Его нет 40 лет

Он ушел от нас 40 лет назад.
40 лет поколение пустыни ходило по Синаю, чтобы стать народом, способным войти в Эрец Исраэль.
40 лет – это два поколения.
Я мечтал поехать в Ленинград на могилу отца в этом году. Не сложилось.
Пусть эти отрывочные куски из книги об отце
«СКВОЗЬ ДЫМКУ СНОВ-ВОСПОМИНАНИЙ»
станут частью памяти об Отце.
Иегуда Мендельсон

*******


Но посоветуй, как жить мне дальше.
Скажи мне, папа, хоть пару слов.
Я, как и прежде, твой глупый мальчик.
Мальчишкам трудно быть без отцов. 28 май 1964г.



Незабвенной памяти отца
(Давида бен Авраама) посвящаю.




(С надгробного памятника на могиле на Преображенском еврейском кладбище Ленинграда)


ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Воспоминания об отце я писал, не зная, как их закончу…
Главное, чтобы сохранить память об отце для наших потомков.
Если же воспоминания дойдут до читателей, то пусть они увидят путь (без прикрас) советского еврея, в третьем поколении вырванного из еврейского и вернувшегося к Единственной Истине, которой и живем.
Никому и никогда не поздно вступить на этот путь спасения.
В-вышний, дай мне возможность по мере малых сил послужить Тебе!


Раньше отец приходил ко мне во сне почти еженедельно, часто и несколько раз в неделю.
Когда мы стали религиозными, и я провел первый день поминовения (ёр-цайт) отца, он стал приходить во сне реже.
После каждого ёр-цайта с произнесением Кадиша трижды в день, с поминальной трапезой и учебой для вознесения его души, отец стал являться во сне все реже и реже.
Но по-прежнему он был «бесцветный», больной и измученный, не произносящий ни слова.
Отец не может исправить душу умершего ребенка. Дети же – могут. Если сын идет по правильному пути, соблюдает Заповеди, учит Тору, то каждый Судный день (Рош Ашана), когда происходит суд и над живыми, и над мертвыми, душа умершего может подниматься все выше. И, не дай Б-г, наоборот, когда грехи сына могут опускать душу усопшего все глубже в адские страдания.
Поэтому важно воспитание детей и возможность оставить после себя праведные поколения, которые потом «выводят» и тебя самого.
Чарами зелени манит природа,
Землю окутав зеленым плащом.
Слиться с травою зеленой охота
Или – растаять дождём.

Вот в стороне грациозно берёзка
Ствол изгибает в кудрях,
И ветерок, тихо лапою скользкой
Кудри пригладив, обмяк.

Ты не притронешься к шелковой коже
В крапинках черных полос,
Ветер весенний тебя не встревожит,
Радость рассвет не принес…

Нет ни весны без тебя, ни веселья,
Горестный душит комок.
Ты на руках у меня, на постели
В шорохе-вздохе умолк.

Я только твой, и какие бы бури
Не сотрясали весь мир,
Память тебе фимиам вечно курит
- Тателе, кум же цу мир. Май 1964


После смерти отец приходил ко мне во сне: больной, измученный, какого-то серого цвета, очень скромно одетый, измятый, будто бы перенес какие-то лишения.
Он молчал. Молчал, хотя во сне я постоянно обращался к нему, говорил с ним, убеждал перестать «бродить», остаться у нас. Он всегда молчал, не произнося ни слова.
Только глаза смотрели так, как будто желали что-то сказать. Я обнимал его, ласкал, но – безответно.
Я очень любил встречаться с ним во сне, хотя знал, что это только сон, который прервётся.

Обычно он приходил перед каким-нибудь событием в нашей жизни. Как я понял позже, вроде бы своим приходом предупреждая о том, что должно было случиться. Чаще всего приходил перед болезнью нашего первенца Давида, названного в его честь.
И покойная мать, и жена (до 120!) уже утром по выражению моего лица знали, что вновь приснился отец.
Это длилось двадцать четыре года!

***
Как эти сны стали сниться реже, а затем вовсе прекратились?.. Эта история крайне поучительна и в смысле «жизни после смерти», и в плане того, как сын после смерти может исправить душу отца.
 Но все это я понял только тогда, когда вернулся к Истокам.
 А в то время я был типичный «гомо советикус», молодой человек, вскормленный и воспитанный советской властью, абсолютно ничего не знающий и не догадывающийся ни о загробном мире, ни о вечной душе, ни о Правителе Мира…
***

Немолодой еврей, с густой бородой, закутанный в длинный талит, с тфиллином на руке и на голове, страстно молится. Потом произносит Кадиш.
Глаза его прикрыты, тело мерно раскачивается в ритме молитвы. Весь мир, даже окружающие его молящиеся евреи, сейчас для него не существуют. Он просит, умоляет В-вышнего о чем-то очень важном. Слезы выступают из-под прикрытых век и скатываются тонкими струйками по щекам, пропадая в зарослях бороды. Радостная улыбка вдруг появляется на одухотворенном лице. Благодарная, светлая улыбка блуждает не в этих мирах.
- Правитель Мира, благодарю Тебя…
 Спасибо, что дал мне возможность в течение года возвышать душу отца, ведь тогда, в год его кончины, я ничего об этом не знал! Спасибо за возможность вернуться к Тебе, Отец, Который в Небесах!…
Вот для чего ты посылал мне в течение долгих двадцати четырех лет во снах душу моего отца…
Не хватает слов для благодарности Тебе…


Удивительно видеть, как В-вышний закручивает судьбы людей, как Он посылает души в этот мир для целей, которые мы, букашки, не можем видеть вблизи.
Разве только спустя долгие-долгие годы.

Я был вынужден говорить Кадиш по дяде. Никого не оказалось. Кадиш по Льву-Лейбу бен Зхарье я произносил в течение года. Не было ни отдыха, ни праздника, не мог поехать ни на конгресс, ни на врачебный съезд, т.к. была проблема с миньяном (10 верующих евреев, среди которых произносят Кадиш).

Каждый раз, когда я говорил Кадиш, то в душе переживал, что по отцу мне сказать не удалось, и достаточно ли добросовестно кто-то делал это. Об этом я часто говорил матери.

Ежедневно в течение всего года три раза в день я произносил Кадиш, имея в виду и отца. Это был нелегкий год.

К концу года, когда приближался день поминовения, годовщина, ёр-цайт со дня кончины дяди Левы, я стал выяснять дату. Глядя на календарь, где кружками были отмечены дни смерти всех моих родных, по которым говорил Кадиш, я просто остолбенел… Волосы стали дыбом…

Стал еще и еще раз перепроверять. И опять – то же. Дядя Лева, благословенна память его, скончался или точно в тот день, или с разницей в день с моим незабвенным отцом!!!

А теперь представьте, что родился еврейский мальчик, прожил тяжелое детство, юность, отдалился от семьи, связал свою жизнь с нееврейкой, умер в одиночестве, был сожжен, и чуть было не похоронен на христианском кладбище, и все – только для одной цели. И его рождение, и его жизнь, и его смерть были нужны В-вышнему для того, чтобы я смог произносить в течение года Кадиш по моему отцу (благословенна память о нем!), сделать то, чего не было суждено сделать тогда…

Отец по завершению чтения Кадиша перестал являться во снах.
Только после возвращения к Истокам я стал понимать, что он приходил ко мне во сне только для того, чтобы просить единственного сына, «исправить» его душу, сделав то, что должен делать сын после смерти отца.
Процесс понимания этого занял у меня долгие мучительные годы.
Слава Б-гу, что отцу была дана возможность (не каждой душе это дается!) приходить во снах и безмолвно просить, просить и просить.
 Слава В-вышнему, что он дал мне такую невероятную возможность помочь в возвышении отцовской души!

Я не забуду доброй памяти Льва Лейба Плоткина.

Пути Г-ни неисповедимы.

Опять весна без тебя, родной.
Без слов отца, его крепких рук.
И ветер весны от любви шальной
Отцовским теплом повеет вдруг.

Всегда ты со мною.
Вернее – во мне.
Так больно порою
Бывает во сне,
Когда вдруг нахлынет предчувствием бед –
Живым ты вплетаешься в призрачный бред.

Мы живем, а тебя рядом нету.
Только в мыслях ты с нами живой.
Песня так до конца недопета,
Путь внезапно окончился твой

Закончу я всё,
Что хотел завершить.
Терпенье, терпенье –
Не надо спешить…
К тебе за советом не раз обращусь,
С тобой погрущу и с тобой посмеюсь.

Скоро – снова первое мая,
И опять сердце болью замрёт.
Дорогой! Ты меня понимаешь,
Свой у нас с тобой дружеский счет.

И стать я стараюсь
Достойным тебя.
Я сердце сжимаю,
Порывы скрываю,
Тебя, как и прежде,
Все так же любя. 17 апреля 1965

ОБ ОТЦЕ

Отец дал мне жизнь, звучную фамилию, научил почти всему, что сегодня я умею делать в жизни…

Отец, мой отец, ты так мало прожил в этой жизни. Как недолго мы могли быть с тобою настоящими друзьями. Я открыл тебя, как понимающую душу, поздно, где-то за два-три года до твоего конца. И вся последующая жизнь – цепь воспоминаний, ассоциаций, связанных с тобою.
Ты умер в 49 лет, когда мне было 27…

А еще через 27 лет я похоронил любимую мать, так трагически погибшую на перекрестке в Атлите, недалеко от Хайфы …

Об отце я почти ничего не знал. О своем еврейском детстве он не рассказывал, да и опасно было говорить. О военных годах – тоже сплошные недомолвки. Ведь он (обрезанный еврей) был в окружении, попал в плен к немцам и… остался жив. Для СМЕРШа это было недоказуемо. Как он выкрутился, я не знаю и до сих пор.
Для нас это было «табу».*


Отец родился в 1915 году в г. Двинске (Даугавпилс) на Двине. Там жили и творили два величайших мудреца поколения, праведники и большие раввины: Ор Самеах и Рогочевер. Может быть, в их честь В-вышний сделал нам милость и не только вернул на Землю Израиля, но и дал возможность вернуться к Истокам, нам, в третьем поколении вырванным из еврейства…

Было тяжелое (после Первой Мировой войны) детство со странствиями по Европе, Белоруссии, Прибалтике… Вена… Минск… Мой дедушка Авраам бен Меир был сапожником-модельером. Бабушка Ханна почти вообще не видела.*

Полуголодная юность в Минске.
Начал работать подростком. Потом - техникум пищевой промышленности в Минске.

И вот Речица. Молодой специалист, крепкий мужчина с копной светлых волос - таким я видел его на довоенных фотографиях.
Здесь он познакомился с моей матерью.

Каждое лето он был начальником пионерских лагерей.
И вот уже в Казани на офицерских курсах связи.

Началась война. Отец добровольцем уходит на фронт.
Я помню его в солдатской форме, с ружьем.

Последующее покрыто туманом.
Только помню «треугольники» с фронта, его скупые строчки, листки отрывного календаря с популярными песнями времен войны и одну фотографию. Карточка была маленькой, выцветшей, в каких-то пятнах, а мне казалось, что отец в облаках. Я смотрел на фото и плакал горючими детскими слезами, видимо, так молил В-вышнего о спасении…

Отец пропал без вести.
Потом чудом нашелся, и мама привезла его раненого в казанский госпиталь.

То, что мне удалось узнать позже...
Молодой доброволец попал в окружение, раненым был взят в плен немцами. Чудесным образом ему удалось бежать. Скитания по лесам и деревням. Партизанский отряд. Прорвался к «своим», которые через СМЕРШ (Смерть шпионам!) направили на фронт в штрафной батальон, смывать кровью позор, где за рядами наступающих стояли подразделения пулеметчиков, расстреливающих всякого, кто отступал.

«Под перекрестным огнем».
Опять ранения, награды, дошел до звания капитана.
Эпизод с «отдачей чести» штабному майору в Казани...
Вновь штрафной батальон с разжалованием в рядовые…
Затем бои, ранения, награды…
В последний раз он был ранен уже после дня Победы, когда били сопротивляющуюся группировку немцев в Чехословакии.
Пять ранений, три контузии, три осколка (голова, рука и нога) - таков результат войны для тридцатилетнего отца.
Самое страшное - потеря всех родных в Минском гетто.
Отец всю жизнь искал их следы, но так ничего и не нашел.

Послевоенная Речица, дом, превращенный в общественный туалет…
 Растить и воспитывать четверых детей, дать им образование.
На это уходили все его силы, вся жизнь, все его таланты и умение. Надо было «крутиться».
Будучи лаборантом со средним образованием, отец сумел стать главным инженером реконструированного им хлебокомбината.
Советчик и помощник родственникам, друзьям и просто людям – таков был и остался в памяти наш отец.
Война, ранения, перенесенные муки привели к язве двенадцатиперстной кишки и к болезни печени с циррозом.

Отец умер внезапно в Ленинграде, приехав спасать жену друга-врача. Он не собирался расставаться с жизнью, хотя был тяжело болен.
Он был полон планов, стремлений и желаний до самого конца.

1 мая 1964 года отец скоропостижно (печеночная кома) скончался в ленинградской больнице им. Боткина. В полдень меня известили телеграммой из больницы: «Срочно приезжайте. Тяжелое состояние»…

Отец умер у меня на руках, не приходя в сознание…

Перед концом он открыл глаза, вернее, глаза сами по себе раскрылись, как-то странно взглянул на меня, как будто хотел открыть какую-то невысказанную тайну, и испустил дыхание. Это была самая страшная трагедия моей жизни.

Отца можно почитать и после смерти, и именно так я стараюсь делать всю мою жизнь. Любовь и признательность сильнее смерти.
 
Не знаю, как отец оказался в Казани на офицерских курсах связи.*
Мама приехала к нему со мною в животе. Мать рассказывала, что ее первый «полет» в погреб был в Казани со мною...
Отец стал специалистом-радистом.
Он был мастером на все руки, и это передалось его внукам, носящим имена его родных.
Отец научил меня почти всему. Он был гениальным самоучкой.
Фотография, печатание, радио, магнитофоны, телевизор, велосипед, мотоцикл, машина (будучи дальтоником - слепота на цвета), пишущая машинка, электробритва, оружие – все оживало в его руках.
Я помню, как он меня, девятилетку, учил ездить на велосипеде по ухабистым, без асфальта улицам Речицы. Он бегал со мною и за мною почти целый день. Но тогда-то я и научился гарцевать на велосипеде.

Отец никогда и никого не оставлял в беде, выручая советом, делом, добрым словом и часто материально.

ВОЙНА

Страшное слово. Особенно для тех, которые ее пережили. И еще более для тех, кто в ней потерял своих родных, близких, друзей. Та война забрала много жизней, почти нет семьи, у которой не было бы жертв войны. И неважно, что враги упорно утверждают, что не было никаких 6000000 уничтоженных евреев…

Мой отец сражался за меня
И за тысячи таких же малых.
Где-то за границами хранят
Земли след его кровинок алых.

Дрался за евреев всей земли,
За униженных большой планеты.
Бури лет следы те замели,
Но они еще теплятся где-то.

Самый мирный на земле народ,
Больше всех гонимый и страдавший.
По миру разбросан древний род,
Столько раз невинно истекавший
Кровью,
алой кровью человечьей,
Терпеливый
       и в надежде вечной... 21 февраля 1964

В КАЗАНИ

Казанские воспоминания, где мы пробыли всю эвакуацию до середины 1945г.
По прихоти судьбы я родился здесь, провел всю эвакуацию, а потом перед отъездом в Израиль мать со всей семьей несколько лет жила тут.
Видимо это были самые острые по восприятию периоды моей жизни.
Безотцовщина, война, голод, холод. Мои незабываемые военные годы, кто бы, какой бы мастер их смог описать...

На дамбе

Маленький мальчик в поношенном зимнем пальто, перепоясанном веревкой в виде кушака, в шапке-ушанке, крепко завязанной тесемками у шеи, обмотанной шарфом, идет по дамбе. Он не идет, а как бы прорывается сквозь пургу вперед, рассекая волны несущегося навстречу снега, которые, обтекая его, закатываются за края дамбы в жгучую темень откоса. Он продвигается шаг за шагом, преодолевая тугую стену ветра со снегом. Его руки ухватились за лямку, которая обвивается на груди. Как бурлак, он тянет на веревке деревянные, большие санки, нагруженные каким-то белым кулем, крепко привязанным к саням. Видимо, это дорогой для него груз, потому что он каждую минуту, не смотря на пронзительный ветер и завывающую поземку на высокой дамбе, поворачивается к санкам и что-то кричит в пургу. Лицо занесено снегом, ноги скользят, порывы ветра сдувают его, но мальчик упорно продолжает продвигаться вперед…
И вдруг резким порывом ветра его вместе с санями снесло с дамбы. Он барахтается в сугробе, стараясь остановить опасное скольжение под откос, но ни на секунду не выпускает лямки, связывающей его с санками. Скольжение прекратилось, они остановились на середине откоса. Малыш приближается к санкам, приоткрывает край толстого зимнего одеяла, в которое завернут груз, и сквозь завывание поземки кричит: «Зиночка, с тобой ничего не случилось? Не замерзла?» Видимо, услышав положительный ответ вновь тщательно запаковывает дорогой куль с его маленькой сестренкой и тоскливо смотрит вверх откоса, на дамбу, куда надо вновь карабкаться…

Перед его глазами вдруг вырастает фигура солдата в валенках, полушубке, в варежках. Солдат снимает варежку и протягивает ему руку: «Держись, сынок, ты ведь старший брат, ты – сын солдата. Еще немного и вы будете дома…»

Фигура спасителя исчезает. Но он уже не одинок. Вцепившись в лямку, мальчик преодолевает подъем и вновь сквозь завывания ветра продолжает путь по высокой дамбе над Татарской слободой…
-Дорогой отец, надейся на меня, я тебя не подведу. Пока ты бьешься с лютым врагом, я постараюсь заменить тебя Зине. Она ведь такая маленькая; мама еще не вернулась с работы, а бабушка старенькая, и нет у нее сил…
Эта сюрреалистическая картина повторялась часто, почти всю долгую зиму 1943 военного года.
ОТЦОВСКИЕ УРОКИ

Отец не вел образ жизни религиозного еврея. Я ни разу не видел, чтобы он посещал синагогу, отмечал еврейские праздники. Да и в той страшной действительности, чтобы существовать, да и просто – жить, он постоянно должен был все это, если оно и было, скрывать даже от самых близких людей. Но всегда и везде он вел себя, как еврей. Ощущение причастности к еврейскому народу он накрепко передал и нам, его детям.
Я всегда знал, что отец - еврей и верный сын своего народа не только по специфичным фамилии, имени и отчеству (р. Давид Авраамович Мендельсон!). Сейчас, когда я весь в воспоминаниях детства и юности, четко припоминаю те события, эпизоды, детали, которые с сегодняшней моей точки зрения, взгляда религиозного еврея, говорят и о его глубоких еврейских корнях, и о еврейской душе.
Пусть В-вышний даст мне возможность пройти и по этой тропе воспоминаний, сквозь их дымку…
Это будет далеко не полный перечень, как и не все детали (память человека ограничена), но хотя бы какая-то крупица сохранится.
 Я очень надеюсь, что сестры помогут мне в этом нелегком деле.
***
Я хочу, чтобы не было заблуждений. У отца, как у любого живого человека, были и отрицательные качества, привычки, выработанные очень нелегкой жизнью.

Перед человеком стоит неполный стакан воды. Он может видеть, что стакан – почти наполовину пустой, а может увидеть почти полный стакан. Жаждущий человек рад той воде, которую ему может дать этот стакан. Я вижу, и чем больше проходит времени, тем больше и больше, именно ту воду жизни, которую я пил из того не совсем полного стакана.

Отец не был мягок со мною. Я почти не помню случаев, чтобы он обнимал, ласкал, гладил, целовал и миловал. Да и вообще, у нас в семье это не было принято. Именно поэтому я старался, а часто через силу, давать как можно больше этих «мелочей» моим детям. Ведь мне так не хватало этого! Однажды я мучил мою маму, когда уже мне было за пятьдесят, почти всю ночь, чтобы она вслух призналась мне в любви. Так я этого и не добился. Но у нас на видео осталась запись, когда мать ласковым движением приблизила меня, седого мужчину, к себе. Я сотни раз прокручиваю этот кадр, и каждый раз слезный ком, сжимая, перехватывает мое горло…

Помню постоянно повторяющийся эпизод. Я, что-то натворивший за день, жду прихода отца. Наши женщины (бабушка, тетя, Зина и мать) полны желания «привести меня в порядок». Сами они этого сделать не могли.
Приходит с работы усталый, часто измученный отец. Тяжело садится на стул. Женщины стаей набрасываются на него, даже не подав стакан воды, и засыпают его жалобами.
Он ставит меня перед собою, произносит небольшое вступление и спрашивает: «Расскажи, что было».
Я стою насупленный с опущенной головой. В мыслях я произношу слова раскаяния, признание в любви к нему, понимание его состояния и положения по отношению ко мне после всех жалоб. Но – это только мысленный диалог.
Перед ним стоит насупившийся, замкнутый, виноватый, иногда со слезами на глазах, подросток, который не поизносит ни слова.
-Ну, скажи, хоть что-нибудь… Ты будешь говорить?..
И опять – гробовое молчание, виноватая поза с руками за спиной… Так могло продолжаться долгие минуты, иногда до получаса.
Отец должен был поесть, передохнуть, переброситься парой слов с женой, уделить внимание детям. Время шло, а с ним уходило терпение человека, измученного войной и тяжелой жизнью…
Происходил взрыв, я получал порцию… Потом побег под бабушкину кровать, куда доносились крики-вопли женской команды…

Уже когда я был взрослым, в наш последний год общения, когда мы раскрылись друг другу, отец рассказал мне, что однажды случайно нашел мои стихи, где я описывал эти своими мучения. С тех пор он больше ни разу в жизни не поднял на меня даже руки.
И все же я помню об отце только хорошее. И чем я старше, тем больше понимаю и оправдываю его.
 И действительно, если бы не строгость отца, что бы могло выйти из впечатлительного, переполненного буйной фантазией, порой вспыльчивого и неудержимого подростка?!
 
Спасение душ

Был жаркий июньский день 1941 года.
Молодой солдат в форме с длинным ружьем с примкнутым к стволу трехгранным штыком, с тощим рюкзаком за плечами подошел к калитке, ведущей через двор, засаженный редкими плодовыми деревцами, к деревянному домику. Он постучал щеколдой калитки и, не услышав ответа, вошел внутрь. Постучался в двери дома и, получив разрешение, вошел внутрь.
Пожилой еврей сидел за швейной машинкой и что-то тщательно строчил. Его жена и дети были дома.
Солдат что-то страстно и настойчиво объяснял хозяину, а тот убедительно отвергал все его доводы. Спор длился около получаса…
Вдруг лицо солдата побледнело, он, сжав губы, сорвал с плеча винтовку и резким движением взвел затвор. Как в замедленной киносъемке, он поднял ствол ружья и навел на пожилого человека. Тот побледнел, привстал со стула. Женщина всплеснула руками, что-то громко причитая…
Эта немая сцена протекала несколько секунд, показавшихся всем вечностью…
Но вот портной вдруг обмяк, ссутулился и кивком головы согласился с доводами. Солдат повелительным жестом пригласил последовать его приказу…
 
Как я стал врачом

Всю жизнь я мечтал быть моряком. Вероятно, сыграли роль и те сотни приключенческих книжек, которые я проглатывал (и ночами под ватным одеялом при свете плошки-коптилки), и немногочисленные фильмы, как «Дети капитана Гранда», и мечта вырваться на свободу из несвободной страны, и постоянное желание нового, открытий, путешествий. В этом было больше фантазии, чем реальности. Но человек устроен так, что подчас фантазии важнее практической жизни.
Я мечтал быть моряком. Любовь к морю осталась на всю жизнь, и когда, уже будучи студентом-медиком на предпоследнем курсе Ростовского медицинского института, был в рамках военной медицинской практики на Черном море, служа на крейсере «Фрунзе», предназначенном на слом, то было наслаждение мечтой детства.
Мечтая о море, о профессии моряка, я решил поступать в Ленинградский кораблестроительный институт, где в самом названии был корень «корабль». Бригантины, фрегаты, шхуны, каравеллы, яхты – эти названия так притягивали, возбуждая давнюю мечту о путешествиях.

Итак, впервые в жизни я поехал с отцом в Ленинград, поступать в институт. Раньше дальше Гомеля, располагавшегося в 40 километрах от нас, или Лунинца в сторону Бреста я нигде не был, если не считать Казани моего военного детства. Я мечтал о «корабелке». В своих знаниях я не был уверен, так как никогда не зубрил. А какие же это советские знания без зубрежки? Но – попытка не пытка.
Отец приехал со мною.
Раньше отец был госпитализирован в больницу имени Ильи Мечникова при 2-ом ленинградском медицинском институте. Кажется, он лежал в терапевтической клинике профессора Рысса. Он был очарован клинической больницей, персоналом и, главное, очень высоким уровнем знаний.
Отец просто мечтал, чтобы я стал врачом.

Для меня же это было также далеким, как и красные пустыни Марса.
Никакой мысли о медицине, кроме страха, неприязни от редких посещений врачей, я не имел. Да еще был дикий, животный страх перед зубным врачом, вернее, только от вида зубопротезного кресла или сверлящего, проникающего во все поры тела звука зубной дрели. Тогда даже извлечение нерва из корня делали без всякого обезболивания.

С детства ходила легенда о речицком докторе Ратнере.
Младенцем я ужасно вопил, когда дома не было мамы. Даже вид ее халата вызывал приступы плача и истерик. Домашние решили, что что-то со мною не в порядке, вызвали врача, пользующегося в городе беспрекословным авторитетом. Рассказывают так. Он пришел с домашним визитом, тщательно осмотрел и ощупал меня, а потом взял за ноги и немного покрутил, приговаривая: «Будет оратором. Большим оратором будет…»
.
Зная неукротимую страсть к морю, кораблям, он не хотел мешать 17-тилетнему сыну попробовать осуществить мечту.
Отец должен был срочно возвращаться по делам, мне он уже ничем больше помочь не мог, так как устроил в общежитие для абитуриентов при Ленинградском кораблестроительном институте.
Я жаждал начать самостоятельную жизнь, ведь впервые в жизни уехал так далеко от дома, остался один да еще в огромном городе моей мечты.

Начались приемные экзамены. Физику каким-то чудом сдал на пять и даже сочинение написал на невероятную оценку – четыре с плюсом…
 И вдруг меня вызывают на комиссию, заявив, что я обманул их, назвав зрение 100 процентным. Но ведь своей рукой я писал в анкете, что должен носить очки, кажется, тогда еще –2,5…
Стали меня гонять с места на место, от чиновника к чиновнику, пока один порядочный русак, видя мою полнейшую наивность, не заявил мне прямо, что с такой фамилией на конструкторский факультет не берут. Увидев, что я полностью обалдел, он спросил, а знаю ли я, что такое «конструкторский факультет». Получив ответ, что там конструируют новые корабли, катера, фрегаты, он рассмеялся мне в лицо…

Намного позже, когда друг моей юности, Костя Ядченко учился в этом институте, выяснилось, что на «конструкторском» создают… новые виды торпед, ракет и прочей нечисти...

Я оказался на улице в огромном незнакомом городе. Мне было все равно. Детская мечта погибла. И тогда я решил выполнить желание отца. Пошел именно в медицинский институт клиники им Мечникова, где лечился отец, и подал документы с оценками «корабелки». Меня приняли с распростертыми объятиями, дали возможность сдать недостающие экзамены, которые выдержал с оценкой «отлично».
Так я стал студентом медицины.

Отец всегда говорил мне, что врач у евреев во все века был вторым человеком после раввина (тоже мне комплимент!) и что доктор всегда и ВЕЗДЕ будет доктором.
Ну, а «везде» в самой богатой фантазии рисовало или Чукотку с Камчаткой, или Среднюю Азию…
Слава Б-гу, что даже против желания я послушался совета отца! Уже в процессе этой благородной работы я полюбил свою профессию.
И, действительно, ВЕЗДЕ я продолжаю быть врачом, как когда-то говорил отец, благословляя меня.

Почитание родителей

В небольшом «зале» деревянного дома стоит широкая двуспальная кровать. Она принадлежала родителям, и только в самых экстремальных случаях нам позволялось наслаждаться скрипящим покачиванием ее старых пружин… Больной отец лежит в кровати.
Милые отец и мать, если бы только знали, как вы дороги для вашего сына, как постоянно он думает о вас, живет вами, в тяжелые моменты мысленно спрашивает вашего совета. Как жаль, что мы не приучены говорить ласковые, теплые слова, идущие от сердца. Чтобы Б-г дал возможность научить этому наших детей и внуков!
Отец несколько лет тяжело болен. Мать не только растит дочерей, но и ухаживает за ним: готовит из скудного рациона специальные блюда для его печени и желудка. Как только не исхитряется она…
 Какая героиня наша мать. Всю войну подымала малышей, вызволила из полевого госпиталя мужа с раздробленной ногой, привезла в Казань. Одна тянула всю семью. И всегда доброжелательна к другим, с приветливой улыбкой на лице, а изредка даже и с довоенным, так милым мне, напевом. Сколько ей досталось…
Обычная перебранка между любящими людьми вдруг переходит в ссору. Повышаются голоса. И вот мать – сорвалась. Она резко кричит на отца, обвиняя его. В гневе человек теряет себя, свое достоинство…
Мне было больно это видеть, слышать…
-Как ты можешь!? Ведь отец так тяжело болен!.. Он всё здоровье отдал семье. Я люблю его…
 У него есть мой дом. Это – его дом. Если пожелает, то может сейчас же ехать ко мне…
Лицо отца изменилось, потемнело, налилось свинцовым гневом. Он стал таким, каким я знал его всегда: волевым, сильным, решительным и грозным:
-Щенок, что ты себе позволяешь?! Думаешь, если врач, то тебе все можно? Я запрещаю так говорить с матерью! Сейчас же прекрати и извинись перед нею…

Почитать родителей – одна из тяжелейших Заповедей. Кто не испытал этого на себе? Мы готовы рвать волосы на голове уже после смерти близких людей. Какие адские муки сжигают нас потом! Но прошедшего не вернуть. В еврействе есть обычай просить прощение у мертвых. В присутствии десяти евреев приходят на могилу усопшего и, сняв обувь, публично просят прощение…
Спасибо тебе, отец, за урок!

ОН СПАСАЛ МЕНЯ

Мой самый близкий человек-
Отец родной и друг большой.
И жарких мыслей быстрый бег
Ты понимал без лишних слов.

А если вдруг пришла беда,
То грудью встать всегда готов.
Из скольких бед меня спасал
Ты без патетик, лишних слов.

Родную руку подавал,
Когда мне не хватало сил.
И по-отцовски целовал,
Когда об этом не просил. 1964

Я не стану говорить о том, что вся жизнь отца была во имя его детей.
Он всегда довольствовался малым...
Были два случая, когда он фактически спас мое будущее.

Два года нет тебя со мной.
Так сердце ёжится порою.
Как не хватает мне, родной,
Руки, наполненной покоем.
Уверенность отцовских глаз.
Я в горестной тоске сейчас,

Никто тебя не заменил,
Да никогда и не заменит.
И снова не хватает сил
На первомая день весенний.

Спокойно спи, родной отец,
Стараюсь я продолжить дело.
Твоя семья – союз сердец –
Где сердце к сердцу прикипело. 20 апреля 1966

«ВЕЩИЕ» СНЫ

Человек проводит во сне минимум треть жизни, если не считать ранних детских лет, когда большую часть суток он спит. Без пищи человек может жить около месяца, без воды – несколько дней. Без сна не обойтись более двух суток. Если бы обыкновенный человек знал, сколько существует проблем, связанных со сном, то он бы несколько раз в день благодарил В-вышнего, дающего ему нормальный сон. Трудности засыпания; беспокойный ночной сон (крики, разговор, скрежет зубами, ночной храп); внезапные пробуждения со страхом, сердцебиением и холодным потом; кошмарные сны; невозможность вновь заснуть; тяжелое, затяжное пробуждение и еще десятки иных расстройств…
В еврействе есть мнение, что ночью во время сна наша душа покидает тело. Где и как она путешествует, никто не знает. По утрам при пробуждении, еще до омовения рук, еврей говорит «Моде ани…», благодаря В-вышнего за то, что он вернул душу в его тело.
Работа с пациентами и сотрудничество с лабораторией сна дало обильный материал, связанный со сном и сновидениями.
Известно, что лучше, если еврей не будет придавать значения снам. И в то же время, если человек должен поститься в субботу (как правило, в субботу нельзя поститься), то одно из исключений - по причине снов.
Я обычно снам не придаю значения, да и не такой уж я «сновидец». И сны мне снятся не всегда, да я их почти и не помню. Но в моей жизни было несколько снов, которые вошли в мою жизнь, хотя некоторые из них снились лет 40-50 тому назад.
Были и повторяющиеся сны...

24 ГОДА ОТЕЦ ПРИХОДИЛ ВО СНЕ

Смерть отца

Сгорбило спину горе,
Плечи провисли вниз,
С бурей рыданий спорил
Сдержанный боли визг.
Мука в зрачках тоскливых
Мутный оставила след.
Лишь поза его молчаливо
Жизни качала: «Нет»… 1964


Одно воспоминание притягивает другое, мысль перебрасывается от эпизода к эпизоду, пробегает по всей моей жизни, и – трудно уже не писать, это как будто уже сильнее тебя. Наш мозг – кладезь всей прошедшей жизни, прожитого, пережитого, недожитого. Вероятно, что-то подобное происходит тогда, когда после смерти нам показывают летящий со скоростью мысли «фильм» обо всей прожитой нами жизни, со всеми деталями, подробностями и даже со всем тем, что мы очень бы хотели навечно забыть…

Отец приехал из Речицы ко мне в Ленинград. Я знал, что он тяжело болен циррозом печени, и хотя уже был врачом, но ни на секунду не допускал мысли, что отеца может не стать. Да и он сам был жизнерадостен, полон планов и решений...
Когда у него начался профузный понос, то мне с трудом удалось поместить его в известную инфекционную больницу им. Боткина. Когда на каталке я ввозил его на территорию больницы, он весело подмигнул мне, будто говоря:
-Вот, как ловко мы провели их…
В результате он оказался в одной из лучших клиник Ленинграда.
Я жил под Ленинградом в Саблино. Назавтра получил телеграмму из больницы: «Срочно приезжайте. Давид Мендельсон в очень тяжелом состоянии». Как я летел туда на электричке, как пересаживался на трамваи, как бежал по территории больницы, не помню.
Я увидел отца лежащим без сознания, с несколькими трубками капельниц в венах. Глаза его закрыты, резкое громкое дыхание, которое в медицине называют «чейнстоксовым». Я бросился к нему, обнимал его, что-то говорил, и все пытался своим дыханием отогреть его холодный от беспрерывного, частого дыхания нос.
- Отец, тателе, что с тобой? Слышишь ли ты меня? Мы столько еще не договорили, да и вообще еще и не начали разговаривать по душам. Не уходи от меня… Отец, мой верный друг, мой большой и сейчас такой далекий товарищ, ответь мне, скажи хотя бы слово…
Не помню, сколько это длилось. У него началась печеночная кома. Медицина, Г-дь спаси и избавь, ничего не могла поделать. Как врач, я понимал, что это конец. Не хотел соглашаться, хотя в душе, вероятно, даже просил, чтобы его мучения закончились быстрее…

Последний эпизод

Ведь отец не просто так приехал ко мне. Жена его друга, известного врача-хирурга из Речицы, тяжело заболела психически. Она была госпитализирована в психбольнице в Саблино. Отец, который никогда и никого не оставлял в беде, в своем состоянии, когда был отекший живот и вены на нем выделялись, как «голова Медузы», когда ему было трудно ходить на большие расстояния, вечером заявил мне, что пойдет навестить ее в больнице.
Мы с ним шли по какому-то целинному полю, пересеченному узкой глубокой канавой. Был крутой спуск в эту траншею, а отец уже не мог ее перепрыгнуть. И это мой отец – самый мужественный, самый сильный, самый-самый. Я поднял его на руки, хотя он не хотел этого. Я держал его не тяжелое, такое родное тело. Он обнял меня за шею и в наступающих сумерках смотрел мне в глаза. Мой родной и самый близкий человек! Я бережно прижимал его, как своего ребенка. Мы поменялись ролями. Я перепрыгнул, как бы перелетев, через эту канаву и опустил отца на землю. Мы больше об этом с ним никогда не вспоминали…

Он пришел к больной, старался ободрить, утешить ее, просил врача помочь ей. Отец, всегда думал о других…
***
Смутная тоска
Душу иссушит.
Струйками песка
У висков шуршит.
Белая тоска,
Края нет тебе.
Но пускай, пускай
Льётся белый свет.

Отец, лежавший без сознания, внезапно открыл глаза.
Странно и пристально, как бы внезапно увидев что-то вдали, взглянул вглубь моих глаз, будто желая сообщить что-то самое важное. Лицо исказилось гримасой, чуть шевелящиеся губы искривились, и он испустил дух. Душа отца отлетела в лучший мир.
Для меня весь мир рухнул.

Не зная наших законов, я вел себя неправильно, что, возможно, отяготило исправление его души. Но это лишь мои догадки…
Через друга отца, речицкого капитана милиции я сообщил маме (ему-то я сказал правду), что отец в очень тяжелом состоянии, и она должна срочно приехать.
Жалея маму, которая осталась с двумя сестренками на руках, сразу же на вокзале стал накачивать ее транквилизаторами.
Уже позже она говорила мне, что я лекарствами не дал ей возможности выплакать, перестрадать горе…

Смерть отца потрясла меня до глубины души. Я потерял контроль над собою, чего раньше никогда не случалось. Постоянно плакал в уединении, ничто меня не радовало, очень часто я приезжал на могилу отца и безудержно рыдал над могильным холмиком. Трудно было сосредоточиться, о чем-то думать, сложно стало справляться с работой, забросил театр, стихи, все развлечения. Особенно это усугубилось после того, как я отправил маму обратно в Речицу. Еле хватало сил на письма им. Не зная наших вечных законов, я, вероятно, не давал покоя отцовской душе…

У евреев горечь, боль и переживания заключены в определенные, необходимые оставшимся жить людям, рамки: похороны с оплакиванием, Шив’а – семь дней полного траура с сидением на полу в доме умершего, шлошим – тридцать дней траура послабее и 11 месяцев оставшегося траура в этом году.
Потом ежегодно – ёр-цайт (годовщина) с посещением могилы, траурным чтением псалмов и Кадиша по усопшему в присутствии 10 евреев с трапезой и учением Мишнает.

Я всего этого не знал и даже не догадывался, и вел себя так, как подсказывало сердце. А сердце не всегда подсказывает верно. Я истощил себя до того, что чувствовал, что вот мне приходит конец. Поняв это, я, с Б-жьей помощью, нашел в себе силы оторваться от этого смертельного дурмана – беспробудной тоски.
Постепенно оживал, что заняло около года…

 
Отец приходит во сне

Мерцает лучезарная звезда,
Как огонек в туманной, зыбкой дали,
В той, о которой мы с тобой мечтали,
Где мы тогда дыханьем замирали
В кромешной тьме без края и без дна.

Ты спросишь, а надеюсь я на что,
О чем мечтаю в сладостном забвенье.
Об откровенье на одно мгновенье
И к бесконечно-новому стремленью
К тому, чего я так и не нашел.

Так и не понял, видно, до конца,
О чем так бесконечно сожалею,
И даже в мыслях досказать не смею,
Как не найду уже ответа у отца… 31 августа1964

Уже не помню, когда он мне приснился в первый раз, а может, и примерещился в одном из частых посещений могилы с безудержными рыданиями в кладбищенском одиночестве. А может быть, и позже…

Он явился бледный, обескровленный, серый, без цвета живого человека. Тусклые печальные глаза, кажется, заглядывают в самую душу, хотя он не смотрит на меня пристально, а как бы ускользает взглядом. Одет серо, в поношенное. Такое ощущение, будто до прихода он перенес много страданий, мучений, выглядел просто избитым. Худой, изможденный, небритый… Он и позже являлся мне во снах всегда в таком же виде, не произнося НИ СЛОВА, ни звука.

Все долгие двадцать четыре года.
Я часто понимал, что это происходит во сне. Мне было приятно, радостно видеть и общаться с ним даже в таком виде. Обращался к нему, упрашивал не оставлять нас, не бродить где-то, ведь наш дом – его дом. Отец молчал, не произнося ни слова, только иногда бросал взгляд, как бы боясь задержать его дольше на мне…
Когда я обнимал его, он не отстранялся, а только еле прижимался ко мне измученным, больным, слабым телом. Я его любил и во сне.

В 1966 году я женился, а через год, сразу же после Шестидневной войны Израиля, у нас родился первенец. Конечно же, мы дали ему отцовское имя – Давид, Додик. Так мы продолжили жизнь отца на земле. Это имя дорого для меня и по сей день. Я радовался, когда моя младшая (разница в 18 лет) сестра Белла дала имя в честь отца своему третьему сыну, родившемуся после страшной трагедии с гибелью нашей матери. Я был рад, когда моя единственная дочь, выйдя замуж за иракского еврея, дала своему сыну (моему внуку) тоже имя Давид (Доделе) в честь свекра, как принято у сефардских евреев. Он для нас тоже частица нашего отца.

И вообще имя Давид вызывает во мне множество ассоциаций, и не последняя из них – имя нашего величайшего царя Давида, потомок которого придет избавить нас – Машиах бен Давид…

Итак, отец постоянно приходил ко мне во сне. Это могло повторяться несколько раз в неделю, реже. Но обычно не проходило и недели, чтобы я не видел его во сне. И всегда в том виде, который я описал. Это продолжалось четыре года в России, а потом точно так уже в Израиле.
В ночь на рождение нашего первенца, когда я на краткое время вздремнул прямо в одежде в перерывах между телефонными разговорами с больницей, отец вновь приснился мне. Он выглядел, как обычно во сне, но только чуть более живой и с радостным блеском в чуть прикрытых глазах. Мы так страстно желали возвращения моего отца!

Страшно было то, что отец приходил во сне или накануне, или несколькими днями заранее до заболевания сына. Каждый раз мы пытались заново не верить в это, не обращать внимания, но ничего не помогало. Додик заболевал...

Я до сих пор не понимаю ни того, за что душа отца должна была страдать столько лет, как и того, за какие заслуги ему была дана возможность так часто посещать меня, намекая, что я должен что-то сделать для него. А как я, воспитанник Советии, полный атеист, мог догадаться, что его душа просит исправления? Что я знал о загробной жизни, о душе, или о том, что должен делать еврей, чтобы возвысить душу своего отца после смерти? Все это было настолько далеко от меня. И все же его большая душа с Б-жьей помощью дождалась, претерпев столько мучений, когда мы вернулись к служению В-вышнему.

Давид родился

Пускай продлит он жизнь отца родного –
В нём папа милый будет с нами вновь.
И забурлит, залив полмира снова,
Проснувшаяся Мендельсона кровь. 1964

Темная осенняя ночь. Звезды цветным ковром покрывают темный бархат неба. Холодный ветер несет по улицам листву. Тишина. Такая полная тишина, что слышен шелест гонимой опавшей листвы, посвистывание ветра в проводах на столбах. Кажется, звезды тоже что-то шепчут, маня к себе в глубину Вселенной. По безлюдной улице идет молодой мужчина в плаще. Не смотря на ночной холод, плащ его распахнут, концы распущенного шарфа развеваются по ветру. Походка его неустойчивая, изредка он покачивается, останавливаясь на мгновенье, чтобы сохранить равновесие. Его лицо, фигура, поза сияют необычной радостью. Он что-то поет в гулкой тишине и, остановившись, громко кричит в ночное небо. В окнах домов полная темнота, ни живой души, только звезды подмигивают в вышине.
Ему радостно. Он переполнен счастьем… И вдруг длинный ряд уличных фонарей, вознесенных на самую вершину столбов, пошел куролесить. Они длинными огненными цепями начинают наступать, извиваясь выпуклостью внутрь, прямо на него, идущего по середине улицы. Потом они опять дружными рядами, как в поклоне бального танца, отступают, пятятся назад, чтобы вновь ринуться на него. Как будто приглашают, манят на их чудный танец, завлекая его в фантастический хоровод. А звезды с неба, опускаясь из вечности, приближаются их млечным путем, будто стараются унести его к себе в темную глубину мироздания.
И опять разносится победный крик-вопль в небеса:
-С-ы-н… У меня родился сын! Д-о-д-и-к…
Как выяснилось намного позже, это была ночь на Рош Ашана, еврейский новый год, Судный день всего живого на земле…

Я страдал от невосполнимой потери. Я жил отцом. Мне его постоянно не хватало. В дальнейшей жизни мне пришлось повидать немало, но той остроты переживаний, страданий от безвозвратной потери я больше никогда так не переживал. Став верующим евреем, я уже никогда не был один. Он, В-вышний, Отец, который в Небесах, всегда и везде был со мною. После смерти отца я всего этого еще совершенно не знал. Я искал отца во всем: в своих привычках, поступках, походке, неосознанных движениях, в своей схожести с ним, в старых фотографиях, в воспоминаниях его друзей, в запахах его одежды, во вкусах…

Я чувствовал, что отец не ушел навсегда. Просто не хотелось этому поверить. Мечталось возродить его жизнь в моем сыне. Я с нетерпением ждал нового Давида. Это было одной из причин, почему я упорно искал будущую мать моего сына. Об этом немало написано в стихах тех лет. Одна из коренных причин, что я срочно женился через два года после смерти отца, было желание продолжить его жизнь, родить сына. Желание иметь сына было двойным, ведь я всегда был единственным мальчиком в семье и не знал, что такое брат.
Даже двоюродного брата не было у меня.

Одинокому очень ужасно
Так тяжело ежечасно,
Что даже голые стены,
Где лишь качаются тени,
Могут казаться живыми...
И говоришь ты вдруг с ними…
Апрель 1963

ПОТОМ ОН СНИЛСЯ ТОЛЬКО ТРИЖДЫ

После 24-хлетнего «исправления» души, связанного со многими событиями, переживаниями, волнениями, отец больше не приходил во сне, кроме трех раз, о которых я хочу рассказать.
В эти разы отец снился мне совершенно в другом виде: живой, полный сил, цветной (цвет здоровой кожи, с загаром), энергичный и деловой, каким он был в жизни до болезни.
 Два раза из трех он, почему-то, был в военной форме армии обороны Израиля. Отец в этих снах уже говорил, хотя очень лаконично, и это вопреки гробовому молчанию в течение предыдущих 24-х лет.

Трагедия на перекрестке Атлит

Это второй сон после того, когда отец в моих снах уже говорил. Он был таким же, каким был до болезни в жизни.*

Этот сон приснился накануне страшных событий. За день мы всеотдыхали на берегу Средиземного моря неподалеку от Хайфы в Атлите. *

Дикий пляж на фоне развалин римской крепости или замка крестоносцев, где находилась военная база подводников. Мы выбрали этот пустынный берег, т. к. на общий пляж мы уже давно не ходили.
До этого все заразились чесоткой, и бедная мама, никуда не выходя, занималась санитарной обработкой Ани. Мама была какая-то синевато- бледная, вопреки прежнему загару. Я пошутил, что она выглядит «как мертвец». Этих слов я не могу ни забыть, ни простить себе. Мама купалась в море, занималась маленькими детьми Беллы, так как та была на седьмом месяце беременности.

Ночью мне приснился отец. Он вновь был в военной израильской форме, живой, деловой, напряженный, очень взволнованный чем-то. Я сидел в какой-то машине с кем-то из родных, чтобы куда-то ехать.
Отец вышел из военной машины и на расстоянии предупредительно сказал мне очень серьезным тоном: «Ты должен торопиться. Спеши! Быстрее!» И это - все.
Я не придал значения этому сну, отец уже давно не снился.

С утра мы торопились вновь на пляж в Атлит. Белла с Иосифом, который вел машину, и с тремя детьми ехали на их новой машине, недавно купленной взамен украденной «Субару».
Я просил мать поехать с нами в нашем «Ситроене», где со мною были Зина и моя дочь Михаль. Мы долго упрашивали её ехать с нами, но она захотела быть с малышами Беллы.
Почему-то мне очень хотелось, чтобы мать ехала с нами…

Они выехали первыми. До Атлита было 16-18 километров. Скоростное приморское шоссе Хайфа – Тель-Авив было пустынным. Мы мчались на пляж с приличной скоростью. Во время езды я вдруг вспомнил сон с отцом, но никому не рассказал. Свернув направо к морю, мы приближались к железнодорожному перекрестку. Было тихо, вдоль дороги в кустах свиристели птички. Тишина и покой. Когда мы приблизились к железнодорожному переезду, то я еще издали заметил там что-то необычное. Хотя оба шлагбаума были подняты, собрались люди, на противоположной стороне стоял военный амбуланс, все суетились, бегали…

Сердце у меня защемило от предчувствия беды. Остановив машину в десяти метрах от шлагбаума, я выскочил, побежал к перекрестку. На другой стороне путей кто-то лежал на земле, а вокруг суетились военные. Я увидел Беллу и остолбенел. На ней не было лица, поддерживая большой живот, она беспорядочно бегала и что-то кричала. И это моя Белла – выдержанная женщина, серьезный врач. Приблизившись, я услышал стонущий крик-стенание:
«Мама… Мамочка моя…»
Ничего еще не понимая, боковым зрением я увидел их машину, вернее, то, что можно было распознать в перекрученном комке металла. Я бросился к лежащей на земле женщине, вокруг которой неумело суетились молодые военные, не сумевшие даже поставить внутривенную капельницу.

Я узнал в этой женщине без признаков сознания, мою мать.
В-вышний устроил так всех в семье Мендельсонов, что мы в критические минуты не теряем присутствия духа, и делаем именно то, что нужно делать. Я отогнал суетившихся военных медиков, заявив, что я врач скорой помощи (более 17лет я был полковым врачом). Каким-то чудом мне удалось ввести иглу (катетер) в спавшуюся вену. Стали делать искусственное дыхание и массаж сердца. Мама вдруг открыла глаза, узнала меня и спросила: «Что случилось? Что со мною? Почему меня не вывели из машины? Что с детьми?»
Со слезами радости на глазах, что мама жива, я старался успокоить ее словами. Мы перенесли ее в амбуланс и быстро поехали в хайфскую больницу «РАМБАМ». Что было с Зиной, Михалью я до сих пор не знаю, так как весь был с матерью. По дороге она жаловалась на страшную боль и повторяла те же вопросы.

Мне безумно тяжело вспоминать подробности, как мать еще неделю мучалась в отделении реанимации, как потом, с трубкой искусственного дыхания в горле, была раздута воздухом, поступавшим под кожу через прорванное легкое …
В посвящении маме к моей книге «Метод Мендельсона» есть несколько скупых слов об этом, точнее пока я выразить не могу.
Только помню, как в бессонные ночи дежурства возле ее палаты я иногда выходил на балкон и призывал, молил В-вышнего спасти жизнь моей мамы. В красных, тревожных небесах мне чудилось разное. Как врач, понимая ее тяжелейшее состояние (разбитое тело, внутренности, бездействующая рука, автомат искусственного дыхания), я все же ни на минуту не допускал мысли о ее смерти.
Мы всей семьей были возле нее.
Когда она еще могла говорить, то все просила, чтобы наш Додик, который был военным санитаром и имел опыт ухода за тяжелыми больными, поворачивал ее, массировал ей ноги. Ведь он был первым внуком мужского пола, да еще и носил имя покойного мужа.
Только в самом конце, когда она металась в бредовом жару, я сорвался в больничном коридоре...
Выбежав на балкон, я не мог остановить безудержных рыданий…
Мать ушла от нас в лучший мир. Зихрона ливраха!
Она – первый Мендельсон, похороненный в Святой земле.
На ее могильном памятнике написаны и слова о нашем отце.
Это был второй «цветной» сон после возвышения души отца. Он и после смерти не оставил, пришел предупредить. Но кто мог знать?


ДВА ДАВИДА
Давид внук реб Давида

Боль утраты заковала мысли
В замкнутый суровым роком круг…
Пару теплых слов хотя бы вышли
В письмеце секретном, милый друг.
Что же делать? Как бы не поддаться?
Как в трясине горя не увязть?
По секрету лишь могу признаться,
Что однажды смерть раскрыла пасть…
Холодом повеяло, тоскою…
И один остался только шаг.
Показалось, что сейчас открою
Сжатый на соломинке кулак…

Круг коварный возвращает снова
Мысли в темный и пустой тоннель…
Мы продолжим жизнь отца родного,
Уложив малютку в колыбель.

Мы должны родить Давида.
Папа, это будешь снова ты.
И в душе безмерно будет скрыто
Столько настоящей доброты.

Будет он большой умом и силой
Чистый и сердечный человек.
Это будешь ты, отец мой милый!
Мы продолжим твой недолгий век! 8 июня 1964г.

Это одна из трудных частей повествования. Сопоставление судеб двух очень близких мне людей. Отец умер (на посту!) очень рано, ему не было даже пятидесяти лет.
Вообще наблюдается цикличность в нашей жизни.
В 1971 году после тяжелого и страшного пути мы прибыли в Израиль. Путь по кибуцам через Кирьят-Шмона в Хайфу занял десять лет. Еще через десять лет мы должны были бежать в Иерусалим, и теперь через еще десяток лет в 2001 году я приближаюсь к завершению книги воспоминаний об отце. Наступает десятая годовщина со дня смерти матери.

Три долгих года я ждал нового прихода моего отца в этот мир. Почти сразу после чудес Шестидневной войны у нас родился первенец Давид, по замыслу продолживший жизнь рано умершего деда. Нежелательно давать имена по рано ушедшим людям. Наш Давид сегодня имеет двойное имя: Давид-Шломо. В детстве он часто и тяжело болел.
Приезд в Израиль был спасением для этого ребенка.

Моя подсознательная связь с сыном намного выше разумного и приемлемого. Видимо, имеется что-то, непонятное нам, простым смертным и с дачей имени, и с продолжением жизни после физической смерти. Всего я пока не могу рассказать. Хочется вместе с вами пройтись по закоулкам памяти о тех событиях, которые особенно сильно врезались в мою жизнь. Интересный факт – чем больше я пишу о каком-то жизненном эпизоде, тем все больше и больше деталей вырисовывается из темных, забытых уголков памяти.

На 28 году жизни впервые узнал, что у меня есть сводная сестра Алла, которой 29 лет.

Я всё равно тебя люблю всех больше.
Любовь словами и не объяснить.
Быть может,
       потому, что я такой же,
И также не могу спокойно жить?
Но почему ты от меня таился?
Кто, как не я, умел тебя понять!
Я все равно тобой бы гордился,
Сумел всей жизнью то завоевать.

Я сделаю всё, что ты недоделал,
И сердце печалью не иссушу…
Но почему, дорогой мой и смелый,
Не отворил мне до конца душу?..
24 мая 1965г.

У ОТЦА БЫЛА ДОЧЬ…

Выдержки из писем Аллы, Вани и мои даются без корректировки, со спецификой языка каждого писавшего. Сохраняется синтаксис и грамматика оригиналов.
Писем сохранилось немного, особенно из-за потери части архива в связи с «бегством» из Хайфы после гибели матери.
Для понимания событий особенно важны письма периода 1990 и 1991 годов, где много информации о необычных происшествиях.

После смерти отца я летом приехал в Речицу. Когда пришел с вокзала, то при входе во двор мама отвела меня в сторонку. Тихо рассказала, что у нас в гостях семья из Минска: Алла, Ваня и их дочь Оля. На мой вопрос: «Кто они такие?», она коротко рассказала историю. Отец еще до знакомства с матерью был с какой-то женщиной в Минске, от которой родилась девочка по имени Алла…
Матери он сразу рассказал об этом. Отец не оставлял девочку: навещал, помогал. Родители решили не рассказывать об этом детям. Вот она и есть та самая гостья с семьей, что сейчас находится у нас...
Для меня это известие было шоком. Я даже вынужден был присесть во дворе на бревно, чтобы немного придти в себя:
-Как ты могла их принять? Почему ничего не сказала мне заранее? Почему я никогда ничего не знал? Как может быть? Кто они для меня?..
Эти и другие отрывочные вопросы я задавал растерянной матери, и еще тысяча мыслей кружились в моей бушующей голове.
-Но ведь она относится к отцу… Отец для меня – всё. Так что же?..
Решение пришло тут же на месте…
Я встретился с ними прямо со словами этого решения…
Потом мы изредка переписывались…
Однажды мы с Беллой были у них в Минске...
Потом два страшных года добывания права выезда в Израиль, и все, пережитое в связи с этим. «Не до жиру, быть бы живу…»
Из Израиля я посылал им копии писем Узникам Сиона, отказникам, их семьям. Аллу это не устраивало, и переписка прекратилась…
Затем связь между нами возобновилась…
Необъяснимо, почему Алла всю жизнь так крепко держится за свое «еврейство». А ведь это началось не сегодня, когда быть евреем выгодно. Все время, как мы знакомы, в годы лютого антисемитизма, когда страшно было произнести даже слово "еврей", она упорно идентифицировала себя с нашим народом. Более того, и ее дочь Оля, и ее внучка Ира с их слов продолжают эту же линию.
Совершенно бескорыстно, лишь страдая даже от близких людей за эту принадлежность… В России считаться евреем нелегко…
Алла трижды посещала нас в Иерусалиме. Приезжала лечить своим способом «даром с Небес», чтобы заработать на квартиру дочери и внучке. Первый раз - с Ваней, а потом – одна. Об этих встречах, долгих беседах, записанных на видео, если пожелает В-вышний, может, когда-нибудь напишу подробнее…
Это стоит отдельного повествования…
В первый приезд она еще не излечилась окончательно. Оставались слабые приступы, которых не профессионал вообще бы не заметил.
В дальнейшем она практически была совершенно здорова.
Когда Алла проводила лечение в Иерусалиме, то я заметил ряд необъяснимых вещей. Во-первых, в каждый ее приезд у нас почти не было пациентов. Конечно, мы делали для нее усилия. Но количество ее пациентов было намного больше самых лучших предположений. Во-вторых, когда Алла чувствовала себя хуже, то поток пациентов уменьшался, и – наоборот. В-третьих, очень многим людям, включая тяжело больных, Алла сумела помочь своим способом. Это свидетельство врача, скептического в своих оценках. Ее способ мы проверили и на себе с положительными результатами. Во второй приезд Алла, получив «разрешение от друзей», обучила Лею своему умению, которым Лея пользуется…
Я критически наблюдал за ее работой и был потрясен. Как она заранее могла знать о том, что я не стану обучаться этому (не смешивать методы), а научится Лея? И еще десяток вопросов без ответов в письмах…

После шокового открытия я долгие годы жил в сомнениях. Ведь отец ни словом не обмолвился мне об этом. За годы нашего знакомства я убедился, что Алла обладает рядом характерных качеств, присущих только детям отца…
У Аллы тоже оказалась такая особенность.

Женщина удаляется от дома. Она куда-то спешит, торопится. Нелегкая походка: столько пережито, столько болезней, страданий было в нелегкой жизни, да и возраст сказывается. Идти нелегко, но надо во время успеть…
Он стоит у окна и сверху наблюдает, как его жена, женщина с которой он прожил так много лет, видел ее мучения, знал ее тяжелое прошлое, медленно удаляется, куда-то спеша. Она ему ничего не сказала, как и не говорила в прошлые разы. Просто исчезала на несколько дней. А потом внезапно появлялась, усталая, но радостная, не могущая произнести ни слова, пока не засыпала беспробудным сном на несколько часов… Потом, о чем можно, рассказывала…
-Куда она торопится? Кто зовет ее? Кто ее ведет в неизвестность? Когда вернется, и вернется ли?..
И вдруг ритм ее движения меняется. Будто бы кто-то вдвоем, невидимые ему, подхватили ее «под белы крылья», и она быстро удаляется в темноту, как бы влекомая двумя невидимыми попутчиками. Вот фигура ее, удаляясь, будто бы расплывается. Больше ее не видно. Она исчезла. Пропала, растворилась, растаяла в вечернем воздухе…

Письмо Ивана от 27декабря 1990г.
А это письмо, можно сказать, НЕОБЫЧНОЕ, пишу я с разрешения Аллы, твоей знаменитой сестры.
Год завершается у нас 1990-ый, и произошли большие изменения: я имею 2-ую группу инвалидности, а Алла, благодаря Богу, становится здоровой.
Пишу об этом я, так как Алле можете не поверить на почве болезни.
Ей две операции сделали инопланетяне. 1-й раз забрали и ПОЧИСТИЛИ КРОВЬ; у нее был Гемоглобин 7,5 или 75, стал - 15 или 150. Находилась 15 часов вне Земли. Второй раз взяли на 2-е суток и два часа — чистили печень, поджелудочную железу, желудок.
1-ый раз - 7 декабря в 7.50 утра, а второй раз - 24 декабря в 5.50 улетела и 2б декабря в 7.50 прилетела. Еще предстоит операция в голове сложная, сказали, возьмут, когда сойдет снег.
Эти ангелы-хранители с далекой планеты, с какой, не сказали, они не очень разговорчивы. А это у них летающая клиника.
Оба раза показывали тебя, какой ты есть и где живешь. Была прямо в Израиле, только в небе. Твои мысли шли к ней, как разговор. 0на узнала, что у Лии родился еще сын в Казани.
Тетя Соня перенесла 2 инфаркта. Она ее тоже видела, шла старушка по улице и хромала, что ей 81год, что фамилия ее Плоткина.
Алле предлагали остаться насовсем - понравился им крепкий организм. Отца видела. Он сказал, чтобы она не соглашалась оставаться. Говорил, ты еще здесь будешь, мы, мол, еще встретимся. Отец выглядел, как в последние годы. Рот говорил, но глаза были, как неживые.
Еще сказали, что ты переживаешь и тебе тяжело, переживаешь за Аллу, и хочешь, чтобы Оля переехала к тебе, в Израиль.
Отец тоже не посоветовал.
Алла сегодня появилась, я был на работе. Олечка мне сообщила, что мама пришла и сразу легла спать, а через 2 часа сама уже мне позвонила.
Сегодня же позвонила в Казань. Говорила с Илюшей. Он удивился: "Откуда, говорит, ты все знаешь?".
Просила, чтобы и меня подлечили, но они сказали, что просьбы не выполняют; сами выбирают кого надо. Сказали, чтобы я сам смотрел за своим здоровьем и не принимал вредные вещества. У Аллы с собой была моя фотография. Они попросили оставить, чтобы по ней мне помочь, с условием, что я буду себя вести как должно, т.е. не пить (абсолютно) и не нервничать зря.
И я за счет Аллы в герои вышел (где-то на какой-то далекой планете будет моя фотография). Так что за Аллу будь спокоен.
Много информации дали, но не все разрешили говорить. Еще сказали, что летают шары с Черного космоса. Они воруют людей и не возвращают, чтоб к ним не садились!

Мягкая кушетка, как лучший персидский диван запрятала ее тело в свою приятную глубину. Очень удобно и комфортабельно. Нет желания двигаться, и даже думать. Хочется забыться, отдохнуть, отдаться полностью и беспрекословно этому приятному состоянию. Никаких неприятных ощущений во время лечения она не чувствует. Если это лечебные процедуры, то почему они не ощутимы и так приятны, до забвения. Что же со мною происходит?
Вокруг тишина, покой, бесконечное пространство огромного зала, залитое серебристым, ярким, но не резким светом. Все бело, как в лучшей хирургической клинике.
Они довольно высокие, одеты в какие-то серебристые одеяния, не разговорчивы. Да они и не говорят, как мы, а как будто мысли сами по себе идут от одного к другому, без всякого напряжения, без движения губ. Их голоса несколько резки. Мужской голос трудно отличить от женского голоса. Прикосновения, если их так можно назвать, осторожные, точные и быстрые. Работают слаженно и споро…
Когда лечение закончено, то очень трудно выйти из того приятного состояния полузабытья. Здесь так хорошо и приятно, что просто не хочется возвращаться в нелегкую реальность Земли. Но дома ждут дела…


Ее знали, как почти полного инвалида. Ее жалели, как тяжелую больную и как прекрасного человека…
На очередной проверке врач сказал, что не узнает ее.
-Что с вами произошло, Алла Давыдовна? Вас как будто подменили, и, кажется, даже походка изменилась…
Ее вызвали в госпиталь срочным звонком. Когда она пришла, то уже несколько врачей вновь и вновь смотрели ее анализы, чему-то удивлялись и только твердили: «Такого не может быть. Ошибка. Вероятно, спутали анализы…» В той же лаборатории ей провели новые анализы и еще добавили исследования печеночных и почечных функций…
И повторные анализы оказались ошеломительными. Как будто анализы иного человека, почти совершенно здорового. В медицине подобного не бывало…
***
Он всегда был для нее всем. Самое близкое, хотя такое далекое по расстоянию, существо на свете. Ее защитник, спаситель, ее отец. И когда она видела пьяные морды мамаши с отчимом, их поведение, пьянки, то всегда знала, что где-то существует он, совсем не такой, как они. Слава Б-гу, что отец существует в этом мире. Он опять приедет к ней, выслушает, расспросит, расскажет, приласкает и привезет подарки. Как она всегда ждала его приезда!
А этот отчим, зверь в человеческом обличье. Хотя и человеческое обличье он очень часто теряет, напившись, как свинья. Она не может забыть всех его издевательств над нею: оскорбления, злость, побои… Как он таскал ее, маленькую девчушку, к ограде Минского гетто и грозил: «Ну, жидовская морда, пришел твой конец. Сейчас я сдам тебя немцам, и они запрячут тебя вместе с твоими паршивыми жидовскими родственниками…» Однажды в пьяном порыве гнева он раскроил ей голову молотком… Видимо, поэтому у нее в голове образовались опухоли, и она страдает такими страшными приступами эпилепсии, которые из года в год все ожесточаются… Почти полным инвалидом стала…
Но у нее есть отец. Самый умный, самый добрый, самый лучший человек на свете… Он всегда любил ее, самый близкий и родной в мире… А как она любила его!..
Он неожиданно умер. Ушел и оставил ее одну. Слава Б-гу, отец вырастил хороших детей с другой хорошей женщиной. Она, уже после его смерти, встретилась с его семьей. Признались, заново породнились. И фактически нет у нее людей, более близких и преданных, чем семья отца. Это все – память об отце, который и оттуда помогает уже через свою семью…
***
Но, как тревожно на сердце, как оно замирает. Неужели правда, что она вновь наяву увидит любимого отца? Как трудно поверить в это, хотя все, что они ей говорили раньше, полностью осуществлялось…
И вот он идет, медленно приближается. Одет в такой же костюм, который был на нем при их последней встрече. Несколько неестественные, заторможенные движения. Почти неподвижное лицо, вроде маски. А как все чувства, малейшие колебания души всегда отражались на его родном лице. Он садится напротив ее. Можно начинать беседу…

Ей проводят экзамен: как поняла, что запомнила, может ли определять заболевание. Ее обучали на человеке, который лежал на светлой, мягкой кушетке… Было странно видеть, что иногда это было обнаженное тело женщины, а когда переворачивалось, то уже было мужское тело, и – наоборот. Поэтому она научилась работать и с мужчинами, и с женщинами. Руки ее, когда она диагностировала, ходили сами собой, как будто кто-то их двигал вместо нее. Движения очень быстрые, резкие, но осторожные. Было удивительно видеть, как под ее руками прямо на коже тела проявлялся диагноз в виде покраснения в форме того органа, который был поражен болезнью. Как они сказали, экзамен она прошла с честью. Теперь можно будет по-настоящему лечить, помогать нуждающимся людям…
И вдруг возле лечебной кушетки она видит знакомую фигуру доктора Кашпировского. Он стоит понуро, будто бы в чем-то провинился. Она слышит, как ему делают выговор:
-Мы тебя наградили силой исцеления. Миллионы людей видели, на что ты стал способен. А все эти «критики» – посланцы темных сил, которые хотят нам мешать. Но ты не выдержал морального испытания. Зазнался, оставил семью, «высоко залетел». В таком виде мы не можем продолжать давать тебе дар. Ты его потеряешь…
И вдруг фигура Анатолия Михайловича превращается в женщину с темными волосами. И этот образ пропадает…



Чем старше мы, тем голос тише,
И часто кто-то нас зовёт…
И мы все явственнее слышим
Больного сердца трудный ход.
Так с каждым годом ближе-ближе...
Но хочется еще пожить.
И поднимаемся все выше,
Чтоб под Его десницей быть.

ПАМЯТИ МИНСКОГО ГЕТТО

Ни бабушку, ни дедушку, ни братьев своего отца я никогда не видел. Как и тысячи других евреев, они погибли в трущобах минского гетто в дни страшной трагедии нашего народа. Как и многие в то время, они беззаветно верили в гуманность цивилизованного немецкого народа и ту незначительную информацию о гибели своих братьев в Европе воспринимали как обычную, множество раз оказывавшуюся лживой, агитацию Советской власти. Они, как и многие в наши дни, старались закрывать глаза, не верить в существование антисемитизма, сталкивались с его проявлениями постоянно на протяжении всей жизни…



Любая мелочь, всякая деталь, связанные с памятью об отце, всегда были важны для меня. Всю прошлую жизнь не было времени, чтобы по-настоящему вспомнить, записать. Иногда вырывался какой-то рассказик, воспоминание. Все эти заметки я собрал и постарался использовать в книге, посвященной памяти отца.
Они – разных планов, времен, из разных мест нашего пребывания и написаны тоже в разных ситуациях. И все-таки в разной мере они могут дополнить мои воспоминания.*

Это был как будто страшный сон,
Но реальный до безумной жути
Где сейчас ты, главный Мендельсон?
Неужели ты над нами шутишь?

Память, память! Сердца не терзай!
Он хотел для нас большого счастья.
Так ужасно вспомнить первый май -
День того тревожного ненастья.

Память врет. Ты рядом с нами, жив!
Ты живешь в любой кровинке тела.
Лишь тогда смогу я быть счастлив,
Как доделаю твое большое дело. 6 июня1964г.


Рецензии
Читать без эмоций невозможно. Проживаешь каждый момент, как свой, такой близкий, прочувствованный. Написано всей любящей душой- благодарного сына.
Щемит душу, слёзы сами катятся.
Наше детство, мы старшие из детей в семье. У вас сестрёнка в саночках... у меня братишка... а дома ещё двое и вся в работе мать. Не до нежностей. А за проступки от папы, уставшего и больного, шлепок по затылку и :"Чтоб больше такого не повторялось..."
Еда- ухищрения мам..
Впервые почувствовала мамину нежность уже после пятидесяти лет. Я в постели, на краешек кровати садится мама и с таким теплом смотрит на меня, гладит руки, трогает пальцы: "Доченька, помощница моя, сколько твои маленькие руки переделали, как ты всё понимала. Но ведь и озорница была "несусветная".
Отец, видели его больше спящим, поздно вечером. Рано утром уже его не было.
Первые навыки бесстрашия, первые сказки, всегда поддерживал, подсказывал. С уходом родителей, они с каждым годом становятся ближе. Вот и во снах появляются не просто так. Редко говорят...
Рядом, параллельно с повестью, пробежали и мои воспоминания. С большим уважением к Вашему таланту, специальности и пожеланием быть успешным, бодрым- ЗДОРОВЬЯ в нашем трудном времени.

Ада Бабич   12.11.2021 14:16     Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.