Осенняя бабочка

Кружится бабочка на солнце,
вся загораясь временами (*).

Всегда хотелось написать книгу — книгу обо всем понемногу. Взрослые люди проводят недели, месяцы и годы, кропотливо и методично втискивая небольшой набор идей в безбрежное прокрустово ложе больших литературных форм. Мои же юношеские прозаические опыты закончились лишь парой коротеньких никудышных рассказов. Махнув рукой, я выбрал поэзию, убедив себя в том, что такие люди, как я, большие книги не пишут. Нам просто не хватает времени, да и терпения. Кто бы мог подумать, что через несколько лет, утопая в делах, выкраивая по полчаса из времени своего сна, плюнув на стихи и рассказы, я все-таки буду писать книгу — пусть не такую длинную, но книгу обо всем понемногу. Книгу, которую мне всегда хотелось написать.

Листа коснется, застывая,
Частица пламени живая —
и лист колышет это пламя

Скульптор Дженс Галшиот (Jens Galshiot) в 1993 году изваял из бронзы двухметровую человеческую фигуру с головой свиньи. Представительное туловище в стильном плаще, гордо расправленные плечи и величавый, венчающий это славное начинание лик. Такой же можно встретить, заглянув в фирменный магазин «Орловской Нивы». Если вдруг окажитесь там, не стесняйтесь, посмотрите, желательно прямо в выразительные немигающие глаза одной из желтоватых свиных голов, лежащих на витрине — это очень увлекательное зрелище.
Скульптуры Галшиота появлялись на площадях большинства крупнейших городов Европы, производя неизменный переполох. «Мой внутренний зверь» («My inner beast») — так называется этот мрачноватый шедевр датского скульптора. Впервые я увидел фигуру «Зверя» в Сен-Дени, по пути в редакцию «Юманите». Лицом к ней, друг за другом, выстроились другие творения Голшиота — «Голодные мальчики». Позже я узнал, что эти обтянутые кожей детские скелеты созданы в напоминание о том, что каждый день в мире 30 000 детей умирает от голода. Стоит упомянуть и еще об одной работе Голшиота. Она, кажется, стояла позади гигантского свина. На плечах напряженного изможденного человека восседает жирная Фемида с обвислыми грудями. У нее короткая стрижка и пресыщенная ряха. Пальцами одной из рук она небрежно держит весы. Называется скульптура — «Выживание жирнейшего» («Survival of the fattest»). И если внутренний зверь, по замыслу Голшиота, только предостережение — изнанка человеческой натуры, грозящая захватить власть над своим хозяином, то грузная фемида это символ отношений между метрополией и странами «третьего мира». Тогда в Сен-Дени скульптуры показались мне чем-то невыразимо древним, знаменитым и известным всем во всем мире за вычетом сиволапого меня. Действительно, она так уместна там, в этом старинном районе Парижа, где похоронены многие французские монархи, при жизни вдоволь нахлебавшиеся простонародной крови. Если есть Сакр Д'Кёр, то почему бы не быть бронзовой свинье, воздвигнутой, скажем, в конце XIX века на средства свободолюбивых горожан? И только на следующий день, заметив шеренгу статуй на манифестации антиглобалистов, я понял, что эксперт по древностям из меня вышел никудышный.
Пили ли вы когда-нибудь во Франции молодое Божоле? Нет? Я, вероятно, тоже. Обычно я покупал какое-то вино для клошаров. Иногда его разливают в бутылки, а чаще — просто в картонные коробки. Бутылку можно купить за 1 евро. А еще я покупал кексы в пакетике. Маленькие такие кексики. И тоже за 1 евро. 1 + 1 = 2. 2 x 2 = 4. Просто вспомнилось. В начальной школе мы учили таблицу умножения. Занятие не из приятных. В классе было немного душно и пахло старым линолеумом. На дворе был 1987 или 1988... Чтобы дети не уставали от постоянного сидения за партами, учительница, Елена Петровна, устраивала нам разминку. Чемоданчик-проигрыватель исполнял «Утреннюю гимнастику» Высоцкого или «Что мне снег, что мне зной...». И под эти звуки мы совершали ритмические телодвижения. Хотя, в сущности, вся наша жизнь составлена из ритмических телодвижений...
Как научить ребенка таблице умножения? Как передать ему кирпичики опыта, уже постигнутого его многочисленными предками? Не умеющего плавать, бросили в воду и сказали: «Плыви!» Но учили ли его до этого плавать? Вселенское движение материи породило человеческое существо, создало его хрупкое самоощущение, самоотражение, «я». «Живи!» Но кто учил и учит нас жить? Не те ли, кто знает о жизни не больше нас?
И все-таки здорово, что у нас был чемодан-проигрыватель. И как хорошо, что раньше времени мы не поменяли свой проигрыватель на чей-то выигрыватель. Чемодан знал простые истины. Он знал, что медведя вполне можно победить, если выступить против него сообща. «На медведя я друзья, на медведя я друзья / Выйду без испуга. / Если с другом буду я, если с другом буду я, / А медведь без друга». Теперь эту песню вряд ли слушают дети в школе. Интересно почему? Вероятно, по политическим соображениям. Медведь — непреходящий мифологический элемент, но в то же время он плоть от плоти, кровь от крови сюрреализма. Он груб и волосат. Он весьма неповоротлив, а иногда похотлив. Он оказывает более чем сомнительные услуги и клиенты, что вполне закономерно, редко их ценят. Запах медведя не сулит ничего доброго. Медведь не отличается умом, ему часто достаются не те вершки и не те корешки. Частенько встречается «медведь-шатун», а еще чаще — «медведь-всех давишь». На медведя ходят с рогатиной. А еще с другом. Но об этом мы уже говорили выше.
Но, забудем о медведе и вернемся к школьному чемодану-проигрывателю и таблице умножения. Чемодан проигрыватель играл бравурные песни, таблица умножения училась плохо. Елена Петровна сердилась. За окном шелестели листья, которые затем упали на землю и сгнили осенью не то 1987, не то 1988 года...
Осень же 2003 года была богата на события и знакомства. Мы пили в Париже дешевое вино, ели кексы и обсуждали скульптуры Дженса Голшиота. И не только.

Мне говорили: — Ты не болен.
Все это бред. Тебе приснилось.

Однажды болезнь, таящаяся внутри человека, приходит в движение. Она начинает точить его подобно тому, как черви точат ствол дерева. Проходят дни, месяцы, возможно годы. Посмотришь на ствол — вроде бы целое дерево. А внутри ничего кроме болезненной трухлявой пустоты. Человеческая психика — хрупкое сокровище уродца из мира животных. Она и в здоровом-то виде выкидывает такие штуки, что сотню Юмов и тысячи Беркли заставляет бежать в смятении. Что уж говорить о психике, разрушаемой болезнью. Ее носителю вдруг начинает казаться, что весь мир вокруг него стремительно рушится. Искривленное зеркало сознания показывает воистину страшную картину. И беда в том, что никакого иного способа взглянуть на мир у человека нет. На что опереться, если мир, окружающий тебя, стремительно несется в пропасть? Я слышал о людях, которые в этой ситуации принимали решение спасти близких от ужасов распадающегося на глазах мира. Просто убить их. Действительно, если бытие становится невыносимым, быть может, спасение в равнодушии небытия? Впрочем, подобные случаи и мотивы наверняка неплохо изучены в рамках психиатрии. Стоит ли уделять внимание изучению феномена, который, вероятно, давным-давно изучен? Возможно. Но здесь нас, прежде всего, интересует не сам этот пример, а, скорее, его изнанка. Предположим, что человек попадает в ситуацию, когда окружающую его социальную действительность сотрясают мощные катаклизмы. Рушатся устои, исчезают целые слои общества и появляются новые. То, что вчера было почётным, сегодня становится зазорным. «Человек умирает, песок остывает согретый / И вчерашнее солнце на чёрных носилках несут». Где гарантия, что всё это происходит с действительностью, а не с твоей головой?

Я тоже что-то говорил им.
И лето жатвою сменилось.

Если у Неруды в стихотворении лето сменилось жатвою, то в России, вопреки всем законам природы, жатвою сменилась голодная зима. Возможно, скажем, какой-нибудь трегубовой и казалось, что это было лето. Сидя в бане (или в Кремле) с запотевшими окнами, попивая пивко (или свежевыжатый апельсиновый сок) с друзьями (или с добрым «Дедушкой»), трудно сделать адекватный вывод.
Впрочем, разговор-то вовсе не об этом — по крайней мере, в данный момент. За бесконечным круговоротом словесных построений, рожденных мелочной корыстью напополам с неловкими попытками передачи субъективного опыта, трудно узреть материю и ее извечный атрибут — движение. Вечно грезятся какие-то добро и зло, ложь и истина, любовь и ненависть. Причем чаще с заглавных букв, сдобренные изрядной долей истеричного пафоса и детсадовской логики. Убери из этого мира человека, и тут же исчезнут все эти нелепые гротескные фигуры. Верни человека обратно — и получишь как бесплатное приложение уродливую черно-белую логику, зловонный сифилис иррациональной человеческой натуры.
Я родился в 1980 году, в День ракетных войск и артиллерии. На 609 суток раньше Эвальд Ильенков прервал суетную череду дней своей жизни. Мой читатель, вам говорит что-нибудь это сочетание имени и фамилии? И есть ли вам вообще дело до гвельфов и гибеллинов? Сегодня 8431-ый день моей жизни. На какой цифре замрет этот счетчик? Счетчик, подаренный бедными родителями ребенку вместо новогоднего подарка. Денег нет, но есть счетчик. Он лежал, вероятно, где-то на антресолях, а быть может в красновато-коричневом бракованном шкафу, в одном из его выдвигающихся, и затем не задвигающихся ящиков. Что лучше, отсутствие подарка или счетчик в подарок? Любой сегодняшний коммерсант знает, что счетчик часто хуже отсутствия средств. А в сочетании с их отсутствием вообще может быть смертельно опасным. Наивные советские инженеры на заре эпохи постдеформации решили основать маленькие такие инженерные малые предприятия и кооперативы. Милые сердцу свечные заводики, дающие их владельцам скромный добропорядочный достаток. Интересно, погибла ли большая часть этих инженеров позже, в процессе отнюдь не ценовой конкуренции? Или все-таки большая часть тихо разорилась в ходе революционной деиндустриализации? Или же в большую часть из их тел вселились Чужие, личинки которых давно паразитировали в этих пораженных благостным идеализмом организмах?
Just a joke: дневник бывшего инженера — cемидесятника: «Читал «Понедельник начинается в субботу». Много плакал». In aeternum «новым русским» читать пейджер и думать. Ut supra разбитому поколению читать «Понедельник» и плакать. Много плакать.
Счетчик тикает. Скоро отцу будет пятьдесят. А матери еще раньше. И будут тянуться в суете дни. И кончится эта череда ничем. Никакой вечной жизни, никаких добрых сказок для пугливых маленьких мальчиков со счетчиками. Но это потом. А пока что вспомним добрым словом Эвальда Васильевича Ильенкова, с его отважной и немного донкихотской борьбой с черно-белой сифилитической обывательской логикой. И в эти черные дни жатвы сожмем крепче зубы.

Печальных рук сухие кисти
на горизонт роняет Осень.
И сердце сбрасывает листья.

Хандра — странное явление. Обычно она посещает людей творческих. Помните у Некрасова в «Поэте и Гражданине: «...Добавь: хандрит и еле дышит /
И будет мой портрет готов». Именно так описывает себя Поэт. Хандра и, возможно, мигрень — быть может это просто атрибуты праздности, безделья? Может быть, они посещают только белоручек, не в этом ли секрет? Кто-то скажет: у работающего человека нет времени на хандру. И будет по-своему прав. Однако причина хандры, на мой взгляд, все же несколько глубже, чем простая праздность. Настоящая причина хандры — отрыв индивида от социальной действительности.
Вернувшись на мновение глазами вверх и перечитав предыдущий абзац, я понял, как его воспринимает человек с черно-белой логикой. Он воспринимает его так: «Хандра — это хорошо (романтично!). Но может быть хандра — это плохо (удел бездельников)? Однако хандра, это все-таки хорошо, потому что ее носитель — хороший (страдает)».
Хочу сразу же откреститься от такой интерпретации моих слов. Моей задачей в данном случае не является приписание тем или иным явлениям какой бы то ни было этической оценки, тем более претендующей на роль абсолютной истины. Хандра — это некоторая данность. Задача состоит в том, чтобы докопаться до причин ее возникновения. Хандра — это явление не просто индивидуально-психологическое, но глубоко социальное. И ее корни нужно искать в сфере отчуждения и порождаемых им в общественном сознании процессах.
Вы считаете, мой читатель, что я погрузился в слишком сложные размышления? Хорошо, вернемся к чистой эмпирике...
Учеба в школе обернулась для меня сущим адом. Я был классической «белой вороной», трудно было придумать более типичного альбиноса, чем я. Школа была каторгой, сборищем ненавистных мне людей, источником неинтересных занятий и головной боли — реальной и вымышленной (чтобы не ходить на уроки). Мои театральные таланты в сфере изображения различных болезней росли пропорционально буквам «н» в классном журнале. Конечно, были просветы и в этой черной картине. Мои учителя, в большинстве своем, были довольно неплохими людьми. Но могло ли это что-то изменить?
В течение осени световой день становился все короче и короче.
Землю скрывала тьма, пусть не египетская, но все-таки вязкая на ощупь. Воздух становился тягучим, шершавым и чужим, как горячий шоколад. К вечеру страдания становились невыносимыми. Неразделенная юношеская любовь, несделанные уроки, завтрашнее школьное унижение — все это сплеталось в единый клубок, который пульсировал тупой болью в моей бедной рыжей голове.
Почему у шизофреников обострение бывает именно осенью и весной? Осень и сухие кисти ее печальных рук. Сердце умирает, чтобы уже никогда не возродиться таким, каким оно было... Мне снились желтые руки тянущиеся ко мне из черных ночных стен. Тогда они не казались мне осенними, они были, напротив, совершенно куриными, обтянутыми мертвой желтой куриной кожей. И все-таки они были страшными, они тянулись из стен, тянулись не ко мне, но тянулись наружу из холодного бетона. Так и я тянулся наружу из сковывающей меня холодной реальности. Но как можно вырваться из реальности, когда ты сам — лишь ее бестолковое слепое дитя? Величайшей и наиболее общей причиной самоубийств поэтов и художников, по моему глубокому убеждению, была издревле способность видеть свою клетку, при полном отсутствии возможности ее покинуть.
Хандра — суровая данность. Плата за нежелание прогибаться под косный, непоротливо-скрипучий мир, плата за безволие, за снобизм, за мизантропию, за рыжий цвет волос, да в конце концов за то, что ты есть. Но это ненадолго, очень ненадолго...

Мне говорили: — Ты не болен.
Все это бред. Тебе приснилось.

Кто-то до сих пор считает, что в споре рождается истина. Я лично глубоко убежден в том, что в споре истина, обычно, умирает. Ровно в той же мере, в какой я уверен в том, что «добро» вовсе не обязательно побеждает «зло», или в том, что «тайное» не всегда становится «явным».
Меня иногда спрашивают: зачем же тогда спорить? Конечно, в спорах оттачивается аргументация, приобретаются определенные навыки. Но как-то не слишком верится, что именно эти вещи служат мотивами спора. Чаще всего спор — это просто оборона и нападение. В детстве меня частенько дразнили за рыжие волосы, за то, что я косолапил, за то, что был толстым. Сейчас я уже не такой толстый, не такой рыжий, да и ноги, к счастью, ходят довольно прямо. Сегодня мои оппоненты из числа очередных «идущих вместе» с очередным Имяреком Имярековичем и целующие Его всемогущую длань  пытаются дразнить меня за мои взгляды. За то, что я думаю не так, как принято среди добропорядочных граждан. Они обычно не нападают в одиночку — для этого они слишком трусливы. Их ничтожные аргументы не стоят и выеденного яйца, распадаясь от одного прикосновения. Но собираясь вместе они стремятся растоптать тебя, выставить на всеобщее посмешище, наклеить на тебя аляповатый ярлык, который будет видно за километр. И в этой ситуации едкие слова — это оружие. Оружие, которое позволяет отбить всякую охоту у нападающего связываться с тобой.
В детстве мне удавалось выигрывать почти все словесные перепалки. Если ты выигрываешь такой спор, то тебя обычно пытаются избить. У взрослых всё по-взрослому. Шайке повзрослевшей шпаны, получившей в руки государственную власть, позволено вершить «правосудие» другими способами. Интересно, что они сделают со мной, когда я выиграю последний спор с ними?

Проходят дни, месяцы и годы. Вода точит камень, а болезнь точит человека. Печатный станок снимает стружку с шершавой заготовки истории. Но сточится резец, потрескаются литеры, задрожат руки бритоголового гуттенберга и власть выскользнет из безвольных пальцев.

И время хлеба миновало.
И снова небо прояснилось.

Однажды я сказал одной своей знакомой примерно следующее: как ты относишься к тому факту, что добывающая промышленность России, создававшаяся в течение более чем полувека упорным трудом миллионов, сегодня фактически принадлежит всего нескольким десяткам не слишком адекватных людей? Она сделала обиженное лицо и сказала: «Но ведь они многое отдали за это! Их каждый день могут убить! Они терпят такие лишения». Интересная «логика». Но ведь вор, вытягивающий кошелек из кармана, тоже терпит лишения. Его могут поймать и посадить в тюрьму. Создает ли это моральное оправдание воровству?
Как сыт я по горло мифической бесклассовой общечеловеческой моралью. Она обладает премерзким качеством — как пластилин принимать форму морали господствующего класса — ведь именно в его руках находится идеологическая
машина, а значит и возможность выдавать свою мораль за общечеловеческую.
О боги! Где же мне достать оружие? Оружие против бессмысленности мира, против его несовершенства и неповоротливости. Оружие против тупого упрямства и воинствующего невежества?..

Все на Земле, друзья, проходит,
Все покидает и минует

Первые мысли о смерти обычно приходят в голову в 10–11 лет. Они вырастают из болезненного детского фетишизма. Дети часто боятся пожара, но их беспокоит в нем не страх собственной смерти, а страх потери элементов того маленького вещного мирка, окружающего их от рождения. Будут потеряны дорогие сердцу игрушки, с таким трудом выпрошенные у родителей. Не знаю когда, но однажды в голову приходит мысль о возможности потери самих родителей, а затем и мысль о неизбежности их потери. Потеря родителей страшит ребенка больше, чем собственная смерть. Именно так обстоит дело до тех пор, пока в ребенке не дадут всходы ростки юношеской индивидуальности, пока на смену перцептивному периоду не придет первый переходный возраст. Именно тогда маленький человек впервые чувствует своей шагреневой кожей равнодушное дыхание смерти. Маленькое сердце сжимается от невыразимой мучительной
боли, а неокрепший разум предпринимает первые лихорадочные попытки самообмана и самоуспокоения. Страх смерти подстегивает способность к размышлению, но задает ей болезненно иррациональную направленность.
Ажурная стрельчатая психика вундеркинда куда уязвимее психики среднестатистического ребенка. Если на мгновение лишить ее тонкой компенсаторной нити, связывающей с реальностью, то неизбежно произойдет сползание в шизофрению. У ребенка в голове не существует четкой, отточенной в многолетних спорах и размышлениях, схемы миропонимания. Причудливые фантазии овладевают юным умом, немногие случайные события воспринимаются как подтверждение фантастических закономерностей, укрепляя уверенность в правильности ошибочных концепций. Ребенок начинает общаться с «богом» в своей голове, просить его о чем-либо, обещать ему, совершать угодные или неугодные ему поступки. Конечно, ребенок не сам выдумал «бога». Он уже слышал о его существовании от взрослых. Массовый психоз имеет чрезвычайно сложную структуру. Уязвимая детская психика — идеальная среда для развития кишечных палочек религиозной веры. У Бехтерева в его «Истерических эпидемиях...» меня всегда поражало описание детского крестового похода. Совсем еще юные создания переступили через инстинкт самосохранения в погоне за откровенной химерой. Большая часть детей погибла, часть попала в рабство.
Марк Твен записал в своем дневнике 4 июня 1902 года: «Одно из доказательств бессмертия души то, что миллионы людей верили в это; те же миллионы верили, что земля — плоская».
Для выздоровления необходима стерильная атмосфера, лишенная микробов экстатических верований. Страх смерти уступает силе борющегося разума. Человек отучается постоянно думать о смерти, не отрицая конечности своего существования. На смену ноющему пульсированию сердца приходит равнодушие человека абсурда. Мы ставим перед собой абсурдные цели, мы перенимаем те или иные общественные ценности. Мы, как скарабеи, воплощение мифического Хепру, толкаем по миллиметру вперед земной шар. И лишь иногда тебе становится мучительно больно от осознания твоего одиночества и одиночества всего твоего вида. И тогда ты вспоминаешь свои мысли о смерти, впервые пришедшие в твою голову в 10 или 11 лет.

И та рука, что нас водила,
Нас покидает и минует.

Сегодня ночью во мне вибрирует озноб и нелюбовь к Федору Михайловичу Достотевскому. «Как же так!» — возможно воскликните вы, мой читатель. — «Ведь по опросам какого-то там фонда Федор Михаилович Достоевский — самый читаемый в США писатель! А у нашего министра культуры господина Швыдкого портрет Достоевского вообще, наверное, висит слева от портрета Самого Владимира Владимировича (тм)». Увы, увы мне. Я не люблю ни Федора Михайловича, ни господина Швыдкого, ни, тем более, Владимира Владимировича (тм). И я не читаю перед обедом антисоветских газет, хотя периодически читаю и их. Но дело, в общем-то, не в антисоветских газетах и даже не в тех, кому на роду профессии написано при слове «культура» хвататься за пистолет. Дело все в том: за что именно эти господа и эти газеты так любят дражайшего Федора Михайловича. А любовь-то у них к нему чисто практическая. Федор Михайлович — восхитительный пример перевоспитавшегося революционера. И при это не столь важно, что революционером он был довольно сомнительного толка, не важно, что революционеры тоже бывают разные — массам совсем не нужно знать, что революционеры бывают разных сортов. Важно, чтобы массы знали, что революция — это абсолютное зло. Важно, что Федор Михайлович — замечательный пример раскаявшегося грешника, презревшего гидру революции и вернувшегося (вроде бы так?) в спасительное лоно Матери-Церкви и святой троицы: Православия, Самодержавия и Народности.
Вот ведь картина-то какая выходит. Так и мерещится это проклятое «лоно». Недавно поспорил из-за этого слова с одним эрудитом. Из Ожегова узнали, что лоно — это грудь, чрево или чресла. Интересно было бы узнать, куда именно угодил Федор Михайлович — в грудь, чрево или чресла Матери-Церкви.
Собственно, с лубочным образом Федора Михайловича все вполне ясно. Конечно, он не слишком-то схож с оригиналом, как и все пропагандистские плакаты. Но не будем более об этом. Тем более, что я, как вы заметили, сегодня мучаюсь нелюбовью к Достоевскому, а не к лубочным картинкам. Нелюбовью к лубочным картинкам я мучаюсь постоянно.
Акутагава Рюноске писал, что современная мораль — это отравленная капитализмом мораль феодализма. Да, Рюноске читал Достоевского и очень хорошо понял суть его морали. Позвольте мне продемонстрировать вам. В 1993 году мне исполнялось 13 лет. В моей детско-юношеской голове было ровно столько морали, чтобы плакать навзрыд, глядя на расстрел Дома Советов. Я возвращался из школы в компании своего школьного друга и его матери. Болезненный экстравертированный ребенок не может молчать о том, о чем взрослые боятся говорить шепотом. К стыду своему я до сих пор не выработал этого завидного умения — молчать. В тот памятный вечер я с ужасом говорил о сотнях погибших на московских улицах. И что же я услышал в ответ? Вот что сказала мне представительница мира взрослых — она сказала, что ведь и с другой стороны тоже были жертвы. О да. Несколько человек погибло и с противоположной стороны. 5 человек против официально признанных 150 (тогда мы еще не знали, что финальный «счет» будет 22:948). Именно это чисто рационалистическое возражение я и высказал простодушно.
И вот тут, дорогие зрители, задержите, пожалуйста, дыхание, как говорит господин Задорнов, именно тут на сцену и выходит давно анонсированная нами достоевская мораль. И выражена она была в следующей патетической фразе: «Нельзя так говорить о человеческих жизнях. Человеческая жизнь — это бесконечность, поэтому жертвы обоих сторон бесконечны». На основании равенства этих бесконечностей далее было утверждено равенство вины обеих сторон (с подспудным преобладанием вины стороны проигравшей).
Как математика меня терзает соблазн показать, насколько неверно чисто математически равенство этих бесконечностей, но не буду этого делать, дабы окончательно не уронить себя в ваших глазах, мой читатель. Хотя, все же позволю себе отметить, что утилитаристская, чисто механистическая мораль Марка Твена гораздо ближе моему естеству, чем пафосные софизмы ставящие своей целью доказательство того, что белое — это черное, а черное — это белое. Если мораль Достоевского — это мораль Алеши Карамазова, для которого все счастье мира не стоит и слезинки ребенка. В таком случае, вероятно, Достоевский предпочел бы смерть ребенка, скажем, болезненной хирургической операции. Или что-нибудь в том же духе.
Иногда меня спрашивают: если для тебя почти что нет добра и зла, то есть ли у тебя совесть? Можно отшутиться. Сказать что, дескать, моя совесть так чиста и прозрачна, что ее порой совсем не видно. Но шутить не хочется. У моего поколения когда-то была совесть. Наверное, это была Янка Дягилева. Но она утопилась в 1990 году.
Мысль о том, что цель оправдывает средства означает не то, что для достижения произвольной цели годятся самые ужасные средства. Она означает, что определенная цель оправдывает определенные средства. Цель избавления от болезни зубов оправдывает боль, испытываемую пациентом в кресле зубного врача. Вот пример того, как цель оправдывает средства.
Огромные силы прикладывают современные идеологические работники с целью распространения путанных этических верований, нравственных софизмов, современных апорий и схоластических выкладок. Мешают буддизм и христианство, Бердяева и Блаватскую, Ницше и Тейяра де Шардена с целью обоснования высоконравственности современного общественного устройства. С такой нравственностью и моралью так и хочется стать кем-нибудь безусловно безнравственным и донельзя аморальным.
Как сказал уже упомянутый Рюноске, «Романы Достоевского изобилуют карикатурами. Правда, большинство из них могло бы повергнуть в уныние самого дьявола».
А пока у меня пропало всякое желание писать дальше о Достоевском, а мучительный озноб сменился разжижающим мозги жаром.

И те цветы, что мы срываем.
И губы той, что нас целует.

Я долго готовился к тому, чтобы написать о любви. С одной стороны, тема это обсосана уже до боли. Стоит ли в наше время говорить о любви, если любовь обсосана до боли? Придется, конечно, придется... Как удержать себя и не сболтнуть чего-нибудь лишнего? Обычно в разговорах о любви положено прихвастнуть своими успехами. Но, по-моему, пользы от успеха в этом деле куда как меньше, чем от неуспеха.
Если взять в руки два простых геометрических тела, например параллелепипед и пирамиду, то не составит труда сложить их вместе — приложим их гранями друг к другу и вот, мы достигли успеха. Почему мы достигли успеха? Потому, что тела наши были тривиальными, созданными пересечением плоскостей, не более того. Люди, в которых нет ничего кроме плоскости, тоже частенько неплохо подходят друг к другу. Иное дело — сложная болезненная натура рефлексирующего интеллигента склонного к мучительному самоанализу.
По сути такой самоанализ — страшное проклятие интеллигенции, источник неуверенности и большинства тактических ошибок. Если вы когда-нибудь пробовали сознательно следить за своим дыханием, то знаете, что в результате такого слежения ты, обычно, либо передышишь, либо недодышишь. Дыхание достигает своей цели безо всяких проблем, когда не осознается человеком. Осознание дыхания может быть потенциально полезным, но всегда приводит к длительному дискомфорту.
Слабоволие и чувство неполноценности, недостаток элементарной аккуратности и опрятности, бесконечный самоанализ и эгоцентризм — велик ли этот список виновников любовных неудач?
Через сколько «нет» и «давай останемся друзьями» нужно пройти чтобы
услышать первое «да» или «я тебя люблю»? Сколько твоих же собственных глупостей останется рубцами на мягком теле твоей психики? Я до сих пор содрогаюсь, когда вспоминаю как в возрасте 9 лет я, шутя, ползал на четвереньках на дне рождения девочки, которая мне нравилась. Кажется тогда на меня посмотрели как на дурака (не знаю, был ли я тогда уже дураком или еще ребенком).
Над любовью черной тенью всегда парит диалектика. Любовь безнадежно едина в борьбе своих противоположностей. Помните, одна из героинь Вампилова говорит, что мужчины делятся на дураков и мерзавцев? Прекрасный пример диалектики в любви.
Итак, трактат о дураках.
Дураки нетерпеливы и открыты. Они не умеют скрывать своих чувств, хотя наиболее продвинутые из них понимают необходимость этого. Но все равно не умеют их скрывать. Дураки щедры на услуги и на все остальное, что у них есть. Дураки наивны, причем не столь в мыслях, что было бы меньшим злом, сколь в поступках. Мужчина-дурак выкладывает перед женщиной свои дары. Она воспринимает его как друга. Подспудно чувствуя его слабоволие и безвозвратную завоёванность. Дурак неинтересен — он быстро выжовывается, как жвачка и теряет свою сладость, становясь белой мягкой резинкой (которую, правда, можно прилепить под парту или на стул соседке). С дураком в целом можно общаться довольно мирно, но его беспрестанное ожидание подтекста в твоих словах постепенно утомляет. Какая польза от друга, если он всем своим сияющим видом заявляет о своих притязаниях? Дурак чаще неопытен, а если имеет опыт, то он не идет ему впрок. Иногда дурака жалко, но эта жалость не может быть слишком долгой. В конце концов можно ли уделять столько внимания в своих мыслях какому-то дураку? Да и жалость, знаете ли... Еще и полтысячелетия не прошло с тех пор, когда это понятие обозначалось тем же словом, что и любовь. Дурак приобретающий суицидальные наклонности — назойлевейшая из мух. Отмахнуться от него очень трудно.

Трактат о мерзавцах.
Мерзавец в большинстве случаев является мерзавцем потому, что не любит женщину. Или любит не только ее, или же любит недостаточно сильно. Или он — трансцендентальный и имманентный мерзавец. Мерзавец чаще всего опрятен, уверен в себе (у него обычно крепки тылы и богат опыт). Мерзавец редко бывает низким, еще реже обладает высоким голосом. Он способен на поступок (неважно какой, но в том числе и неожиданный). Мерзавец выставляет на показ лишь небольшую часть своей жизни. Он не будет часами держать в руках запотевшую трубку мучительно силясь найти новую тему для разговора. Мерзавец привлекает своей самостоятельностью, наличием собственной воли. Чаще всего он умеет быть галантным, но в этой области всегда недосаливает — уметь не значит быть. Мерзавец естественен и органичен. Мерзавец часто самоуверен, но много ли на свете женщин, которые не любят самоуверенных мужчин?
Другая пара противоположностей в любви — страсть и нежность. Эрос и Агапэ, Эрос и Танатос. Безнадежно разделенные общественным сознанием. Как часто эти два начала несовместимы, как часто второе убивает первое и как редко первое убивает второе. Связано ли этом с тем, что мы так часто слышим в ответ на предложение из трех магических слов законспирированное слово из трех магических букв? (обычно его прячут за не менее магическим предложением из трех магических слов — «давай останемся друзьями»).
Конкретная любовь всегда сочетание этих двух аффектов — страсти и нежности. Но она тяготеет к крайностям. Дураки чаще полны нежности, мерзавцы чаще всего пусты.
«Я бы мог написать этой ночью стихи бесконечной печали»... Действительно мог бы. Порой и сам не улавливаешь момента когда за нежностью к тебе в голову пробирается смертельная тоска и эгоистка-боль. Человек потому и не теряет воли к жизни, что не может долго быть счастливым. Богиня соленых вод Уиштосиуатль давно не посещала меня, если не считать периодической резки лука. Я помню как в семнадцать лет я однажды так был рад возможности порезать сразу несколько крупных луковиц. Эти луковицы пришлись ко времени и были чудесным подарком. А потом навалилась чудовищная усталость, осознание неспособности проходить весь свой дурацкий путь сначала. Я искал с кем бы поговорить. Я либо буду говорить, либо сдохну. Я метался в собственной тесной грудной клетке...
Мизантропия, нечеловеческое презрение к собственным человеческим слабостям, осознание того как «надо» себя вести и практически полная неспособность вести себя так как «надо». Ночь, улица, фонарь, аптека. И пустота. Таким вот стал я. Кушайте, милые женщины, не обляпайтесь...

Вода, и тень, и звон стакана.
Все покидает и минует.

Бородатые старцы из РПЦ любят повторять, что Россия стоит перед следующим выбором: или всеобщее распространение религиозной веры или погрязание в наркомании, насилии и т.д. На ум живо приходит классический НЛП-шный рекламный слоган — «Вы можете купить наш порошок в пачках по 300 грамм или по 500 грамм!». Третьего просто не дано. Основной посылкой религиозной морали является тот факт, что человеческое существо лишенное веры в кнут (ад) и пряник (рай) тут же погрязнет в пороках, начнет вредить себе и другим, заниматься мастурбацией, оральным сексом, читать Пелевина и слушать Rammstein (или есть у них в списках есть что-то более греховное?).

И время хлеба миновало.
И снова небо прояснилось.

В общем и целом, читать Камю довольно скучно. Он часто непоследователен и не слишком глубок в своих анализах. Если весь «Миф» тщательно очистить от мучительных рефлексий автора, то материала наберется от силы на десяток страниц. Но прочитать все таки стоит. Дух экзистенциализма бродит по Европе. Все мы отчасти дети стремительного Мая 1968 года. Повесть Камю живет виртуальной иллюстрацией стыдливого психологического эксгибиционизма, болезненной попыткой вывести индивидуальную проблему существования на всеобщее обозрение. По сути дела экзистенциализм как таковой никогда не являлся концепцией философской, равно как и марксистской (деятельно ориентированной).

А солнце лижет мои руки
и говорит: — Тебе приснилось.

Во Францию я взял с собой две книги. Одна — «Теории прибавочной стоимости» Маркса. Другая — «Миф о Сизифе» Камю. Первую я читал внимательно, делая небольшие выписки. Вторую же взял для того, чтобы обсудить с новыми знакомыми некоторые мысли Камю. Давайте представим все так, будто вы сейчас сидите со мной в автобусе под Вильдау, а остальные пассажиры поехали в Берлин любоваться местными достопримечательностями. Марксистские концепции мы решили оставить на десерт, и принялись за глянцевого экзистенциалиста.
Нам мало одной науки борьбы. И мы постигаем науку терпеть и бороться.

И ты не болен. Это бредни.
Взлетает бабочка и чертит
круг огнецветный
и последний.

Нам просто не хватает времени, да и терпения. Хотя, в сущности, вся наша жизнь составлена из ритмических телодвижений... На что опереться, если мир, окружающий тебя, стремительно несется в пропасть? Счетчик тикает. Сердце умирает, чтобы уже никогда не возродиться таким, каким оно было... И в этой ситуации едкие слова — это оружие. Оружие против бессмысленности мира, против его несовершенства и неповоротливости. Страх смерти уступает силе борющегося разума. К стыду своему я до сих пор не выработал этого завидного умения — молчать. И я либо буду говорить, либо сдохну. Третьего просто не дано. Все мы отчасти дети стремительного Мая 1968 года. И мы постигаем науку терпеть и бороться.

2003–2012

* В основу подзаголовков повести легло стихотворение Пабло Неруды «Осенняя бабочка» в переводе А.Гелескула.