за тридцать, солнце пекло неимоверно, по палубе невозможно было пройти босиком. Мы ездили на моторке купаться на острова, гуляли по Якутску, резались в рубке в карты – в тысячу, этот  флотский суррогат преферанса. Наконец капитан привёз разрешение. В ожидании погрузки изнывающая от жары и духоты команда собралась в рубке. Там сквозивший в распахнутые двери тёплый речной ветерок был всё же прохладнее раскалённого и неподвижного воздуха над металлом палубы. Опять играли в карты, слушали разговоры по радиостанции, лениво комментировали сообщения диспетчеров.
– «Снегирь», «Снегирь», ответь теплоходу «Омск», – надрывался кто-то в динамике «Камы». Катер не отвечал.
– Теплоход «Снегирь», – официально воззвал желающий попасть на берег.
В эфире появился чей-то мрачный бас:
– Нет такого теплохода на Лене!
«Омск» растерялся:
– Как нет? Вчера ещё был.
– Вчера был, а сегодня нет. Утонул на рейде Жатая, – раздражённо ответил бас и отключился.
– Вот это да, – удивился капитан. – Я тоже вчера на нём в контору документы отвозил. – Он подошёл к радиостанции, взял трубку:
– А люди-то живы?
– Живы, – ответил всезнающий бас. – Спасли.
– Всё от водки, – авторитетно заявил старпом.
– По себе знаешь? – поддела его Тамара.
– Да и по себе тоже. Вот случай был, – старпом оживился, бросил карты. – Я, когда в речнухе учился, практику  на «Ленанефти» проходил. В день речника перепились все, даже кок и матроска. В рубке оставили третьего помощника, как самого молодого из штурманов. Но он тоже втихаря пару стаканов замахнул и к ночи отключился. Заснул и зарулил в берег. А там лужок такой пологий. Утром пастух стадо выгнал. Коровы подошли к пароходу, смотрят, бока о борт чешут. Третий в рубке проснулся, видит – берег прямо по курсу. Он заглушил двигатели, дистанционно отдал якорь и снова вырубился. Якорь упал и убил корову. А якорь-то двухтонный, от коровы – мокрое место, даже в заготконтору «Рога и копыта» сдавать нечего.
Из дальнейшего рассказа Леонидыча следовало, что разъярённый пастух стал обстреливать камнями мертвецки спящий теплоход. От шума на палубу вылез капитан «Ленанефти», с больной после вчерашнего головой, ничего не понимающий, но полагающий, что теплоход идёт по курсу. И на предъявленную претензию пастуха: «Вы мою корову задавили!» вполне резонно осведомился: «А что твоя корова на судовом ходу делает?» Если не брать во внимание скоропостижную кончину несчастного животного, эта история, возможно, и была бы смешной. Но я уже слышал её неоднократно. Сначала на Дону, потом в Ленинграде. Причём каждый рассказчик утверждал, что события происходили с ним лично, или, в крайнем случае, с его хорошим знакомым.
– Со мной тоже однажды история приключилась, – вспомнил капитан, – я тогда работал третьим помощником на сухогрузном контейнеровозе, номер СК-1111. Его ещё называли «Бабья радость».
– Почему? – спросил Боря.
– Потому что четыре палки.
– Подумаешь, – фыркнула Тамара, – всего-то четыре. Тоже мне, радость.
– Ну ладно тебе, – озлился вдруг Леонидыч. – специалистка нашлась.
И я решил, что Леонидыч может и телок, но вовсе не такой недогадливый, как о нём отзывалась Надежда.
Капитан продолжал:
– Шли мы вверх, к Осетрово, уже немного оставалось. Шли гружёные, скорость небольшая была. После обеда все в рубке собрались, как сейчас вот, лясы точим. Вдруг видим – поперёк реки кто-то плывёт. Сначала подумали – лось, потом показалось, что собака. В бинокль посмотрели – батюшки, медведь! И плывёт ведь толково, под углом к течению, чтобы не сильно снесло. А у капитана нашего, Степаныча, зуб на медведей был, чем-то они ему досадили. Говорит: «Сейчас я его задавлю». И прямо на мишку пароход направляет. Все обрадовались, как дураки, побежали на бак корректировать. В рубке только я остался, как вахтенный, да Степаныч. Нам медведя уже не видно, корпус закрывает. Те, на баке, руками машут, показывают: вправо, влево. Потом потеряли его из виду, свесились за борт, ищут. А тут в рубку кокша с визгом врывается: «Медведь в камбузе!» Думали: шутит, а у неё глаза по пять копеек, и зубы стучат. А потом мы рёв внизу услыхали. Тут у нас со Степанычем матка-то и опустилась. А надо сказать, что у СК корма очень низкая. Медведь проплыл вдоль борта и на корму залез. И вот эта зверюга рычит, всё крушит в камбузе, только кастрюли звенят. Кокша визжит в углу, а Степаныч матерится, свою двустволку вспоминает. Да что от неё толку, ведь она в каюте в сейфе незаряженная лежит. Попробуй, выйди из рубки, как раз на мишку нарвёшься. Ладно, Степаныч крикнуть догадался тем, кто на баке был, чтобы они подольше там постояли. А ведь на палубе и укрыться-то негде. Хоть в клюз лезь, на якорную цепь, как в том фильме… Забыл. Боря, как?
– «Полосатый рейс».
– Вот-вот. Только у нас косолапый рейс получился. Те, кто на палубе оставался, точно как в том фильме, забегали. Кто на мачту полез, кто за контейнерами спрятался. Очень смешно было на них сверху смотреть.
– А ты сам-то как? – с ехидством спросил старпом.
– Да я тоже перетрусил. И рулить забыл, стоял ни жив, ни мёртв. Хорошо, что встречных судов не было, да поворотов резких. Правда, Степаныч на створы посматривал. Он и увидел, что мишка потихоньку слез с кормы и поплыл дальше по своим делам. Спустились мы в камбуз – а там как Мамай прошёл. Всё сокрушил и пирожки съел.
– Не надо было нападать на животное, – вставил Боря. Последнее время он осмелел и начал дерзить капитану.
– Тебя не спросили, тимуровец, – капитан хотел было завестись, но динамик «Камы» опять заговорил, на этот раз женским голосом:
– Диспетчер порта вызывает теплоход «Братск».
– На связи теплоход «Братск», – ответил тот же самый всезнающий бас.
– Подходите на погрузку к первому причалу.
– Капитана на борту нет, подойти не сможем, – отказался бас.
Последовала секундная пауза. Затем диспетчер возмутилась:
– Капитана нет, и командовать некому? Кто вахтенный штурман?
– Я вахтенный. Первый помощник.
– Ну, подходите вы. Найдёт вас капитан на причале, не волнуйтесь.
– Без капитана подходить не будем, – упорно стоял на своём старпом «Братска».
Диспетчер сменила тактику:
– Если пропустите свою очередь, потом долго ждать придётся. Первый помощник должен уметь самостоятельно подойти к стенке. Вы ведь когда-нибудь тоже станете капитаном, вот и учитесь принимать решения.
– Я уже был капитаном, – мрачно отрезал старпом «Братска».
На некоторое время в эфире создалась пауза.
– Смайнали парня за что-то, вот он и стережётся, – прокомментировал Леонидыч.
– Да, на мастере большая ответственность, – посочувствовал коллеге капитан. – Что бы ни случилось, в конечном итоге всегда он виноват. Вот, например, ты, Боря, не опустил флаг после захода солнца, а меня даже за такую мелочь могут талона лишить.
– Ну уж! – не поверил Боря.
– Точно тебе говорю, я знаю.
– Вам с погреба виднее, – Боря не стал спорить.
– Да не мне, а судоходной инспекции. Уже были случаи. Знаешь, как они иногда зверствуют? Или вот, монтер наш засушит аккумуляторы, а тут проверка из речного Регистра. Кстати, Боря, вопрос на засыпку. Что такое Регистр?
– Регистр это орган государственного технического надзора за безопасностью плавания судов, – без запинки отбарабанил Боря.
 – Молодец. Отличник, наверное, в своей бурсе? Ну вот, за аккумуляторы монтеру талон долой, и мне заодно. Здесь же главная контора пароходства, комиссий – как собак нерезаных.
Я подумал, что действительно давно не проверял уровень электролита в аккумуляторах. Значит, мои талоны в самом деле находились под угрозой изъятия. Три контрольных талона, два белых и один красный, комплектно прилагались к моему рабочему диплому электромеханика. Диплом был выдан в Пеледуе после экзамена, проведённого выездной комиссией пароходства. В нём говорилось, что на основании положения о дипломировании командного состава Министерства речного флота РСФСР и постановления квалификационной комиссии при Ленском пароходстве гр. Кибиткин Анатолий Александрович имеет право занимать должности третьего помощника механика по электрооборудованию четвёртых групп судов (до 2200 л. с.) речного и озёрного флота. Правда, «Новгород» наш со своими двумя шкодовскими дизелями по пятьсот двадцать пять лошадиных сил каждый дотянул только до третьей группы. В отличие от «Ленанефтей», например. По окончании института я надеялся продипломироваться на второго помощника, и изъятие талона могло на это отрицательно повлиять.
Диспетчер снова появилась в эфире:
– Теплоход «Новгород», ответьте диспетчеру.
– Слушает, слушает «Новгород», – капитан уже стоял у аппарата радиостанции.
– Подходите к первому причалу.
– Сейчас подходим, – услужливые нотки в голосе капитана при разговоре с диспетчером сменились легированной сталью, когда он повернулся к нам:
– По коням!
С каждым днём продвижения на север становилось прохладнее.  Костя даже включил водяное отопление в надстройке. Солнце уже не пекло, а едва грело, всё чаще налетал холодный ветер. Он насвистывал в металлических вантах-оттяжках, завывал в вентиляционных шахтах, гонял белые барашки по безбрежным в нижнем течении просторам реки, бил упругой волной в борт теплохода. Я любил слушать эти удары волн, находясь в форпике – там тоже была кладовая электрооборудования. По мере удаления от надстройки к носу судна шум дизелей ослабевал, вместе с тем усиливался плеск воды за бортом. На носу дизелей не было слышно вовсе, постоянная вибрация не чувствовалась, а когда я спускался в форпик, звонкий плеск сменялся глухими и частыми ударами волны о форштевень. Эти ритмичные звуки завораживали и убаюкивали, как шорох дождя, хотя нисколько на дождь похожи не были. Однажды я присел на минуточку послушать и действительно задремал, привалившись спиной к стеллажу. Проснулся от трёх коротких гудков воздушного тифона. Так на «Новгороде» вызывали электромеханика, правда, в надстройке это делалось при помощи звонка. Я вылез на палубу, посмотрел в сторону рубки. На мостике стоял старпом и как крылом махал мне рукой. Когда я подошёл, он сообщил озабоченно:
– Двигатель рулёвки гудит подозрительно. Сходи, посмотри, – и сразу же ушёл в рубку.
Я пошёл на корму, спустился в ахтерпик. Постоял возле округлого, словно упитанный поросёнок, двигателя, прислушиваясь. Он работал нормально, даже мягко. Вал плавно перекатывался то в одну, то в другую сторону, повинуясь сигналам рукоятки управления из рубки, легко трогался, упруго тормозил. Массивные рычаги румпелей послушно отслеживали угол перекладки, задаваемый огромным зубчатым сектором. Я на всякий случай заглянул под крышку щёточного механизма. На коллекторе искрило не больше, чем обычно. Похоже было, что старпом проявил излишнюю бдительность. Пожав плечами, я полез по круто наклонённому трапу наверх. Перед самой палубой на меня обрушился поток воды. Первая и вполне естественная мысль «Тонем!» тут же сменилась яростью, обращённой на автора этой идиотской шутки. Из-за высокого комингса я не смог увидеть его, спешно скрывшегося за дверью салона. Только ведро гулко брякнуло о металлический косяк.
– Убью урода! – пообещал я вслед своему обидчику, переоделся в каюте в сухое и пошёл чинить разборки. Я сильно подозревал, что здесь не обошлось без Леонидыча. В рубке старпом и капитан давились со смеху. Увидев мою разъярённую физиономию, капитан с  ходу взял инициативу в свои руки:
– Поздравляем тебя, Толик, с первым пересечением Полярного круга. Это было крещение, все через него проходят. Мы тебя ещё пожалели, тёплой водой окатили. Обычно забортную льют.
– Сейчас, после Жиганска, нам пойдёт максимальный коэффициент – один и восемь, – поддержал его старпом. – За него и помокнуть можно. Мотористов мы тоже окрестили, ты не один.
– Ладно, не обижайся, – капитан почувствовал, что первую волну моего гнева они загасили. – Пойдём лучше «Про жертвы перестройки» смотреть. Может, возьмёт телевизор.
Я проигнорировал предложение капитана, взял бинокль с пульта управления и, повернувшись спиной к этим придуркам, стал рассматривать ходовой берег по правому борту. Немного ниже по течению на берегу расположилась рыбачья артель: две брезентовые палатки, похожая на отару овец большая груда бочек, длинный стол под навесом, несколько моторок. Людей не было видно, возможно, они отсыпались или пошли в тайгу на охоту. На Дону и в Цимлянском водохранилище рыбаки выходили на моторных фелюгах, с них ставили сети, с них же и выбирали. Здесь, в Сибири, я не видел рыбачьих фелюг. Обычно ленские рыбаки ставили сети с моторок и вытягивали их прямо на берег.
– На обратном пути надо будет у них рыбки купить, – мечтательно сказал капитан, – или забросить электроспининг. Ты, Толик, не пробовал ленских омулей? Копчёные  – они объедение, жирные, ароматные, – он причмокнул губами и вышел из рубки.
Старпом воровато оглянулся на закрывшуюся за капитаном дверь.
– Хочешь, фокус покажу?
Я, всё ещё обиженный, не ответил.
Леонидыч сбавил ход до малого, подрулил ближе к берегу. Когда теплоход почти поравнялся со стоянкой рыбачьей артели, старпом резко перевёл рукоятку управления правым двигателем на самый полный и одновременно с этим круто повернул влево. Теплоход задрожал всем корпусом, разворачиваясь поперёк течения, и погнал на берег гигантскую, стоящую почти вертикально, волну. Она ударила в ближайшую лодку, перевернула, поволокла по песку. Затем фронт волны достиг остальных моторок, смял их, смешал в кучу, громоздя друг на друга. Вода выхватила одну лодку из кучи и, отступая, увлёкла за собой. Леонидыч выровнял судно, оглянулся:
– Здорово, правда?
– Доиграешься, – мрачно предупредил его я и как накаркал. Вскоре послышалось гудение моторки. Очень быстро она догнала нас, поравнявшись с рубкой, сбавила ход.
– Сходи, узнай, может, рыбу хотят предложить, – сказал старпом.
Я вышел на левый мостик, на промозглый ветер, глянул вниз. В лодке было двое. Один, на моторе, щурил и без того узкие раскосые глаза, скалил зубы. Лица второго я не разглядел: оно было прижато щекой к обрезу. Зато сам обрез, даже с высоты рубки, я рассмотрел отчётливо. Увидел короткую воронёную трубку ствола, тусклую сталь затвора, полированное до блеска деревянное ложе. Я увидел грязный палец на курке и даже движение этого пальца. И всё это за какие-то доли секунды, потому что в следующее мгновенье я уже упал на колени, скрываясь за ограждением мостика. Грохнул выстрел, меня засыпало осколками стекла. По осколкам я вполз в оставшуюся открытой дверь рубки. Там Леонидыч, стоя, как и я, на четвереньках, бормотал:
– Сейчас поворот будет, – он по собачьи пробежал в правую часть рубки, которая не попадала в сектор обстрела, осторожно выглянул.
В рубку ворвался капитан. Моментально оценив обстановку, он промчался мимо меня на мостик, заорал сидевшим в лодке:
– Прекратить!
Прогремел второй выстрел. Пуля, сбив остатки стекла, ушла вслед за второй в потолок рубки.
– Я сейчас милицию по рации вызову! – капитан не пригибался, стоял, слегка наклонившись вперёд. Устав сидеть на корячках, я выпрямился, потом на негнущихся ногах вышел на мостик, встал рядом с капитаном. Под ногами захрустело битое стекло. Стрелок в моторке дёрнул затвор, блестящая гильза полетела в воду. Он дослал новый патрон, снова вскинул обрез.  Я в очередной раз не распластался по палубе только потому, что изо всей силы упёрся ладонями в планшир.
– Толик, иди в радиорубку, давай сигнал SOS всем судам и свяжись с милицией Жиганска, – капитан прокричал мне это громко, в расчёте на то, что сидящие в лодке услышат его. Одновременно он втолкнул меня в рубку. Я выскочил через внутреннюю дверь в коридор.
Слева от трапа по ходу судна располагалась каюта радиста. Надо было пройти через неё, чтобы попасть в радиорубку. Я распахнул дверь каюты и замер, по инерции пробежав пару шагов. Передо мной во всей красе стояла Катька, сверкая белоснежным телом, словно Венера, рождённая из пены. Полотенце, которым она вытирала голову, было единственным её одеянием. Катька взвизгнула, закрылась полотенцем, но оно оказалось слишком мало для всех Катькиных прелестей и только добавило пикантности картине. Несколько секунд я созерцал это чудо, не в силах отвести глаза. С реки приглушённо хлестнул ещё один выстрел. Я вышел из столбняка и рванулся мимо хозяйки каюты внутрь, к радиорубке. Что-либо объяснять Катьке в этот момент я счёл бесполезным. Она же стала выталкивать меня в коридор. Я попытался проскочить под её рукой, споткнулся о задранный угол линолеума на полу, чуть не упав, непроизвольно ухватился за нечто мягкое и упругое.
 В результате этих манёвров голая Катька повисла у меня на шее, причём полотенце слетело на пол, мы оба запутались в нём и так, обнявшись, рухнули на пол. Катька – сверху, в последний миг я сумел извернуться и принять удар о пол на себя. Рождённая из пены Катька чувствительно придавила меня своим вовсе не невесомым телом. Она карабкалась, пытаясь встать, дышала мятной карамелькой в лицо, сверкала глазами яростно. Я помог ей подняться, придерживая за наиболее нейтральные места, встал сам.  Катька стремительно запахнулась в халат, обхватила на всякий случай себя руками за плечи, опустилась на диванчик и разрыдалась, горько, по детски. Плачущую Катьку я видел впервые.
В полураскрытую дверь каюты заглянул капитан.
– Всё нормально, Толик, они уплыли. Вызвал милицию?
– Не успел, – я не стал вдаваться в подробности.
– И не надо, всё равно она сюда никак не доберётся. В Жиганске прямо в порту вызовем. Катерина, ты чего рассопливилась? Не реви, ничего страшного, – капитан полагал, что Катька просто испугалась. –  Они мимо стреляли, на пушку брали. И где  только обрез достали? Наверное, дедовский, ещё с гражданской. Вот тебе, Толик, ещё одно крещение. Дурацкие шуточки у нашего старпома, говорил же я ему. Ну ладно, пойду. Надо окно заделывать, замёрзнем ведь к чёртовой матери.
Катька, перестав всхлипывать, взглянула мокрыми глазами:
– Стреляли, да? А кто? Я слышала, но ничего не поняла.
– Да рыбаки пьяные. Мне радиорубка нужна была. Ты прости меня, пожалуйста.
– Сказал бы, а то прёшь, как трактор «Кировец», – она застенчиво улыбнулась. Это было как лучик солнца после летнего проливного дождя.
– Некогда было говорить. Ты не ушиблась?
– Нет. А я тебя не придавила?
– Ты мягкая, мне даже понравилось. Может, повторим? – после пережитых волнений это было бы очень кстати.
– Да ну тебя, – Катька шутливо замахнулась кулачком, вытерла всё ещё мокрые щёки. – И что за наказание такое сегодня: то водой обольют, то стреляют, то в каюту врываются.
По коридору, направляясь в рубку, прошёл Костя, мы увидели его в по прежнему полураскрытую дверь. Катька встрепенулась:
– Ты, может быть, выйдешь? Мне переодеться нужно.
– Да переодевайся так, всё равно я всю тебя уже видел.
Но Катька выгнала меня. Я пошёл к себе, думая о том, что Катька явно запала на нашего механика. А он, вопреки своей сложившейся ещё в институте репутации ловеласа, не пользовался ситуацией. Хотя девчонка ему, несомненно, нравилась. Может быть, он берёг её, не желая раньше времени разочаровывать в жизни, или была какая-то иная причина. Интересно, устоял бы Костя в сегодняшней ситуации, окажись он на моём месте? Его-то Катька наверняка не стала бы выставлять за дверь.




13
Жиганск мы проскочили ночью и милицию не вызывали. Так, с фанеркой вместо одного стекла и кое-как заделанными дырками в крыше рубки побежали дальше. Капитан торопился выйти к устью Лены. Там формировался караван во главе с ледоколом «Капитан Бабичев» для перехода через море. Мне рассказали, что портом приписки «Капитана Бабичева» был Пеледуй, и зимой генераторы этого ледокола снабжали электроэнергией добрую половину посёлка. Сейчас ледокол должен был повести на Яну караван речных судов, и капитан хотел попасть в число первых.
Ночами уже подмораживало, не прекращался сильнейший ветер, такой, что, когда он дул в корму, трудно было открыть дверь салона. Ветру было где разгуляться: река в низовьях разливалась как море. Когда мы шли вдоль одного берега, другого не было видно вообще. Теплоход довольно сильно покачивало. Тайга на берегу сменилась голыми пустынными сопками. Пустынна была и река. На участке от Жиганска до Быковской протоки нам встретилось всего несколько судов, «Ленанефти» и «Сибирские», возвращавшиеся с моря.
В Быковской протоке мы получили указание идти на охрану плотов. Древесина, увязанная в длинные плоты, сплавлялась в низовье. Штормовой ветер дыбил волнами воду и грозил разметать весь караван по брёвнышку. Плоты подвели вплотную к берегу, а с наветренной стороны цепочкой встали суда, пришвартовавшись одним бортом к плотам и закрывая их от ветра и волн.
Воспользовавшись вынужденной остановкой, я по брёвнам перебрался на берег. Мне хотелось увидеть, что такое тундра. Почва подо мной закачалась, когда я ступил на неё. Мягкий яркий ковёр изо мха и лишайника прогибался под моими ногами, кое-где в образовавшихся следах проступала прозрачная, как слеза, вода. Это было похоже на передвижение по пружинному и очень упругому матрасу. Поражала удивительная чистота вокруг. Грязи не было абсолютно. Я мог бы пройтись по берегу в лакированных туфлях, нисколько не запылив их. В одном месте голубели нежными брызгами маленькие, не известные мне цветочки.  Я сорвал несколько, чтобы оживить обстановку в каюте. Цветы оказались без запаха.
Возвращаясь по плотам назад, я увидел, что к нашей корме присоседилась какая-то «чешка». «Находка» – было написано на борту. Этот теплоход от самого Якутска наступал нам на пятки. Порой мы  даже слышали по рации его переговоры при расхождении со встречными судами. На «Находке» работал Миша Антонов, поэтому я прямиком направился туда. На корме «Находки» торчало несколько человек. Несмотря на ветер, рассматривали окрестности. Среди них я увидел Мишу, а также ещё двух знакомых: моего попутчика по вертолёту Володю и Машку, студентку нашего института, одну из немногих девушек судомеханического факультета. Она после третьего курса проходила практику в должности моториста.
– Ой, это мне цветочки? Спасибо. Так приятно…, – Машка бесцеремонно отобрала у меня букетик.  Я фамильярно шлёпнул её по спине:
– Как дела, Маха? Ещё не родила?
На свою довольно глупую шутку я получил вполне исчерпывающий ответ. Машка потянулась и лениво сказала:
– Пока нет. Пятый месяц только пошёл.
Она встала, качнув широкими бёдрами, побрела в салон. Мы изумлённо смотрели ей вслед. Володя с непривычной для его смуглого лица бледностью торопливо загибал пальцы. Что-то вычислив для себя, расслабился, незаметно перевёл дух.
– Надо же, как вышло. А мы и не замечали. Да и она пахала вместе со всеми, на равных. Ну, будет теперь Ленское пароходство ей декретные платить, – спрогнозировал Антонов дальнейшую Машкину судьбу.
Мы обосновались у него в каюте, за разговорами выпили хозяйскую бутылку сухого вина. Потом я сгонял за своей, из неприкосновенного запаса, недавно с боем приобретённой в Олёкминске. Рассказывали, перебивая друг друга, стремясь первым выложить информацию. Говорили об однокурсниках, консультировались и консультировали, делились приобретённым опытом. Перемежали всё это новыми анекдотами. Я рассказал Мише про свои мучения с генератором. Он поведал, как они всем экипажем искали, где находятся предохранители светоимпульсных отмашек. Позже Миша сообщил печальную новость:
– Про Шурика Кавунца слышал?
– Нет. А что такое?
– Руку он покалечил. Правую. Якорной цепью два пальца оторвало, указательный и средний.
– Совсем? – я ахнул, – но ведь…наверное, можно было пришить. Делают же такие операции.
– Кто будет шить в тайге? Да и пальцы сразу же в клюз ушли, вместе с цепью. На корм рыбам.
Сообщение, действительно, было шокирующее. У меня даже хмель пропал. Эх, Шурик, как же тебя угораздило… Два пальца, конечно, не вся рука, но всё-таки. Ни инструмент держать, ни писать. Я вспомнил, что у Квартиранта был прекрасный каллиграфический почерк. Он хорошо чертил, рисовал. А как они с Ириной в две гитары играли цыганочку! Редкий приход Ирины ко мне в гости обходился без этого дуэта. Очевидно, Миша тоже подумал об этом, а потом сработало ассоциативное мышление. Он открыл ящик стола, достал фотографию.
Ирина всегда была фотогенична, но здесь Миша превзошёл самого себя. Он снял её на Банном мосту. Она стояла, облокотившись на перила, слегка наклонив русую голову, перебросив косу через плечо. Смотрела мимо объектива, задумавшись, куда-то вдаль. В её облике неуловимо сочетались, накладывались друг на друга образы тургеневской девушки и блоковской незнакомки. За спиной Ирины открывалась панорама набережной Пряжки. Я не видел раньше эту фотографию. Сердце у меня сразу же наполнилось тоской.
– Откуда это у тебя?
– Плёнка в аппарате оставалась незаконченная. Я её здесь дощёлкал и всё вместе напечатал.
– А где увеличитель взял?
– Когда грузились в Осетрово, договорился с директором местного Дома культуры.
В этом был весь Мишка. В своей страсти к фотографии он доходил до фанатизма. Я, никогда ничем серьёзно не увлекавшийся, даже завидовал таким людям, всегда находившим место и время для своего любимого дела. Забрав у него фотографию Ирины и ещё несколько, с видами Ленских столбов, я вернулся к себе.
В каюте я скотчем прилепил портрет на переборку, долго смотрел. На снимке Ирина была с той же причёской – пышная чёлка и коса через плечо – с которой я увидел её, когда в первый раз зашёл к ней в гости.
Жестокие морозы, один из которых едва не отправил меня в вечное царство Снежной Королевы, закончились после моего возвращения с каникул. И я забыл о том, как заснул в пьяном виде под забором, и как меня разбудила проходившая мимо девушка. Но события, предшествовавшие этому, я вспоминал часто. Боль от разлуки, притупившись, поселилась где-то в тайниках души, и я не позволял ей выйти оттуда наружу. Но она выплёскивалась иногда тоской в глубине глаз, о чём сочувственно информировали меня наблюдательные однокурсницы.
Умом я понимал, что финал наших с Наташей взаимоотношений был предопределён и по житейской логике наиболее для меня оптимален. Будущего у таких отношений не существовало, а постепенно готовить меня к неизбежному расставанию было бы сродни отрезанию хвоста у собаки по частям. Но порой в минуты острого одиночества я был согласен и на отрезание по частям, и даже на мелкое шинкование хвоста, лишь бы видеть Наташу, её грациозность и плавность движений, слышать мелодию голоса, окунаться лицом в родной запах её волос. Подобные болезни на Руси извечно лечились алкоголем, и я не стал исключением. Несколько раз в Питер по делам приезжала Катаржина, Кашка, моя польская подруга из стройотряда, по мере сил она скрашивала одиночество. Только с водки было похмелье, с Кашки что взять? К тому же на смену морозам пришла оттепель, пошли дожди, слякотью развезло дороги, тротуары, и эта серая пасмурность добавляла слякоти в моей душе.
Однажды в выходные я остался в квартире один. Сергей, как обычно по пятницам, отправился ночевать к Марине, что делал последнее время с завидной регулярностью. Миша Антонов и Квартирант уехали на день в Таллин. Звали меня, но я отказался. Кроме  нежелания была ещё одна причина для отказа: из-за полученной на последней сессии тройки деканат отлучил меня от работы в гардеробе института. За эту работу платили семьдесят рублей в месяц – почти в два раза больше, чем за полставки лаборанта на кафедре, поэтому утрата была ощутимой. И вместо прогулки по пивным и прочим ресторанам старого Таллина я сидел у себя на кухне и в одиночку боролся с бутылкой водки, постепенно одерживая победу. Тело уже размякло, водка, впитываясь в стенки желудка, постепенно парализовывала мышцы, нервы, мозг. Как обычно в таком состоянии, я снова думал о своём романе с Наташей, но уже не зацикливался на этом; казалось, всё произошло не со мной, а было прочитано в какой-то старой, без названия, с оторванной обложкой книге.
Ближе к ночи кончились сигареты. Я докурил последнюю, щурясь от едкого дыма, бросил бычок в открытую форточку. Что удивительно, попал. Случайно. Затем оделся и вышел на улицу. Было зябко и мокро. Я шёл на Квадрат: так назывался перекрёсток Мясной улицы и набережной реки Пряжки, где всегда, несмотря на всевозможные постановления и указы, продавалось спиртное, сигареты и сопутствующие товары. На Квадрат вели два пути – через Банный мост и по льду Пряжки. Неделю назад Антонов и Квартирант, решив догнаться, дружно провалились под лёд на самой середине речки. Попутно выяснили, что там неглубоко – чуть выше пояса. Тем не менее, я выбрал мост. Проходя по нему, и дальше, по набережной, поймал себя на мысли, что вглядываюсь в лица редких прохожих: не она ли.
В заторможенной голове возникло видение: на Квадрате в окружении пьяной толпы меня пыряют ножом. Боли не будет. Только специфический треск разрезаемой кожи, куртки и моей собственной. Минорный аккорд из двух нот. Представил, как упаду я в бурую жижу, не лицом, боком. В отросших волосах запутается грязный мокрый снег. Я буду лежать один в этой грязи, толпа разбежится, размоется по подворотням. С визгом остановится возле моего остывающего тела «газик» канареечного цвета. Выскочат ребята в милицейской форме, наклонятся надо мной, вглядываясь в спокойное, без гримасы боли и ужаса лицо. Я словно видел это всё со стороны, как душа, отлетевшая от тела, наблюдает за суетой возле своего недавнего временного приюта.
Почему-то концовка мне понравилась, в этом было нечто романтическое. Но вот начало… нож в бок просто так, без сопротивления? А как она узнает об этом? Впрочем, когда-нибудь узнает. И что? А, собственно, что должно быть? И зачем?
Мазохистски упиваясь своей будущей трагической кончиной, отвлечённо, незаинтересованно ища ответы на заданные себе вопросы, я дошагал до угла. Толпа была. Человек пять. Естественной для данной местности и времени суток внешности, по степени подпития примерно равные со мной. Не агрессивные, даже услужливые. Из зажатой между ног сумки извлеклась пачка БТ. Честный обмен произошёл без конфликтов. Правда, мелькнула шальная, из солдатских времён забредшая в голову идея прикопаться к любому из них. За слово, за жест, за взгляд.  Не в ожидании ножа в бок, так, для разрядки. Чтобы не думалось, не вспоминалось, не манило. Чтобы изболевшееся, изнывшееся сердце плеснуло горячей волной крови в мышцы, чтобы налились силой мускулы, чтобы тяжесть, давившая грудь, перетекла в жёсткие, набитые когда-то о кожаную грушу кулаки.
Не смог. Повернулся, чтобы уйти от греха подальше, от желания обрести забвение в драке с ни в чём не повинными алкашами. Один из них тормознул меня:
– Братан, записи есть, купить не хочешь? Посмотри.
Он говорил хрипло, простуженным от постоянного пребывания на холодном воздухе голосом. Протягивал на ладони несколько магнитофонных кассет в красочных обёртках.
– Зять из Финляндии привёз. Здесь нет таких.
Может, и нет. Отвык я от цивильной музыки. Что сейчас слушают, не знаю.
– А вальсы есть? Старые?
Не знаю, почему это у меня вырвалось. Я даже сам удивился. Но он обрадовано забормотал:
– Есть, есть. Обычно я такие не беру, а сегодня взял. Надо же, как знал, что на любителя попаду. Вот, посмотри.
Я вертел в руках кассету, размышляя, для чего она мне нужна.
– Сколько?
Он назвал цену, смотрел доверчиво. Денег хватало едва-едва, но я взял. Уже расплачиваясь, я вспомнил девушку, которая спасла меня от замерзания. Вспомнил даже, что она назвалась Ириной.
Вернувшись домой, я взял двухкассетник Квартиранта и остаток ночи провёл в очаровании вальсов. На одной стороне кассеты запись была сделана в исполнении духового оркестра, на другой – симфонического. Я лежал на диване, закрыв глаза, и представлял себе огромный зал, отражение многосвечовых люстр на глади блистающего паркета и кружение слившихся в пары силуэтов, в пышных платьях до пола и строгих военных мундирах. Я видел картину бала настолько отчётливо, что у меня создалась иллюзия полного присутствия в зале. Очевидно, этому способствовала выпитая бутылка водки. Я всё-таки одолел её.
Утром я сделал копию записи, безжалостно стерев при этом сладкоголосых англоязычных немцев. Оригинал взял с собой. Направляясь к Ирине, я даже не задумался о том, как  её найду. Впрочем, это проблемы не составило, я и не расспрашивал никого. Вспомнил, куда посмотрела Ирина, выйдя из машины, прикинул мысленно траекторию её взгляда и с видом коренного жителя общежития прошёл мимо вахтёра. Поднялся на третий этаж. Нужную мне комнату я нашёл быстро: она оказалась восьмой или девятой по счёту.
Дверь мне открыла Ирина, глянула вопросительно, не узнавая. А я засмотрелся на косу, перекинутую вперёд через плечо. Давно не видел такого чуда. Вернее, никогда не видел. Мои одноклассницы подстриглись, выйдя из пионерского возраста. И правильно сделали: их топорщившиеся жидкие хвостики нисколько не придавали женственности, а лишь вызывали желание дёрнуть за них.  Эта же коса напомнила мне детские сказки о Василисе и Елене Прекрасной. Отдельно взятая, она могла являться произведением искусства и народным достоянием. Хотелось держать её на ладонях, чувствовать тяжесть туго заплетённых в классические пряди волос. Я даже протянул руку, но вовремя опомнился.
– Здравствуй. Я Толик, не помнишь?
– Здравствуй, – секундное лёгкое удивление в её глазах сменилось приветливостью. Тоже весьма лёгкой. – Заходи, раз пришёл. Какими судьбами?
– Да вот шёл мимо, решил проведать. Как живёшь?
Девушки нашего факультета, следуя последней моде, на подобный вопрос обычно отвечали: «нерегулярно». Очевидно, у Ирины в этом отношении проблем не было, или она отстала от моды.
– Хорошо живу. Раздевайся, у нас жарко. Мы как раз чай пьём, будешь?
Я повесил куртку на вешалку у входа, разулся, прошёл внутрь большой комнаты. Обстановка была типичная для общежития: четыре кровати вдоль стен, шкаф для одежды, стол в центре. За столом сидели несколько девушек, одетых по-домашнему, и даже без косметики. Но это их не портило. Хотя, конечно, все они бледнели на фоне Ирины. Она была как королева из сказки. Марья-царевна. Вернее, царевна Ирина.
Я поздоровался, следуя приглашению, присел к столу. Судя по обломкам печенья в вазочке, чаепитие уже подходило к концу.
– Это Толик, – представила меня Ирина. – Тебе чай покрепче?
– И погорячее.
Она поняла мой намёк и воткнула вилку электрочайника в розетку. Одна из девушек пододвинула ко мне остатки печенья, другая – блюдце с вареньем.
Посидев немного, девушки тактично встали, и, перешёптываясь полуфразами типа: «Ты взяла? – Взяла», выпорхнули из комнаты.
– Курить побежали, – как непонятливому, объяснила мне Ирина.
– А ты не куришь?
– Нет. Пробовала как-то, не понравилось.
Из старенькой «Романтики» на тумбочке доносился голос Витюши Салтыкова. Витюша словами Рубцова просил пожалеть не облетевшие листья с тополей, а его любовь и нежность. Недавно он со своим «Форумом» дал в ДК Моряков бесплатный концерт для студентов-водников. Выяснилось, что в стенах этого дворца культуры он впервые состоялся как артист и концертом этим отдавал долг. Как ни странно, выступление мне понравилось. И теперь, слушая пение, я ясно представлял маленькую щуплую фигурку на сцене. Внезапно Витюша поперхнулся, кашлянул и умолк.
– Если тебе эта музыка нравится, переверни кассету, – сказала Ирина. Она заваривала свежий чай.
Я подошёл к магнитофону. Из кармана вытащил свою кассету. Первым на этой стороне, я помнил, был свиридовский вальс из «Метели». После вступительных аккордов в комнате зазвучала утончённая, но лёгкая мелодия, изысканная имитация музыки пушкинского времени.
Ирина выронила из рук чашечку. Я оглянулся, наблюдая за реакцией. На её лице застыло выражение восторженного удивления, смешанного с боязнью ошибиться.
– Это откуда? Это твоя кассета?
– Теперь твоя. Подарок.
Можно было подумать, что ей никогда в жизни не делали подарков. Она вспыхнула румянцем, глаза её влажно заблестели.
– Моя? Правда? Фантастика! Это же мой любимый вальс. Его по радио так редко передают. А теперь он у меня всегда будет! Я даже не знаю, как тебя благодарить.
– Скажи «спасибо», – посоветовал я.
– Ой, а я не сказала? Спасибо тебе, Толик, большое, просто огромное спасибо, – она радовалась, как ребёнок. Мне даже неловко стало. Но в то же время приятно и радостно.
Я шагнул к ней, стукнул пятками в шерстяных носках одной о другую, наклонил голову. Ирина грациозно присела, приподнимая воображаемые пышные юбки, положила руку мне на плечо. И мы закружились вокруг стола под свежие  и яркие звуки оркестра. Сначала осторожно, приноравливаясь друг к другу, потом всё быстрее и быстрее. Впервые после выпускного бала в десятом классе мне пригодились школьные уроки ритмики. Оказалось, что кое-что я ещё помню. Я даже ни разу не наступил Ирине на ногу. А она танцевала изумительно. Даже на таком очень ограниченном пространстве. Даже с таким партнёром как я. Теперь уже вела сама Ирина. Я пассивно следовал за ней, замечая, однако, что не слежу, как обычно, за ногами, не контролирую шаг. Всё получалось само собой. Коса, закинутая за спину, летела вслед за нами. Это было похоже на то видение бала, которое я вчера по пьянке нафантазировал.




14
Шторм стал стихать, и мы получили добро на продолжение рейса. Выстроились в колонну, гуднули на прощание землякам с «Находки» (они поворачивали в Тикси) и вышли в открытое море. «Капитан Бабичев» встал во главе колонны. Но разгонять льды не потребовалось: море было чистое. Иногда только встречались сахарно-белые островки отдельных льдинок. Ледокол в данном случае играл роль проводника. Речным штурманам, привыкшим к берегам, створным знакам и бакенам, нелегко было идти исключительно по компасу. Компас, до того лежавший в каюте капитана, сейчас был установлен на нактоуз в рубке, ещё в Якутске нам устранили девиацию, но, конечно, гораздо спокойнее следовать за кормой впередиидущего судна, чем самому следить за магнитной стрелкой.
Мы оказались примерно в середине колонны. Ведомые ледоколом, суда растянулись в длинную цепочку. Из нашей рубки мы могли видеть только ближайшие к нам теплоходы, по два спереди и сзади. Находившиеся за ними суда обратились в точки на горизонте, а остальных вообще не было видно. Наверное, из космоса наш караван напоминал гусиное семейство с мамой-ледоколом во главе и спешащими за ней по глади лужи гусятами.
Возможно, из космоса поверхность воды и казалась гладью. На самом деле штормило по-прежнему довольно сильно. Море лениво и монотонно бугрилось, порой соседние суда полностью скрывались за вздымавшейся водой. Брызги от разбивавшихся о борт волн взлетали прямо к тучам, таким же мрачным и серым, как море.
Я разглядывал волны в надежде увидеть нерп. Костя сказал, что они водятся в этих местах, и я обшаривал биноклем волнующиеся воды. От длительного напряжения глаза уже начали слезиться, порой мне даже казалось, что я поймал в окуляры чёрную блестящую голову с длинными, как у запорожца, усами. Но я смаргивал, и видение исчезало. В конце концов я перестал изображать из себя натуралиста и пошёл поспать перед ужином.
Меня разбудили три коротких звонка – мои позывные. Поднимаясь с диванчика, я почувствовал, что качка усилилась. Меня даже отбросило в сторону. Полярные дни с беззакатным солнцем над горизонтом уже закончились, и в каюте потемнело. Придерживаясь руками за переборки, я поднялся в рубку. Хотя была вахта старпома, за «шишкой» почему-то стоял капитан, напряжённо таращился вперёд сквозь стеклоочиститель. Снаружи хлестал дождь, от этого рубка была окутана полумраком. Из простреленного потолка капало. Капитан быстро оглянулся на меня и снова уставился вперёд.
– Как самочувствие? – он имел в виду  качку.
– Нормально, – кивнул я. В школе я имел возможность убедиться, что не подвержен морской болезни, попав однажды с отцом в шторм в Цимлянском водохранилище. Сегодня я получил дополнительные доказательства этому. Всё-таки теплоход – это не допотопный кукурузник.
– Не тошнит, на ногах стоишь? – капитан, по прежнему не поворачивая ко мне головы, продолжал допытываться.
– Сказал же.
– Иди сюда, посмотри, что с нашими вагончиками творится.
На крышках ближних к надстройке третьего и четвёртого трюмов мы везли строительные вагончики, прикрученные стальной проволокой к металлоконструкциям трюмов и палубы. Я подошёл к переднему окну, взглянул сквозь вращающийся диск стеклоочистителя. И обомлел: один вагончик свободно катался по крышке трюма. Он скользил по мокрой поверхности от края к краю и не сваливался за борт только благодаря невысокому выступу по периметру крышки. И было ясно, что если бортовая качка хоть немного усилится, вагончик уйдёт в воду.
Но самым страшным было то, что на вагончике находился человек. Он стоял на коленях, балансируя, вытягивал руками невидимую проволоку через стальную петлю на крыше вагончика. Оранжевый спасательный жилет от дождя потерял свою яркость, светлые кудри распрямились и болтались отдельными длинными прядями, как на верёвочной швабре.
 – Толик, это не входит в твои обязанности, я приказывать не могу, – капитан заговорил с непривычными для него интонациями, – дело добровольное. Только мотористы несовершеннолетние, а Семёныч уже стар для этого. Вот механик со старпомом вышли. Поможешь им?
– Конечно, – я ответил сразу же, не колеблясь.
Мне очень не хотелось становиться спасателем. И не из-за опасности, я даже не подумал об этом. Просто на улице дождь, ветер, холод, а я существо теплолюбивое. Но вопрос ставился так, что отказаться было невозможно.
– Жилет надень обязательно и рукавицы возьми. Этих пингвинов, кто найтовкой занимался, надо тупым ножом кастрировать. Вернёмся в Якутск, я разберусь с ними. Иди, Толик, только осторожнее, пожалуйста.
Я облачился в фуфайку, спасательный жилет, вязаную шапочку, рукавицы и сапоги. Вышел на палубу. И замер на мгновенье. С высоты рубки волны казались меньше. Здесь же они вырастали громадными гребнями, исполинами, а в промежутках между ними разверзалась бездна. Это не было похоже на шторм в Цимлянском водохранилище. Во-первых, водохранилище мелкое, соответственно высота волн небольшая. Во-вторых, был виден берег, и это вселяло уверенность. И ещё. В конце лета Цимла обычно начинала цвести и к середине сентября приобретала ядовито-зелёный, почти тархунный оттенок. Волны такого цвета казались ненастоящими, опереточными. Здесь же господствовал серый цвет в широком диапазоне от стального до почти чёрного.
«Что для моря наш корабль, скорлупка несерьёзная…» Некстати я подумал, что наш теплоход – плоскодонный. Вспомнились лекции по теории устройства судна. Преподаватель, желая наглядно объяснить опасность высокой волны для бескилевых судов, рисовал на доске синусоиду. Она символизировала штормовое море. Сверху изображался кораблик, он опирался на два соседних максимума синусоиды кормой и носом. В двух наиболее удалённых друг от друга точках. Как мост. «Не переломится, корпус должен быть крепким. Иначе бы нас не выпустили», – я прогнал малодушные мысли и решительно подался на спасение груза.
Вагончик стоял у левого борта. Костя сумел пропустить толстую проволоку через ушко стропового устройства и подать на палубу старпому. Леонидыч, тоже в рукавицах, скручивал два конца.
– Иди на ту сторону! – крикнул он мне.
Я перебежал на правый борт, открутил один конец оборванной проволоки, стал сращивать с другим. Холодные капли били в лицо, затекали за воротник, но в целом было терпимо. Моя экипировка пока защищала меня от ветра и дождя. Неудобно было работать в толстых брезентовых рукавицах. Но я справился с этим и вскарабкался на крышку трюма, чтобы подать конец Косте. Он уже переполз по вагончику на мою сторону. Ждал.
И тут вагончик поехал на меня. Сначала тихонько, выбирая слабину найтовки. Потом, после лёгкого рывка его скорость увеличилась. Я понял, что этот рывок и последовавшее за ним эмоциональное высказывание старпома с противоположного борта означали одно: скрутка не выдержала, и вагончик опять стал неуправляемым. Я попятился, на краю трюма замешкался. Страшно было прыгать с метровой высоты на качающуюся и узкую, тоже, может быть, не шире метра, полоску палубы, за которой ревело взбешённое море. Фальшборт, опоясывавший корму и надстройку, в этом месте менялся на тросовые леера, которых почти не было видно. Казалось, прыгнуть предстоит в самые волны.
– Уходи! – заорал Костя сверху. Я прыгнул, поскользнулся на мокрой палубе и упал на спину, головой к корме. Я не пытался встать. Вместо этого я, извиваясь, как червяк, тесно прижался к холодному металлу трюма. Панически сопротивляясь соскальзыванию по наклонившейся палубе. Втискиваясь, насколько мне позволял спасательный жилет, под нависающий край крышки трюма. Стараясь попасть, в случае падения вагончика, в мёртвую зону.  А он падал. Как в кошмарном сне я видел медленно приближающуюся, надвигающуюся на меня сверху, застилающую небо громаду вагончика, и посеревшее  лицо механика над ним, похожее на маску смерти. В поясницу мне давил пенопластовый край жилета, в метре сбоку, прямо на уровне головы, бушевало море. А высоко в свинцовом небе горела одинокая звезда. Неправдоподобно ярким изумрудно-зелёным цветом. И только я успел сообразить, что это наш бортовой огонь, как меня накрыла волна. С головы до ног, проникая обжигающе-холодными ладонями струй под одежду, заливая крепким рассолом лицо. Я зажмурился. А когда открыл глаза, вагончика над головой не было.
Я приподнялся, осторожно выглянул из-за края трюма. Вагончик стоял неподвижно посередине крышки. Откатываясь назад, он повернулся и заклинил сам себя между двумя соседними вагончиками. Костя, по-прежнему сидя наверху, ожесточённо крутил проволоку, связывал два вагончика вместе.
– Жив? Помоги Леонидычу.
Я обошёл трюм, взобрался на крышку. Там старпом пытался вскарабкаться на верх вагончика, прыгал, цепляясь за край, но каждый раз срывался.
– Подсади, – попросил он.
Я не стал подталкивать его под зад, просто нагнулся, уперевшись ладонями в коленки. Леонидыч забрался мне на спину, выпрямился во весь рост.
– Быстрее, – прошипел я. Старпом не был пушинкой. Он подпрыгнул на мне, схватился за что-то наверху и, царапая сапогами по стенке, вскарабкался на вагончик. Я же от этого толчка встал на четыре кости. Ударился травмированной коленкой о металл и взвыл на всю южную часть моря Лаптевых. Вместе с завыванием ветра получился неплохой дуэт.
Потом я прятался от ветра между вагончиками, но он доставал меня и там. Прижимал насквозь промокшую одежду к окоченевшему телу, дышал холодом Арктики в лицо, проникал даже под крепко завязанный жилет. Я бы, наверное, покрылся ледяной корочкой, если бы не дрожал так интенсивно. В тот момент я не думал о том, что вагончики снова могут сдвинуться и насухо выжать из меня и морскую и прочие воды.
Когда механик и старпом спустились на палубу, я был похож на работающий отбойный молоток. Леонидыч удивился:
– А ты чего здесь? Я думал, ты уже в сауне греешься. Теперь извини, моя очередь. Замёрз, как цуцик, – он, действительно, замёрз там, наверху. Костя тоже не казался разгорячённым.
Я последовал за ними. Но перед тем как войти внутрь, я всё-таки задержался на минутку, чтобы ещё раз насладиться величественным зрелищем штормового моря.
Едва я ввалился в надстройку, трижды коротко звякнул звонок. Я поплёлся в рубку. В сапогах стояла вода, мокрая одежда липла к телу. Подниматься было невыносимо трудно, к тому же меня продолжало знобить. Экстремальная ситуация закончилась, и холод, сконцентрированный внутри моего тела, как в куске замороженного мяса, постепенно выходил наружу и распространялся по коридору. Объявить благодарность капитан мог и позднее. Я почему-то думал, что он вызывает меня именно из-за этого.
После освещённого коридора в рубке был почти полный мрак. Я угадал неясный силуэт капитана по огоньку его сигареты. Подошёл к пульту управления, глянул вперёд, на вагончики. Они походили на спящее стадо слонов, сбившихся в тесную кучу. Потом посмотрел вперёд, нашёл ставший уже привычным треугольник гаковых огней переднего теплохода.
– Скоро в Нижнеянске будем?
– Теперь уже неизвестно. Пришёл приказ с «Капитана Бабичева» идти в бухту Буор-Хая. Там отстоимся. Видишь, что творится. Напутали в метеосводке, а нам расхлёбывать.
«Расхлёбывать, так это мне», – я вспомнил захлестнувшую меня волну, горечь соли на губах. Но скромно промолчал, переступив с ноги на ногу. Под сапогами хлюпнуло. Оказалось, что с меня натекла уже приличная лужица.
– Я что тебя позвал, – озабоченно сказал капитан, – лампочка в подсветке перегорела. Надо бы поменять.
Он пощёлкал выключателем на колпаке маленького светильника, установленного над пультом. Этот светильник зажигали на короткое время, когда надо было ночью посмотреть на карту. Но сейчас-то это ему зачем? Ведь в караване же идём.
– До утра нельзя подождать?
– Сигареты на пульте каждый раз на ощупь искать приходится.
Хорошо, что было темно, и он не видел моего лица. А, может быть, и плохо, что не видел. Потому что сообразил бы, что, не будь он капитаном, я элементарно набил бы ему морду. Мне даже на мгновенье стало жарко. Но, очевидно, гигантский выброс адреналина в мою кровь сказался на биополе, и он это почувствовал. Не мог не почувствовать.
– Ладно, это не срочно, – пробормотал он даже слишком добродушно. – Обойдусь. Ты ведь устал, наверное. Да и промок. Иди, отдыхай.
Навстречу мне попался старпом в одних трусах и с полотенцем на голове.
– Сейчас Сергеич помоется, и ты иди, согрейся. Правда, эти олухи могли бы догадаться, что печку надо включить. Пара совсем нет. Но хоть вода горячая. А потом – чаю. Не мешало бы что-нибудь покрепче, да нет ничего, – он с сожалением вздохнул.
В каюте я побросал  своё спасательное обмундирование прямо на пол, закутался в одеяло. Что-нибудь покрепче оказалось бы весьма кстати. Я с сожалением вспомнил две бутылки «Сибирской» водки, которые я вёз из Питера, и которые спёрли у меня в Пеледуйской гостинице прямо из сумки в то время, пока я оформлялся на судно. Борьба  с алкоголем, пока ещё не очень заметная в Питере, в Якутии шла уже полным ходом, и литр водки являлся здесь удачным уловом.
Возвращавшийся в свою каюту Костя стукнул мне в дверь:
– Толик, иди, баня свободна.
Как и Леонидыч, я пошёл по коридору в трусах, неся сменную одежду в руке. В данный момент мне было наплевать на приличия. Баня, действительно, оказалась не прогрета, тут вахтенный лопухнулся. Я встал под душ, блаженно замер в обжигающих струях. Сразу же по телу разлилась такая слабость, что подкосились ноги. Я опустился голым задом на деревянную решётку на полу, подставил спину под горячий водопад. Вспомнил заодно, что в шлюпках такая решётка, закрывающая дно, называется «рыбина». Так говорил мне отец. Он хорошо знал флотскую терминологию.
Казалось, та единственная доставшаяся мне волна настолько меня просолила, что вода из душа, стекая по моим волосам, тоже становилась солёной. Я тёр голову, лил шампунь, но впечатление солёности не исчезало. В конце концов, я решил, что у меня начались галлюцинации, и пошёл согреваться изнутри.
В салоне сидели Леонидыч в трико, голый по пояс, и Костя в махровом халате. Оба мрачные. Пока я наливал чай в стакан, они с каким-то непонятным интересом смотрели на меня. Я намешал побольше сахара, отхлебнул. И тут же сморщился. Большей гадости я не пил никогда. Я даже подумал, что Леонидыч опять решил подшутить и намешал в чайник соли. Сочетание соли и сахара вызывало рвотный рефлекс.
– Это что? – я с омерзением проглотил порцию отвратительной жидкости, потому что выплюнуть было некуда.
– Боря постарался, – ответил старпом, – решил нас морской водичкой угостить.
Я догадался, о чём речь. Всю навигацию в цистерну питьевой воды мы качали забортную. Естественно, её же и пили. К тому же неочищенную: озонатор не работал. Как не работал и датчик уровня, его вообще не было. Поэтому по мере необходимости вахтенные вручную включали насос и пополняли цистерну. Считалось, что на двухметровой глубине приёмного отверстия – вода чистая. Сегодня вечером Боря добросовестно это выполнил, смешав в цистерне остатки пресной воды с морской.
– И что теперь?
– Теперь надо быстрее на Яну идти, да цистерну питьевой воды прокачать. А сколько мы здесь простоим? – старпом махнул рукой и, вполголоса вспоминая Борину маму, побрёл из салона.
– Хорошо ещё, что Тамара успела ужин приготовить, – философски заметил Костя.
Я съел несколько котлет, запив киселём, но теплее мне не стало. Появился озноб. Я сидел в салоне, забившись в уголке дивана, обняв себя за плечи. Дрожал. Костя терзал телевизор, опущенный в начале шторма на пол, но вскоре бросил это бесполезное занятие, посмотрел на меня.
– Не ловится Тикси. А ты чего такой синий? Замёрз? Надо срочно согреться.
– Греюсь, – стуча зубами, ответил я.
– Ну, тебе совсем плохо. Пойдём ко мне, помогу. Проявлю заботу о помощнике.
– Есть заветная бутылочка?
– Найдётся.
По пути Костя зашёл на камбуз, составил четыре стакана один в другой, подхватил сахарницу. Кивнул мне на чайник с киселём:
– Возьми с собой.
Я взял, неохотно поплёлся следом. Четыре стакана – значит, Костя пригласит старпома и капитана. С последним мне не хотелось видеться, тем более выпивать с ним. Но согреться было необходимо, и я смирился.
В каюте механика неярким светом горела настольная лампа на столе, оставляя большую часть помещения в темноте. Гитара, как и в первое моё появление здесь в отсутствие хозяина, лежала на диване. Правда, теперь без чехла. На кровати в углу бесформенной грудой были брошены одеяла. На полу перед входом валялись, как и у меня, спасательный жилет и верхняя одежда. Костя небрежно отодвинул это ногой в сторону:
– Потом уберу. Садись.
Я прошёл к столу. Костя полез в шкаф, рылся на полках, приговаривая:
– Куда же я её подевал?
Сваленные в кучу одеяла на кровати вдруг зашевелились. Высунулась взлохмаченная голова, тихонько ойкнула Катькиным голосом. Костя вздрогнул, резко обернулся:
– Кто здесь? Ты как здесь оказалась?
– Да я просто так…, – Катька смущённо забормотала, отводя глаза, – я вас дождаться хотела, поговорить. А вы на палубе были, а я заснула нечаянно.
Она выбралась из-под одеяла, неуловимым движением  оправила халатик. Взглянула на меня исподлобья:
– Ладно, я потом.
– О чём поговорить-то? – спросил ей вслед Костя.
– Потом, – она махнула рукой и вышла.
Костя нашёл, наконец, то, что искал. Это была бутылка водки, заткнутая почему-то бумажной затычкой. Из этого я заключил, что прозрачная жидкость – не водка.
– Надо было Катьку удержать, разбавила бы нашу мужскую компанию. Но она так неожиданно вылезла, даже напугала.
Я усомнился:
– На палубе не испугался, а здесь…
– А я и на палубе испугался, – не стал хвастаться Костя. – Знаешь, как наверху страшно было? Но в то же время захватывающе. Когда вагончик вниз едет, такое впечатление, будто летишь над водой. Чем-то это прыжок с парашютом напоминает. Перед самым приземлением поверхность земли так же валится под ноги.
Костины десантные воспоминания меня мало волновали. Насмотрелся я на этих рейнджеров в комендатуре. Один, из Брестской ДШБ, сидел у нас десять суток на гауптвахте. Прибыл борзым, вышел шёлковым.
– Сохнет девчонка, – имея в виду Катьку, как бы между прочим отметил я.
– Она не то, что мне нужно,– сухо ответил Костя и, помолчав, добавил: – А я – не то, что нужно ей.
Он на четверть наполнил два стакана прозрачной жидкостью. По каюте распространился кисловатый запах. В оставшиеся стаканы Костя плеснул киселя. Следовательно, других собутыльников не намечалось.
– Ты технический спирт пьёшь?
– Да я в таком состоянии хоть одеколон выпью.
– Даже в таком состоянии не советую.
– Ты так говоришь, как будто пробовал.
– Было дело, – нехотя подтвердил Костя. – В армии, по дурости и в качестве эксперимента. Последствия кошмарные: башка раскалывается, в животе – словно кошки дерутся, а изо рта цветами пахнет.
– Что пил? «Шипр»? – я слышал о популярности этого одеколона в качестве напитка у определённой категории лиц.
– Женский напиток – «Гвоздику». И ещё лосьон «Огуречный», у нас его называли «бодрость десантника».
– Большой у тебя опыт, – я удивился. Сам я никогда не экспериментировал в этой области.  И не хотелось.
– Имей в виду – неразбавленный, – предупредил Костя. – Нечем. Ну, давай. За успешное завершение аварийно-спасательных работ.
Мы стукнулись стаканами, я проглотил обжигающую рот жидкость, закашлялся, вытаращил глаза, не в силах вздохнуть. Костя пододвинул ко мне стакан с киселём. Еле отдышавшись, я взглянул на него сквозь выступившие слёзы:
– Душевный напиток.
– «Будешь к завтрему здоровый, если только не помрёшь», – процитировал Костя сказку про стрельца Федота, недавно напечатанную в «Юности» и сразу ставшую знаменитой. Сам Костя невозмутимо жевал сахар, хрустел аппетитно.
– А мне нравится сахаром закусывать. Я, когда весной из отпуска возвращался, завис в Ленске на сутки, нелётная погода была. Определился в гостиницу, со мной в номере – два инженера командированных. У них бутылка спирта была, выпили. Они салом закусывают, я – сахаром, как обычно. Схрумкал кусочек рафинада – смотрю: они на меня косятся настороженно, напряглись оба. Потом выяснилось – они меня за уголовника приняли. Говорят: у них на фабрике бывшие зэки тоже так спирт сахаром заедают.
Я засмеялся расслабленно. Спирт, рассасываясь в желудке, действительно будто излучал тепло, которое приятной волной растекалось по телу. Я чувствовал это физически. И вдруг осознал, что перестал дрожать. Резко, как будто выключили вибратор. Костя разлил ещё раз.
– В Уфе такой технический спирт называется «шадым», – вспомнил я.
– Ты там был?
– Я – только проездом, но мой друг оттуда. Он рассказывал.
– Сергей? – Костя спросил с деланным безразличием.
– Да, – я не стал изображать удивление, своим коротким ответом сразу дал понять, что мне известны некоторые факты из его прошлого. И Костя понял это. И в свою очередь не удивился моей осведомлённости. Сказал:
– Он про тебя рассказывал в армии.
– И мне про тебя. После армии.
– Я представляю, – Костя скептически усмехнулся. – Как он поживает?
– Нормально. Женился прошлой осенью, ленинградцем стал.
– Теперь у него не будет проблем с распределением.
– Да, скорее всего он останется на кафедре.
– На какой?
– Промэлектроники. Серёга разбирается в этом деле. Ремонтирует телевизоры, магнитофоны. Сам электронный будильник собрал. Компьютер изучает.
– Молодец. Он сейчас тоже на Лене? – Костя спросил об этом так настороженно, словно опасался положительного ответа.
– Нет, в Германии.
Мне пришлось вкратце рассказать о нашем стройотряде, о друзьях-немцах и пришедшем Сергею вызове.
– Значит, он всё-таки пройдётся по Унтер-ден-Линден, – подытожил Костя. – Очень ему это хотелось. Даже возможность была. На сорокалетие Победы в нашей бригаде формировали сводную роту для парада в Берлине, и Сергей был первым кандидатом от батареи. Но потом у нас случился залёт, и от батареи не поехал никто.
– А я зимой был в Питере, – продолжал Костя, – хотел в Северо-Западное пароходство устроиться. Думал, может, встречу его где-нибудь на улице. Не встретил.
– Серёга зимой уже не жил в общежитии.
– А я туда и не заходил. Ну ладно, – Костя поднял свой стакан, – вернёшься, передавай ему привет.
Этим была поставлена жирная точка. Адрес Сергея можно было не предлагать. Мужественно перетерпев попытку моего организма отторгнуть очередную порцию спирта, я поинтересовался:
– Говоришь, в Северо-Западное хотел. Разве здесь тебе плохо?
– А тебе? – Костя взглянул иронически.
Я пожал плечами:
– Я же здесь временно. А вообще-то глушь.
– Задворки Вселенной, – подтвердил Костя, – в обрывках тумана. То Яна, то Лена, то Лена, то Яна.
До меня не сразу дошло, что это стихи.
– А дальше?
Костя дотянулся до гитары, двумя аккордами проверил настройку. Перебрал струны. Звук у гитары был густой и объёмный, как в стереонаушниках.
 – Стоят на поляне красавцы-олени.
   И снова по Яне, и снова по Лене.
   Солёная пена, штормит постоянно.
   По морю от Лены полсуток до Яны.
«Жизненная песня», – подумал я. Эта соль до сих пор в горле стоит горечью, хотя уже и спирта выпил.
 – Пылает багряно кустарник осенний,
   Зима очень рано приходит на Лену.
   То Яна, то Лена, то Лена, то Яна.
   До встречи, царевна, не плачь, Несмеяна.
   Задворки Вселенной в обрывках тумана,
   То Яна, то Лена, то Лена, то Яна.
Песня мне понравилась, несмотря на обилие повторов. А слова о царевне напомнили мне Ирину, я так часто называл её в минуты нежности. Но в силу своей дурацкой привычки спорить по любому поводу, я сказал:
– Задворки Вселенной, это где-то там, – и я махнул рукой вверх, обозначая небо. Костя, кажется, обиделся, убрал гитару на место.
– Там, это если считать, что мы – центр Вселенной. А разве это так?
Подумав, я согласился, но продолжения уже не последовало. Я мысленно обругал себя за несдержанность. Пришлось вернуться к теме Северо-Западного пароходства:
– И чем закончилось твоё трудоустройство?
– Сам видишь. Вреден северо-запад для меня. Там на визированные суда попасть – дохлый номер. Я потом и в Петрозаводск съездил, в Беломоро-Онежское пароходство. Мне предложили только в медвежьегорскую базу флота на «Волгодон», сухогруз-пятитысячник. Но он речного плавания, в загранку не ходит. Потом я подался в Новгород, в местное отделение СЗРП. Думал, раз работаю на теплоходе «Новгород», то и с городом повезёт. Но там суда вообще несерьёзные. Одна радость, увидел, как к празднованию готовятся. Ведь тысячелетие крещения Руси в этом году. Да ещё знакомую встретил, а так можно считать, что зря съездил.
– Хорошую знакомую? – за вопросом с пьяной интонацией я скрыл внезапное волнение. Не знаю почему, но я уверен был, что речь идёт о Наташе.
– О женщинах не говорят: старая знакомая. Ну, скажем, давнишняя. Жена моего друга. Ты его помнишь, наверное, он на вашем факультете учился. Витька Лебедев.
– Ну, кто же у нас не знал Витьку Лебедева, – я внутренне подобрался, сосредоточился, – я и его знал, и её немного. Мы жили на одной лестничной площадке. Я иногда даже в гости заглядывал.
Костя пристально посмотрел на меня, но я спокойно встретил его взгляд. Проверить меня Костя не мог, и у него не было повода усомниться в моих словах. Правдивых, кстати. Неважно, что заглядывал я в гости, когда Виктором Лебедевым там уже и не пахло.
– Они же развелись потом, да?
– Развелись, – подтвердил Костя.
– А потом снова сошлись.
– Разве? – Костя удивился совершенно искренне. Я подумал, что об этом периоде жизни Наташи он не знал. Или я что-то не знал? Я сказал, слегка привирая, что сам видел, как Лебедев увозил Наташу из Питера. Костя пожал плечами:
– Я не знаю, кто Наташку увозил, но ко мне она вышла из чёрной «Волги» с тонированными стёклами и ленинградскими номерами. И сказала, что приехала с мужем навестить родителей. И муж её был явно не Витька. Она была модно одета и имела здоровый цвет лица. В общем, у неё всё хорошо, не переживай.
На какое-то время я решил, что Костя знает о моей первой любви. Но, конечно, он не знал ничего. И не мог знать.




15
К утру шторм стих. Волны, колыхавшие поверхность моря, казались лёгкой зыбью в сравнении с их ночными предшественницами. Дождь закончился, похолодало, и мелкие сухие снежинки закружились в воздухе.
В Нижнеянск мы пришли только к вечеру. Как только миновали бар Яны, сразу же прокачали несколько раз цистерну питьевой воды и наполнили её водой Яны, желтоватой с мутью. Но после суток сидения на сухом пайке и остатках киселя даже такая вода показалась чистейшей родниковой. Мне работы не было. Я опивался чаем в салоне, потом рассматривал в бинокль остатки лагеря сталинских времён на левом берегу реки. Его полуразвалившиеся бараки и вышки смутно виднелись сквозь туман.
 Наутро встали под разгрузку. Рубка заполнилась женскими голосами. Это пришли замёрзшие приемосдатчицы. Одна – явно местная, коренная, судя по обилию междометий «однако» в лексиконе. Вторая щебетала с украинским акцентом.
Капитан взял документы экипажа и отправился на погранзаставу, которая располагалась в глубине посёлка. Боря увязался с ним, попросив меня постоять за него вахту. Боре надо было на почту. Я добавил масла в картер, смазал головки вспомогача и уселся в рубке поболтать с приёмосдатчицами. Вскоре одна из них и Семёныч, грузовой помощник, ушли на палубу считать выгружаемые вагончики, тюки и контейнеры. Хохлушка осталась в рубке.
Я напоил её чаем. Она к этому времени отогрелась, сняла лохматую шапку-нулёвку и выставила на обозрение пышную чёрную копну волос и довольно приятное личико. По рубке сразу же распространился нежно-приторный сладковатый запах, не похожий ни на одни известные мне духи. Я, естественно, поинтересовался.
– Это розовое масло, – охотно объяснила Оксана. – Иногда я пользуюсь другими духами, но такие мне лучше нравятся.
Она порылась в бездонных карманах фуфайки и извлекла тонкую стеклянную пробирку с вязкой жидкостью светло-коньячного цвета. Сунула мне под нос понюхать, ещё мазнула себя пластмассовой пробкой по шее и за ушами.
– Ты из Киева? – спросил я.
– Почему ты так подумал?
– Киевляне говорят, «лучше нравится» вместо «больше нравится».
– Да? Не замечала. А я действительно с Киева. Здесь уже третью навигацию работаю, завербовались вместе с мужем. Он на флоте, я в порту. Правда, его в этом году на Индигирку отправили, на земснаряд. Есть там такой посёлок – Белая Гора.
Про Белую Гору я слышал. В прошлом году наши студенты, приехавшие оттуда, привезли кучу денег. Я сказал об этом Оксане. Она махнула рукой:
– Всех денег не заработаешь, а здоровье вконец подорвёшь. Вот мне всего двадцать пять, а уже спина болит и руки. Постой-ка на ветру да на холоде. А ведь я спортом занималась, лёгкой атлетикой, меня никакая хворь не брала.
С ней было просто разговаривать, являясь чисто номинальным собеседником. Не нужно было даже задавать наводящие вопросы. Она всё рассказывала сама. О ребёнке, оставшемся у бабушки. О Киеве, который приходится покидать каждую весну, менять метель цветущих каштанов на метели снежные, вольно гуляющие по тундре. О низком интеллектуальном уровне местного контингента. И опять о больной спине.
– Когда муж работал здесь, он меня массировал. Он тоже спортсмен, массаж знает. Я после его рук как заново рождалась. А вот сейчас мучаюсь. Просила девчонок в общежитии, так они не умеют, лупят ладошками, как по барабану. А у меня кожа чувствительная, нежная.
Она так выразительно посматривала на меня, что хотелось её пожалеть.
– Пока супруга нет, нашла бы здесь какого-нибудь…спортсмена, – я слегка прозондировал её моральные устои. – Он и помассировал бы заодно.
Оксана не смутилась, не оскорбилась. Засмеялась игриво, пренебрежительно махнула рукой:
– Да от здешних мужиков толку-то нема. У них одно на уме: самогонки выпить, да в койку. И в койке, если он и сможет что-то после самогонки, то как скотина, ни нежности, ни ласки, – очевидно, некоторый опыт в этой области у неё был. – Да мне же не кровать нужна, я не такая. А про массаж они наверняка даже не слышали, и как делать, понятия не имеют.
– Ну так уж и не имеют. Дело-то нехитрое.
– Ты так говоришь, как будто сам умеешь, – сейчас уже она забрасывала удочку.
– Конечно, умею. Я самбо в институте занимался, там же спину потянуть очень просто можно, мы постоянно друг друга массировали, – я врал без зазрения совести. – Говорят, у меня неплохо получалось.
– Правда? – в глазах Оксаны засветился неподдельный интерес, но она не хотела сама быть инициатором. Я помог ей:
– Хочешь, и тебе сделаю.
– Ну, я даже не знаю, удобно ли, – она опустила ресницы, изображая смущение.
– Здесь не удобно, конечно. Подружка зайдёт, не поймёт. Когда ты её меняешь?
– Этот трюм её, следующий – мой. Часа через четыре, если крановщица обедать не отправится.
– Пойдём ко мне в каюту. Туда никто не зайдёт.
– А что твои коллеги подумают?
– Ничего не подумают. Они не узнают. Идём, – я встал и направился к двери. Не торопясь, давая ей возможность не отстать, но не давая возможности раздумывать. На трапе оглянулся: она шла следом, заговорщицки стреляла глазами по сторонам.
В каюте Оксана крутанулась на каблучке, осматриваясь.
– Хорошо здесь у тебя, уютно. А это кто? – она мельком указала на Иринин портрет. – Ну, ладно, ладно, не хочешь, не говори. Смотри-ка, пыль на книжной полке! Приборку нужно почаще делать.
Она сунула мне под нос палец с серой полоской пыли на подушечке. Тот самый палец, который только что бесцеремонно ткнулся в фотографию. Этот её жест почему-то меня покоробил, на душе вдруг стало противно, словно моя случайная гостья схватила снимок грязными лапами. Хотя руки у неё были, конечно, чистые. Тонкие и изящные, со свежим лаком на ноготках. И в данный момент расстёгивали пуговицы фуфайки.
– Закрой дверь, пожалуйста. Вдруг кто-нибудь войдёт и не то подумает. Ой, диван какой широкий. Ты мне воротниковую зону не сильно разминай, у меня кожа нежная, сразу же синяки появятся, – Оксана продолжала придерживаться начатой в рубке игры. Но слова её звучали отрывисто, с придыханием, голос погрубел, на губах застыла полуулыбка. Она повернулась ко мне, подалась слегка:
– Ну чего же ты?
– Знаешь что? Ты извини, мне сейчас идти надо, – решительно заявил я, снимая с вешалки куртку,– дела. Давай в другой раз.
Сейчас мне всё в ней было неприятно: и выражение лица, и голос, и жесты. На её лице прошла целая гамма чувств: удивление, разочарование, обида, стыд. Заключительным эмоциональным штрихом её мимики выплеснулась едва сдерживаемая ярость, которая зафиксировалась во взгляде и плотно сжавшихся губах. Это было объяснимо: состояние, вызванное обломом в самый последний момент – довольно унизительное, я знал по опыту. Впервые в жизни я динамил хорошенькую молодую женщину.
– Ладно, давай в другой раз, – Оксана произнесла это намеренно равнодушно, вкладывая во фразу смысл: «в другой жизни». Я не возражал.
В коридоре мы расстались, холодно кивнули друг другу. Она двинулась обратно в рубку, я накинул куртку и по сходням выскочил на берег. Минуя диспетчерскую, сразу подался в посёлок.
В отличие от портовых построек, стоявших на плотном насыпном грунте, жилая часть посёлка высоко поднималась на сваях. Было странно видеть висящие в воздухе избы, под которыми запросто мог пройти автобус, если бы водитель его не боялся увязнуть в топком болоте. Деревянные тротуары тоже возносились к пасмурному, сорящему редкими снежинками небу, и от этого были похожи на мосты. Я бродил по этим мостам, качался на прогибающихся досках, вспоминал мои прогулки с Ириной по Питеру и мысленно просил у неё прощения. За последнюю ссору, и за все предыдущие, за моё свинское отношение к ней. Я клялся, что никогда больше не буду причиной её слёз, конечно, если она меня простит.
После памятного вальса мы с Ириной стали встречаться довольно часто. Сначала я скрывал своё новое увлечение под маской снисходительности, почти отеческой опеки, несмотря на то, что мы учились на одном курсе, и разница в возрасте у нас была всего лишь два года за счёт моей армии. К моменту нашей встречи у Ирины уже прошёл период отвыкания от маминых пирожков и адаптации к непростой жизни общежития. Она знала, что бутылку можно использовать вместо скалки, а кружку вместо половника, что нож можно наточить о ступеньки на лестнице в подъезде, а голову при отсутствии горячей воды помыть с помощью подружки и чайника. Её не ставила в тупик проблема стирки без тазика, под струёй воды, или открывания консервов перочинным ножиком. И этот благоприобретённый житейский опыт подавил моё первоначально возникшее покровительственное отношение к ней. Кроме того, взаимная влюблённость развивалась стремительно, и, успешно миновав конфетно-цветочную стадию, вошла в фазу страсти.
Воспоминания о Наташе перестали беспокоить меня после нескольких дней общения с Ириной. Первое время мне даже казалось странным, что такая безумная любовь могла погаснуть столь быстро. Рушилось моё мнение о себе как об однолюбе. Но я не особо терзался из-за этого. Я снова был влюблён и счастлив. И только здесь, в Сибири, очевидно в связи со сменой обстановки возродился в мыслях ненадолго образ моей первой любви.
Пока я гулял, снегопад усилился. Повалили густые хлопья, будто там, наверху, была прорвана плотина, сдерживавшая их до сих пор. Мои непокрытые волосы тут же промокли и повисли сосульками. Я поспешил обратно. Время было обеденное, и навстречу мне попадались работники порта, облачённые в типичную для Сибири демисезонную форму одежды. Это я для себя сделал такой вывод: «типичная одежда», помня, что в начале мая, когда я только-только прилетел в Пеледуй, местные жители носили аналогичные наряды.
Если рассматривать среднестатистического нижнеянца (или пеледуйца) снизу вверх, то вне зависимости от пола и возраста можно выделить четыре одинаковые для всех группы одежды. Так как я уже несколько дней писал обязательный отчёт по практике и мыслил графиками и таблицами, то по привычке классифицировал эту одежду по пунктам:
1. Сапоги. Резиновые; болотные; солдатские кирзачи и юфтевые; офицерские хромовые; женские укороченные разноцветных оттенков.
2. Джинсы. Отечественные «Тверь»; фирменные; спецовочные брюки, пошитые под джинсу; знакомая с детства болгарская «Рила»; изредка – добравшаяся уже до этих глухих мест «варёнка».
3. Фуфайка. Этот атрибут был примерно у всех одинаков и различался только цветом и степенью загрязнённости. Иногда встречались солдатские бушлаты с зелёными погонами и совсем редко – утеплённые, с воротником из меха чебурашки;
4. Шапка. У всех шикарные, ценных мехов, венчающие, как короны, головы их обладателей. Если кто и пижонил в кепке или спортивной шапочке, обязательно оказывался неместным, практикантом с проходящих судов или студентом из стройотряда.
На корме наш экипаж вылез подышать свежим воздухом.
– Надо же, начало августа, и снег! – шумно удивлялся Боря. – Одно слово – Сибирь.
– В Пеледуе сейчас жара стоит, – вступился за родину Игорь.
– Жара, – Боря даже оскорбился, – какая у вас жара? Вот у нас в Одессе…
– Сорок градусов бывает.
– Это зимой, наверное, и то минус сорок.
– Зимой минус шестьдесят, а летом – плюс сорок. У нас даже речка Пеледуйка от жары пересыхает.
– Верно, Боря, сейчас там жара, – подтвердил подошедший старпом. – До середины сентября так и будем из зимы в лето ходить. Потом зима везде будет, и здесь, и там. Повезёт, так полярное сияние увидишь.
– А вы видели?
Старпом рассмеялся:
– Боря, а ты дельфинов в Чёрном море видал?
– Конечно.
– Для нас полярное сияние, как для тебя дельфины. Иногда  зимою полнеба полыхает. Правда, цветное, такое, чтобы как радуга переливалось, редко бывает, однако. Чаще – белое или розовое, одноцветное. Но тоже красиво. В Одессу вернёшься, расскажешь подружке. Она опять тебе пачку писем прислала?
– Ну, не пачку, – заулыбался Боря, – но есть немного. Кстати, Толик, – вдруг вспомнил он, – там и тебе письмо было. У механика оно.
Я пошёл к Косте, размышляя, кто бы мог меня вспомнить и найти здесь. Адрес диспетчерской Нижнеянска я не сообщал никому. Родители мне писали только в Пеледуй  до востребования. Ирина не написала вообще. Эх, Ирка, Ирка…
Костина дверь оказалась запертой на ключ. Я постучал, подал голос. Он высунулся не сразу, всклокоченный, голый по пояс.
– Чего тебе? А, письмо. Сейчас, – держа меня на пороге, он вынес конверт. Перед тем, как отдать, взглянул на обратный адрес:
– Подруга прислала?
Я посмотрел тоже. На конверте был почерк Ирины. Я ответил спокойно:
– Невеста, – хотя в душе всё затрепетало. Я подумал, что никогда до сих пор не говорил об Ирине в этом качестве. И ещё, что это слово удивительно подходит к ней.
– Я спал, – сказал, словно объяснил причину запертой двери Костя. Разумеется, я не поверил. Атмосфера, сочившаяся сквозь щель его двери, была слишком альковная, переполненная запахом желания, жаром распалённого женского тела. Таинственная темнота за Костиной спиной благоухала цветами. Да, именно цветами, розами. А, точнее, розовым маслом. Ну и ладно.
Растягивая удовольствие, я положил письмо в карман, вышел на корму. Стрельнул у Игоря сигарету, покидал снежки в Катьку, похохотал вместе с ней. И только потом, вдоволь насладившись ожиданием, ушёл к себе. Раскрыл конверт и прежде всего взглянул в конец письма. Там стояло «люблю». Я вернулся к началу.
«Толик, Толик, ты опять всё напутал, – читал я. – Ты мне сказал, что уедешь после дня Победы, а сам отправился после первомайских праздников. Можешь себе представить моё состояние, когда я, смирив гордыню и забыв нашу ссору, пришла прощаться и тебя не застала. Потом я ждала от тебя письма с извинениями (всё-таки я считала, что ты должен был извиниться). Письма так и не было. Почти все экзамены у меня были сданы досрочно, и я скоро уехала. Уехала с твёрдым решением не видеться с тобой больше, не думать о тебе и не вспоминать. Получилось только первое, и то потому, что это от меня не зависело.
Я хочу быть с тобой. И это не строчка из песни. (Кстати, ты слышал её? Исполняет одна новая очень интересная группа, я не запомнила название, что-то, связанное с морем). Я действительно хочу быть с тобой. Дома мне было очень плохо и тоскливо. Я  постоянно твердила себе, что всё кончено, и от этого становилось ещё хуже.
Недавно я вернулась в Питер на практику и сразу встретила на Невском Сашу, твоего соседа. Он был почему-то с перевязанной рукой и с девушкой. Она с вашего курса, кажется, её зовут Лариса. Они возвращались из дворца бракосочетаний, подали заявление. Они приглашают нас с тобой. Свадьба будет в октябре, ты успеешь вернуться. Они просили передать тебе, чтобы ты не задерживался. Правда, сначала я сказала, что у нас всё кончено, и мы не переписываемся. А Саша очень удивился и сказал, что лично видел, как ты отправлял мне письмо, и что, по твоим словам, у нас с тобой всё в порядке. Ещё он сказал, что в это время вы должны работать на севере, и дал этот адрес».
Здесь я отвлёкся на секунду от письма и мысленно поблагодарил Квартиранта за то, что он взял на себя смелость и ответственность влезть в мою судьбу. Ведь он соврал. Не видел он ничего, и не говорил я с ним на эту тему.
«А в общежитии я нашла твоё письмо, его принесли на следующий день после моего отъезда на каникулы. (Представляешь, сколько оно шло? Далеко же ты забрался.) И я сразу же простила тебя. Хотя на самом деле я простила тебя гораздо раньше. И ещё я поняла, что Алла Борисовна права: действительно, расставанье – маленькая смерть.
Что-то много цитат в этом письме. Можно подумать, что у меня нет собственных слов. Всё, больше цитат не будет, скажу от себя. Хочу счастливые глаза видеть. Люблю».
У меня всё горело в руках, всё спорилось. Любую работу я выполнял играючи, любую неисправность ликвидировал запросто. Мне везло. По степени жизнерадостности я обошёл даже Катьку, затосковавшую в последнее время. В пыльных папках судовой документации я наткнулся именно на тот материал, который был нужен мне для отчёта по практике. Перебирая свою сумку в поисках зимней шапки, я обнаружил одну из тех двух бутылок водки, которые вёз ещё из Ленинграда, и которые считал безвозвратно потерянными. Находка оказалась кстати, приближался Иринин день рождения.
Наш теплоход поднимался вверх по течению Яны. Последний из трюмов предназначался для выгрузки в посёлке Усть-Куйга, в нескольких днях хода от Нижнеянска. Налегке мы продолжали свой путь к полюсу холода, ведь где-то именно в этих местах была зафиксирована самая низкая в мире температура. Но сейчас потеплело, выпавший снег растаял, и тундра запестрела неяркими красками.
Берега Яны, в отличие от Лены, были плоскими, словно противень, резко обрывающимися у высокой воды. А сама река – гораздо уже Лены. Похожая на увеличенную в размерах деревенскую канаву. Или на канал. И это напомнило мне дом, бескрайние степи между Волгой и Доном, прорытый в степи судоходный канал. Если ехать по Ростовской трассе, идущей параллельно каналу, то воды не видно, и кажется, что теплоходы движутся прямо по степи. С учётом летней жары многие, видевшие это в первый раз, считали, что перед ними мираж. Списывать на мираж появление нашего теплохода посреди тундры казалось нелепым. Но и заниматься этим было некому. Как и в низовьях Лены, здешние места не отличались многолюдностью. Вот уж действительно, задворки Вселенной.
Дождавшись, когда Костя сдаст вахту, я зашёл к нему.
– У моей невесты сегодня день рождения, – я снова с удовольствием отметил, как хорошо это слово подходит к Ирине. – Хочу отпраздновать. Не составишь компанию?
– Легко, – ответил Костя, и я улыбнулся этому типичному для Питера ответу, который не слышал с тех пор, как уехал оттуда.
В моей каюте Костя потребовал:
– Ставь фотографию на стол. Пусть как будто с нами присутствует.
Я отцепил карточку от переборки, прислонил к стопке книг на столе. Костя взял её в руки, и всё время, пока я готовил стаканы, закуску, открывал бутылку, он рассматривал портрет. Держал его бережно за края, как грампластинку. Я разлил, он осторожно возвратил карточку на место. И мы выпили за день рождения Ирины, за её здоровье, за её удачу, за наше счастливое будущее.
– Это у вас серьёзно? – чуть позже спросил Костя.
– Серьёзно.
– Значит, скоро женитесь? Учти, вам с этим надо спешить.
Конечно, я предполагал, что женитьба – логичный финал наших с Ириной отношений. Обычно так и случается. Серёга Новиков скоро год, как женат, и не жалуется. Наоборот, семейная жизнь пошла ему на пользу. Он даже поправился. Всегда обстиран, наглажен, Марина в этом отношении молодец. Но, с другой стороны, на такой шаг надо идти морально созревшим, готовым к кардинальным переменам. Я готов не был. Все сказки кончаются свадьбой, жизнь со свадьбы только начинается.
– Почему надо спешить?
– В марте у вас распределение. К нему надо иметь свидетельство о браке, если вы хотите ехать вместе. Комиссия по распределению должна учитывать такие обстоятельства.
Значит, это нужно для распределения. О нём, кстати, я тоже пока не очень раздумывал. Рассчитывал на авось. Как звёзды встанут. На вопросы отшучивался, что поеду, куда родина пошлёт. А ведь действительно, нужно решать, уже пора. Тем более в свете последних событий. А то получится, что мне – на запад, ей в другую сторону. Хотя, скорее всего, в другую сторону – это как раз мне. Наш институт настойчиво посылал своих молодых специалистов в далёкие сибирские пароходства. А специалисты не менее настойчиво пытались обосноваться с противоположной стороны Уральских гор.
Костя удалился к себе поспать перед вахтой, а я вышел на корму подышать и освежить голову. Было о чём поразмыслить. Называя Ирину невестой, я не особенно задумывался, что такой поступок влечёт за собой определённые обязательства. Просто мне легко было представить Ирину в этом качестве. Настолько же легко, насколько трудно вообразить себя женихом. Не моя это роль.
Я вспомнил свадьбы, на которых бывал в качестве гостя. Невесты, даже самые страшненькие в обычное время, удивительно преображаются и превращаются в настоящих принцесс. Женихи, тоже нарядные, до уровня принцев всё же не дотягивают. Они бледнеют, краснеют, в потной ладони, словно шею врага, судорожно сжимают букет. Даже самые остроумные вымучивают глупейшие шутки, которые из снисхождения или жалости поощряются неуверенными смешками присутствующих. Новые туфли жмут, отрицательно влияя на походку, пиджак сидит косо, галстук душит. На ступеньках дворца бракосочетаний жених обязательно споткнётся. Во время фотографирования моргнёт, и придётся делать дубль. За праздничным столом толком поесть ему не дадут. Придётся то вставать под крики «горько!», то приглашать невесту танцевать, дожёвывая на ходу. А тамада, отрабатывая гонорар, с садистским энтузиазмом и деревянным весельем Буратино будет привлекать бедного молодожёна к участию во всевозможных конкурсах. И только к концу торжества для жениха наступает послабление. К этому времени разгул достигает своего пика. Гости с обеих сторон успевают познакомиться, подраться и помириться. Наиболее предприимчивые тянут с разорённого стола в карманы и пакеты остатки съестного. Невеста, к ужасу свежеиспечённой свекрови, закуривает прямо за столом, а потом идёт танцевать канкан с забрасыванием юбок. Тут забытый всеми жених может спокойно доесть и допить, что осталось, маскируясь огромным букетом. И за этим же букетом будет целоваться со свидетельницей и тискать её коленки под столом. А та поведает ему, какую трагическую ошибку он сегодня совершил, и что, хотя она лучшая подруга невесты, но предупредить его просто обязана.
Картина, которую я мысленно нарисовал, была, конечно, сильно утрирована. Но через нечто подобное мне всё же предстоит пройти. В будущем. Костя определил крайний, а значит, самый подходящий для меня срок. Март. До марта я успею разобраться в себе, убедиться в серьёзности своих намерений, настроиться и подготовиться морально. Если, само собой, ничего не изменится, что весьма вероятно. До марта время есть. До марта ещё далеко.
Из надстройки, где в коридоре находился звонок, приглушённо и отрывисто донёсся привычный  напев: мои позывные. И я послушно, словно собака Павлова по знакомой команде, отправился в  рубку. По пути автоматически скосил глаза на плафон аварийного светильника перед дверью: не горит ли. Отметил мысленно, что уже не паникую, как в начале навигации, при очередном вызове. И с удивлением признался сам себе, что мне нравится такая работа, и такая жизнь, и что, может быть, это то самое, моё, которое я до сих пор никак не мог найти. Я даже замер на месте, так меня поразила эта мысль. И развивая её, я подумал, что если бы мне именно сейчас пришлось выбирать между Ириной (с неизбежной женитьбой в перспективе) и сегодняшней флотской жизнью, я бы затруднился предпочесть какой-либо один вариант. В погоне же за двумя зайцами результат хорошо прогнозировался в прямом соответствии с пословицей. Частые и долгие разлуки отнюдь не способствуют укреплению семьи.
Но поскольку в данный момент я не стоял перед выбором, как рыцарь на распутье, то с удовольствием закинул все мои размышления на Луну. Сейчас я нужен здесь, меня ждут в рубке. Вернусь в Питер, тогда будем решать. До встречи, царевна.