Праздник отцов

ПРАЗДНИК ОТЦОВ

До унижений было еще далеко: была держава, были люди, и я еще не вздрагивал от обиды, слушая выпуски новостей.
Всю ночь по рыхлому снегу шарил дождь, а утром ударил мороз. Нахлобучив шапки, мы шли по Неглинной, пряча лица за перекрученные шарфы. Отмечали сорокалетие победы под Москвой: казенно алел кумач, меж домами, на размалеванных через улицу перетяжках болтались партийные поздравления.
«Сороковой день – поминки», - издевались мы над официальностью торжеств.
За матовыми, заиндевевшими стеклами дыбились манекены. Мы были в дорогих рваных джинсах, с неопрятными по тогдашней моде волосами. Яшка Зусман, белорусский еврей, мой однокурсник, на ходу рассуждал о роли человека в истории. «Все происходит своим чередом, - сняв перчатку, дул он на негнущиеся пальцы, - муравьям, прилипшим к ботинку, глупо думать, что они прогнали наступившего на муравейник…» Сравнение показалось мне необыкновенно умным, и я закивал.
Снег сыпал крупой. Раздвигая очереди, стали присматривать заведение. В вестибюле топтался швейцар с глубоко посаженными глазками. «Мест нет… - развел он руками и, уже комкая в кармане рубль, - Разве в подвале… С ветеранами…»
Из-за абажуров тускло струился свет, кромсая стены лиловыми пятнами. Официант, наш ровесник, быстро накрыл на двоих. «Если что - позовете…» – хмуро бросил он, унося на штопоре ввинченную пробку.
Ветераны сгрудили столы. В салфетницах вяли фиалки, рядом под срезкой черного хлеба стояли полупустые стаканы. Они уже разбились на группки, как апостолы на тайной вечере. «За комбата, - доносилось в наш угол. – Вечная ему память…» На мгновенье зависли стаканы, воцарялась тишина, а потом снова гудел улей: вспоминали, как брали высоты, как грели в ладонях жгучий, незамерзающий спирт. Казалось, что стены в подвале раздвинулись до подмосковных полей – все снова были рядовыми солдатами, как перед смертью, все снова были равны. Под сединой проступили бритые затылки, и наша беседа потускнела, как политый кровью снег.
«Исполины… - потянулся к бутылке Яшка. - Какими мы не будем…»
Пригладив шевелюру, я выдернул из вазы блеклые фиалки.
«Такое время было, сынок… - выдохнул один, принимая цветы. – Не приведи, Господь…»
«Не приведи, Господь, безвременья», – слушаю я сегодня ободряющие вести об успехах на рынке туалетного мыла. Под моим окном безысходно скрежещут об асфальт лопаты дворников, пытаясь заснуть, я до утра перекручиваю простыни, и меня душат бессильные слезы.
И тогда с особенной ясностью опять проступает тот вечер.
«Батька-то, небось, фронтовик?» – навис горой чернявый, с курчавой, как у цыгана, бородкой. У меня защемило сердце: всего полгода назад я стоял у свежей могилы. «Всю войну на передовой, - прогоняя ком, сглотнул я слюну. – В вашем поколении все герои…» «Брось… - оборвал меня похожий на цыгана. – Разве бы ты предал?» А ведь предал - не успел и петух трижды прокричать. Но тогда у испачканной скатерти я чувствовал себя ильей муромцем, откуда было знать, что через десять лет я, как эфиоп, буду равнодушно смотреть, как распинают отечество.
Официант подставил стул. «И сам садись, - пригласил его капитан с планками орденов. - И ты, – обратился ко мне, - зови друга…» Яшка не захотел одалживаться, прихватил бутылку. Он еще не знал, что через десять лет окажется на чужбине и будет сводить концы, принимая выкуп за истребление своего народа в газовых печах.
«Студенты? – Из инвалидной коляски пристально смотрел безногий полковник. - Был у меня в роте студент… Так его снарядом в первом же бою… Помянем раба Божьего…»
И опять молча пили.
За окном густела мгла, чернели размытые силуэты, по тротуарам уже маячили фонари.
«А миллионы погибших?» – возвысили голос на другом конце стола, затевался спор. Я увидел нашего официанта. «На то и долг… Любая победа дается кровью…» – «Ясно, победителей не судят… Но какая цена…» «Цена такая, - ввернул капитан, тыча сигаретой в ордена на груди, - какую способен заплатить народ…»
Официант обиженно отвернулся.
«История судит в обе стороны, - возвращаюсь я к этому разговору, когда над головой бесполезно и страшно тикают ночами настенные часы, - на отцовской улице был праздник, а вот будет ли на нашей…»
И мне кажется, что с потолка на меня смотрят тысячи глаз.
«Народ нынче мельчает… – прогремел вставной челюстью полковник. – Снаружи - фон барон, а копни – гниль… Изнежились, как бабы…»
«Не рычи, Палыч… Славные ведь ребята…»
Я уткнулся в тарелку. Яшка сидел красный – ему было стыдно за свои недавние речи. «Богатыри не мы», - тихо бубнил он под нос, кусая заусенцы.
«Не мы им судьи, а они – нам…» - добавляет он, верно, сегодня, оставив за спиной километры не пройденных дорог и реки невыплаканных слез. Эх, Яков, еврейская твоя душа, куда занесло твои кости? Вспоминаешь ли тот вечер, который от нас за тридевять земель? И на что только ушли наши золотые головы: муравьям, и вправду, не прогнать наступившего на муравейник. И все же история расставляет все по местам: одним выпадает минута молчания - других ожидают века болтовни…
Компания начала распадаться, прощались, обнимая за плечи. Шатаясь, вместе плыли в зеркалах гардероба, брезгливо косились на швейцара с маленьким, заспанными глазками.
Холод сверлил мозг, мы зайцами перебежали дорогу. Сбивая в сугробы снег, текли машины, разделяя нас, как берега реки: они остались всполохами минувшего, мы – зарницами окаянных дней. Как и сорок лет назад лепил мокрый снег. Старики достали гармонь, нестройно и угрюмо затянули «Ворона». Мы не подхватили, мы, точно кроты, на ощупь, продирались в потемках, вмерзая в стужу.
А за поворотом неслышно звенела колокольцами судьба…

7 декабря 1998 г.