Один и восемь

С того дня прошло три года. Почти ровно три года - тогда тоже был апрель; апрель восемнадцатого.
Я, совсем молодой ещё лаборант N-ского университета, застал революцию в самый разгар моего роста, как ученого. Мои родители прожили всю жизнь вместе, преимущественно в деревушке под N. Я рос тихим и спокойным мальчиком, ругаться не любил, драться и подавно. В возрасте 13 лет был отдан на воспитание и обучение своему дядьке, который повез меня с собою за границу (Турцию и Египет), где я впервые выказал интерес к науке, как творчеству. Мой дядька был известен в ученых кругах, и по возвращению похлопотал за меня, так чтоб я попал в хорошее местечко. Этим местечком оказался лицей W, в котором, впрочем, мне суждено было проучиться всего-навсего два года, вместо положенных четырёх, так как взяли меня в N-ский университет обучаться, на курс профессора Вадима Яковлевича Елисеева (двадцать лет назад чуть не брата дядьки), который с удовольствием давал мне книги из своей библиотеки. Был 1915 год. Мне исполнилось 18, когда я с чистой совестью и прекрасными отметками закончил курс, но по предложению Елисеева остался в университете обучаться дальше, по индивидуальной программе (которая состояла из дружески бесед с преподавателями за чашкой кофе). Была у меня в девятнадцать лет (в начале 1917) попытка опубликовать свой труд по физике, которая с успехом провалилась (хотя и по сей день я уверен в справедливом подходе, но вынужден согласиться, что характер эта работа носила скорее художественный, нежели научный).
Революцию я ждал, нельзя сказать, что с радостью или с опаской - просто принимал это как неизбежность. Пока вся волна её докатилась до N, многие из города уехали. В нашем университете остались Елисеев и бородач философ, почитатель Гёте, старичок Недье, с какими-то запутанными инорусскими корнями. Большевики вздернули его в первый же день появления в N. Елисеев продержался дольше - до самого начала 1918. Меня они как-то не замечали.
Что говорить - страшно было! Тем более, когда завелись у нас актеры - днем они стреляют в одних, ночью в других - не понять за кого. Я же отсиживался в подвале серенького домика на самой окраине города и умудрялся даже проводить мелкие эксперименты (в политике я никогда ничего не понимал, да и не хотел понимать)
3-го апреля в подвал мой ввалилось трое толстобрюхих Красных, с ружьями, с привязанными ножами вместо штыков, и, чуть не выбив мне передние зубы, велели идти за собой. По-видимому, их главный - самый толсты и самый красны, в мокрой шинели разодранной на спине, глядел на меня с нескрываемою ненавистью. Он даже предложил было своим заколоть меня прямо здесь, но те, довольно учтиво, запретили (дескать требо довести). Ввели меня в бывшую нашу Филармонию (ставшую теперь у них вроде штаба) и отправили в длинный, но узкий кабинет, по углам которого валялись кучи окурков. Там за увесистым, крытым бильярдным сукном столом сидел весьма симпатичный человек, за тою только оговоркою, что уж больно зло смотрели его глаза, будто украли у него что-то, и все окромя него знают, кто украл, а ему не говорят. Он обвел меня взглядом, выпятив монокль (так неестественно смотревшийся на его молодом лице – он был на пару лет старше меня) и не слова не говоря уткнулся в какую-то книгу (Апокалипсис, как позже удалось разглядеть), словно меня и вовсе не было. Двое солдатиков сидели возле двери. Совершенно худые и совершенно болезненного вида, так что мне даже стало их жалко. Они казалось дремали, или были в забытьи... Я стоял, не зная что делать. Офицер, точно проснулся, и только теперь поняв, что я здесь отложил всё же книгу и решительно встал. Из кармана свисала золотая цепочка часов, свисающая гирляндой из-под сюртука. На нем была черная бархатная рубашка.
-Имя, должность? - он чуть картавил и говорил надрывисто, точно выкрикивал команды.
Я представился, пояснил что "студент", работал в университете с Вадимом Яковлевичем, словом, занимаюсь наукой. Он глядел на меня с интересом.
-Хорошо! Ум! Умы сейчас нужны обществу! Людям! Сейчас без этого никуда. Я вот тоже образование кой-какое имею, притом весьма-весьма приличное (что ты то, сволочь, пардон - привычка ... привилась, небось, подумал что я такой же как они?) Да нет же - знай, что революция это не мужик с бородой да вилами! Революция это решительный протест!, - мне показалось, что ему просто хотелось высказаться, что он пробовал себя на роль оратора, и быть может речь эту приготовил ещё третьего дня и на мне тренируется. - Требуется решительным, самым пренепременнейшим образом искоренить пережитки прошлого
-Я понимаю, более того - я в чем-то согласен, - пытался вставить я словечко
-Нет, ты не понимаешь! Ты нечего не понимаешь, а я тебе разъясню... Васька, Ванька, - крикнул он солдатам, которые с нескрываемой ленью встрепенулись, - пошли вон! За дверь, быстро!
Он достал из ящика стола маузер и положил его подле себя
-Это что б ты не глупил.
-Я, право и не собирался, и... позвольте узнать цель, с которой меня сюда привели?
-Молчи, ум, молчи! - он сел на выгнутый стул и закурил, - ко мне пришла в голову одна мысль. Я ведь тоже знавал Елисеева. Ненавидел он меня всею душою, и я его точно так же. Помнится он мне вопрос задал - говорит, ответишь - быть тебе человеком, а не ответишь так и останешься неучем. И спросил - В чем, говорит, недостаток Марксисткой теории? Ты, небось, думаешь, что я начал отрицать всяк недостаток, да вот нет! Сказал я ему недостатки, какие знал - почти все сказал, а он и говорит - врешь ты, не быть тебе человеком, да со смехом таким говорит, зубы желтые выставил и трясется. Ну, я ему в зубы то в эти заехал и прочь из университета. С тех пор его и не видел... До того как пару месяцев назад не сказал "пли". И все-то мне хотелось ему в лицо наплевать, да все сдерживал себя... Вот скажи мне, кто из нас человек - он или я?
-Безусловно, оба, - глаза его, не моргая, глядели на меня, точно я ему был другом, и все ответы для него знал.
-Нет, ты скажи одно слово - кто человек - он или я?
-Вы, - выдавил я. Моё лицо - я чувствовал, покраснело до неприличия. Ноги подрагивали - то одна то другая.
-Врешь ты всё, - крикнул он, совершенно меняя тон и хватая маузер за ствол, - врешь ты, и мне ты от этого мерзок! Эх ты, Ум! Ванька, Васька! увидите его.
Солдаты, точно заколдованные вошли, робко скрипнув дверью, и повели меня в подвал, где не было ничего кроме бетона и воды. Видимо там я провел ночь.
В двери было маленькое окошко, зарешеченное стальными прутьями, и я мог видеть весь, ободранные коридор, противного зелёного цвета. Было тихо – кажется, за всё время я не услышал не звука, только слышно было раза два глухие хлопки выстрелов где-то наверху.
Вывели меня уже после рассвета, только не давешние солдаты, а другие - рослые и стройные, одетые поприличнее и с оружием, зловеще сверкавшем в электрическом свете. Они привели меня в тот же кабинет. Там будто бы ничего и не изменилось: офицер всё так же сидел за столом в давешнем сюртуке. Книги я не увидел. Он курил, пуская дым в открытую форточку из которой доносилось ржание кобыл и одинокое урчание автомобиля. Завидев меня, он швырнул окурок в угол (не затушив его) и подбежал ко мне.
-Садитесь, садитесь, - начал он как будто учтиво, - Курите? Тоже хочу бросить. Я давеча не представился - я Жилин Сергей Федорович.
-У моих родителей, кажется, бывали Жилины, - вспомнил я толстою противную пару, как-то году в 1910 проводивших у нас летом неделю на даче. - Уж не ваши ли родители?
-Черт с ними - я ушел из дому. Ещё давно ушел! Но я не за этим тебя позвал. Я вам сообщаю.. сигарку? Ах да вы, же не курите - простите я забывчив стал. Сообщить, что сегодня после полудни, вы будете повешены. Простите и поймите меня - я только выполняю приказы! - он запнулся, - Вы хотите, может, что-нибудь кому-то передать? Просьбы лично мне...
Как не странно, известие о моей казни не вызвало у меня поначалу никакого волнения. Казалось, он сообщил о каком-то новом скучном открытии, на которое и время тратить не стоит. Когда же я понял что речь обо мне, и о моей смерти, мне стало вдруг ужасно холодно. Ждал пока он скажет, что это шутка и что и революция вся шутка, но он говорил про какие-то деньги, про какие-то права и ещё про что-то... Наверное, я потерял сознание, хотя может, эти минуты просто стерлись в памяти; очнулся я только в подвале. Возле двери стоял розовый усаты мужичок (приятной, впрочем, наружности) и чесал волосатые пальцы. Он что-то говорил мне, будто мы с ним разговариваем уже с полчаса(я не помню, чтоб мы начинали разговор и не помню его начала)
-... мальчишка же ещё! - (подумалось : это он про меня) - Мальчишка, а сидит вона где , - поднял палец вверх. - И ведь право - у него не все дома! Он подонков отпускает, а хороших людей на расстрел ведет. Вот вас давеча с чего вздумал вздернуть - вы, вижу, совсем ещё молоды и ни в чем не повинны! Лицо то вона какое детское!
-Но он сказал, что только приказы выполняет!
-Чьи? Связи третью недели нема. Мы уже может быть и одни остались из наших. Была б связь он бы выполнял приказы, а так он за главного... Все у него на цыпочках ходят знаете отчего? - Друзья у него на самом верху, но если они такие же как и он, что же мы тогда творим то! Ведь это же не свобода, а ад какой-то сами себе навязываем!
-Так это он приказ отдал?
-Он, студентик, он! Я тебе по секрету скажу : ненормальный он. И чего ему вздумалось именно вешать! У нас и "вешалки" нету - так приказал же сколотить. Вот теперь во дворе окромя стен в крошку ещё и виселица появилась - страх Божий!
Где-то раздалось быстрые шаги. Мужичок вытянулся и отдал честь. Пришел сам Жилин. Одет теперь был в серое пальто, с красными погонами. Волосы были аккуратно зачесаны назад.
-Отопри, -приказал он старичку. Тот звякнул ключами и выпустил меня,- Пойдем со мной, - Жилин с нетерпением схватил меня за рукав и потащил наверх. - Я давеча с тобой не успел поговорить.
-Сергей Федорович, позвольте узнать, кто приказ отдал?
-Что? - уставился он на меня, пытаясь восстановить ход своих мыслей, да вставить туда мой вопрос.
-Ты подожди, подожди немножко. Я тебе сюрприз приготовил. Любишь сюрпризы? По глазам вижу, что любишь... Эк ведь здесь грязно!
Мы вошли в комнату на самом последнем этаже. Окнами выходили на главную нашу улицу. Было тесно, но уютно - на стенах ещё сохранились желтые бархатные обои. Мебель блестела, отполированная до состояния зеркала. На столе стояли три бутылки вина и какое-то мясо (тогда очень сложно было не то что мясо достать, а с голоду не помереть)
-Вот я похлопотал для тебя. Баранина - сегодня утречком закололи! Ну давай, присаживайся, - он уже подпрыгнул к столу и расправлял салфетку.
-Извините конечно, но я теперь мяса не ем.
-Постишься? - в недоумении посмотрел он на меня...
-Да нет...
-Хотя бог с тобой. Не хочешь - не ешь. Вино то хоть будешь? - я кивнул. - Вот и чудно. Садись. Скажи мне, - начал он, подавая полный до краёв бокал, - чем ты занимался до того?
-Наукой
-Я понимаю; ты скажи, чем именно. Математика, Физика, Химия... философия.
-Больше физикой.
-Вот и отлично... отлично...- он заметно нервничал, взгляд прыгал то на меня, то на бутылку, то в окно. Со стороны могло показаться, что он пытается со мной подружиться.
-Мне сказали, что это вы приказ подписали... о повешении?
-Я? - всё так же нервно глянул он на меня, помедлив прикурить сигарету! - Кто сказал? Чушь! Я что? - Исполнитель. Я, так сказать, прослойка... Я... отчего ты спрашиваешь то – не веришь что ли мне? И, в общем-то, не всё ли равно? Посмотри мне в глаза, - может быть, он был пьян? - Разве я могу обманывать? Скажи мне, что я здесь делаю?
Мне было неловко. Хотелось уйти. О том, что через час, или меньше, меня повесят, я совсем не хотел думать. Тогда я думал о Жилине. В его глазах, маленьких черных камушках, бегавших по всей комнате, застыло, глубоко-глубоко, страдание. Сразу было видно, что своё страдание и своё одиночество он прячет под маской жестокости. Мне было его жаль.
Я успел выпить лишь два бокала (Жилин почти закончил все три бутылки), когда в комнату тихо постучали. Протяжный голос возвестил что "уже пора" и "всё готово". Жилин встрепенулся, бросил по обыкновению своему окурок в угол и отставил на самый край бокал.
-Всё вздор! Пойдем, голубчик - время пришло.
Меня повели во двор, где действительно стояла свеженькая виселица. Высота была метра четыре. Эшафот где-то в метре от земли. Верёвка медленно качалась от холодного, ещё по-зимнему пронзающего ветра ветра. Снега почти не осталось, а тот что остался, был грязно-черного цвета. Было ещё совсем утро. Серые облака сплошь затянули небо, так что солнце не было совсем. В крохотном дворе стояли чахлые сумерки. Возле виселицы топтались пять солдат, куривших и весело что-то обсуждавших. Мы остановились метрах в пяти.
-Поверь мне, студент, всё будет хорошо! Ничего не бойся.
Он отошел к солдатом и что-то им сказал. Двое из них подошли ко мне и повели. Возле самых ступенек асфальт был покрыт коркой льда, так что я поскользнулся и чуть не упал; отчего-то мне стало противно и стыдно за себя, что я не смотрю под ноги себе. Там на меня одели верёвку. Мешка не было. Я стоял и глядел вперед, на стену, усеянную дырами. Я представил себе всех, кто был здесь расстрелян, кто стоял здесь последние секунды, в ожидании хлопка, пытаясь увидеть, как с огромной скоростью к тебе приближается черная точка; прямо в лоб. Кто-то из них молился, кто-то вспоминал свою жизнь, кто-то родных... Быть может, кто-то читал себе стихи Лермонтова или пел "Боже царя храни"... А я думал : отчего я поскользнулся на последних минутах своей жизни! Так было противно от этого. Казалось, что подлее мысли и придумать нельзя. Только теперь вся реальность, со всею своею очевидной неизбежностью стала охватывать меня. Судорожно вглядывался я в лица солдат, смотревших с презрением, но и с тоскливым состраданием, пытаясь отыскать в их глазах ответ на какой-то вопрос. "Зачем?" спрашивал я себя. Зачем всё это произошло? Я увидел Жилина, нервно курившего свою сигарету, так что скоро должно быть, обожжет свои руки. Всё лицо его выражало какую-то внутреннюю борьбу; точно он решал какую-то задачу, от которой зависит его жизнь. Но здесь стоял Я!
Начало жизни, начало длинного пути! Солнце, трава, ветер... Ничего скоро не будет. Будет только сплошное безмолвие. Пустота.
Где теперь мои родители? Должно быть их уже расстреляли, в какой-то холодный ветернный вечер. Сорвали кресты. Мама должно быть плакала, как плакала после смерти моей только что родившейся сестрёнки давным-давно - беззвучно, только подергиваясь телом, и почти без слез в малахитовых глазах. А отец был спокоен. Теперь они уже повидали и сестрёнку, и Елисеева и всех остальных.
Почему последние секунды бесконечны?
За спиной что-то щелкнуло, под ногами распахнулись створки, и я полетел вниз.
В сплошных тучах, в взбаламученном бурлящем небе, образовалась маленькая брешь, откуда с детской жадностью вырвался луч света. Он скользнул по нашему миру лишь долю секунды. Ту долю, в которую я падал вниз. Луч попал прямо мне в глаза. Это был луч счастья жизни, последний луч, который я увидел.
Спиной ударился я о глыбу трескучего льда. Когда через мгновение я раскрыл глаза, то на фоне плачущего неба появилось лицо Жилина. Ночью он приказал соорудить во дворе виселицу, а сам тем временем надрезал веревку, так что когда я летел вниз, она порвалась, точно бумажная.
Жилин помог мне встать, отвел в тепло. Через пятнадцать минут я был свободен. Тогда я не мог ничего сообразить. Как пьяный шатался я по городу, промочив все ноги, пока не забрел к своему серому подвалу.
И теперь, через три года, я не знаю - зачем Жилин сделал это. О нем я больше не слышал. Говаривали, что он исчез вскоре после моего случая. Потом ходили слухи, что он застрелился где-то на кладбище, на чьей-то могиле.