Местная газета детектив

 
 1.

 Никто не сказал бы, когда Лизи Бадихи пришла на вечер к Горенштикам и с кем она пришла, да никого и не интересовало, что она вообще там была, потому что не из тех была Лизи, о ком знают, что вот она пришла, хотя про нее нельзя было сказать, что она вообще не заметна на общем фоне — с ее-то огромными плоскими ступнями, похожими на тюленьи ласты, с ее-то большой обвисшей грудью, напоминающей всем, кто забыл, что земное притяжение существует, с ее-то манерой говорить, когда в сплошной словесной жвачке между началом и концом фразы она с трудом, как сломанные бусины на старом ожерелье, протискивала слова.
В редакции ее называли "Чокнутая Лизи", она знала это и говорила, что ей все равно, пока не мешают работать и не указывают, о чем писать. Лизи была "наш корреспондент" местной газеты "Время Юга", одна писавшая почти все материалы, и она вставала в полночь, если надо было встать в полночь, умывалась, чтобы окончательно проснуться, подводила губы жирной помадой, цепляла на уши пластиковые серьги, а на пояс — биппер , спускалась на своих "ластах" на пустую улицу и надеялась, что стартер не подведет, а клиент окажется на том месте, где он обязан быть, и что ее новость попадет в общеизраильскую газету, потому что за это она получала бонус.
Она знала, и каждый в Беэр Шеве знал, что Лизи — это местная газета, это сберегало ей время, и избавляло от необходимости представляться.
Когда надо было взять интервью у матери убитого или у супруги певца, который изнасиловал проститутку и выбил ей четыре зуба, или, наоборот, у героя-солдата, гордости района "Далет" — Лизи была там на своих ножищах. Она знала, что Деган, управляющий "Времени Юга", звонил хозяину в Тель-Авив и сообщал, что "Чокнутая Лизи поехала к одному парню, которому выбили глаз", а если она узнавала еще, что он заканчивал разговор словами "И уж она выбьет из него рассказ", это ее особенно трогало. Лизи не слишком гордилась тем, что она делала, но и не скромничала чересчур. Журналистика была ее работа, она знала, что она — специалистка в своем деле и сознание этого давало ей удовлетворение. Будь она ткачихой на фабрике, как мама, или медсестрой, делающей уколы в больнице "Сорока", как сестры, Жоржет и Хавацелет, она бы и в этом стала специалисткой, что тоже доставляло бы ей удовольствие. А так она была "нашей местной газетой на Юге". Большое дело! Еще через два месяца ей будет тридцать лет, вот это действительно производит впечатление и на маму, и на Жоржет, и на Хавацелет. Сестры иногда приходили и делали ей комплементы, и она знала, что в конце концов они попросят в долг, и она давала им в долг, и говорила сама себе, что уж в следующий раз... Но и в следующий раз Лизи позволяла им говорить, как она преуспела в жизни и какая она важная персона и как они гордятся тем, что такая персона принадлежит семейству Бадихи, из которого никто стоящий не выходил, пока Лизи не появилась на свет, и они горды быть рядом с нею — по крайней мере, это чувство как-то уменьшает тот стыд, который они испытывают, прося взаймы. У сестер были дети, которым надо было есть, и одеваться, и учиться и для Лизи это было важнее гордости.
Начинала она у Дегана ответственной за отдел объявлений. Ею затыкали любую дырку, когда некого было послать в муниципалитет выяснить, почему это перекрыли воду в квартале "Гимель" или когда закончат дорогу в квартал "Далет", она научилась тому, что у всякой информации есть цена: столько и столько дюймов вымогательства или компенсации. Люди постепенно привыкли к рослой девушке в туфлях, топающих по тротуару, к прикрытым веками глазам, глазам, которые ничем нельзя было удивить и которые ничем нельзя было испугать. Если бы спросить у кого-нибудь в Беэр Шеве, жует ли Лизи жевательную резинку, сто процентов, что был бы получен ответ: "Конечно, да", хотя она никогда в жизни резинку не жевала, потому что у нее дома это считалось неприличным. Хорошая девушка, неважно, что бедная, должна соблюдать приличия. И хотя сейчас Лизи уже не была бедная, резинку по-прежнему не жевала, но так уж она выглядела, как корова, жующая жвачку выглядела она, и Лизи знала это.
Она не говорила о том, что она девственница. Это — не тема для разговоров. Но девственность уже определенно тяготила ее, и несколько лет назад Лизи решила, при первой же возможности избавиться от этой обузы, но первая возможность прошла как и все, что проходит со временем, и Лизи оказалась в таком положении, что уже не ляжешь в постель с кем ни попадя, потому что нечего сказать будет этому "кому ни попадя", когда он обнаружит, что он — ее первый мужчина. Наверняка он подумает, что все эти годы она ждала именно его, и попробуй объяснить ему правду чтобы не было ни стыда, ни обиды. Случись это, допустим, в семнадцать лет, сказали бы ей, что она — дурочка и бросили бы, но когда тебе тридцать лет без двух месяцев, это все равно, что первый в жизни поход в оперу. Не объяснишь, что тут дело не в случайной влюбленности. И шла Лизи, прикрыв глаза, своей дорогой следом за Деганом, который периодически исчезал то в кантри клуб, то в ту гостиницу, что напротив больничной кассы, с какой-то хозяйкой нового бутика или с ученицей "Гимназии", обладательницей потрясающей попки, и говорил при этом Лизи: "Если меня будут искать, я вернусь после обеда", и в самом деле, возвращался после обеда и тащил за собой шлейф приключений, и его всегда озабоченные глаза походили на угли костра, который все еще дышит жаром.
Между ней и Деганом сложились отношения взаимного уважения. Они начинали свой путь вместе в малюсенькой конторе на задворках супермаркета, куда пробирались между ящиками и грузовиками с хлебом, и вместе без слов, плечом к плечу, дошли до отремонтированных комнат редакции над типографией Проспера Парпара. Деган ценил то, что Лизи ни разу не сказала, что дело, ей поручаемое, невыполнимо, что она ходила на все пресс-конференции и проверяла до тонкостей любой слух, дошедший до ее ушей, не менее этого он ценил и то, что никогда в жизни она не расскажет ни его жене, и ни кому другому о его маленьких похождениях, которые он позволял себе время от времени. А она обожала его честолюбие, и то, как бегает он за выгодой и за женщинами, и безостановочную его тягу к деньгам и к успеху. Лизи знала, что уж коли несется она вслед за этой ракетой, то кое-какие крошки перепадут и ей. Это Деган решил, что она должна научиться водить машину. Это Деган сказал, что пришла Лизи пора оставить материнский дом и помог получить ипотечную ссуду. Это Деган убедил руководство газеты, что Лизи, про которую, каждый, кому приходится с нею сталкиваться, думает, что она — корова, эта Лизи — находка для газеты, и стОит оплачивать содержание ее машины.

Не каждый день простому гражданину Беэр Шевы доводится встречаться с самим окружным судьей, однако, с точки зрения газетчика вечер у Горенштиков не был особенно важной новостью: два-три дюйма на странице светской хроники. Но Деган, который исхитрился получить объявления от компании музыкальных инструментов "Исрага", попросил Лизи быть столь любезной, пойти на этот вечер в доме судьи Горенштика и написать несколько слов про пианиста Джеки Данцига и, кстати, про рояль, на котором он будет играть, хотя Деган и знал, что в четыре часа утра ей надо быть на контрольно-пропускном пункте "Эрез". Лизи не знала, сколько получил Джеки Данциг за то, что будет играть на вечере у Горенштика, но что плату он за это получил, Лизи была в том уверена, потому что ни разу не попадала в ситуацию, когда что-либо доставалось бы даром.
Дом стоял на холме в районе Омер. Серебристые тамариски в саду говорили о возрасте хозяев виллы. Кусты бугенвиля закрывали забор, выложенный серыми и розовыми камнями, и две извивающиеся дорожки начинались у входа и исчезали где-то за домом.
Джеки и Лизи на секунду остановились при входе, пожали руку Горенштику, скользнули подошвами по черному мрамору, дали глазам привыкнуть к слепящему свету больших люстр. Джеки повернулся к Лизи спиной и поспешил к белому роялю, что стоял у стены, а она сказала его спине, одетой в шелковую черную рубашку: "Не будь ослом" — и вышла в сад. Можно подумать, что у меня проказа — подумала Лизи, остановившись у бара, разглядывая оттуда большую гостиную и прислушиваясь к звуку мелодии, которую играл Джеки Данциг на белом рояле фирмы "Исрага". Свет люстры искрился на его розовой бабочке и играл он что-то романтическое, навевающее на лица людей улыбку, от чего ноги сами пускаются танцевать. Лизи вспомнила, что про него говорили, что Джеки чей-то любовник, но не вспомнила чей. Они оба родились в новых домах в квартале "Гимель". Джеки был приблизительно ее возраста, и тупое выражение его лица разрушало то сладкое удовольствие, которое сочилось между его пальцами. А, может быть, и нет. Два счастливчика с их двора, те, кто вырвался наружу — это были Джеки и Лизи. Что-то раздражало память, дрожало на кончике, вот-вот вдруг спрыгнет, и Лизи дала глазам волю побродить от гостинной во двор и обратно, до входной двери. Одни пары танцевали на маленьком балконе, и около десятка пар уже теснилось в саду, кто-то сидел вокруг столиков под цветными лампочками, а кто-то двигался в лужах света и тени. Некоторых она узнала, и кое-кто из них тоже узнал ее и удивился, что это она здесь делает. Не вязалась Лизи ни с местом, ни со временем, ни с причиной. Окружной судья — не совсем та компания, в которой ожидаешь увидеть эту чокнутую Бадихи, королеву местной грязной газетенки. И Горенштик, и все здесь знали, что если бы судья захотел, то жил бы он сейчас в Иерусалиме или в Тель Авиве, и если его карьера столь удалась, то это только оттого, что он выбрал — да, выбрал — что будет жить тут. Горенштик не особенно страдал от этого изгнания, на которое сам себя осудил. Он был местным духовным лидером, справедливостью Юга и совестью Негева. Со времен Бен-Гуриона не было человека, который посвятил бы этой пустыне столько, сколько посвятил ей Пинхас Горенштик, судья, который стоит сейчас у входа в виллу, держит в левой руке сноп бенгальских огней, а правой рукой вынимает из этого снопа один, вручает его очередному гостю и говорит: "Проходите в сад". Блеклая улыбка застревает на его губах, когда он просит гостей освободиться от всех своих забот. Что у него с друзьями, — подумала Лизи, — и что с членами его семьи, почему он не покинет свой смешной пост возле входной двери и не войдет в дом? Наверное, из-за одиночества Горенштика исчерпались его силы? Что это за силы? Сила стать хуже или сила стать лучше? Или, может быть, просто сила отвернуться от общественных игр, которые ему не по нраву?

 — С-с-сраный вечер — сказала женщина, которая стояла рядом, когда Лизи втискивала свой зад в узкое кресло у стойки бара.
Лизи забросила в рот пригорошню земляных орешков и принялась их жевать, ее тяжелые веки следовали за толпой веселящихся гостей. Стволы деревьев были покрашены золотом, а между ветками висели гирлянды из золоченой бумаги.
— Она забы-забы-за-бы-ла своего Г-г-горенстига в дверях вместе с его бег-нильскими ог-огнями — ухмылялась пьяная женщина, а Лизи промычала что-то в ответ, и про себя подумала: "Какая гадость!"
 — Кто оплачивает этот вечер? — спросила она женщину, и тут же добавила:
 — Я корреспондент "Времени Юга", меня зовут Лизи Бадихи.
Лизи была достаточно опытной, чтобы знать: она обязана представиться, прежде чем попытается получить информацию, чтобы потом не сказали, что она обманывала людей или брала интервью, а интервьируемые не знали, с кем они говорят. Она смотрела на свою маленькую соседку и гадала, что ест ее изнутри. Деньги? Любовь? Слава?
— Кто оп-п-п-лачивает! Тьфу! "Вина Любич" — вот кто оп-п-п-лачивает! Папаша жены охру-окружного су-су-судьи Горен... Горенздига. Ты знаешь винный магазин возле авто...автобусной стан...ции? Помнишь отравленное железом вино, которое экспортировали из Югославии? Ты была тогда маленькой девочкой. Папаша! Тесть Горен... Горенздига. Он беспокоится, чтобы его зять смог посвятить свою жизнь благу общества. Посмотри на оригинальные картины, посмотри на люстры, это не на деньги судьи куплено! Ты любишь икру? Я ем икру потому что это дорого. Если бы она стоила дешево, я бы икру не ела. Бери!
Лизи заметила, что язык маленькой гостьи перестал заплетаться. "Грязная доносчица" — подумала она и взяла бутерброд с икрой и каперсами.
— Любич здесь? — спросила она — Ты его знаешь?
— К-конечно, я его з-з-знаю — ухмыльнулась женщина, распространяя кислый запах алкоголя, — Он м-м-мой па-па, разве не так?
Лизи хотела спросить: "Ты сестра хозяйки дома?" Но она жевала маленький бутерброд и вместо вопроса пробормотала что-то непонятное, чтобы протянуть время. Алекс, супруга виновника торжества, крутилась по саду, одетая в золотое платье, обшитое золотыми колечками, которые двигались и колебались от каждого ее дыхания, а в глубоком декольте раскачивались ее груди, словно пойманные двумя большими рыбацкими неводами. Она открывала взглядам гостей свою грудь, пряча горячечные глаза, покрытые золотой краской, и Лизи подумала: что она пытается доказать, чего она хочет достичь, кого разозлить? И этот рассказ об отравленном вине, правда ли это? И почему он не стал известен? "Тесть окружного судьи Г. ввез из Югославии отравленное вино". — предстал перед ее глазами газетный заголовок. За это она получит бонус. И снова придут ее сестры, чтоб они были здоровы, и будут пичкать ее рассказами о своей бедности, и заберут у нее то, немногое, что удалось накопить.
— Почему ее зовут Алекс? — спросила она у маленькой пьяницы.
— Александра. В честь царицы Александры из династии Хасмонеев  — та отхлебнула виски из стакана, который держала в руке, а глаза ее шныряли по саду. Лизи проследила за ее взглядом и увидела, куда он был направлен, без сомнения, она смотрела на семейный стол. Там сидели родители Алекс, хозяин компании "Вина Любич" и его жена, мальчик и девочка, которые были, по всей видимости, детьми Горенштиков, и еще один человек, который с тревогой смотрел вокруг, и по-видимому был мужем пьяной женщины. Все прилежно жевали и с важным выражением следили за гостями, наполнившими сад.

Лизи решила расстаться со злобной своячницей Горенштика, попрощаться с Джеки и уйти домой. Она была, она видела, она напишет двести слов, а больше ничего и не нужно.
Еще через полчаса она будет дома, напишет свою статью, и если не случится ничего чрезвычайного, окажется в кровати еще до полуночи. Солнечный бойлер дома снова испортился и Лизи сказала себе в который уже раз, что она может позволить себе установить личную систему отопления, и завтра — да, завтра — сразу же после того, как вернется с контрольно-пропускного пункта Эрез, еще до того, как напишет хотя бы слово, она пойдет и выяснит все подробности. У нее нет мужа, нет детей, она и отпуска не брала, кроме как на Суккот, чтобы съездить на фестиваль в Акко, так хоть горячая вода в ванной у работающей девушки быть должна, и от этого она не почувствует себя нисколько виноватой.
Она пошла к Джеки, прокладывая себе путь между людьми в комнате, и только когда подошла к самому роялю, почувствовала, что Алекс идет за нею следом.
— Мы зажигаем бенгальские огни в полночь — сказала Алекс — Вы пили? Ели? Вы не уходите?
В промежутках между словами она глотала воздух с легким хрипом, ее голос хватал слова, как жонглер в цирке хватает мячики, поднятая грудь волновала взгляд непрерывным движением золотых колечек, которыми было обшито ее платье. Лизи поблагодарила госпожу Горенштик ("Нет! Нет! Зови меня Алекс! Все зовут меня Алекс!") и, извинившись, сказала, что ей нужно идти, и все это время Джеки продолжал играть, прикрыв веки и глядя на клавиши. Рука Алекс покоилась на его плече и Лизи тот час же припомнилась сплетня о Джеки, что будто бы в него влюбилась какая-то инженер-строитель и купила ему квартиру в районе "Тет". Алекс была старше Джеки лет на двенадцать, Лизи догадывалась, что у него есть еще подобные подруги, и решила для себя обратить внимание на его окружение.
— Вы сказали своему мужу, чтобы он зашел в дом? — Спросила Лизи у Алекс.
— Он уже большой мальчик, и если захочет, войдет — ответила Алекс и Лизи подумала, что она права. Если он решил отметить свой праздник, стоя на входе с дурацкими бенгальскими огнями в руке, — на здоровье, и кто я такая, чтобы вмешиваться.
— Ваша жена — инженер-строитель? — спросила она Горенштика, прощаясь с ним.
— Да.
Когда он отвечал ей, выражение его лица не изменилось, но Лизи знала, что Горенштик понял, отчего она задала этот вопрос. Лизи не понимала, почему его жена оставалась с ним все эти годы. Она была красивая и вызывающая, у нее была профессия, в ее распоряжении были деньги отца, деньги "Вина Любич". Что держит ее рядом с ним? Его общественное положение? Дети? Ум? Привычка?
Желтые волосы Горенштика, сдобренные сединой, делали его голову похожей на мутное зеркало, а его кожа походила на помятую газетную бумагу, покрытую старыми пятнами от чая. Он не пытался произвести впечатление ни на нее, ни на других гостей. Несмотря на то, что вечер был устроен в его честь, это его стояние на входе с пучком бенгальских огней было каким-то вызывающим, раздражающим не меньше, чем вызывающе золотое платье его жены.
— Вы ели? Вы пили?
— Зачем Вы стоите здесь? Почему не войдете?
— Вы правы. Заходите.
— Я ухожу домой.
— Без Джеки Данцига?
— У меня был длинный день, и я рано встала.
— Вы видели дом? Бассейн?

Он взял Лизи за локоть и она разрешила ему провести ее в маленький коридор рядом со входом, положившись на десять лет своей работы в местной газете, на свою интуицию — это особое чутье велело ей: "Заткнись, дорогая, и иди за ним, может из этого получатся четыреста слов для последней страницы". Пройдя гардеробную, телевизионную и еще две другие комнаты, и комнату сына-старшекласника, и комнату дочери, которая тоже училась в школе, они вошли в подвал, который вел к бассейну. Разобранный стол для пинг-понга, свернутый резиновый шланг, несколько пар тапочек для бассейна разных размеров и слева — дверь в комнату служанки-филиппинки, которая сейчас была наверху, среди гостей в кружевном белом переднике в форме сердечка. Горенштик закрыл за собой дверь и навалился на нее, Лизи увидела на его лбу капельки пота, поняла, что он решил сделать себе подарок, и когда первый страх прошел, увидела себя его глазами — большая девка в дешевых серьгах, подруга пианиста, трахающего мою жену — сейчас я верну ему должок. Она не решалась закричать. Мелодия, которую играл Джеки, приглушенно доносилась сюда, ослабляемая материей, которой был обит потолок над их головами, Лизи знала, что если она закричит, голос ее не дойдет до сада, а если она скажет: "Уважаемый судья, я — девственница", он лопнет от смеха.
Они глядели друг на друга, два битых судьбою, уставших человека, которые видели больше, чем человек должен видеть в своей жизни, чтобы сохранить немного подобающей ему невинности. Маленькие джинсы висели на спинке старого кресла и коричневый пояс с металлической пряжкой с нарисованным на ней драконом лежал между сидением и спинкой. На столе валялась пачка акамола, а внутри нечищенной пепельницы находились жемчужные сережки, и Лизи пыталась понять, что у нее болит, у маленькой филиппинки, и не одиноко ли ей здесь, так далеко от родины и подумала, что это тоже заслуживает рассказа. Уважаемый судья чуть приблизил свое тело, наклонил его вперед, протянул руку назад, к двери, нащупал ключ, и найдя, закрыл дверь, его глаза следили за ней и он был готов к любой ее реакции. В воздухе витал плесневелый запах пыли, закрытых окон и чужих пряностей. Белье на кровати было грязное, и Лизи почувствовала тошноту.
Ей не с чем было сравнивать, но она знала, что он разозлен. Он зол на любовников своей жены, он зол потому, что все знают про них, даже Лизет Бадихи, известная под прозвищем "Чокнутая Лизи", дрянь из грязного местного листка, но что он выместит на ней свою злобу. Боль была сильная, она вдруг прорезала ее большое и тяжелое тело, и Лизи подумала, как думают иные женщины, получая счет в супермаркете: "И этого немного я тоже прихватила". Ее ноги стали мокрыми и она ждала, чтобы Гренштик отпустил ее, и чтобы можно было вытереться простыней филиппинки, но тот мял ее, закрыв глаза ладонью, а звуки, которые вылетали из его горла, были не те, что Лизи ожидала услышать, в частности не те, которые она слышала в кино. Подушка пахла плесенью, и она подумала, что Горенштик наверняка и с филиппинкой спит, потому что он вошел сюда как хозяин. И у Го...го...горенштика есть несколько секретиков, не только у его жены.

— Почему ты мне не сказала? — спросил он.
"Он боится, — подумала Лизи удивленно — Он боится меня". "Окружной судья изнасиловал журналистку". Да, может быть хорошая статья. И даже бонус можно будет за нее получить. Она почувствовала себя большой, хорошей и сильной. Она сняла его со своей груди, убрала его руки с глаз и посмотрела на выцветшие брови, на пятнистые веки, на желтоватые веснушки на плечах и на пятна на тусклой коже, записывая в память все подробности лица мужчины, освободившего ее, наконец, от девственности. Она улыбнулась ему, погладила его жидкие влажные волосы и прошептала:
— Ты должен возвратиться к своим гостям.
— Что с тобой?
— Со мной все будет хорошо.
Судья взглянул на нее, и она знала, что только сейчас он вправду смотрит на нее, смотрит так, как ни разу никто еще не смотрел на нее, и она дала ему внимательно разглядеть свежую кожу и горячие глаза, немного сужающиеся по краям, короткие овечьи кудряшки и громадные пластиковые серьги, все еще воткнутые в уши, товарный знак "Чокнутой Лизи". Она чувствовала, что прекрасна. У ее кожи есть свежий блеск, и так, когда она лежит, даже ее плоская грудь выглядит полной и сочной, притягивая сердце и глаз.
— В следующий раз больно не будет — сказал он.
— Я знаю.
— Где ты живешь?
— Не звони мне. Ты сейчас окружной судья.
Они вдруг засмеялись, и Лизи увидела, что он понял — она не причинит ему неприятностей, и что он успокоился и происшедшее даже стало ему нравиться.
— Что делает твой свояк? — спросила она.
— Работает с зятем. Вина.
— Ему не нравится его работа?
— Нет.
— Твоя своячница сердита на вас.
— Она завидует сестре. Любичи решили взобраться на мою лошадку.
— Может быть, оттого, что твоя лошадка любит бегать.
Он посмотрел на нее с удивлением, потом наклонился и ласково погладил пальцем нежный промежуток между плечом и грудью, поднял серьгу и скользнул губами по шее между ухом и волосами, и она услышала прерывающееся дыхание и вновь разгорающуюся страсть. Сверху до них донеслась ритмичная мелодия танго "Жалюзи", а Лизи пыталась понять, есть ли в доме еще один выход, через бассейн.
— Ты чудесная девушка, Лизи.
— Ты тоже замечателен, господин Горенштик.

Когда она вернулась домой, открыла кран в ванной и села написать двести слов о торжестве в честь Пинхаса Горенштика, нового окружного судьи. Она не забыла упомянуть имя Джеки Данцигера и фирму "Исрага", рояль которой, украшал вечер. Заголовок заметки был: "Местный герой".
 

2

Было три часа дня и по окнам тек дождь. Лизи сидела в редакции и отстукивала свою статью о контрольно-пропускном пункте "Эрез". Статья могла бы быть хорошей, если бы, прибыв на "Эрез", Лизи не обнаружила там корреспондента и фотографа правительственного пресс-бюро и, что намного хуже, Бени Адулама, корреспондента "Южной почты". Она знала, что ее пытаются обмануть, и ей не оставалось ничего другого, как следовать за событиями. Материал не должен появиться только в конкурирующей газете, и ее редактор, Ариэли, не должен осуществить свою угрозу прислать в Бэр Шеву Дорона Цемента, будто бы это он "наш корреспондент на юге".

После посещения контрольно-пропускного пункта, журналисты собрались в полиции, здание которой находилось на центральной городской площади, и встретились там с председателем местного совета побережья Газы и с начальником южного военного округа. Когда в комнату ввели арестованного члена "Исламского джихада", Лизи услышала, что по радиосвязи у дежурного полицейского попросили помощи. В поле в непогоду рожала женщина. Лизи попросилась в машину скорой помощи, которая выезжала в сектор Газа, чтобы привезти роженницу в больницу и ей разрешили. Она заметила сомнения Бени Адулама: что лучше? Арестованный боевик "Исламского джихада" или роженица в поле? "Джихад" победил, а она отправилась в дорогу, надеясь разговорить полицейского и полицейскую, которые сидели в машине.
На месте они нашли трех перепуганных детей и женщину, извивающуюся в родовых схватках, а над ними кружил и каркал черный ворон. Выяснилось, что этот ворон по имени Иса был выращен в семье и стал одним из ее членов; когда разразилась буря, а хозяйка упала на землю, он влетел в дом, каркал и бил крыльями, пока, наконец, его не поняли и не выскочили за ним наружу. Лизи вместе со взволнованным отцом и тремя детьми ожидала в больнице, пока им не сообщили: "Мальчик!" Сидя на скамейке в коридоре, она придумала заголовок, который украсит статью: "Ворон спасает роженицу". "Фитиль тебе, Бени Адулам" — подумала она с удовлетворением.
Адулам был студентом, учил востоковедение и историю, и подрабатывал в "Почте Юга". Лизи надеялась, что учеба займет у него много времени, но с сожалением заметила, что он уже заразился вирусом журнализма. Бэр Шева стала ему тесной, он стал заглядываться на всеизраильскую "Почту", и не колебался, если надо было пропустить лекции о Сулеймане Великолепном или о танзимате, чтобы раздобыть горяченькую новость, точь в точь, как это делала сама Лизи, когда была студенткой того же факультета и начинала свою журналисткую карьеру во "Времени Юга". Пока год назад Адулам не появился на горизонте, у нее не было конкурентов. "Почта Юга" была тусклой местной газеткой с рекламой, переполненной статьями о системе продажи единиц отдыха, захватившей Италию и, наконец, прибывшей в наш город, о дождевальных устройствах, экономящих воду, утвердившихся в городских садах и о последних новинках в области подгузников для чувствительной кожи. Бени Адулам был ответом "Почты Юга" Лизи Бадихи, и с тех пор, как его приняли на работу, он бесстыдно и неотвязно ходил следом за Лизи. В любое место, куда приезжала Лизи, приезжал и он, приучая всех к тому, что в Бэр Шеве два журналиста: уважаемая Лизи Бадихи, на своем устоявшемся месте, и молодая поднимающаяся сила, Бени Адулам. Лизи знала, что он никогда не говорил этого — пока не говорил этого — но давал окружающим почувствовать, что она — прошлое, а он — будущее. Больше всего раздражало, что он вынуждал ее напряженно работать и всегда быть настороже. Были места, куда ей не хотелось ехать, события, в которых не хотелось участвовать, и несмотря на это, она тащилась туда — хотелось или не хотелось — и только одно двигало ею: беспокойство, что Адулам там окажется, а она — нет. Деган как-то сказал ей, что Ариэли раздумывает, не назначить ли Цемента "нашим корреспондентом на Юге", и тот же Деган всегда сообщал ей обо всех новостях, появившихся в "Почте Юга", а не во "Времени Юга", будто бы она и только она виновата в этом.

Лизи послала статью в Тель Авив, встала, потянулась, намазала помадой губы и повесила на плечо свою большую сумку. Она посмотрела в окно. Дождь прекратился, но было серо, пасмурно и от этого охватывало уныние. Из-за двери до нее донеслись голоса Дегана и Шиболет и она пыталась понять, не хочет ли он и Шиболет занести в список своих побед? Лизи устала и хотела есть, и именно сейчас собиралась идти домой, принять пенную ванну и свалиться в кровать. Ночью ей удалось поспать только два с половиной часа, и весь день гнала из головы воспоминания о том, что произошло с нею вчера. Она поставила информацию о вечере в доме Горенштиков на вторую полосу вместе с фотографией Горенштика с супругой на фоне кого-то, похожего на Баба-Сали . Часть информации была послана в Тель-Авив и будет напечатана в приложении к всеизраильскому изданию "Времени".
Мышцы спины болели, ей захотелось под горячий душ, она вспомнила, что хотела купить систему для нагрева воды и решила, что в этот раз не отложит покупку, устала-не устала, а пойдет и наконец ее купит.
— Вы знаете, где можно купить систему чтобы нагревать воду для душа — спросила она Дегана и Шиболет.
Эти двое сидели на большом письменном столе и пили черный кофе из пластиковых стаканов.
Шиболет была новым приобретением Дегана. Кибуцница, закончившая армейскую службу и приехавшая в город, чтобы насобирать денег для поездки на Дальний Восток. Она жила возле "Шекема " в коммуне, объединившихся с той же целью еще пятерых молодых кибуцников — двух девушек и парня из Сде Азания и троих парней из кибуца Адрай. К их удивлению, Шиболет оказалась хорошим секретарем, она могла печатать на машинке, управлялась с компьютером и с модемом. Она помнила все сообщения, которые надо было передать, деньги для мелких расходов были у нее под учетом, и что не менее замечательно для кибуцницы двадцати с половиной лет, собирающейся завоевать мир, она не считала за оскорбление просьбу приготовить кофе или сбегать в лавку внизу принести бутерброды.
— У тебя ведь есть в доме солнечный бойлер — сказал Деган.
— Он всегда неисправен. Я хочу личный нагреватель. То у них ломаются солнечные радиаторы, то протекают трубы. Мне надоело.
— Убили жену судьи.
— Какого судьи? Какую жену?
— Сообщили в новостях.
— О чем?
— Убили жену Горенштика. В нее стреляли. Во время вчерашнего торжества.
— Кто стрелял?
— Неизвестно. Паталогоанатом проверяет, полиция расследует.
Деган смотрел на нее, ожидая, что она расскажет ему что-то, о чем не говорили в новостях. У него была горделивая осанка преуспевающего мужчины, которых природа одарила ростом сто семьдесят сантиметров. Между щеками и ртом залегли борозды, которые она раньше не замечала. Год назад он переехал на виллу, он покупал жене французские духи. Его дочь брала уроки игры на пианино. Он поднимался в гору, время поднималось с другой стороны, встреча была неизбежна.

Воротник плаща застрял под ремнем сумки и давил на затылок. Лизи опустила сумку на пол и попыталась вспомнить, когда она слушала новости. Она слышала новости, когда ехала с полицейскими в поле в секторе Газа, двести лет назад. Тогда ничего не говорили об убийстве Александры Горенштик. Кто захочет убить Александру Горенштик?!
— Лизи, иди домой. Идет дождь, у тебя было много работы, ты встала в три часа утра
— Что мне делать?
— Ты серая от усталости, Лизи. Поговорим об этом завтра.
Она с запозданием поняла, что он говорит о нагревателе воды.
— Ты знаешь какого-нибудь мастера?
Спрашивать Дегана: "Знаешь ли ты какого-нибудь мастера?" — все равно, что спрашивать врача, слышал ли он что-нибудь о гриппе. Это была шутка. Более того: это было почти оскорбление. Деган знал лично каждого продавца и каждого агента от Ашдода и до Эйлата, и у него не только имелось решение для всякой проблемы, но и решение это было всегда на десять процентов дешевле.
Зазвонил телефон, Деган поднял трубку и сказал: "Да, Доритела", после чего прикрыл ладонью микрофон. "Пока помойся холодной водой" — сказал он Лизи.
Лизи боялась, что если она раскроет рот, то заплачет. На чествовании судьи убивают его супругу, а Лизи Бадихи, которая присутствует на этом вечере, посылает в редакцию отчет — о чем, дети? Правильно, дети! О белом рояле!

Она вышла из редакции, и потащилась к лифту. Деган прав: она устала. Лизи прикинула, что и сколько из ее рассказа попадет во всеизраильское "Время" и не ошиблась ли она, отделившись от Бени Адулама. Только выйдя на улицу, она вспомнила, что машина ее припаркована возле здания военной комендатуры, откуда она вышла в предутренней тьме тысячу лет назад. Лизи секунду поколебалась, не вернуться ли в редакцию, чтобы заказать такси или попросить помощи у Дегана. Тротуары были вымыты и сверкали, а какая-то добрая душа из электрической компании включила уличные фонари, несмотря на то, что вечер еще не наступил. Воздух был свежий и холодный, и Лизи вдыхала его с наслаждением, наполняя легкие. Улица шумела, автомобили ехали со включенными фарами, а люди хмурились, прикрывшись зимними пальто, и торопились поспеть что-то сделать между двумя дождями. Лизи решила пройтись до стоянки, наслаждаясь ходьбой, видом освещенных магазинов, напрягающимися мышцами города.


3.

Возле городской военной комендатуры между цветочным магазином и эфиопским кафе находился магазин "Микадо", магазин тети Клары и дяди Якова. Кассеты, пластиковые цветы, поздравительные открытки, солнечные очки летом, зонтики зимой, ремни, сережки и над всем этим — дядя Яков всегда в костюме-тройке и в шляпе "Федора", и тетя Клара, певица хора египетской оперы в отставке. Они блистали в операх Джильберта и Саливэна  в городе, только немногие жители которого знали, что вообще существует такое чудо — Джильберт и Саливэн. Давным давно, Бог знает когда дядя Яков, тогда Жак, был пианистом оркестра Александрийской оперы, а тетя Клара, и тогда Клара, — обычной певицей из хора, которая целый сезон пела песню учениц в сцене с Пу-Ба . Весь месяц во время репетиций смотрела она вниз, в оркестровую яму, на красивую голову пианиста, выделяла его игру из игры всех других музыкантов. Ходили сплетни, что Яков был любовником примы-балерины Эльфриды Кирилловой, "Египетской Айседоры Дункан". Говорили, что он околдовал ее, что она дрожит, если Яков где-то поблизости, и что дирекция намеревается его уволить. Когда Клара наконец встретилась с ним перед одной из репетиций и увидела, что он почти карлик, это не помешало ей, также, как и Якову-Жаку не помешало то, что Клара была замужем. Они влюбились. Эльфрида угрожала убить Жака и Клару — так на разные лады рассказывали в семье — и им двоим ничего не оставалось, как убежать из Александрии в Бэр Шеву.
Тетя Клара выделяла Лизи среди своих племянников и племянниц. Она баловала ее подарками, захваливала, и пророческое чувство Клары было вознаграждено когда Лизи выросла и стала журналисткой — после окончания бэршевского университета. Тот факт, что Лизи выучилась только на первую степень, да и то не сдала двух экзаменов, а потому не получила никакого диплома, не смущал тетю Клару. Она имела обыкновение спрашивать у Лизи, каково ее мнение о новой прическе королевы Фабиолы, и женится ли Ренье  второй раз после бедняжки Грейс, а Лизи тщательно обдумывала свои ответы и старалась не разочаровывать свою добрую тетю.
В магазине не было покупателей. Дядя Яков дремал у кассы, а тетя Клара сидела у входа в магазин и раскладывала пасьянс, прямая спина, плечи расслаблены, на коленях у нее свернулась серая кошка. Пыльный патефон проигрывал исцарапанную пластинку, знаменитую арию Пу-ба. Дождевые капли с асбестовой крыши падали Лизи за шиворот.
— Что-нибудь случилось, Лизи? — спросила тетя Клара своим контральто — Ариэли! Что он сделал в этот раз?
Лизи сказала, что она устала, что оставила свой автомобиль на стоянке рядом, и, проходя мимо, решила кстати купить кассет для магнитофона.
— Ну, а с мужчинами как, Лизи?
— Нет мужчин.
— А у меня червы связались с трефами. Я тут же подумала про тебя, Лизи — сказала тетя Клара и подняла на нее встревоженные глаза. Неужели карты ее обманули?
Клара помешалась на романтической сфере жизни своей племянницы, едва Лизи исполнилось восемнадцать. Лизи не возражала. И тетя принялась снабжать ее советиками и секретиками, как это водится между подругами.
— Шанель номер пять! — шептала она, словно шпион, передающий секретному агенту бутылочку с ядом — Есть у тебя шанель номер пять?
— Нет, тетя Клара.
— Я тебе дам.
— Не надо. Ни к чему это.
А когда начинались разговоры и мелькали имена и события, глаза Клары и Якова раскрывались, а уши внимательно слушали. Лизи знала, что все ею сказанное Клара и Яков будут еще долго перемалывать после расставания, до их следующей встречи. Лизи была ниточкой, что связывала дядю и тетю с каким-то чудесным королевством, которое их воображение вознесло на невиданную высоту, и которое, не считаясь с силой тяготения, кружит в небесах и рисует там фигуры, тающие в клубящихся облаках. Кто видит их — видит, а тот, кто не видит — какой смысл ему объяснять?
В отличие от предыдущих встреч, Лизи именно сейчас нужен был совет. В ее одежном шкафу была пачка противозачаточных таблеток, которые она купила три года назад. Можно ли ими воспользоваться? Или выбросить? Стала ли она за ночь неотразимой женщиной, в постель которой косяком, как рыбы в невод, повалят теперь мужчины? Видны ли в ней какие-то изменения? Пойти ли к гинекологу? Или посоветоваться с сестрами? Эта усталость, может она уже беременная?
Лизи рассталась с тетей Кларой и дядей Яковом, пообещала держать спину прямо, дышать глубоко, ухаживать за кожей, принимая ванны с "Эди Бабунг", пить перед завтраком японский ромашковый чай и достать, уже завтра, "Шанель" номер пять.

Она услышала сигнал биппера еще до того, как пришла на стоянку. Она могла отличить сигнал своего биппера от сигналов других бипперов. Когда она позвонила в редакцию, ей ответил рассерженный голос ее редактора Ариэли.
— Бадихи, где ты? Мы тебя ищем целый час!
— Я вышла из редакции.
— Для чего тебе дали биппер, если ты им не пользуешься?
— Я встала в три часа. Поехала на контрольно-пропускной пункт "Эрез". Послала статью.
Ариэли звонил Лизи только тогда, когда был зол на нее. Он ни разу слова хорошего ей не сказал. Даже когда пересылал бонус, он не хвалил ее работу. Шумы, пробивавшиеся из телефона, были тропинкой, ведущей к эшафоту.
— Где ты?
— В лавочке возле автомобильной стоянки, собираюсь ехать домой после пятнадцати часов работы.
— Твоя статья про Горенштиков!
Лизи молчала. Она смотрела на телефон, будто бы он превратился в пасть злого чудовища, грозящего растерзать ее своими острыми зубами.
— Бадихи!
— Да?
— Ты была на вечере?
— Да.
— Ты уверена?
— Да.
— Во время этого вечера была убита жена Горенштика.
— Я слышала об этом.
— Сегодня в полдень были похороны, а ты посылаешь мне дурацкую статью про пианиста и про угощение. Жена окружного судьи убита в своем доме во время званного вечера, моя корреспондентка была на месте и шлет мне статью про бутерброды. Я командирую к вам Цемента.
Когда было нападение на автобус 300-го маршрута он послал военного корреспондента и Цемента. Когда закладывали взрывчатку в автобусы в секторе Газа и в Гуш Катиф, он послал военного корреспондента и Цемента. Когда возле Кисуфим убили солдата он посылал военного корреспондента и Цемента. Ей с трудом удалось упросить Ариэли не присылать Цемента, когда какой-то бедняга устроил попытку самосожжения в сквере позади здания женской организации "Наамат". Лизи решила не сдаваться. Она сказала Ариэли, что Цемент будет раздражать местных полицейских. Они не будут ему помогать. А к ней все привыкли. Ее знают, ей верят. Если Цемент прибудет сюда, в провинцию, из метрополии, месяц пройдет, пока пока он поймет здешние реалии, и еще месяц — пока он поймет, что никто не хочет с ним говорить. А ее тетя Малка — дежурная в полиции. Ее зять Бенци — офицер полиции. Другой ее зять Илан — сержант. Убийство произошло — это точно убийство? — после того, как она ушла. Она встала в три утра. Разве он не верит ей после стольких лет работы?
Она знала, что она пудрит ему мозги. Говорит глупости. Часть ее окаменела от страха, но другая часть продолжала действовать, бороться за свою профессиональную честь. Она десять лет работает во "Времени Юга" не за страх, а за совесть, так почему же сейчас, когда такая драма произошла на ее территории, из космоса, из Тель Авива, на нее сбрасывают метеорит по имени Цемент? А ей что делать? Писать о том, что на фабрике вафель начали выпускать новый сорт? Ясно одно: она работать с Цементом не будет. Перед ее глазами встал образ Адулама, вспорхнул херувимом, взлетел в небеса и исчез, как сладкая улыбка, разливавшаяся иногда по его лицу.
— Ты уверена, что справишься?
— Да.
Лизи почти что упала на колени перед телефоном.
— Я тебе послал бонус за ворона и за роженицу.
— Спасибо.
— Это было еще до того, как мне сообщили об убийстве.
Телефон замолк. Стоянка была пустая и темная, снова начался дождь. Лизи чувствовала себя одинокой.


4.

 — Лизи, иди домой.

Лизи подумала, что ей уже изрядно надоело слышать эту фразу, все все время хотят избавиться от нее, будто бы была она пустой жестянкой из-под кока-колы. Один раз сказал ей это ее зять, Бенци, муж Жоржетт. Офицеру полиции Бенциону Корешу Лизи Бадихи нравилась, но только если они не встречались в рабочее время. Сейчас было семь часов вечера. Она была на ногах уже шестнадцать часов и ничего не имела бы против приятной улыбки или доброго слова или даже чашки горячего супа, но никто ничего из вышеназванного ей не предложил, может быть, кроме всего прочего и из-за ее вида, вида крупной рабочей скотины, которая наклонив голову, тащит телегу в гору. Может быть, немного "Шанели" номер пять и изменили бы отношение к ней.

После того званного вечера в доме не убирали. Гирлянды из золоченой бумаги покрывали черный мраморный пол и белый рояль, свисали с веток деревьев в освещенном саду, расползаясь под дождем. В гостинной сидели члены семьи, и хотя они были в трауре и в повседневной одежде, можно было подумать, что они — участники какой-то вечеринки, продолжавшейся до утра. Полицейские из команды Бенци вели себя как полицейские в голливудском фильме: оцепили место преступления, искали отпечатки пальцев, обыскивали полки и шкафы. Горенштик сидел на кушетке, его лицо покрывала серая щетина, она придавала ему старческий вид. В голове Лизи молотом стучала одна мысль: этот человек овладевал мною в то время, как убивали его жену. Казалось, что приключившееся вчера ночью, произошло в другое время и с другими людьми. "Вина Любич" и его жена Мириам, сестра Алекс и двое ее осиротевших детей, сидели, поникшие, на белом диване, и было видно, что они приняли много успокаивающих лекарств. Зять, Нээман Ашболь, представлял семью на встрече с властями. Сейчас он вышел навстречу к Лизи, как напуганная змея.
— Вы — журналистка. — Констатировал он, будто, наконец, обнаружил воришку, таскающего газеты из его почтового ящика. — Мы не хотим общаться с журналистами.
— Лизи, — попросил Бенци и она почувствовала, что тон Эшболя рассердил и его. Он взял Лизи за локоть и попытался проводить ее до двери.
— Господин Эшболь — не хозяин дома — сказала она Бенци, пытаясь протянуть время. — Если хозяин дома потребует, чтобы я убралась, я подожду снаружи.
— Хозяин дома не в себе — прошептал Эшболь прямо ей в лицо. — У него убили жену! Он возложил на меня обязанность следить за порядком. Прошу Вас!
Лизи почувствовала на своем лице его дыхание и увидела золотую коронку на его зубах. В открытую дверь она заметила, что на улице, против ворот, остановился мотороллер, и через секунду ее глазам предстал шагающий к дому Бени Адулам. Он был в плаще, а красную футболку, в которой ходил с утра, сменил на черную, вероятно, как знак уважения к скорбящим. Он успел побриться, причесаться и, если судить по его свежему лицу — вполне возможно, что и поужинал.
— Полицейский? — спросил Эшболь у Бенци.
— Журналист из "Почты Юга" — ответил Бенци.
— Выведите их! — приказал Эшболь и повернулся к ним спиной.
Это было Лизи на руку. Если Бенци что-то не любил, так это приказы, в особенности, приказы от людей, которых он не уважал. Именно по этой причине он развелся с Хавацелет и женился на Жоржетт. То были самые известные в Бэр Шеве развод и свадьба, когда двое полицейских, друзья Бенци Кореш и Илан-Серджио Бахут, решили обменяться своими супругами, Хавацелет и Жоржетт, которые приходились Лизи сестрами. К такому коренному решению пришла тетя Клара, в магазине которой состоялся семейный совет, судивший то, что тогда еще называлось "изменой". Два друга и две сестры покорились решению суда, сложили свои вещи и обменялись супругами, дети остались с матерями и "пришло избавление в Сион". Теперь Хавацелет отдавала приказы Илану-Серджио, а Жанетт во всем угождала Бенци. Лизи решила добраться до Горенштика и выразить свое соболезнование. Поскольку она останется здесь все время, пока здесь будут полицейские и Адулам, лучше вести себя как положено.
Горенштик посмотрел на нее, недоуменно мигая.
— Лизи Бадихи — напомнила ему она — "Время Юга". Я была здесь вчера. Я очень сожалею... сочувствую Вашему горю...
Это было труднее, чем она предполагала. Он поднялся с места, пожал ей руку, и прошептал: "Да-да, спасибо". А после пробормотал еле слышным голосом: «Не рассказывай про вчерашнее». Он снова сел и закрыл лицо руками. Она секунду глядела на его затылок, покрытый мутного цвета волосами. Под воротником увидела две желтые веснушки. Она наклонилась к нему и спросила:
 — Ты согласен, чтобы я осталась здесь, пока полиция в доме?
Он ответил, стукнув по колену:
 — Да, да.
Бенци подозвал к себе Лизи и Адулама.
— Я расскажу Вам о том, что мы выяснили на данный момент, и вы уйдете. Мне не нужны никакие партизанские вылазки, Лизи!
— Почему я? — спросила она обиженно — А он?
— Хорошо, хорошо. Итак, как вам известно, вчера в этом доме состоялся вечер в честь назначения хозяина дома, господина Горенштика, на должность окружного судьи. Здесь было семьдесят-восемьдесят человек. Члены семьи, друзья хозяина и хозяйки, официанты, музыканты, журналисты. Ты была, Лизи?
— Ты знаешь, что была. Моя информация об этом вечере была напечатана сегодня утром во всеизраильском "Времени".
— Когда ты пришла и когда ушла домой?
— Я пришла около девяти вместе с Джеки Данцигом, пианистом, а ушла домой чуть позже одиннадцати.
— Пианист остался?
— Да. Ты допрашиваешь меня, дорогой?
— Да. Почему вы не ушли вместе?
— Потому что я должна была вставать в три часа утра, чтобы участвовать в поездке журналистов на КПП "Эрез" и хотела еще поспать часика два-три.
— Джеки Данциг знал, что ты уходишь без него?
— Да. Я попрощалась с ним перед тем, как уйти. Не думаешь же ты, что он убил Алекс?!
— Я ничего не думаю. Кто видел, что ты уходишь?
— Я знаю, кто меня видел, когда я уходила? Все. Никто. Кому это интересно, что я пришла на вечер или что я ушла? Я не убивала Александру Горенштик.
— Я не сказал, что ты ее убила.
— Тогда к чему все эти вопросы?
— Имеется список приглашенных? — спросил Адулам у Бенци тихим голосом, глядя на Бенци выжидающе, именно так, как это нравилось Бенци Корешу. "Ну и змей" — подумала Лизи.
— Да, — сказал Бенци, — мы проверяем этот список. Всегда есть приглашенные и не пришедшие, или пришедшие с друзьями, или официантка, которую заменили в самый последний момент. Убийство произошло между одиннадцатью вечера и часом сорока пятью минутами ночи.
— В одиннадцать я говорила с ней и с Джеки Данцигом — сказала Лизи.
— Она застрелена из пистолета, принадлежащего ее мужу. У него есть разрешение на ношение оружия. На пистолете обнаружен один отпечаток, и это отпечаток пальца Горенштика. Она застрелена в заднем дворе, в затылок и с небольшого расстояния, когда сидела на маленькой каменной скамейке возле бассейна. Без сомнения, речь идет об убийстве, а не о самоубийстве. В пять минут двенадцатого один из официантов, нанятых в тот вечер, спросил у хозяина дома, подавать ли кофе. Горенштик сказал официанту, чтобы он посоветовался с хозяйкой дома. Официант ответил, что ему не удалось отыскать хозяйку. Горенштик приказал подавать кофе.
Бенци на мгновение прервал течение разговора и осмотрел комнату. Филиппинка накрыла обеденный стол скатертью и положила на него подносы с бутербродами, чайник и кофейник, будто бы званный вечер продолжался. Недалеко от них стоял Эшболь, он положил часы на рояль и прислушивался к словам Бенци. Горенштик по-прежнему сидел, подперев голову руками, глаза его были закрыты, будто бы он боялся того, что увидит, если он их раскроет. Родители Алекс, тащили детей к обеденному столу, уговаривая их "положить что-нибудь в рот". Мириам осталась одна на диване. Ее никто не заставлял встать и "положить что-нибудь в рот" На ее лице мгновенно промелькнула обида и какая-то догадка, она встала и пошла к бару, открыла его и налила себе питье. Эшболь поспешил к ней и прошептал что-то на ухо, положив руку на плечо. Она сняла его руку, и стоя так, одна, выпила то, что сама себе налила.

 — Гости начали расходиться — продолжил Бенци — и подходили, естественно, попрощаться с хозяйкой дома, но видя, что ее нет, удовлетворялись прощанием с Горенштиком. Горенштик говорит, что он не понимал, куда она пропала, но не мог уйти с вечера, поскольку должен был стоять у входа, пожимать руки гостям и благодарить их, ну, все эти глупости, которые говорятся по окончании приемов. В конце концов он позвал свою невестку, Мириам и потребовал от нее найти Алекс. Мириам сказала ему нечто неприличное и оскорбительное. Она была пьяная.
— Да — сказала Лизи — Я тоже могу подтвердить это, она была пьяна.
— Муж Мириам, Нееман Эшболь, услыхал, что его жена кричит и подошел узнать, что случилось. Горенштик попросил его отыскать Алекс. Эшболь обыскал комнаты вверху и комнаты внизу, сад, подвал и, наконец, нашел Алекс, сидящую на скамье возле бассейна. Мертвую. Это было в час сорок пять ночи.
— Что случилось, Лизи? — спросил Бени Адулам. Его голос казался глухим и доносился до нее будто бы издалека. Она почувствовала, что Бени усаживает ее и что его ладонь надавливает ей на затылок и наклоняет голову вниз.
— Опусти голову, опусти ее между колен, вот так. Нет, не вставай. Оставайся так еще секунду.
Голоса в комнате вернулись и стали слышны, она сбросила с затылка его ладонь и подняла голову. Против ее лица сверкали глаза Бенци.
— Если ты думаешь, что можно обходиться тремя часами сна в день, продолжай и дальше, пожалуста. Я уверен, что ты и не ела ничего весь день.
— Мой редактор грозился прислать сюда Дорона Цемента. Этим делом должна заниматься я.
— Ты идешь спать, Лизи. Все, что нам сейчас известно, появится в утренних газетах.
— Точно.
В Беер Шеве забыли, что "Время Юга" — это только часть общеизраильского "Времени". Она не знала, что и Адулам приехал сюда, как корреспондент общеизраильской "Почты", а не как корреспондент "Почты Юга".
Бенци смотрел на нее подозрительно, будто бы пытаясь разгадать какой-то новый шифр. Лизи не была подвержена обморокам. Если уж с ней это случилось, тому были иные причины, и она сделала это непроизвольно. Лизи представила себе, как Эшболь ищет Алекс, переходя из комнаты в комнату, и приходит в комнату филиппинки, и находит там простыню с пятнами крови. Сколько человек видели эту простынь? Сколько еще знали о ней кроме Горенштика? Филиппинка? Эшболь? Полиция? Бенци сказал им все, что знал. Если бы он нашел простыню с пятнами крови, он бы рассказал об этом. Потрудился ли Горенштик спрятать ее? И если так, что подумала филиппинка, обнаружив, что ее простынь исчезла или что ее поменяли? Лизи ужасно хотелось посмотреть на нее, на маленькую филиппинку, и она заставила себя не делать этого.

— Пошли, Лизи, — сказал Адулам. — Пойдем выпьем кофе.
— Я еду в редакцию.
— Ты пойдешь с Адуламом — зло прошептал Бенци. — Позаботься о том, чтобы она что-нибудь поела и пошла спать. — сказал он Адуламу. — Твой рабочий день закончился, Лизи. Если выяснится что-нибудь новое, я тебе сообщу.
У Лизи не было сил попрощаться. Она протопала по мраморному полу своими "ластами", плетясь к выходу. Стоявший у ворот полицейский, отодвинулся, чтобы дать им выйти, пробормотал: "Спокойной ночи", а она подумала "Спокойной ночи?" взглянула на часы и увидела, что уже девять часов.

— Где будем есть? — спросил Адулам.
— Я поем дома. Мне кажется, что я вышла из дому два часа назад.
— Мне тоже.
— Ты успел вернуться домой, принять душ и поесть.
— Тебе так кажется?
— Ты сменил рубашку.
— Ты обратила внимание на мою одежду! Прекрасно. Поехали к Смилянскому. В кафе "Мускаба" делают хорошую хамицу.
— Ненавижу хамицу.

Лизи села в свою машину, захлопнула дверь, защелкнула ремень безопасности и завела мотор. В зеркале заднего вида она увидела Адулама, неподвижно стоящего на тротуаре. Куда ему спешить? Хамица убежит от него? За ним гонится Цемент? Вместе с тем, не следует предаваться иллюзиям. Прошли те прекрасные деньки, когда "Почта Юга" удолетворялась красочным рассказом об отделении по уходу за младенцами в "Наамате ". Для Адулама пришла пора убедиться, что у Лизи были, не про нас будь сказано, амбиции.


5.

Голдинер, помощник Любича, взгромоздил ящики вина на маленькую тележку, толкнул ее наружу и там погрузил эти ящики на грузовик. Всякий раз, возвращаясь в магазин, он извинялся перед Лизи, что заставляет ее ждать.
— Полиция может отбуксировать машину на штрафную стоянку. Или выпишет штраф. Грабители! — В его голосе была приятность ученика ешивы, изучающего страницу Гемары , которая оправдывает его ожидания. Было ему около пятидесяти, у него была борода и красный рот, на голове была большая кипа, талит катан  он одел прямо на рубашку с закатанными рукавами. Лизи знала, Голдинер думает, будто она — клиентка и не стремилась исправить его ошибку. То, что он чувствовал себя виновным увеличивало для нее вероятность извлечь из него информацию.

Утром, после двенадцати часов хорошего сна, освежающего душа и горького горячего кофе она села и обдумала свои следующие шаги. "Убийство жены судьи" — так будет называться статья, которая спасет их маленькую редакцию от вторжения Цемента. Между нею и Ариэли во время того сердитого телефонного разговора заключено негласное соглашение. Она предоставит товар, а он отменит в течение часа назначение корреспондента на Юг. Она знала, что если у нее ничего не получится, Ариэли не замедлит осуществить свою угрозу. В его глазах газетчики из местных газет были подонками, даже если в течение десяти лет они непрерывно показывали успехи в своем ремесле.
Лизи проверила все составляющие будущей статьи: преступление, полицейское расследование, красочный рассказ о скорбящем семействе, фотография покойной. Она взглянула на серую полоску неба в окне. Почему? Почему ее убили? Или как пишут в детективах: "Какой был мотив?" Представляла ли Алекс опасность для кого-нибудь? Почему? Конечно, ключ к разгадке этой тайны был в личности Алекс. Лизи вспомнила красивую женщину, бурную, страстно воспринимающую все, что встречалось на ее пути. Ее окружала аура успеха. Она вышла из зажиточной семьи, ее общественное положение было прочным, ее имя было известно: инженер, владелица преуспевающей фирмы и, кроме того, женщина привлекательная и авантюрная. Убийца был ей близок, кто-то из домашних, из круга, близкого к семье, поскольку пистолет, из которого ее убили, принадлежал Горенштику. Тот, кто убил Алекс знал, что у Горенштика есть пистолет и знал даже, где он его хранит.
Лизи решила начать сначала, а именно, с дома родителей Алекс. На то, что в идеальной картине есть трещина намекала уже сестра Алекс, Мириам, рассказывая Лизи об отравленном вине. Лизи связалась с архивом "Времени" в Тель Авиве и попросила, чтобы проверили, есть ли какой-нибудь материал о фирме "Вина Любич" или об отравленном вине из Югославии. Niente . Как она и предполагала, ответ был отрицательный. Лизи встала, нацепила на уши сережки-полумесяцы, и вышла на охоту.

Голдинер, наконец, освободился и присел на ящик с пивом. Когда он услышал, что Лизи — журналистка, его глаза загорелись. Журналистов он любил. Журналисток еще больше. Много добра сделали ему коллеги Лизи. Его сын, Элиша, пошел по плохой дорожке. Ушел из ешивы, и решил, не про нас будь сказано, стать актером в театре. Он поступил в труппу, представлявшую пьесу "Человек-спагетти". Элиша был человек-спагетти. Он сидел в котле, полном спагетти, ел спагетти и бросал их в сидящих и в проходящих. Это называлось "уличный театр". Люди на улице ругали его, бросали в него разные предметы, смеялись и издевались над ним, а Элиша радовался! Прекрасное общество! Они реагируют, как должны реагировать.
Прошло несколько недель, и Элиша со своими друзьями поехал в Акко, участвовать в театральном фестивале. А на тот фестиваль приехали те, кого называют "знатоками", всякие театральные доктора-профессора, театральные директора и руководители театральных кружков, студий и семинаров, и они спорили о том и об этом, и только с одним все были согласны: нет у Элиши таланта актера. Больше всех постаралась одна журналистка, написавшая, что этот Элиша Голдинер — оскорбление для спагетти, и будь она на месте компании "Осем", она подала бы в суд на этих актеров за антирекламу, потому что после того, как она видела Элишу Голдинера, всякий раз теперь, когда она слышит слово "спагетти", ее одолевает настоящая тошнота.
Плохие отзывы омрачили отношения между членами труппы, она распалась, и актеры разбежались кто куда. Через три месяца Элиша вернулся в ешиву. Короче говоря, большое горе для Элиши и большая радость для его родителей и учителей. А чем я могу быть полезен вам, мадам?

Из разговора с Голдинером выяснилось, что винами он занимается едва не с пеленок, а в торговом доме Любича он работает почти со дня его основания, а сам торговый дом включает в себя кроме магазина еще и склады, которые находятся в подвале дома. Во всем, что касается продажи вин они вне конкуренции, несмотря на то, что то и дело появляются какие-то хаперы и хотят откусить кусок рыночного пирога, но с Любичем такой номер не проходит, Любич охраняет свою территорию. Вот! Даже в эту неделю он беспокоился, чтобы магазин оставался открытым, чтобы не зародить в чьей-либо голове подозрения.
— С Эшболем Вы тоже ладите? — спросила Лизи.
— Голдинер со всеми ладит.
— Я верю Вам. — Улыбнулась Лизи. — А скажите, господин Голдинер, Мириам рассказывала мне об отравленном вине из Югославии...
— О, это старая история, почему ей пришло в голову рассказывать вам об этом? Мы об этом забыли!
— Но кто-то ведь умер от отравления.
— С чего это вдруг умер? Боже милостивый! Ох, уж эти женщины! Никто не умер! Двое попали в больницу, а мы изъяли все купленные бутылки, вернули деньги каждому покупателю — и дело закрыто.
— Компанию не привлекли к суду?
На красном лице Голдинера распустилась шаловливая улыбка и тут же он стер ее грустной гримасой.
— Вот так мы познакомились с Пинхасом. Пинхас Горенштик был тогда молодой юрист, и он потребовал, потребовал со всей строгостью, чтобы никому не выплачивать возмещения, ни тайно, ни явно. Он сказал, что это будет признанием вины. В самом деле, мы не были ни в чем виноваты. И уж, конечно, не в отравлении.
— Что так?
— Ой, разве это важно сейчас? Вот мертвец лежит пред нами. Ушло его время, забыты раздоры.
— Вы уверены?
— В чем?
— Что забыты раздоры.
Голдинер широко раскрыл на Лизи испуганные глаза и глядел на нее некоторое время. Наконец, он спросил ее, не хочет ли она чего-нибудь выпить. У него в холодильнике есть польская водка. Лизи попросила сок. Он налил себе рюмку водки, а Лизи дал апельсинового соку. Он выпил водку одним глотком, замедленным и жадным, закрыл на секунду глаза и сосредоточился на святом деле. Лизи знала, что он хочет выиграть время.
— Вы компаньон Любича?
— Слава Б-гу, нет. Только этого мне не хватает. Нет. Я, слава Б-гу, наемный работник. Меньше знаешь — крепче спишь. У меня шесть детей и три внука, после рабочего дня я хочу быть спокоен. Выучить страницу Гемары, поиграть с внуками. Если бы Любич был здесь, я не разговаривал бы с вами. Он не любит журналистов, Любич.
— Что они ему сделали плохого? А, знаю. После этой истории с вином, отравленным железом...
— Поверьте мне, тогда ни один журналист не пришел к нам. И вино было отравлено не железом, а свинцом. Ох, это старая история, к чему будить уснувших, для чего? В мире нет других проблем без этого?
— У меня сложилось такое впечатление... Так я поняла слова Мириам...
— Мириам! — впервые в его голосе послышалась злость. — Тогда была ошибка, но мы были не виноваты. Ну, скажем, почти не виноваты. Однажды к нам в магазин пришел первый секретарь союза виноградарей Югославии и предложил нам продать вина, которые он покупал без налога в магазине для дипломатов. В то время в Израиле еще не было такого изобилия вин, как сейчас. Мы договорились разделить прибыли пополам. Все было в порядке около года и все были довольны — югославский секретарь, мы и покупатели. Но когда он продал нам ящик рислинга в глиняных бутылках, оказалось, что это вино было отравлено свинцом. Два человека попали в больницу, а следы привели к нам. Любич решил воспользоваться консультацией юриста и обратился в контору "Адлер — Авраам — Бриль". В этой конторе работал Горенштик. Он был тогда молодым адвокатом, только что закончил свою практику, и это он вытащил Любича из грязи и получил руку его прелестной дочери, да покоится она с миром.
— Как он сумел спустить дело на тормозах?
— Он ничего не спускал на тормозах и ничего не скрывал. Что скрывать? Где скрывать? Если о чем-то не говорят на всех углах, это значит скрывают? Кому это интересно, вся эта история?
— Тем, кто был отравлен. Что с ними случилось?
— Один выздоровел, а у другого были повреждены почки.

Голдинер подошел к холодильнику, достал бутылку водки, наполнил себе еще рюмку, промычал: "Кровью наших кубков загасим огонь наших ребер", и уселся на гору ящиков. Лизи сидела тихо, ожидая, когда он отойдет от своего негодования.
Перед магазином остановился автомобиль "Стейшн", Голдинер вскочил со своего места и начал складывать в багажник ящики с напитками, до сих пор служившие ему сиденьем. Покупатель был нетерпелив, торопился уехать, но Голдинер упрямо выписал ему счет, чек, квитанцию.
— В расчетах я очень осторожен — сказал он, когда клиент уехал.
— Что, однажды попались?
— Я? Боже упаси! Вообще, счета — не мое дело. Я в них ничего не понимаю, слава тебе Господи. Счета ведет Эшболь. И это — причина того, что у него болит живот, — засмеялся Голдинер.
— А что произошло с югославским дипломатом?
— Не злословь в народе своем..... Нет, Б-же упаси, я не обвиняю. Я сказал! Сказал, что думал.
Он посмотрел в свою пустую рюмку. Водка стала действовать на него, и Лизи догадывалась, в каком состоянии обычно уходит он домой в конце рабочего дня. Выбрал ли он себе такую работу оттого, что любил приложиться к бутылке, или это работа сделала из него пьяницу?
— Итак, первый — первый, а последний — последний, а потому, милая моя, пора в дорогу. Ты со мной не встречалась и ты со мной не говорила. У Голдинера есть дочки, которых надо выдать замуж. Самый умный человек, нам известный Горенштик, сумел своим изощренным умом превратить иск о возмещении повреждений здоровья в дипломатический инцидент, который лучше замолчать. Было такое впечатление, что вот-вот вспыхнет мировая война из-за вина Любича. Да, именно так. Такая атмосфера была создана вокруг этого дела. Вмешалось министерство иностранных дел, дипломата выслали, больные получили превосходную врачебную помощь и даже оказали большую услугу родине тем, что закрыли свои рты на замок, а Горенштик, лучший из лучших, получил не только руку этой девушки, но и десять процентов от доходов фирмы "Вина Любич".
— Это злит Эшболя и Мириам?
— Кто сказал злит? Не злит! Это — деньги Любича, а он пока живой, может распоряжаться деньгами по своему желанию, верно?
Зазвонил телефон и Голдинер прокричал в трубку.
— Вина Любич! — и тут же понизил голос, и другим тоном проговорил:
— Да, Шмая!
— Нет, Шмая!
— Хорошо, Шмая!
— Господин Любич? — спросила Лизи, после того, как он положил трубку на место.
— Да.
Спесь Голдинера развеялась. Он начал прибирать магазин, выстраивать коробки, заполнять ящики. Интервью закончилось. В магазине явился дух хозяина.
— Горенштик наследует своей жене?
— Не знаю и знать не хочу. Я не член этой семьи. По закону наследует. Муж наследует жене, правда?
— Эшболь и Мириам не любят Горенштика.
— Он получает деньги от дела, не работая. Может быть, он занимает место Эшболя. Кроме того зятья всегда недолюбливают друг друга, не правда ли? Семья — дело сложное. Ты замужем?
— Нет.
— Такая симпатичная девушка, и не замужем? Что так?
Лизи растерянно улыбнулась. Она уже много лет задавала себе тот же вопрос.
— Ты из Польши?
— Из Египта.
— Ну и?
Лизи пожала плечами и встала. Разговор принимал нежелательное направление. Она поблагодарила Голдинера за сок и за терпение и попрощалась с ним. Когда она была у двери, оглянулась.
— Кстати, может быть, Вы помните фамилии отравленных?
— Фамилию того, кто выздоровел, я не помню. А тот, у кого оказались поврежденные почки — Пинхас Горенштик.


6.

— Болезнь Горенштика интересна моей заднице, а истории с рислингом уже двадцать лет.
Лизи не любила сквернословие и ей захотелось сказать Ариэли чтобы он соизволил говорить с нею повежливее, но она не решилась.
— Ты еще там, Бадихи?
— Да.
— Продолжай собирать материал. Когда наткнешься на что-то существенное, сообщи мне.
— Судья замешан в сокрытии преступления и получает за это значительные деньги.
— У тебя нет доказательств. Ты хочешь втравить нас в суд по делу об оскорблении достоинства?
— А?
— Речь идет об окружном судье!
Ариэли бросил трубку, и Лизи почувствовала будто бы получила пощечину. Было три часа дня. Когда она вернулась в редакцию, вошла к себе в комнату и прослушала магнитофон и вспомнила свой разговор с Голдинером, а после села писать статью. Она знала, что статья должна получиться хорошая, и реакция Ариэли больно задела ее.

Деган и Шиболет час назад ушли пообедать и обещали принести ей бутерброд.
Пустынная редакция повергала ее в угнетение. Глухие звуки прорывались из отдаленных контор, а из коридора доносилось царапание тросов, поднимающегося лифта. Лизи складывала свои бумаги в ящик стола, когда вернулись Деган и Шиболет.

 — Мы думали, какой бутерброд взять — с крутым яйцом или с тунцом, и решили, что лучше с крутым яйцом — сказала Шиболет — и еще мы принесли банку сидра.
— Спасибо.
Лизи была голодная. Она молча ела бутерброд.
— Что случилось, Лизи? — спросил Деган.
— Ариэли не хочет публиковать мою статью.
— Он сказал, почему?
— Боится обвинения в оскорблении достоинства.
— Ты смеешься.
— Я плачу.
— Похоже, что ты вышла на что-то серьезное.
Лизи, пораженная, взглянула на него. Конечно, Деган прав. Если бы это была просто обычная статья, Ариэли без сомнения опубликовал бы ее. В ее статье было все, что должно быть в хорошей статье: интриги, деньги, любовь, семья. Ариэли опасался опубликовать статью потому, что она была начинена взрывчатым материалом. Сейчас Лизи вспомнила, как он сказал ей: "Продолжай собирать материал". Ну и жлоб, ну и подлец!
— Ну? Солнце вновь восходит? — спросил Деган, следивший за изменением выражения ее лица.
— Что с моим нагревателем?
— Я обещал сообщить технику, когда госпожа Бадихи дома.
— Рано утром. Но только пусть известит меня за день.
— Я уже звоню ему.
— Спасибо, милый.
— Этого слова я не слышал от нее уже пять лет — сказал Деган Шиболет.
— Ты нашла мою записку?
— Нет. Какую записку?
— Новый спектакль в театре Беэр Шевы. Пресс-конференция с приглашенным режиссером.
— Когда?
— В четыре.
— Лечу!


7.

Пресс-конференция состоялась на веранде театра. Несколько столов соединили вместе и поставили на них классическое угощение: бутылки апельсинового сока и вафли. Лизи почувствовала изжогу еще до того, как что-нибудь взяла в рот. Там было большинство местных газетчиков и царила атмосфера встречи одноклассников. Корреспонденты всеизраильских газет, как обычно, чванились перед корреспондентами местных газет, и если тебе не повезло, и ты была и корреспондент городской газеты, и женщина, они не помнили ни твоего имени, ни твоего лица или — что случалось еще чаще — вообще тебя не замечали.

Приглашенный из Германии режиссер говорил через переводчика, что, естественно, удлинило пресс-конференцию. Он приехал в Беэр Шеву ставить "Короля Лира". Ему был неинтересен шекспировский Лир. У него есть другая трактовка. Труппа будет только из мужчин. Только Лир будет женщиной. С его точки зрения это — пьеса о деспотизме и об империализме. Публика сможет войти в театральный зал за два часа до начала представления и наблюдать за актерами, превращающимися в петухов. Лир будет петухом. В спектакле будут использованы настоящие перья.

 — Режиссер намекает на израильско-палестинский конфликт? — спросила корреспондентка французской газеты.
— Вы сказали. — Ответил режиссер.
— Почему петухи? — спросила Лизи, но переводчик не захотел переводить ее вопрос.
"Пятьдесят слов" — пробормотала Лизи себе под нос, когда выходила на улицу спустя три четверти часа. Маленькая группка — пятеро женщин, одна с младенцем на руках, и трое мужчин, один с загипсованной ногой — несли картонный плакат, на котором было написано "Захват убивает!" Лизи прикидывала, не передать ли статью из дому по телефону.
— Ты говоришь сама с собой.
Адулам. Она видела его на пресс-конференции. На каждом шагу — Адулам!
— Бросил учебу?
— С чего это?
Лизи пожала плечами. Если он решил забросить учебу ради заработка — на здоровье. Не ее это дело.
— Выпьем кофе?
— Я должна передать статью.
— Давай найдем телефон-автомат, передадим статью, а потом пойдем выпьем кофе.
— Я спешу.
— Куда?
— Не твое дело.
— Ты убегаешь от меня.
Лизи остановилась и посмотрела на него с изумлением. До сих пор она думала, что он прилип к ней по соображениям профессиональным. Что он, пытается за ней ухаживать? Она хрипло сказала Адуламу: "Привет!", закинула на плечо свою большую сумку и пошла прочь. Ее автомобиль стоял на стоянке рядом с театром, и она прислушивалась, не идет ли он за ней следом, приказав себе не оглядываться. Почти дойдя до машины и разочаровавшись в том, что он ее догонит, она решила вернуться в редакцию. Если передать статью по телефону, неправильно напишут имя режиссера или название спектакля или сделают ошибку в таких словах, как "концепция" или "интерференция", без которых не существует околотеатральная жизнь.

На своем столе она нашла две записки. В первой Деган извещал ее, что техник придет к ней домой послезавтра в семь утра. Верно, что она просила, чтобы техник пришел рано, но не настолько же! Вторая записка, написанная почерком Шиболет, извещала о том, что Джеки Данциг просил ее позвонить. После того, как Лизи получила подтверждение, что посланная статья поступила в редакцию в Тель Авиве, она позвонила Джеки Данцигу и назначила встречу с ним на пол-девятого. Они договорились встретиться в "Голубом пеликане", Джеки играл там вечером с десяти до полуночи. У нее будет время сходить домой, помыться в душе, помыть голову и немного отдохнуть.


8.

"Голубой пеликан" находился в арабском одноэтажном доме — камни, скрепленные глиной, а во дворе возносилась на высоту пять метров "эла", горшки с майораном и мятой. В пятидесятые годы это был джаз-клуб, в шестидесятые — поп-клуб, в семидесятые — клуб рок-н-ролла, а уже в восьмидесятые годы — клуб хард-рока. Публика была одна и та же. Солдаты с военных баз, находившихся рядом с Беэр-Шевой, школьники, пришедшие выпить свой первый "дабл-скотч", художники и псевдо-художники, которые искали подружку на ночь, ухажеры официантки, поклонники музыканта, пластинки, певца месяца, пьяницы и братья пьяниц, танцоры, одинокие, сумасшедшие.

Когда Лизи вошла, здесь было пусто, тихо и прохладно. Официантка в джинсах и оранжевым пучком волос, гребнем торчащим на выбритой голове накрывала столы хлопковыми скатертями с красными и белыми клетками. Скатерти были не особенно чистыми. Чуть позже зажгли свечи, вставленные в бутылки из-под "Кьянти", в их неярком свете, никто не заметит пятен.

Джеки провел Лизи к столику в углу и попросил официантку принести им горячего чая.
— Ты не удивилась, что я тебе позвонил? — сказал Джеки.
— Нет.
— Ты, наверное, знаешь о моих отношениях с Алекс.
— Что-то слышала.
Джеки посидел некоторое время молча, пытаясь, по-видимому, привести в порядок свои мысли или верно сформулировать то, что он решил ей рассказать. Лизи поудобнее уселась в своем кресле. Это была ее способность. Превратиться в мебель. Люди говорили с ней не потому, что она вытягивала из них слова, а потому, что она вообще не существовала рядом с ними.
— В конце концов, полиция придет ко мне. Они проверят ее банковские счета, и придут ко мне. Я не хочу, чтобы меня арестовали.
— А есть причина, чтобы тебя арестовали?
— Нет. Я ничего не сделал. Но они подумают, что я замешан в этом деле. И я бы на их месте так подумал. Я хотел попросить тебя, чтобы ты поговорила с Бенционом Корешем. Я знаю, что он руководит расследованием. Он твой зять, верно?
— Да.
— Мне говорили, что он бьет подследственных.
— Бенци?
— Да.
— Я не верю. Бенци не может заниматься рукоприкладством.
А про себя подумала: "А может быть, да? Откуда у меня эта уверенность, что он не бьет подследственных? Я ведь ни разу не видела, как он допрашивает подозреваемых. Может ли быть такое раздвоение, чтобы основательный человек, муж и отец семейства, превращался в следователя-палача. Конечно, может.
— Почему ты думаешь, что тебя арестуют?
— Я три года был любовником Алекс. Это началось в "Клаб-мед" в Ашкелоне. Она приехала в отпуск, а я там играл. Она сошла с ума от меня. Она забыла обо всем: о родителях, о муже, о детях. Я думаю все про это знали. А может быть, и нет. Последний год история эта начала утомлять меня. Она приходила сюда, ждала, когда я закончу играть, следила, чтобы никто не флиртовал со мной и чтобы я не начал за кем-нибудь ухаживать, забирала меня домой. Между нами была разница в двенадцать лет, это немало. Я не мог не замечать разные вещи. Пломбы, пятна, вены. Я все время окружен молодыми. Три года! Неужели? Я хотел с этим покончить. И тогда она стала заваливать меня деньгами. Она купила мне квартиру. Потом автомобиль. Оплачивала время в студии. Нужно быть святым, чтобы не соблазниться. Я не святой. Мне бы за всю жизнь не купить квартиру. Двухкомнатную, но свою. И в следующем месяце выйдет мой диск. Я всегда сочинял музыку. Но свой диск? Это просто сказка! Это стоит пять тысяч долларов! Откуда у меня пять тысяч долларов? Она купила меня. А я разграбил себя и продал. Не было у меня сил разорвать связь между нами.
Он вдруг поднял голову и крикнул в пространство клуба:
— Брурия! А что с нашим чаем?
Джеки вновь замолчал, а Лизи подумала, готова ли она отдаться кому-нибудь, скажем, Горенштику, за то, что тот приобретет ей квартиру и автомобиль, и решила, что нет. Никогда. Официантка с гребнем принесла два стакана чаю на жестяном подносе и они деланно улыбались, пока она не ушла.
— В последние месяцы она запуталась в денежных делах. Я не знаю, в чем там дело. Что-то связанное с проектом, который она строила. Если я правильно понял, она тратила на меня деньги, которые ей не принадлежали, и хотела, чтобы я продал эту квартиру. Она обещала купить мне новую, как только расправится со своими проблемами. Она предложила дать мне письменное обязательство. Я не согласился. Я не любил ее. Она была жестокая, властолюбивая, и наглая, а я решил, что и у Джеки Данцига есть цена. Я у нее не взял ничего, что бы она не хотела мне дать. Она по своей воле, потому что ей так захотелось, дала мне и квартиру, и машину, которые, кстати, записаны на мое имя. Это был бизнес. Она платила мне за товар, который я ей продавал. Но бизнес превратился в дерьмо. Мольбы, обещания, угрозы.
— Ты представляешь, о каком проекте шла речь?
— Что я знаю? Она строит... строила буфет в университетском городке, новый дом в квартале "Далет", дом ветеранов в киббуце Азания, школу для взрослых, что возле "Шекема". Ее контора — одна из самых крупных в городе... Была... Зачем она прицепилась ко мне?
— Зачем ты согласился играть на вечере, посвященном ее мужу?
— Это в ее стиле! Пригласить любовника, чтобы он играл на торжестве, посвященном ее мужу. Когда я пытался отказаться, она засмеялась. "Я уже давно хотела, чтобы ты пришел ко мне домой" — сказала она. — "Пришло время познакомиться с семьей".
— Ты мог отказаться.
— Не мог. Она была сильная.
— С каким проектом она запуталась?
— Я не знаю.
— Сколько денег ей требовалось?
— Сто тысяч доларов.
— Точно?
— Не точно. Она предложила мне банковскую гарантию на сто тысяч долларов за деньги, которые я ей отдам. Я думаю, что она даже пошла в банк и поговорила с управляющим.
— Ты знаешь, в какой банк?
— Не знаю. Она работает... работала... по крайней мере, с двумя банками. Может быть, еще с несколькими. Она была очень рисковая во всем, что касалось денег. Прокручивала огромные суммы. У нее были повадки азартного игрока.

В клуб начали собираться люди. Тинэйджеры. То и дело кто-то подходил к Джеки и трепал его по плечу. Брурия переходила от стола к столу, зажигала свечи и гасила электрические лампы. Бармен вытирал пивные кружки и ставил их на деревянные полки у себя над головой.

 — В конце концов Бенцион Кореш придет ко мне. Я прошу тебя поговорить с ним. Расскажи ему то, что я рассказал тебе. Я не сделал ничего противозаконного. Я был приятелем Алекс Горенштик. Также, как ты была приятельницей Пинхаса Горенштика.
Лизи холодно посмотрела на Джеки и приказала себе утихомирить дыхание, которое хотело с криком вырваться из груди. Такое же чувство удушья она чувствовала в детстве, когда чуть не утонула в море.
— Что ты имеешь в виду? — спросила она.
— Я видел вас.
— Что ты видел?
— Не неволь меня.
— Это ты не неволь меня.
Она встала и взяла свою сумку, висевшую на спинке стула, но он схватил ее и задержал.
— Отпусти руку.
Собравшиеся начали обращать на них внимание, и Лизи подумала, что это как раз хорошо. Что это ей поможет. Если будет нужно, она устроит скандал. Она едва удерживалась, чтобы не устроить скандал.
— Сядь, Лизи. Я прошу тебя. Извини.
— Если у тебя грязные мысли, Джеки Данциг, это твоя беда. Но не впутывай меня в это дело.
— Хорошо. Я ведь попросил прощения. Садись. Я должен начать играть буквально через четверть часа.

Она точно помнила, что когда она с Горенштиком спускалась в подвал, Джеки сидел у рояля в салоне, и когда они были внизу, в комнате филиппинки, она слышала его игру у них над головой. Он ничего не может знать. Разве что кто-то другой видел их входящими в ту комнату или выходящими из нее и рассказал ему. Лизи присела, избегая глядеть на него. Она никогда не любила Джеки Данцига. Сейчас он вообще был ей отвратителен. Но этот низкий человек, — сказала она себе — не обязательно и убийца.
— Объяснись.
— Ну, я ошибся.
— Объясни, что ты имел ввиду.
— После того, как ты сказала мне, что идешь домой, я видел, как ты подошла к двери и говорила с Горенштиком, а потом вы вдвоем пошли в дом.
— Он показывал мне дом.
— Но вы не вернулись.
— Я ушла через сад. Не хотела возвращаться домой после того, как уже распрощалась со всеми гостями. Горенштик ведь вернулся?
— Ты прекрасно знаешь, что он не вернулся.
— Разве он не стоял в дверях и не прощался с гостями?
— Я играл до полуночи. В полночь меня сменил проигрыватель, и я поехал домой.
— Они зажгли в конце бенгальские огни?
— Может, после полуночи. — Он чуть помолчал, а потом спросил:
— Ты поговоришь с Корешем?
— Да.
— Спасибо, Лизи.
Лизи не ответила ему и не поглядела на него. Клуб наполнялся молодежью, голосами и дымом, оранжевый петушинный гребень носился между столами с подносом в руках, заставленным пивными бутылками. На маленькой сцене кто-то устанавливал микрофоны. Лизи вышла прочь. Она остановилась у уличного фонаря и посмотрела на часы. Почти десять. Слишком поздно звонить Бенци. Она разбудит девочек, и Жоржетт будет сердиться на нее. Сейчас Лизи жалела о том, что перед встречей с Джеки она приняла душ. С удовольствием она бы помылась снова. Как это получилось, что из всех парней на свете Александра Горенштик влюбилась именно в него, одному Купидону известно. Лизи вспомнила про Адулама и решила позвонить Ариэли и рассказать ему о встрече с Джеки. В ее руках был конец длинной и запутанной нити, и ей требовалась его помощь.

— Мы живем в свободной стране и если мы станем публиковать все любовные истории, у нас не останется места ни на что другое — сказал Ариэли, прекрасный как всегда.
— Эта любовная история закончилась убийством.
— Какая связь между этим убийством и между тем, что у нее был жиголо?
— Она запуталась в денежных делах. Была в сложном положении. Хотела, чтобы этот жиголо вернул ей деньги.
— Ты можешь это доказать?
— Он сам мне рассказал.
— Он не производит впечатление человека, пытающегося быть правдивым.
— Нет, он — нет.
— Почему он захотел говорить с тобой?
— Мой зять руководит следствием. Он хочет, чтобы я с ним поговорила. Чтобы его не привлекали к следствию.
— Он хочет использовать тебя. Как использовал госпожу Горенштик.
Дрожь охватила Лизи. Конечно, Ариэли прав. Джеки хочет использовать ее.
— Ты говорила со своим зятем?
— Еще нет.
— И не говори с ним, Бадихи.
— Почему?
— Он запретит тебе публиковать этот рассказ.
Ариэли попрощался с нею обычным для него способом — бросил трубку. Лизи пообещала себе, что когда-нибудь ответит ему тем же. Ни тебе "привет", ни тебе "до свидания", только этот грубый стук, который в один миг отключает тебя от собеседника. Она села и посмотрела на телефонный аппарат, попыталась понять, что означают гудки в телефонной трубке: то ли "Дорогая Лизи, ты права", то ли "С такой тупицей мне больше не о чем говорить". Наверное, что-то среднее между этими двумя возможностями. Если хладнокровно вспомнить прошедший разговор, разве не беспокоился Ариэли, что ее зять, Бенци, запретит Лизи публиковать эту историю. То есть, в конце концов, он заинтересован в публикации материала. Но неужели Ариэли думает, что она будет работать над историей убийства без помощи полиции? Нет, Ариэли наверняка знает, что это невозможно. И таким образом, он защищает себя со всех сторон. Он всегда сможет заявить, что приказал Лизи Бадихи не обращаться в полицию за помощью, точно так же, как всегда он сможет заявить, что в ответ на просьбу Лизи он разрешил ей прибегнуть к этой помощи.
Лизи положила диктофон на полку, вытащила из ушей пластиковые серьги и вошла в ванную комнату. Вода была не горячая и это ее разозлило. В прошлый месяц она заплатила почти треть заработка за ремонт солнечных батарей. Именно, треть. Послезавтра ей установят индивидуальную систему нагрева воды и по крайней мере эта проблема, наконец, решится.


9.

"Интимная связь между убитой и местным музыкантом". Лизи глядела на заголовок "Почты", будто бы еще миг — и буквы в газете превратятся в огромных скорпионов и ужалят ее до смерти. Она так разозлилась, что слова плясали перед ее глазами, и она не смогла прочесть саму статью. Змей этот Адулам! И Ариэли с его советами!

Она сидела в салоне своей квартиры и ожидала техника, который должен был установить систему обогрева и, конечно, не пришел. А где это ты видела в наших краях рабочего, который обещал прийти — и пришел? Что у нас, Швейцария? Страна маленькая, много нового, неизведанного, много импровизации, мало порядка, но рабочий, он придет, может, не сегодня, но в конце концов он придет, и он ей понравится, и она предложит ему выпить чего-нибудь холодного или чего-нибудь горячего, а он отпустит какой-нибудь веселый и двусмысленный комплимент, чтобы проверить, есть ли здесь о чем говорить, а она — очень опытная — будет знать, как ответить, не оскорбив, пусть он поймет из ее ответа, что она — приятная и одинокая девушка и пусть установит ей нагреватель.

Было уже десять часов, когда Лизи пришла в редакцию. Шиболет сообщила ей, что ее ищет офицер полиции Бенцион Кореш, а Деган спрашивал, не случилось ли чего-нибудь.
— Я встала в шесть утра, чтобы быть готовой к приходу твоего техника, и ждала его до десяти.
— Он не пришел? — Деган рассердился, поскольку действительность опровергла широко распространенное мнение, что "Деган все устроит". Он посмотрел на нее, как спаниель, которого покинула любимая хозяйка. Лизи еле сдержалась, чтобы не пожалеть его.
— Со мной он больше не работает. Это я тебе обещаю.
Лизи вошла в свою комнату и позвонила Бенци. Из разговора выяснилось, что Джеки Данциг был допрошен, и среди прочего рассказал о своей связи с Лизи Бадихи, с которой, как ему помнится, он пришел на вечер в дом Горенштиков.
— Он просил меня повлиять на тебя, чтобы ты его не бил.
— Зачем мне его бить?
— Не знаю.
— Ты его подруга, Лизи?
— Он мне противен.
— Ты была его подругой?
— Никогда!
— Ты была его подругой?
— Нет.
— Тогда зачем же он говорил, что между вами существует связь?
— Чтобы ты не бил его.
— Ты записала разговор в "Голубом пеликане"?
— Да.
— Принеси мне пленку.
— Я хочу ее сохранить.
— Приходи ко мне на работу. Мы скопируем пленку и вернем ее тебе.
— Хорошо.

"Кабинет" Бенциона Кореша был комнатенкой с бетонными стенами два на три метра, напоминавшей тюремную камеру, которую он разделял — по крайней мере, номинально — с Иланом-Серджио Бахутом, единственным человеком в полиции Беэр-Шевы, согласившемся сидеть с Бенци в одной комнате. На счастье обоих зятьев Лизи, Илан выбрал "работу ногами" и ненавидел сидеть в конторе, а Бенци обожал рыться в бумагах, слушать магнитофонные записи и плавал в маленькой комнатке, как плод в материнской утробе.
Лизи и Бенци прослушали кассету уже в третий раз. Оба выучили ее уже наизусть.
— Кто передал материал Бени Адуламу? — спросила Лизи после того, как Бенци выключил диктофон.
— Джеки Данциг — сказал Бенци. — Джеки решил, что ему нужна публикация, которая защитила бы его от полиции. В конце концов здесь говорится о жене судьи, а у полиции очень нежные отношения с судом. Естественно, что редакция солидарна с судьей, который в данном случае является жертвой. Единственный шанс этого слабака, Джеки Данцига — представить в новом, нелестном, свете Александру Горенштик, и сделать это раньше, чем полиция придет за ним. Он не дурак, этот Данциг.
— Он повстречался со мной, а после того, как мы расстались, назначил встречу Адуламу. — Горестно констатировала Лизи. У нее в руках был скуп, и его украли из-под носа.
— Он знал, что разозлил тебя своими грязными намеками и опасался, что ты не станешь говорить со мной.
— В этом он был прав.
— Ты должна была рассказать мне о вашей встрече.
— Я рассказала.
— Не сегодня. Вчера!
Бенци сотрясал воздух своими здоровыми легкими и сильной диафрагмой. Его громовой голос сотрясал в квартире стекла, когда он говорил: "Подай мне, пожалуйста, соль". Кто не знал Бенци, мог бы подумать, что он все время сердит. Лизи мысленно пыталась представить себе встречу Бенци с Ариэли.
— Тебя что-то забавляет?
— А?
— О чем ты говорила с Горенштиком?
— Когда?
— На пленке Джеки говорит, что вы с Горенштиком говорили, а потом пошли прогуляться по дому.
— Это официальный допрос?
— В этом кабинете все официально.
— Я пришла на вечер к Горенштикам потому что Деган попросил меня прорекламировать имя производителя рояля, на котором играл Джеки.
— Такое разрешается?
— Нет.
Бенци смутил ее, и они оба улыбнулись.
— Этот вечер нервировал меня. Все было украшено золотом, окружной судья стоял в дверях, раздавая бенгальские огни, а Мириам, сестра Алекс, была пьяна и стала порочить свою сестру. Я решила уйти, потому что в три утра я уже должна была выехать на КПП "Эрез". Хозяин дома спросил, естественно, почему я ухожу домой, а я его спросила почему он не участвует в своем собственном чествовании. Он предложил показать мне дом, а я не отказалась. Мы прошли по комнатам, вышли в сад за домом. Я не хотела возвращаться в дом уже распрощавшись со всеми. Я сказала ему "До свидания", пошла по тропинке к воротам и уехала домой.
— Когда это было?
— Приблизительно в одиннадцать.
— Почему он захотел показать тебе дом?
— Может быть, этот вечер нервировал и его.
— Он знал, кто ты?
— Он помнил, что я приехала с пианистом, а я не удосужилась представиться. Я всегда это делаю. Чтобы люди потом не сказали, что я получала у них информацию, а они не знали, что говорят с журналисткой.
— Он был знаком с Данцигом?
— Я думаю, что да. Он знал, кто такой Джеки. И он удивился, что я ухожу без него. По словам Данцига его знала вся семья.
— Мы это проверим. Хочешь сока или кофе?
— Кофе.
— Элиэзер! Принеси две чашки черного кофе.
Бенци, конечно, не нужно было пользоваться телефоном. Ему достаточно было чуть повысить голос. Лизи подумала, что окна в его комнате надо было бы оклеить липкой лентой. Ожидая кофе, они глядели на кассету диктофона, будто бы надеясь, что она расскажет им что-нибудь еще.
— Александра Горенштик была убита где-то между одиннадцатью и часом сорок пять. Она сидела во дворе, на маленькой каменной скамеечке возле бассейна. Это место от части сада, где проходил вечер, отделяли деревья. Факт, что ее искали, но не видели.
— Тогда еще не знали, что она убита. Наверняка искали в спальне, на кухне.
— Да.
— Ты думаешь, что она ждала там кого-нибудь.
— Это одна из возможностей.
Осторожно открылась дверь, вошел Элиэзер, неся в руках жестяной поднос с большими чашками. Лизи заставила себя не встать, чтобы помочь ему. Ей всегда хотелось встать и помочь. Особенно маленьким людям, которые боятся взглянуть в глаза и выглядят, как Элиэзер.
— Он бил свою жену смертным боем — сказал Бенци после того, как Элиэзер вышел. — От его побоев она оглохла на одно ухо. И видела бы ты ее. Большая, жирная, ты бы никогда не подумала, что именно она — пострадавшая. Всякий раз, когда она жаловалась, мы арестовывали его, а потом он возвращался домой и снова бил ее. Мне это надоело. Тогда я взял его к себе, чтобы был под надзором. Он обнаглел. Стал хвастать по городу, что работает в полиции и нашел себе красотку-подружку. Сейчас его жена пришла и плакала тут у меня, что я разрушил мир в их семье. Иди знай.
Бенци был неисправим. Стены в здании, где находилась полиция, были очень толстые, но Лизи знала, что не только Элиэзер, но и пешеходы на улице слышали слова Бенци.
— Вы нашли что-нибудь рядом с местом, где была убита Александра Горенштик?
— В самом саду были следы по крайней мере семидесяти человек. Около самой скамейки — меньше. Некоторые — старые, некоторые — новые. Большей частью, разумеется, принадлежащие живущим в доме. Но мы продолжаем проверку.
— Джеки Данциг?
— Я не хотел тревожить его. Установил за ним негласное наблюдение. Сейчас, когда он сам сообщил публично о своих отношениях с Александрой Горенштик, я могу действовать открыто.
— Если в ту ночь Джеки был в саду, можешь не сомневаться, он снял обувь. Не дай себя провести. Он не дурак.
— Я тоже.
— Бенци, ты бьешь подозреваемых?
— Нет.
— Я тоже думала, что нет. Я полагаю, что вы проверите ее банковские счета, и счета клиентов, семьи и друзей.
— Да.

Бенци был чем-то обеспокоен. Его ответы становились все короче, и, наконец, он замолчал. Лизи сидела себе, отдыхая, как привыкла сидеть перед теми, кого она интервьюировала, когда те погружались в свои размышления. Они несколько минут сидели молча и, наконец, Лизи открыла рот первой.
— Ты нашел отпечатки обуви Джеки Данцига возле скамейки?
— Лизи, интервью закончено. У меня есть работа.
— Это было не интервью. Я принесла тебе диктофонные пленки, чтобы ты их скопировал.
— Если у меня будут новости, я тебе сообщу.
— Мой осторожный редактор не разрешил опубликовать рассказ об отношениях между женой судьи и пианистом-жиголо. У редактора Адулама не было запретов и он опубликовал этот рассказ."Почты" сегодня продано гораздо больше, чем "Времени". Кто виноват? Лизи Бадихи! Ариэли не сознается, что решил не публиковать этот рассказ. Он скажет, что когда я принесла этот рассказ, он был в виде не подходящем к публикации или что-нибудь в этом роде. Мне нужны эксклюзивные новости или сюда пришлют Дорона Цемента.
— Почему бы тебе не опубликовать разговор, который был у тебя с Данцигом в "Голубом пеликане"?
— После того, как это опубликовано в "Почте"?
— Да, пережеванное не вкусно.
— Ты что-то знаешь и не говоришь мне.
— Лизи, я занят.
— Что тебя беспокоит?
— Ты хочешь, чтобы я позвал кого-нибудь выпроводить тебя отсюда?
— Если я расскажу тебе кое-что ты мне откроешься?
— Что ты мне можешь рассказать?
— Сперва ты.
— Мы что, дети?
К крику Бенци присоединился негромкий стук в дверь.
— Войдите! — гаркнул Бенци.
Лизи не удивилась, что Бенцион Кореш не избивает подследственных. С таким голосом в этом нет надобности.
Илан-Сержио Бахут заглянул в дверь. Когда он увидел Лизи, на его лице появилась вопросительная гримаса. Лизи улыбнулась ему, чтобы намекнуть, что это просто дружеский разговор и крики Бенци не означают, что между ним и между Лизи — какие-то проблемы.
— Я тебе нужен? — спросил Илан у Бенци.
— Если ты выпроводишь отсюда Лизи, я буду тебе премного обязан.
— Пошли, Лизи. Если Бенци в таком состоянии духа, тебе не стоит здесь оставаться. — Когда лицо Илана озарялось улыбкой, на его щеках появлялись две глубокие морщины. Лизи не понимала, как Жоржетт могла бросить его ради Бенци. Она встала, взяла в руки свой диктофон, засунула его в сумку и пошла вслед за Иланом, не попрощавшись с Бенци. Она помогла ему в его расследовании, и пусть скажет спасибо.
— Не начинай самостоятельного расследования! — крикнул ей Бенци.
— Я буду собирать материал.
— С кем ты встречаешься?
— Это не твое дело. Я не о-бя-за-на сотрудничать с тобой. Что я получила за то, что рассказала тебе про Джеки?
— Я не виноват в том, что Ариэли не захотел печатать твою статью.
Лизи вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Илан ждал ее в коридоре и улыбался ей широкой улыбкой.
— Лизи! — послышался крик из комнаты Бенци. Дверь распахнулась. Лизи продолжала идти, не оборачиваясь назад. Она вышла из тесного коридора в холл перед входом.
— Малка сегодня работает? — спросила она у дежурного.
— Она работает сегодня вечером.
Илан проводил ее до улицы. Что-то в сердце Лизи затеплилось насчет Бенци. Вдали от этой улицы, где глаз наслаждается видом холодных зимних небес и шумной улицы, сидит он себе там, в маленьком бетонном кубе и ищет решение загадки. Узник бетонного куба в это время появился на ступеньках, края его рубашки вылезали из штанов.
— Позвони мне вечером! — крикнул он в след Лизи, а потом закричал:
— Пошли, Илан! — и вновь исчез, проглоченный зданием.
— Он всегда такой? — спросила Лизи у Илана.
— Всегда — с гордостью в голосе сказал Илан.


10.

 — Бедный судья — сказала тетя Клара, когда Лизи закончила свой рассказ о том, над чем она работает сейчас, — и бедные дети. И бедные ее родители и вся ее семья. И она тоже бедная, благословенна ее память.
Кошка подняла голову, зевнула, вылизала брюхо, и снова задремала.
Лизи посмотрела на зонтики, на кассеты и на серьги и подумала, что он не бедный, судья. Он был ошеломлен. Но не настолько, чтобы забыть предупредить никому не говорить о странном приключении, происшедшем с ними, как будто бы ей пришло на ум рассказать об этом кому-нибудь. Но сейчас все стало запутываться и Лизи не знала, что поделать, и, как бывало уже не раз, когда она не знала, что делать, она пошла навестить тетю Клару и дядю Якова, и пила чай с цветками горчицы и получала полезные советы о том, как ухаживать за кожей, и глядела на людей, что проходили мимо магазина, и купила несколько кассет для своего диктофона, и ждала, когда к ней вернется способность рассуждать.
— Ты знаешь, кто ее убил? — спросила Клара.
— Нет.
— Ты кого-то подозреваешь?
— Я не знаю. Может быть.
— Люди убивают по двум причинам: из-за любви или из-за денег. Иногда еще для того, чтобы их уважали.
— Бертолуччи, — сказал дядя Яков — дирижер оркестра пожарников в Александрии, убил офицера милиции после того, как этот офицер проиграл его сестре в турнире по покеру, а после не хотел платить ей деньги.
Дядя Яков говорил редко, но слова, которые он произносил, всегда производили на слушателей впечатление. Троица погрузилась в размышление.
— Он взял меч на складе реквизита в оперном театре — вспоминал дядя Яков подробности, которые забыл отметить.
— В ваш магазин приходят и филиппинки? — спросила Лизи.
— К нам приходят со всего мира, Лизи.
— У Горенштика работает девушка-филиппинка.
— Неделю назад здесь была одна и купила жемчуг. Наверняка, работница Горенштика. Но о чем это говорит?
Конечно, тетя Клара права. Ни о чем это не говорит.
 
Как ей стало известно, Бенци нашел простыню с пятнами крови и задержал маленькую филиппинку, которая молчала о связи с Горенштиком, но Лизи опасалась, что визит в его дом сразу же после ареста девушки бросит подозрение на нее. Она не сомневалась, что парни Бенци регистрируют имя каждого входящего в дом Горенштика или звонящего ему по телефону. Она приказала себе не суетиться, сдержала желание бежать к Бенци и вызволить из его рук Мариан Ортега-Рамон. Да, у маленькой филиппинки было имя, и имя раскошное. Где еще найдешь во всей Беэр Шеве девушку, которую зовут Мариан Ортега-Рамон? Там, на вечере, она вертелась между гостей в белом маленьком фартучке, подавая вино и соленые бисквиты, и никто не знал, что она — обладательница королевского имени. Хорошо, что Бенци не увидит Лизи сейчас, когда она такая расстроенная. Все же она села в свою машину и поехала в матнас , чтобы посмотреть открытие выставки искусства природы. Если выставка того заслужит, она напишет про нее статью, а если нет — хватит и заметки, так или иначе, в ближайшие часы ей лучше занять себя чем-нибудь.

На входе в матнас канатом был загражден доступ к одной из стен. На бумажке, приклеенной к полу, было написано имя художника, Ахиноам Вили. Она не знала, являются ли стена и канат экспонатом или же свежепокрашенная стена и бумажка остались от прежней выставки.
— Это произведение. — прошептал кто-то сзади. Адулам кто же еще? Его лицо было непроницаемо, но в глазах прыгали чертики.
Ахиноам Вили был парень лет шестидесяти, одетый в джинсовые штаны, которые были ему коротки, обутый в высокие ботинки и украшенный дикой бородой с пробивавшейся в ней сединой. Выглядел он как скотник, и выяснилось, что он и есть скотник из киббуца "Сдэ Азания", киббуца Шиболет. Вместе с ним были представлены Шошана, практикующая медсестра, и Ханита, бывшая керамистка, все они были учениками Гертруды Фиш, большой художницы из Минессоты, которая уверовала в огромный потенциал Негева и не ошиблась.
— Пустыня рисуется в нашем сознании как песчанная равнина. — Сказала она, глядя сердитыми глазами на журналистов, записывающих ее слова. — Но нет! Негев — на подъеме! И в нем есть цветы. Надо только это услышать. Разглядеть. Это было главное, что мы выучили на нашем семинаре. Разглядеть!
Лизи почувствовала стыд. Она прожила в Негеве всю жизнь и не разглядела.
— Можно ли назвать вашу выставку выставкой протеста? — Спросила корреспондентка французской газеты.
— Можно — ответила Гертруда Фиш и сжала губы. Чтобы увидели в ней негромкое эхо огромного протеста, заключенного в выставке. — Мы рассержены. И хотели выразить свой гнев.
На лицах двух художниц изобразился гнев, они закивали утвердительно, а Ахиноам Вили раскрыл голубые свои глаза и стал похож на орнитолога, потревоженного в то время, когда он наблюдал за поющими дроздами.
Гертруда Фиш объяснила им смысл выставки. Ни к чему повторять и копировать природу, сказала она. Фотоаппарат делает это лучше. И человеческий глаз тоже. Мы стремимся прийти к концепту с помощью самых простых материалов. Всякая ассоциация — коллаж. А всякий коллаж — сплетение. И это сплетение законно. В Америке давно поняли, что материалы в пространстве — единственная вещь, которую художник может сделать в атомный век. Только у нас этого все еще не понимают. Поймут, когда будет слишком поздно. Она надеется, что эта выставка будет прорывом вперед.
Группа журналистов — около десяти мужчин и женщин — вглядывались в кучу песка посередине комнаты. Гертруда Фиш объяснила, что свет, проникающий через окно, в каждый миг изменяет вид песка. Отсюда и название инсталяции: "Время". Следующая инсталяция называлась "Поэма": горсть щебенки, кусок веревки и крышечка от бутылки кетчупа. Цивилизация в противоречии своих элементов. Гертруда Фиш сказала, что нельзя игнорировать то, что зовется нашей средой. Все почувствовали себя виноватыми.
— Это было очень важно для нас — прошептала Шошана, практикующая медсестра. Все с ней согласились и закивали. Ханита сказала, что поскольку она пришла из другой области, ей сначала было трудно, но что это большая удача — работать с Гертрудой Фиш. К ее несчастью, взгляд Лизи встретился со взглядом Адулама. У нее было чувство, что Адулам смеется над ней.
Материалы Шошаны были песок и большие куски щебня, материалы Ханиты — промышленные отходы и грязный воздух, ну а Вили был минималист. Исскуство всех троих, конечно, было политическим, потому что и у молчания есть предел. И особенно, в Негеве.
— Слышала про филиппинку? — спросил Адулам, когда они вышли из матнаса.
— Да, — ответила Лизи.
— Я не верю, что она убила госпожу Горенштик.
— Я тоже.
— Так зачем же ее арестовали? Могли бы допросить и отпустить домой. Что говорит об этом Бенцион Кореш?
— Я с ним не говорила.
— Эта история тебе не интересна?
— Она не интересует моего редактора.
— Ты смеешься.
Лизи пожала плечами. Она стояла в дверях и ждала Ахиноама Вили.
— Пошли пообедаем.
— Я хочу поговорить с художником.
— Ой, Лизи, только не говори мне, что ты наелась словесного дерьма этой жрицы из Минессоты. Ты что, не голодная?
Ахиноам Вили вышел из матнаса и устремил в пространство свои голубые глаза, будто бы дневной свет его ослепил. Его сопровождала маленькая женщина, розовая и энергичная, по-видимому, жена. Лизи представилась и спросила, можно ли ей приехать в киббуц, чтобы написать о его работах. Жена Вили покраснела от избытка чувств, но сам Вили думал, что он еще не созрел для суда общества. Лизи объяснила, что она не общественность и уж конечно, не судья. Ахиноама убедило, наконец, то, что Лизи была знакома с Шиболет и была, почти что ее работодателем, а еще, что было не менее важно,  что у Лизи был автомобиль и что она предложила подвезти их до Азании. Адулам вел себя образцово. Он помог паре войти в машину и закрыл за ними дверь, а потом подождал, пока Лизи не залезет вовнутрь и не пристегнется. Он так нервировал ее своим хорошим поведением, что Лизи резко рванула с места и чуть не врезалась в стоявший впереди автомобиль.
 

11.

Скульптуры Ахиноама Вили стояли в старом сарае для гусей и отличались от минималистских работ, представленных в матнасе Беэр Шевы. На глыбах песчаника, собранных в кратере Ариф он вырезал — по словам его жены Яфы — историю дивизии "Гарэль ". Яфа рассказала, что они познакомились, когда сопровождали колонны машин во время Войны за независимость, она была новой репатрианткой из Австрии, а он — водитель из Гедеры.
— Это ей не интересно, — прошептал Вили, уставившись взглядом страдающей мадонны на свою жену Яфу.
— Нет! Да! В самом деле, интересно. — сказала Лизи, зная, что будет достаточно вставить в газетный текст хотя бы одно слово из всего сказанного. Может быть при другой возможности, по другому поводу. Она записала названия статуй, и их вид и подробности жизни скульптора. Ему было тяжело рассказывать о себе. Он отвечал неохотно, и его жена Яфа снова и снова приходила ему на помощь.
— Пошли попьем кофе, — предложил Вили.

Перед входом в дом Вили и Яфы был маленький балкончик, а на нем — рабочая обувь, рукавицы, сапоги, швабра, метла и ведра. Квартира состояла из двух комнат, кухни и душа, и была уставлена статуэтками обнаженных женщин, сделанных, по-видимому, с Яфы. Лизи гадала, есть ли у них дети.
— Это — старый дом для ветеранов — объяснила Яфа, приготавливая кофе. — Мы должны были бы переехать в новый дом уже осенью, но в денежных счетах обнаружилась какая-то путаница, и сейчас мы ожидаем переезда.
— У вас будет там больше комнат? — спросила Лизи.
— Нет, там тоже будет две комнаты, но большей площади, и все будет новое, и каждый может сам выбрать оборудование в ванной и на кухне. Пятеро семей туда уже переехали а именно мы застряли. Я уже не верю, что из этого что-нибудь выйдет. И не только мы задержались с переездом. Молодые семьи, которые должны были бы поселиться в наших домах, тоже ждут. Они живут в домах для молодежи очень неустроенно.
— Когда мы прибыли сюда, у нас не было даже этого — сказал Вили мягким голосом.
— Времена изменились, Вили. Внешние соблазны велики. Мы должны быть богатыми, чтобы молодые оставались здесь. Вот, пирог с финиками. Его испекла я.
Свежезаваренное кофе было горьким и хорошим, и его аромат наполнил маленькую квартиру, а пирог с финиками таял во рту. Лизи улыбнулась Яфе, откусывая, жуя и похвалила: "Очень вкусно". Знакомый уже румянец растекся по щекам Яфы.
— Это пирог без яиц и без сахара — раскрыла Яфа свой женский секретик. — Еще?
— Да, спасибо. Пирог прекрасный.
— Скоро пойдем в столовую — сказал им Вили, — а потом мне надо в коровник.
— Ты взял день отпуска — недовольно напомнила Яфа.
— Но ведь мы рано вернулись. — он бросил на жену свой душещипательный взгляд.
По пути к столовой, Лизи показали новое здание для ветеранов
 — Мы обратились к самым лучшим строителям — сказала Яфа — Архитектор и инженер приехали сюда, говорили с членами киббуца и спроектировали дома, которые будут соответствовать и пейзажу, и нашим требованиям. Ты видишь? Каждая единица жилья построена будто бы отдельно, и если кто-то пожелает, он может не встречаться с соседями. И вместе с тем, дома соединены. "Улей" — так мы называем этот новый дом. — Яфа замолчала на миг и быстро взглянула на Вили. А потом сказала:
— Несколько дней назад ее убили
— Александру Горенштик? — спросила Лизи.
— Да. — Ответила Яфа. — Ты была с ней знакома?
— Встречалась с ней один единственный раз, в тот вечер, когда ее убили. Кто здесь, в Азании, поддерживал с ней связь?
— Секретариат. Совет строительства. И мы, ветераны, встречались с ней дважды. И Шайке, конечно.
— Шайке?
— Наш сын, Шай. Он — бухгалтер. Страшная история. Молодая и ученая женщина. Трудно понять.
— Что говорит Шай?
— Он в растерянности. — Сказала Яфа. — Вся ответственность свалилась на него. Все сбережения и все ссуды!
— Он не виноват, что ее убили.
— Да, но что будет с пропавшими деньгами?
— Они не пропали. Идет проверка. — Вили зло ответил Яфе и ускорил шаг. Лизи и Яфа посмотрели в его сердитую спину. Казалось, что даже носки Вили, выглядывавшие между брюками и высокими ботинками, сердились.
— Вили не готов бороться с реальностью — сказала Яфа. — Люди хорошие, все привыкли работать, все равны, свежий воздух, розовое будущее. Гертруда Фиш права. Надо уметь смотреть.
В столовой Лизи встретила Шая Ахиноама. Он был небольшого роста и энергичен, как его мать, у него были голубые глаза, как у отца, но без той захватывающей сердце честности. После рыбного шницеля Лизи спросила Шая, может ли он уделить ей полчаса своего времени, поскольку она собирает материал для статьи об Александре Горенштик. Шай был занят. Его ждали в конторе. Прибыл координатор по манго, чтобы обсудить вопрос истребления дикобразов, а после трех должен приехать представитель из "Агрэкско", чтобы прозондировать вопрос о папайе, а в четыре — совет по поставкам. Яфа предложила Лизи отдохнуть у них, пока Шай освободится, Вили сказал, что не хорошо ехать в темноте и предложил Шаю поменять распорядок встреч, и — еще не доели апельсины — Шай согласился втиснуть Лизи перед манго.
Та небольшая доля привлекательности, которой наделили Шая родители, исчезла, когда они зашли в кабинет бухгалтера. Шай Ахиноам обвинил Лизи в том, что она воспользовалась добросердечием его родителей, чтобы приехать в Азанию и начать копаться в делах хозяйства и решительно заявил, что он не подаст руки грязному журналисту. Лизи запротестовала. Она пошла на выставку, не зная, кто на ней выставляется. Шай был несправедлив к ней. Если бы она хотела приехать в Азанию, чтобы "копаться в делах хозяйства", она могла бы приехать вместе с Шиболет еще раньше. Она готова сейчас же встать и уйти и по ее мнению такая реакция Шая свидетельствует о том, что в Азании, что-то не в порядке.
Открылась дверь, и из соседней комнаты вышел Идо Габриэлов, секретарь киббуца. Ему было около пятидесяти, среднего роста, худощавый, длинное и бледное лицо, лицо того, кто в детстве недоедал. Он спросил, что за шум, и Шай объяснил.
— Нам нечего скрывать, Шайке. Зря ты сердишься. Хотим мы того или нет, к нам придут. Если не обнаружатся личные мотивы — обманутая любовь, измена, черт еще знает что — полиция станет расследовать бизнес Александры Горенштик. Если не обнаружится, что это самоубийство.
— Это не самоубийство. — сказала Лизи.
— Да, она не походила на самоубийцу. — Сказал Идо.
— А если обнаружатся личные мотивы? — Настаивал Шай. — зачем тогда валить с больной головы на здоровую?
— Да потому что голова не здоровая, и лучше, если информацию сообщишь ты, а не твой противник. У нас в кассе недостает полмиллиона долларов!
— Я не готов к разговору с ней и я не готов, чтобы ты разговаривал с ней. — Голос Шая дрожал от волнения. — Но если ты настаиваешь, чтобы я с ней беседовал, я хочу получить на это разрешение секретариата.
— Это ждановизм! — Идо выплюнул это слово, как застрявшую в горле кость.
— Ой, в самом деле, Идо. Что это? Где мы? Соблюдай пропорции. У нас проблема. Ты готов взять на себя ответственность? Пожалуйста. Говори с ней об этом. Но только пусть будет тебе известно, что ты вызовешь землетрясение. И не здесь. А я занят.
Идо побледнел, открыл рот, потом закрыл его и вышел из комнаты.
— Как у вас пропало полмиллиона долларов? — спросила Лизи. Она знала, что раздражает Шая, но что он уже сможет ей сделать? Ударить?
Шай действительно выглядел уже способным и на это. Он, разозленный, повернулся к ней, его глаза пылали голубым огнем.
— Вы, журналисты, — прошептал он, — пиявки.
— Я работаю, и често получаю деньги за свою работу. Я сама оплачивала свою учебу и каждый съеденный кусок хлеба с того момента, как десять лет назад закончила свою армейскую службу. Я никогда не получала информацию ни от кого, кто бы не знал, кто я почему я спрашиваю то, что я спрашиваю, и это — самая длинная оправдательная речь, которую я произносила в своей жизни.
Враждебность Шая смягчилась, и Лизи увидела, что его глаза все же похожи на глаза его отца. В эту секунду в дверь постучали и три мужчины вошли в маленькую комнату. Один из них, координатор по манго, представил Шаю человека из ведомства по охране природы, держащего в руках пустую ловушку для дикобразов, и официального представителя управления по защите сельскохозяйственных угодий.
— Ты хочешь, чтобы мы подождали в коридоре? — спросил координатор по манго.
— Нет, нет, вы пришли вовремя, садитесь. — Сказал Шай. — Мы закончили.



12.

Она услышала сигнал биппера еще до того, как села в автомобиль. "Нашли, пятна чьей крови на простыне филиппинки?" — в ужасе подумала Лизи. Она вошла в здание, похожее на фабрику по изготовлению винтов и попросила разрешения воспользоваться телефоном.
— Где ты, Бадихи?
— Я в киббуце "Сде Азания".
— Что ты там делаешь?
— Брала интервью у скульптора.
— Почему ты не взяла с собой биппер?
— Чем он поможет мне здесь?
— Бадихи! А если египтяне начнут бомбить Беэр Шеву?
В трубке заскрежетало и забулькало, и Лизи обрадовалась, что не услышала сказанного. Не хватало еще, чтобы Ариэли останавливал ее сердце своим скользким языком. Она терпеливо ждала возобновления связи.
— Задержали работницу Горенштика, филиппинку.
— Я знаю.
— Эта новость появилась в "Почте".
— Я думала, вам не хочется ничего публиковать об этом случае.
— Позволь мне решать, что я хочу и что я не хочу публиковать.
— Хорошо.
— Бадихи!
— А?
— Не играй со мною в игры. До сих пор ты сообщала о ссорах, сплетнях и слухах. Арест филиппинки — факт, который был должен убедить тебя. Вышли сообщение.
— Хорошо.
Лизи улыбнулась сама себе. Пусть Ариэли немного поизвивается.
— Бадихи!
— А?
— Что ты делаешь в Сдэ Азания?
Она решила не слишком перетягивать канат и рассказала ему о связях, которые были между Александрой Горенштик и между киббуцем.
— Ты думаешь, что деньги, которые киббуц заплатил госпоже Горенштик, исчезли?
— Да.
— Кто-то их украл?
— Я не знаю.
— О какой сумме идет речь?
— Полмиллиона долларов.
— Чеки без покрытия?
— Нет. Деньги, которые исчезли по пути от киббуца до госпожи Горенштик.
— Это скуп — сказал Ариэли.
— Посылать сообщение?
— У тебя нет доказательств.
— Я могу сослаться на слова, которых слышала в киббуце.
— И пойти под суд за оскорбление?
Ариэли бросил трубку и она осталась со своим вопросом на расстоянии двадцати километров от Беэр Шевы. Он так ведет себя и с членами редакции в Тель Авиве? Нападает, насилует, бьет и исчезает?

Когда создавали новую редакцию, им оказали честь. Ариэли приехал в Беэр Шеву с Перельмутером, директором газеты, господином Звулоном, ответственным за транспорт, который вел автомобиль, и госпожой Диной, отвечающей в газете за компьютеры. Пили коньяк "Медицинель", ели тонкие кусочки селедки, маслины, бурекасы, а на десерт — апельсиновый сок, напиток, бывший символом их профессии. Госпожа компьютерщица, — женщина лет сорока, одетая в платье-шатер, полузакрытые глаза-шторы которой были густо закрашены синей краской — думала, конечно, что Лизи — официантка, и сказала ей принести кофе, потому что им уже пора возвращаться в Тель Авив. Лизи пошла приготовить кофе и вошла с подносом в тот момент, когда господин Винный Уксус, Гедалия Ариэли, желал успехов Просперу Парпару, управляющему типографией, который тоже был приглашен на это небольшое торжество.
Через несколько месяцев Лизи приехала в Тель Авив и совершила паломничество в Дом Соколова, в эту Мекку журналистов. Ариэли сидел за одним из столов и ел холодную куриную ножку с маринованым огурцом, а два исполина ивритской журналистики, рыцари стиля и полемики, бывшие для них легендой, стояли напротив него и отчитывались в чем-то, что было, по крайней мере на их недалекий взгляд, непоправимой бедой. Они дискутировали с радостью и жаром, и одновременно ели хлеб из корзиночки Ариэли. Лизи сказала: "Здравствуйте, господин Ариэли", и он ответил: "Привет, привет" Их взгляды встретились только на секунду, но она знала, без всякого сомнения, что он ее не узнал и что он опасается, что Лизи тоже станет рядом и примется есть его хлеб.
К его чести надо сказать, что он сохранял с нею связь. Он находил ее в любом месте и в любое время, говорил то, что должен был сказать и грубо бросал трубку. Она обещала себе много раз, что однажды, однажды и она бросит трубку, даже если это будет стоить ей работы.

Сейчас, после того, как Ариэли приказал ей прислать информацию об обстоятельствах ареста филиппинки, у нее была причина возвратиться в дом Горенштика. Чувство справедливости приказывало ей спасти филиппинку от следствия, в которое она была впутана по вине Лизи, но кому как не ей знать, как много скрывала Мариана Ортега-Рамон, и если она начнет говорить, то без сомнения ее свидетельство впутает в эту историю не только саму Лизи, но и уважаемого судью. Она сравнила ее и себя, со всей порядочностью и прямотой, никто не обольщал ее и не насиловал, и если бы она хотела, то могла бы избавиться от ухаживания Горенштика, если вообще можно назвать словом "ухаживание", то смущающее событие, что она так старалась забыть. Верно, конечно, что он не вел себя, как подобает вести окружному судье и даже мировому судье — которым подобает сдерживать свои страсти, но кто она такая, чтобы предъявлять ему счет?
Лизи решила ехать прямо в дом Горенштиков. Позже напишет она свои двести слов о выставке в матнасе и, может быть, в качестве благодарности за пирог с финиками, вставит кусок, где немного расскажет об Ахиноаме Вили, скульпторе из киббуца.

Семья все еще сидела "шива " и Неэман Эшколь встретил ее с той же любезностью, которую он продемонстрировал в прошлый раз. Она пыталась понять, то ли в самом деле его характер был дурной от рождения, то ли есть в нем самом что-то, притягивающее зло, которое скрывается в любом человеке. Горенштик сидел на своей кушетке, почти в той же позе, в которой сидел три дня назад, разве что борода у него отросла и напоминала сейчас поле в конце лета, когда песчаные проплешины проглядывают сквозь сухую траву. Рядом сидела красивая пара и тихо с ним беседовала. Они выглядели коллегами уважаемого судьи. Горенштик не взглянул на Лизи, но она знала, что он ее увидел. Незнакомый ей полицейский спросил у Эшболя, является ли Лизи близкой родственницей, а Илан-Сержио Бахут, лучший из лучших, глянул в ее сторону и сказал:
— Она в порядке.
Лизи вытащила Илана в прихожую и сказала ему, что ее редактор хочет, чтобы она прислала информацию об аресте филиппинки, и спросила, есть ли новости и где Бенци. Красивое лицо Илана пожелтело.
— Не задавай мне вопросов, Лизи. Я не знаю, что мне разрешено говорить. Не впутывай меня.
— Только не рассказывай мне, что вы ничего не знаете.
— Бенци будет меня ругать.
— Он сказал тебе не говорить со мной?
— С тобой? С чего это?
— Отвечай мне "Да" или "нет".
— Все видят, что я с тобой. Если ты достанешь где-то в другом месте информацию и опубликуешь ее в газете, я не смогу доказать, что не я передал тебе эти сведения. Сделай доброе дело, милочка, оставь меня.
Лизи почти что отошла от него, но вдруг что-то вспомнила.
— Адулам был здесь сегодня?
— Кто это? Корреспондент "Почты Юга"? Да. Он уехал с Бенци.
— Куда?
— Я не знаю. Может быть, в отделение. Может быть, он просто так попросил его подвезти.
— У него есть мотороллер.
— Да?
— Найди мне Бенци. А я тем временем поговорю с Горенштиком.

Приятная пара встала когда Лизи приблизилась к Горенштику, как будто бы они ожидали кого-нибудь, кто освободит их, наконец, от утешения скорбящего. Они пожали ему руку и сказали: "Крепись, Пинхас", а также "Если что-нибудь потребуется, Пинхас...", и Горенштик, уже, по-видимому, привыкший к этому, пробормотал сквозь соломенную свою бороду, что он благодарен им и вновь опустился на кушетку. Лизи решила, что жаль каждого мгновения, и лучше рассердить его, прежде чем еще один доброжелатель прицепится к Горенштику.
— Что ты сказал полиции о простыне с пятнами крови? — прошептала Лизи.
— Ничего
— Ты знаешь, что твоя филиппинка не совершала преступления.
— Если она не совершала преступления, ее освободят.
— Ты не вмешаешься?
— Она находится в стране незаконно. Единственная вещь, которую я могу сделать для нее — это не вмешиваться. Не приходи сюда больше.
Он был очень спокоен, уважаемый судья. Плечи опущены, глаза почти закрыты, руки сложены на груди. Лизи пыталась понять, не медитирует ли он.
— Если ее обвинят в убийстве твоей жены, я расскажу, откуда кровь на простыне.
— Ее не обвинят. Нет никаких побуждений для убийства. Это не она. Я уверен в этом. Нет причины порочить мое и твое имя. Убийца будет найден. Рано или поздно он будет найден.
— Но как она объяснит кровь на своей простыни?
— Моя жена убита выстрелом в затылок. Между этими вещами нет связи. Она ничего не должна объяснять.
— Тогда почему же ее задержали для проведения следствия?
— Спроси об этом в полиции.
— Утверждают, что твоя жена украла полмиллиона долларов.
Горенштик молчал. Он молчал так долго, что Лизи подумала, что он не услышал ее слов. Его глаза были потуплены и Лизи, вглядываясь в складки его век, гадала, повторяет ли он сейчас свою мантру, и какая она: "Деньги, деньги, деньги" или "Алекс, Алекс, Алекс"?
— Я намереваюсь поговорить с работниками ее конторы. — Сказала она, поняв, что он не собирается продолжать разговор. — Я надеюсь, ты не против?
— Кто жаловался? — Спросил он, наконец.
— Киббуц Азания.
— Кто??
— Александра проектировала новое здание для ветеранов в киббуце "Сдэ Азания". Они ей заплатили, и деньги пропали. Часть денег.
— Откуда ты знаешь?
— Я оттуда приехала.
Наконец-то он открыл глаза и взглянул на нее. В его взгляде было так много горечи, и она пожалела о том, что сказала то, что сказала. На миг вспомнилось его тело, взгромоздившееся на нее, желтые бородавки у него на спине, мягкие волосы на затылке под ее рукой, удивление и удрученность мужчины, лишившего ее девственности. В ее лице ничего не изменилось, но она попыталась как-то его утешить.
— Прости.
— В чем ты виновата? — пробормотал он.
Про себя Лизи отметила, что он не протестовал против ее намерения поговорить с работниками в конторе Александры. Может быть, он считал, что она сможет опередить следствие?

— Бенци у себя в кабинете, он тебя ждет — сказал Илан, ожидавший ее у входа. — Скажи ему, чтобы прислал сэндвичи. С того момента, как арестовали филиппинку, никто не позаботился о том, чтобы накормить нас.
— Хорошо.
— Что-нибудь обнаружила?
— Не говори со мной. Подумают, что ты передаешь мне информацию.
Лизи села в машину и поймала себя на том, что улыбается. Илан был похож на мальчика, которого поймали за кустом, когда он справлял малую нужду.


13.

Тетя Малка была дежурной, и увидев Лизи, покачала головой и выпучила глаза, как большая тряпичная кукла. У нее были черные искрящиеся глаза, спешащие посмеяться, спешащие поплакать, рассердиться или обидеться. Она была очень прямой, не могла скрыть своих чувств, что наделало ей много врагов, даже среди родных и близких. Лизи она любила, потому что сама для себя определила Лизи, как "рабочую женщину", а у тети Малки было социальное сознание.
— Бенци сердится, — сказала Малка.
— Он в своей комнате?
— Да.
— Адулам с ним?
— Нет. Ушел приблизительно час назад.
— Илан просит, чтобы им послали сэндвичи.

Бенцион Кореш принял ее с обеспокоенным обожанием. Она решила наступать.
— Ты передал Адуламу информацию о служанке-филиппинке?
— Не знаю, как попала к нему эта информация. Офицер по связи с прессой разрешает к печати то, о чем он уже знает.
— Я принесла тебе пленку с записью разговора с Джеки Данцигом. Ты бы мог рассказать мне об аресте филиппинки.
— Она не арестована. Она была допрошена и отправлена домой.
— Я пришла оттуда. Я не видела ее.
— Наверняка, вытирает слезы в своей комнате. Я знаю, что ты пришла оттуда. Мне сообщил Илан. Скажи, дорогая Лизетт — сказал он сладким голосом — Ты ведешь частное расследование, параллельное полицейскому?
— Нет, почему ты так решил?
— Потому что в любом месте, куда я прихожу, выясняется, что ты там уже была раньше меня.
— Что ты имеешь в виду?
— Не устраивай мне спектаклей! — прорычал он вдруг.
Лизи сидела безмолвно, и думала о том, как надоело ей, что на нее орут. Сперва Шай Ахиноам, потом Ариэли, а сейчас — Бенцион Кореш. Надоело!
— Если ты еще раз закричишь на меня, я встану и уйду. Я нахожусь здесь по собственному желанию, и выполняю свою работу, так же, как и ты. У меня есть новости для тебя, и ты обязан мне не меньше, чем я тебе. Ты не хочешь видеть меня здесь? Не кричи. Скажи. Свою информацию я раздобуду так или иначе.
Бенци захлопал в ладоши. По нему было видно, что он в самом деле наслаждается. Она посмотрела на него и подумала, что если бы не боялась, то дала бы ему пощечину.
— Я не знаю, как Жоржет выносит тебя.
Это ужасно рассмешило его. Не будь его комната такой маленькой, он, наверное, упал бы от смеха со стула.
— Ты спала с Джеки?
— Что?!
— Ты слышала, что я спросил.
Лизи быстро встала и собралась выйти, но он был опытнее и проворней ее. Он вернул ее на место, возвратился и закрыл дверь.
— Садись.
— Это официальный допрос?
— Я тебе уже говорил, в этой комнате все официально.
— У тебя есть постановление?
— Ты меня рассмешила.
— Я не спала с Джеки.
— Ты девственница?
— Не твое дело.
— Лизи!
— Я не готова ответить на этот вопрос. Какое отношение это имеет к убийству Александры Горенштик? Джеки сказал, что он спал со мной?
— Нет.
— Так что ты хочешь от меня? Объяснись!
— Мы нашли простынь с пятнами крови в коммунальном мусорном ящике, который стоит в конце квартала, где живет Горенштик. На первый взгляд — никакой связи. Госпожа Александра Горенштик убита выстрелом в затылок из пистолета. Но что? Мы проверили и установили, что простыня эта снята с кровати Мариан, служанки-филиппинки. На простыни были следы спермы и крови и мы подозреваем, что в ночь убийства кто-то кого-то... гм-м... лишил девственности на постели филиппинки. Мы думали, что это была сама филиппинка, но она говорит — и у меня нет причины не верить ей — что она сама выбросила простынь в мусорный бак. Она перепугалась, обнаружив именно в ночь убийства кровь на простыни. Мариан разведена, она не девственница. Это проверил врач. Сколько девственниц могли быть на этом вечере? Ты ушла рано, вот я и подумал, что может быть, Джеки трахнул тебя, ты испугалась и убежала домой. Дочери Горенштика двенадцать лет. Официантки были заняты. Кто остается?
— Джеки со мной не спал.
Лизи облегченно вздохнула. Она была рада, что маленькая филиппинка спаслась от зубов Бенци и возвратилась домой. Одно звено в цепочке рассуждений Бенци выпало!
— Адуламу известно, что филиппинку освободили?
— Да.
— Жаль. Мой редактор, Ариэли, соизволил разрешить публикацию о следствии над филиппинкой.
— Что он не разрешал публиковать?
— Он готов опубликовать только факты, которые можно доказать. Он боится быть привлеченным к суду за клевету. Как можно так работать? Я не могу все время писать об открытии супермаркета или об освящении синагоги. Вы обнаружили что-нибудь при следствии над филиппинкой?
— Она находится в стране без разрешения, но судья за нее поручился. Он утверждает, что наняла филиппинку его жена и он не знает при каких обстоятельствах она появилась в их доме, а я не хотел беспокоить его именно сейчас. Кстати, твой диктофон включен?
— Мой диктофон всегда включен.
— Не публикуй то, что у филиппинки нет разрешения на работу. Мы смотрели сквозь пальцы на это. Я соблюдал субординацию.
— А что я могу опубликовать?
— Филиппинка была допрошена, как были допрошены все, кто находился в доме в тот вечер. Она не подозревается и ее освободили. Это муравьиный труд, Лизи. Там были по крайней мере восемьдесят человек.
Лизи не поверила его вздоху. Он наслаждался каждым мгновением. Воротник его рубашки помялся, пуговица на кармане едва держалась. С Жоржет он, как видно, не церемонится.
— Вы были в конторе Александры Горенштик?
— Да.
— И?
— Что ты нашла в киббуце?
— Адулам! — Лизи вспыхнула от злости и пластиковые сережки в ее ушах задрожали. Она подумала, что пришло время ехать домой. Может быть, она еще успеет забежать в магазин, прежде чем он закроется. Она приготовит себе горячий суп, и яичницу, и овощной салат, и тхину с большим количеством петрушки, и съест все это с круассоном с маслом, глядя в телевизор. А потом она ляжет в кровать и будет читать газеты, которые не успела прочесть с прошлой недели.
— В киббуце я нашла произведения Вили Ахиноама, скульптора.
— Который случайно оказался отцом бухгалтера Азании, Шая Ахиноама.
— Ты не такой дурак, каким кажешься.
— Ты тоже. Элиэзер! — заорал он вдруг.
— Где он находится, Элиэзер? В Ашдоде, что ли?
Бенци рассмеялся, а Лизи гадала, сумела ли она перехитрить его с простынью. По-видимому, он ей поверил, иначе бы он и ее послал на проверку к врачу.
Вошел Элиэзер с подносом, на котором стояли чашки с кофе. Он сказал, что Малка послала его приготовить кофе, как только Лизи вошла в здание. Он уже четверть часа стоит за дверью и ожидает крика Бенци, поэтому кофе не очень горячий.
— Да — сказал Бенци после того, как Элиэзер вышел из комнаты, мы были в конторе покойной Александры Горенштик. Там работают ее компаньон, архитектор Бруно Бальфур, молодой архитектор Ярон, две чертежницы и секретарша. Александра была основательницей и контора зарегистрирована под именем "Горенштик и компаньоны". Все в страхе. Горенштик собственно и была этой конторой. Вела всю ее практическую деятельность. Получение проектов, договоры, экономика, покупка материалов, наем рабочих. Бруно Бальфур и Ярон были сосредоточены на проектировании и надзоре за строительством. Все говорят, что она была блестящим инженером. Умной, профессиональной, смелой.
— Слишком смелой?
— Не знаю. Еще не знаю. История с Джеки показательна. Женщина, готовая пожертвовать своим добрым именем ради такой крысы, как Джеки — не святая.
— Ты говорил с ним после того, как услышал запись?
— Да. Он повторил, то что говорил тебе.
Лизи начала разбираться в методе работы Бенциона Кореша. Погладить, ударить, погладить, ударить, как об этом пишут в книгах.
— Бенци, я устала. У меня есть предложение. Я расскажу тебе то, чего ты не знаешь, а ты расскажешь мне, что ты нашел в банковских счетах Горенштика.
Она видела, что ее ход удивил Бенци и мысленно похвалила себя за эту упреждающую атаку.
— Послушаем.
Лизи рассказала Бенци о визите, который она предприняла в торговый дом Шамайи Любича и об обстоятельствах — спасибо Голдинеру — при которых Пинхас Горенштик получил руку Александры, старшей дочери согрешившего виноторговца, а также благодаря которым он стал "мистером десять процентов". Она попросила Бенци не впутывать Голдинера в следствие и он пообещал сделать это самым лучшим образом. Она увидела, что ее рассказ встревожил его.
— А он хитрец, Горенштик — сказал Бенци.
— Ясно, что не простак, милый.

Что-то в диктофонной пленке Лизи тревожило Бенци. Снова и снова вслушивался он в диалог между нею и между Джеки Данцигом, и, наконец, попросил сделать ему стенограмму. "Глаза были умнее ушей" — заключил Бенци. Он увидел, что Джеки повторяет слово "полночь", будто бы желает врезать это слово в память слушателя. Джеки знал Лизи, и знал, что она имеет обыкновение записывать свои интервью на пленку. Он также знал, что пленка эта попадет в руки Бенци, как если бы он ее об этом специально попросил. По опыту Бенци знал, что преступники имеют обыкновение направлять полицию намеками и правосудие может их победить, если только у правосудия хватает разума. Взломщик надкусил яблоко, лежащее на кухонном столе а у него не хватало во рту клыка. Растратчик в европейском банке писал чернильной ручкой "Паркер" 1954 года. Кто пишет сейчас чернильными ручками "Паркер" 1954 года? Банально, Лизи, банально.
— Я спросил у Джеки Данцига, что случилось в полночь — рассказывал Бенци. — Он пытался увильнуть, я на него нажал, в конце концов он сдался, похоже, что я сломал его, когда сказал ему, что мы нашли отпечатки его обуви возле каменной скамеечки, на которой была убита Горенштик. Я даже не кричал на него.
"Подумать только, этот человек превращается в масло и мед у моей сестрицы Жоржет" — подумала Лизи. — "Не поймешь!"
— И действительно у скамейки были отпечатки его обуви?
— Да. Только мы их не обнаружили. Выяснилось, что Александра Горенштик, или, как ее все называли, Алекс, уговорилась встретиться с ним в полночь, после того, как он закончит играть, рядом с маленьким бассейном, что за домом. Он закончил играть в полночь, вышел в сад, пошел к бассейну и нашел ее сидящей на скамейке, мертвую. Он испугался, повернул назад и быстро покинул дом, никому не сказав ни слова.
— То есть, в полночь она уже была убита.
— Если Данциг сказал правду.
— Вы его арестовали?
— Нет.
— Почему?
— Потому.
— Где и когда состоялась эта беседа, где они договорились встретиться рядом с бассейном?
— Она позвонила ему перед вечером, приблизительно в шесть часов и сказала ему когда прийти и какую музыку играть.
— Он знает, была ли она одна?
— Он думает, что да. Ему кажется, что он помнит шум воды. Иногда она звонила ему, когда принимала ванну.
— Вчера я с шести утра ждала мастера, который должен был исправить мне горячую воду и в конце концов он так и не пришел. — сказала Лизи с горечью. — Что я могу опубликовать из того, что ты мне сказал?
— Ни слова.
— Так и думала. Я еду в редакцию печатать статью о выставке.
— Можешь написать, что филиппинка была допрошена и отпущена.
— После того, как об этом написали в "Почте Юга"? Большое спасибо, дорогой. Вы проверили ее банковские счета?
— Проверяем.
— Ты сообщишь мне результаты?
— Нет.

Лизи повесила на плечо свою большую сумку и вышла из комнаты, не попрощавшись с Бенци. У нее не было сомнения, что он извлечет пользу из ее рассказы, она же вынуждена сидеть на часовой мине и просто ждать.
— Звонила Хавацелет. Она идет на какие-то курсы, — сказала Малка со своего возвышения.
— "Димуйон"
 — Да. Спрашивала сможешь ли ты посидеть сегодня вечером с ее детьми.
— Я должна переслать статью из редакции. Это займет у меня около часа. Когда она хочет, чтобы я пришла?
— Что это за курсы?
— Веры в себя. Продвижения в жизни.
— Я скажу ей, что ты не можешь. Ты выглядишь усталой, Лизи.
Лизи хотела возразить, а потом раздумала. Прошла почти неделя с тех пор, как она встречалась со своими маленькими племянницами, но Малка была права. Она устала. Когда Лизи вышла на улицу, она с удивлением обнаружила, что настал вечер. Зажглись уличные фонари, их свет отражался в оставшихся от вчерашнего дождя лужах. Даже если она очень поторопится, ей не успеть в магазин до закрытия. Если повезет, она придет домой до телевизионных новостей. Приготовит себе пакетный суп из спаржи и пойдет спать. Лизи подумала, что для такой малоизвестной журналистки она работает слишком много.


14.

Бруно Бальфур, компаньон Александры Горенштик, был мужчиной лет сорока пяти, высоким, широкоплечим, с крепкой челюстью, большими редкими зубами, рыжеватой бородкой, маленькими глазами, прикрытыми морщинистыми веками, очень красивый, и — сейчас — очень испуганный. С тех пор, как случилось "это", он не может больше работать. Он не понимает. Ничего не понимает. Кому захотелось убить Алекс?! И каждую секунду ему кажется, что он видит ее, ему кажется, что вот сейчас она вошла в комнату, кажется, что он слышит ее голос, будто она говорит по телефону, ее лицо исчезло, и только улыбка маячит, будто улыбка чеширского кота. Он четыре ночи не может заснуть. Он беспокоится и о конторе. Он не занимался деловой и организационной частью, а теперь все на его плечах. Кто-то принес сегодня счета за тридцать раздвижных дверей, а он даже не знал, где искать адрес поставщика. А вчера здесь был агент с фабрики кондиционеров и требовал аванс, так он заплатил ему несмотря на то, что не знал, в самом деле положена ли ему оплата или он просто использует создавшееся положение. И потребители, и поставщики ведут себя нервно, и не без основания, а он, Бруно, пробует всех успокоить, хотя он и сам не знает, что делать. Молодой архитектор, Ярон Брухим, предложил попросить у бухгалтера проверить состояние счетов и вести дело пока не будет найдено решение. Ярон запутан еще больше чем он.
Ярон не выглядел запутавшимся. Был он очень красивый молодой человек, и Лизи не была уверена, что это поможет ему в жизни. Красивых мальчиков такого сорта мужчины убирают с поля битвы систематическим издевательством. Он стоял около чертежного стола, одетый в лиловую рубашку, без свитера или пальто, в кожанных ботинках с подбоем и шнуровкой, подходящих для лыжной базы в альпийских снегах. Среднего роста, среднего телосложения, капризный рот, черные глаза, сосредоточенные на прозрачном листе, который лежал на столе. Он почувствовал взгляд Лизи, поднял голову, улыбка озарила его лицо и пропала. Ярон Брухим привык к девушкам, пожирающим его глазами.
— У Вас есть право подписывать чеки? — спросила Лизи Бруно Бальфура.
— Конечно. Я компаньон. Мы были компаньонами. Разумеется, у Алекс было право первой подписи. Нурит, наша секретарша, ответственная за кассу для мелких расходов, и у нее тоже есть право подписи, но только на счетах конторы.
Он мягко грассировал, Бруно Бальфур, и согласные таяли под его языком.
— Вы из Аргентины? — спросила Лизи.
— Нет, из Турции. Но я приехал в страну когда мне было четыре года.
— А родители?
— Мама из Греции, а отец — из Галиции. Гремучая смесь. — На его губах впервые с того момента, как он зашел в контору, появилась улыбка.
— Я вчера говорила с господином Горенштиком и сказала ему, что приду сюда. Он Вам сообщил?
— Нет. Я не говорил с ним с того времени, как... как это произошло. Был у него дома, выражал соболезнование, но это не время и не место для обсуждения деловых проблем. Он был совсем разбит. И дети. И родители. Ужасно!

Лизи пришла в контору в восемь часов утра, вместе с чертежницей, что открыла дверь. Она и ей сказала: "Я говорила вчера с господином Горенштиком", не сказав, что беседа была односторонняя и что господин Г. ей не ответил а для себя она решила истолковать его молчание, как знак согласия. Бруно не был доволен вторжением журналистки, но сказал, что ему было ясно, что рано или поздно придут сюда и полицейские, и газетчики. Лизи удивилась, услышав, что Бенци не был здесь сам и даже не послал своего официального представителя, и она гадала, что он замыслил. Бруно Бальфур ввел ее в комнату Алекс, сам стал в дверях и сказал, что его достаточно удивляет Горенштик, потому что и он, и Ярон, сомневались, входить ли в кабинет Александры, хотя им это действительно необходимо; они думали, что судья захочет просмотреть оставшиеся бумаги, а он разрешает войти журналистке. Хорошо, пока она может посмотреть немного, но не устраивать беспорядка. Он был испуган и растерян, и Лизи пообещала ему, что пробудет здесь очень недолго, а все вещи оставит на своих местах и не опубликует ничего без его разрешения.

Контора находилась в подвальном этаже жилого дома и комнаты здесь были стандартного размера. Большое окно выходило на улицу, и когда Лизи подняла штору, комнату залило ярким светом. В комнате стояли два конторских письменных стола, два чертежных стола, конторский шкаф, миниатюрный холодильник, доска, а на ней образцы отделочной плитки и маленький сейф. На одном из столов лежал большой дневник, и Лизи решила, что начнет с него. Почерк у Алекс был разборчивый, буквы большие и решительные, выдающие ее характер. Лизи переписала имена, даты, суммы, не пропустив ничего. Алекс была женщиной занятой и любящей порядок. Там и тут было записано: "Вторник. 12.30 Кукия" или "Вторник. 20.30 Пеликан" или "Вторник.08.00 Кантри". Были также записаны дни рождения членов семьи, даты поездок или встреч с Бруно и с Яроном, и даже маленькие звездочки, появляющиеся каждые двадцать восемь дней, которые, по-видимому, отмечали месячные. Лизи нашла в календаре известные ей имена, например, имена управляющего Банка Леуми из филиала, находящегося на сельскохозяйственном рынке и управляющего филиалом Израильско-Люксембургского банка, здесь же появились имена Шая  Ахиноама и Идо Габриэлова и были они с той стороны, где помещались имена клиентов и поставщиков. Были здесь и неизвестные Лизи имена, вроде Архимедуса Леви или салона Арлет. Лизи быстро записывала, откладывая на потом выяснение кто есть кто и проверки. Она знала, что в ее распоряжении мало времени. Рано или поздно здесь появится Бенци или Горенштик или кто-нибудь другой, кто имеет право выгнать ее отсюда. Если ей повезет, она сможет вынести свои бумаги. За день до торжества Алекс ездила в Азанию. Лизи вспомнила, что Идо Габриэлов сказал в разговоре с ней, что "Александра Горенштик не походила на самоубийцу". Собственно, как он об этом знал? Неужели он был знаком с ней настолько хорошо?
Внутри обложки дневника, между переплетом и покрывавшим его цветным пластиком Лизи нашла три записки, на которых от Александры требовали заплатить срочные платежи. Было видно, что они были написаны в разное время. Написаны записки были от руки на листках, вырванных из маленького блокнота, вроде тех, которыми пользуются официанты в кафе и ресторанах.
На первой записке было написано: "Срочно нужна тысяча".
На второй записке было написано: "Приходи в 6 в К.к. с пятью тысячами".
На третьей записке было написано: "Пятница в 12 в П. Если он не поговорит с твоим мужем".
Лизи переписала эти записки, возвратила их на прежнее место, в переплет дневника и вытерла ладони об штаны. Она закрыла дневник, положила свой блокнот в сумку и вышла из комнаты. Она пыталась понять, почему Алекс сохранила эти записки. У нее не было сомнения, кто их написал — Джеки Данциг, также как она нисколько не сомневалась, что если проверить, выяснится, что подобными блокнотиками пользуются в "Голубом пеликане". "К.к." — почти наверняка означало "кантри клаб", а "П." — "Голубой пеликан". Но если Джеки шантажировал Александру, зачем она пригласила его играть на вечере в своем доме? Встреча в полночь около бассейна приобрела сейчас другой вид. Намеревалась ли она передать ему деньги? Угрожать ему? Взяла ли пистолет мужа и хотела убить его и в драке, между ними завязавшейся, Джеки одолел Александру и убил ее?

— Вы ездили с Александрой в Азанию? — спросила Лизи Бруно Бальфура.
— Когда?
— В прошлую пятницу.
— По пятницам мы не работаем.
— В прошлую пятницу Александра ездила в Азанию, чтобы встретиться с Идо Габриэловым и Шаем  Ахиноамом.
— Не думаю. По пятницам она обычно ходит в супер, в парикмахерскую, в бассейн. Это был ее личный день.
— Вы были на вечере у Горенштиков?
— Да. И я, и Ярон Брохим. И вы тоже были. Я вас помню. Вы пришли с пианистом.
— Вы с ним знакомы?
— Нет. Но я знал, кто он.
— Он приходил сюда иногда?
— Я его здесь не встречал.
— Вы знали, что он был любовником Алекс?
— Это не имеет значения. Эта контора — не большая и счастливая семья, а место работы. Меня не интересуют подробности личной жизни моих компаньонов. Что меня интересует — результаты. Относительно Вашего вопроса, отвечу — да, я слышал, что он был ее любовником, но до того вечера я его не встречал. Сюда он не приходил и не звонил. Иногда она звонила ему.
— А кто это Архимедус Леви?
— Не знаю. Ярон! Ты знаешь, кто такой Архимедус Леви? Ну и имя!
— Старый друг Алекс. — Сказал Ярон Брохим, уткнувшись в кальку.
— Что он делает? Где его можно встретить? — Спросила Лизи Ярона.
— Понятия не имею.
Она попыталась понять, действительно ли он не знает или же он хочет утаить что-то от нее.
— А салон Арлет?
— Я думаю, что эта Арлет — ее парикмахерша. Нурит! — закричал Бруно Бальфур секретарше — Салон Арлет — это парикмахерская Алекс?
— Да — ответила Нурит и попыталась вытащить из коробки бумажный носовой платок. Этой девушке было года двадцать два — двадцать три и была у нее оливковая кожа, черные кудряшки вокруг худого и приятного лица. Было видно, что она единственная в конторе, кто оплакивал смерть Алекс. Лизи подалась к ней.
— Сколько времени Вы работаете здесь,
— Два года. После того, как отслужила в армии. Но я работала здесь и до призыва, в то время, как изучала секретарское дело.
— Вы были с Александрой Горенштик в хороших отношениях?
— Нет, она на меня кричала. Но она кричала на всех. Только другие привыкли, а я — нет. Я не сдерживалась и отвечала ей. И это злило ее еще больше. Она не любила пререканий. Хотела, чтобы делали в точности, как она сказала. Она была самая способная и самая требовательная.
— И самая защищенная?
Нурит вновь заплакала. Она вытащила из коробки еще один бумажный носовой платок и промакнула глаза.
— Я не знаю. Я не перешла на другую работу.
— У Вас был хороший заработок?
— Ни хороший, ни плохой. Так везде платят девушке с моей специальностью и с моим опытом. Когда поставили новый телефонный коммутатор, он немного добавила мне. И еще она хотела послать меня на  курс машинисток.
— Финансовые вопросы решала только она?
— Да.
— Кто это Архимедус Леви?
Нурит пыталась вспомнить, пожала плечами, подняла брови и поглядела на окружающих.
— Имя знакомое. Связанное с марками? Может быть. Мне кажется, что я видела где-то это имя. Я работала в военной комендатуре. Там, в каком-то месте. Может просто видела его на вывеске магазина или на табличке в квартире. Не знаю. Это важно?
— Может быть. Кто вкладывал чеки в банк?
— Посылала их я. Если надо было говорить с управляющим филиала, шла Александра.
— А Бальфур?
— И он тоже говорил с управляющим филиала. Особенно в последнее время. И это злило Алекс, потому что она думала, что он ей не доверяет.
Бруно Бальфур взглянул на них и приказал Нурит вернуться к работе.
— Есть разница между информацией и между сплетнями. Мы попытаемся вернуться на прежний путь.
— Последний вопрос, господин Бруно. В «Сде Азания» утверждают, что у вас пропало полмиллиона долларов, которые были переведены в Вашу контору. Вам что-нибудь об этом известно?
Бруно Бальфур подвел Лизи к двери, держа ее за локоть одним пальцем, будто боялся заразиться какой-то болезнью.
— Простите, но как говорят в телевизионных викторинах, Ваше время истекло.
— То есть Вы об этом знали?
Он вышел с нею во двор, и когда они оказались снаружи, не на глазах у работников, злобно сказал ей.
— Это клевета. И если ты опубликуешь хоть слово об этом, мы подадим на твою газету в суд за оскорбление.
— Но это то, что говорили мне в Азании. И они не смогут это опровергнуть. Магнитофонные пленки — доказательство того, что они это говорили.
— Ты хочешь развалить наше дело? Нам достаточно удара и без этой публикации. Здесь работают пять человек, у всех семьи, так что не стоит говорить о клиентах, которые остались в прошлом. Ты мне обещала, когда пришла, что ни слова не опубликуешь без моего согласия.
— Вас пугает публикация? Азания требует денег! Они хотят знать куда исчезли деньги.
— Прекрасно с их стороны. Я тоже хочу знать, куда пропали эти деньги. Еще неделю назад я не знал вообще, что пропали деньги. Мы должны им еще пять единиц жилья. Я вчера все утро сидел с управляющим филиалом банка и нашим бухгалтером. Все счета в порядке. Деньги поступают и снимаются с некоторым опережением, что обычно в строительстве. На каждую агору  есть покрытие.
— Секундочку! Азания зачислила на особый счет деньги, предназначенные для строительства?
— Да. Они настояли на этом. Они открыли особый счет на имя строительства  для ветеранов в центральном филиале Израильско-люксембургского банка. Прочие денежные операции они проводили через филиал банка на сельскохозяйственном рынке. Они опасались, что если деньги будут на совместном счету, их могут растратить. Всегда возникают те или другие срочные расходы. А здесь деньги хранились для определенной цели и к тому же приносили доход в виде процентов. Мы на любом этапе знали сколько снято и сколько осталось.
— Александра могла снять деньги с этого счета?
— Да. Если подрядчик покупал цемент или трубы и это ретроактивно одобрялось киббуцниками. Ведь не всегда же можно ждать, пока кто-нибудь из Азании приедет в Беэр-Шеву.
— Когда Вы говорили «они», Вы имели в виду Габриэлова и Ахиноама?
— Да.
— Но почему они не платили подрядчику напрямую?
— Надеялись на Алекс. Боялись, что подрядчик их обманет.
— Вы тоже можете выдавать чеки и подписывать счета?
— Иногда. Главным образом, деловая часть была в руках Алекс. Простите меня, но я должен вернуться на работу. Мы в катастрофическом положении.
— Почему?
— Почему?! На нашем счету отсутствует полмиллиона долларов!
— Это не Ваш счет. Это счет киббуца Азания.
— С правом подписи? Не смешите меня.
Он не выглядел человеком, которого может что-то рассмешить. Выглядел он человеком, над головой которого подвешен и раскачивается меч, и смотрел он на Лизи, как на совершеннейшую дуру. Она стояла на дорожке на плоскостопых своих ногах и с большими сережками в ушах и знала, что действительно выглядит дурой, но что в ее работе так выглядеть — не всегда недостаток.
— У меня есть к Вам просьба. Не публикуйте ни слова о недостаче денег. Я поговорю с людьми из Азании и получу их согласие на то, чтобы это не публиковалось. Я их не понимаю. Разве им тоже нанесен урон?
— Я не могу обещать. Кто поручится, что это не будет опубликовано в другом месте?
— Я не стану говорить ни с одним журналистом. Это не в моих интересах.
Бруно Бальфур попытался улыбнуться, слегка прикрыл веки, и Лизи увидела, что ему трудно поблагодарить ее. В конце концов он попрощался, сказав: «Я должен возвращаться на работу», повернулся и ушел в контору. Выглядел он прекрасно. Ну, и что? Лизи Бадихи не выглядит «прекрасно», но по ее собственному разумению она все равно прекрасна.

 
15
 
Из конторы «Горенштик и Ко» Лизи поехала в новый торговый центр на пресс-конференцию института «Димуйон», который обещал заполнить недостающее место в южном пейзаже — по крайней мере, так было написано в приложенном к приглашению проспекте.
«Мы горды Беэр Шевой, ее прогрессом и ее достижениями. У нас в Беэр Шеве есть и университет, и оркестр, и театр. Но есть ли у Беэр Шевы хороший образ? Смог ли город внедрить в сознание граждан государства свои достижения и свои ценности? Тот, кто думает о Беэр Шеве, думает ли он об успехе? «Тот, кто думает о тебе, думает ли он об успехе?» — спросила основательница нашего института, Сима Дженкинс, фотография которой напечатана в нашем проспекте. Всякий, кто думает о Симе Дженкинс, думает об успехе, это было ясно само собой, в противоположность всем, кто думает о Лизи Бадихи — если вообще есть такой, кто думает о Лизи Бадихи, подумала тихонько Лизи Бадихи. Может быть, и ей стоит записаться на курсы «Димуйон»?

Институт находился в подвальных этажах торгового центра, под галантерейным магазином «Easy come». Возле магазина сейчас стояла небольшая группа людей — три женщины, четыре мужчины — и держала плакат, написанный на ватмане от руки, на котором было написано: «Захват не пройдет»
Стены в маленьком помещении были убраны, на полу лежали подушки пастельных цветов, свет был неяркий, и Сима Дженкинс говорила весело, все время улыбаясь. Журналисты расселись на подушках и сделали вид, что они всегда берут интервью, сидя на полу. Молодая и ухоженная женщина раздавала огуречный сок и печенье с инжиром, выпеченное из цельной пшеницы. Лизи посчитала, что уже четыре дня не ела она горячей и сытной еды. После института «Димуйон» она поедет в редакцию, напечатает информацию, а потом — в продовольственный магазин и наполнит свой дом нездоровой пищей. Сима Дженкинс объясняла, что мы можем осуществить любое наше желание, что это зависит только от нас, что мир нас ждет, и он — хорош и прекрасен, а не такой, как мы о нем думаем — не плохой и не гадкий, и только из-за того, что мы думаем, что он плохой и гадкий, мы не смогли до сегодняшнего дня открыть, что он хорош и прекрасен, а в ее распоряжении находятся средства, которые помогут нам отряхнуть с себя вредные привычки, внедренные в нас ошибочным воспитанием, потому что мы можем быть всем, всем, чем мы желаем быть. Улучшение самопредставления — ключ к выжиманию возможностей. Ее метод — холистика , она обучилась этому методу в Канзас-сити у профессора Салто Мортадела, который был учеником Агаронфельса. Она решила организовать первый центр в Беэр Шеве, потому что Беэр Шева — синтетична, точь-в-точь как метод работы в институте "Димуйон", основанный на идее «творческого накопления». То, что внутри и то, что снаружи — это единое целое. Мы работаем — сказала она — с кусками камней, с движением, с криками, с музыкой и с кабалой. Цель — освободиться, очиститься и перейти к «надиндивидуальной витальности», которая обеспечит коммуникацию и успех. Эта метОда оправдала себя в Канзас-Сити и нет никакой причины, чтобы она не была успешной в Беэр Шеве.
Журналисты были очень внимательны, двое спросили сколько времени длится курс и сколько он стоит — два вопроса, которые не очень понравились Симе Дженкинс. Корреспондентка французской газеты спросила не является ли в сущности основание института протестом, и Сима Дженкинс улыбнулась, показав ей, что она счастлива, что такой вопрос задан, но она не ответила, потому что все поняли ответ и без слов. То есть, все, кроме Лизи, которая, конечно не поняла.
 
Кто-то потянул ее за рукав, она повернулась и увидела Адулама, а кого еще она могла увидеть. Когда вышли на улицу, он сказал, что настоит на своем, и что они пойдут поесть в "Кукию", потому что она обещала. Лизи сказала, что он врун, и что она ничего не обещала, а Адулам ответил, что ей стоит пойти на курс в институт "Димуйон", потому что по его мнению, этот курс ей необходим. Лизи решила, что она голодна, и она согласна пойти в "Кукию", даже если из-за этого придется посидеть час напротив Адулама. Что с того, что это оказался не тот ресторан, в котором хочется посидеть, наоборот, это было заведение такого пошиба, что из него не жалко было уйти, потому что зимой там было холодно, а летом жарко, и были в нем чудесные столы из формайки, к которым прилипали руки, если их положишь на этот стол, и на которых оставались крошки от обеда предыдущих посетителей — именно то, что было нужно Лизи для поднятия настроения.
 
Кукия принял их, будто двух своих пропавших братьев. Прежде чем они открыли рот, он уже выставил на стол маслины и соленья и горячие питы и схуг . Адулам спросил, хочет ли Лизи, чтобы он сделал заказ за двоих, и она кивнула головой и закинула в рот маслину.
В начале обеда они немного поговорили про берлинское соглашение, про младотурков и про отмену капитуляций . Часть лекторов, учивших Лизи, учили и Адулама. После того, как Лизи уничтожила шашлыки и тхину и салат, который был в ее тарелке, и остаток чипсов, которые были в общей миске, и колу и пиво "Бавария" она почувствовала кое-какие проблемы со зрением.
— Ты сама не готовишь?
— Ц-ц-ц-ц
 — Где ты вообще ешь?
— Где-нибу...
— Ты продолжаешь собирать материалы о Горенштике?
— М-м-м-м
 — Лизи!
Несмотря на шум в ресторане посетители, сидевшие за соседними столиками, подняли головы от тарелок. И Лизи подняла голову от тарелки.
— Что ты кричишь?
—  Иди домой. Ты должна выспаться.
— Я еду в редакцию, чтобы напечатать информацию о "Димуйоне"
 — Давай договоримся. Оба дадим эту информацию на следующей неделе.
— Ты передай свою информацию на следующей неделе. Я напишу ее сегодня. Моя сестра Хавацелет, ученица у Симы Дженкинс. Она не простит мне, если информация не появится именно в моей газете.
— Я напишу ее за тебя.
— Ты меня смешишь.
— Лизи, ты валишься с ног.
— Ты не знаешь моих ног, дорогой.
— Я хочу узнать твои ноги, дорогая.
Подобный поворот разговора ей не понравился. Лизи встала с каменным лицом и попыталась выйти из ресторана, как подобает, несмотря на то, что это было немного затруднительно, оттого что стул прилип к ее штанам и отлип от них, громко проехавшись по полу. Кукия подобострастно проводил их до двери. Он действительно наслаждался их криками и шумом. Если и были два человека, с которыми Лизи не желала бы встречаться в ближайшие месяцы, то были это Кукия и Адулам.
 
 
16.

Деган и Шиболет сидели на столе и пили кофе из пенопластиковых стаканов. Лизи подумала, неужели кофе становится более вкусным, если пить его сидя на столе. Деган попросил ее отметить в своей информации, что Сима Дженкинс проводит свои занятия под галантереей "Easy come", Лизи сказала: "Нет проблем" и вошла в свою комнату. Ясно, что за это она не получит бонус, это не то известие, которое попадет во всеизраильскую газету. Ее сестры могут немного подождать следующей ссуды. Она попыталась написать заметку в серьезном тоне, отчасти из-за своей сестры Хавацелет, а отчасти из-за Адулама. Шиболет принесла ей стакан кофе, и Лизи спросила ее, как в киббуце отреагировали на статью об Ахиноаме Леви.
— Были рады, конечно, мы все рады, что наш товарищ преуспел, мы очень горды. — сказала Шиболет.
— Его любят?
— Любят, ясно, что любят. А как же иначе, он ведь наш товарищ? — улыбнулась Шиболет, и Лизи подумала, что в сущности, она не разу по-настоящему с Шиболет не говорила.
— В Азании я встретила его сына, Шая . Я поняла, что он бухгалтер. Он давно уже бухгалтер?
— Несколько лет. Он этому учился.
— А Габриэлов, он давно секретарь киббуца?
— Много лет. Он еще и управляющий фабрикой по изготовлению пластмассовых винтов. У него тоже какая-то степень по экономике. В киббуце считают, что дело они ведут хорошо.
 — Он приятный человек, Габриэлов. Хороший.
— Ага.
— Что «ага»? — спросила Лизи.
— Это говорит о том, насколько ты его не знаешь.
— Его не любят?
— Не в том дело, любят или не любят. — Шиболет колебалась, как бы сказать всю правду и не показаться сплетницей. — Он все время в разъездах: в центр, в советы, в партию, у него есть автомобиль и ему оплачивают проезд, если он пожелает, он едет в город в театр, или еще куда, если ему захочется что-нибудь посмотреть, и товарищам это не очень нравится, а еще им не очень понравилось то, что он оставил свою жену Лею, и стал ухаживать за одной нашей девушкой, подругой одного из кибуцников, Мойше, эта девушка гораздо моложе меня, и, говорят, что именно она им вертит, подбивает на всякие штуки, которых раньше у него и в голове не было. Говорят.
— Он хочет покинуть киббуц?
— Нет, он об этом не думает. Если ты меня спросишь, то я не знаю, что у него в голове. Поэтому он мне как-то не по душе. А что такое? Можно узнать?
— Где он живет, когда приезжает в город?
— Сначала он жил в нашей коммуне, но уже много времени у него есть квартира, которую киббуц снимает у какой-то семьи, хочешь я выясню для тебя у кого? А что, с ним какая-то проблема, или что?
— Проблема? Какая с ним может быть проблема? Думаю люди просто так говорят. Он много работает. Управляющий фабрикой, секретарь киббуца, исполнительный директор строительства такой громадины, как дом ветеранов, а тут еще всякие разговоры.
— Может быть, только люди уже столько времени ждут въезда в новые квартиры, и ветераны, и молодежь, а дело не движется.
— Я сама видела новые квартиры.
— Их начали строить два года назад, и говорили, что уже через год у нас будет двенадцать квартир. А сейчас вдруг нет денег. Но это же кто-то планировал, разве не так? Мой отец говорит, что по его мнению, что-то здесь нечисто. Или были деньги — говорит он — и они пропали, или денег не было и кто-то просчитался. И не только он так говорит. Они должны были вселиться в новую квартиру еще год назад, мои родители.
Лизи подумала, что есть еще одна возможность, кроме тех, про которые говорил отец Шиболет: деньги, которые выделили на строительство для ветеранов, не исчезли, они просто никогда не поступали на банковский счет. Она спросила Шиболет, не согласится ли та, когда в следующий раз поедет домой, взять ее с собой в гости, и Шиболет ответила с сияющим лицом:
— Конечно! Это будет по кайфу! Здорово!
— Ты не собираешься учиться, милая?
— Нет. Сейчас мы собираем деньги, чтобы поехать или в Боливию, или в Таиланд на год или что-то около того. И там, и там есть друзья, которые нас ждут, и я говорю себе, что это ведь тоже учеба, а разве нет? Когда вернусь, тогда я, наверное, что-нибудь поучу, образование для проблемных детей или трудотерапию. Но я тебя отвлекаю, я полетела.
Шиболет вышла, и Лизи улыбнулась. Разговор с Шиболет развлек ее и в то же время пробудил, наконец, от того сонного состояния, в которое поверг ее обед с «младотурком». Она положила записи о «Димуйоне» на стол Дегана и вышла искать иголку в стоге сена. Эту иголку звали Архимедус Леви. Это имя вызвало у нее чувство домашнего спокойствия. Как будто это был истрепанный халат или истоптанный гобелен на стене ее комнаты. Нурит, секретарша из конторы «Горенштик и Ко» говорила, что ей кажется, что она сталкивалась с этим именем, когда работала в городской военной комендатуре. Лизи решила навестить тетю Клару и дядю Якова, магазин которых находился, как известно, рядом с комендатурой.
 
Конечно, Клара и Яков знали Архимедуса Леви. Его отца, несчастного Иогосафа Леви, они знали еще в Египте. Он был экспортер фарфоровых и эмалированных изделий из Лиможа. Тогда еще пользовались ночными горшками и плевательницами. Клара немного распрямилась, чтобы прояснить память, и кошка спрыгнула с ее колен.
— Почему это "несчастного отца"? — спросила Лизи, чтобы они не принялись рассказывать о забытом ныне употреблении фарфоровых и эмалированных изделий.
— Расскажи ты, Яков. — Сказала Клара.
— У него была прелестная жена, Тереза, намного моложе его, которая, казалось, могла быть невидимкой. Она видела все, ее не видел никто. Она родила ему двух сыновей, Архимедуса и Пифагоруса, а в конце концов сбежала с его лучшим другом, Ишмаэлем Тов-Оламом.
— И что случилось?
— Не знаем. Иогосаф искал их повсюду. Он в конце концов нашел Ишмаэля, и именно в Александрии. После того, как Ишмаэль похитил Терезу, кто-то его околдовал, и его кожа покрылась коричневыми и белыми пятнами, как у леопарда. Тогда Тереза его оставила. В Александрии Ишмаэль работал в банях «Спаниели», потому что там, из-за пара не могли разглядеть ни его, ни его кожу. Он не смог сказать Иогосафу, где Тереза. Это опасно, когда человек женится на женщине, которая может быть невидимкой. Когда Иогосаф понял, что она не вернется никогда, он взял своих сыновей и приехал в Израиль.
Все трое сидели молча и думали о горькой судьбе, постигшей семью Леви.
— И чем занимается Архимедус? — спросила Лизи наконец.
Тут выяснилось, что Архимедус Леви — продавец марок, и что его магазин находится в том же здании, где разместилось эфиопское кафе, и что он известен не только в Беэр Шеве, но и в Тель Авиве, и в Хайфе, и в Иерусалиме, и что туристы-филателисты, приезжающие в Израиль, знают его имя и совершают к нему паломничество, как к Стене плача или к могиле Рашби .
— Он богатый?
— Краны в его доме сделаны из золота, а снаружи покрыты никелем. Дом внутри — будто королевский дворец.
— И все от продажи марок?
— Он продает и монеты. Старые, но, говорят, и новые.
— Меняла?
— И ссужает деньги под процент.
— Вы с ним связаны?
— Архимедус — наш хозяин. Он — один из хозяев всех магазинов на этой улице. Мы платим ему триста долларов в месяц. Он говорит, что мог бы брать пятьсот.
— Он хочет вышвырнуть вас отсюда?
— Нет. Но он хочет, чтобы мы знали, что он делает нам добро. Чтобы мы чувствовали себя обязанными.
— Вы могли бы показать его мне.
Теперь пришла очередь Клары и Якова задавать вопросы. То, что они услышали вновь убедило их, что они поставили на верную карту — их Лизи была очень умная.
 
 
17.
 
Когда они вошли в магазин марок Архимедуса Леви, Лизи вспомнила свое детство. Как многого вещей прошли мимо нее. Она ничего не собирала. Ни марки, ни ракушки, ни фантики, ни позолоченные шоколадные обертки, ни даже обертки от жевательной резинки «Базука» — все эти прелестные сокровища, которые собирают ее маленькие племянницы. У ее сестер были пустые коробки из-под конфет, в которых хранились их украшения, а в старых кошельках помещались коллекции фотографий. Мама приносила с фабрики остатки пряжи, но и они всегда использовались для чего-нибудь полезного: превращались в кукол, в тряпочки, в скатерть. Лизи была девочка тихая и положительная, которая превратилась в тихую и положительную женщину, такая никогда не собирает ничего необычного. Нужна крыша над юной головой, и хлеб нужен, и одежда нужна, а все что свыше этого — излишество. В каждое мгновение Лизи была готова закрыть квартиру, сесть в автомобиль и уехать. И было у нее скрытое предубеждение против накопления. Одиночество делало не столь страшным отсутствие в ее доме кофейного сервиза. Кофейный сервиз дарят на свадьбу. Девушка, покупающая сама себе кофейный сервиз, отказывается от свадьбы.
Она поглядела на магазин изумленными глазами девочки Лизи Бадихи, впервые встретившей новый и чудесный мир: большие блокноты, ящики, листы марок на стенах, страны под названием Маврикий, Черногория, Мыс Доброй Надежды, фотографии короля Кароля Румынского, короля Бориса Болгарского, чудеса природы и достижения человеческого разума, исторические победы и поражения, упорство путешественников — все было здесь!
 
Лизи следила за переговорами, которые Архимедус Леви вел с двумя английскими туристами. На марке был портрет королевы Виктории и ее номинальная цена была пол-пенни. С первого взгляда, продавец не хотел продавать марку, а клиенты не хотели ее покупать. Они неохотно проверили водяные знаки на марке, держа ее пинцетом и глядя на свет лампы, а после начали рыться в английских и американских каталогах, перекидываясь замечаниями о погоде, о неудобствах гостиниц, агрессивности экскурсоводов, сообразительности их водителя, Моти — обо всем, кроме королевы Виктории, лежавшей перед ними во всем своем величии. Архимедус назначил высокую, по их мнению, цену, и сказал, что он не очень хочет продавать марку. Стоимость Victoria Regina велика и он очень хочет оставить ее у себя. Двое туристов решили обдумать в течение недели, пока они будут в Эйлате, и Архимедус сказал, что это правильно, но он не может обещать, что за это время марка не будет продана. Они предложили ему залог в пятьдесят фунтов стерлингов, и он сказал, что хорошо, что в залоге нет нужды, он готов подождать, достаточно их слова.
Лизи была очарована и не замедлила сказать Архимедусу об этом. Так, в виде ритуального танца, велись переговоры перед парижским соглашением 1856 года, подумала она. Леви реагировал так, как реагировал — по предположению Лизи — посол Наполеона Третьего в Константинополе. Он был застигнут врасплох, но по нему было видно, что он знал, что его действия все же приведут к выигрышу.
— Профессиональные продавцы марок различают своих покупателей — сказал Архимедус — И сразу видят, кто их клиенты: какой-нибудь хапер, который решил заработать на марках, дедушка, подыскивающий внуку подарок на бар-мицву и зашедший в магазин марок, где он не бывал уже шестьдесят лет, или человек, действительно понимающий. Эти двое были специалисты. Они слышали про мою Викторию и приехали специально ради нее.

Архимедус Леви был высокий и крепкий мужчина, лет около пятидесяти. Голова красивой и симметричной формы, пышные серебристые волосы, зачесанные назад и загорелая кожа. Он выглядел, как человек, каждое утро, зимой и летом, занимающийся теннисом или плаванием. Из-под голубой фланелевой жилетки выглядывала блестящая белая рубашка, и Лизи подумала, что зря мужчины перестали носить белые рубашки. Голос у Архимедуса был сильный и ясный, так же как и его тело и лицо, а его левантийский выговор, сдобренный арабскими и французскими словечками, радовал ухо. Лизи не понимала, почему он до сих пор не попадался ей на глаза, он, столь близкий Кларе и Якову.
Она представилась и сказала ему, что собирает материал об убийстве Александры Горенштик.
— Мне говорили, что Вы были с ней связаны.
— Я ее хорошо знал. К сожалению, я не был на ее похоронах.
— Вы ей ссужали деньги?
— Я?? Почему я буду ссужать ей деньги? Кто-нибудь говорил, что я ссужал ей деньги?
— Что-то вроде этого.
— Кто это говорил?
— Я не помню.
— Если Вы не помните, то я прошу больше к этому не возвращаться. Я должен беречь свое доброе имя. Опозоренный торговец — мертвый торговец. Я создавал свое дело многие годы и оно основано на моем добром имени. Так что не вспоминайте об этих глупостях, хорошо?
— Вы были друзьями?
Архимедус задумался, встал, подошел к окну и выглянул наружу, скользнул длинными и красивыми пальцами по гриве волос и, наконец, сосредоточенно взглянул на Лизи, будто бы взвешивая, отвечать ли ей.
— Можно сказать Вам кое-что не для печати?
— Не-для-печати — это моя фамилия — вздохнула Лизи — Лизи Не-для-печати Бадихи.
Он засмеялся, и она подумала, что рамки с марками упадут со стен. Архимедус рассмеялся громко и коротко, и прервал смех так же неожиданно, как и начал.
— Вы не против ужина?
— Я обедала в ресторане у Кукии. — Лизи сделала скорбное лицо.
— Вас ждут дома?
— Кто?
— Муж, дети, собака, канарейка?
— Нет.
— Поедем поужинаем, и я расскажу Вам все, что знаю про Александру Горенштик. Я должен предупредить Вас зараннее: много я не знаю.
— Вас не ожидают дома?
Архимедус Леви улыбнулся, поднял ее с кресла, закрыл сейфы, включил сигнализацию, одел красивый синий пиджак, запер дверь и спустил железную штору на окне. После чего он взял Лизи под руку, повел на маленькую автомобильную стоянку сзади дома, где открыл перед нею двери черного "Ситроена", с салоном, обитым кожей и пластиком красно-коричневого цвета, распространяющими запах денег, аристократизма и родившейся от этого брака утонченности.
Они поехали на север и только после того, как пересекли границу Беэр Шевы, Лизи спросила, куда собственно они едут.
— В хороший ресторан, который перебьет вкус от Кукии.
— Который?
— "Скопье"
— В Ашкелон?
— Мы будем там через сорок минут. Поездку мы используем, чтобы обсудить дела, а в ресторане отдадимся еде, которую готовит мой друг Арман, и он, по моему мнению, единственный в Израиле повар, разбирающийся в еде. Прочие — шарлатаны, желающие быстро сшибить деньгу. Вчера они были хозяева гаража или взломщики сейфов, а сегодня они специалисты в "La cousine nouvelle ". Свою жену-парикмахершу они ставят к плите, и — по дурацкой моде, принятой у нас — вдувают разные глупости в уши своих гостей, еще более глупых, чем они, пока не разорятся и не возвратятся в гараж или к сейфам, или не уедут в Лос Анджелес управлять работой парикмахерской своих сестер, и это еще хороший конец.
Лизи затолкала свой зад в сиденье, расправила длинные ноги и вспомнила, что на локте свитера у нее дырка. Она была там по крайней мере месяц. Каждый раз Лизи хотела сесть и заштопать эту дырку, но так этого и не сделала, за что и наказана тем, что когда, наконец, такой человек, как Архимедус Леви везет ее в прекрасном "Ситроене" в ресторан Армана в Ашкелон, на ней свитер с дыркой на локте, и если это не заставит ее взяться за ум, то уж ничто не заставит.
— О чем это ты так серьезно думаешь? — спросил он.
Она ему рассказала и он вновь рассмеялся. "Это — моя судьба" — подумала она. — "В лучшем случае я смешна"

Архимедус рассказал, что он познакомился с Алекс много лет назад, когда она начала работать по специальности. Ее первая контора размещалась в квартире, где она тогда жила. Алекс была очень красива. Рыжеватые волосы, свежая, сияющая, словно персиковая, кожа, совершенное тело, все было при ней. ("Не то, что у меня" — подумала Лизи). У ее родителей были деньги, и она не беспокоилась о заработке, но была очень амбициозна. Вероятно оттого, что происходила из семейства нуворишей. По их мнению деньги были несомненным и мгновенным показателем, измеряющим успех или неуспех, а конкуренция — горючим, приводившим все в движение. Несколько месяцев после возвращения из Техниона в Беэр Шеву она была любовницей Архимедуса. Он научил ее всему, что она потом умела. Одеваться, есть, вести себя и вести бизнес. Александра была влюблена в Архимедуса, и он думал не сделать ли ей предложение, когда она вдруг удивила его, сообщив, что решила выйти замуж за Пинхаса Горенштика, юношу, у которого не было ничего, настолько далекого от Архимедуса, как восток далек от запада, молодого юриста, курировавшего что-то там, что было связано с бизнесом "Вина Любич".
— Югославское вино — сказала Лизи — Ты думаешь, что Горенштик шантажировал Любичей?
— Ты умнее, чем кажешься, Лизи Не-для-печати Бадихи. — Сказал Архимедус.
— Это мне уже говорили, и я не уверена, что это — комплимент.
— Чего не знаю, того не знаю. Сплетни и обсуждения — ворованный товар, Лизи. Я не имею дела с ворованным товаром.
После того, как Алекс вышла замуж за Пинхаса Горенштика связь между нею и Архимедусом прервалась. Они встречались то тут, то там, Беэр Шева — небольшой город. Около года назад она пришла к нему в магазин и предложила дело. У нее в распоряжении была тогда большая сумма денег, и она хотела вложить их в то, что называют "Серым рынком", чтобы получить процент, бОльший, чем тот, что предлагали ей в банке. Архимедус был знаком с одним человеком, который занимался такими делами, и Архимедус был посредником между Алекс и этим своим знакомым.
— Она использовала действующий счет, который держали для совместных расходов, и я уверен, что в бухгалтерских книгах все в абсолютном порядке. С полученных доходов она купила своему жиголо квартиру и машину. Три или четыре месяца назад она перевела тому человеку очень большую сумму, что-то около трехсот тысяч долларов. Человек взял деньги и исчез. По всей видимости, сбежал за границу. Алекс запаниковала. Первый, к кому она обратилась, был, разумеется, Архимедус Леви, который порекомендовал ей "серого банкира". Но Архимедус Леви не мог ей помочь, потому что представления не имел, где найти этого человека. Деньги, которые Алекс вкладывала в "серый рынок" были не ее деньги, а деньги клиентов, и Алекс опасалась, что клиенты обратятся в полицию. Она хотела выгадать время и искала, где бы взять в долг. Она просила меня помочь ей, но в то время у меня не было наличных, и я не мог помочь ей. Я посоветовал ей обратиться к отцу, но она отказалась. По причинам, только ей известным, она питала отвращение ко всем Любичам. Она попыталась упросить своего жиголо продать квартиру и автомобиль, которые она ему подарила, и обещала, что при первой же возможности купит ему новые игрушки, но маленький мерзавец не только не был готов принять это предложение, как она мне рассказала, но и решил, что сейчас, когда Алекс в беде, именно сейчас время ее шантажировать. Когда она просила у меня ссуду, она сказала, что решила продать свой дом, который стоил более или менее ту сумму, которую она была должна. Я спросил ее, что она скажет мужу, и Алекс ответила, что за все время, пока его хлеб был намазан маслом, он не поинтересовался, откуда взялись деньги, которые она приносила.
— Как звали "серого банкира"?
— Я не знаю. Я связался с ним через кого-то, кто поддерживал связь между ним и еще кем-то. Тот, человек, с которым был знаком я, не живет в Израиле постоянно. Уже около полугода, как он уехал отсюда и возвратился во Францию.
— Его можно отыскать.
— Я не хочу быть замешанным в этом деле. С какой стороны ни подойди, это дурно пахнет.
— Где они обычно встречались?
— В пасти льва.
— То есть?
— В банке.
— Израильско-люксембургском?
— Браво, Лизи. Банк — очень чувствительный барометр. Каждое колебание потрясает его. Сплетня, убийственный слух — и клиент повержен. Так что Алекс решила эту проблему тем, что все дела производила в самом банке. На глазах у управляющего и служащих, она получала огромные суммы от "серого банкира", возвращала ему деньги, которые снимала со своего счета, передавала ему огромные суммы и получала от него гарантию, что деньги вложены на ее счет. Порочный круг обманщиков, которым нет ни спасения, ни исправления.
— Откуда ты знаешь, что они встречались в банке?
— Израильско-люксембургский банк — также и мой банк. Я их встречал там почти каждый раз, когда приходил.
— Но зачем деловой женщине, преуспевающему и богатому инженеру, которая с большими трудами создала престижную контору, путаться в такие аферы?
— Я тоже задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа. Несмотря ни на что, деньги, Лизи Не-для-печати Бадихи, это болезнь, которая приводит иногда к результатам, предсказуемым с большим трудом. Мы приехали.

Ресторан "Скопье" находился в обычном жилом доме, неподалеку от берега моря. Куст бугенвилий льнул к железным воротам, скромная вывеска, у входа горшки с цветами, очень скромненько.
Арман был ровесником Архимедуса Леви, и судя по его выговору конечно родился он в Египте. Не было объятий и поцелуев или похлопываний по плечу, как это принято в стильных ресторанах, не было даже фамильярности. Архмедус Леви был клиент, а Арман Зильберман — хозяин ресторана.
— А сейчас, cheri, забудем про работу и предадимся культуре, которая является одним из лучших наслаждений, придуманных человеком.
Рассказ Архимедуса Леви оставил Лизи переполненную вопросами, предположениями и версиями, но она не хотела лишать его удовольствия выполнять свои обязанности. Она позволила ему сделать заказ, прислушивалась к его голосу, размышляя о том, что если мужчины вроде Архимедуса Леви существовали всегда, то как и почему так вышло, что именно на ее пути они не попадались.
— У тебя есть еврейское имя?
— Авраам. Но меня всегда звали Архимедус. Мой отец, третье поколение торговцев изделиями из Лиможа, был любитель математики. Моего брата он назвал Пифагорусом. Мой брат возмутился и стал называть себя Питером. Он живет в Канаде. Есть тысячи Авраамов Леви. Я решил остаться Архимедусом.
— Мой дядя Яков сказал, что твоя мать могла казаться невидимкой.
Архимедус вновь засмеялся, но сейчас это был не короткий смех, уже ей известный, а раскатистый смех, от которого у него на глазах выступили слезы. Он поднялся со своего стула, наклонился к ней и поцеловал ее в щеку.
— Трудно поверить, что девушки вроде тебя еще есть на свете, Лизи Бадихи.
— Дуры вроде меня?
— Нет! Нет! Не обижайся. По-настоящему милых. Я это имел в виду. Твой дядя Яков! Его рассказы! Кто-то должен бы был их записать. Быть невидимкой! Убежала с самым лучшим другом отца, Ишмаэлем Тов-Оламом. Самая банальная в мире история. Жена молодая, муж старый. После она покинула и Тов-Олама. Я встретил его несколько лет назад в Хайфе. Он был управляющий банка развития флота. Она все видела, а ее не видели. — Засмеялся он вновь. — Это "Том Коллинз ", вкусно.?
— Да.

Она чувствовала, что попадает в его сети, или попросту говоря — влюбляется в него, и напомнила себе, что почти наверняка Архимедус Леви — тот самый маклер "серого рынка", которому Алекс передала деньги своих клиентов, что, по ее ли, по его ли инициативе, и привело к печальному концу. Лизи точно поняла, из-за чего Александра Горенштик влюбилась в него почти десять лет назад. Она не знала, что заставило Алекс предпочесть Архимедусу Горенштика.
— Ты женат?
— Нет.
— Из-за Алекс?
— Нет — вопрос позабавил его. — Что ты подумала? Разбитое сердце? Я был оскорблен, когда она бросила меня. Я злился. Чувствовал себя обманутым. Но не слишком. Это, Лизи, то, что отличает выходцев из старых и благородных семей от сброда нуворишей: не слишком. Ни в чем! Дом, мебель, одежда, чувства, страсти, ум, образование, никогда не слишком.
— Я думаю, что ты очень умен.
— Я надеюсь, что окружающие это не очень замечают.
Они улыбнулись, и она подумала, что если есть человек, который ни в чем "не слишком", то вряд ли это уважаемая Лизи Бадихи, и если он попытается ее соблазнить, она не будет против, несмотря на то, что черт знает, что именно он может с ней сделать.
— Давно уже не встречал я женщину, которая не притворяется. — Сказал он.
— Это комплимент?
— Да.
— Я — совершенство.
— Я тоже.
Они снова улыбнулись, зная, что их диалог со стороны кажется глупым. Подошел официант, чтобы в третий раз наполнить ее бокал вином "Голан", и Архимедус намекнул ему, чтобы он этого не делал, когда они встали, чтобы идти, бутылка вина была выпита едва наполовину, и Лизи решила, что этакое расточительство — самая элегантная штука, с которой она столкнулась за длительное время, даже еще более элегантная, чем его "Ситроен". "Не слишком" — сказала она себе.

— Куда тебя отвезти? — Спросил он когда они подъезжали к Беэр Шеве.
— Мой автомобиль стоит на стоянке возле военной комендатуры.
Он проводил ее до автомобиля и когда она остановилась возле своего белого "Джасти", нежно повернул ее и коснулся своими губами ее губ. Он был немного выше ее, от него шел странный запах кофе, коньяка и сигар, смешанный с запахом туалетной воды. Чтобы Лизи не отстранилась, он обхватил ее, прижал ее тело к своему телу. Руки Архимедуса скользнули под ее свитер, погладили спину, изогнувшуюся, как лук. Ее кожа пылала, а его руки были сильные и холодные. Его язык гулял меж ее губ, а потом его губы стали прогуливаться по ее шее, по вискам и по ушам. Среди томительных ароматов асфальта и бензина ее пальцы искали его тело, и она жадно вдыхала карамельный запах его кожи. Большие и крепкие ноги в этот раз изменили Лизи, и она едва не упала.
Оглушающий гудок раздался в ее машине и заставил их обоих вздрогнуть. Бипер! Лизи разразилась бешенным, неостановимым смехом. Все напитки, которые она выпила, и "Том Коллинз", и "Голан", и "д'Рамбуйе", и этот мужчина, которому бы — еще мгновение — и она отдалась бы прямо на автомобильной стоянке! Архимедус отпустил ее, смотрел улыбаясь и ждал, чтобы она успокоилась.
— Ты не собираешься ответить?
— Еще секундочку. Это редактор из Тель Авива, Гедалия Ариэли. Подождет немного, ему не повредит.
— Он не будет на тебя сердиться?
— Он всегда сердит на меня. Факты надо доказывать, Бадихи — Она передразнила голос Ариэли — Он боится суда за диффамацию.
— Он кажется разумным человеком.
— Можешь не беспокоиться. Даже если бы я захотела опубликовать то, что ты мне рассказал, Ариэли мне бы не разрешил.
— А ты не хочешь?
— Я хочу! Ты согласен?
— Ты мне обещала, что не опубликуешь этого, Лизи Не-для-печати Бадихи.
— Я никогда не нарушала обещаний. Честное воровское.
— Иди спать, Лизи. Я думаю, ты устала.
Она знала, о чем он думает. Он думает, что она пьяная. Это то, что он думает. Ей так уже надоело выслушивать эту фразу, "Иди спать, Лизи", и ей так хотелось пойти спать, но с ним!
Она открыла дверцу автомобиля, завела двигатель и поехала домой, не оглядываясь назад. Она решила не звонить в редакцию. Чтоб его разорвало, этого Ариэли!
 

18.

"Кабинет" Пинхаса Горенштика была маленькой скучной комнатой на втором этаже здания суда, которую он делил с судьей Теэной Бергер. Единственным украшением комнаты были два больших рисунка Домье (конечно, репродукции), изображающих судей и адвокатов во время судебного заседания. Около двери стояла вешалка и на ней висели два плаща, два черных зонта и мантия Горенштика. В комнате не было ни ковра, ни занавесок, и серая полоска неба, видимая из окна, подчеркивала одиночество. Лизи подумала, что по сравнению с конторой двух судей ее комната в редакции воистину прекрасна.
— Я не хочу, чтобы ты звонила мне ни домой, ни на работу — сказал Горенштик Лизи, стараясь не поднимать на нее свои мутные глаза. Он стоял возле своего стола, как тощая крыса и громоздил одну на другую картонные коричневые папки, разделив их на три группы. — У меня много работы. Я пытаюсь вернуться к жизни. — Он побрил соломенную бороду, отросшую за неделю траура и его пятнистое лицо было более хмурым, чем обычно.
— Я хотела отменить эту встречу, — соврала Лизи. — Но мой редактор требует, чтобы я продолжала собирать материалы о... событии. Я постараюсь быть краткой.
— Я не готов говорить с тобой. — Голос его сорвался и стал высоким и крикливым.
— Из-за того, что ты меня забыл или из-за того, что я — журналистка?
Лизи подумала, что его, наверное, хватит удар. В одно мгновение он осел, как марионетка, у которой порвалась ниточка, за которую куклу дергают.
— Если ты придешь ко мне домой или на работу, или начнешь мне мешать любым другим образом, я обращусь в полицию. Ясно?
— Что за агрессивность такая? Что я тебе сделала?
— Это я — агрессивный?! Я мог бы рассказать полицейским, что это за пятна крови на простыне, и не сделал этого только потому, чтобы сохранить твое доброе имя. Я тоже под следствием, и у меня есть алиби, а я не говорю о нем, потому что берегу твою честь. Тебе не стыдно?
— Мне должно быть стыдно? Мне?!
Он показался ей таким гадким в своем зеленовато-коричневом пиджаке на фоне серого неба за окном, с этими истрепанными, картонными папками, которые он перебирал. Как такая женщина, как Алекс могла с ним жить? Почему?
— Ты знал про Джеки Данцига?
Горенштик сидел в нерешительности, уставившись на дверь. Она знала, что он раздумывает, не позвать ли кого-нибудь на помощь, чтобы вышвырнуть ее из кабинета, и знала, что он этого не сделает.
— Да.
— Ты знал, что он шантажирует твою жену?
— Шантажирует?
— Деньги.
— Я знал, что она купила ему квартиру. Это были ее деньги.
— То есть, ты знал, что он ее шантажирует.
— Я не сказал, что знал, что он ее шантажирует.
— У вас есть общий счет в банке?
— Это не твое дело.
— Любич переводил тебе деньги на общий счет?
— О чем ты говоришь?
— Ты слышал.
Краска возвратилась на его лицо. Он встал, обошел стол, крепко схватил ее и толкнул к двери. Лизи знала, что последнее, чего хочет от нее уважаемый судья Горенштик — это скандал. Это был не первый раз, когда ее хотели вышвырнуть вон, и, наверное, не раз последний. Диктофон в ее сумке работал и это спасет ее, если понадобится, от всякого ложного обвинения.
— Ты не удивился, что она пригласила Джеки Данцига на твой праздник?
— Вон!
— Ты не думаешь, что это Джеки убил твою жену?
— Он играл на вечере.
— Он закончил играть в полночь, а твою жену застрелили тоже где-то около полуночи.
— Ты думаешь, ты кто? Следователь?
— Ты не подозреваешь Джеки Данцига?
— Нет.
— Ты знаешь, почему ты не подозреваешь Джека Данцига? Потому что ты знаешь, кто в самом деле убил твою жену!
— Да? И кто же?
Она стояла напротив него и ждала. Ждала, что он расколется, что он назовет какое-то имя. Что лицо выдаст его.
— Если ты снова станешь меня беспокоить, я позабочусь о том, чтобы тебя арестовали. У меня маленькие дети. Ты знаешь, что будет с ними? Ты об этом думала?
Горенштик нажал на дверную ручку, но поостерегся открывать ее. Тот, кто проходил по коридору, мог услышать сердитые голоса, но не мог понять, о чем говорилось, или увидеть, кто говорил. А что особенного в том, что сердитые голоса раздаются в суде? Лизи пришла к заключению, что Горенштик — прекрасный актер. Его реакция была сдержанная, почти равнодушная, а по лицу нельзя было угадать, подозревает ли он кого-нибудь в убийстве или не подозревает, хочет ли он выиграть время или же он притворяется. Он вытолкнул ее в коридор и запер за ней дверь. Он был потрепан, но в нем была сила. Злая сила. Всегдашняя сила злодейства. Сила и физическая, и духовная. И эта сила, по видимому, покорила Александру Горенштик из дома Любич.

Лизи стояла в коридоре суда, одевала свой плащ и в первый раз с вечера в доме Горенштика попыталась понять, что произошло с ней в ту ночь. Как попала она в руки хозяина дома? Неужели было так легко соблазнить ее? Или она вела себя, как вела оттого, что ей исполнилось почти тридцать лет и она перепугалась вдруг своего одиночества и своей девственности? Но что плохого в ее девственности и в ее одиночестве если она довольна и это не мешает работе? Может, ее беспокоит наклеенный обществом ярлык? Скрытое давление мамы и сестер? Или отсутствие сексуального опыта нарушает ее здравомыслие? Что-то, что до сих пор было погашено, пробудилось в темных пещерах ее тела, вспыхнуло то, что тлело когда-то по причинам, которые она не пыталась понять, загорелось на ее удивление и зажгло все ее существо. Ее тридцатилетнее тело, пробудившееся от спячки, удивляло ее, силами, скрытыми в нем. Одно доброе дело ты, Горенштик, в любом случае совершил, избавил ее от прозвища "старая дева". Но разве нет опасности, что и Архимедус Леви, мужчина, в объятиях которого она вчера таяла и была готова упасть с ним в постель, если бы он только намекнул, что желает того, разве нет опасности, что и он через неделю покажется ей старым и мерзким типом? Нет, нет, она знает, что нет, она достаточно повидала в своей жизни, чтобы знать, что он один-единственный такой, оазис культуры и интереса в пустыне грубости и вульгарности.
Во всем мире не было ни одного человека, с которым она могла бы обсудить эти важные вопросы. Ее обществом были члены ее семьи, а семейные праздники — помолвки, свадьбы, рождения, брит мила, бар-мицвы , похороны — занимали каждую свободную секунду ее жизни. С того момента, как она пошла в школу, она сама заводила себе подруг, и, по правде говоря, до сего момента не чувствовала себя обделенной. Иногда она встречалась с бывшими подругами. Они все были обременены детьми, и единицы из них все же сумели сделать рывок и преуспеть в своей специальности, когда дети выросли, и она знала, о чем они думают: из всех девушек только Лизи осталась свободной, кто бы мог поверить? Все видели ее фамилию в газете. Лизи Бадихи была в Беэр Шеве достопримечательностью, такой же, как бедуинский рынок в четверг, и это тоже нельзя было бы предсказать, глядя на ее скромные достижения в школе. "Тихоня" — максимум, что можно было сказать о ней, медлительная, но старательная, выполняет обязанности без замечаний, но и без рвения, поет плохо, не успевает по физкультуре. В восьмом классе она вдруг вытянулась и раздалась, все ее одежки стали короткими и тесными, и она начала говорить тихим голосом и ходить сгорбившись, будто богомол какой-то, норовящий слиться с травой, но это ей не помогало, Лизи Бадихи была "феноменом". Она предвидела, что ее отдаленность от подруг детства позволит ей отдохнуть от них, и что именно известность в обществе не даст возможности выйти замуж и создать семью. Все это и есть жизненная справедливость или природное равновесие или цена успеха или еще что-то.


19.

Лизи вошла в матнас посередине пресс-конференции, и если есть кто-нибудь на свете, кто может войти в любое место, не обратив на себя внимание, вряд ли это Лизи. Все посмотрели на дверь, и она знала, что они думают, "Эта наглая девка из "Времени юга" — Вот что подумали. И Эрез Джейкобсон, руководитель ансамбля, стареющий мальчик, одетый в тесные джинсы, рубашку с портретом Мао и очки, как у Джона Леннона, терпеливо подождал, пока она нашла свободный стул, который оказался самым скрипучим в Беэр Шеве, и села на него.
— В Беэр Шеве есть культурная жизнь, — подчеркнул Джейкобсон, у него был громкий голос и взгляд, устремленный вдаль. — Но было одно пустое место, и это был балет. Нет полной культурной жизни без балета. Мы заполнили эту пустоту и основали "Витус". Первый танец, подготовленный нашим ансамблем, полностью составленным из местных сил, называется "Посвящение Витусу", несмотря на то, что в этом посвящении нет ни сюжета, ни характера, ни красивости, тот, кто ожидает этого, ему незачем приходить на наши спектакли. Хореография — Мойша Шуберта, музыка американца Генри Диксона Кауэла, три танцовщицы, четыре танцовщика, массивы движения, параллельные массивам мелодий Кауэла, и — Джейкобсон развел руки в стороны, стремясь обнять мир — сила земного притяжения.
Журналисты засмеялись и Джейкобсон скупо улыбнулся и подождал, чтобы вновь установилась тишина.
— Эту проблему мы еще не решили. Мы вам сообщим, когда сумеем ее решить. В любом случае! — Джейкобсон снова взял поводья в свои руки, слишком большое веселье нарушило бы ход пресс-конференции. — Вместо линейной декорации, которую непонятно почему все еще применяют в других ансамблях, мы используем канаты и лучи лазера, чтобы разделить пространство сцены на отдельные участки, внутри которых, в пределах досягаемости микрофонов, движутся танцоры, и главные, и второстепенные, чтобы каждому предоставить место для его интерпретации, иногда импровизации, а иногда обычного исполнения, это немного похоже на нью-орлеанский джаз. Вам известно, что наш хореограф, Мойш Шуберт, в течение двух последних лет ведет семинар по танцам, но вам, вероятно, не известно, что на этом семинаре он делает упор на работу с мелкими звеньями, в особенности, с шеей, с затылком и с крестцом, что для Израиля достаточно революционно. Мы думаем, что мы готовы ко встрече с публикой и будем рады ответить на вопросы. Ты хочешь что-то добавить, Мойш?
Очень-очень вежливый и очень-очень утонченный юноша, сидевший между журналистов, встал и вытянул свое наклоненное тело так, что и живот его, и спина одновременно были обращены к Джейкобсону, и сказал, что ему собственно нечего сказать, разве что на него некоторое влияние оказал Кэнингэм и, конечно, Бсидгарта немножко, ну и ритмы индийские с тибетско-индийской музыкой, вместе с хореографией Айседоры Дункан, это все, более или менее, и он сел и, поник, как ветка, в кресле.
Журналисты наливали себе сок и начали хватать с бумажной тарелки соленые баранки и сосать их, когда Лизи почувствовала, что что-то укололо ее в спину. Она повернулась и увидела Адулама, упершего свой зонтик в ее плащ, и приглашающего ее выйти. Она отстранила зонтик, но когда она захотела продолжить записывать, что сказал Мойш Шуберт, то убедилась, что все, что она помнит, это то, что он говорил что-то про Индию. Лизи бы с удовольствием вышла, но после шума, который она подняла, когда входила в комнату, ей ничего не оставалось, как сидеть и ожидать пока не уйдут коллеги. Корреспондентка французской газеты, спросила, нет ли в выборе тем какого-то протеста, и Джейкобсон сказал, что здесь более чем протест, здесь — реакция, но можно назвать это и протестом, несмотря на то, что он предпочитает не распространяться об этом. На секунду воцарилась тишина, и в голову Лизи пришла мысль, что быть может, все присутствующие здесь, не журналисты совсем, а члены какой-то подпольной революционной организации. Ей к лицу быть арестованной, не зная за что и почему.

Когда они вышли наружу, то столкнулись с маленькой группой демонстрантов — четыре женщины и трое мужчин — одетых в альпинистские костюмы и несущих большой плакат: "Покончить с оккупацией". Дул ветер, неся им навстречу клубки перекати-поля и полову, которые кружились в облаке песчаной пыли, Адулам открыл свой зонт, держа его перед собой, будто бы это был рыцарский щит, и сопровождал Лизи к машине. Он предложил ей "упорядочить работу". Журналисты, с которыми они сталкиваются — представители всеизраильских газет. У них другие порядки, другие требования, другое расписание работы. Только на плечах Бени Адулама и Лизи Бадихи висит двойная несправедливость: они обязаны давать материалы и в общеизраильскую, и в местную газету. И так, по его мнению, не может продолжаться. Так не должно быть, чтобы они бегали за хвостом каждого хозяина открывающейся пиццерии, или за каждым сумасшедшим, вешающим свою собаку на городском столбе в знак протеста против отсутствия шафрана. Он предлагает столковаться и сотрудничать. Он учится, он занят и ему надоело писать про каждую отрыжку всякой сволочи. За несколько месяцев, прошедших с момента начала работы в "Почте Юга" он наелся столько дерьма, сколько не съел за всю предыдущую жизнь, включая службу в артиллерии, и в самом деле есть предел, правда?
— Мне прекратить работать на всеизраильское "Время"?
— Не преувеличивай. Я имею в виду события, которые, ясное дело, будут опубликованы только в местной прессе. Я участвую в разных пресс-конференциях только потому, что боюсь, что, может быть, госпожа Бадихи там будет, а господин Адулам — нет. Взаимная конкуренция оболванивает нас. Пресс-конференция с Эрезом Джейкобсоном! Дома его зовут Бен-Яков, как зовут его отца и его мать, заведующую прачечной Южного военного округа.
— Что здесь плохого?
— Ничего плохого, пока ты не увидишь, как на бедуинском рынке в четверг продают военные брюки.
— Ну, вот тебе и тема.
— С десятилетней бородой. Джейкобсон! Цветы, которые расцветают на навозе журналистики. Лизи! Мы растрачиваем время и силы на множество глупостей.
— Это часть работы, миленький. Ты только начал, что ты жалуешься? Я занимаюсь этим уже десять лет.
— Через две недели начнутся экзамены.
— Я тоже училась и работала. Надо успевать.
— У тебя не было газеты-конкурента.
— Уволься.
— Вместо меня найдут другого, старательного и честолюбивого, работящего и сумасшедшего журналиста, тогда ты попляшешь.
— Ты меня просто испугал.
Адулам повернулся и ушел. Песок скрыл его, песок забивал рот и лез в волосы. Она поспешила залезть в автомобиль, и увидела в зеркало, как ветер подхватывает зонтик Адулама, выворачивает его и разламывает, и подумала про себя: «Я его не помилую». К ее счастью, Адулам не знал, что и она принимает участие во всякого рода мероприятиях только потому, что боится, что про какое-нибудь событие будет написано в «Почте Юга», и ничего не появится во «Времени Юга». Она вела себя так, будто вообще не существует «Почта Юга», и не существует Бени Адулам, но эти двое не только изменили порядок ее работы, но и загрузили ее как раз теми глупостями, про которые говорил Адулам.
 
 
 20
 
Родители Шиболет, Мири и Иехизкиэль были очень рады принять Лизи. От Шиболет они слышали, что Лизи работает с душой, а хороших работников, пусть даже из города, они уважали. Лизи могла быть хорошим примером для Шиболет, не то чтобы в кибуце не хватало достойных примеров, но молодые люди нынче увлекаются соблазнами, и уж если соблазны, то Лизи предпочтительнее других. Иехизкиэль работал в коровнике вместе с Ахиноамом Вили. Он любил его и гордился им и был рад, как и другие товарищи из кибуца, что Лизи написала про него то, что написала, он заслужил. Люди, подобные Ахиноаму Вили — как заповедники, они — редкость.
Их домик был крайний в ряду домиков. Иехизкиэль возился в саду. Он сосредоточился только на розах, и смог сделать невероятное и высадить колючую кастрюлю розовых бутонов, внутри автомобильных шин, покрашенных в белый, красный и желтый цвет. Вьющиеся розы забрались и на асбестовую крышу над входом в дом.
Мири и Иехизкиэль основывали Азанию вмести с Вили и Яфой и невзирая на все черные предсказания бездельников и их подпевал, они были убеждены, что второе поколение совсем не конформисты.
— Как раз наоборот — говорила Мири, мама Шиболет, — дело в том, что они ожидают от нас именно нон-конформизма. Как мы начинали с нуля, с Tabula rasa , так и они рвутся начать с начала. Они выросли на наших рассказах, о том, как мы покинули буржуазные дома своих родителей-горожан и как мы поселились в пустыне, и как этими вот руками расчищали поля от камней, и рыли колодец, и садили первые саженцы, и как родился у нас первый ребенок. Так что же они делают? Они повторяют нашу модель, и ищут невозделанную землю, чтобы создать на ней свое новое общество. Все в порядке с ними, с нашими детьми. И факт, что направление их движения не совпадает с нашим — Лос-Анжелес, Бангкок, Боливия — это наша неудача, а не их. Понятно?
Мири была очень энергична, готовая к любому возражению и сама напрашивалась на возражения. Этот спор она вела уже много раз и ей и в голову не приходило, что эта волнующая тема совсем не трогает Лизи.
— Вы педагог? — спросила Лизи — пытаясь сориентироваться на жаргон, на идеологию и на семантику.
— Не говори об этом, Лизи — развеселилась Шиболет — это ее бесит.
— Я никогда ни к кому не подлаживалась, и если это кому-то не нравится, я не виновата. — Зло ответила Мири своей дочери.
— Что я тебе говорила? — сказала Шиболет Лизи и засмеялась.
— Вы не хотели быть педагогом? — спросила Лизи у Мири.
— Я именно хотела быть педагогом. Но беда в том, что у нас много девушек, которые не хотят быть педагогами, которые не подходят для этой профессии, причиняют вред учащимся и ведут к тому, что теряется уважение к профессии. Как случается во всякой профессии, где профессионализм ставится выше человеческой чистой души.
— Яфа Ахиноам — тоже педагог? — Спросила Лизи.
— Яфа много лет была инженером по строительным кранам. В последние годы она закончила курсы повышения квалификации в колледже Негева и начала преподавать природоведение в районной школе. А еще она — распорядитель на праздниках.
— Ее сын, Шай, производит впечатление жесткого юноши.
— Шайке — жесткий — подтвердила Мири.
— Этот "улей" — это что-то. Я не знаю, удобно ли жить в таких квартирах, но выглядят они очень... э... функционально.
— Квартиры не только функциональные, но и красивые. Каждый из товарищей выбрал кухонную обстановку и ванную по своему вкусу.
— Когда закончат строить все квартиры?
В комнате повисла тяжелая тишина. Иехезкиэль и Мири избегали смотреть друг на друга. Было им около пятидесяти лет, максимум, пятьдесят пять. На окне стояли банки из-под сока, в них были посажены косточки авокадо, которые уже выпустили стебель и дали листья. Есть ли связь между стремлением выращивать что-нибудь и между умением любить?
— Мы получили комнату Джефри и Далии — объявила Шиболет, радуясь тому, что сумела напомнить о чем-то обнадеживающем — Джефри играет на чело в квартете Негева — объяснила она Лизи — И сегодня вечером у них концерт в Кирьят Гате.
— Молодые пары живут в домиках?
— Мы жили по четверо в одной комнате, когда высадились здесь — сказал Иехизкиэль.
— Прошло тридцать лет! — снова вступила в спор Мири — И если жилья нет — значит нет! Но ведь новое жилье есть! Вот только не для всех оно!
— Прошу тебя — сказал Ихизкиэль прерывающимся голосом.
— И не проси. Я же тебя ни о чем не прошу. Что же ты меня просишь?
— Полмиллиона долларов — подлила Лизи масла в огонь — не могут раствориться в воздухе. Деньги были и есть сейчас, и что следует сделать — это найти их. Пойти по следу и проверить, где эти деньги еще побывали. Идо Габриэлов был готов поговорить со мной, но Шай Ахиноам не согласился. Он сказал, что должен получить разрешение секретариата, или что-то вроде этого.
— Он прав, только этого нам не достает — сказал Иехизкиэль — Огласки!
— Мы начали с десяти квартир — сказала Мири Иехизкиэлю неприязненным голосом — Поднялись до дюжины и остались с пятью. Как это случилось?
— Нет дыма без огня — сказала Лизи.
— Я говорила вам, что она умная — развеселилась Шиболет. Ее родителям было не весело. Щеки Мири покраснели, будто их скоблили жесткой щеткой. У Мири было худощавое лицо и толстые бедра. Лизи подумала про себя, что никакие диеты в мире не исправят такую комплекцию. Кому, как не ей знать.
— Как вы вышли на Александру Горенштик?
— Как вышли! Я знаю? Идо и Шайке изучали рынок. Они сказали, что ее контора — самая крупная и, что особенно важно, это будет кто-то, находящийся в Негеве и кто сумеет вести надзор за строительством.
— И она вела надзор за строительством?
— И она, и ее компаньон. Строительство в порядке. Нет жалоб. Надо потребовать срочно созвать собрание членов киббуца. — сказала она вдруг Иехезкиэлю, который все время смотрел на нее с беспокойством.
— Дело наших рук топят в море, а мы молчим.
— Мири, положись на Шайке и на Идо. Я уверен, что они сделают все, что можно сделать.
— Я желаю чтобы и со мною считались. Я хочу знать, что происходит. Я имею право знать. Все товарищи имеют право знать. До каких пор они будут водить нас за нос? Что у нас? Магазинчик их папаши?
— Мама, мама — Шиболет перестала веселиться.
— Может, им имеет смысл обратиться в сыскное агенство? — спросила Лизи.
— Вы хотите кофе? — спросил Иехезкиэль. — Лизи, ты какой кофе будешь? Растворимый? Турецкий?
— Я приготовлю. — Сказала Шиболет и вскочила с места. Лизи пожалела ее. Шиболет так хотела поверить, что жизнь прекрасна, и что мир — место радостное.
— Это не секрет, что деньги пропали, — сказала Лизи. — Если я об этом слышала, слышали и другие.
— Эта женщина-инженер с первого взгляда мне не понравилась. Чудо будет, если Идо не получит разрыв сердца. — Сказала Мири.
— Идо! Идо! — взорвался Иехизкиэль. — Я буду очень рад, если мы останемся в этом доме. Оставить мои розы! После стольких лет работы и ухода! Ты об этом думала? Ты думала, что значит для меня оставить эти флорибонды? Ты об этом думала, Мири?
— Пошли, Лизи! — слезы показались на глазах Шиболет, она вскочила с дивана, схватила Лизи за руку и потащила ее наружу.


21.

 — Лизи Бадихи собственной персоной!
О, этот голос, единственный в своем роде! Бенци Кореш был последний человек, которого Лизи хотела видеть в этом месте и в это время. Он смотрел на нее, как будто еще миг и он ринется к ней и защелкнет у нее на руках наручники. Илан-Сержио Бахут вытянулся позади него с гримасой, говорящей: "Я сожалею, что не могу тебя спасти, милая Лизи". Полицейский, ей не знакомый, высокий парень, худой и лысеющий, с удивленным выражением на лице, стоял позади этих двоих и держал в руке старую кожаную сумку. Он был похож на учителя Танаха . Ко всеобщему удивлению Шиболет расплакалась. Громкий голос Бенци был той соломинкой, которая сломала спину верблюда.
— Это кто? — Спросил Бенци.
Лизи попыталась познакомить Шиболет с Бенци, Иланом и полицейским, который был похож на учителя Танаха, которого звали Майк Зилка.
— Лизи, ты едешь домой.
— У нас свободная страна — воспротивилась Лизи. — Я в гостях у Шиболет. Мы идем сейчас отдохнуть в квартире Джефри и Далии, которые уехали на концерт в Кирьят Гат.
Она хотела, чтобы Бенци усвоил это, если сможет.
 — А вы-то что тут делаете?
— Я с тобой сталкиваюсь слишком часто в последнее время.
— Вам стоит со мной сотрудничать, Бенцион Кореш.
— Не смеши меня.
Роли поменялись. На этот раз Лизи схватила Шиболет за руку и потащила ее по дорожке. Когда они удалились от Бенци и его товарищей, Лизи сказала:
 — Поведи меня к Идо Габриэлову. Быстро. Прежде, чем к нему придут полицейские.

Шиболет провела Лизи между домами, мимо садиков, по обильно политой траве, мимо родителей, мимо детей, погруженных в игру со своими игрушками в траве, мимо дедушек в синей рабочей одежде, едущих на трехколесных велосипедах, мимо скульптур Ахиноама Вили, который оказался очень плодовитым деятелем искусства, мимо бабушек с подносами печений, которые они несли прикрыв салфетками, будто стыдясь своего искусства.
Идо они нашли в его комнате, сидящего у малюсенького письменного стола, из-за которого он управлял священной церемонией прихода в гости детей и внуков. Лизи сказала ему, что полиция направляется к дому, и что он пойдет с ней в скрытое место, где он сможет подумать и, может быть, если захочет, посвятить ее в свои раздумья. К его чести следует сказать, что он не задавал вопросов, сгреб бумаги, которые лежали на столе в большую пластиковую сумку, на которой был нарисован Мики-Маус и выбежал прочь, Шиболет и Лизи поспешили за ним.
Габриэлов открыл ключом, который был спрятан под горшком с кактусом, фабрику по производству пластиковых винтов, прошел из цеха, где стояли машины в сортировочный цех, а оттуда — в маленькую кладовку, полную цветных пластиковых корзин, в каждой из которых лежали пластиковые винты того же цвета, что и корзина. Там были по крайней мере пятьсот таких корзин. Количество, достаточное для удовлетворения потребностей Китая.
Лизи рассказала Габриэлову про Бенци и Илана и про еще одного полицейского, Майка, и он поглядел на нее тем же душещипательным и прищуренным взглядом полицейского, выписывающего штраф за превышение скорости, который запомнился Лизи с их прошлой встречи. Сама для себя она пыталась понять, есть ли что-нибудь, что может его обрадовать или просто согреть его сердце и вспомнила, что его аскетический вид ничего не доказывает, факт, что он оставил жену ради молодой девчонки, которую он увел у своего друга, и то, что этот человек не бежит от радостей жизни, среди которых также и содержание автомобиля, оплата командировок и содержание съемной квартиры за общественный счет. Лизи поставила Шиболет возле окна, чтобы она сообщила им, если кто будет поблизости. Идо положил на маленький железный стол голубой пакет с голубыми пластиковыми винтами, а на него — свою сумку с Мики Маусом.
— Полмиллиона долларов, находившихся на счету кибуца Азания исчезли. Где они? — атаковала Лизи Идо Габриэлова.
— Оставьте меня.
— Я знаю, что вы вместе с Александрой Горенштик вложили эти деньги в "серый рынок", чтобы они принесли вам больше дохода, и мне известно, что тот, кому вы дали деньги, обманул вас. Вы убили Александру Горенштик, чтобы она не рассказала о ваших манипуляциях. Где деньги?
— Дай мне подумать.
— Насколько в эти дела был замешан Шай Ахиноам? Кому вы должны деньги? Есть ли указание об описи имущества? Кто ваши гаранты? Вам дал гарантию Израильско-люксембургский банк? Есть ли у этой гарантии покрытие?
— Шиболет — велел Габриэлов — Выставь отсюда эту дуру.
— Эта дура выйдет и сообщит полицейским, где вас можно отыскать. У вас есть личный счет в банке, господин Габриэлов. Следствию это известно.
— Ты сумасшедшая! Какой такой личный счет в банке?
— Счет, открытый вами вместе с Александрой Горенштик. Вы положили на него деньги, которые вместе с Александрой получили на "сером рынке". У вас был совместный счет в Израильско-люксембургском банке, и еще один счет, ваш личный счет. Счет "улья" отмывал ваши личные деньги.
— Наши счета в порядке. Все записано, все — под отчетом, все — по закону.
— С опозданием на месяц. Все в порядке, но с задержкой на месяц.
— Кто сказал?
Он встревожился! Значит, один факт выяснен: Идо Габриэлов участвовал в манипуляциях Александры Горенштик. Пошли ли деньги к нему в карман или он запутался, пытаясь получить для кибуца больше денег, чем давал банк?
— Шиболет! — сказал Габриэлов. — Приведи сюда Шайке. А ты останься! — Приказал он Лизи.
Шиболет сомневалась. Она хотела выполнить просьбу Габриэлова, но не хотела оставлять Лизи.
— Он мне ничего не сделает — сказала Лизи Шиболет. — Я не сказала ему ничего такого, что не знает полиция.
Шиболет вышла, и Идо Габриэлов открыл свою пластиковую сумку и стал в ней рыться. Когда он не нашел то, что искал, он выложил ее содержимое на пол, стал возле этой кучи на колени и принялся перебирать бумаги. Там были и чековые книжки, и квитанции, и распечатки банковских счетов разных банков. Документы в бухгалтерии иного кибуца находились в меньшем порядке, чем в сумке Габриэлова с нарисованным на ней Мики Маусом.
— Полиция подозревает тебя в том, что ты убил Александру Горенштик. Ты передал ей кибуцные деньги, она запуталась, полмиллиона долларов пропали. Ты требовал вернуть деньги, но она все тянула, пытаясь выиграть время и запутывалась все больше и больше. Единственным способом оправдать исчезновение денег перед членами кибуца было обвинить в этом Александру Горенштик. Потому она и умерла.
Лизи была горда собой. Она считала свою версию умной, а представление впечатляющим. Габриэлов не слышал ни слова из того, что она сказала.
Склонившись над горой бумаг, он все рылся и рылся, вытаскивая и рассматривая и заталкивая в сумку то, что ему не понадобится.
Открылась дверь здания и послышались приближающиеся шаги. В помещение склада вошел Шай, а вслед за ним — маленькая процессия. Во главе ее шагал Бенцион Кореш, следом за ним как будто бы строем — Илан Бахут, Майк Зилка и Шиболет.
Бенци схватил Лизи за руку, повел ее к железной двери и вытолкнул наружу. К чести его надо сказать, что он попросил Шиболет, чтобы она сама покинула помещение.
— Ты думаешь, что Идо убил эту самую Горенштик? — спросила Шиболет, когда они оказались снаружи, ее глаза были широко раскрыты.
— Может быть.
Шиболет разрыдалась. Лизи сжалилась над ней. В редакции она всегда пузырилась весельем, но с тех пор, как они приехали в Сде Азания, беда шла за бедой, а она так хотела немного побаловать Лизи. Шиболет уже успела узнать, что Лизи за ее спиной прозвали "чокнутой", и она думала, что это несправедливо. Что Лизи умная и старательная и что работать с ней кайфово. Так что это приглашение в Азанию был было для нее способом подарить Лизи букет цветов и выразить все, что она хотела ей сказать. Но все нарушилось. Она не была в этом виновата, но факт, что с того мгновения, как они сюда приехали, все шло наперекосяк. Даже встреча с ее родителями получилась неприятной.
— Я не сказала, что он убийца, — успокаивала Лизи Шиболет. — Я сказала, что это может быть.
— Едида, его дочь, которую мы зовем Диди, была со мной в одном отряде цофим , сперва в "Журавлях", потом в "Чайках", а потом в "Ласточках". Она так сильно злится на него, что он перекрыл кран ее мамаше, и они поэтому в последние месяцы сидят без денег, но он ее отец. Это заденет ее. Это заденет всех нас. Что они сделают ему, полицейские?
— Заберут для допроса. Если он не замешан, его отпустят. Если он подозреваемый — арестуют. Полицейский, который кричал, ну этот, с громким голосом, он мой зять. Он может напугать, но бить не станет.
— Не станет бить? — Шиболет была потрясена. Мысль о том, что кто-нибудь поднимет руку на Идо, не приходила ей в голову.
Слух разносят птички небесные. Кибуцники и кибуцницы, многие из которых были ровесники Идо, проходя мимо, глядели, кто с сомнением, а кто — со злобой, в сторону фабрики по производству пластмассовых винтов. Они и на Лизи бросали враждебные взгляды. "Если к тебе пришла беда, — говорили их взгляды — всегда найдется кто-то, кому это обязательно будет выгодно. Эта скотина, подруга Шиболет, журналистка, лучше бы нам ее не знать".


22.

Кто-то поджег два павильона на автобусной остановке в квартале "Гимель", и Лизи успела написать об этом и передать заметку, пока пожарные еще занимались своим делом, максимум через полчаса после события. Ариэли был доволен. Отчаявшись подчинить Лизи диктатуре обычного биппера, Ариэли решил приручить ее с помощью "Пелефона " и японского биппера, самого нового творения в мире бипперов, который и звонил, и записывал, и запоминал, и напоминал, и плясал "казачок", и готовил лекер "Голдвассер". Если его не слышали, ночью, он записывал сообщения на маленьком экранчике. Отныне и навсегда Лизи Бадихи не сможет сказать: "Я не слышала". Сообщение о пожаре в квартале "Гимель" передали по радио в сводке новостей, что несколько удовлетворило Ариэли, но он решил, может быть в целях воспитательных, еще и вставить материал Бадихи во всеизраильское "Время". Заметка маленькая, бонус маленький — но на гору не поднимаются за один день.
Лизи поднялась по ступенькам, волоча свои огромные ноги, мечтая о горячей ванне, и только сейчас злясь на предательские краны. Она прибыла в квартал "Гимель" вместе с пожарными. Вместе с ними, она прокляла и тех сумасшедших, что подожгли павильоны, и небеса, которые именно сегодня решили не давать дождя. Она топталась в черных ручьях воды, приставала к командиру пожарных, к водителю автобуса, к соседке, которая то ли видела, то ли нет поджигателя, который был то ли религиозным ортодоксом, то ли арабом, то ли сумасшедшим, или всеми этими тремя вместе, переговорила с Элиэзером Хабойником, чудом уцелевшим прохожим. Похоже, что у этого Элиэзера Хабойника была такая профессия — "чудом уцелевший прохожий". То ли этот Элиэзер Хабойник издевается над ней, то ли он ей привиделся, или, может быть, это ее жизненный опыт разросся до такого состояния, что в нем не стало ни логики, ни порядка? Вкус дыма стоял во рту, запах дыма исходил от волос, а от его крупинок слезились глаза. Прежде чем она открыла дверь, до ее слуха донесся звонок телефона.

— Ты хочешь поехать в Марину?
— Кто это?
Конечно, она знала, кто это. И Архимедус знал, что она знала.
— Поужинаем под звездами на "Нептуне".
— Где это Марина?
— В Ашкелоне.
— Я не знала, что там есть Марина.
— Нет там Марины. Это частный пляж.
— Почему ты не переедешь жить в Ашкелон?
— Потому что тогда я не смогу туда ездить.
— Кто тебе дал номер моего телефона?
— Клара. Я буду у тебя через четверть часа. Одень свитер.
— Я должна искупаться. Я вся в саже и в гари. Через полчаса.

Горячей воды, конечно, не было. Она сполоснула волосы душистым шампунем, смазала тело, для того, чтобы улучшить его состояние и разгладить морщины, кремом, который подарила ей на новый год сестра Жоржет, и вытащила из шкафа на кровать всю свою одежду. Она забыла спросить, что такое "Нептун" — ресторан, яхта или паб, и решила принарядиться. Если девиз Архимедуса Леви — "не слишком", она постарается придерживаться его. Черные фланелевые брюки, белый свитер из ангорской шерсти, большой плащ из белой кожи, купленное на распродоже в прошлом году. Лизи оглядела себя в зеркало и удивила зеркало своей улыбкой.
Несмотря ни на что, сказала она себе в зеркале, ты и большая, ты и красивая. Она воткнула в уши пластиковые полумесяцы, по которым все узнавали Лизи Бадихи, засунула в сумку биппер и спустилась вниз. Усталость, которую Лизи чувствовала полчаса назад, исчезла, будто ее и не было, и уступила свое место радости. Как здорово, что я не девственница подумала она.

Черный "Ситроен" стоял перед домом. Архимедус вышел из него, увидев Лизи, выходящую из подъезда. Он обнял ее, а она подняла лицо, ее губы искали и нашли его губы. У него был вкус, который она помнила с прошлого раза, она почувствовала легкую дрожь, пробежавшую по его телу, и попыталась понять, чувствует ли он сейчас то же, что и она. Его руки заскользили под ее свитером, но он вдруг прервал ласки.
— Поехали. Если мы не войдем в машину, то до "Нептуна" не доедем.
Она хотела сказать, что ей все равно, попадут ли они в "Нептун", и что она согласна отменить ужин, но что-то сжало ей горло. Она села в автомобиль так, чтобы глядеть на Архимедуса, когда он ведет, вдыхать запах коричневой кожи, смешанный с запахом его сигар и одеколона. Некоторое время они молчали, а потом он игриво глянул на нее и спросил:
— Почему это ты была вся покрыта гарью и сажей?
— Была на пожаре на автобусной остановке в районе "Гимель".
— Ты единственный корреспондент "Времени Юга"?
— Да.
Она рассказала ему о своей работе, о диктатуре Ариэли и о своих опасениях, что он осуществит свои угрозы и назначит Дорона Цемента корреспондентом в Беэр Шеве.
— Он не пошлет корреспондента из Тель Авива. Это означает, что надо снимать квартиру, включая сюда расходы на воду, электричество и страховку. Если он думает, что ты не справляешься со своей работой, ему надо было бы нанять кого-нибудь из Беэр Шевы. Он держит тебя на коротком поводке, вот и все. Клара говорит, что кроме того, что ты хороша и красива, ты еще и способная. На что ты способна, Лизи?
— Я не знаю, что имеет в виду тетя Клара.
Лизи углубилась в размышления. Она не способная. Но она специалистка. Выполняет возложенные на нее обязанности самым тщательным образом. Не тратит время на душевные излияния или на поэтические выражения. Идет на место происшествия, записывает, дает отчет. Ей никогда не быть звездой журналистики, но работа у нее будет всегда. Она не разу не чувствовала, что обязанность, на нее возложенная, ее унижает или вредит ей, но и наоборот не случалось: немного дел, которые она сделала, поднимали ее дух или веселили душу. Она получала удовольствие от самого процесса работы. От исполнения своих обязанностей. От работы, которая ее кормила. Да. Специалистка — вот самое точное ее определение.

Автомобиль остановился рядом с маленьким старым бараком, на огромной асфальтовой стоянке при входе на полосу пляжа. Архимедус достал из багажника машины сумку и пошел к маленькому порту, где стояло с дюжину судов. Он открыл железные ворота своим ключом. Там были корабли, которые использовались, по-видимому, для плавания вдоль берега или для парусных соревнований. На одном из кораблей развевался английский флаг и он казался населенным, потому что свет пробивался сквозь круглые иллюминаторы. Другой корабль, самый большой из всех, казалось, подрагивал.
Архимедус поднялся впереди нее на деревяный мостик и показал ей весь корабль, как будто была она важная гостья: "Познакомьтесь, пожалуйста, двадцать пять футов, тридцать футов, тридцать два фута, высота мачт — четырнадцать метров, пятнадцать метров и двенадцать метров..."
"Нептуном" оказалась красивая и элегантная француженка, длиною в тридцать восемь футов, с двумя мачтами и мотором, могущая при хорошем ветре идти со скоростью четырнадцать узлов. Лизи подумала, что удостоилась познакомиться с важной и родовитой дамой, идеалом каждого мореплавателя.
Каюту на носу занимала кровать с усеченной вершиной с широким основанием. По бортам были еще две маленькие каюты. В центре яхты стоял капитанский стол, оборудованный компьютеризированными навигационными приборами и разной управляющей электроникой, под столом валялась куча карт. На стене, над скамейкой, висели маленькие грамоты, и призы, полученные хозяевами яхты на различных соревнованиях.
— Мы поплывем? — спросила Лизи.
Архимедус рассмеялся. Ее слова, ее действия, непрестанно смешили его. "Хорошо ли ему со мной — подумала Лизи. — оттого, что он пожилой и опытный, а я молодая и глупая, или оттого, что я — это я?"
— Отплыть мы можем только из Тель Авива. Нужно получить разрешение пограничной полиции и таможенников.
— Я не имела в виду отплыть за границу.
— Сиди. Я приготовлю нам мартини. Еще немного, и у нас будет лед.
Бар был заполнен бутылками. Архимедус сполоснул два стакана, вытер их и приготовил для двоих мартини с маслиной и две жемчужных луковички.
— Тебе положить кусочек лимона? — спросил он.
— Куда?
Архимедус вновь засмеялся. Он положил маленький кусочек лимонной корки в ее мартини. Потом открыл холодильник и вытащил оттуда копченую красную рыбу, черный хлеб, масло, четыре красных помидора и бутылку «Пино Шардоне». Он сказал Лизи, что у него есть еще три такие бутылки. Два года назад один благодарный француз прислал ему полный ящик, за то, что Архимедус нашел ему марку, которой недоставало в его серии.
Лизи отпила немного мартини и сейчас следила, как Архимедус накрывал маленький столик. У него были красивые руки, длинные и крепкие пальцы, узкие ладони, нежные суставы. "Руки филателиста" — подумала Лизи.
— Ты голодна? — спросил он.
— Очень. Ты много плаваешь?
— Если бы это зависело от меня, я бы плавал целую неделю. Мой компаньон не всегда свободен. Ты когда-нибудь плавала на корабле?
— В подарок на бат-мицву  я получила поездку в Тель Авив, которая включала катание на корабле от пляжа "Хилтон" до порта Яффо и обратно. Мама взяла меня и моих сестер, Хавацелет и Жоржет. Все четверо мы рвали всю прогулку. Назавтра выяснилось, что это оказался самый бурный день за последние пятьдесят лет. Такое счастье у Бадихи. Куда вы ходите?
— На Кипр, на Родос. В прошлый раз взяли еще друга и поплыли в Югославию. Их жены полетели самолетом и встретили нас в Дубровнике. Четыре дня мы путешествовали по Югославии, а в конце женщины вновь полетели самолетом, а мы вернулись в Израиль на корабле. Такое плавание — это беспрерывная работа. Надо чистить, смазывать, доводить до блеска, разбирать на части, собирать снова, красить. Или ты это любишь, или нет.
— Ты был женат?
— Я был женат. Моя бывшая жена живет в Хайфе, замужем за врачем. У нее два сына. Раз в несколько лет мы видимся, два чужих человека.
— Почему вы расстались?
— Жизнь тогда была тяжелая. Мы были новые репатрианты, у нас ничего не было. Оба — из богатых и уважаемых семей и вдруг оказались в этой дыре, в Беэр Шеве. Мы много ссорились, я даже не помню из-за чего. Скорее всего, из-за денег. Из-за чего еще люди могут ссориться?
— Измена, ревность, борьба сил. Но все это не важно, когда есть любовь. Вы, по-видимому, не любили друг друга.
— По-видимому.
— Мои сестры обменялись мужьями.
— Я знаю. Кто в Беэр Шеве об этом не знает? И сейчас они более счастливы?
— Я думаю, что да. Я не знаю. Разве можно знать?
— Можно знать только то, что тебе рассказывают, да и то не наверняка. Плохой брак — это неудача. Люди не любят сообщать о своих неудачах. Очень мало удачных браков.
— Поэтому ты не женился вновь?
— Одиночество меня не пугает. Я живу в мире с самим собой.
— Я тоже.
— Так я думал.
Архимедус улыбнулся и предложил тост за успех. Лизи слушала его, поедая красную рыбу, и думала, что будет, когда они закончат есть и он начнет любить ее в той треугольной каюте, что на носу, потому что это то, что он сделает, в этом она нисколько не сомневалась. Он знает, зачем она здесь, и она знает зачем она здесь, только то, чего он не знает — нет у нее никакого понятия, что делают в постели. Надо что-то знать, а ей всего только тридцать лет, правда она уже не девушка, но она ничего не знает, а если набраться храбрости и раскрыться ему, он не поймет. Лизи решила выиграть время и разговорить его. "Я веду себя, словно дура набитая" — сказала она себе.
— С Александрой Горенштик ты познакомился уже будучи разведенным?
— Да, я познакомился с ней, когда она уже закончила Технион и вернулась в Беэр Шеву с дипломом инженера-строителя, ужасно деловая, очень амбициозная. К ее чести надо сказать, что она знала о том, сколько надежд возлагают на нее Любичи и понимала, что светский лоск откроет перед ней двери в деловой мир. Я обеспечил ей уверенность, которой ей не доставало в этой сфере.
— Я полагаю, что у тебя были и другие побуждения. — В этот раз был для Лизи черед улыбнуться. Она попыталась представить, как Архимедус выглядел двадцать лет назад. Бегал ли он за юбками или женщины пытались завоевать его внимание?
— Она гналась за богатством?
— Кто не гонится?
— Я.
— Все мы, Лизи, гонимся за богатством. Кто-то желает денег, чтобы хватило на кусок хлеба и на обувь детям, кто-то — чтобы купить себе личный самолет или преобрести еще подружку или завладеть еще одним банком. Единственный способ заставить людей шевелиться — деньги.
— Ты в это веришь?
— Только в это.
— Есть вещи, которые нельзя купить за деньги.
— Например?
— Юность. Красота. Ум. Любовь.
— Можно купить заменители.
— Джеки Данцига?
— И его. А если отвечать на вопрос, который ты задала, то да, Александра Горенштик гналась за деньгами, но не более и не менее, чем любой другой бизнесмен. Она привыкла к хорошей жизни и уверенность, которую она приобрела, открыла ей двери и в мире бизнеса. Банки, управляющие больших фирм, и даже кибуцники предпочтут иметь дело с кем-то, чье имя известно. Ответственные люди проверяют "стоимость" человека или фирмы, с которыми они предполагают заключить то или иное соглашение. Алекс знала это и всегда заботилась о том, чтобы ее торговый баланс был положительным, или по ее словам — чтобы у нее всегда было на один шекель больше, чем ей потребуется. До последнего момента у нее было на один шекель больше, чем ей требовалось. Она всегда помнила, что ее отец выдал ее за Горенштика, потому что был в затруднительном положении. Да, я знаю о чем ты думаешь. Она могла отказаться. Но она не отказалась. Не отказалась и не простила. Ни отцу, ни мужу. Она превратилась в циничную женщину, которая верит только в деньги.

Лизи думала над тем, что он говорил. Неужели и Архимедус Леви верит только в деньги? А что она? Была бы ли она очарована им, будь он бедным? Если бы он не был одет в этот блейзер, если бы не было у него "Ситроена", копченого лосося, яхты, мартини с маслиной и этого утонченного стиля, этой слабости, того в руках кого находится все. Но если он столь утончен и столь слаб, чего он хочет, в частности, от нее. Она не красива, не богата, не знаменита. Что он в ней ищет? Секса? Давай поглядим фактам в глаза, Лизи — сказала она себе — секс в наше время не редкая марка, которую ищут с увеличительным стеклом и с пинцетом, а ты, дорогая наша, да, есть в тебе привлекательность и уваженьице в газете, но не секс-бомба ты, и даже не секс-фитиль, но если здесь действительно срабатывает та скрытая "химия", которую мужчина даже не собирается скрыть от нее и столь размягчающая твои члены, и, может быть, и его члены? Лизи, Лизи, успокойся, Лизи, глотни остаток "Пино Шардоне" и растяни свои огромные ноги на стене каюты, и положись на Архимедуса, Архимедус — человек большого мира, пусть он напрягает мозги, придумывает как прийти к тебе на постой со своей палкой и рюкзаком.

В мутном стекляном иллюминаторе на носу мерцала звезда. Кровать была достаточно широка, чтобы научить Лизи всему, чего она не знала, но что хотела узнать, о том, что соединяет тела мужчин и женщин в единую плоть, о том, что очень приятно и немного стыдно. В первый раз в своей жизни она не стеснялась своей большой груди, своих плоских ступней, своего полного живота. Ее тело нежилось от пяток до головы и она чувствовала красоту и эгоизм и расцветала, как экзотический плод, который открыт на новом континенте. Буря чувств была такой сильной, что она с опозданием напомнила себе, что надо подумать о человеке, который возбудил ее.
Глаза Архимедуса были закрыты, но она знала, что он не спит. Она осторожно погладила пальцем веки, лиловые сосуды под глазами, маленькую ложбинку над верхней губой, маленькие ямки в уголках губ, вдохнула его дыхание, тепло, исходящее из пространства между его и ее губами, побудила его без слов раскрыть глаза и вновь заключить ее в объятья. Она была готова сделать все, что он у нее попросит. Она была его, душой и телом, но в первую очередь, телом. И язык, этот кусок мяса, клейкий и гибкий, стал на этот раз тонким, чтобы описать, прямо или косвенно, действием или уклончиво, формы, строение и вид корней ее желания или показать их.
Архимедус уложил ее голову на свое плечо, погладил ладонью ее кудряшки, будто бы ее голова была корзиной с первыми плодами. Ее ноги тонули между его ног, ее щека лежала в ямке между его плечом и грудью. Она закрыла глаза.

Ее разбудил запах яичницы. Архимедус стоял возле плиты и переворачивал шипящую на сковородке яичницу. Он одел короткие штаны, рукава рубашки были закатаны. У него были красивые и крепкие ноги, не слишком худые, не слишком полные, загорелые, так же как и его лицо и руки.
— Ты плаваешь?
— С добрым утром! Я подумал, что надо тебя разбудить. Полночь. И — да, я плаваю.
— В бассейне университета?
— Нет, в бассейне гостиницы "Савой". Ты голодная.
— Да.
Архимедус улыбнулся. Лизи извинилась и объяснила, что из-за ее скомканного распорядка дня она не успевает сходить в магазин купить продукты, а в рестораны она не ходит, потому что чувствует себя неудобно, едва входит туда, а в результате, что да, действительно, она всегда голодная, и что она очень рада, если кто-нибудь предложит ей яичницу.
— А что же ухажеры?
Яичница была горячая и вкусная, не сильно прожаренная и не сильно жидкая. Лизи ела ее с удовольствием и медлила с ответом.
— Их нету. — Сказала она, наконец.
— Никто не пытался ухаживать за тобой?
— Ты за мной ухаживаешь.
— А кроме меня. У тебя были мужчины, Лизи?
Яичница застряла у нее в горле. Она отпила вина и вперила свой взгляд в ручку холодильника.
— Не было? — Спросил он, наконец, почти шепотом.
Лизи покачала головой, избегая поднять на него свой взгляд. "Хорошо — подумала она — есть Бени Адулам, который ухаживает за мной, но он не мужчина, он коллега". Ручка холодильника затуманилась и превратилась в блестящее пятно на белом фоне.
— Кончила есть? — В его голосе был гнев, или это ей только показалось? Она кивнула, все еще избегая встречаться с ним взглядом. Он положил посуду в раковину, помыл ее, вытер и сложил в шкаф. Она подумала, часто ли он водит сюда девушек. Разве она ревнует? Она вскочила со своего места и быстро оделась. "Он большой ребенок, и он свободен. — сказала она себе — А ты, Лизи, скажи спасибо и помалкивай".


23.

Ключ отказывался проскальзывать в замочную скважину. Он застрял и скрежетал и Лизи пыталась нажимать на него и так и сяк, чтобы дверь, наконец, открылась. "Я никогда не пила так много вина" — сказала она себе. Архимедус Леви не назначил ей встречу, когда расставался с ней, и она решила, что если он не позвонит ей в течение недели, она сама свяжется с ним. Она может прийти к нему в магазин марок и сказать, что была у Клары и Якова и заскочила поздороваться.
После того, как она повесила свою одежду в шкаф, Лизи открыла самый большой ящик комода в своей спальне, чтобы положить туда биппер и магнитофон, и застыла на месте. Кто-то украл ее кассеты! Застыв на месте она смотрела на пустой ящик, ожидая, что он расскажет ей, что случилось, кто его открывал, кто здесь шарил, какие такие ангелы-вредители засунули свои руки в его внутренности. Ящик всегда был заполнен дюжиной коробок, валявшихся там в беспорядке, но она точно знала, что находится в каждой коробке и на каждой кассете. Лизи оставила ящик открытым и принялась открывать каждый шкаф и каждый ящик в квартире. Ее руки тряслись и она боялась, что кто-нибудь вдруг нападет на нее сзади. Все было на своих местах, ничего не пропало, и Лизи с подозрением посмотрела на безмолвную мебель, ожидая, что та откроет рот и расскажет ей, что происходило здесь в ее отсутствие. Кассеты! Кому нужны ее кассеты? Что есть на них такого, что стОит риска?
Первым побуждением было позвонить Бенци. Она глянула на часы. Два ночи. Если Лизи позвонит сейчас, она разбудит его и Жоржет. Сестра будет сердиться, а зять захочет знать, где она была до сих пор, а Лизи хотела немного подумать, чтобы решить, что про Архимедуса Леви рассказывать Бенци, а о что не рассказывать. И, однако, одно было ясно, что если кто-то и украл ее кассеты, то только не Архимедус Леви. Чувство злобы наполнило ее, злобы на наглость неизвестного взломщика, осмелившегося вломиться в ее отсутствие в ее дом — ее крепость, и злобы на свою горькую судьбу. Наконец-то появился у нее ухажер, и тут кто-то вламывается к ней в квартиру, когда она ушла на свидание. "Нет в нашем мире счастья для бедных Лиз" — подумала Лизи. За все они платят, и за плохое, и за хорошее. Она вставила ключ в замочную скважину, повернула его и закрыла дверь изнутри, что она никогда не делала до сих пор, хотя и знала, что время потеряно, и тот, кто хотел войти, уже вошел. Совершенно ясно, что тот, кто был здесь не искал деньги или драгоценности. Это не был обычный грабитель — она не раз бывала во многих ограбленных квартирах и знала, как выглядят они после такого "визита". Ее вор старался не устраивать беспорядок. Надеялся ли он, что она не обнаружит пропажу кассеты? Нет, не может быть.

 — Кто-нибудь знал, что ты собираешься уйти из дома. — Спросил Бенци.
— Никто. После пожара в квартале "Гимель" я поехала в редакцию и послала информацию. Когда я пришла домой зазвонил телефон, и Архимедус пригласил меня пойти с ним. Мы встретились через полчаса. Он ожидал меня внизу в своем автомобиле и мы поехали в Ашкелон. Меня не было в доме приблизительно от девяти вечера до двух часов ночи.
Лизи и Бенци сидели в кухне у стола. Полицейские искали отпечатки пальцев, а в квартиру иногда заглядывали то один, то другой сосед. Ни один из них, конечно, не слышал ничего, но некоторым из них сейчас казалось, что все-таки они что-то слышали, но они не были в этом уверены. Они рассказывали о кражах, которые в последнее время случились по соседству и говорили, что это счастье, что не было ее дома, потому что неизвестно, что бы могло произойти, столкнись она с вором лицом к лицу. Воры нынче не такие, как были когда-то. "Я бы избила его" — подумала про себя Лизи.
Бенци был относительно тих. Он предоставил своим полицейским делать их работу, и спокойно говорил с Лизи. Лизи ему не верила. Они выглядели старыми друзьями, встретившимися за утренним кофе, но она-то была знакома с Бенци много лет, чтобы знать, что вода в его чайнике кипит, еще чуть-чуть — и пар вырвется наружу.
— Иначе говоря, только один человек знал, что тебя не будет дома и этот человек — Архимедус.
— Да. Но зачем ему нужны мои кассеты.
— Что на них было, на этих кассетах?
Лизи попыталась вспомнить и поглядела в свой дневник. Она перечислила Бенци пресс-конференции, встречи, интервью, личные расследования, скрытые записи. Диктофон был ее рабочим инструментом. Она использовала кассеты и как архив, и как страховку от несчастного случая на работе. Никто еще не обвинял ее в том, что она неправильно цитировала его слова, или неверно их истолковывала, или использовала их без разрешения. Обычно она включала диктофон на виду у интервьюируемого, и записывала даже начало беседы, чтобы избежать лишних обвинений. Бенци тоже сейчас записывал на пленку все, что она говорила. Но Бенци, может быть, оттого, что был старше ее, не очень доверял электронике, и пытался также вручную записать ее слова.
— Старший сержант Бахут! — Крик Бенци на мгновение остановил кипучую деятельность, после чего все вновь принялись за работу. — Запиши следующие имена. — Сказал Бенци Илану, когда тот взглянул на его блокнот. — Шай Ахиноам и Идо Габриэлов из "Сдэ Азания", Джеки Данциг или дома или в "Синем пеликане", Шамайя Любич из компании "Вина Любич", его зять Нэуман Эшболь, работающий вместе с ним, продавец из магазина Гольдинер и уважаемый судья Пинхас Горенштик. Проверь, где был вчера каждый из них между девятью часами вечера и двумя часами ночи. Скажи им, что это — рутинная проверка.
— Судья? Ты не боишься, Бенци.
— Сбор информации! Даже он знает, что это такое.
— Все же, судья. А если он спросит меня, зачем мы проверяем.
— Ты не знаешь. Ты дурак-полицейский, которого послали задать вопрос.
— Не такой уж и дурак. Я не спрошу у него ничего без разрешения прокуратуры.
— Ну, так спроси у его филиппинки. Но спроси в его присутствии. И посмотри на его реакцию. Иди же. И возьми с собой еще какого-нибудь полицейского.
Илан улыбнулся Лизи своей понимающей улыбкой, будто бы говоря: "Мне очень жаль, что я должен оставить тебя в руках этого зверя" и повернулся к двери.
— Бахут!
— Да? — Илан возвратился. Ничто в его лице не свидетельствовало о недовольстве или о недостаточеом терпении. За годы совместной службы у друзей-зятьев выработалось взаимопонимание. Бенци слегка нахмурил брови, будто бы затруднялся в чем-то и спрашивал разрешения у Илана.
— А Джеки Данцига задержи на сорок восемь часов. Попроси предписание у Карнаполя.
— Хорошо.
Лизи глядела на Бенци, глубоко дышащего, наклонившего голову, стремящегося изгнать из своей памяти одолевавшие его сомнения. Нерешительность, только этого ему не хватало!
— Кому нужны мои кассеты, Бенци?
— Тому, кто хочет одно из двух: или уничтожить свидетельства, или получить информацию. В соответствии, с тем, что ты рассказала, у нас есть несколько кандидатур. Кстати, мы и Архимедуса Леви задержали на сорок восемь часов.
— Что?!
Лизи вскочила и поглядела на Бенци злыми глазами. Ее реакция позабавила его.
— Мы влюбились, Лизи?
Она дала ему пощечину, прежде, чем успела подумать, что она делает. Рука взлетела сама собой и со всей силы ударила по лицу Бенци. А потом она начала дрожать и ее большое и предательское тело упало на стул. Она чувствовала себя боксерской грушей, сорвавшейся с крюка.
— Я тебе нужен, командир? — спросил Майк Зилка у Бенци. У него был голос бас-профондо, будто доносящийся из глубины шахты. Такой голос был абсолютно неожиданным для человека столь худого и немного лысоватого, выглядящего словно учитель Танаха. Она подумала, что Бенци и Майк вместе смогли бы своими голосами рушить стены. Бенци отодвинул Майка движением руки, после молча сел и подождал, чтобы Лизи опомнилась и открыла лицо, которое она спрятала в кухонное полотенце.
— Слушай, Лизи, я хочу, чтобы ты мне рассказала, что ты записала на всех своих кассетах.
Лизи была ему благодарна, что он не обратил внимания на пощечину. Кто, как не она знает, что он "закипает" по самому мелкому поводу, и может разозлиться если намокла его вечерняя газета. Бенцион Кореш был человек пугающий, ничего не поделаешь, и она боялась его точно так же, как его боялись все, кроме его жены Жоржет, которую он только смешил. Она убрала с лица полотенце и рассказала Бенци, что было на ее кассетах. Она продвигалась от события к событию, сверяясь с дневником, стараясь припомнить все.

Был час дня, когда ее биппер запищал. Все полицейские, кроме Бенци и Майка Зилки ушли. Майк очищал щеточкой белый порошок, покрывавший мебель, потому что Бенци приказал ему, к его удивлению, сделать это. Лизи позвонила к Ариэли, а Бенци поднял трубку в кухне и слушал их разговор.
— Бадихи!
— Что?
— Этот продавец марок, которого арестовали.
— Да?
— Ты слышала про это?
— Да.
— Ты с ним знакома?
— Да.
— Почему ты не сообщила об этом? — Когда Ариэли злился, его голос становился высоким и крикливым. Лизи сомневалась, рассказать ли ему о вторжении в свою квартиру, и о том, что полицейских офицер Бенцион Кореш прослушивает сейчас их разговор.
— Послать информацию?
— Ни к чему. Мы слушаем радио.
Милый, хороший Ариэли бросил трубку. Он свое сказал.
— Он всегда так говорит с тобой? — спросил Бенци. Его щека сейчас приняла синеватый оттенок.
— Сегодня он еще был вежливым.
— Грубиян! Наглец! — Бенци злобно взглянул на телефон, и она решила, что сейчас самое время задать ему вопрос, сжигавший ее изнутри.
— Почему вы арестовали Архимедуса Леви?
— По той причине, что ты приближалась к нему. Кстати, Лизи, если ты захочешь работать в полиции, скажи мне. Ты более умна, чем кажешься.
— Мне надоело это слышать.
— До сих пор ты опережала нас на каждом этапе наших действий. Я тоже подозреваю, что Архимедус Леви и был тот самый серый банкир, который взял деньги у Александры Горенштик и у кибуца "Сдэ Азания". Я попытаюсь это выяснить без того, чтобы спать с ним на его яхте.
— Прости меня за пощечину.
— Прощаю.
— Можно арестовать человека только по подозрению?
— Если подозрение серьезное и если надзорные инстанции убеждены, что подозреваемый помешает расследованию, находясь на свободе.
— Как он может помешать?
— Уберет улики, запугает свидетелей, согласует показания, убежит из страны. Серый рынок — как половые отношения между двумя взрослыми людьми, которые делают то, что они делают по взаимному согласию. Пока нет жертв, это никого не касается. Может быть, ты приготовишь нам что-нибудь поесть, Лизи? Она моя золовка — Объяснил он Зилке.

Конечно, холодильник у Лизи был пуст, что тотчас напомнило ей Архимедуса. "Не верю, что он преступник". — Подумала она. — "И я это докажу. Я спасу его. Она открыла пакет минестроне и приготовила им суп. Хлеб был сухой, но не успел заплесневеть и она поджарила из него тосты. На десерт — растворимый кофе.
— Что вы нашли в "Сдэ Азания"?
— Картина пока что неясная и не для печати.
— Как обычно.
— Связь между кибуцем и Александрой Горенштик осуществляли два человека. Шай Ахиноам, бухгалтер, и Идо Габриэлов, секретарь. Они собирали деньги много лет, взяли небольшую ссуду и после ликвидации гусятника решили осуществить старую мечту, построить новый дом для ветеранов. Заключили договор с Горенштик на строительство десяти единиц жилья. После того, как они завершили работы на треть, она предложила Шаю и Идо вложить, по крайней мере часть этих денег, в серый рынок. Она нашла кого-то, кто был готов дать им на пять процентов больше, чем давал банк. Она предложила, что она вложит за них их деньги и поделится с ними доходом: три процента получит кибуц, а два процента возьмет себе госпожа Горенштик. В качестве гарантии она дала Шаю и Идо деньги, полученные в Израильско-люксембургском банке. Насколько известно мне, кроме того, что треть работы оплачена ни один человек ни в кибуце, ни в конторе Горенштик не знал ничего об этом деле. Серые прибыли кибуца вкладывались на отдельный счет в банк развития сельского хозяйства, а деньги, которыми должен был распоряжаться кибуц в течение приблизительно года после заключения договора — кстати, это сумма устная, не подтвержденная никакой бумажкой — итак через год Шай и Идо известили кибуцников, что благодаря тому, что они разумно распорядились деньгами, к общей радости, можно добавить к строительству жилья для ветеранов еще две квартиры. Тем временем Горенштик купила для Джеки квартиру и машину. В Беэр Шеве это не секрет, а ее муж не задавал ей вопросов. То, чего он не знал, не могло ему повредить.
— Как ты рассказала нам, у Александры Горенштик было несколько банковских счетов. На один из них, совместный с ее мужем, каждый месяц поступали десять процентов доходов фирмы "Вина Любич лтд". Она не касалась этих денег, а переводила их на другой счет, открытый на имя ее мужа. Интересно, будет ли это соглашение выполняться и в следующем месяце. Этот счет был открыт почти двадцать лет назад, когда Александра Любич вышла замуж за Пинхаса Горенштика. Молодой юрист, по-видимому, не хотел, чтобы было столь очевидно, что он получал деньги от Любича сразу же после того, как отравился его вином. Но он может получать деньги со счета своей жены. У Александры был также и счет ее конторы, на котором право подписи имели она и Бруно Бальфур, ее компаньон, и еще один, личный, счет, которым она пользовалась в экстренных случаях.
Наше предположение — он давал деньги под проценты. В последние месяцы что-то случилось, что заставило его задержать деньги и не перевести их на счет Горенштик. Ему понадобились наличные, и быстро. Может быть, он потерял деньги на бирже. Может, во что-то вложил. Может быть, его шантажировали. К делу подключился отдел борьбы с мошенничеством, и я надеюсь, что нам удастся накопать что-нибудь. Когда я говорю "задержать деньги" я имею ввиду и вложенные деньги, и проценты на них. До этого момента мы не знаем точно о какой сумме идет речь. Каждый финансовый шаг проверяется отделом по борьбе с мошенничеством. Думаю, что Идо Габриэлов участвовал во всех действиях госпожи Горенштик, и может быть, Шай писал отчеты только после операции, несмотря на то, что он бухгалтер. Оба они не получали личной выгоды от бизнеса госпожи Горенштик. Идо снимал комнату в городе и приезжал сюда на концерты или в театр. Трудно назвать это коррупцией. Их целью было построить еще несколько единиц жилья, и это была приманка, на которую их поймала Горенштик. В любом случае около трех месяцев назад Горенштик известила Габриэлова и Ахиноама, что маклер сбежал за границу с тремястами тысяч долларов, и что она достанет эти деньги, пусть они не волнуются! Она начала давить на Шая  и Идо, чтобы они перевели деньги с совместного счета в аграрном банке на особый счет в Израильско-люксембургском банке, чтобы сэкономить на процентах. Но они этого делать не стали, а потребовали от нее срочно вернуть деньги. Если я правильно понял, эта палка горела с обоих концов. Они давили на нее, чтобы она возвратила деньги, которые исчезли вместе с маклером, а она давила на них, чтобы они перевели деньги с совместного счета кибуца на специальный счет нового строительства в Израильско-люксембургском банке, чтобы выиграть время. Горенштик не могла скрывать больше путаницу с деньгами от Бруно Бальфура, ее компаньона, потому что долги в банке росли день ото дня и вместе с этим росло также и давление со стороны тех, кто не получил вовремя плату, подрядчиков, поставщиков, рабочих, и, разумеется, со стороны Габриэлова и Ахиноама, которые не торопились раскрыть правду кибуцникам из "Сдэ Азания". Горенштик пыталась воздействовать на Джеки Данцига, чтобы он продал квартиру и машину, которые она ему дала, но безуспешно.
— Он начал ее шантажировать.
— Откуда тебе известно?
Бенци выглядел удивленным, и Лизи не знала, то ли он претворяется, то ли был действительно удивлен.
— Из записок, которые он ей посылал.
— Каких записок?
— Не кричи на меня.
— Я на тебя не кричу.
— Не кричи на меня даже после того, что я тебе скажу.
— Лизи!
Лизи улыбнулась. Она начала понимать Жоржет. Что-то смешное было в этой бочке взрывчатки — ее зяте Бенционе Кореше.
— Внутри обложки ее делового дневника, который лежал на ее столе в ее кабинете, было три записки, в которых кто-то пытался требовать деньги у Александры. Стиль Джеки.
— Ты помнишь, что там было написано?
Лизи вытащила из своей сумки блокнот, перелистала, и положила его на кухонный стол, чтобы Бенци мог прочесть, что там написано.
— Сержант Зилка? — прошептал Бенци таким тихим голосом, что трудно было расслышать. Она знала, что он задыхается от злости. И Зилка тоже знал. Он глядел на Бенци, как ребенок глядит на кожаный ремень в руках отца. — Слетай, голубчик, в контору Александры Горенштик и проверь обложку дневника, который лежит на ее столе.
— Я думаю, что мы забрали его к себе. — Сказал сержант Зилка.
— Проверь. Найди его и поищи в переплете. Ты оставила записки на том месте, где нашла их?
— Да.
— Если их нет в переплете, проверь, кто работал с дневником. Кто его обыскивал. — Он взял блокнот из рук Лизи. — Ты не против, если я это сфотографирую?
— Я хочу встретиться с Архимедусом.
— Мы задержали его только на сорок восемь часов.
— Ты попросишь продления.
— Расскажи мне, о чем вы говорили
 — Нет, но приготовь прослушивание.
— Я могу конфисковать блокнот.
— Пожалуста. Предъяви постановление.
— Хватит, Лизи. Как тебе позволили зайти в контору Александры Горенштик и переписывать содержимое дневника?
— Я дала им понять, что судья знает о моем приходе в контору.
— Ты солгала.
— Он в самом деле знал.
— Он дал тебе право искать и копировать?
— Нет.
— Кто был в конторе?
— Все. Секретарша, компаньон Александры Бруно Бальфур, молодой архитектор, чертежник. Я переписала то, что было написано в дневнике Александры и оставила его в конторе. Когда мне возвратят мой блокнот?
— Через час, если это так срочно. Это срочно? Возьми! — приказал он Майку Зилке, — и скопируй это!


24.

Лизи осталась с Бенци наедине, и она не была уверена, что она довольна этим. Она опасалась, что Бенци начнет выспрашивать у нее о ее связях с Архимедусом.
— С тобой не должен быть еще один полицейский во время допроса?
— Ты хочешь позвать Малку?
— Мне все равно.
— Почему ты не покупаешь еду?
— Не успеваю.
— Раз в неделю ты можешь поехать в продуктовый магазин и заполнить холодильник. Где ты ешь?
— Где получится, кусочек здесь, кусочек там.
— Это нехорошо.
— Я знаю. Почему ты думаешь, что Архимедус был тем, кто ссудил деньги под процент Александре Горенштик? Связь между ними прервалась двадцать лет назад.
— Не совсем.
Лизи ждала. Перед ее глазами встал образ Александры Горенштик, женщины дерзкой и раздраженной, вымазавшей свой дом золотой краской, чтобы разозлить гостей мужа. Бывшая любовница человека, лозунг которого был "не слишком" прошла очень длинный путь с момента женитьбы на Пинхасе Горенштике, окружном судье. Слишком длинный путь.

 — Александра Горенштик и Архимедус Леви около двух лет назад возобновили свою связь. Я не думаю, что он был ее любовником. Это была связь двух старых лисиц, товарищей по оружию и по желаниям, пути которых в далеком прошлом разошлись, а потом вновь сошлись, когда оба были побиты жизнью со всех сторон. Может быть, он играл для нее на бирже. Магазин марок — вершина айсберга, который называется "Бизнес Архимедуса Леви". Его состояние оценивается в более чем два миллиона долларов и никто не понимает, что делает он в Беэр Шеве и почему именно марки. По нашим оценкам его главный капитал заработан на сером рынке, или, как было сказано  в Писании, на ссудах под безжалостный процент и лихую лихву. Проще говоря, он покупает и продает деньги. Александра Горенштик и этот господин встречались каждую пятницу в бассейне отеля "Савой", плавали, пили, прогуливались.
— Приблизительно за неделю до убийства Александры Архимедус полетел в Лондон и продал две ценных марки, имевшиеся у него. Марку Маврикия и марку из Базеля. Это проверено. И полет и продажа. Он вернулся в Израиль и на традиционной встрече в "Сивое" передал Александре чек на сто тысяч долларов. Есть свидетели этой встречи. Поскольку встреча состоялась днем в пятницу, она не успела вложить его в банк. В субботу утром она позвонила по телефону Идо Габриэлову и передала ему, что у нее есть сто тысяч долларов и что в воскресенье утром она положит его на счет. Это его свидетельство, доказательств нет. Как всем нам известно, ее убили в субботу вечером. В воскресенье в половине девятого утра, сразу же после открытия банка какая-то женщина принесла в банк чек Леви и попросила обменять его на банковский чек. Кассирша была осторожна, поскольку речь шла о крупной сумме. Такой банковский чек — как наличные деньги. Кассирша попросила у руководителя банка разрешения на выдачу наличных денег. Руководитель проверил и увидел, что чек имеет покрытие на счету Архимедуса Леви. По его совету кассирша позвонила Архимедусу Леви, клиенту старому и известному, и он подтвердил что конечно, да, чек его. Когда он услышал, что в банке не Александра, он предположил, что она послала свою секретаршу и спросил, подписала ли госпожа Горенштик чек. Служащая проверила. Госпожа Горенштик расписалась.
Кто такая женщина, которая получила деньги, неизвестно. По словам служащей она среднего роста, возраст — около сорока пяти лет, волосы каштановые с сединой, глаза карие, говорила, как сабра-ашкеназка. Никаких особых примет. Шел дождь и на ней был плащ цвета хаки. У нее был черный зонтик, нейлоновый платок на голове и черный кейс. Она не выглядела взволнованной или торопящейся. Она производила впечатление секретарши, исполняющей, возложенное на нее задание. Немного нервничала, что ее заставляют ждать. Мы допросили служащую банка, но дальше этого не продвинулись. Все, что мы имеем на этот час — то, что говорит Архимедус и то, что проверено и разрешено банком. Архимедус Леви выдал Александре Горенштик чеки на общую сумму сто тысяч долларов, а какая-то женщина обналичила их прежде, чем его известили о ее смерти и прежде, чем он успел эти чеки отменить. Кто знает про эти чеки? Архимедус, Идо Габриэлов, может быть, муж Александры, может быть, ее компаньон, Бруно. Если Джеки Данциг шантажировал Александру, как рассказываешь ты, тогда, наверное, и он знает.
— Подписи женщины в плаще нет?
— Есть. По видимому, поддельная. Мы в тупике.
— Архимедус рассказывал тебе, что он дал деньги Александре?
— Да.
— Это ему ничем не грозит? Валютные операции или что-то вроде этого ?
— Это не обвинение в убийстве. В любом случае он имеет право дать ей столько денег, сколько он пожелает.
Лизи подумала про их развлечение на корабле, про мартини, про то, что случилось в постели. И все это время он знал, что полиция идет по его следам и рано или поздно придет к нему.
— Ты думаешь, он любил ее?
— Они были старые друзья. Воровская дружба. Помоги мне и я помогу тебе. Лизи! Он старше тебя на двадцать лет!
— Я знаю.
Бенци открыл рот и снова закрыл. Как видно, он хотел дать ей хороший совет, и раздумал. Во всем, что касается сердечных дел никакой совет не поможет.
— У меня нет жизненного опыта, Бенци. То есть, в том, что касается парней. — Сказала Лизи, опустив глаза, и ее голос охрип. В этот момент между ними было нечто интимное, чего не было никогда раньше. Они проделали длинный путь с того момента, как она разбудила его в семь часов утра. — Но я встречала многих людей и пережила достаточно, чтобы полагаться на свои чувства. Архимедус Леви не убил Александру Горенштик.
— Даже если он ее не убил на нем висит достаточно. Контрабандный ввоз валюты, мошенничество.
— Кто обвинитель?
— Мы.
— Кто это мы?
— Государство.
— Мне вспомнилась сейчас одна фраза, которую Архимедус сказал про Александру: "До последнего момента у нее было на шекель больше, чем требовалось". Он не говорил это тоном человека, заплатившего цену. Если я его правильно поняла, он считал тогда, что Александра Горенштик была всегда, в любом положении, обманщицей, а не обманутой. Но, может быть, я ошибаюсь. Если он и потерял на ней сто тысяч долларов, то я должна сказать, что сделал он это элегантно. Когда я могу посетить его?
— Посмотрим. У меня для тебя есть скуп. Для публикации, Лизи. Интерпол вместе с полицией Израиля, начали расследование по делу Архимедуса Леви, продавца марок из Беэр Шевы, продавшего в Лондоне две редкие марки стоимостью сто тысяч долларов. Архимедус Леви задержан для расследования.
Чудесную ловушку приготовил ей ее зять — Бенцион Кореш. Если она не опубликует это сообщение, пресс-служба полиции передаст его новостным агенствам или корреспондентам израильских газет. Если же она опубликует это сообщение, то оно будет эксклюзивным, и Ариэли, наверное, будет доволен. Но Архимедус на нее разозлится.

Бенци позвонил по телефону и спросил Майка Зилку. Из разговора выяснилось, что Зилка не постарался связаться и рассказать Бенци, что дневник Александры Горенштик проверен и никаких записок в обложке переплета не найдено.
— Я еду.
Он положил диктофон и бумаги в полотняный портфель и поглядел на Лизи. Она сидела возле кухонного стола и смотрела на наручные часы.
— Может, пойдешь к нам поспать?
— Нет, я буду в порядке.
— Спустись в магазин и купи еды.
— Я должна дать сообщение про день открытых дверей в "Семинарии Негева". Я должна была бы быть там час назад. Пойду в магазин, когда вернусь.
— Ты пойдешь в магазин сейчас. — Его голос усилился на несколько децибел.
— Мне надо одеться.
— Я жду.
Лизи оделась и вышла из квартиры в сопровождении Бенци. Он провел ее до магазина и попрощался с ней только когда она вошла вовнутрь.


25.

Лизи чувствовала, что глаза ее смыкаются. Редактор литературного отдела попросил ее посетить день открытых дверей на тему "Мобилизованная литература", который должен был проходить в учительской семинарии имени Бен-Гуриона. Открывающая лекция профессора Снира Харона была посвящена обсуждению новой книги Коля Холя "Гора плачущих попугаев". Харон угрожающе размахивал пальцем в воздухе и говорил, что книга Холя, все ее пятьсот шестьдесят три страницы, и именно благодаря тому факту, что между ними нет даже одного промежутка, — это землетрясение, после которого ивритская литература не будет такой, какой была доселе. Это будет исторический перелом, отныне мы будем различать все, что было до "Горы плачущих попугаев" и все, что появится после.
— Над нами смеялись, когда мы говорили "Коль Холь"! — выплевывал с насмешкой Харон — Но наше предвидение и наша вера оправдались. Мы десять лет ждали этой книги и ее выход — праздник для ивритской литературы. Праздник!
Восклицание Харона потревожила дремоту Лизи и она обнаружила, что ее голова лежит на плече Адулама. "Какое мне дело — подумала она — Я положила бы сейчас голову даже на плечо лох-несскому чудовищу". Почти четверть часа Снир Хоров освещал то место, где герой произведения, Метро М. (Раскрытию смысла имени героя была уделена первая половина лекции) едет в автобусе домой к своей матери и вспоминает красное пятно, которое оставил кусок сладкого перца на треугольнике желтого сыра. Выражение презрения и омерзения появилось на его лице, когда он прочел своим звонким баритоном: "Сравнение, которое сделал мой уважаемый коллега профессор Менаше Йерек с пирожными "Мадлен" у Пруста  — оскорбление для всех, кто слышал — и мы хотим верить, что даже профессор Менаше Йерек слышал — о внутреннем монологе у Гнесина ! Это оскорбление всякому, кто слышал — а я хочу верить, что даже мой уважаемый коллега Менаше Йерек слышал — об индивидуализме Бердичевского ! У "Горы плачущих попугаев" есть своя география! И своя история! И я, которое не "я коллективное", да, да, это есть, господа. Мой уважаемый коллега профессор Йерек, может быть, не слышал об этом, но есть "я неколлективное"!
Адулам разбудил Лизи после блистательной лекции профессора Йерека, в которой он опроверг со спокойной и элегантной иронией главное утверждение Харона.
— Нам известно — сказал Йерек — из документов, к которым обращается прямой разум, место его чувствительности и его враждебности. И все что я могу сказать об этом — плуг режет, земля — молчит. Лизи переписала речи из блокнота Адулама, когда тот вышел, чтобы принести ей чашку кофе.
В приглашении на день открытых дверей значились еще две лекции. Одна — госпожи Ализы Швинцелер-Гер о синекдохе и метонимии в "Проповеди" Хаима Азаза, а вторая — доктора Корнелия Мизрахи, посвященная выдумкам и действительности в восприятии пространства в романе "Совсем недавно" Шая Агнона. Лизи вышла из зала с чашкой кофе в руке, но дорогу ей преградила ответственная за связи с прессой семинарии. Рядом с забором бегоний в конце дорожки стояла маленькая группа, четыре женщины и двое мужчин. Один — с младенцем в специальном рюкзачке на животе, а другой — с плакатом "Захват развращает". Нет, она не уходит, Б-же упаси, успокоила Лизи ответственную за связь с прессой, очень интересно, в самом деле, интересно, так просто, вышла подышать свежим воздухом. Ответственная за связи с прессой следила за ней и Лизи осторожно прошла к своему "Джасти". Когда она уже сидела в автомобиле, она посмотрела в зеркало заднего вида. Ответственная за связи с прессой скрылась в дверях здания. Лизи спасла свою душу, Лизи завела свою машину, и поехала себе.

По дороге домой она остановилась у магазина Клары и Якова, чтобы купить новые кассеты. Они спросили ее, как обычно, откуда она приехала и куда собирается, и она рассказала про день открытых дверей.
— Так много талантов в Израиле! — горячо сказала Клара, — Израиль просто лопается от обилия талантов! Во всех искусствах.
— На лекции я заснула.
— Нет связи между искусством и повседневной жизнью. Возьми, к примеру, меня и Якова. Тот, кто видит нас такими, в магазине, может догадаться, что мы были stars в королевской опере в Александрии? Сэливан был сноб и дурак, но какая музыка! Джильберт был заносчив, грубиян. А какие либретто! Ты помнишь это прелестное зрелище? — спросила она Якова.
Яков поддакивал. Его голова была не напудрена и он глядел на Лизи, словно ожидая какой-то вести.
— В восторге от этого зрелища был придворный поэт короля Фарука. Он писал самые красивые любовные песни, которые писались в Египте. Его любовь, женщина, во имя которой и ради которой были написаны его чудесные песни, Берта Голдман, была наша соседка. Женщина самая скучная в мире. Когда она открывала рот и начинала говорить, засыпали лягушки на Ниле.
В магазине плохо пахло. Чем-то, похожим на верблюжий помет.
— Что это так пахнет? — спросила Лизи.
— У Якова есть идея. Органика. Яков, расскажи Лизи.
Оказывается, Яков купил у одного бедуина верблюжью шкуру, а также верблюжий помет, и он мажет пометом внутренность шкуры и высушивает его там, а потом кладет на голову.
— Один парень из Эль-Азазме, тот, который продал нам шкуру и помет, рассказывал нам, что в его племени все лысые мужчины делают так и у них вновь выросли волосы. Что ты скажешь, Лизи?
Лизи взглянула на дядю Якова. Он выглядел, как гном с верблюжьим дерьмом на голове.
— Плуг режет, а земля молчит — сказала Лизи.
Глаза Клары наполнились слезами. Она чуть-чуть пошевелила ногами, кошка спрыгнула с ее колен, встала со стула и подошла к Лизи.
— Это самые красивые слова, которые говорили нам в жизни. Правда, Яков?
— Да.
— Ты слышала, что арестовали Архимедуса Леви?
— Да.
— Он оставил у нас бутылку вина для тебя.
Клара протянула Лизи использованный конторский конверт, внутри которого была бутылка.
— Он сожалел, что она не упакована, как положено. Мы очень спешили, потому что увидели полицейских.
— Его арестовали в магазине?
— Да.
— Бенцион Кореш?
— Нет. Илан Бахут. И с ним был еще полицейский. Яков дрожал всем телом. Правда, Яков?
— Да.
Лизи открыла конверт. "Пино Шардоне", белое сухое, урожая 1979 года, в целофановой обертке от изготовителя. На винной этикетке была наклеена марка, королева Виктория в полупрофиль.
 — Полицейские проверили конверт и вернули его. В нем нет письма или листка бумаги. Мне можно дать тебе совет, Лизи?
— Конечно, тетя Клара.
— Не открывай бутылку. Подожди, когда его освободят.
Лизи распрощалась с Кларой и Яковом и пошла в сторону стоянки, двигаясь, как полицейский робот. Она засунула бутылку в "бердачок" автомобиля и поехала в редакцию отправить статью о литературном собрании.


26.

Чудо из чудес, нечто выдающееся, Шиболет не сидела на столе и не держала в руке чашку с кофе. Она печатала, и с приличной скоростью, рекламную статью о подгузниках, кошерных под наблюдением Бадаца . Она поздоровалась с Лизи без обычной радости на лице.
— Что-то случилось, Шиболет? — спросила Лизи.
— Я обещала Дегану, что напечатаю эту статью утром и забыла. Он сердит на меня.
— Бывает. Есть новости? Письма?
— Все на твоем столе.
— Где Деган?
— Уехал на свидание в ту гостиницу, что напротив больничной кассы.
— Он не вернется слишком быстро.
Шиболет разрыдалась. Она уронила голову на стол и закрыла ее руками.
— Хватит, Шиболет, хватит, ну же — пыталась ее успокоить Лизи. — Он не стоит твоих слез.
— Я не из-за Дегана, — проговорила Шиболет между рыданиями. Она подняла голову, удивленно посмотрела на Лизи, и так, с лицом, залитым слезами, разразилась смехом.
— Лизи! Ты думаешь, я влюблена в Дегана? Ой, в самом деле, ты меня убила.
Шиболет вытащила из коробки салфетку, вытерла нос и промакнула щеки.
— Я заплакала когда я сказала "гостиница" и "поехал" это напомнило мне, как нам перекрыли кран и все стало паршиво.
Лизи задала Шиболет несколько вопросов, некоторые из них по нескольку раз, пока не поняла, наконец, что Шиболет и ее друзья вынуждены на год отложить долгожданную поездку за границу.
На собрании членов кибуца "Сдэ Азания" Шай и Идо сообщили кибуцникам о потере денег хозяйства и о путанице в финансах. Никто не выразил сомнения в добрых намерениях Идо и Шая, но кибуцники были на них очень сердиты. В этом случае подтвердилась поговорка, что благими намерениями выстлана дорога в ад. На собрании таком бурном, которого еще не бывало в Азании, кибуцники говорили, что минимум, чего они ожидали от товарищей, на плечи которых легла столь большая ответственность, это то, что они посоветуются с остальными прежде, чем пустятся в финансовые авантюры. Ведь речь идет не о личных деньгах. Каждая монетка на этом банковском счету пропитана потом товарищей, и если бы они хотели жить в мире спекулянтов и чернорыночников, то не выбрали бы жизнь в кибуце. Сейчас и "Сдэ Азания" сравнялся с теми кибуцами, которые погрязли в долгах, и пятно биржевых сутенеров и спекулянтов "правильной экономики" ляжет на честных труженников, старательных и скромных, которые очень и очень осторожно, наученные горьким опытом других кибуцев, приступили к строительству нового жилья для ветеранов, только после того, как сумели скопить — грош к грошу — и не раннее момента, когда в их руках оказалась требуемая сумма, даже ценой ликвидации гусятника, который был не просто одним из участков хозяйства. Все знают, какое значение имела ликвидация гусятника для многих товарищей. Они почувствовали себя обманутыми. Шай и Идо ввели их в заблуждение.
После первого собрания, предложившего, между прочим, исключить Шая  и Идо из кибуца, было решено назавтра собрать второе собрание и попытаться найти выход. Ночью кто-то огромными буквами написал на стене в столовой "Куда мы прогоним свой позор?" А на домах, где жили Идо и Шай, той же рукой было написано слово "Предатели".
Тот, кто ожидал, что страсти улягутся до второго собрания, ошибался. Наоборот, гнев возрос. Сердились основатели кибуца, потерявшие надежду переехать в новые квартиры, и сердились молодые, у которых пропал шанс въехать в квартиры ветеранов и весь этот гнев направился на Шая  и Идо, "наших детей", которых представили, как пример неудачи кибуцного образования вообще и совместного проживания в частности. Умеренные товарищи предложили относиться к ним, как к исключению, а не как к символу и спор превратился в спор идеологический. Никакого конкретного решения принято не было, однако на практике Шай и Идо были подвергнуты бойкоту. Атмосфера скорби воцарилась в их домах, в домах их родителей и членов семей, и люди, которые туда приходили, приходили как для утешения скорбящих. Говорили шепотом, приносили манго. Люди не знали, что делать, как себя вести, на кого полагаться. Ахиноам Вили перенес свою кровать в гусятник, он работал там и спал, никому не открывая дверь. Яфа оставляла ему рядом с закрытой дверью поднос с едой и термос с чаем.
Первое практическое решение, которое приняли, состояло в том, чтобы не полоскать на людях грязное белье. Это наш промах, наш позор, и мы обязаны спасти то, что можно спасти и срастить перелом. Второе решение было избежать всего того, что называется "нуждающиеся кибуцы". Не искать "урегулирования" и не просить "прощения долгов" у каких-либо общественных инстанций, в большинстве своем, учреждений кибуцного движения. Решили продать один трактор, борону, четыре частные автомашины и — здесь на сцену вступает Шиболет — призвать всю молодежь вернуться домой по крайней мере на год. У родителей потребовали написать двум сыновьям, работающим в фирме "Перевозки Мойше" в Нью-Йорке и четырем сыновьям, работавшим в садовом кооперативе "Азания Гарденинг" в Лос-Анжелесе. Выбрали временный секретариат и поручили ему уволить посторонних рабочих, попросить отсрочить призыв в армию молодых кибуцников, возвратить тех из молодежи, кто уехал на год отдыхать, и отложить на год-два поездки за границу. Короче, была объявлена чрезвычайная ситуация на год. Из депрессии и гнева родилось какое-то чувство, которого не знали в Азании с момента основания тридцать семь лет назад. В меню вновь появился хлеб с вареньем! Все — заключила Шиболет — прощай, Амазония, прощай, Таиланд.
— Ты возвращаешься в кибуц? — спросила Лизи.
— Есть две возможности, — сказала Шиболет. — Или я работаю в кибуце, или я отдаю ему все, что мне удастся накопить здесь, в городе. Мы еще думаем, надо посчитать, что принесет больше денег, но как бы то ни было, наша поездка за границу накрылась.
— Пока.
— Мы решили отдать кибуцу и то, что уже скопили.
— Я думаю, что это очень хорошо с вашей стороны, Шиболет.
— Я тоже.
Это благородное действие не наполнило ее ни гордостью, ни счастьем. Наоборот, Шиболет была удручена.

Лизи вошла в свою комнату, чтобы написать очерк о литературном съезде. Пока она закончила, приблизительно через час, Шиболет уже ушла, и редакция опустела. За окнами стемнело. Антенны на крышах напротив посверкивали всякий раз, когда по дороге внизу проезжали машины. Лизи сидела у своей пишущей машинки и думала об услышанном от Шиболет. Перед ее глазами предстало лицо Ахиноама Вили с честными голубыми глазами. Это очень просто — спрятаться в гусятнике, подумала она. Его сын лежит раненный на поле боя, а отец, вместо того, чтобы спасать его, прячется в гусятнике. Кто действительно бедный, так это Яфа. Бегает между проштрафившимся и подвергнутым остракизму сыном и отцом, бежавшим с поля битвы.
"Путаница" — подумала Лизи. Ее чувства говорили ей, что Шай и Идо чистосердечно хотели прирастить доходы Азании и это было единственное, что толкнуло их увлечься финансовыми аферами Александры Горенштик, и что она тоже, со своей стороны, вполне чистосердечно предложила им небольшую часть от того богатства, которое получила. Еще три месяца назад, когда серый маклер сбежал с их деньгами, у них не было никакой причины отмежевываться от ее маневров. Проценты вскружили голову и им обоим, и Александре. Кто он, тот, кому они давали деньги? Это Архимедус? Может ли быть, чтобы все доверие, которое он приобрел, он использовал на зло? Эта возможность была очень мала, она не укладывалась в масштаб образа, который Лизи знала. Но что она знает о нем? И что знает она о мире бизнеса? Так много известно о богах экономики, владельцах громадных капиталов, которые запутывались в грязных аферах грязных страстях, и выяснялось, что тот, у кого миллион, хочет два, а у кого есть два миллиона, хочет три. Так или иначе — думала Лизи — если есть два человека, которые не были заинтересованы в убийстве Александры Горенштик, то это Шай Ахиноам и Идо Габриэлов. Только пока Александра была жива, у них теплилась какая-то надежда на возврат денег. Мертвая Александра похоронила эту возможность. Нет, Шай и Идо не убили ее. И если Архимедус дал ей сто тысяч долларов за два дня до убийства, то и он ее не убил. Ее отношения с мужем были не хорошими. Сестры ей завидовали. Может ли быть, чтобы была связь между судьей и его золовкой и оба они сговорились против Александры. Если верить очевидным свидетельствам, они недолюбливали друг друга. А может быть, Джеки? Но зачем Джеки убивать утку, несущую золотые яйца? Хотел ли Бруно Бальфур занять ее место? Нет, потому что их бизнес весь был в долгах.
Я слишком мало сосредоточилась на самом убийстве, — подумала Лизи. Кто выиграл от ее смерти? Есть ли кто-нибудь, кто выиграл от ее смерти? И деньги! Если Архимедус Леви действительно дал ей сто тысяч долларов в пятницу, где находятся эти деньги? Куда они пропали? Кем была женщина в плаще и с кейсом, получившая из банка сто тысяч утром в воскресенье в восемь часов утра?
Лизи послала свои впечатления о литературном семинаре и закрыла контору. Когда она спускалась в лифте, она задумалась, куда припрятать "Пино Шардоне", которое ей послал Архимедус. Наконец, она решила, что положит бутылку на полку в кухне, где стояли бутылки, рядом с уксусом и маслом. Никто не будет искать сокровище в месте, открытом для всеобщего обозрения.


27.

Лизи закрыла дверь и оставила ключ в замке. После кражи кассет у нее было чувство, что она находится на прицеле у какого-то привидения, которое проникло в ее квартиру в ее отсутствие и теперь непрерывно следит за ней. Может быть, она поступила неправильно, закрыв дверь. И что будет, если чудище выскочит вдруг из шкафа в спальне или из ниши на кухонном балконе? Я не боюсь, сказала себе Лизи, плохо мне будет, если я начну бояться. Я не боюсь.
Она вошла под душ, открыла воду и обожглась. Ура! Кто-то починил солнечные бойлеры. Наконец-то случилось что-то хорошее в дерьмовый этот день. Благодаря дикому Бенци у нее в доме была и еда, и она приготовила себе самой салат и яичницу и намазала булку маслом и мягким сыром и наполнила гигантскую чашку, на которой было написано "Кафе Мацот" горячим и сладким какао. У нее был сегодня длинный и тяжелый день и она решила пойти спать рано. Завтра у нее свободное утро. В полдень ей надо быть на показе мод в кантри-клаб, а до полудня она сделает те дела, которые откладывала, пока была занята: починит каблуки у сапог, купит батарейки для радио, оплатит счета за электричество и за воду и закажет новые чековые книжки. Если успеет, сходит еще в парикмахерскую. Женщины на показах мод всегда так ухожены.
Лизи помыла посуду и подумала про женщину, которая вложила чеки Архимедуса в банк Александры Горенштик. Такое дурацкое описание! Каждая вторая женщина в Беэр Шеве подходит под описание, которое сообщила служащая в банке. Средний рост, средний возраст, средние цвета, плащ, зонтик, кейс, пластиковая накидка на голове. Служащая не пойдет с кейсом. Наверное, это кейс ее босса. Банки открываются в восемь тридцать утра, и она прибыла к открытию банка, потому что уже в девятичасовых новостях объявили об убийстве Александры Горенштик, а Бенци рассказывал, что служащая позвонила Архимедусу, спросила у него разрешения на вклад чеков, а он не знал об убийстве и разрешил вложить деньги. То есть, клиентка или кто бы она не была находилась там какое-то время после восьми тридцати. Она немного нервничала, что ее задерживают, но ее реакция не встревожила служащую банка. Она отметила факт, что женщина немного нервничала, но это было естественно. Может быть, эта женщина не привыкла, чтобы ее задерживали. Или она должна была пойти еще куда-нибудь в девять или в пол-десятого. Лизи подумала, как это управляющий разрешил выдать этой женщине банковский чек, хотя у Александры Горенштик было долгов на сотни тысяч долларов. Если рассуждать здраво, банк должен был бы наложить свою руку на деньги клиента. Когда Лизи сама была в долгах, она старалась к своему стыду миновать даже здание, в котором находился ее банк, боясь встретиться с его управляющим или с сотрудниками. Как же так? Но если так... элементарно, дорогая Лизи! Лизи сполоснула руки и повесила влажное кухонное полотенце на крючок.
Женщина в плаще вложила деньги на счет Пинхаса Горенштика, а не на счет Александры Горенштик! Счет Пинхаса Горенштика был солидный счет, функционировавший отдельно от прочих счетов семейства Горенштик. На этот счет перетекали из месяца в месяц десять процентов прибылей Любичей и к этому счету Александра доступа не имела. Это также был единственный счет, на котором не было долгов. Александра пыталась спасти деньги Архимедуса и перевести их кибуцникам при помощи единственного счета, на котором управляющий банком не мог бы запретить проводить операции.
Лизи приготовила себе еще чашку какао и пошла в кровать. Если даже допустить, что ее теория верна, остается проблема проблем: где деньги? Куда пропали сто тысяч долларов, которые Архимедус дал Александре? Конечно, полиция попытается отследить нахождение того банковского чека и не найдет его. Но это только если действительно кто-то до сих пор держит его в своем кармане и по только ему одному известным причинам не торопится его предъявить. Лизи попыталась понять, каким образом вклад чека связан с убийством Александры Горенштик. С первого взгляда никто не имел выгоды от смерти Александры. Все проигрывали. Единственный, по поводу кого есть сомнения — Архимедус Леви, который, вероятно, и ОЧЕНЬ вероятно, должен был деньги Александре Горенштик. Только он знает был ли он должен и сколько он был должен. По-видимому, нам никогда не узнать, подумала Лизи, был ли серый маклер Архимедусом Леви или вправду существовала какая-то серая личность, друг друга, которая вкладывала деньги Александры и кибуца и который в один прекрасный день вспорхнул и улетел за границу с деньгами на новое жилье для ветеранов. С первого взгляда система отношений между Архимедусом и Александрой исключала возможность обмана. Они были хорошими друзьями и ей казалось, что Архимедус не может предать друга. Но кто знает, ведь и мудрецы сказали: "Возлюби богатство друга своего, как свое"


28.

Демонстрация мод в кантри-клаб проводилась компанией "Жаклин Интернэйшнл", и Деган попросил Лизи, чтобы она отметила в своей статье и угощение, потому что ответственным за него был Бен Дуду Герцль Деган, выпускник гостиничной школы в Герцлии. Столы были накрыты красиво, и если судить по гостям, и маленькие бутерброды, и печенье были в полном порядке. Музыка диско, своими децибелами не постыдившая бы и фестиваль в Цемахе сопровождала проходы манекенщиц, и Пнина Марлборо, энергичный продюссер демонстрации, объясняла дорогим гостьям (присутствовали также три дорогих гостя) чем мода-1989 будет отличаться от моды-1988. Возвращаемся к природным тканям, шерсти, шелку, хлопку, а также к сочетанию двух и даже трех тканей, что создает драматический эффект, позволяющий деловой женщине, деятельной и динамичной, желающей сохранить свою женственность, ходить в одной и той же юбке с утра до вечера. ("Можно ли определить меня, как деловую женщину, деятельную и динамичную, которая хочет сохранить свою женственность, несмотря на факт, что я уже шесть лет не одевала юбку?" — Подумала Лизи.) Линия бедра подчеркнута, длина — умеренное мини, есть также юбки длиной до лодыжки и даже ниже, доминирующие цвета — белый и черный, но не сдали своих позиций зеленый, красный, желтый, голубой. И коричневый! В наступающем сезоне будут носить много коричневого. Красновато-коричневый, шоколадно-коричневый, кофейно-коричневый, светло-коричневый, черепично-коричневый, коричневый, коричневый, коричневый! Платья облегающие, закрытые, намекающие на новый консерватизм. Поколение, следующее за эпохой вседозволенности, влияет на моду. Пнина Марлборо попросила гостий обратить внимание на все, что не юбки. Обувь. Цветы органзы, изготовленные руками Иланит Бухбут, выпускницы школы "Шенкар", большой надежды отрасли аксессуаров Израиля, которая смогла сделать невозможное и захватила столицу моды, Париж. О нас знают в мире, Иланит, встань, пожалуйста, встань, встань, поприветствуем Иланит, апплодисменты. И украшения. Здесь сидит Муки из компании "Муки и Сима". На этой неделе Муки возвратился из Германии. Он получил международный приз "Золотые ножницы". Мы гордимся тобой, Муки. Апплодисменты.
Лизи положила ручку на блокнот и поапплодировала Муки. Она сама налила себе кофе из кофейника, который стоял на столе, и заметила Мириам Эшболь, сидящую через три стола от нее. "Если принять в расчет, что ее сестра скончалась меньше чем две недели назад, у этой женщины достаточно наглости" — подумала Лизи.
По окончании показа между столиками прошли официанты и официантки, наливая в чашки гостей свежий кофе. Громкая музыка, сопровождавшая показ, била Лизи по ушам, и сейчас она наслаждалась воцарившейся в зале тишиной. Она положила блокнот в свою большую сумку и подошла к Мириам Эшболь.
— Здравствуйте, госпожа Эшболь. Как дела? Я — Лизи Бадихи из "Времени Юга". Вы меня помните?
Естественно, что она не помнила Лизи. В ту ночь она изрядно выпила.
— Мы встречались в доме Вашей сестры в тот вечер. Я тоже была там в семь часов, но Вы наверняка меня не помните. Там было столько народу. Как поживают Ваши родители? Они в порядке?
— Нет, Как они могут быть в порядке? Можно ли быть в порядке?
— Вы пришли одна? Можно мне принести сюда свое кресло?
— Пожалуйста. Я собиралась идти, но пожалуйста.
Лизи приволокла свое кресло от стола журналистов к столу Мириам и придвинула его, не обращая внимания на других гостей, сидевших здесь, к креслу Мириам.
— Я решила, что если я не выйду из дома, то сойду с ума. — Сказала Мириам. — Неэман возвращается поздно, он помогает отцу восполнить те убытки, которые были понесены за прошлую неделю. Сын вернулся в армию, а я лезу на стенку. Мне понравилась черная юбка-пальто, которую демонстрировала эта марокканка. А Вам?
— Я в этом не разбираюсь.
— Черт его знает, зачем я пришла на эту демонстрацию мод. Просто так. Голова раскалывается от шума музыки и от глупостей ведущей. Мода для молодежи. Откуда у молодежи деньги? Тебе что-то понравилось?
— Решила сесть на диету, и это мне не нравится.
Мириам засмеялась и Лизи подумала, что, собственно, она достаточно мила. Она сказала Мириам, что ее редактор поручил ей осветить убийство Александры, но она не посылала в редакцию материалов, потому что вокруг понаставили столько препон, что даже объяснение с Пинхасом Горенштиком не помогло.
— Пошли в лобби, — сказала Мириам, — может, удастся найти там какую-нибудь выпивку.
К чести Герцля Дегана надо сказать, что он позаботился о том, чтобы тарелки с печеньем и бутербродами стояли перед ними и в лобби. Маленькие приятные достоинства профессии. Встревоженная официантка, по виду студентка, спросила, не желают ли они кофе или чай и Мириам ответила, что они хотят "апельсиновую водку, потому что я наполнена кофе по уши". Когда официантка исчезла, она пояснила:
 — Водка не оставляет вкуса и запаха и Неэман не сможет ко мне придраться.
Лизи поговорила с Мириам о демонстрации мод, о сыне в армии, о родителях, магазине, о вечеринке, ожидая, когда подействует водка. После второй рюмки красноватые и розоватые пятна покрыли щеки и шею Мириам.
— Всегда ненавидела ее — сказала Мириам. — Александра была дочь преуспевающая, красивая и способная. Я была просто девочка. Об этом не говорили, Б-же упаси, но это подразумевалось родителями и мы с ней это понимали. Моя средняя оценка в аттестате зрелости была 92 из 100, а ее — 89, но она была успевающая, а я — просто девочка. Может быть, оттого, что она была высокая и красивая, а я — копия бабушки Двоси, факт, который согревал сердце дедушки, но не радовал моих родителей.
— Может быть, ей было еще трудней, чем тебе. Соответствовать ожиданиям родителей.
— Но это оттягивает ожидания от себя. Факт. К чему пришла она и к чему я. — Тут она с опозданием поняла, что сказала, и ее глаза наполнились слезами — Трудно понять, что ее нет. Что нет больше кого ненавидеть. И есть мое чувство вины. Как тебя зовут?
— Лизи Бадихи.
— В каком-то месте есть чувство, что в конце концов победила я. Потому что я здесь, а она там. Это ужасно, не правда ли?
— Ты не виновата, что ее убили. Пинхас Горенштик тоже кажется мне таким запутавшимся.
— Пинхас Горенштик не разу не запутывался. Последнее, что можно про него сказать, это то, что он запутался. Если есть человек, который падает всегда на ноги, который знает, чего он хочет от жизни, откуда он пришел и куда он идет, то это уважаемый окружной судья Пинхас Горенштик. Тот вечер! Какой кошмар!
— Ты не работаешь?
— Два года назад я работала в компании перевозок "Тур-бо". Знаешь?
— Нет.
— Они разорились. Мне не хотелось искать новое место работы. В этом году я решила учить искусство в филиале университета. Как все женщины моего возраста.
— Она его не любила.
— Как тебя зо... зовут, ты ска... ты сказала?
— Лизи Бадихи.
— Нет, Лиди Базихи. Она его не любила. Могу сказать э...это, по-то-му-что это не се... не секрет. Сперва он произвел на нее впечатление. Он острый, этот Бингас. Через два года после свадьбы у нее был первый любовник. А потом другие. Сегодня, когда она уже не с нами, я говорю себе, прекрасно, Алекс, счастье, что ты успела, Алекс, на здоровьице, Алекс. Я кажусь больной, да?
— Судье это было не очень приятно.
— Именно для этого все и делалось. Чтобы ему было неприятно. Она пыталась убедить его дать ей развод.
— Джеки Данциг пытался ее шантажировать.
— Сукккин сссын!
Мириам "угостила" Джеки, словами которых не постыдился бы сутенер, ругающийся с тем, кто пытается посягнуть на его территорию. После она заказала себе еще апельсиновой водки, официантка выглядела еще более встревоженной, но Лизи знала, что все время, пока Мириам сидит с ней они обе находятся под наблюдением Герцля Дегана, племянника.
— Она купила ему квартиру и купила ему машину. Что еще он хотел?
— Деньги.
— Когда я увидела его входящего в дом я спросила Алекс почему из всех бббианистов Израиля она ре...решила пригласить именно этого подонка на вечер, посвященный Бинхасу, Мало того, что приглашен Брохим, ее новый номер, так и этот тоже приглашен. Ты хочешь собрать миньян  сбросила я е...ее. И она ответила, что прежде всего на здоровье Пинхаса это не от-ра-зззится, а кроме того, она приготовилась прогнать Джеки раз и навсегда после того, как он закончит играть. Так что, я думаю, когда эта маленькая сволочь кончила играть, Алекс пригласила его в сад поговорить с глазу на глаз и объявить ему, что они расстаются. И тогда он выстрелил в нее.
— Из пистолета Горенштика?
— Не проблема. Пистолет лежал в ящике рядом с его кроватью. Ящик был открыт. Все знали, что у него есть пистолет и все знали, где он его хранит.
— Она была любовницей Ярона Брохим?
— Я не выдаю секретов, Лиди. Она была наглая, Алекс. Он был моложе ее на десять лет минимум. Он был парень этой, как ее зовут... ну, секретарши в конторе Алекс. Собственно, эта, ну, как ее зовут... порекомендовала этого, как его зовут... и так он попал в контору, отличник "Бецалеля ". А потом хозяйка стащила у нее его. Сме...смешно, ага? Она всегда делала вещи, которые другие люди хотят сделать, но никто не осмеливается.
— И она за это дорого заплатила, милочка.
— Да, она за это дорого заплатила, милочка.
— Семья знает о том, что она запуталась с деньгами?
— Нет. Я, во всяком случае, не знаю. Пинхас не знает потому, что она ни во что его не посвящала. Неэман, наверняка не знает. И родители не знают. Только в вечер торжества меня известили. Когда я дала ей по голове из-за Джеки и Брохим, она сказала мне, что она влюблена в Ярона Брохим и решила открыть новую страницу в жизни. Попросить развода, продать дом, взять детей и уйти жить к Брохим. Короче, это был вечер прощания. Она сказала, что не боится, что она может жить и в асбестоне  в Роате, что она запуталась в долгах, и что Пинхас без сожаления разведется с нею. У меня не было времени возражать. Стали прибывать гости и я решила, что единственная разумная вещь, которую я могу сделать в этой праздничной обстановке, это напиться. Но это не для печати.
Мириам улыбнулась и подняла свой бокал, словно шаловливая и пропащая девчонка.
— Зажгли фейерверк?
— Нет.
Мириам содрогнулась. Она выцедила еще каплю из пустого стакана и Лизи видела, что она сомневается, заказать ли себе еще водки, и как стыд преодолевает страсть.
— Это было ужасно. Пинхас попросил Неэмана отыскать Алекс. Гости стали прощаться и он стоял у двери и прощался с ними.
— Это было после того, как Джеки закончил играть?
— Неэман подошел ко мне, весь бледный, и рассказал мне, что Алекс сидит у маленького бассейна, что в нее стреляли, и что она мертвая. В ситуациях вроде этой на меня можно положиться. Я тут же начала кричать.
— Слышали твой крик?
— Конечно, слышали. Я кричала громко. Меня было слышно аж до Эйлата.
— Значит, музыки не было.
— Нет, когда я закричала, музыки не было. В комнате осталось около пяти пар, кроме членов семьи, и они поникли. Я помню это бормотание в конце вечера. Мой крик был гвоздем праздника.
Несмотря на веселый тон, ее губы побледнели, а глаза наполнились слезами.
— Это ты отнесла в банк чеки Алекс?
— Какие чеки?
— Говорили что-то в конторе. Кто-то вложил ее чеки в банк в воскресенье утром.
— Это не я. В какой банк?
— Не имею понятия.
— В воскресенье были похороны!
Судя по глазам, Мириам не знала, о чем речь. Она встала с кушетки, поглядела на Лизи и спросила:
— Почему? — А потом попросила у официантки счет.
— За счет мероприятия. — Сказала официантка. Она была девушкой маленького роста, спина напряженная и согнутая, лицо озабоченное. Лизи попыталась догадаться, что она изучает в университете.
— Жаль, что я не знала, что это за счет мероприятия. — Пробормотала Мириам и распрощалась с Лизи.

"Нет", — подумала Лизи, глядя на Мириам, уходящую через дворик, пробирающуюся без руля и без ветрил по волнующимся плиткам пола, выгребающую, накренившись, и наполнившись водкой, к вращающейся двери, которая поворачивалась на удивление плохо. — "Нет, юбка-пальто не подойдет Мириам Эшболь". К чему скрывать, ее бабушка Двося, по-видимому, была маленькая и толстая еврейка, и Мириам, даже закончив курс искусств в отделении университета, все равно будет выглядеть, словно тыква, и никакая волшебница не превратит ее в принцессу.


29.

Лизи положила на стол Дегана отчет о демонстрации мод Жаклин Интернэйшнл, в нем была похвала вкусному угощению, приготовленному дипломированным кондитером Герцлем Деганом.
Она взяла в свою комнату подшивки "Времени Юга" за последние три месяца и стала просматривать объявления. Если в самом деле Александра Горенштик хотела оставить мужа и продать дом, то есть большая вероятность, что объявление об этом было опубликовано в разделе о продаже недвижимости. "Время Юга" была газетой более старой, чем "Почта Юга" и круг ее читателей был более пожилой и основательный, именно та часть населения, которой можно было бы адресовать объявление о продаже виллы в Омере. Она нашла это объявление быстрей, чем предполагала. В номере за среду, за четыре дня до убийства, предлагалась на продажу меблированная вилла в Омере, шесть комнат, сад, гараж, кондиционер, бассейн, въезд немедленный. Лизи поискала по в тетради Дегана имя подавшего объявление, и не удивилась, увидев: "Александра Горенштик", телефон и адрес рабочий. Объявление оплачено зараннее, и согласно новым условиям "Времени" объявление будет продолжать публиковаться, пока недвижимость не будет продана, но не более, чем в течение двух месяцев. Лизи проверила объявления, появившиеся в среду после убийства. Объявление напечатано не было. Не было оно напечатано и сегодня.

— Почему это объявление перестали печатать? — спросила она Дегана.
— Они продали дом.
— Кто сказал?
— Позвонил хозяин дома и сказал, что они продали дом и попросил прекратить печатать это объявление.
— Горенштик?
Деган широко раскрыл глаза, и она увидела, как шарики в его башке принялись вращаться.
— Постарайся вспомнить, когда он позвонил.
— Ясно, что до вторника, потому что во вторник я отправляю объявления в типографию. Если бы он позвонил во вторник вечером, я бы разозлился, потому что изменения в последний момент всегда выводят меня из себя, и я бы это помнил. Так что остаются воскресенье и понедельник. Среди наших объявлений не так уж много вилл из шести комнат с бассейном. Дом был продан меньше, чем за неделю с момента публикации объявления. Это произвело на меня достаточное впечатление, чтобы проверить код объявления, но не настолько, чтобы я запомнил, в какой день это было.
— Она была убита на исходе субботы. Если бы он позвонил в воскресенье, ты бы обратил внимание. Это имя упоминали по радио. Мы говорили об убийстве в редакции. Вся Беэр Шева говорила об этом. Если бы он позвонил в воскресенье, ты бы запомнил, да еще бы как. Наверняка, он позвонил в понедельник или во вторник утром.
— Не обязательно. Он не должен сообщать имя и фамилию. Достаточно сообщить код и попросить перестать печатать это объявление. К сожалению, Лизи, не вяжется.
— Не сожалей. Мы не открыли Индию, зато открыли Америку.
— Да?
Деган выглядел непонимающим, и Лизи засмеялась.
— Ты знаешь, что бедный Колумб до своих последних дней считал, что открыл Индию?
— Ты смеешься надо мной.
— Нет, правда. Единственный, кто не знал о том, что Колумб открыл Америку, был сам Колумб.
— Лизи, не трахай мне мозги. Что ты открыла?
— Я не люблю сквернословие, и ты это знаешь.
— Лизи!
— Я до сих пор не знаю. Но! Если Александра Горенштик поместила в газету объявление, это значит, что она хотела продать дом. А если Пинхас Горенштик отменил это объявление, это значит, что он не хотел продавать дом.
— В день похорон? Или в первый или второй день шива? Тебе это кажется нормальным?
— Нет.
— У тебя есть сейф в банке?
— Да.
— Положи тетрадь с кодами в этот сейф и пообещай мне, что ты не будешь говорить об этом объявлении ни с кем, включая Ариэли.
— Хорошо.
— Клянешься?
— Я тебя хоть раз обманывал, Лизи?
— Много раз.
Деган обиделся. Лизи примирительно чмокнула его в щеку, поюлила вокруг него, помирилась, и заставила его сплясать с нею. После чего вернула на место на полке подшивки "Времени Юга", а тетрадь, тетрадь, которая была дороже золота, запихнула в сумку Дегана и попросила его поклясться, что он не забудет зайти в банк и положить тетрадь в сейф, и постарается сделать это сегодня.
Деган закрыл контору и спустился с Лизи на лифте. Если бы Лизи курила трубку, он бы чувствовал себя, будто бы они телевизионный детективный дуэт, Шерлок Холмс и доктор Ватсон.


30.

Согласно ее расчетам Архимедуса уже должны были освободить. Лизи приехала к его магазину, но нашла его закрытым. На двери магазина был наклеен маленький листок бумаги, на нем — домашний адрес хозяина и его телефон. Лизи пошла в магазин Якова и Клары, чтобы позвонить оттуда. Яков сидел в своем кресле без парика и без цилиндра "Федора" и казался голым, и Клара была побита — синий фонарь под глазом, перевязанная рука, на щеке царапина. Суданский охотник на страусов, который продавал им в свое время найденную в Синайской пустыне бирюзу, сошел с ума, решил, что он воплощение какого-то египетского бога, принявшего обличье сокола, и пытался напасть на Якова. Клара была избита, когда спасала Якова из когтей сокола. Да, была полиция. И Бенци с Иланом. Клару отвезли в больницу, а сокола в зоопарк.
— В зоопарк? — Спросила Лизи.
— Да. — ответила Клара. — Бенци сказал, чтобы мы не беспокоились, что он заберет сокола в зоопарк, а там его посадят в клетку и он больше не будет докучать нам.
— Он приносил мне цветки акации из Синайской пустыни. — Сказал Яков. — А Клара заваривала мне чай из акации и это успокаивало мои глаза.
— Что, питье чая или вид цветов?
— Нет. Полоскание глаз чаем из акации. Это успокаивает жжение в глазах. Я не знаю, что на него нашло.
— Что на него нашло, что на него нашло — проворчала Клара и придержала кошку на коленях здоровой рукой. — Сокол клюнул его в голову!
Архимедуса они не видели, и сейчас, попав в беду, вспоминали, как хорошо было под его покровительством.
— Будь он здесь, — сказала Клара, — этот суданский сокол никогда бы не напал на нас.
— Клара избита, — сказал Яков печальным голосом. — Люди пользуются тем, что она настолько добра и наглеют, поэтому она и избита.
— Архимедус — наш микадо — продолжала Клара. — Он — король и судья, и палач, который и мухи не тронет.
— Ты в это веришь, тетя Клара? — спросила Лизи.
— Всем сердцем, — ответила Клара, один ее глаз был цвета черной лужи, а другой — цвета размазанного яйца.

Бипер зазвенел, и Лизи позвонила в редакцию в Тель-Авив.
— Бадихи! — Ариэли залаял еще до того, как Лизи успела поздороваться. Она подумала, единственный ли она человек, с которым Ариэли общается посредством бипера.
— Да?
— Продавец марок освобожден?
— Он говорил, что его освободят сегодня.
— Ты, что-нибудь запланировала?
— Именно сейчас я приготовилась отыскать его.
— Прекрасно.
— Ты смотрела "Почту"?
— Сегодняшнюю?
— Статья на две страницы про этого типа, про Архимедуса Леви. Подозревают, что это он — человек запутавший жену судьи и не исключают возможности, что это он убил ее.
— Это написано в "Почте"?
— Более или менее. Я присылаю Цемента.
— Когда?
— Завтра. Он с тобой свяжется.
Лизи бросила трубку. Ее руки тряслись, ноги тоже тряслись, и она присела. Она так разозлилась, что глаза затуманились. "Но по крайней мере одну вещь я сделала. — подумала она — Я обещала себе, что один раз в жизни, один раз, я швырну ему в морду телефон, и я это сделала.
— Что случилось, Лизи? — Клара на миг забыла о своих бедах.
— Мой редактор.
— Что он хочет?
— Прислать корреспондента из Тель Авива.
— Дирижеры приходят и уходят, а оркестр остается — сказал дядя Яков.
— У меня осталось немного "Шанели" номер пять. — Сказала Клара.
Она капнула одну каплю на палец, попросила Лизи нагнуться и коснулась мочек ушей и внутренней части предплечий.
— Сейчас ты будешь чувствовать себя лучше, Лизи.
Духи были приятны, но Лизи не почувствовала себя лучше. Она поцеловала Якова, а после, очень осторожно, поцеловала и Клару в непоцарапанную щеку, и позвонила Архимедусу домой. Гудок, еще гудок, но ответа не было. Если его подозревают в смерти Александры Горенштик, его не освободили из-под ареста. Но действительно ли его подозревают в убийстве? Архимедус — убийца? Адулам мерзавец. И именно сегодня она не читала "Почту". Адулам наверняка говорил с Бенци, и она разозлилась на Бенци, что он не потрудился рассказать ей об этом. Верно, что он не обязан заниматься благотворительностью, но уж если он передал материалы Адуламу, то надо было передать его и ей. А Деган! Лживый лис, чванливый низкий и испорченный, гадюка подколодная, мерзость этакая ползучая, которого она покрывала всякий раз, когда ему хотелось встряхнуться, этот волк в овечьей шкуре, который, без сомнения, слышал уже о решении Ариэли, когда горбился вместе с нею в редакции и у него не только не нашлось капельку силы или чуточку прямоты, чтобы рассказать ей о приезде Цемента, но он еще и позволил ей крутиться вокруг него флюгером и просить у него прощения и извиняться за то, что она осмелилась усомниться в его чистоседечии! Ему еще предъявится счет. Не бывать больше Герцлю Дегану кондитером или Нордау  Дегану поваром! Закончились хорошие денечки!
Лизи помиловала себя. Она решила ехать домой к Архимедусу по адресу, по адресу, написанному на дверях магазина. Хозяина магазина не было дома.

Она вставила ключ в прорезь замка двери автомобиля и замерла на месте. Пьяные слова, буянившие в плотном супе, который туманил ее мысли, начали приобретать форму.
Это был первый раз, когда она определила свои мысли и сама себе дала отчет о целях своей деятельности. Не было больше сомнений, в ее голове, которая прояснилась в последние несколько часов. "Убийца — Горенштик" — сказала она себе. Почти наверняка, деньги, которые Алекс получила от Архимедуса в пятницу, находятся у Пинхаса Горенштика, и либо они уже вложены на его счет в банке, либо банковский чек все еще у него на руках. Алекс очень хотела закрыть свои долги кибуцу. Продажа виллы покрывала долги и банку, и кибуцу. Факт, что ее муж отменил объявление во "Времени Юга" без всякого сомнения доказывает, что он знал об этом объявлении и что он не радовался тому, что придется расстаться с виллой. Живая Алекс могла сделать с виллой что захочет, потому что вилла была записана на ее имя. По смерти жены муж наследует ее имущество. За ее неудавшиеся аферы он не отвечает, тем более, что он никак не был с ними связан и никак их не касался. Его страсть к стяжательству была доказана, когда он "купил" у Любичей руку Алекс, за цену, от которой разило шантажом. Алекс хотела бросить мужа и не делала из этого секрета. Она презирала его, собирая в свою постель молодых любовников, коллекционируя чужие яйца. Пока у этого брака была твердая финансовая база, Горенштик не дал бы ей развод. Сейчас она запуталась в долгах, которые должны были навлечь на него грязь и позор. Получалось, что единственный человек, который что-то выигрывал от смерти Александры Горенштик был ее муж, Пинхас Горенштик.

Была половина седьмого. Лизи решила поехать в магазин Любича и купить хорошее вино на тот случай, что, может быть, несмотря ни на что, Архимедуса освободят из заключения. И по случаю такого праздника она поговорит о том, продавалась или не продавалась вилла. Пришло время вытащить змею из-под колоды, куда она запряталась. Она работает над этой историей почти две недели и не позволит никаким Доронам Цементам снять ее урожай.
В магазине она встретила приснопамятного Голдинера, который сделал вид, что никогда ее не видел, Неэмана Эшболя, не скрывавшего своего отвращения и отца Любича заросшего бородой, с согбенной спиной и посеревшим от горя лицом. Она попросила какого-нибудь прославленного вина, все равно за какую цену, и они посоветовались между собой. Она собирается подавать вино к рыбе или к мясу? Ни к вину, ни к рыбе, просто вино, само по себе. Они думают, что 1959 год был хорошим годом как для кларета, так и для бургундского, и произошел короткий спор, что предпочтительнее, белое или красное бургундское, хотя в тот год рейнские и мозельские вина тоже были хороши. 1959 год был хороший год, с этим они согласились. 1964 год тоже был неплох. Была еще возможность — это между нами, но речь идет о празднике? Да, да, о празднике. Наконец, решили — именно белое бургундское 1964 года. Глядя на них, можно было увидеть, что спор улучшил их их настроение.
— Горенштик нашел покупателя на виллу? — спросила Лизи после того, как ей завернули вино.
— Что?
Она не помнила, кто спросил, Неэман Эшболь или Любич, но удивление было искренним.
— Я слышала, он продает виллу.
— Он не продает никакую виллу. — Сказал Эшболь.
— Они опубликовали объявление во "Времени Юга", в котором предлагали на продажу свою виллу. И это было за несколько дней до... до катастрофы.
— О чем Вы говорите? Ох уж, эти газетчики! Сердце разрывается, а они? Только бы дали им пососать крови! Пиявки! Мы закрываем, папа?
Лизи ужасно захотелось передать теплый привет его жене, но она сжалилась над сплющенной этой тыквой и прикрыла свой рот. Она заплатила за вино и вышла из магазина. "У тебя слишком большой рот" — сказала она себе. Разумно ли было сказать такое? Ты потеряла свою самую дорогую карту, Лизи. Наверняка они решили проверить. Жаль, что она не сможет увидеть физиономию Горенштика, когда скажут ему, что Лизи Бадихи, эта корова из "Времени Юга", спросила, продал ли он уже свою виллу. Она подумала, что он отреагирует, как он реагирует на все. Взгляд его будет тусклый, под цвет его глаз, а слова — мутные, как его веснушки. Беда поколению, которое судят такие судьи, и беда дурочкам, которые, вроде нее, попадают к этим судьям в руки.


31.

Калитка Марины была закрыта. Лизи вспомнилось, что в прошлый раз Архимедус открыл замок ключом, который достал из кармана. По видимому, в Марину разрешено входить только хозяевам яхт. Она подняла свои длинные ноги и перелезла через калитку. Иногда бывает польза и от ее роста. Ржавые железные двери заскрипели, а когда она ступила на дощатый причал, раздался треск, будто рушился дом. Она стояла неподвижно, вслушиваясь в шорохи ночи. Суда покачивались, волны били в причал и отступали поодиночке, и облизывали, били, отступали и облизывали. Над калиткой качалась голая лампочка на проводе, освещая слово "частная", написанное на жестяной табличке и качание черной воды.
Свет глубоко проникал сквозь круглые иллюминаторы на борту "Нептуна". Лизи поднялась на яхту и толкнула дверь.
— Белое бургундское 1961 года — сказала она.
Архимедус стоял в дверях, одетый в мятые джинсы и в черную рубашку "Пикасо" с продольными белыми полосами. "Одежда для досуга мужчины, у которого есть все". Она помнила свое желание возвратиться и встретить его, но не помнила, насколько он красив. Чуть наклонив голову, он разглядывал берег, и Лизи опасалась, что он не пригласит ее войти. Более того, как бы он не приказал Лизи убираться с его яхты, чтоб ни ноги ее огромной, ни того, что выше здесь не было. Она знала, что выглядит глупо с этой протянутой рукой и с этой идиотской бутылкой.
Архимедус не сказал ни слова, он повернулся к ней спиной, вошел вовнутрь и оставил дверь открытой. Лизи вошла за ним следом и закрыла дверь рубки.
— Мне сказали, что белое бургундское 1961 года — это вино прославленного урожая.
Нечто похожее на четверть улыбки тронула уголки его губ. Он взял вино и поставил его в холодильник. "Спасибо, Лизи" — подумала она.
— Ты хочешь снять пальто?
— Ты, кажется, не горишь желанием.
— Я не горю желанием.
— Ты сердишься на меня?
— Нет.
Лизи сняла пальто и присела. Она не помнила, чтобы рубка была такой тесной. В прошлый раз она была больше.
— Ты не хочешь открыть вино?
— Надо подождать, чтобы оно остыло.
— Сколько времени на это понадобится?
— Хочешь кофе?
— Да.
Архимедус вскипятил воду и достал из шкафа две чашки. Повернувшись к Лизи спиной, он молча приготовил кофе. Почему он был с ней неприветлив? А она была бы приветлива с кем-нибудь, кто бы сам себя пригласил в ее дом, не известив ее о приходе зараннее и не спросив ее разрешения? Если бы это был Архимедус? Ого-го, еще как!
«Моя проблема сейчас — подумала Лизи про себя — как красиво отступить». Она решила посидеть немного, десять минут — четверть часа, и поехать домой. Подобное случалось уже в истории. Когда Наполеон Бонапарт был изгнан из Акко одним англичанином по имени Сидней Смит , он разве искал плечо, куда бы уткнуться поплакать? Нет! Он уложил свои карты и поехал домой.
Архимедус подал ей чашку и присел напротив. Некоторое время они пили кофе молча.
— Как ты узнала, что я здесь?
— Я искала тебя у тебя дома, а тебя не было. Я предположила, что ты здесь.
— Ты не читала "Почту"?
— Нет, дорогой, именно сегодня не читала. Редактор позвонил и огорошил меня.
— Ты сейчас берешь у меня интервью?
Лизи оскорбилась. «Если он думает, что я пришла, чтобы воспользоваться нашей дружбой, — решила она, — тогда и в самом деле, мне стоит уйти, и чем скорее я это сделаю, тем лучше для нас обоих». Она не привыкла обижаться. Дня не проходило, чтобы ее кто-нибудь не ударил или не ранил, и она давно уже поняла, что если обижаться на все, что тебе скажут и на все, что тебе сделают, то лучше пойти работать на ткацкую фабрику, как ее мама. Там можно обижаться, сколько хочешь. Что значит, "можешь"? Обязан! Хозяин обижает, начальник смены ябедничает, ту повысили в должности, а меня — нет, хотя я работаю дольше ее, не оплатят день, когда я ходила в поликлинику, буфетчик перестал давать в кредит, вафли, покрытые шоколадом оказались мягкими, бухгалтер открыл на меня рот — не спрашивайте! Обижаться — это было едва ли не единственное развлечение ее матери. Когда она не обижалась на кого-нибудь в семье, она принималась обижаться на других — "Ах, как я обиделась на тебя!" — потому что день без обиды — пропащий день. Колебания ее обиды можно было оценивать по шкале Рихтера.
— Я не поверила, что ты арестован. Решила проверить сама. Я сейчас уйду.
Архимедус взял пустые чашки, помыл их, протер и поставил в шкаф. После он сел напротив ее и спросил:
— Не для печати, Бадихи?
— Что?
— То, что я тебе скажу?
— Я уже тебе сказала. Я не публикую то, что меня просят не публиковать.
— Я все еще под арестом.
— Домашний арест? Здесь, на яхте?
— Полиция заинтересована в том, чтобы у общественности сложилось впечатление, что я в тюрьме. Они не подозревают меня в том, что я убил Александру Горенштик, но они хотят, чтобы тот, кто убил, подумал, что они подозревают меня, и продолжают держать меня в тюрьме. Если бы ты прочла статью в "Почте", ты бы увидела намеки на это.
— Тебе говорили кого они подозревают?
— Нет.
— Тебе говорили, что тебя не подозревают?
— Они не сомневаются, что я не причастен к убийству Александры. Они хотели увезти меня в какую-нибудь гостиницу в Нагарии. Я предложил, что укроюсь на своей яхте. Кроме двух моих друзей, которые плавают вместе со мной, очень немногие знают про "Нептун", а поскольку мы не планировали плаваний в ближайшие недели, мое предложение было принято. Полиция должна охранять яхту, чтобы никто не обнаружил, что я нахожусь здесь. Оказывается, они ее не охраняют. Факт, что ты вошла сюда без проблем. Кто открыл тебе калитку Марины?
— Я перелезла через нее.
Наконец-то он засмеялся. Прекрасно.
— Так ты под арестом или нет?
— Я не арестован.
— Чем закончилось следствие?
— На вечере в доме Горенштика я не был. Относительно времени между одиннадцатью и часом ночи на исходе субботы у меня есть алиби, проверенное и убедительное. Они знали о моих связях с Александрой, вне связи с твоими кассетами, Лизи-не-для-печати-Бадихи.
— Их украли из моей квартиры в то время, когда я была у тебя в гостях здесь в прошлый раз. Их прослушала не только полиция. Кто-то, мы не знаем кто, слушал их. Кто-то, кто хочет уничтожить информацию или получить информацию. То, чего этот кто-то не знает — то, что Бенцион Кореш успел переписать эти кассеты. Так что в конце концов это была совсем неплохая идея дать полиции их скопировать.
— Так я понял. Об этом меня тоже допрашивали. Украл ли я эти кассеты сам или послал кого-то. Я не говорю о том, что все мои дела благословит главный раввин Израиля, но вором я не был. Ты говорила кому-нибудь, что уезжаешь из дома?
— Когда?! Ты позвонил внезапно, и уже через четверть часа я была внизу. Может, кто-то прятался рядом и выслеживал меня.
— Этот кто-то знает также о связи между нами и может прийти на "Нептун".
— Полиция охраняет тебя.
— А, забыл.

Они улыбнулись, и после поцеловались. Лизи закрыла глаза и предалась нежности его губ на ее губах, и подумала об алиби Архимедуса на исходе субботы. Кто был его алиби? Постоянная подруга? Приглашенный гость? Маленькая миловидная женщина, которая знает разницу между бургундским и рислингом? Она сплела свои руки на его теле и пока он клал ее на узкую скамью, успела освободить ноги от сапогов, снять серьги и обхватить его длинными своими ногами. После всего она не помнила когда и как они перешли в носовую рубку, когда успели раздеться и кто кого раздевал. Все случилось как в лихорадке. Его тело было насыщено сладким запахом солнца, а у кожи был вкус моря, а его весло двигалось в ней, пока не затихли волны чувств и они не оказались на прелестном берегу. Он был такой вкусный. Она была готова вновь и мгновенно зарядить его копье, когда, к ее разочарованию, господин "не слишком" встал с дивана и потащил ее в маленький душ.

Когда они вновь уселись в маленькой каюте, вымытые, разнеженные и одетые, он вытащил из холодильника бутылку, которую принесла Лизи, и разлил вино по двум стекляным застывшим бокалам.
— Хороший год для бургундского, 1961 — сказал он.
— Они там спорили, какой год предпочтительней, 1959 или 1964, и в конце концов остановились на 1961.
— Где это?
— В "Винах Любич". Я думаю, Архимедус, что сделала глупость.
— Никакой глупости. Белое бургундское 1961 года трудно достать.
— Не это я имела в виду. Ариэли, мой редактор решил осуществить свою угрозу. Заметка Бени Адулама в "Почте" разозлила его и он решил мне отомстить. Завтра утром в Беэр Шеву приедет Дорон Цемент. После того, как я десять лет работала ответственно и на совесть — никто не станет спорить, что работала я ответственно и на совесть — на меня решили напялить корреспондента из Тель Авива. Уже две недели работаю я над историей убийства Александры Горенштик, словно муравей тщательно собираю подробность к подробности, составляю кроссворды и тут же их решаю, вооружившись терпением и прилежанием, а в конце концов, когда загадка будет разгадана, она созревшим плодом упадет прямо в руки Цементу. И когда Ариэли позвонил мне, чтобы сообщить эту радостную весть, может быть обозлившись, и уж точно опрометчиво, я решила ускорить события. Я не буду сидеть и ждать, пока события совершатся, я вытащу змея из-под колоды.
— Ты кого-то подозреваешь?
— Да, милый.
— Кого?
Лизи рассказала Архимедусу, почему она пришла к заключению, что, единственный человек, который выиграл что-то от смерти Александры был ее муж, Пинхас. Александра намеревалась продать виллу, стоимость которой была около четверти миллиона долларов. Кроме виллы в ее распоряжении оставались еще те сто тысяч долларов, которые Архимедус дал ей в пятницу. Долги были записаны только на ее имя, и не перекладывались на мужа в случае ее смерти. Они могли бы запутать его только если бы его жена осталась жить. Вдовец Горенштик остался с виллой и с сотней тысяч долларов, и не следует забывать одну немаловажную деталь — факт, что Александра спровоцировала сплетни и выставила его на позор и посмешище, вещь, которую ни один судья не может себе позволить, особенно, судья в таком небольшом городе, как Беэр Шева, где все знают всех.
— Почему ты думаешь, что мои чеки попали к нему в руки?
— У нее были большие долги во всех банках, работавших с ней. Единственный счет, который имел положительный баланс, был счет Пинхаса Горенштика, тот счет, на который перетекали годами десять процентов прибыли Любичей. Банк не может наложить свою руку на деньги, которые поступают на этот счет.
— Можно проверить.
— Заимодавцы, кибуцники, были заинтересованы в том, чтобы она была живой и вернула деньги. Даже для этой мрази, для Джеки Данцига, лучше было бы, чтобы она была живая, и можно было бы шантажировать ее. Тем временем выяснилось, что между ней и молодым архитектором, работавшим в ее конторе, был роман. Какой интерес ему убивать Александру? Между нею и ее сестрой были отношения ненависти-любви, но это случается во многих семьях. От этого не убивают. Мы знаем, что какая-то женщина вошла в банк в воскресенье, на следующее утро после убийства, вложила твои чеки и получила вместо них банковский чек. Когда выяснится личность этой женщины, я предполагаю, что выяснится также, что ее послал в банк Пинхас Горенштик.
— Почему ты пользуешься словом "женщина"?
Лизи задумалась над вопросом, прежде, чем ответить. Она не была так уверена, что можно было употребить слово "женщина".
— Объяснение служащей в банке были очень неопределенные. Женщина среднего возраста без особых примет. Плащ, зонт, кейс. Шел дождь, и у нее на голове была нейлоновая косынка. Служащая сказала, что эта жещина говорила, как сабра-ашкеназка. Как это может быть? Родители из Польши или из Румынии, что-то вроде этого. Как видно, было в ней что-то, намекающее на это. Эта женщина была напряжена и нервничала оттого, что ей пришлось ждать, когда управляющий звонил тебе, чтобы ты удостоверил, что чек действительно твой и проверял, есть ли у него покрытие. Где ты слышал, чтобы клиенты злились на служащих? Если уж злятся, то служащие на клиентов. Это была женщина, привыкшая, чтобы ее обслуживали или делали то, что она говорит. Я думаю, что ее уверенность не вытекла из богатства. Служащая банка не вспомнила ни о каких украшениях. Одежда, по ее описаниям, была скромной. Вобщем, чувство такое, что говорилось о женщине. Но я не могу объяснить почему. У Пинхаса Горенштика есть сестра?
— Понятия не имею, но это легко проверить. А что это за глупость, которую ты сделала?
— Действовала опрометчиво. Я всегда так осторожна, Архимедус! Есть у тебя любимое прозвище?
— Нет.
— Думают, что я медлительна. Я не медлительная, дорогой, я осторожная. Ариэли сбросил меня с рельсов, и я решила быть Матой-Хари-Бадихи. Когда я была в магазине Любича, я спросила, успел ли Пинхас Горенштик продать виллу.
Ясно, что они не знали, о чем я говорю и его тесть начал ругать меня в частности и всех журналистов вообще, но я уверена, что они выяснят в чем дело с Пинхасом Горенштиком и он что-нибудь сделает. А у меня есть карта в рукаве.
Лизи напомнила себе, что надо проверить, положил ли Деган в свой банковский сейф тетрадь. Она надеялась, что он не забудет это сделать. Все, что не влияет на сбор объявлений для "Времени Юга" кажется Дегану второстепенным.
— Если он действительно убийца, тебе угрожает опасность. Лучше было бы передать твою карту полиции.

Лизи подумала, что и у Горенштика есть карта в рукаве, и что ей будет очень и очень неприятно, если он ее вытащит. У нее не было никакого сомнения, что Бенци не успокоится и не затихнет, пока не узнает, откуда взялась простынь с кровавыми пятнами, и тогда ей можно одевать ласты на свои ноги-ласты и заняться нырянием в Эйлате, и чем глубже, тем лучше.
— Бенцион Кореш — мой зять.
— Я знаю.
— Он кричал на тебя?
— Он сидел в комнате и молчал. Меня допрашивал офицер Сальвадор Тут.
— Ты смеешься.
— Нет. — При всем том Архимедус смеялся. Смех вырвался из него невольно, сильный и краткий, такой, какой она помнила с первого раза. Ей очень захотелось обнять его, и чтобы избежать этого, она подложила руки под зад.
— Кто это такой, Сальвадор Тут?
— Представитель отдела по борьбе с мошенничеством в Беэр Шеве.
— Есть такой отдел?
— Выяснилось, что да.
— Он был вежлив?
— Нет. Но это не был званный вечер с коктейлем. Он спрашивал, я отвечал.
— У тебя есть хороший адвокат?
— Да.
— В чем тебя обвиняют?
— Пока что меня не обвиняют. Меня допрашивали в связи с путанницей в денежных делах Александры. Известно, что я был ее друг. О чеках, которые я дал ей, было известно и из твоих кассет, и от секретаря кибуца.
— От Идо Габриэлова. Она позвонила ему в субботу утром и известила его, что получила сто тысяч долларов и что она внесет их на счет в воскресенье утром.
— Они заключили, и не без оснований, что есть связь между ее финансовыми затруднениями и убийством.
— Что ты им рассказал?
Архимедус встал с дивана и разлил вино по опустевшим бокалам. Он вынул из холодильника тарелочку с черными маслинами и еще тарелочку — с кубиками козьего сыра в оливковом масле. Он разрезал питу  на восемь треугольников, подцепил их вилкой и один за другим обжарил на маленькой газовой плитке.
— Хочешь яичницу? — спросил он.
— Нет.
Она увидела, что он улыбается. Он не знал, что с их прошлой встречи она заполнила свой холодильник, и все благодаря громкоголосому Бенци.
— Ты можешь записать. — Сказал он, когда они уселись у маленького обеденного столика.
— Для публикации?
— Мы не разрешим Цементу захватить твою территорию, Лизи.
У нее в сумке всегда были пустые блокноты и несколько ручек. Она была готова в любой час и в любую секунду убежать с раскаленной крыши, спрыгнуть с тонущего судна, встретиться с ангелом Гавриилом — блокнот открыт, и рука вооружена.
Пока она записывала его слова, она не отдавала себе отчет, что она ест, и только после она обнаружила на столе пустые тарелки и подумала, что, наверное, снова, по традиции, она съела больше того, что позволяла вежливость. Когда она была девочкой, ее научили съедать все, что положат на тарелку, до последней крошки, и так она привыкла делать до сегодняшнего дня. Голодная или не голодная, она всегда вычищала тарелку.


32.

— Я не освобождаю себя от вины — сказал Архимедус. — Может быть, если бы я не запутался сам, Александра до сих пор была бы жива. Она была моим другом. Мы ссорились, мирились, годы изменили каждого из нас по разному. Она стала более прожорливой. Я успокоился. Но мы очень любили друг друга. И это позволяет подумать, что и моя доля есть в ее смерти, потому что я думаю, что твоя теория верна. Есть связь между этими деньгами и этой кровью.
— Как я уже тебе сказала, Александра решила снять деньги со счета "Сдэ Азания" и вложить их в серый рынок. Ей казалось, что все делают деньги и только она, глупая, довольствуется обычным банковским процентом. Она постоянно сталкивалась с финансовыми акробатами, делавшими деньги из денег, вкладывавших в биржу, открывавших компании, выдаивающими из них дивиденты, которых не было и быть не могло и переводивших их в корпорации в Вадуце или на Кюрасао, которые использовались как приборы для извлечения денег из воздуха. Это производило на нее впечатление и она хотела участвовать в этом празднестве. Ее расчет был прост. Деньги "Сдэ Азания" переводятся какому-нибудь финансовому волшебнику, кибуцники получат прибыль, она получит прибыль, махер получит прибыль. Она обратилась ко мне около года назад и предложила мне эту сделку. Я не верю, что можно сочетать бизнес и дружбу. Это всегда плохо кончается. Я связал ее со своим знакомым, а он нашел для нее маклера с серого рынка. Все шло, как положено, пока месяца три назад маклер не исчез вместе с деньгами "Сдэ Азания". Алекс обвинила меня, потому что я был удобной мишенью. Я остался здесь, в то время, как виновник пропал, как не бывало. Я напомнил Алекс, что это была ее идея, и что я, умудренный опытом, не согласился быть замешанным в ее финансовые трюки. Но она считала меня ответственным и требовала спасти ее. Под "спасти" подразумевалось дать ей ссуду, которая позволила бы ей продолжить строительство и вылезти из этого болота. Больше, чем о себе беспокоилась она о своих кибуцниках. Она была уверена, что отыщет решение и хотела выиграть время, с моей помощью.
— В это время в Лозанну прибыли двое румынов и предложили на продажу "перевернутую черную Викторию". Известно около десяти подобных марок. Когда более ста лет назад эта марка попала на рынок, была обнаружена ошибка в печати и все марки этой серии были уничтожены. Но до этого десять марок были проданы, как обычно, на обычной почте в маленькой деревушке в Шропшире, которая из-за этого случая стала известной. Королевский дом купил две такие марки, и они находятся в музее марок в Лондоне, а одна марка продана герцогу Йоркскому и находится в его личной коллекции. Про семь других марок ничего не известно. Мечта любого продавца марок — что каким-то чудом в его руки попадет одна из "перевернутых Викторий". Поэтому мой старый друг, швейцарский продавец марок, на знания и честность которого я полагаюсь, позвонил мне через несколько дней после того, как Александра обратилась ко мне, и предложил первым же самолетом лететь в Швейцарию. Ты меня слушаешь?
— Да.
— Когда я прибыл в Лозанну мой продавец рассказал мне о предложении двух братьев-румын. Выяснилось, что марка находится у них в семье еще со времени дедушки, который был страстным коллекционером. В семье знали, что эта марка действительно дорогая. Старший из братьев должен был лечь на операцию в Женеве и им нужны были деньги. Денег на то, чтобы приехать в Швейцарию им хватило, а от продажи марки зависела жизнь брата. Румынским властям они рассказали сказочку про какого-то богатого швейцарского дядю, который готов оплатить операцию. Их жены и дети остались в Румынии и если бы властям стало известно о вывозе и продаже марки, их судьба была бы горька. В течение дня в Лозанну прибыли четверо самых известных в мире продавцов марок. Двоих из них я знал, бельгийский коллекционер и представитель герцогского дома Монако. Один американец, Джексон Шварц, успел прибыть из Филадельфии. Состоялось что-то вроде биржи ad-hoc , на которой, и это случается не в первый раз, дела проворачивались по секрету. И я, и мой швейцарский друг, который является одним из самых важных филателистов в мире, проверили "перевернутую королеву", пришли к заключению, что она не поддельная и решили ее купить. Цена марки была двести тысяч долларов. Я посчитал, что в Англии смогу продать ее по цене вдвое большей.
— Мой швейцарский друг и я решили добавить пять тысяч долларов сверх цены, которую был готов заплатить американец, и марка стала нашей. У меня есть счет в Швейцарии — со вчерашнего дня полиция знает об этом — и я заплатил свою часть. Румыны уехали, коллекционеры марок уехали, а марка осталась. Марка была фальшивая. Я не буду объяснять всех деталей. В лаборатории выяснилось, что и водяные знаки похожи на настоящие водяные знаки, и бумага такая же, как настоящая, и даже форма зубцов аутеничная. Подделка обнаружилась, когда оказалось, что в краске содержится синтетические вещества. Тот, кто подделывал эту марку был специалистом, и что не менее важно — он не оставил следов. По нашим предположениям такую подделку можно было произвести только в современной лаборатории и самыми новыми средствами. Трудно поверить, что кто-нибудь в Румынии смог создать такую лабораторию. Наши подозрения вызвал джокер, мистер Джексон Шварц из Филадельфии. Когда мы попытались найти его, обнаружилось, что такой человек по данному адресу не проживает, и фирмы такой нет, и нет телефонов, написанных на оставленной им визитной карточке. Двое румынов были актерами, мистер Шварц был автор пьесы.
— Все наши расследования проводились тихо. И я, и мой швейцарский друг не были заинтересованы в разглашении этой истории. Филателист, не сумевший отличить настоящую марку от фальшивой, может закрывать свое дело. Эта специальность основана на знаниях и на доверии. Неужели не хватило мне потери денег и стыда, чтобы добавлять еще одну проблему — обвинение в вывозе валюты из страны. Ты жив, крепись, и не учись.
— Я вернулся в Израиль, потеряв более ста тысяч долларов. Я еще мог позволить себе ужин в "Скопье", но когда остыл чуть-чуть от злобы, которая была главным образом злобой на себя, я, поразмыслив спокойно, пришел к выводу, что сейчас я не смогу помочь Александре. Я рассказал ей о поддельной королеве и посоветовал ей искать спасения и прощения в другом месте. Александра вскипела. Она была рыжая, а если рыжие злятся — упаси Б-же! Она была уверена, что я ей помогу, сказала она. Она поняла, что для этого я летал в Швейцарию. Я злоупотребил ее доверием, когда посредничал между нею и этим серым маклером, который оказался презренным обманщиком, подонком. Порядочный человек постарался бы найти злодея и деньги, которые он украл, но я не порядочный человек. Я не друг, и никогда не был другом. Только немного успокоившись, она готова была выслушать меня. Я ей сказал, что понимаю, что она чувствует, потому что и я был обманут. Я попался, и мало того, что у меня украли деньги и задели мой профессиональный престиж, я еще и рта раскрыть не могу. И если бы она не была так эгоистична, могла бы понять, что я перенес. Вместе с тем, я ей пообещал, что сделаю все возможное, чтобы найти источники финансирования и помочь ей, несмотря на то, что она этого не заслуживает после всего, что она мне наговорила. Она просила прощения, говорила, что у нее нет плеча, в которое она могла бы поплакать, все тревоги — только на ней, она запутала свою контору, кибуц, семью, а сейчас она срамит своего верного друга, друга, пытавшегося ей помочь. Она перешла от одной крайности к другой. Гнев рассеялся, и она вдруг стала пылкой и веселой и велела мне не беспокоиться о ней. Если будет необходимо, она продаст дом и этим покроет свои долги. Они перейдут жить на квартиру, она будет работать, снова встанет на ноги и построит себе виллу еще больше. Этот разговор состоялся в бассейне отеля "Савой" за неделю и один день до того, как Алекс была убита.
— Она опубликовала объявление во "Времени Юга" и предложила свой дом на продажу.
— Горенштик всегда сможет сказать, что она опубликовала объявление, уведомив его.
— В тетради отдела объявлений записано, что объявление подано Александрой Горенштик, и Деган, король объявлений и управления, который помнит, сколько дюймов занимало объявление о продаже подержанной детской коляски, которая подавалась на Песах  три года назад, помнит, что через день или через два после убийства в редакцию позвонил мужчина, представившийся хозяином недвижимости, и попросил прекратить публикацию объявления.
— Полиция об этом знает?
— Еще нет. Может быть, знает. Я не в курсе.
Архимедус улыбнулся и она не сдержалась, наклонилась к нему и скользнула губами по его губам, ее руки просились ласкать его тело, ее душа вышла из стыда к сладкому плоду. Он склонил голову и глядел на нее искоса взглядом, которым взрослый смотрит на танец способной девочки после того, как прошел длинный и утомительный рабочий день. Лизи вернулась к своему блокноту.
— Главные марки моей коллекции хранятся в сейфе в Лондоне. Среди них "Глаз быка", марка, выпущенная в Бразилии сто сорок лет назад и очень ценимая коллекционерами-специалистами. Я решил ее продать. Я полетел в Лондон и продал ее. За нее я получил сто двадцать пять тысяч долларов. Вернулся домой и в пятницу пошел в "Савой" на еженедельную встречу с Алекс. Я рассказал ей о продаже "Глаза быка" и сказал, что могу занять ей сто тысяч долларов. Мы решили, что об условиях ссуды поговорим в воскресенье. Алекс была счастлива, но — и здесь надо было бы написать это НО большими буквами — сообщила мне, что окончательно решила порвать с мужем, продать дом и начать новую жизнь со своим архитектором. "Я в дерьме по уши" — сказала она. Язык у нее был, Господи спаси! — "И последний человек, у которого я могу попросить помощи или совета — человек, с которым я живу. Но кончено! И не послезавтра. Завтра!" Я спросил у нее, знает ли молодой архитектор, что у нее не будет ничего, и она ответила, что он до сих пор не знает, что его ожидает. Я поддразнивал ее, мы смеялись, атмосфера была легкомысленная. Я стал легче на сто тысяч долларов, она готовилась расстаться с собственностью стоимостью в четверть миллиона долларов, и кроме того разрушить свою семью а мы двое, Том Коллинз, играли и лопались от смеха. Ты бы поверила?
— Могу ли я опубликовать то, что ты мне рассказал?
— Да, Лизи-Не-для-печати-Бадихи.
— Почему?
— Мы не воскресим Александру. Я хочу получить назад те сто тысяч долларов, что дал ей взаймы. Я запутался в законах и мне понадобится каждый грош. Я хочу, чтобы мертвая Александра вернула мне то, что взяла у меня Александра живая. Кто-то взял эти деньги. Ты, в эксклюзивном интервью с Архимедусом Леви, которого подозревают в убийстве инженера Александры Горенштик, доведешь до сведения того, кто взял деньги — и мне все равно, Горенштик это или кибуц "Сдэ Азания" или Джеки или Брухим, что я не собираюсь пререкаться по поводу того, кто хозяин этих ста тысяч долларов. Они мои, и я хочу получить их обратно.
Он был настолько решителен, что Лизи испугалась. Она поняла сейчас почему Клара и Яков боялись его. К своему удивлению она обнаружила в нем образ, ей не знакомый. Собственно, что она знала?
— Клара дала мне бутылку вина, которую ты послал мне.
— Я знаю. Я так понимаю, что полиция проверила конверт у себя в лаборатории.
— Я слышала об этом.
Облака исчезли и озорная улыбка возникла на его губах.
— Храни бутылку в сухом месте. Куда ты ее поставила?
— Возле масла и уксуса.
Архимедус засмеялся, крепко ее обнял и влепил звонкий поцелуй в висок.
— Лизи, Лизи, я буду скучать по тебе, Лизи.
— Ты едешь?
— Я надеюсь, что выйду из этого дела здоровый и невредимый. Чуть победнее, но здоровый и невредимый. Но не исключено, что меня арестуют. В случае преступлений "белых воротничков", если речь не идет о колоссальном обмане, можно отделаться штрафом. По крайней мере, так мне сказал мой адвокат.
— Я надеюсь, что не поврежу тебе своей статьей.
— Все это станет известно раньше или позже, так почему бы их не опубликовать тебе? Не Цементу же, предположим, приходить и собирать то, что посеяла ты. Про фальшивую марку не пиши. Это мне повредит. Ты приехала в своей машине?
— Да.
— Уезжай.
Обнявшись, они дошли до калитки. В первый раз в жизни Лизи получала удовольствие от размеров своего тела. Она была почти того же роста, что и Архимедус, ее плечо было у его плеча, руки обвили бедра и шаги почти одинаковой длины. Они соответствовали друг другу и они предались в тишине этой ходьбе вдвоем. Вдруг он остановился, не разжимая объятий и стал в тишине, прислушиваясь, и она стояла рядом с ним, вслушиваясь в то, к чему прислушивался он: шум волн, сирена дальнего автомобиля, трепет звезд холодном небе. Архимедус Леви не полюбил бы скотину на ластах, подумала Лизи, когда они вновь пошли, а у меня нет сомнения, что он меня любит. Я смешу его, но он меня любит. Деревяный мостик стонал и скрипел под их ногами и черная вода пенилась под ним. Может быть, большая рыба поднялась из глубины из-за сотрясения опор моста, может быть, какая-то морская черепаха ныряла и всплывала на поверхность воды. Вокруг не видно было ни одного полицейского и Лизи подумала, то ли забыли поставить пост на судне, то ли охрана такая умелая, что ее не чувствуешь. Архимедус вытащил из своего кармана связку ключей, чтобы открыть калитку, но Лизи уже перепрыгнула и успела, повернувшись назад, увидеть, что он смеется.
— Если меня посадят в тюрьму, буду по крайней мере знать, что на воле меня ждут одна девушка, одна бутылка "Пино Шардоне" и одна королева Виктория в полупрофиль.


33.

Лизи возвратилась в Беэр Шеву, поехала в редакцию, отпечатала текст эксклюзивного интервью с Архимедусом Леви, "продавцом марок из Беэр Шевы, подозреваемым в убийстве инженера Александры Горенштик, супруги окружного судьи Пинхаса Горенштика", и послала его в редакцию в Тель Авив. Было два часа ночи. Газета уже сверстана и отправлена в типографию, уже напечатана, интервью не попадет в завтрашний номер. Что еще сейчас осталось сделать — молиться, чтобы Адулам не добыл какую-нибудь исключительную новость именно завтра. Лизи приехала домой, заперла дверь, отключила телефон, и пошла спать. Пресс-конференция в обществе охраны природы была назначена на одиннадцать. Она поставила будильник на девять.
Ночь была бурная. Дверь из кухни на балкон хлопала, пока Лизи не заставила себя вылезть из теплой кровати и пойти ее закрыть. Ветер усиливался, стекла в окнах дрожали и стучали, и Лизи встала снова и побежала босиком, чтобы закрыть задвижки. Рыдание ветра и хлест дождя, вторглись в ее сны, и когда она проснулась, наконец, от звонка будильника, она продолжала лежать в кровати, как человек, который переплыл море и достиг, наконец, безопасного берега, но у которого нет сил двинуть ни рукой, ни ногой. Она поджарила себе ломтик хлеба и намазала его маслом и медом и приготовила горький кофе, и поставила свой завтрак на ночной столик, и залезла под одеяло, которое тем временем остыло. Она не подсоединила телефон и раздумывала не сообщить ли в редакцию, что она заболела. С тех пор, как она начала работать во "Времени", она не пропустила ни одной пресс-конференции. Она была такой же деталью пресс-конференций, как апельсиновый сок и вафли. Ей очень хотелось остаться в постели. Пусть Цемент идет на пресс-конференцию в обществе охраны природы.

Изделия Ахиноама Вили и его друзей исчезли с веранды матнаса. Вместо них на стенах сверкали огромные фотографии, которые рассказывали о поездке делегации подростков в Польшу, состоявшейся при совместном финансировании министерства образования и культуры и муниципалитета Беэр Шевы. У входа была развернута выставка "Для работы и для ремесла" художников-любителей города. За простыми деревяными столами, которые, наверное, попросили на время в соседней школе, сидели стеклодув, человек, выжигающий по дереву, женщина-ювелир, прядильщица. Лизи про себя подумала, что если бы мама не была так сильно занята приготовлением еды и уходом за внуками, ее тоже можно было бы посадить на веранде матнаса. Скромное богатство Лизи включало в себя три гобелена, которые являлись на свет из темноты шкафа в тех редких случаях, когда она удостаивалась посещения мамы.
— Ты Лизи Бадихи из "Времени Юга", верно? — спросила женщина-ювелир.
— Да.
На подносе, покрытом синим бархатом были разложены работы. Браслеты, ожерелья, кольца пряжки. Оранжевый чуб выделялся на ее лысой голове. Лизи старалась припомнить, где она ее встречала.
— Может быть, ты знаешь, когда освободят Джеки?
Брурия. Официантка из "Голубого пеликана".
— Он все еще под арестом?
— Да.
— Его задержали на сорок восемь часов.
— И по указанию судьи продлили арест.
— Я не знала.
— Я уверена, что он не убил Алекс.
— Ты с ней знакома?
— Конечно, знакома. Все, кто приходили в "Голубой пеликан", знали ее. Она была бесстыдница. Взрослая женщина, замужем, мать детей. Плевала на весь мир. Было ясно, что она кончит плохо. Но не Джеки сделал это. Он — дерьмо. Я согласна со всем, что про него говорят, но он ее не убивал.
— Откуда ты знаешь?
— За несколько часов до вечера она искала его в "Пеликане". Всегда если она не находила его в одном месте, она звонила по всем другим местам, где он околачивался. Это было в пять или шесть часов вечера. Я была в "Пеликане", и был Юделе, бармен, и Нама, кибуцница-уборщица. И в баре были уже двое клиентов. Я ответила на звонок, она представилась и попросила к телефону Джеки. Она сказала ему, что играть на вечере, танго, пасодобль, каламин, музыка, которая подходит адвокатам и прочим, а после она сказала, что после того, как он закончит играть, они встретятся в саду за домом. Людей еще не было и все мы слышали, что он нервничает и громко говорит, почти кричит: "Хорошо! Я тебя понял! Я буду в двенадцать у маленького бассейна за домом!" Когда он закончил разговор, я сказала ему, чтобы он не кричал, по крайней мере, когда есть клиенты. А он открыл на меня свою пасть. Я все время думаю об этом. Если он планировал ее убить, он бы не кричал об этом так, чтобы все слышали. И если предположить, только предположить, что у него в голове из-за чего-то сгорели предохранители, как говорят, что он потерял контроль над собой, ясно, что он тут же должен был бы вспомнить, что мы в "Пеликане" слышали тот телефонный разговор, и это должно было бы его остановить. Слушай, Джеки — дерьмо, но он не дурак.
— Почему ты не расскажешь это полиции?
— Твой племянник работает в полиции, верно?
— Зять. Даже двое.
— Я не хочу иметь никакого дела с полицией. У меня раз было кое-что. Ерунда. Но мне хватит на всю жизнь. Из меня на следствии душу вытянули. Я их смертельно боюсь. Да и моим друзьям не понравится, если я начну помогать полиции. Так что ты скажи им, что я сказала тебе.
— Красивые украшения.
Лицо Брурии засветилось. Украшения были в самом деле красивые. Большие серьги, сделанные из золотых и серебряных звеньев привлекли взгляд Лизи.
— Сколько стоят эти серьги?
— Приходи в "Пеликан" после закрытия выставки, я продам их тебе дешевле. Цены здесь взвинчены. — улыбнулась Брурия.
— Почему ты работаешь в "Голубом пеликане", если у тебя есть специальность?
— У меня есть специальность, но чем-то надо и деньги зарабатывать.
— Это мне знакомо. Я тоже должна чем-то зарабатывать деньги.

Две причины побудили Мааяна Вольфа-Зеэва, представителя общества охраны природы, организовать пресс-конференцию: он хотел выразить протест по поводу намерения ведомств проложить новое шоссе Беэр Шева — Хеврон, а также заручиться их поддержкой проекту "Освобождения пустыни".
Все присутствующие были знакомы с Мааяном Зеэвом, знали его щеки, покрытые красными кровеносными сосудами, отчего они становились похожими на листья венчика белены решетчатой (за ее защиту он воевал в ходе одной из предыдущих встреч), его пузо, большое, как у Будды, его цветную ветровку и хлопчатую рубашку, на которой был нарисован олень. Маян был стражем и защитником Негева, верным любовником вади, скал и солонцов, естественной среды обитания пятисот сорока девяти растений, которые произрастают в нашем Негеве. Он представил двух своих коллег, Моти Цуфа, руководителя полевой школы "Хэмдат аМидбар" и агронома-скульптура окружающей среды доктора Вивиана Садэ, возвратившегося два дня назад с биеннале в Дармштадте. Они также были одеты в цветные ветровки но без рубашек с нарисованным оленем.
— Почему шоссе прокладывается именно здесь? — потребовал Мааян ответа от присутствующих. — Акукия Агадит — новая репатриантка. Есть ли у нового репатрианта права? Зачем похищать ее у нас? Дайте ей акклиматизироваться. Акклиматизируется, тогда проводите шоссе. Что это за спешка? А маленький цагарон! Вам он известен под именем малый ahiairus (ирис). Сейчас начался его сезон. Фиолетовые маленькие ирисы, которые вы видите вокруг Беэр Шевы и именно по дороге в Хеврон. Мы обязаны его уничтожить? Не достаточно, что дикобразы поедают его луковицы, так пусть министерство транспорта объявит ему войну. И то, что больнее всего мне лично: праушит галонит! Праушит галонит — растение скромное и умное. Оно распространяет острый запах, который защищает его от нападения насекомых и животных и сумело понравиться самому жестокому и опасному из всех животных, человеку. В моих шкафах висят полотняные сумки, наполненные цветами праушит галонит и у нас нет ни моли, ни мошек, ни пауков. Чай праушит лечит болезни: он полезен тем, кто страдает от ревматизма и очищает кровь. Мы знаем людей, которые годами страдали от мигреней и никакое лекарство им не помогало, а именно чай праушит помог им. Врачебный журнал, который вышел в свет в Касселе приблизительно год назад признал первенство нашего праушит галонит, и можно было предположить, что между министерством здравоохранения и министерством транспорта будет какое-то согласие или между этими двумя министерствами и центром местной власти, но почему будет? В самом деле почему будет? Только еврейский мозг может быть таким извращенным. Глупцы! Глупцы! Наконец-то мы нашли цветок, который не только смог приспособиться к условиям пустыни, но также приносит пользу человеку. И что же мы делаем? Что делаем?? Мы его уничтожаем!
Мааян Зеэв сознался, что он очень разочарован в журналистах. Полгода назад он попытался заручиться их помощью для защиты негевского ириса, одного-единственного вида дворцовых ирисов, который смог обосноваться в пустыне. Великолепный цветок, один из самых красивых в мире цветков, король дворцовых ирисов, и что еще важнее — один из немногих цветов, цветущих только в Израиле. На предыдущей пресс-конференции он умолял их сообщить гражданам, что их нельзя срывать и он думает — может быть, из-за своей тупости он так думает — что ему удалось объяснить журналистам то важное и особенное место, которое ирисы Негева занимают среди растительности пустыни, и он сообщает, что возлагает на них надежды, потому что у журналистов есть силы и невозможно — он во всяком случае не может — защитить растительность Негева без помощи журналистов. Тогда они не написали. А люди рвали цветы. Так что сейчас мы не говорим только об одном цветке. Сейчас мы говорим о массовом уничтожении. И он очень надеется, что на этот раз они напишут,
— Потому что если мы не будем считаться с природой, мы не будем считаться ни с животным миром, ни с миром человека. Акукия Агадит не может говорить. И праушит голанит. Вы должны говорить за них! Вивиан!
Руки Мааяна дрожали, и Лизи решила, что она заинтересуется новым шоссе и проверит в муниципалитете, почему решено проложить его именно через эту территорию.
Агроном-скульптор, доктор Вивиан Садэ, высокий мужчина, худой и серьезный, лет тридцати пяти на вид, с растущей из-под подбородка короткой бородкой, как у Авраама Линкольна, повесил на доску чертеж предлагаемого проекта. Он не будет входить в подробности. Он не желает докучать. Строение спроектировал Рами Хардон, художник, работы которого были представлены на выставках по охране окружающей среды в Линце, в Бад Гастайне и в Аахене, и еще через два месяца он установит грандиозную скульптуру в Канберре, Австралия. Он сам видел его работу из пресфакса и нержавеющей стали на биеннале в Дармштадте, которая очень впечатлила его. Согласно этому проекту творение Хердона будет поставлено у дороги Беэр Шева — Хеврон и выразит своими элементами объекты, свойственные пустыне: размытия, лежащие скалы, каньоны. Верхний этаж будет включать прозрачные элементы, негативы уровней почвы. Отверстия позволят ветру заносить внутрь скульптуры песок. Тот, кто будет ехать по шоссе Беэр Шева — Хеврон, не будет знать, что он видит произведение искусства. Скульптура спроектирована так, что тот, кто увидит ее, подумает, что это автобусная остановка. Нижний этаж, сделанный из бетона, освещается неоновыми лампами, и верблюжья колючка, которая будет высажена в нем, станет контрастировать с нержавеющей сталью, пресфаксом и армированным пластиком. Верблюжья колючка — наиболее распространенное растение в пустыне, связующее звено между жителями Негева, берберами Сахары или кочевниками Аравийского полуострова. Верблюжья колючка, благодаря своему повсеместному распространению станет символом и знаменем.
Лизи спросила сколько будет стоить проект и каковы его размеры. Корреспондентка французской газеты закивала головой, процедила длинно "Сссссс", будто змея зашипела, и потупила глаза. По ней было видно, что ей стыдно, что она должна работать среди таких людей, как Лизи, порочащих профессию.
Доктор Садэ, напротив, поражен не был. Он сказал, что вопрос релевантный, и что они думают, что проект будет стоить около ста тысяч долларов, но они с художником подробно этот вопрос не обсуждали. Какой смысл требовать от него подробной калькуляции, пока не получен ответ от общественных организаций, в которые они обращались? В профессиональных советах образовательных фондов сидят комиссары, начертавшие на своих знаменах лозунг "понятное искусство", и он не уверен, что их отношение к Рами Хардону, который в свое время был "понятным" художником, но в последние годы — Вивиан Садэ очень надеется, что эта оценка не повредит Хардону — итак, в последние годы Рами Хардон, который был ярким "понятным" художником, начал уходить в своих произведениях от строительного формализма к языку более личному, в котором "Верблюжья колючка" — одно из выражений: тревога об уничтожении растительного мира пустыни — большое опасение. Лично он думает, что тема эта важная. Он очень высоко ценит художника, и он рад, что нашел поддержку проекта в лице Мааяна Зэева и Моти Цуфа. Если мы не сможем собрать требуемых денег, это будет очень грустно. Мэрия Перуджи уже выразила согласие установить "Верблюжью колючку" на большом газоне перед фасадом архитектурной школы, находящейся в здании стиля барокко, возведенном кем-то из учеников Бернини, так что "колючка" не пропадет, но место этой скульптуры здесь и сейчас, а не в Перудже.
Корреспондентка французской газеты спросила доктора Садэ, не является ли "Верблюжья колючка" произведением политическим, и Лизи встала со своего места и вышла наружу.
Сильный ветер дул снова, небо было серым, как море, и отблески далеких молний время от времени озаряли верхушки облаков. Маленькая группа демонстрантов — четыре женщины и мужчина — стояла перед матнасом. Две женщины одели на грудь картонный плакат с лозунгом "Покончить с захватом". Из плаща одной из демонстранток выглядывал, как кенгуренок, младенец в шерстяной шапочке.
 
 
34
 
Шиболет сидела на ступеньке при входе в матнас, закутавшись в голубую ветровку и ожидала Лизи.
Веселье Шиболет за последние дни поубавилось из-за того, что происходило в Сдэ Азания. Она рассказала Лизи, что кибуцники бойкотируют Идо и Шая и что родители — оба создавшие кибуц своими руками! — находятся в депрессии и прекратили общение с товарищами. Из скрытых нор, о существовании которых никто не знал, вырвались наружу неприязнь, злоба и зависть. Ее родители охотно покинули бы Азанию, но куда они уйдут? И что будут делать? Они чувствуют себя в ловушке. Всю свою жизнь они тяжело работали, и у них нету и гроша за душой, чтобы что-то начать сначала. И она уверена, что и другие кибуцники в Азании, чувствуют себя так же.
— Этот судья, жену которого убили, хочет поговорить с тобой и сказал, чтобы ты пришла в два в его контору, а ты не отвечала на телефон и отключила биппер, тогда Деган подумал, что, наверное, это важно и поехал к тебе домой, но тебя не было и тогда он вспомнил, что у тебя эта пресс-конференция и послал меня сюда, чтобы сказать тебе, потому что ты, наверное, точно захочешь пойти к нему.
— Ты хорошо плаваешь?
— Да. — Шиболет была удивлена реакцией Лизи.
— У тебя долгое дыхание.
— Да, в самом деле. Я могла пронырнуть через весь бассейн в Азании на одном дыхании. Молодец, Лизи.
— Цемент приехал?
— Когда я была редакции, его еще не было. Деган сказал, что это разозлило тебя и из-за этого ты закрыла для нас кран.
— Ничего я не закрывала. Я закончила работу в два часа ночи и выключила телефон, потому что хотела спать. Вот и все.
— Ты молодец, Лизи Бадихи!
Бени Адулам говорил с ней, а тем временем исследовал Шиболет всю, от мокрых ее кроссовок до искрящихся кудряшек. Лизи ненавидела парней, которые "исследуют" девушек. В этом было насилие, от которого нельзя защититься. Иногда, когда она была моложе, случалось ей открывать свой большой рот и выражать недовольство, и реакцией почти всегда было полное остолбенение: "Ты что, с луны свалилась?" Что он в конце концов сделал такого? "Радуйся, что на тебя вообще смотрят, корова. Посмотрите на нее! В нашем море есть еще много рыбы, красотка". И будто бы брильянтином намазанный взгляд, который должен был ее осчастливить, сменялся тем, что называлось взглядом "убийственным".
Не раз она проглатывала обиду и даже враждебность. Она научилась молчать и быть слепой. Как все. Но Бени Адулам? И он? Это только показывает, что нельзя знать ничего ни о ком. Она думала, что Адулам влюблен в нее, и вот выяснилось, что и он, в конце концов, притворяется, как последний прохвост.
— Ты не собираешься нас познакомить, Лизи? — спросил он.
— Нет.
Адулам и Шиболет засмеялись, и Шиболет вскочила со ступеньки и сказала "Очень приятно, Шиболет, секретарь "Времени Юга"", а он вскочил и поднял ее зонтик и сказал: "Очень приятно, Бени Адулам, "Почта Юга", вы сказали "Шиболет"? И затем он отдал ей ее зонтик.
— Не смей рассказывать ему, то, что ты сказала мне, Шиболет.
— Я не настолько глупа, Лизи.
— Я не хочу, чтобы ты говорила с ним.
— Ты не не много ли берешь на себя, Лизи Бадихи? — спросил Адулам. — Мы живем в свободном государстве, и я могу говорить с кем я хочу, когда я хочу, и не тебе решать, что мне можно, и что нельзя делать.
— Что случилось? — Шиболет была поражена скандальным возбуждением. Лизи подумала, что если он узнает, что Шиболет из Сдэ Азания, она может уже сейчас искать себе работу ткачихи. Если ее выкинут на улицу она всегда, всегда может стать ткачихой. То, что она не стала ткачихой, как ее мама, не переставало ее поражать. Она чувствовала, будто бы она обманула судьбу, и наказание за это поджидает ее за углом.
— Когда ты говорила с Архимедусом Леви? — спросил Адулам у Лизи.
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что я попросил встретиться с ним, мне сказали, что нельзя.
— Кто сказал?
— Дежурная в полиции. Она сказала, что в тюрьме не дают интервью. Но ты с ним говорила, я не понимаю этого.
— Откуда тебе известно, что я с ним говорила?
— Лизи — сказала Шиболет. — Ты не видела сегодняшнюю газету?
— Нет.
— Твоя статья на первой странице с продолжением на третьей, там интервью с этим Архимедусом.
Лизи была счастлива. Эти сукины дети в Тель Авиве успели вставить в номер ее интервью! Вполне возможно, что в самую последнюю минуту убрали что-то из уже готового набора, чтобы поместить материал, который послала она. Пришло время корреспондентке французской газеты научиться читать на иврите...
Адулам вытащил из своей сумки "Время" и протянул его Лизи. Продавец марок подозревается в убийстве инженера. Статья нашего корреспондента на Юге Лизи Бадихи. Заголовок растянулся на две колонки и вызывал у нее чувство неудобства: ее статья бросала тень на Архимедуса. Лизи знала, и он знал, и те, кому положено было знать, знали, что он не убивал инженера, но для широкой публики он теперь запомнится, как подозреваемый в убийстве Александры. Он предстанет перед судом за перевоз валюты, а люди скажут, что нет дыма без огня.
— Наверняка из-за этого он...
— Шиболет!
— Ой.
Шиболет закусила губу, и Лизи попросила ее возвратиться в редакцию. Когда Адулам запротестовал, Лизи сказала ему, что Шиболет может оставаться с ним и даже обедать с ним у Кукии, но это будет стоить ей ее работы, вот и все. Шиболет, удивленная влиянием, которое оказывает ее присутствие, накинула капюшон, открыла зонтик и побежала к автобусной остановке, часто оглядываясь назад, на Лизи и Адулама, стоявших под навесом на входе в матнас. Лизи хотела собственными глазами убедиться, что Шиболет села на автобус и Адулам не побежал за ней следом.
— Лизи, ты ревнуешь?
— Конечно.
— Перехватим что-нибудь в кафе "Москва"?
— Перехвати что-нибудь в кафе "Москва" сам. Я занята.
— Что за спешка?
— Нет никакой спешки.
— Можно спросить у тебя кое-что?
— Ну?
— Правда, что ты не привыкла к обществу парней?
— Где я живу? В Меа Шеарим ?
— Ты придаешь слишком много значения глупостям. Что в конце концов я предложил? Пойти в кафе "Москва"? В чем дело?
— Ни в чем. Пока.
У нее был свободным почти целый час и она решила поехать в "Микадо" и купить кассеты.
Рука Клары все еще была перевязана, а синий фонарь под глазом превратился в зеленую лужу. Яков стоял на стуле и тер щеткой наружную стену. Чья-то рука написала ночью черной краской на фасаде магазина слова "Пидарасы коксинели" Лизи наполнила пластиковое ведро теплой мыльной водой и взяла у Якова щетку. Она стояла на улице, кипя от гнева, и думая про себя, что если бы поймала того, кто это сделал, убила бы своими руками. Во всей Беэр Шеве не было пары более доброй и более скромной, чем Клара и Яков. Кому они помешали? Кого они задели? Откуда эта злость? Так много злости! Как можно жить в мире, в котором так много зла? Что должен человек сделать, чтобы превратить его в добро? Она была в таком отчаянии именно из-за этих бедняков. Она напишет трогающую за сердце статью о верблюжьей колючке и о ее влюбленном страже Мааяне Зэеве. Что такое? Почему бы нет? Чего он в конце концов хочет этот Мааян? И Рами Хардону она постарается помочь. Художник превратил растение пустыни в символ межнационального братства и кроме того отказался от Перуджии ради шоссе Беэр Шева — Хеврон. Если она не понимает его языка, это не значит, что он не художник. Это значит, что она не понимает его языка. И все. Может быть, она даже не должна понимать. Клару и Якова она понимает?
После того, как стенка была очищена она приготовила для троих кофе по-турецки и рассказала о пресс-конференции в матнасе.
— Джильберт и Сэлливан ни разу не стремились подражать природе. Природа — это природа, а искусство — это искусство. — Сказала Клара. — Пуччини хотел подделывать реальность, но где "Мадам Баттерфляй" и где "Микадо"?
Лизи не знала где "Мадам Баттерфляй" и где "Микадо" и в самом ее молчании было убедительное доказательство чего-то. Легкая улыбка взаимного понимания вспорхнула между Кларой и Яковом.
— И даже "Турандот" — сказал Яков.
— В оркестре нашей оперы — рассказала Клара — был шотландский барабанщик, который верил, что есть две группы, правящие миром: люди и муравьи. Люди над поверхностью земли, а муравьи — под землей. У муравьев, как и у людей, есть государства, и короли, и армия, и правительства, и пока мы живем себе тихо на земле, они, там, под землей, готовятся захватить мир. Мы не хотели слушать его бредни, и однажды вечером, на премьере "Турандот", он наполнил весь зал муравьями и пришлось отменить спектакль. "Сейчас вы мне верите?" — спросил он. Он переходил от одного к другому и спрашивал: "Сейчас вы мне верите?"
— Он вышел из семьи солдат и моряков. Опера запутала его. — Сказал Яков.
— Им пришлось месяц искать нового барабанщика.
Клара засмеялась и из ее горла вырвался звук, напоминающий шипение велосипедного насоса.
— Ты была в поликлинике? — спросила Лизи.
— Для чего?
— Рука. Глаз.
— Клара не любит врачей — сказал Яков.
— Она обязана провериться.
— Ты хорошая девочка, Лизи. — сказал Яков.
Только попрощавшись с ними и выйдя на улицу, Лизи подумала, что между надписью на стене и их боязнью врачей есть связь. Она ни разу не думала про них этого. Сколько она помнила себя, они были тетя Клара и дядя Яков, и к чести матери надо сказать, что она смогла обмануть детей, утвердив в них уважение к родственникам. Она любила своего брата, когда он был Менаше, и не нашла причины перестать любить его, когда он превратился в Клару и вышел замуж за Якова.


35

Уверенным шагом вступила Лизи в здание суда.
 — К судье Горенштику. — Сказала она охраннику на входе. — Я приглашена.
Она поднялась на второй этаж и шла вдоль по коридору, и тут из комнаты судьи вышла пожилая женщина, одетая в черную мантию, держащая в руках гору конторских папок. У нее были седеющие волосы, а на лице не было никакого макияжа. Большие ласты Лизи приросли к полу, она стояла и ждала. У нее не было ни малейшего сомнения, кто идет ей навстречу: та женщина.
— Судья Теэна Бергер? — Сказала Лизи.
— Не говорите со мной сейчас.
— Лизи Бадихи, "Время Юга", только один вопрос.
— Обратитесь к секретарю суда.
— Вы вкладывали чеки судьи Горенштика в банк в прошлое воскресенье?
Теэна Бергер скользнула по ее лицу, будто бы это было пустое место. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, а глаза она вперила в ступеньки лестницы. Лизи сомневалась, побежать ли за ней, и решила, что может запутаться. Теэна Бергер выглядела женщиной наступательной и пугающей. Горенштик знал, что его напарница по кабинету, будет сидеть в это время в судейском кресле, и по-видимому, это было причиной того, что он пригласил Лизи именно на два часа.
Она постучала в дверь и обождала. Прошло несколько секунд, пока она услышала глухое "Войдите" и открыла дверь. Горенштик был погружен в папку, лежащую на столе, и знаком показал ей сесть. Она ждала, пока он освободится и тем временем осматривалась. На вешалке висел плащ цвета хаки и черный зонтик. Черный кейс лежал на полу, рядом с письменным столом Теэны Бергер. Таких плащей много и таких кейсов много, сказала себе Лизи, и вместе с тем! Чутье подсказывало ей, что Теэна Бергер была та женщина, что вложила чеки Архимедуса на счет Пинхаса Горенштика. Зачем? Действовали ли они по одному замыслу? Или она влюблена в него? Или он оказал на нее какое-нибудь давление? В этом у него был опыт, у Пинхаса Горенштика, еще с того времени, когда он не был судьей, а служил в конторе Адлер — Авраам — Бриль. Когда он оказал давление на виноторговца по имени Шамая Любич.
— Вы были бедны? — Спросила Лизи.
— Простите?
Горенштик выглядел удивленным, и сама Лизи удивилась, услышав из его уст этот вопрос.
— Когда Вы начали работать.
— Да?
— Вы были молодой адвокат, способный и бедный?
Горенштик поглядел на нее, как учитель, которому год остался до пенсии, глядит на учеников. Он уже все видел и все слышал, и он был очень усталый и очень терпеливый, и если у него достанет силы продолжить еще один год, он сможет, наконец, сесть и написать труд всей своей жизни о путешествиях раби Петахии Маргеншбурга, и тогда! Тогда он докажет всем этим маленьким мерзавцам, копошившимся в его классах, с кем они имели дело все эти годы, прилепляя жевательную резинку, и запуская бумажных змеев и повторяя глупости и грехи. "Ты увлекаешься — сказала сама себе Лизи — его взгляд усталый, но не настолько".
— Одну минутку, — сказал Горенштик и вернулся к просмотру бумаг, что лежали у него на столе. Он расписался на каком-то документе, а после скрепил листки, подшил их и аккуратно закрыл папку, и встал со своего места, и подошел к двери, и повернул ключ в дверной скважине. "Ой, в самом деле, он закрыл дверь — сказала Лизи сама себе. — Что он сейчас может мне сделать?" Она решила молчать. Его честь пригласил ее, так пусть же его честь откроет рот и заговорит.
— Я намереваюсь обратиться в совет журналистов и подать жалобу на Вас и на Вашу газету по поводу статьи, опубликованной сегодня. — При всем том его голос был похож на голос учителя, которому остался год до пенсии.
— Почему?
— Вы задели доброе имя моей покойной супруги. Она не может защитить свое достоинство. Но я могу. Вы намекаете, что будто бы моя покойная супруга украла деньги со счета кибуца "Сдэ Азания" и вложила их в серый рынок. Она представлена в Вашей статье, как спекулянтка, которая не брезгует ничем, лишь бы нажить деньги. Вы задеваете меня и моих детей, намекая, будто бы она собиралась оставить их и меня и уйти к своему молодому любовнику. Вы задели меня и моих детей, намекая, будто бы она погрязла в долгах и будто бы она должна сто тысяч долларов Архимедусу Леви. Я понимаю, что вся информация получена от него. Журналистская этика обязывала Вас обратиться ко мне и узнать мою реакцию на эти оскорбления. Вы этого не сделали, потому что опасались, что я опровергну рассказ Леви, и то, что Вы поместили в своей газете в качестве эксклюзивного интервью. Для Вас сенсация была важнее правды и факт, что Вы посягнули на доброе имя семьи, которая очень страдает, как видно, не остановил Вас. Когда это Архимедус дал Александре взаймы сто тысяч долларов? Вы присутствовали, когда Александра сказала Брухиму, что решила оставить меня и детей? Есть у Вас доказательство того, что Александра решила продать наш дом и начать новую жизнь?
Лизи решила молчать. "Он умнее меня — подумала она — и опытнее". Имя Брухима не упоминалось в ее статье. Она помнила, что во время написания статьи решала сама с собою вставить ли и его имя и в конце концов решила не подвергать себя опасности, приводя "факты, которые она не может доказать", и отказалась от изюминки, которую звали Ярон Брухим. Ее диктофон работал. Сейчас у нее есть доказательство того, что Горенштик знал о романе Александры с Брухимом. А относительно доказательств желания "его покойной супруги" продать дом, он знает, что эти доказательства существуют. Попытается ли он выведать у меня, что я знаю? Хочет ли он, чтобы я открыла ему какие "факты, дающие подтверждение" имеются у меня и у газеты?"
"Он хочет чего-то достичь, — подумала Лизи. — Он что-то хочет, а я не знаю, чего он хочет. Пока я буду молчать, я защищена. Но от чего защищена? Она чувствовала опасность, и не знала, что ей угрожает. Горенштик покинул свою позицию у окна и приближался к ней. Он стоял и смотрел на нее, и его тусклое лицо помолодело на несколько лет. Новый змей вылез из старой шкуры. Лизи вспомнила, что думала о нем, когда встретила его в первый раз — что у него есть сила стать хуже.
— Ты злопамятная, — сказал он.
— А?
— Ты не простила меня.
— Ерунда.
— Как я мог узнать, что ты девственница?
— Я тебя не виню. Не винила тогда и не виню сейчас.
— Ты убила Александру, а сейчас пытаешься уничтожить и меня.
Лизи открыла рот и закрыла его. Она поняла вдруг, что это была за вещь, которую она раньше не замечала. Слова были написаны зараннее. Пинхас Горенштик, окружной судья говорит на магнитофон. Не на ее магнитофон. На свой магнитофон. Все, что он сказал должно было служить доказательством. Доказательством чего? Лизи была девушка большая и крепкая, но дверь была заперта, а окно открыто. Горенштик держал в руках зонтик судьи Теэны Бергер. Лизи засомневалась, не поднять ли крик.
— Тебе нечего возразить.
— Конечно, есть. Ты сумасшедший! Ты убил свою жену. У тебя было побуждение и была возможность. Ты знал, что она хотела продать дом и уйти от тебя. Ты знал, что она погрязла в долгах. Если бы она осталась в живых, ты бы обязан был заплатить эти долги. А ты привык только брать а не давать с тех прекрасных лет, когда ты был молодой адвокат и исхитрился поставить виноторговца Любича в такое положение, что он и отдал за тебя свою красивую дочь, и должен был выплачивать тебе в течение всей твоей жизни десять процентов доходов. Я была для тебя просто находкой. Алиби, возникшее из ничего во мгновение ока, точь-в-точь кролик, выпрыгнувший из шляпы фокусника. Я знаю, что я для тебя такое, господин Горенштик. Я та карта, которую ты выложишь в последний момент, если возникнет такое положение, когда тебе придется доказывать, что ты делал между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи на исходе субботы. Кровь на простыне была вишенкой, венчающей торт твоего алиби, господин Горенштик. Твоя жена назначила свидание Джеки Данцигу у маленького бассейна на заднем дворе после того, как он закончит играть. Они назначали встречу по телефону, и Александра говорила из дома. Ты слышал этот разговор и знал, когда они встретятся. Джеки должен был играть до полуночи. Никто не понимал, зачем ты стоишь на входе и, как идиот, раздаешь всем бенгальские огни. Ты стоял там, потому что хотел, чтобы все запомнили, что весь вечер ты стоял у дверей. Овладеть Лизи — это была мгновенная импровизация. Альтернативный план. Но я, господин Гореншитик, ушла до полуночи, потому что мне надо было рано вставать и ехать на контрольно-пропускной пункт Эрез. И у тебя было достаточно времени пойти на задний двор, убить свою жену и возвратиться ко входной двери.
— Ты вышла через заднюю дверь. Увидела Александру, сидящую на скамейке и в порыве гнева, с которым нельзя было совладать, застрелила ее.
— Как? Откуда я могла знать, что у тебя есть пистолет и где ты его прячешь?
— Я показал тебе дом. Мы переходили из комнаты в комнату, включая и нашу спальню. Ящик был открыт, и ты видела пистолет.
— А если я растерялась?
— Это не поможет тебе в суде, госпожа Бадихи. Я позабочусь доказать, что ты не растерялась. Потому что ты сделала то, что ты сделала в полном сознании. Это, наверное, самое ужасное. Ты даже не сожалеешь о содеянном. Ты придумала хороший рассказ, почти разрывающий сердце. Но при первой же проверке он рассыпался, как карточный домик. Готова ли ты пройти проверку на детекторе лжи?
— Ты обвиняешь меня в убийстве твоей жены?
— Да. И я могу это доказать. Она была красивая женщина, умная, прекрасная! Лучше быть не может. Ты меня ненавидела, а ей отомстила. С нею ты рассчиталась за свою обиду. А я, я затронул тебя из-за минутной слабости, которую я не в силах понять. Когда я думаю об этом, я не могу понять, почему ты соблазнила именно меня, и что помешало мне вести себя подобающе. Спектакль закончен, госпожа Бадихи. Я решил обратиться в полицию и рассказать им все, что мне известно.
— Я не убивала твою жену, господин Горенштик.
Он провозглашал свою речь хриплым голосом, который казался рыданием, но как говорила государственный обвинитель на известном суде, и как записала Лизи в своем собственном протоколе, "без видимых слез". "Он хочет, — подумала Лизи — чтобы я созналась в убийстве его жены и покончила с собой, выпрыгнув из окна? Или чтобы я напала на него, и он смог выкинуть меня из окна, сказав после в свою защиту, что пытался обороняться? Мне надо выбраться отсюда — подумала она. — Я бы могла за два шага добежать до двери и открыть ее. Если он не намеревается тронуть меня, он позволит мне выйти, а если попытается остановить меня, я его одолею. Я выше его, крепче и проворнее, и я буду кричать.
Все случилось в одно мгновение. После она не смогла вспомнить, что предшествовало чему. Он поднял руку и сильно и быстро ударил ее сзади зонтиком Теэны Бергер, Бьерн Борг  из беэр-шевского суда. Шест зонтика был наполнен чем-то тяжелым, возможно, свинцом. Потом попытался потащить ее к окну, крича: "Нет! Не делай этого! Нет!" А она стала отталкивать его и поборола его, а после обхватила изо всех сил и начала кричать, а он ударил ее и повалил, и ударил ее снова, а она знала, что должна быстро встать, но на ее голову обрушился еще один удар, и шум в голове смешался с треском ломаемой двери и с криками людей, и в конце концов пришел благословенный обморок и прекрасная тишина окутала ее мягким и теплым одеялом, милостиво покрывшим и тело и душу.


36.

— Тебя спасла Теэна Бергер.
Лизи лежала в постели и старалась не двигать головой. Со времени "инциндента" прошло уже тридцать часов и Бенци решил, что она в состоянии выслушать его. Ее мама сидела рядом с кроватью, и Лизи знала, что она беспокоится о том, что она потеряла несколько дней работы, и гадала, что же матушка сказала своему босу на ткацкой фабрике. Пытались убить мою дочь, так что могу ли я не выйти на работу день-два? Собственно, боль в груди и в руке не была ужасной, но всякий раз, когда Лизи решала встать без посторонней помощи, у нее начиналось головокружение и тошнота, и в больнице решили, что это — сотрясение мозга и приказали ей лежать. Из-за лекарств, которые ей давали, выпал куда-то один день ее жизни, и она путалась и чувствовала себя беспомощной, когда с ней говорили о том, чего она не помнила. Так, наверное, чувствуют себя старики, которые вдруг оказываются в незнакомом месте и не могут вспомнить свое имя или адрес. Врач, лечивший ее сказал маме, что она прелестна, но Лизи не помнила никакого врача, и подлый Ариэли приехал в Беэр Шеву, чтобы позаботиться о том, чтобы ее хорошо лечили, но и это Лизи не помнила, и если бы не два пластыря, которые забыли на ее груди, она бы вообще не знала, что попала в больницу.
— Ты слушаешь? — спросил Бенци.
— Да — ответила Лизи.

Последние два года судья Теэна Бергер и судья Пинхас Горенштик сидели в одном кабинете. Между ними установились хорошие, дружеские и деловые отношения, какие и должны быть между коллегами, сидящими в одной комнате. Они оказывали друг другу мелкие услуги: бросить письмо в почтовый ящик, взять папку у секретаря, передать сообщение по телефону, иногда они помогали друг другу профессиональными советами. Приблизительно раз в год они приходили в гости домой друг к другу. Вечером, когда было торжество, Горенштик сказал Бергер, что назавтра он немного опоздает, и что он должен вложить чеки в банк, и спросил не сможет ли она вложить чеки вместо него и получить банковский чек. Бергер не придала большого значения этой просьбе. Почему бы и нет. Она сделала то, о чем ее попросили и когда пришла к сидящему в трауре Горенштику, передала ему полученный банковский чек. После эти чеки начали ее донимать. Почему это он попросил у нее вложить эти чеки? Почему не передал его супруге или кому-нибудь из домашних? Или наоборот, почему это нельзя было подождать, не вкладывая чеки, несколько часов, пока Горенштик не освободится? Разве что, передавая ей чеки, он уже знал, что его жена должна быть убита. Без этого не было серьезного основания для его просьбы, чтобы именно она вложила чек в воскресенье утром. Но если бы он думал, что у нее попросят предъявить удостоверение личности, ему бы не повредило, что вкладчицей является судья Теэна Бергер. В своих мыслях она вновь и вновь возвращалась к чеку Горенштика. Она чувствовала, что в его просьбе было что-то нелогичное. Ее плохие предчувствия усилились, когда она прочла в газете об аресте Архимедуса Леви и о деньгах, которые он занял Александре Горенштик.
Пока Теэна Бергер билась над вопросом чеков старший сержант Шоши в отделе борьбы с мошенничеством сидела и пыталась разгадать подпись той женщины, которая вложила чек в банк утром в воскресенье. У старшего сержанта Шоши была прекрасная зрительная память. У нее не было сомнения, что где-то она уже видела эту подпись, но она не смогла распознать ее. К ее счастью в полицию пришли документы, которые были изъяты у кого-то по постановлению судьи Теэны Бергер. Руководитель расследования передал папку Шоши, и она подпрыгнула на месте, но вместо того, чтобы кричать "Эврика!", что принято делать, когда тебе доводится разгадать загадку, она прикрыла рот и села на свое место, как громом пораженная. А потом она пошла к Бенци, закрыла дверь и с глазу на глаз рассказала ему о своем открытии.
Бенци решил, что одному ему тут не справиться. Что надо привлечь самых умелых следователей из отдела уголовных расследований, а также из отдела расследования мошенничеств. Бенци считал Горенштика жертвой, но было у него какое-то сомнение. Он посвятил в свои трудности начальника городской полиции, капитана Элишу Карнополя, и тот предупредил его, что это может кончиться понижением в должности, ведь речь идет о двух окружных судьях, помилуй Б-г!
После того, как Лизи рассказала Бенци о шантажирующих письмах Джеки, он пригласил того на новый допрос, сказал ему, что у него на руках есть санкция на задержание Джеки на пятнадцать суток, и что он может возобновлять ее снова и снова. И его сердце не разорвется от горя, если пройдет три года, пока не начнется суд над Джеки.
— Ты черт, Бенцион, — сказала мама Лизи. Она сидела на диване перед зеркалом и штопала майки и трусы своих внуков.
— Черт Бенцион спас жизнь Вашей дочери. — Бенци обиделся и его громовой голос разбил прочную голову Лизи на тысячу осколков.
Лизи подождала, пока не исчезнут блестки в глазах и шум в ушах, а потом положила ладонь на руку Бенци и попросила маму извиниться перед ним.
— С чего это я буду просить прощения? Он обманул Джеки или он его не обманул?
Мама не была готова попросить прощения, а Бенци сказал, что он не может продолжать разговор, пока тот, кто обозвал его чертом, сидит в комнате. Лизи попросила маму пойти домой, а мама сказала, что она не намерена оставлять Лизи в одной комнате с мужчинами и что она остается. "Семейная ссора — подумала Лизи — это именно то, что мне доктор прописал."
— Пойди, мамочка, сделаем кофе.
Незабываемый бас профондо Майка Зилки раскололся перед комнатой. Лизи старалась не двигать головой, и поэтому не заметила его до сих пор. А может быть, видела его, да забыла? Она гадала, одета ли она в красивую ночную рубашку, и нет ли пыли на мебели, и не говорила ли она слова, которые не следовало говорить. Ее матушка посомневалась мгновение, сняла с колен гору маек и трусов и положила их на туалетный столик. После встала с обиженным видом и вышла на кухню вместе с Майком Зилкой.
— Скажи спасибо, Лизи, что я сдержался.
Лизи погладила руку Бенци и заморгала.
— Я хочу, чтобы ты сказала Жоржет, что она начала. Жоржет всегда винит меня, а на самом деле всегда, всегда ваша мать провоцирует меня первая. На чем мы остановились?
— Бенци! — прошептала Лизи.
— Что?
— Кассеты в моей сумке!
— Я их прослушал. Я их спрятал в твоем шкафу, и если только смогу, не представлю их в суд в качестве доказательств. Ай, Лизи, Лизи.
— Не говори никому.
— Илан прослушивал кассеты вместе со мной.
— Скажи ему, чтобы молчал.
— Илан не скажет. Мерзавец. Только за это ему полагается пожизненное заключение.
— Он не насиловал меня.
— Но почему? Почему?! Ты классная девушка, Лизи. Зачем тебе нужна была эта авантюра?
— Это сложно.
— Я подозревал, что что-то подобное приключилось, когда ты пришла на "шива", и он разрешил тебе остаться. С чего бы это он разрешил тебе остаться, спросил я себя. А как ты обращалась к нему, говорила с ним? По тебе было видно, что ты уверена в том, что он не выгонит тебя из дома, а кому, как не мне известно, что в подобном состоянии люди всегда прогоняют из дома журналистов. Между вами была интимная атмосфера. Но я сказал себе, оставь эти глупости, Бенци, ты что, с ума сошел? Что убеждает, что в моей работе человеку всегда надо полагаться на свое чутье.
— Он захочет использовать меня, как алиби. Я буду доказательством того, что он был не мог убить свою жену между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи.
— Я замерил, сколько времени занимает пройти из комнаты филиппинки в спальню, чтобы взять пистолет и из спальни до скамейки в скамейки около бассейна. Ровно две минуты.
— Зачем он хотел меня убить? По его планам я должна была служить ему алиби.
— Горенштик — очень опытный судья. По-видимому, он чувствовал, что ты ведешь расследование против него. По его новому плану ты должна была прыгнуть с балкона, услышав из вашего разговора, что ты — убийца его супруги. Он переспал с тобой, и ты отомстила ему, убив его жену. В тебе пробудилась совесть, ты пришла к нему в кабинет, чтобы признаться и покончила самоубийством, выбросившись из окна, хотя он пытался остановить тебя.
— Кто бы поверил в такую глупость?
— Все. В сердечных делах никто не ищет логики.
— Кто выбил дверь?
— Я, Зилка и полицейский, которого послала снизу Теэна Бергер.
Бенци с тревогой посмотрел на нее.
— Ты уже в третий раз спрашиваешь об этом, Лизи.
— Прости, дорогой. Можно ли признаваться при закрытых дверях?
— Да.
— Я не хочу, чтобы об этом знали. Матушка умрет от стыда. И я тоже.
— Хватит. Не говори больше.
Лизи зажмурила глаза, а Бенци положил свою руку на ее и говорил: "Хватит, хватит, хватит".
— Ты клянешься?
— Клянусь. Давай вернемся к Джеки.


37

Сейчас, когда и мамы, и Майка Зилки не было в комнате, Бенци чувствовал себя более свободно. Он рассказал, что он нажал на Джеки. Нажал сильно. И это дало удивительные результаты.
После "шива" Горенштик пришел в контору Александры и забрал ее бумаги. Он забрал домой все, что не было связано с работой конторы, в большинстве своем, записки Джеки. На их счастье, он не знал, что Лизи нашла эти записки и скопировала их. Горенштик пригласил к себе Джеки, сказал ему, что написанные им шантажирующие письма находятся у него, и предложил — сюрприз! сюрприз! — проникнуть в квартиру Лизи Бадихи и украсть ее кассеты. Они заключили соглашение: кассеты передаются Горенштику, записки возвращаются к Джеки.
— Зачем ему так нужны были эти кассеты?
— По моему мнению? Из-за твоих вопросов о деньгах, которые он получил от Любича. Это был грязный шантаж. Мы не поленились и проверили врачебные записи о здоровье молодого Горенштика. Врач, выдавший справку о повреждении почек у Горенштика от отравленного вина, уже скончался. И я подозреваю, что не с ангелами он сидит, этот врач. Между тем, Горенштик по всем приметам достаточно здоров.
— Почему же Любич продолжал ему платить?
— Они подписали договор. В договоре никакая болезнь почек не упоминалась. Горенштик объяснил Любичу, что это сделано для его пользы. Это договор на все случаи. Я его видел. Любич получает от Горенштика юридические советы, а Горенштик получает десять процентов доходов от его бизнеса. По предложению Любича это была часть, списываемая с налогов, так что плата не слишком отягощала его. После того, как Горенштик был назначен судьей, он прекратил явно работать на Любича, потому что судье запрещено заниматься частной практикой. Между собой они договорились устно, что Горенштик продолжит давать Любичу советы, а Любич продолжит давать Горенштику десять процентов. Любич человек простой, достаточно грубый. Он знал о приключениях своей дочери, и опасался, что однажды она перейдет границу и уважаемый судья покинет ее. Он верил — и, может быть, он был прав — что пока он вносит деньги в семейную кассу, Горенштик не разойдется с его дочкой.
Горенштик пригрозил Джеки, что если тот не украдет кассеты, он передаст его письма полиции. Он решится жаловаться на судью? Кто ему поверит? Джеки — завсегдатай баров, сводник, приторговывает понемногу здесь и там, третьеразрядный пианист и вонючий жиголо, но он не вор. Вор по поручению судьи? Это было ему не по плечу. Он решил, что полезнее всего для его здоровья — сделать дополнительную копию с этих кассет, и он это сделал.
Когда он был вызван на допрос, все шло гладко. Слишком гладко. У Джеки были готовые ответы на все вопросы. В определенный момент хороший и милый Илан, который сидел в соседней комнате и слушал допрос, вызвал Бенци из его кабинета и сказал, что у него такое впечатление, что шарики в голове Джеки слишком хорошо смазаны. Что Джеки знает материал, потому что он прослушал все кассеты раньше их. И что надо нажать на него в этом направлении: сказать ему, что мы знаем, что он влез в квартиру Лизи и украл кассеты. Илан был прав. Немного страха, немного угроз, и Джеки сознался, что да, он вошел в квартиру Лизи и украл из нее кассеты. И так их ожидало громкое открытие, касающееся Горенштика.
Они оставили Джеки под арестом, главным образом для того, чтобы он не смог связаться с Горенштиком. Начальник полиции Карнополь попросил срочно о встрече с юридическим советником правительства. Назавтра Бенци и Карнополь поехали в Иерусалим и доложили юридическому советнику правительства о новых свидетельствах против окружного судьи Горенштика и о возможной причастности судьи Теэны Бергер. К их удивлению выяснилось, что Теэна Бергер их опередила. Она встретилась с юридическим советником правительства и рассказала ему о чеках Горенштика и даже оставила у него составленный и скрепленный печатью протокол. "Я не знаю, что случится в будущем" — сказала Теэна Бергер юридическому советнику. Речь идет об окружном судье, о моем коллеге, о человеке, обличенном властью, против которого не должно быть и тени подозрения. Поэтому я предпочитаю передать свои свидетельства в Ваши руки. Если придет день, если в этом будет нужда, полиция сможет воспользоваться моими показаниями. Если мои подозрения беспочвенны я попрошу уничтожить мои показания, которые я Вам передала, а в Судный день я признаюсь ему в своих грехах и попрошу прощения и отпущения грехов.
Юридический советник правительства показал начальнику полиции капитану Элише Карнополю и офицеру Бенциону Корешу письменные свидетельства Теэны Бергер. Когда они закончили чтение он поблагодарил их и признался им, что находится в затруднительном положении. С момента встречи с Теэной Бергер он ночи не спал, и, без сомнения сегодня ночью тоже глаз не сомкнет. И язва желудка его донимает. Они понимают о чем он говорит? Кто-нибудь из них страдает язвой желудка? И с чего бы им страдать? Для этого существуют юридические советники правительства. Он посмеивался, чтобы поняли, что он шутит, и они смеялись, чтобы показать, что поняли его юмор. Потом он стал серьезным и сказал, что он понимает, почему они пришли к нему. Они пришли к нему потому что они просят разрешения на негласное расследование дела Пинхаса Горенштика, израильского судьи. Но естественно, что он сам, будет на стороне судьи, а не на стороне полиции. Израильские судьи — соль земли. Все они — умные студенты, отказавшиеся от того, чтобы получать большие деньги на частном рынке, чтобы посвятить свою жизнь служению обществу. Сама идея о том, что судью можно подозревать, как любого, кто замешан в преступлении, в его глазах кажется осквернением святыни. Сила судебной системы Израиля зиждется на чистоте рук ее судей. Эта сила, ключом бьющая из чистоты их сердец, укрепляет их дух, наблюдательность и чувствительность!
Эта прочувствованная речь была провозглашена перед Корешем и Карнополем в присутствии прокурора Эдны Шульц, известной под прозвищем "Страшной Шульц". Дело Горенштика было передано для ведения ей, и оба, и Кореш, и его командир Карнополь, поклялись юридическому советнику правительства, что ни шага, ни маленького, ни большого они не предпримут без разрешения Шульц.
Уже назавтра ее представитель Сальвадор Тут поехал в Иерусалим со всем собранным материалом: собственно отчетом следствия по делу об убийстве, подробностями о деловой деятельности Александры Горенштик, с разными банковскими распечатками, с ее путанницей в Сдэ Азания, свидетельскими показаниями Идо Габриэлова о телефонном разговоре в субботу утром, о том, как она запуталась в сером рынке, о ссудах Архимедуса Леви, о ее связях с Джеки Данцигом и с Яроном Брухим, о краже кассет Лизи, об отношениях Александры с мужем, о деле с отравленным вином и о компенсациях, которые получил Горенштик от Любича, о вкладе чеков Теэной Бергер, и о прочем.
Страшная Шульц прочла материалы, и к вечеру Сальвадор Тут возвратился в Беэр Шеву с разрешением на сбор информации и на установление наблюдения за Пинхасом Горенштиком, окружным судьей. То, чего не знали Бенци и его люди, что когда Тут был еще в пути на юг, Шульц связалась с Теэной Бергер и рассказала ей о подозрениях в отношении Горенштика. Шульц была подругой Теэны (она называла ее Фейга ) еще со времени учебы в университете. Она знала, что Теэна до смешного честная и надежная, и что ее моральное чувство зачастую мешало ей. Шульц полагалась на полицейских, но полицейские в конце концов все же полицейские, а юридический советник правительства, при всем уважении к нему, он в конце концов юридический советник правительства, а дело, которая она ведет, требует знания, и ума, и чутья, как раз тех качеств, которыми была наделена Теэна. Короче, Теэна была тайным агентом, который был нужен Шульц в этот тяжелый для судебной системы Израиля час.
Теэна точно знала, что беэршевская полиция тайно расследует возможность того, что Пинхас Горенштик убил свою супругу Александру. Более этого она знать не хотела. Она старалась погрузиться в содержимое дел, лежащих на ее столе, и не обращать внимания на возможную информацию о настоящем и прошлом ее соседа по комнате.
Когда Лизи встретила ее в коридоре и спросила о вложении чеков, Теэна быстро сообразила. Горенштик не знал о подозрениях Теэны Бергер. Он также не знал о ведущемся против него расследовании. Корреспондентке "Времени" грозила опасность. Если Горенштик убил жену, он может попытаться убить и корреспондентку. Даже если вероятность этого один шанс из сотни, надо что-то сделать для спасения жизни девушки. Она решила вернуться в свою комнату хотя бы на секунду, чтобы Горенштик знал, что Теэна видела его в компании журналистки. Когда она возвратилась к двери, услышала звук поворачиваемого в скважине ключа. Теэна Бергер вернулась назад, и направляясь к креслу судьи приказала своей стажерке вызвать Карнополя с его людьми, и как можно быстрее, к кабинету Горенштика. Предположения страшной Шварц оправдались и знаменитое чутье Теэны Бергер вновь показало себя. И тем самым были засвидетельствованы сотрясение мозга Лизи и побои по всему телу.
— Она выглядит грозно — сказала Лизи.
— Люди без слабостей — грозные люди. — Сказал Бенци. — Что с кофе? — крикнул он в сторону кухни.
Крик Бенци развалил то, что начало складываться в голове Лизи. Она закрыла глаза и  была смыта бурей водопада, который подхватил ее, как камни, которые оказываются на его пути, и Лизи ожидала, чтобы что-нибудь остановило ее падение: куст, выступ берега, плот.


38.

Когда она очнулась, комната была погружена во мрак. На кухне горел свет. Стулья были сдвинуты. Были слышны приглушенные голоса говоривших.
Бенци и Илан перешли в маленький коридор между кухней и спальней и заглядывали в комнату. Появилась мама, держащая в руках тряпку. Лизи еще ни разу не видала маму с пустыми руками. Наверняка она использовала момент, что она здесь, чтобы почистить кухонные шкафы.
— Сколько времени? — спросила Лизи, и поспешила напомнить — говорите тихо!
— Пять.
— Утра или вечера?
— Вечера. Ты спала шесть часов. Зажечь свет?
— Да.
— Ты чувствуешь себя лучше?
Лизи попыталась пошевелить головой. Шум в ушах стих и тошнота почти исчезла.
— Я думаю, что да.
— Ты голодна, Лизи? — спросила мама.
— Да.
— Мы должны идти, Лизи. — Сказал Илан, — Судебное совещание.
Илан улыбнулся, и Лизи подумала, как всегда, как это могла Жоржет оставить его ради Бенци. Когда Илан улыбался, его красивое лицо принимало чистое и лучистое выражение, такое, что сердце сжималось.
— Идите, идите, — сказала мама.
— О чем совет?
— Амидар  предлагает нам выкупить наши квартиры. Я думаю, что мы сможем это поднять. Хорошие условия, удобные платежи, стОит.
— Ой! — вскрикнула Лизи.
— Что случилось?
— Чуть не забыла. Бенци, не убивай меня. Деган и Шиболет, секретарь "Времени Юга", записывают в тетрадь все заявки на печатание объявлений. Среди прочего они записали и объявление, в котором Александра Горенштик предлагала на продажу их виллу в Омере, шесть комнат и бассейн. Объявление появилось только один раз, и Деган помнит, голос мужчины, который дал ему указание прекратить его печать. Поговори с ним.
— Где тетрадь?
— Деган пообещал мне, что положит ее в свой банковский сейф.
— Ты умнее, чем кажешься, Лизи.
— Ты умнее, чем кажешься, Бенци.
— Если тебя выбросят из газеты, приходи работать в полицию.
— Если тебя выбросят из полиции, приходи работать в газету.
— Она здоровая.
После того, как Бенци и Илан ушли, мама принесла поднос с едой и поставила ее на постель.
— Почему тебя должны выбросить из газеты? — Спросила мама обиженным голосом. — Писали, что ты героиня.
— Кто писал?
Мама подошла к туалетному столику и подала Лизи вчерашнее "Время". Фотография Лизи украшала первую полосу. Над фотографией шел заголовок "Героиня из местной газеты". В подзаголовке было написано: "Судья, напал на журналистку", автор: Дорон Цемент. Дальше она не читала. Она села на кровати невзирая на возражения мамы, взяла телефон и набрала номер редакции в Тель Авиве. Ариэли не было в редакции, и когда она позвонила ему домой, ей ответил сын и срывающимся юным голосом сказал, что папа на ужине у шведского посла и он может передать ему сообщение. Ей очень хотелось оставить сообщение, что говорит Лизи Бадихи и передает, что ты мерзавец, Гдалия Ариэли, но она сдержалась, потому что ребенок не виноват. Она дала отбой и позвонила Дегану. Деган был счастлив услышать ее голос и выразил свою радость такими криками, что череп Лизи раскололся.
— Цемент остался? — спросила она.
Деган даже не слышал вопроса. Он был в таком восторге от Лизи, и так обожал Лизи, и так гордился Лизи. Кто такой этот Цемент и что нам Цемент в этот великий час для журналистики вообще и для "Времени Юга" в частности.
— О нас знают, Лизи! — кричал он ей в ухо. — Даже "Почта Юга" проглотила лягушку и заставила себя рассказать о твоем подвиге. Он написал целую страницу, Бени Адулам.
— Цемент остался? — снова спросила Лизи.
— Он останется до тех пор, пока ты не выздоровеешь.
— Кто это сказал?
— Ариэли. И ты получила премию, Лизи. Ползарплаты.
— Ты уверен, что Цемент возвратится в Тель Авив после того, как я выздоровлю?
— Да. Я спрашивал его об устройстве здесь, квартира, телефон, и он сказал, что не останется.
— Деган?
— Да?
— Ты — сукин сын.
— Спасибо. Когда ты возвращаешься на работу?
— Завтра.
— Лизи!
— Скажи Цементу, что завтра я возвращаюсь на работу. И чтобы он выметался, прежде чем я появлюсь в редакции.
— Ты дома одна?
— Здесь моя мама.
— Дай мне ее, Лизи.
Лизи бросила трубку. Телефон зазвонил и она положила руку на трубку и не ответила.
— Шакшука  остывает — сказала ей мама.
Лизи улыбнулась ей, мама смущенно взглянула на нее, и слезы наполнили ее глаза. Лизи была самой младшей ее дочкой. Она хотела ее баловать, помогать ей, наставлять ее, но она не знала, как говорить с ней. Лизи была девушка большая и крепкая, сама прокладывавшая себе в жизни дорогу, как какой-нибудь битый жизнью капитан старого грузового корабля, который теряется, оказавшись на суше. Попробуй, объясни такому капитану, что большинство людей живут на суше, а не на море.
— Ты не можешь пойти завтра на работу, Лизи, — сказала мама, отнеся поднос на кухню.
— Я могу.
— Врач сказал: неделя отдыха.
— Вот пусть он и лежит неделю.
— Почему так срочно?
Прежде, чем она успела объяснить маме опасность Цемента, зазвенел звонок.
— Не открывай, — сказала она маме.
Звонок звенел снова и снова. Снаружи послышалось контральто Клары, пропевшей: "Это мы, Лизи!"
 — Открой, — сказала Лизи.
В спальню вошли три человека. Клара, Яков и Архимедус Леви. Его лицо было непроницаемо, но в Лизи заметила блеск смеха в его глазах. Клара держала в руке маленькую коробочку, обернутую в красивую обертку и перевязанную бумажными цветными лентами. Без сомнения — "Шанель" номер пять, духи, без которых ни одна женщина, достойная этого имени, не может существовать. В руках у Якова был букет цветов, почти с него размером. Архимедус привез их в своей машине, и Лизи знала, что поездка в роскошном "Ситроене" и этот визит к племяннице, задержавшей судью-убийцу, станет их личным мифом, наряду с Джильбертом и Сэливаном и с королевской оперой в Александрии.


39.

Арман Зильберман был первым человеком, который не сказал ей: "Скажи, это не ты та девушка, что поймала этого судью?", и она была ему за это так благодарна, что чуть не расцеловала его.
Версии менялись одна за другой: судья напал на нее с кухонным ножом, запустил ей стулом в голову, избил ее дубинкой, целился в нее из "Калашникова", облил серной кислотой — все в соответствии с представлениями спрашивавшего или с представлениями его соседки. Но в конце всех рассказов Красная Шапочка одолевала волка и одевала на него наручники. Лизи подтверждала все, что ей говорили. Ей надоело исправлять. Они хотят местную героиню, ну, и на здоровье.
— "Том Коллинз", господин Леви? — спросил Арманд.
— Как ты? — спросил Архимедус у Лизи.
— Да, спасибо.
"Том Коллинз, Дик Коллинз, Гарри Коллинз. Он очень хорошо знает, что я в этом ничего не понимаю" — подумала Лизи.
Ресторан "Скопье" был пуст, как в прошлый раз и она подумала, как это хозяева ресторана не прогорают. Они сидели у углового столика, на месте, где их не могли видеть ни от дверей на кухню, ни от входных дверей. По видимому, это был стол Архимедуса. Лизи подумала, не водит ли он сюда всех своих подруг. Из глубины ресторана, скорее всего, от кухни, слышался шелест. Вероятно, шли разбудить поваров.
— Что тебя так позабавило? — спросил Архимедус.
— Подумала, что, наверное, пошли будить повара.
— Арман — повар.
— Я думала, что он официант.
— Он и повар, и официант.
Она начала различать разные оттенки в его серьезном выражении. Улыбку, прячущуюся в морщинках вокруг глаз, его ожидание, когда он сидел и караулил ее глупости. Иногда он был похож на льва, задремавшего в какой-то чахлой пустыне, и она должна была напоминать себе, что он слышит каждый шорох, и что он готов в любую секунду прыгнуть на свою добычу. Она знала, что он наслаждается ею, ее наивностью, ее долговязостью, именно теми ее свойствами, которые мешали ей при знакомстве с мужчинами. Архимедуса тянуло к ее большому телу, и благодаря ему Лизи стала любить свое тело. Да, у нее были большие ступни, но зато у нее были красивые лодыжки, и у нее были узкие бедра, а короткие кудряшки подчеркивали форму головы, круглую и красивую. Она одела серую шерстяную юбку, которую купила у Жаклин Интернэншнл на премию, полученную от мерзавца Ариэли. Она не одевала юбок со свадьбы Хавацелет. Продавщица сказала, что у нее хорошее тело и что любая вещь красит ее, и в первый раз в жизни она поверила продавщице и не подумала про себя: "Она, наверняка, говорит это каждой покупательнице". Она глядела на себя в зеркало, висевшее в магазине, и ей нравилось то, что она видела. В зеркале стояла высокая девушка, не толстая и не худая, с немного косящими глазами орехового цвета, которые кое-что в жизни повидали и при всем том не потеряли любопытства и с широкими губами, кончики которых впадали в маленькие ямки.
Арман принес два стакана. В каждом из них была соломинка, и квасная вишенка была спрятана в кубике льда.
— Заказывать нам обоим? — спросил Архимедус у Лизи, и она кивнула. Она пила "Тома Коллинза", а мужчинам разрешила обсуждать подробности меню.

— Что будет с тобой? — Спросила она Архимедуса, когда Арманд ушел на кухню.
— Я перенес в жизни так много, перенесу и это.
— Ты говоришь так, словно тебе двести лет.
— Мне пятьдесят.
— Это много или мало?
— О чем ты говоришь?
Лизи не удержалась, наклонилась к нему и поцеловала. Он не уклонился, и Лизи решила, что если в "Скопье" не запрещено целоваться, то она не возражает, чтобы это было первым блюдом. Потом она отодвинула свой стул к краю стола, потому что не была уверена, что сможет вести себя скромно, если будет сидеть слишком близко к Архимедусу. Скупая улыбка сжала его глаза и губы, и она сказала:
— Надо было купить сэндвичей и поехать прямо на "Нептун"
Архимедус рассмеялся своим коротким смешком, который вылетал из его рта, когда она говорила что-то забавлявшее его.
— Ты спросила что-то. Ты ждешь ответа?
— Да, дорогой.
— Не для печати, Бадихи?
— Не для печати.
— Отдел по расследованию мошенничеств желает представить меня в качестве международного афериста и короля серого рынка Беэр Шевы. Мне предъявлено обвинение в нарушении закона о валютных операциях. У меня есть счет в банках Швейцарии и Англии. Я вывозил из Израиля без разрешения и марки, и валюту. Что они меня спрашивали — я рассказал. Я сотрудничаю с полицией, как это принято говорить, и они пока не просили продлить срок моего ареста. Мой адвокат говорит, что почти нет вероятности, что я смогу вернуть деньги, которые я дал Александре. Между нами не было письменного соглашения, не было свидетелей. Единственное доказательство — сам чек, который я перевел со своего счета на ее счет. Но! Но и здесь большое "но": если я буду настаивать на том, что я — тот человек, который занял Александре сто тысяч долларов, на меня навесят дело "Сдэ Азания". Они попытаются доказать, что я — тот самый серый маклер и потребуют с меня пропавшие деньги. В моих интересах, так во всяком случае говорит адвокат, притвориться сапогом, принять на себя вину за очевидные нарушения, заплатить штрафы, которые мне присудят и сказать спасибо.
— Какая альтернатива?
— Полное помилование, по крайней мере от тебя. Что ты об этом думаешь?
— Тебя могут посадить?
— Теоретически — да. Но судя по всему, не посадят. Ты хочешь, чтобы меня посадили? Это кажется тебе романтичным — любить узника?
— Нет. Мне не кажется романтичным никакое преступление. Я всю жизнь трудом зарабатывала каждый свой грош. Я не понимаю, почему я должна платить налоги, а другие — нет. Кроме того, я не твоя любовница.
Она хотела, чтобы он сказал "Я именно хочу, чтобы ты была моей любовницей", но поняла, что после ее призыва к справедливости это не вполне возможно. "Ты со своим большим ртом, Лизи — сказала она себе, что ты, великая моралистка? Ты купила юбку, ты помазала за ушами "Шанелью" номер пять, а сейчас ты говоришь ему, что он — вор, прекрасно, Лизи!"
Они ели телятину, варенные брокколи и маленькие картофелины и шпинат, который варят всего две минуты. Молчание в ресторане было тяжелым, и Лизи подумала, что то, как она жует, слышат, наверное, во всем Ашкелоне. Когда она глотнула вина, она подумала про себя, что жители города думают, и не без основания, что начали копать новый колодец.
— Тебе что-то смешно?
— Нет.
— Откажемся от десерта?
— Да.

Они уже натренировались, и начали раздеваться, едва за ними закрылась дверь "Нептуна", и прежде, чем они добрались до кровати в рубке, на них уже не было одежды. Его кожа испускала уже знакомый запах моря и солнца, и когда к Лизи вернулись ее мысли, ее губы опухли, а все кровоподтеки на ее теле, синие, и желтые, и зеленые, были исцелованы.
Архимедус, обнаженный мужчина пятидесяти лет, отмеченный укусом, уже украшавшим его грудь, принес из холодильника бутылку белого вина, холодного, и два стекляных стакана. Они отпили вина, присмотрелись друг к другу, отыскивая открытое и скрытое.
— Что будет, если тебя посадят в тюрьму?
— Ты будешь ждать меня?
— Да.
— Пока я освобожусь, ты выйдешь замуж и у тебя будет четверо детей.
— Я не собираюсь выходить замуж.
— Вообще?
— Это не особенно привлекает меня. Я вижу, как живут мои сестры.
— Ты не хочешь детей?
— Не настолько.
— Что будет если ты влюбишься?
— Я влюблена.
— Ты хочешь выйти за меня замуж?
— Нет.
— Что ты хочешь, Лизи?
Что ты хочешь, Лизи?
Она положила свои длинные ноги на тумбочку, глотнула холодного вина, и посмотрела на него. Собственно, это то, чего она хотела. И продолжать работать, конечно. Если без эмоций? Если честно? Больше всего она хотела продолжать работать.
 

Примечания:

  Биппер – пейджер. "Биппер" – израильская пейджинговая компания.
  Хасмонееи (Хашмонаим) – царская династия, пришедшая к власти в 160 г. до н.э. после войны с греками.
  Исраэль Абухацира (5650 - 5744) (1889 - 1984) рав, религиозный авторитет и учитель, почитаемый марокканской общиной Израиля. Прозван "Баба Сали" ("Отец молитвы" (араб.)) за творимые его молитвой чудеса.
  "Шекем" – военный универмаг
  Сэр У.С.Джильберт (1836-1911) либбретист и юморист, сэр Артур Салливэн  (1842-1900), знаменитый английский композитор, любимец королевы Виктории. Они написали совместно 40 комических оперетт (“Пинафор”, “Пираты Пензанса”, “Микадо”), популярные и в их время, и сейчас.
  Пу-Ба - один из героев комической оперы У. Гилберта и А. Саливана "Микадо" (1885), чиновник, занимающий множество постов одновременно, бюрократ
  Фабиола – королева Бельгии, Ренье – принц Монако.
  «Наамат» - израильская и еврейская добровольческая организация, созданная для помощи работающим женщинам
  Гемара – заключительная часть Талмуда
  Кипа – ермолка, талит катан – прямоугольный кусок материи с отверстием для головы и кистями (цицит), который религиозные евреи одевают под верхнюю одежду.
  Ничего (ит.)
  Матнас - сокращение названия Мирказ Тарбут, Ноар веСпорт - центр культуры, молодежи и спорта. Районный клуб.
  Дивизия "Гарэль" – дивизия армии обороны Израиля, в 1948 году наступавшая на Иерусалим.
  "Шива" (буквально "Семь") - семь дней траура в доме покойного, во время которого скорбящий сидит на полу или низком стуле.
  Один шекель состоит из 100 агорот
  В применении к медицине этот термин означает необходимость заботы о полном здоровье пациента — физическом, умственном, эмоциональном. Относится и к нетрадиционным терапевтическим методам, таким, как хиропрактика, которые стоят в стороне от главного направления развития медицины.

  Схуг – очень острая овощная приправа.
  Младотурки — участники буржуазно-революционного движения в Турции (Османской империи) в конце 19 - начале 20 вв., ставившие своей задачей замену султанского самодержавия конституционным строем. Капитуляции - право защиты своих граждан и паломников, предоставленное иностранным государствам на территории Оттоманской империи, гарантирующее неприкосновенность их имущества и неподсудность оттоманским судам. Были отменены после вступления Турции в Первую мировую войну на стороне Германии
  Рашби — рабби Шимон бар Йохай, автор каббалистической книги "Зоhар". Похоронен на горе Мерон, недалеко от Цфата.
  Новая кухня (фр.)
  Коктейль назван так по имени Тома Коллинза. Том Коллинз (1913 – 1973) - американский актер, исполнявший роль солдата удачи Реджинальда Йорка в приключенческом фильме «Я люблю приключения» (1948)
  Брит мила - обряд обрезания мальчиков. Производится на седьмой день после рождения, если ребенок здоров. Бар-мицва - совершенолетие мальчиков. Празднуется в 13 лет. Бат-мицву - совершенолетие девочек, празднуют в 12 лет
  Чистая доска (лат.) — с самого начала, с новой страницы
  Священное писание. Танах - Аббревиатура от еврейского названия священных книг: "Пятикнижие Моисеево" (Тора), книги "Пророков"(Невиим) и "Писаний"(Ктувим)
  Цофим - израильские скауты
  "Пелефон" - первая (и в то время единственная) израильская компания сотовой связи.
  Бат-мицву - совершенолетие девочек, празднуют в 12 лет
Бар-мицва - совершенолетие мальчиков. Празднуется в 13 лет.
  До 1998 года в Израиле были запрещены операции с иностранной валютой, в частности, открытие валютного счета за рубежом и ввоз валюты в страну.
  В начале большого по объему романа Марселя Пруста "По направлению к Свану", съеденное пирожное "Мадлен" начинает цепь авторских воспоминаний, которые, собственно, и составляют книгу.

  Гнесин, Ури Нисан (1881 - 1913) - ивритский писатель, из первых еврейских модернистов. Первый на иврите применил "поток сознания". Перевел избранные "Стихотворения в прозе" Бодлера.
  Бердичевский, Миха Йосеф (1865 - 1921) - видный ивритский писатель эпохи национального возрождения. В своей прозе искал разрешения конфликта между традиционной принадлежностью еврея общине и индивидуализмом, воспринятым из западной культуры. Один из первых проводников ницшеанства в ивритской литературе.
  Бадац - верховный суд справедливости (Бей а-Дин Цедек)

  Миньян - десять человек, необходимых для проведения групповой молитвы.
  "Бецалель" - высшее художественно-архитектурное учебное заведение в Иерусалиме.

  Асбестон - барак из асбеста. В них в пятидесятые годы поселяли новых репатриантов. Роат - "город развития" неподалеку от Беэр Шевы.

  Теодор Герцль и Макс Нордау - основатели сионизма. Имя Герцль довольно распространено в Израиле, имени Нордау не существует.
  Сэр Уильям Сидней Смит (1764—1840) в 1799 году командовал эскадрой, помогавшей Джеззар-паше в обороне Сен-Жан-д’Акр (Акко). Смит захватил осадные орудия, которые французы перевозили на кораблях из Яффо и сделал тем самым почти невозможным захват Акко Бонапартом. Кроме того он перевез турецкую армию к Абукиру, в Египте.

  Пита - полая внутри лепешка из дрожжевого теста. Принадлежность средиземноморской, в том числе, израильской, кухни. Кстати, пирог, — по-гречески "Пита".
  Для данного случая (лат.)

  Песах - праздник Пасхи

  Меа Шеарим - религиозный район Иерусалима.

  Бьерн Борг - выдающийся шведский теннисист, пять раз подряд выигрывавший Уимблдонский турнир. Назван лучшим спортсменом ХХ столетия в Швеции.

  Женское имя Теэна означает на иврите инжир, фига. Фейга – вариант, того же имени на идиш.
  Амидар - израильская компания, занимающаяся строительством и эксплуатацией дешевого социального жилья, главным образом, в "городах развития".
  Шакшука - яичница на оливковом масле с помидорами и перцем. Блюдо средиземноморской кухни.

 Перевод закончен 10.02.2003