Юрий кувалдин

Юрий Кувалдин

ТОКАРЬ МАКЕЕВ

С вечным окурком в углу пухлых, как сосиски, губ токарь Макеев крутит натертые до блеска ручки токарного станка. Курит Макеев очень много, одну за другой. Хотя помнил, как дед Василий, материн отец, отучал его от курения. Курить Макеев рано начал - лет в восемь. Тайком, конечно. Как-то сидит за сараем возле таганка, он дымит, и Макеев потихоньку дым пускает, чтобы незаметно было. А дед Василий его застукал. Весь зад оббил хворостиной! Потом Макеев уже из армии пришел, родня собралась - гуляют. Тут дед заходит, а Макеев сидит с сигаретой. Как увидел деда Макеев, так у него зад сразу заныл. Макеев одной рукой за зад, а другой сигарету в пепельницу. А дед Василий сразу все понял, смеется: "Чего уж теперь, кури - раз куришь, анчихрист..."
Вряд ли где можно было найти токаря, который так жил бы в своей профессии. Мало сказать: он токарничал ревностно, - нет, он работал с любовью. Там, в этом постоянном вращении детали, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. "Все в этом мире крутится, даже Земля вокруг Солнца", - думал он и изумлялся своему уму. Наслаждение выражалось на лице Макеева; как только резец, заточенный по новой технологии, касался детали, и с легким посвистом начинала стекать с нее стружка, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами с окурком в углу, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всю структуру металла, приготовляемого для разрыва. Разорвет Надежда Николаевна деталь, запишет цифры, и выбросит разорванные части.
Макеев смолоду был мал ростом и получил обидную кличку - Окурок. Вырос, стал мужиком, детей завел - кличка осталась. Так и зовут за глаза на заводе - Окурком. Операция у него очень короткая, но и за этот отрезок успевает что-нибудь подумать, типа приснившегося сегодня сна: умер директор завода, лежит в гробу, в проходной, гроб стоит у вертушки на подоконнике, и, директор, слегка приподнимаясь, пожимает руку каждому входящему рабочему. Макеев пишет стихи и короткие рассказики в стиле Чехонте в заводскую многотиражку, и выступает в клубе. Критерий творчества у Макеева такой: если есть в стихах романтическая дурь - есть и поэзия. А нет ее - и поэзии нет. Весь завод хохотал однажды от таких строк Макеева:

Все солдаты спят на койках
И своих целуют жен.
Только я, как шут какой-то,
На посту стоять должон...

Но ему все кажется, что он мало написал и мало выступил. И все как-то не так. Это чувство возникает у Макеева всякий раз, когда он время от времени начинает ворошить свои старые бумаги. В блокноте (где-нибудь прямо на обложке - чтобы позаметнее), на обрывке замызганного тетрадного листа или на потертой сигаретной пачке нет-нет да и встретит он короткую, сделанную второпях запись. За ней чем-то захватившая его когда-то житейская ситуация, картинка с натуры, а то и вовсе одна единственная фраза. Что-то теперь Макеев воспринимает равнодушно, уже не помнит - зачем писал и по какому поводу, а что-то по-прежнему обжигает его, рождает цепь воспоминаний, будоражит душу... И почти всякий раз охватывает досада: сколько слов отправлено в белый свет, а вот эти, куда более сочные, искренние, томятся взаперти.
Если бы соразмерно рвению Макеева давали награды, он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в Герои Советского Союза; но выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, прибавку к окладу в десятку и плешь на некогда кудрявой голове. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Давно Макеев мечтал иметь дачу, хлопотал, записывался в очередь в профбюро, но дело не двигалось, поскольку у завода не было земли. Директор объяснял ему, что, как только отрежут землю заводу, так он Макееву даст целых восемь соток. Прошло лет десять и заводу отвели эту землю под Наро-Фоминском. Макееву отвели, как и было обещано, ровно восемь соток... в болоте с осинами и камышом.
Макеев вытачивает из заготовки толщиной в карандаш маленькую штангу, образец для испытания на разрыв металла. Лаборатория, в которой на специальном стенде рвут металл, находится рядом за переплетом застекленной перегородки, с той стороны занавешенной белыми шторками. Одну из своих публичных речей в заводском клубе Макеев (а выступал он практически на каждом собрании) начал так: "Уважаемое аудиторное присутствие!" На собрании в очередной раз утверждали на должность председателя профбюро прежнего председателя. Макеев высказался против и обосновал свою позицию: "Да будь у него хоть семь пятен на лбу, я все равно скажу "нет": разве можно доверять профбюро человеку, который полностью атрофировался от коллектива". В зале смешки, легкий шум, вот, мол Окурок опять чудит. Уставшие от долгого сидения, надоевшей всем процедуры, люди не прочь отвлечься... Но председательствующий требует порядка, урезонивает Макеева: "Не неси ахинею, а то лишу слова!" Макеев некоторое время молчит, соображая. "Может, еще скажешь - галимотню? - парирует Макеев и, перекрывая хохот в зале, громогласно заканчивает: Ну, нет, теперь-то уж я точно в принцип встану!"
В лаборатории сидит полногрудая Надежда Николаевна, которую время от времени Макеев навещает с готовыми штангами. И не просто навещает, но и зажимает. А Надежда Николаевна однажды, после зажима, рассказала, отчего ей хорошо: "Я до сих пор помню те свои чувства. Поздняя осень, но еще тепло. Тротуар весь в палых листьях. Я в новом сером пальто, в туфлях на шпильках. Иду из суда, где нас только что развели. Все мое существо, каждая клеточка поет: "Все, его больше не будет в моей жизни, мне не надо больше его видеть. Я свободна!" Я не иду, а лечу! Я счастлива, как в детстве!"
С женой Шурой и дочерьми Верой и Наташей Макеев стал выезжать на природу, возить тачками песок и землю, нанимать бульдозер для выкорчевывания деревьев. С утра до ночи с улыбкой на губах с окурком пахал на собственной земле, пока года через три не поставил щитовой дом, больше похожий на сарай, и не посадил несколько грядок клубники. Жена Шура ползала между грядками на коленях, в другой позе редко видел ее Макеев. А он сам все постоянно что-то копал, пилил, сажал, полол, бил комаров на лице и теле, поскольку деться от комаров было некуда...
Новая заготовка в виде бруска зажимается в патрон шпинделя, подпирается задней бабкой, включается мотор, заготовка бешено вращается, резец со свистом снимает стружку, стекающую спиралью в поддон, и штангочка готова. Заготовки делает белесоватый и краснолицый фрезеровщик Чубуков. Лет ему под тридцать, но он весь белый, таким родился, поэтому лицо всегда красное. Он молчалив, все время молчит. Поднимает кран-балкой огромную чушку на станок, и выпиливает из нее брусок. Из одной огромной болванки выпиливает один малюсенький брусочек. Для Макеева. А Макеев выточит штангу для Надежды Николаевны. Нужно же узнать самостоятельность металла каждой чушки...
Макеев одевается в темноте, чтобы не будить жену и дочек. Идет в ванную, умывается. Старый паркет коридора потрескивает под ногами. Выходит из квартиры, на лестничной площадке обрывки газет, на подоконнике стоит батарея пустых бутылок и, разумеется, пахнет мочой. Макеев приходит на завод рано, когда еще вороны не летают, хотя живет далеко, у линии Октябрьской железной дороги на Лихоборских буграх. Едет на работу долго, в переполненном автобусе, потеет, как в бане, сначала до Белорусского вокзала, а потом еще на автобусе, другом номере, по валу и по Малой Грузинской прямо до завода. Завод этот военный, никаких тебе табличек и указателей, просто ворота и калитка между двумя столбами, за ней, в каменной будке, проходная, берешь свой оцинкованный пропуск и идешь себе к цеху. Завод расположен в очень старинном здании из темно-красного кирпича, с архитектурными разукрасами, как музей Ленина. Сразу бросается в глаза на побеленной короне угловой башни, похожей на шахматного ферзя, на высоком древке красное полотнище. Сам Макеев поднимал флаг пару дней назад в честь Первомая, снизу кричали и пели, а потом хорошо выпили. Флаг развевался теперь в синем утреннем ветре красной кровью всех рабочих страны, заметный даже от "Краснопресненской". Первого Макеев пойдет на демонстрацию правофланговым с красной повязкой на рукаве. Он поднимается по ступеням и видит, как в заводском клубе идет собрание, посвященное итогам первого квартала. Чествуют победителей соцсоревнования. Директор объявляет фамилию токаря, занявшего третье место, и сообщает о том, что ему полагается ценный подарок - электрический чайник. Называется второй и причитающийся ему приз - наручные часы. В зале гремят аплодисменты. Розовые от смущения герои труда принимают подарки. Доходит очередь и до победителя - Макеева. Ему, единственному из всех, директор вручает почетную грамоту и, не успевая сообщить, что к ней еще полагается телевизор "Рекорд", слышит вместе со всем залом его раздосадованный фальцет: "Так это что ж... получается? Мне, выходит, почти что ни хрена?"
Вообще, Макеев с начальством не ссорится, любит даже похвалить начальство. На что ему иногда работяги бросают упрек: "И чего ты, Макеев, лебезишь перед начальством!" Макеев отвечает так: "Это я-то лебездю? Я вообще никогда не лебездю!"
Преодоление сопротивления ветра флагом вызывало красную радость в груди Макеева, он думал в эти минуты о Красной площади и о том, что вчера много выпили с ребятами после смены...
- Когда-то и мы под стол пешком ходили, - задумчиво говорит Макеев. - Как это мы возникли?
- А вот как, - серьёзно начинает Надежда Николаевна. - Сначала родился маленький, маленький человечек и начал расти. Рос, рос и вырос. И стали мы.
Заметив, что Макеев улыбается, Надежда Николаевна толкает его локтем.
- Не веришь? Я сама читала про лилипутов...
Макеев хохочет.
Целое утро где-то в глубине себя Макеев слышит шум. Словно вертолет кружится за облаками. Но вот мысль пробилась в голову: "Всем нашим ребятам так же трудно, как и мне. Вероятно, и они вчера получили от своих жен встряску. И Царев, и Чубуков... Нет, пожалуй, надо совсем завязать".
Когда Макеева укоряли маленьким ростом, он хладнокровно парировал: "Это ничего: маленькие, они в хрен растут!"
Макеев работает в лаборатории, здесь всего два станка, и относительная тишина с чистотой. На окнах стоят герани в горшках. Не то этажом ниже в первом цеху. Десятки станков в длинном пролете, среди станков стоит свист, металлический пол в опилках. На каре летит чумазый подсобный со сверкающими, только что выточенным деталями. Через этот цех Макеев ходит на обед в столовую. В столовой на раздаче Макеев слышит, как женщины, стоящие в очереди перед ним, обсуждают своих мужей. И так выходит, что ни одного путного: тот пьяница, тот лодырь, тот любитель сходить налево... Из-за прилавка повариха, обычно в подобных разговорах не участвующая, неожиданно вставляет одну-единственную фразу: "Лучше без хлеба, чем без мужика!" Работницы умолкают, берут тарелки и быстро расходятся. После столовой, в буфете, Макеев получает праздничный продовольственный заказ, укладывает бутылку, свертки в авоську...
Макеев любил, когда наступал дачный теплый вечер, и в воздухе пахло елками, что росли по забору, и сухой травой. Листья на яблонях тихо шелестели от ветра, и все, казалось, начинало успокаиваться и приходить в себя после знойного дня.
Территория дачи казалась Макееву очень большой. По обе стороны от дорожки росли яблони, посаженные им двадцать лет назад. На яблонях были уже спелые яблоки. В глубине сада висел большой гамак, в котором Макеев любил лежать, читать газету, сочинять стихи и заметки.
Бордовое солнце заходило за далекий лес, и низко возле куста шиповника летали жуки. Было тепло, и вечер, обещая хороший сон, что-то тихо нашептывал Макееву. На террасе на столе возле большого фарфорового чайника стояла сахарница, чуть поодаль - хрустальная вазочка с вареньем и шоколадные конфеты на блюде. Дочери особенно налегали на конфеты, и жена Шура то и дело шипела на них. Потом в гости зашли соседи, Юрий Иванович и Антонина Александровна. Сели, разговорились, выпили домашней наливки.
- Сейчас много красивых девушек, но мало хороших семей! Все живут сами по себе, так и род человеческий кончится! - сказал Юрий Иванович, глядя на дочерей Макеева.
- Да, я все понимаю! - убежденно сказал Макеев, но Юрий Иванович, с белой бородкой, пожал плечами, не желая, очевидно, знать, что Макеев понимает в женщинах.
Потом стемнело, и на террасе зажгли свет. На небе одна за другой появлялись звезды. Антонина Александровна и Шура о чем-то тихо беседовали, а Макеев и Юрий Иванович, выпив уже прилично, спорили и не соглашались друг с другом. Вера сидела в гамаке, а Наташа раскачивала ее, стоя под яблоней. Вера смотрела на звезды. Наташа смотрела то на звезды, то на Веру. На траве под гамаком, закрыв пластмассовые глаза, спала кукла Веры в красном платьице.
Наташа перешла в четвертый класс, и ей уже десять лет! Вера перешла пока в третий. Потом послышались шаги гостей и родителей. Шура звала дочерей умываться.
Донесся пьяный голос Юрия Ивановича:
- Вы посмотрите! Это что-то из русской классики. Одна дама лежит в гамаке, а другая раскачивает ее, и они говорят, вероятно, о любви!
Ему ответил такой же пьяный голос Макеева:
- Это что-то чеховское!
- Да ну что ты! Это же Тургенев! - возразил Юрий Иванович...         
Но еще хуже, чем в первом цеху, было в литейном. Там гарь и дым, пыль и полумрак. Льют алюминиевые болванки, а из них в приткнутом к цеху сарае вытачивает кружки для соковыжималок приятель Макеева фрезеровщик Царев, сухощавый, высокий, с бородкой, в очках. Крутит ручки, прыгает у маленького для него вертикально-фрезерного станка. Тоже пойдет на демонстрацию. Царев спрашивает у Макеева: "Как дела?" Макеев, перекатывая по губам окурок из одного угла в другой, говорит: "Да уж получше, чем у государства!"
Наконец, прошлой зимой дачный дом сожгли бомжи, которые каждый год ломали дачи, крали все, что только можно было украсть...
Рабочий день окончен. План выполнен, заметка в газету написана, на собрании выступил, стал победителем соцсоревнования, завтра - на демонстрацию трудящихся. Макеев идет по улице в приподнятом настроении, голова полна новых радужных надежд, каких-то планов, в углу рта бычок... Окурок, одним словом. Идет быстро, энергично, уверен в себе. И вдруг запнулся и со всего размаху - бац, на асфальт! Авоська улетела в сторону, содержимое рассыпалось, бутылка разбилась, ушиб колено и локоть, измазался... Макеев с трудом поднимается, приводит себя в порядок, собирает вещи и уже потихоньку бредет на автобус. Это судьба, как будто играя, предупреждает: "Не забывайся! А то, ишь ты - воспарил!"