Сумерки счастья...

I

Это была одна из тех повторивших себя ночей, но всегда имеющих лицо происходящих будто впервые с Х, когда небосвод благоухал сиянием луны и танцами звезд. Распростертые объятья в вышине, казались столь же неприступными и бесконечными, как поцелуи, ложившиеся на ее тело. Вся красота словно перевоплощалась, оставляя след совершенства на ее ногах и груди. И все это лишний раз придавало смутный привкус страха и удовольствия, каждому поцелую, украдкой напоминающий полет птицы. Это чувство было схоже с тем, будто стал близок со всей душой неограниченного мира, словно он открывался перед Х в ее глазах и губах. И все сводилось лишь к одному: ее красота, облик, придающий наслаждение беспамятства, прикосновения, отрицающие границы телесной клетки – все это было изваяньем внутренней насыщенности, жажды к удовольствию, любви к жизни через обнаженное лоно женщины. Когда он прикасается к ней так, словно это прикосновение мечты к действительности, хотя и то, и другое дети мнимости. 
А поутру все стало заново. Картина вчерашней ночи, раскрашенная в самые осмысленные и счастливые цвета, вновь пережила возрождение. Сон всегда подправляет и облегчает сознание, оставляя в его распоряжении лишь черно-белые очертания. И если нам будет угодно, мы снова раскрасим их. Или же пойдем дальше строить новые скелеты вожделения.
Так и случалось каждый раз с X, когда он, намереваясь сохранить большую часть пережитого в разлуке, собирал незаметно вещи, тайком вскрикивая благодарностью, и уходил. Но оставляя за собой след – одну единственную, красную розу. Некоторые из его женщин выбрасывали ее, как будто она своими шипами все время вонзалась в их память и  будоражила озлобленное непонимание от происшедшего. Это выглядело так, как если бы воспоминания заключались где-то в окружении вещей, в их остром упоминании, но не там, где они упрятались. Но время проходило, и эти женщины еще дольше, еще с большей злостью вспоминали о нем. И, поглотившись ею по самое горло, те все же осознавали, совершенные свои действия и в первую очередь просили прощения у себя самих, что не приняли тогда ни благодарности, ни откровения. И со свободным сердцем продолжали поиски новых возлюбленных, храня легкое опасение, которое никогда не покидает нас и еще больше увлекает период знакомства. Многие осуждали Х, называя его легкомысленным, ко всему безразличным и отрешенным от праведности настолько, будто сами точно знали, где и во что одета эта праведность. Хотя, некоторые из их описаний все же были справедливы. Возможно, осознавая это, Х и оставлял эту розу, объясняя себе самому, что он делает это из благодарности. Но встречался ему и другой тип женщин, которые радовали его и избавляли от суррогата вины. По свойственной им натуре, они все подарки принимали с беззаботною улыбкою в душе и с легкостью, как самые изысканные бабочки, позволяли ветру выбирать направление их полета. И они ухаживали за розой, помня о Х, пока она была еще способна стоять в вазе и одарять своей безжизненной красотой. Но как только начинала чахнуть, ее выкидывали с той же непринужденностью, с которой забывали и о нем.
Был жаркий полдень. Вокруг пахло тяжелым дыханием палящего солнца. Х шел по арбату, всматриваясь в уставшие лица прохожих. Они задыхались от жизненной скуки. По их глазам можно было прочитать, как мысли уносились в курортные города, или слышалось, одно «хотя бы» - пойти в открытый бассейн. Но каждый шел, приятно мучаясь этим пейзажем, и не мог ощутить всю прелесть подобия окружающего. Это состояние идущих мимо слепых, будто увеличивало чувство счастья в душе Х.. Он шел, впечатленный последней ночью, но осчастливленный более тем, что она прошла. С самым теплым чувством он вспоминал ее имя, которое с легкостью ложилось на уста, но, не произнося вслух. Ему казалось так, что, услышав эту мелодию, он застрянет где-то там, между вчерашней ночью и сегодняшним утром. И впоследствии этого будет идти с тем же уставшим видом, как и все прохожие, оттого, что сейчас ни вчера и ни завтра, повторяющее себя во вчерашнем обличии. А счастье для него было движением, пусть даже от счастливого к несчастному, главное движение, ведь при таком раскладе он был уверен, что в конечном итоге постигнет свое счастье.   
Он тщательно рассматривал картины, стоявшие вдоль высоких бордюров. Многие из них просто не понимал, но все равно получал удовольствие вглядываться поближе. Для него это было так, что не нужно быть большим ценителем искусства, чтобы ощутить наслаждение прекрасного, но нужно таить искусство в себе самом. Именно поэтому он тратил многие минуты, подходя к каждой картине. Обойдя практически все, он посмотрел на часы, и ему пришлось торопиться. Все остальное время этого дня он уже проводил в загадочной обстановке необходимости, не утрачивая своего самочувствия, но физически истощаясь.
Х не мог уже вспомнить, как его жизнь привела к такой уверенности в своей правоте. А ведь нужно быть уверенным, чтобы покидать женщину, зная, что тебе было с ней так хорошо. Нет, это не разочарование пробудило столь отчетливый голос. Ведь разочарование в первую очередь утешит себя ожиданием на следующий раз. Но никак не избавит от этого случая. Разочарованный он питал бы ощутимую долю сомнения, которая бы жаждала своего воскрешения. Разочарование – это надежда, у которой выколоты глаза, и ей кажется, что она уже не увидит назначенного пути, но  со временем у нее появляются иные очи. Ранее ему верилось в святость уз между мужчиной и женщиной, как два начала, соединение которых порождает божество. И по сей день он искушался мечтою увидеть себя в чужом новопришедшем человеке. Но здесь всегда вставал один вопрос: «Или дети, или книги…» А ведь он считал себя писателем.
В последующие дни все происходило стремительно быстро и неуловимо. Как это обычно происходит посреди будних дней, незаметно разграниченных между собой парой выходных. Он также посещал места, в которых встречал новых и новых женщин. Он проводил с ними какое-то время и снова уходил. Усталость понемногу тревожила его ум. Он предчувствовал, что ему нужно остепениться, остаться на некоторое время одному, отказаться от собственных соблазнов и привычек, дабы вновь постичь себя, разгадать тревогу своего сердца. Прошло время. Внутренний голос, который он так отчетливо слушал, разглашал желание о новой встрече. И он направился в знакомое ему место, где и познакомился с О., не особо предавая значение своему интересу к ней.
Роман, длившийся не дольше мгновения, как обычно привел к той же самой ситуации. Он ушел от нее, оставив красную розу, но, уходив, он испытал неведомое смятение, заблуждение в искренности своих действий. Перед ним оставалась ее неизменная улыбка, подстерегающего любого, кто желал быть счастливым. Она часто одаривала ей, казалось насколько часто, что она улыбалась всегда, даже если на лице ее виднелись росинки печали, которые были так прекрасны, что в их сиянии можно было разглядеть ту же неповторимую улыбку.   
В разлуке они часто встречали друг друга в различных местах. Они проходили мимо, словно касаясь. И тогда все вокруг исчезало, становилось невидимым. Это было глубокое чувство, осевшее настолько, что оно укрывалось подсознанием и усиливалось в своем воздействии. Непонятное, неуловимое, неудержимое, а главное бессловесное. Но демоны их страсти смиренно спали, ибо чтобы разбудить их, им необходима одна пища – мечты. Она не мечтала о нем сознательно, т.к. разум ее был клеткой для этой невинной птицы. А его мечты рушились одной кармой, предчувствием своего бессилия перед ней. Шли дни и недели.    
Наступила осень. Опадающая листва, эпоха ностальгии хватала его память за горло и не давала сделать ни вдоха. Каждая его мысль, пожелтевшая подобно листу на древе оттого, что она пережила себя саму, истощила ту силу, которая вовсе не имелась в сердце Х. Парки, тоскливо улыбающиеся усталостью, требовали времени, чтобы отдохнуть. Всему живому свойственна усталость. Деревья, переродившиеся с весны, утомились под яркими лучами солнца и умоляли о печали небо, которое из сострадания и из той же самой печали проливало тонны слез. Х., оглядываясь вокруг, полагал, что каждому дереву, каждому листу необходимо было одиночество. Что все они и он сам были так одиноки. Что в такие моменты человек отказывается от всей свойственной ему красоты, от желаний, от самой жизни в поисках покоя, как отказывались обнаженные до гола деревья. Они для него были воплощением могущества и мудрости, твердившие, что «потребность в покое нарастает по мере того, как гаснет надежда, и в конце концов одерживает верх даже над жаждой жизни». Эта мысль его так пугала, что с удивительной точностью проникала в его нутро и становилась сущностью его самого. И он решил написать О., веря, что она его не забыла потому, как даже на моменты, причинившие мучения, она смотрела с большой снисходительностью. Он пришел домой, сел за стол и начал писать. Его слова так легко ложились на бумагу, словно это была заготовленная речь.

Дорогая. Можно я назову тебя так, можно я сделаю тебя женщиной, воплощенной целомудрием и самым нечеловеческим пониманием. Я пишу тебе, потому что мне кажется, что уже некому писать, что нет вокруг никого, кто бы услышал меня. Я так одинок. Это чувство разрывает меня на клочки, разрывает мой ум, и он перестает делать какие-либо выводы. Я не могу собраться, чтобы хотя бы изложить то, почему я тебе пишу. Меня поглотило в свою темную бездну это ощущение, будто вокруг мир остановился, стал чем-то еле заметным, ничтожным и хрупким. Но это все из-за того, что мир в нас самих и ни в чем другом. Прости, прошу, прости за это письмо. Но опять же оно адресовано тебе, т.к. кажется, что только ты осталась посреди этого туннеля чем-то существующим. Читай меня, но не слушай. Пусть мой голос отчаяния не касается твоего светлого сердца. Пусть оно молчит и не отвечает ничем подобным моему посланию. Пусть я не врываюсь в твою жизнь, а словно пробегаю мимо нее всего лишь тенью глубокого молчания. Ничего, прошу, не отвечай по этому поводу. Просто расскажи, что живешь хорошо. И я порадуюсь хоть за тебя. Меня это искренне обрадует. Ведь со мной делятся, говорят о себе, и тогда во мне рождается часть тебя. И стану хоть мысленно не одинок. Я подумаю о тебе и мысленно перестану чувствовать свое горькое одиночество. Нет, не услышь этого слова – «горькое», услышь лучше естественное, от рождения мне уготованное. Как человеку воздают глаза, своего особого цвета, как ему воздают свое сердце, свой ум, свою неповторимость, так и мне воздали мою душу, которая не в силах отвернуться от пронзительного предзнаменования – от моего одиночества. Прими это как болезнь, хотя сам я принимаю как дар. Ибо даже болезнь это дар пока ты еще жив. 

И вот это письмо уже очутилось в руках О.. Все это было не тем, как она себе представляла. Это была другая любовь, не та, о которой ей мечталось. Но она внезапно привязалась к нему, потому что осознала, что он привязался к ней. А разве это не похоже на любовь? Когда мы лучше узнаем жизнь, то, несомненно, понимаем, что она не имеет ничего общего с той жизнью, которую мы себе воображали. Может, именно это и увлекает нашу надежду говорить: «Все будет хорошо, а иначе и быть не может!». Она назначила о встречи с ним в небольшом кафе, мимо которого они когда-то проходили в день знакомства. Они оба запомнили его, потому как название его показалось весьма оригинальным: «Тихим вечером». Хотя, должно быть, оно заинтересовало их  в большей части оттого, что это напоминало об их вечере вместе, об их представлении о лучшем вечере.
На следующий день, как договорились, Х. сидел за столиком, потягивая кофе, немного взволнованный, ожидая прихода О.. Ненадолго опоздав, она вошла внутрь. Его охватило немое очарование. Она была так просто и изящно одета, что он уже и не знал, о чем хотел говорить. Но О., как всегда держалась уверенно, улыбаясь, поглядывала и, слегка кокетничая, кружила по сторонам. Когда молчание повисло тяжелым взглядом в никуда, она поспешно, чуть ухмыляясь, спросила:

- Значит, ты, когда уходишь, оставляешь красные розы на прощание?
- Обычно, да.
- А со мной что? Не как обычно?
- Наверно, нет.
- А потом снова чувствуешь себя одиноким и просишь понимания. Так что ли?
- Знаешь, был бы я чуть умнее, то сделал бы предположение, что ты это все из злости и обиды говоришь.
- Жаль, что ты не умнее…
- Может, не будем.
(Минутная пауза) 
- Ладно. А для чего ты тогда это делаешь, ведь ты этим вселяешь надежду. Покуда собрался уходить, то не прощайся, я и так пойму. 

(Здесь Х. осмелел так, словно затронули ту тему, о которой он слишком часто думает, чтоб обсуждать с сомнением и нерешительностью)
- Солнце встречает нас «белым» восходом, и потом начинается белый день, а провожает «красным» закатом, и следует за ним темная ночь – тень, плоды белого дня. Красная роза, как и красный закат, не могут стать поводом для надежды. Она становится надеждой лишь в глазах надеющегося. А в таких глазах даже бесследный уход станет следом надежды.
(Что-то пробудило в ней чрезмерное откровение и желание высказываться, не свойственное обычно женщине, как она)
- И все ж я тебя не понимаю. Точнее сказать не могу уяснить твоей мысли, но сердце мне говорит, что ты близкий мне человек, и потому я не могу тебя не понять. Из-за непонимания – одна моя часть готова оттолкнуть тебя, выгнать из своей жизни, а другая, повествующая, что жизнь моя – это в первую очередь ты.
- Вопрос только в том, какая из этих частей больше похожа на тебя. Так?
- Наверно, я боюсь задумываться об этом. Потому что уверенно знаю, что если углубиться, то одна из них все ж потерпит неудачу. И я потеряю часть себя. 
- Но ведь не я для тебя – твоя жизнь. Любовь – вот, что смысл твоей жизни. А я ее объект, и тебе кажется, что объект – это она сама. Посмотри на это так, если зеркало в точности отражает предмет, это ведь не значит, что отражение и есть сам предмет? И в этом мы стремимся найти самое ровное зеркало, самое четкое отражение. Я хочу сказать, что любовь ведь таится внутри нас. Представь ее как какой-то невидимый предмет. Тогда объектом любви становится это зеркало, способное выявлять абрис этого невидимого предмета и которое наиболее точно изображает на себе его. А для меня это подходящее зеркало – ты.
- Странно, но ведь у нас разные понимания любви. Для меня любовь – это всепоглощающее и всеотдающее чувство. А тебе же нужно для этого меньше.    
- Может, причина в том, что самая сильная страсть рождается в противоречивых желаниях. – (Улыбаясь, добавил Х.) 
- Да, с этим я думаю можно согласиться. А может нам – женщинам никогда не понять вас – мужчин.
- Не знаю, никогда не был женщиной, чтоб понять ваше отношение к нам. Но женщин, думаю, я понимаю. И поэтому отношусь к ним с большой и теплой слабостью.
О. рассмеялась
- Да, что ты питаешь к ним слабость, с этим я уж точно согласна.
Потом они разговаривали о самых незначительных пустяках, хотя которые и составляют основную часть нашей жизни. Каждый вспоминал то, чем занимался и так ярко это описывал, словно убеждая другого в реальности происшедшего. Но всякое занятие, на самом деле, сопровождалось мыслью о друг друге.   
Они расплатились за кофе и вышли на улицу. Где их подстерегала ненастная погода. Дождь, стучавший по дорогам, зонтам, крышам навевал мелодию беззаботности. Это был один из тех волшебных моментов, когда целая вечность способна сжаться в один миг и растянуть его до нескончаемости. Молчание между ними радовало их. Они попрощались. И Х. отправился домой.


II

После этого между ними образовалась несокрушимая стена, которая, в общем-то, и связывала их. Они могли видеть друг друга, слышать, но быть не ближе, чем на расстоянии эха. А все их слова напоминали только искаженный звук – эхо, раздающееся непонятно где и непонятно от кого.
Потихоньку день ото дня эта стена ослабевала от дождей радости, но потом, укрепившись водой, становилась еще прочнее. По мере того, как препятствие набирало силу, связь между ними соответственно тоже увеличивалась. Терпение как всегда искало случая к самоубийству.
Это был другой день, таивший в себе бессилие и разочарование. Руки готовы были рухнуть к земле и сдать в плен весь дух, наполняющий живое существо, какому-то не разъясненному предчувствию. День начался слишком рано, еще вчера. В воздухе пахло смирением и пассивной, абсолютно безразличной ко всему жаждой действия. В таком состоянии Х. и отправился туда, где мог бы найти О.
Он увидел ее на крыльце высоко здания. Перед ним предстала вся красота и опасность творений человека. На лице растеклась улыбка усталости, тоски и смиренности. Ему было уже тяжело радоваться присутствием О., ибо отсутствие ее накладывало свой  суровый отпечаток. Подобный невидимой паутине, в которую попадает каждая его мысль при виде этих жизнерадостных глаз, где он видел, что ей знакомо счастье. Именно это и манило его в ее объятья, вкусить сладость губ, знакомых с чистотой и свободой, в своем понимании этого, но которого он уже тоже не исключал. Расстояние между ними лежало отчетливой пропастью, но никто уже не собирался преодолевать ее, оба знали о ее скором исчезновении. Каждый находился на своем берегу и был доволен тем, что огромная бездна, устрашающая мечты и надежды так незаметно делала последние вдохи жизни и умирала на глазах у беспощадной страсти. Осознавая, что любое слово могло разбудить ее, их безмолвное общение заходило столь далеко, что все потусторонние звуки заглушились и воплотились в призраки. Разлука связывала их самой тесной близостью, подлинной и непоколебимой. А такая разлука найдет свой беспроигрышный случай – встречу. Где-то их представления о любовном счастье пересекались, но не становились единым. И при попытке воплотить его каждому виделось, что это представление переживет перемену.
Вокруг было много людей. Людской гомон раздавался ото всюду, даже от бесшумного, но устремленного движения. О. оглянулась вокруг и отчетливо обронила:
- Даже в толпе мы остаемся вдвоем.
Х. ничего не ответил. Оба молча шли по привычному пути, довольствуясь прикосновением мысли друг к другу. Они нашли себя только на пороге ее дверей. О. спросила:
- Ты зайдешь?
Не отвечая на ее вопрос, Х. поцеловал ее. Дверь непонятным образом закрылась,  и все далее происходящее уже тоже не имело своего объяснения, как взрыв эстетического ритма сердца. То прекрасное, которое не наделено пояснением и просто не может быть разъясненным напористым давлением разума.
    Они не были вместе так долго, что, казалось, будто не были и вовсе близки. Вспомнив об этом, О. повернулась к Х. и тихим тоном спросила:
- У тебя много женщин?
- Было?
- Мне кажется, что и сейчас есть.
- У меня были женщины. Они не предметы, чтобы их считать. Но всегда я довольствовался только одной. Может, и не долго, может, и день. Но разве любовное счастье, как и всякое другое, заключается во времени? Пусть это и был один день, одна ночь, но я искренне желал ее, искренне любил. И кто может упрекнуть в том, что я лгу. Ведь нельзя утверждать, что человек, любивший и познавший любовь в новом лице, не любил прежнего.   
- И как же так, ты их не вспоминал на следующее утро?
- Я вспоминал, но не помнил. Не помнил настолько, чтобы жить тем, что я помню. Я не желал обрисовывать портреты прошлого.
- И ты их бросал?
- Да, я уходил от них.
- Но почему тогда ты все еще со мной?
- Мне не хватает сил, чтобы до конца поверить в то, во что я верю. И ты опора этому бессилию, корень моей бесшумной надежды.
- Ты называешь меня своей слабостью.
- Ты – моя сильная слабость.
- Ты всех своих женщин оставляешь. Значит, и меня когда-нибудь ждет та же участь?
- Это не участь, это выбор. Человек, встречая другого человека, заведомо ожидает, что их постигнет разлука, но не обязательно, что сознает это. Возможно, поэтому первые дни близости столь остро наказывают непрестанным желанием быть вместе везде и всегда. Они слишком чувственно понимают это и потому жаждут соединиться в любой допускающий это момент. А годы, проведенные вместе и отрицающие понимание неизбежного, притупляют это и помогают верить в другое, в лучшее. Оно похоже на то, как океан, ввергнув в свои объятья кусок стекла, сглаживает края и почти уничтожает опасность порезать руку, делает похожим его на какой-то драгоценный камень. Но, на самом деле, если поломать стекло пополам, проскользнуть по его глубине, все ж можно порезаться и, причем, довольно серьезно.            
- Но разве ты не думал о том, чтобы познать самое человеческое счастье – быть с любимыми людьми. И не чувствовать себя больше одиноким. 
- Да, я одинок. Но, пойми, я писатель. Не тот, что пишет рукой на бумаге, и вскоре забывает о событиях, упомянутых в белых мирах. Я не пишу чернилами, а пишу временем. Для меня «я» – это моя бумага. Каждая минута – буква, каждый час – слово, вся жизнь – это моя книга. И как каждый писатель я понимаю, что пишут не умом, а пишут сердцем. Если ты обогатил его, то оно откроется в какой-то момент. Момент этот – вдохновение. Главное, научиться читать намеки сердца, когда оно жаждет одиночества, чтобы поговорить с тобой. Это фундамент моего творчества. Умение отчетливо читать эти намеки я вижу как мастерство. Умение начинать беседу самому как гениальность. А ты просишь задумываться о вещах, которые нужны не мне самому, а моей мысли. Ты полагаешь, что мысль о том, что у меня есть родной дом, семья, любимая женщина – все это уводит меня от одиночества? Да, с помощью этой разумной опоры я могу поверить, что это и вправду так. Но поверить в разумное можно только разумом. А ведь я – это не только разум. Именно поэтому я все равно остаюсь одиноким, и все тут, ничего и никак не предпримешь. И больше я не хочу обманываться этой мыслью. Если б мне хватало для счастья любить, то оправдание своего счастья я б нашел в тебе.
- Значит, ты все ж счастлив со мною…
- Счастлив. Но странная это вещь - счастье. И странность в том, что осознание того, что наше несчастье где-то далеко тоже помогает нам быть счастливыми. Если наше несчастье позади – то счастье наше заслуженное, ибо мы выстояли мучения и готовы идти дальше. Если оно еще впереди – то счастье утешающее, заключающееся в неточности подстерегающего. А если наше несчастье с нами в настоящем – то счастьем нам кажется все, что не имеет отношения к сегодня. Но когда мы счастливы, мы имеем право быть слепыми ко всему происходящему, чтоб не глядеть ни назад, ни вперед. Эта слепота – наше право, дарованное нам на одной чаше с самой жизнью. Это право, уполномоченное высказать себя саму даже перед ликом смерти. И перед ее неуловимыми глазами оно всегда будет оправданно – право быть счастливыми. Именно потому я не смею чувствовать себя виноватым ни тогда, когда ухожу от тебя, ни тем более тогда, когда вновь возвращаюсь к тебе.         

Так ночь подошла ко сну. Утром, проснувшись, О. увидела одну единственную розу, белую розу, но она не испугалась, а почувствовала теплую радость оттого, что они счастливы вместе, даже если вдалеке друг от друга. Ибо истинная любовь молчит и не может найти себе полного описания ни страданьем, ни негой – ведь это всего лишь догадки о ее присутствии.