Матерщинники, однако...

В средствах массовой информации то и дело вспыхивают споры: надо или нет пользоваться ненормативной лексикой?

Многие говорят, что без этого, то есть без ненормативной лексики, русский язык оскудевает, теряет свою сочность и самобытность. Они ссылаются при этом на творчество Баркова и даже Пушкина.

Все верно: Александр Сергеевич использовал слова и выражения, кои в изданиях советских времен заменялись точками. Чего стоят, например, такие строчки из его басни, мораль которой сведена к следующему: <В чужой п.....де соломинку ты видишь, а вот в своей – не замечаешь и бревна>.  Или такие две строчки из стихотворения, где речь идет о визите наших бравых солдатушек в Париж (1814 год), коим очень даже пришлись по вкусу парижанки: <А полковой наш поп... нахваливал да ёб>.

Вообще говоря, ссылки такого рода, когда в качестве аргумента в споре выбирается фигура такого масштаба, как Пушкин, мягко говоря, некорректны. Почему?

Во-первых, потому, что Пушкин – гений и ему позволено то, чего не позволено простому смертному. Станьте по уровню художественного творчества вровень с ним и тогда мы посмотрим, вправе ли и вы хулиганничать.

Во-вторых, Пушкин все-таки крайне редко использовал в своем творчестве ненормативную лексику, а, используя, имел всегда весьма-таки веские основания. Иначе говоря, он применял мат обоснованно. Попробуйте, например, из приведенных строк убрать ненормативную лексику или заменить нормативной и тогда мы будем иметь, по смыслу и по окраске, совсем иное произведение.

Таким образом, мат Пушкина вовсе не потому использован, что ему не хватало ярко выраженных и экспрессивно окрашенных слов из нормативного русского словаря. Его язык был и остается до сих пор образцово богатым.
Дай всем нам Бог, хоть чуть-чуть приблизиться к его уровню знания русского языка и умению им пользоваться.

Другие же утверждают, что ненормативную лексику вообще следует изъять из обращения, предлагают даже издать соответствующий нормативный акт, запрещающий ею пользоваться, в том числе и в художественном творчестве.

Опять же крайность.

Давайте хоть на минуту представим себе, депутата госдумы, который в коридорах парламента не матерится и не рассказывает скабрёзные анекдоты? Картина совершенно невероятная!

С другой стороны: допустим, такой нормативный акт появится, но кто будет следить за его исполнением, а? Милиция, которая никакого другого языка, кроме матерного, не знает?! Причем, почти поголовно.

На чьей я стороне? Ни на той и ни на другой, а где-то, наверное, посередине. И попробую объяснить.

По большому счету, мне отвратителен мат, отвратителен уже по определению, поэтому даже в обыденной жизни стараюсь не использовать. И мне это удается.

Я не люблю собеседников, которые свою речь пересыпают матерками. Особенно омерзительно себя чувствую, когда эта словесная дрянь льется из уст важного человека, занимающего на иерархической лестнице высокое положение.

И когда встречался с подобным, то всегда старался дать достойный отпор. Не всегда достигал желаемого результата, но я никогда не проходил мимо и не оставлял без последствий.

И вот только один случай, который сразу же возник в памяти.

Первоуральск. 1976 год. Журналистские заботы привели меня на местный завод трубчатых строительных конструкций, в частности, в партком. Тема была такова, что в беседе потребовалось участие директора. Секретарь парткома (по моей просьбе) позвонил первому лицу предприятия и попросил зайти в партком: журналист, мол, хотел бы переговорить.

Тот наотрез отказался идти в партком, поэтому мы вынуждены были сами идти в кабинет директора.

И вот кабинет. Обставлен (по тем временам) роскошно, хотя завод работал с огромными убытками.

Хозяин кабинета встретил нас, развалясь в глубоком кресле, и небрежным жестом руки показал на стулья: присаживайтесь, мол, если уж заявились. Мы присели. Я представился по всей форме и предъявил служебное удостоверение, поскольку с этим руководителем раньше не встречался.

И началась наша беседа, в ходе которой из уст директора (ни я, ни секретарь парткома, естественно, этого себе не могли позволить) хлынул такой поток отборнейшего мата, что я поначалу опешил и недоуменно посмотрел на секретаря парткома. Глаза мои взывали: «Угомоните же сквернослова?!».

Секретарь парткома не отважился сделать директору замечание.

А я? Морщась от отвращения, но я выдержал всё. Не стал делать замечание. Почему? Наверное, из-за того, что был в растерянности. И еще: из-за природной своей деликатности. Я подумал: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Вернулся в редакцию. Сижу у себя, а все еще под впечатлением директорского хамства (необходимо заметить, что матерки директора непосредственно моей особы не касались, а использовались по привычке для связки иных слов, в коих собеседник испытывал большую нужду). Приходит в голову мысль: а не подготовить ли по этому поводу для газеты короткую сатирическую реплику? Десять минут и заметка готова.

Понимаю, что в этом случае прежде я должен показать редактору. Иду к нему. Бегло пробежав, редактор Сергей Леканов, побледнев, замахал руками:

- Никогда! Нет! Только через мой труп!

Я, пожав плечами, вышел. Я понял редактора и, в какой-то мере, простил: директор по местным меркам – величина, член бюро горкома КПСС, уважаемый человек среди партийной и хозяйственной элиты. Мог разразиться огромный скандал, и редактору пришлось бы не сладко.

Что же делать? Отступиться? Забыть? Наплевать и растереть? Вступает в дело упрямый характер. И я действую. Если я не могу гласно поговорить, в печати, на эту тему, то  мне никто не может запретить пойти к первому секретарю горкома КПСС и высказать все, что я думаю насчет хама-директора.

Пошел и высказал. Высказал прямо и честно, глядя в глаза первого секретаря горкома КПСС, который (по слухам) тоже был не прочь крепко выразиться, мой шеф, кстати, - тоже..

Морозов, первый секретарь,  выслушал, не проронив ни слова, при этом на его лице не дрогнул ни один мускул. Образовалась пауза. Я почувствовал себя неловко. Я понял, что резюме не услышу, поэтому при полном молчании первого секретаря горкома КПСС покинул кабинет.

Что ж, думал я, возвращаясь в редакцию, сделал все, что мог. Результата нет. Почти нет. Потому что (это я знал абсолютно точно) без последствий не останется – и для меня, и для директора.

Так и случилось.

Что касается лично меня, то партийная власть еще больше утвердилась: этот журналист – личность опасная и вредная, поэтому с ним надо быть всегда настороже. Избавилась бы тотчас же, но не было внешнего повода, за который бы можно было зацепиться.

Что же касается директора, то... Несмотря на молчание во время моей аудиенции, первый секретарь тут же вызвал к себе «возмутителя спокойствия» и он был в кабинете уже через полчаса. Что за разговор между ними состоялся? Не знаю, так как встреча проходила с глазу на глаз. По слухам же, просочившимся из горкома, хозяин города напомнил, что язык надо распускать лишь в тех случаях, когда знаешь, с кем имеешь дело; не всё, что само лезет из хайла, стоит тотчас же выплескивать наружу.

После этого маленького инцидента я еще несколько раз встречался с тем директором. Однако в эти разы он демонстрировал при мне абсолютную сдержанность, корректность.

Но это ровным счетом ничего не значило. По большому счету, конечно. Потому что, как рассказывали рабочие завода, директор продолжает крыть всех так, что уши у них вянут. И, главное, они, в отличие от меня, ничего сделать не могут. Если секретарь парткома не решается сделать хаму-коммунисту замечание, то что спрашивать с работяги?

Итак, я ненавижу мат. Имею, конечно, в своем словарном запасе, но не использую. И не использовал никогда. Даже тогда, когда был много лет редактором межрегиональной газеты, то есть руководителем приличного творческого коллектива (они, подчиненные, тоже  стерпели бы от меня многое и промолчали). Даже в узком кругу коллег. Даже дома. Даже тогда, когда собирается мальчишник, где, конечно же, многое разрешено. Многое, но не мат. Мы, седые мужики, сидя за рюмкой часами, разговариваем обо всем и эмоции порой выплескиваются через край, но никогда и ни одного слова из ненормативной лексики. Как-то обходимся. Понимаем друг друга без мата. Конечно, это требует неких усилий ума. Выбросить же наружу ненормативный «букет» – проще пареной репы. И мозги отдыхают!

Сквернословие среди советских руководителей встречалось ничуть не реже, чем сейчас. Публичного, правда, разговора не было. Нельзя! Табу! Коммунист-руководитель – это советский лидер, светоч наш и наставник, образец для подражания, цвет общества, строящего коммунизм.

Впервые об этом публично заговорили, кажется, в 1989 году, когда на съезде народных депутатов СССР вышел на трибуну один из представителей народов Кавказа и во всеуслышание заявил, что тогдашний министр путей сообщения СССР Николай Конарев – это хам и отчаянный матерщинник.

Для меня это не стало никакой неожиданностью. Я это знал. Я это своими ушами слышал много раз, когда присутствовал на селекторных совещаниях, проводимых этим самым Конаревым. Я видел своими глазами и слышал своими ушами, как министр Конарев, приезжая в Екатеринбург, разносит подчиненных ему начальников.

Министр уезжал, а за дело брались местные железнодорожные начальники, которые пользовались тем же самым словарным запасом, что и Конарев.

Я решил поддержать народного избранника и вступить в дискуссию на предмет этики поведения руководителя-коммуниста. Написал заметку (естественно, привел факты, хорошо известные мне), и отправил в главную газету тогдашней страны – в «Правду».

Главная газета не только не опубликовала, а даже ее представители не посчитали нужным ответить.

Это была та самая пора гласности, когда на письмо читателя журналисты уже считали возможным вообще никак не реагировать – ни хорошо, ни плохо.

Моя личная позиция, думаю, предельно ясна.

А позиция литератора? Ведь те, кому удалось прочитать хоть что-то, могут сказать, уличить меня: а ты, батенька, используешь кой-какие словечки.

Да использую, но лишь в самом крайнем случае, а потому очень и очень редко, как и Пушкин.

Понятно, я – не Пушкин и ногтя на его ноге не стою. Однако из всех сил хочу походить на него, хотя понимаю, что это почти невозможно. Однако отчаянно стараюсь, а стремление походить, хотя бы чуть-чуть, на своего кумира-гения – что ж тут плохого?

В одном из своих романов у меня появляются две эпизодических фигуры, фигуры-антиподы. С одной стороны, генерал-лейтенант милиции. С другой стороны, подполковник милиции. Они – ровесники. Более того, службу в органах начинали, сидя за одним столом в школе милиции. Уже тогда все понимали, что первый далеко пойдет, поскольку дуб дубом и даже сочинения списывал у соседа по столу, то есть у будущего всего-то подполковника, но, зато, общественник и первым в партию пролез.

А второй, так сказать, однокашник? Тихо и незаметно делал свое дело, делал добросовестно, не думая о карьере. Поэтому и смог дослужиться лишь до подполковника.

Образы этих людей в романе уже понятны. Но я вознамерился еще глубже провести водораздел между ними.

... Приезжает как-то заместитель министра внутренних дел с инспекторской проверкой (тот самый генерал-лейтенант), идет по коридору главного управления внутренних дел области, а следом – многочисленная свита семенит. Орлиным взором глядит на всё и вся.

Ему навстречу, ссутулившись, бежит подполковник (начальник отдела внутренней безопасности), бывший однокашник, тот, у которого списывал сочинения, тот, который помогал будущему генералу обрести приличную физическую форму.

Подполковник, увидев, кто впереди, жмется к стенке, освобождая проход для высоких чинов.

Генерал прошествовал мимо, не удостоив подполковника даже кивка головы. Хотя видел и заметил однокашника. Потому что позднее спросит свиту:

- Ну, и как этот под****ыш служит?

Свита подобострастно захихикает в ответ. Свита знает, о ком речь. Потому что генерал с недавних пор только так и называет своего однокашника.

Под****ыш – слово из разряда ненормативных. Но именно оно и завершает прорисовку портрета генерала. Именно так и должен был выразиться этот генерал. И не иначе.

Вопрос: почему под****ыш? А потому, что природа наградила небольшим росточком его, подполковника. Именуя так, генерал втаптывает в грязь своего однокашника.

А этот самый под****ыш, между прочим, мастер спорта по вольной борьбе в своей весовой категории. И до сих пор в своем кабинете держит двухпудовые гири, отжимая их до десяти раз без передышки.

А генерал? Заплыл жиром, будто свинья на откорме. Куда ему двухпудовки?! По коридору-то идет, пыхтя, как паровоз.

А этот самый под****ыш, между прочим, шел как-то со службы домой и в глухом переулке увидел пятерых грабителей. Не раздумывая, вступил с ними в схватку, всех уложил харями в асфальт и дождался приезда дежурного наряда, передав тем задержанных с рук на руки. Среди задержанных под****ышем потом окажется три особо опасных рецидивиста, находящихся в федеральном розыске.

А генерал? Задержал ли он за всю свою долгую службу в органах хоть одного уголовника? Конечно, нет. Он чистюля. За него грязную работу делают такие вот под****ыши, как этот подполковник-однокашник.

У кого поднимется рука, чтобы бросить в меня камень и обвинить в использовании ненормативной лексики?

Или еще пример.

В романе «Плата за свободу» снова появляются два антипода – начальник и его подчиненный. С одной стороны, главный редактор городской газеты (из прежней партноменклатуры) и его сотрудник, молодой, но ранний журналист (представляет третье поколение местных газетчиков).

Прежняя номенклатура вполне устроилась и приспособилась к новым условиям. Даже самая ограниченная, хотя и самая наглая. Редактор – типичный пример.

Чтобы, рисуя портрет редактора, мне нанести последний, возможно, самый ответственный мазок, я прибегаю к ненормативной лексике.

Главный редактор вызывает к себе сотрудника. Тот приходит. Главный редактор, не скрывая своего пренебрежения, долго не замечает парнишку. Главный редактор поступает именно так, как поступала в свое время номенклатура.

Наконец, между ними происходит диалог. Привожу выдержки...

- Не «некто», - осторожно поправил шефа парнишка, - а депутат, избранный народом.

- Ну, и, - шеф явно подбирал слово поприличнее того, которое первым пришло ему на ум, - хрен с ним.

- «С ним» - это с кем? – преданно заглядывая в глаза шефа, почти скрытые нависшими «мешками», спросил корреспондент.

- С ним... Ну, с этим...

Парень решил прийти на помощь.

- Депутатом или народом?

Тут только дошло до главного редактора, что парнишка ёрничает...

Пропускаю часть диалога, так как он не имеет прямого отношения к теме моих рассуждений. И далее:

- Я с тобой не в бирюльки играю.

- Это я уже понял, Семен Яковлевич.

- Вот!.. Не посмотрю, что в третьем поколении... Не хочу, чтобы за два месяца до выхода на пенсию отсюда, - он рукой обвел богато обставленный кабинет, - меня ****анули под зад. Не хочу, понял?!

Парень покорно ответил:

- Понял, да, хорошо понял... Разрешите идти?

- Пошел... – Коротаев, запнувшись, вспоминал снова приличное слово, - на хрен.

Корреспондент дошел уже до двери, но неожиданно вернулся.

- Семен Яковлевич...

- Ты все еще здесь? А, ну, ****уй отсюда... И побыстрее...

Даже из этих крохотных фрагментов из диалога между главным редактором и его сотрудником видно, что я дважды избежал одного и того же матерного слова. Это, конечно, уход от правды жизни. Но я все же посчитал, что это уже будет лишним и неоправданным, поэтому смягчил.

Мне показалось, что для полной характеристики главного редактора достаточно и двух слов, употребленных им очень кстати, - это «****анули» и «****уй».

Конечно, я мог все слова главного редактора пересыпать матерками и это было бы сочно, ярко и натурально, но зачем?

Я вновь употребил ненормативную лексику, но у кого повернется язык обвинить меня в чем-то?

Третий и очень крохотный пример из повести «Московская штучка».

Партийная элита провинциального городка устраивает мальчишник в загородном особнячке. Мальчишник посвящен гостю из Москвы, перед которым все млеют.

Хорошо выпив и закусив, теплая компания расслабляется и переходит на анекдоты, в которых что ни слово, то мат. Анекдоты пересказывать не буду. Но не могу, в качестве подкрепления своей позиции, не привести стишок, который рассказали в компании партийной номенклатуры и почерпнутый в туалете:


«В сортире гадости писать,
Увы, традиция не нова.
Но как же быть, ****а мать,
Коль только здесь свобода слова?»

Представьте себе, что я бы заменил матерные слова на  «такая мать». Разве смысл бы не изменился? Конечно, изменился бы. Потому что я именно хотел этим показать, насколько развращена элита, до какой степени она опустилась в своей нравственности. И цели, так мне кажется, я достиг. Достиг той цели, к которой стремился.

Правда, что я в своих произведениях употребляю иногда крепкие словечки. Но никогда не смакую их. Я всегда их ввожу в текст с огромным нежеланием. И, по мере сил, удерживаюсь от соблазна привлечь читателя нецензурщиной.

При этом теряю читателя? Да, теряю. Но это не беда.

Так что в литературном произведении иногда вполне может быть оправданно употребление мата. Именно иногда, но далеко не всегда.

Поэтому почти все литературные герои моих произведений используют нормативную лексику. Даже «менты». Своих «ментов» я обожаю, и не низвожу до уровня грязной бытовухи, а, наоборот, приподнимаю, стараюсь, чтобы у людей осталось о них благоприятное впечатление.

Вот и все. Длинно, конечно, получилось, но, думаю, понятно. Понятна моя позиция по проблеме мата в жизни и в художественном творчестве.

Еще раз повторяю: я не терплю бранных слов в жизни, откуда бы они ни изливались. В литературе же допускаю. Допускаю исключительно для негативной характеристики того или иного персонажа.

Матерщинники, однако,
«Правят бал» – и тут и там.
Им в хайло бы так вот, прямо
Кол осиновый вогнал.

ЕКАТЕРИНБУРГ, май 2004.