Дом, в котором ждут

У нее были крылья – она была свободна. Она улетала навстречу звездам, оставляя после себя лишь тонкий след воспоминаний…
Так она говорила о себе. Всегда…
Счастливо жмурилась, обхватывала себя за плечи и прижималась лбом к оконному стеклу.
- Ты понимаешь? – снова и снова спрашивала она, неумело затягиваясь и выпуская дым в потолок. И принималась плакать. Об одном и том же.
Я утешала ее, как могла, а в ответ получала горные реки болезненных откровений.
- Я не знаю… - короткие рваные фразы, дрожащие пальцы, сомкнутые на чашке кофе. – Не знаю, почему все так бессмысленно пусто…
Она умела говорить красиво и совершенно не умела рассказывать. Все, что я знала о ней, приходилось видеть.
Она была свободной. Смеялась – заразительно, слушала – часами, говорила – по делу. И все вокруг удивлялись – счастливая. И тогда она смеялась еще громче, заглушая все то, что было в ней настоящего. Танцевала. Пела под гитару, перебирая струны длинными пальцами. Задорно встряхивала головой и шла вперед, не оглядываясь.
О том, как хотелось ей оглянуться, знала только я.

Однажды, сидя на кухне и перебирая в руках какие-то бессмысленные листки, она призналась мне в том, что теперь она знает главное.
- Главное – это… Только ты не смейся надо мной, ладно? – говорила она непривычно торопливо, проглатывая слова и фразы. – Главное – это когда у тебя есть дом. Дом, в котором тебя… ждут.
С тех самых пор она искала свой дом, не уставая обманываться. Долгими месяцами, живя иллюзией завершенности поисков, была тихо счастлива. В такие моменты она молчала. Уютно куталась в домашний халат и закрывала глаза, лишая меня возможности видеть в них отражение ее истории. А потом начинала говорить… И я понимала, что дом снова оказался чужим.
- Почему? Ну почему? – тихо спрашивала она меня звенящим от слез голосом.
Я могла бы сказать ей, что не знаю, но лишь молчала в ответ. И она продолжала радостно заблуждаться и отчаянно разочаровываться, рушить собственные мечты, чтобы тут же возродить их из пепла.
- Я всегда – ухожу… - говорила она потом. Рассеяно сминала в руке зажженную сигарету и с удивлением дула на обожженную ладонь. И писала стихи…
Она всегда уходила – уйдет и сейчас,
И бесполезно надеяться, верить и помнить…
Ты окунись в глубину ее ласковых глаз
В последний раз, чтоб навеки тепло их запомнить.

Как я относилась к ней? Я до сих пор не могу понять. Не могу понять, как на таком ограниченном пространстве сумели ужиться двое настолько разных людей, какими были мы. Я восхищалась ей. Ее свободой. Ее верой. Ее стихами. Ее крыльями, которые уносили ее к звездам каждый раз,  когда жизнь начинала казаться непроглядно серой.
Я не могла без нее жить, потому что она несла в себе все то, чего я была лишена. Способность мечтать. И любить безоглядно и бездумно, просто любить – ради самой любви.
Я ненавидела ее всей душой. За то же самое.

Все произошло внезапно и неожиданно. Как впрочем и всегда. Она стояла у окна, в очередной раз разочаровавшись еще в одном доме, в котором ее больше не ждали. Стояла, опустив плечи, низко склонив голову и обхватив себя руками. Я смотрела на нее и ждала. Ждала, что она снова сядет за стол и будет говорить со мной, выплескивая на меня как обжигающий кипяток, все свои обиды и надежды, то и дело спрашивая «А может быть я ошиблась? Может быть, он все же ждал меня?». А потом напишет стихи, которые мы будет с удовольствием читать вместе, встряхнет волосами и отправится дальше, легко и непринужденно, как это было всегда. Но она молчала. Смотрела в окно невидящим взглядом, и в оконном стекле отражались сухие глаза. И тогда на смену непонятной гамме чувств, которые я не уставала испытывать к ней, пришла обида и жалость.
Я злилась на нее за то, что она не напишет больше стихов. За то, что теперь будет просто сидеть в углу моей жизни, не будет говорить, смеяться, плакать, задавать бессмысленных вопросов. И жалела ее. За то же самое.
Еще не вполне понимая, что происходит, я шагнула к ней, намереваясь обнять ее за плечи и утешить…, сомкнула руки на ее шее и сдавила ее так сильно, как только могла. Она не удивилась. Не стала вырываться и сопротивляться. Не попыталась повернуться ко мне и попросить меня не делать этого, дать ей еще один шанс, который она обязательно использует. Последнее, что я видела – было отражение ее взгляда в оконном стекле. Укоризненного. И благодарного. Она всегда благодарила меня за все, что я делала для нее. Даже если я делала совсем не то, что было нужно. И в этот момент что-то лопнуло внутри меня, и, еще не осознав, я почувствовала, что она должна жить. Она должна жить и быть рядом со мной, потому что без нее моя жизнь превратится лишь в подобие жизни. Я разжала пальцы. Я тормошила ее, вдыхала воздух ей в легкие, говорила-говорила-говорила что-то важное и бессмысленное, о том, что не смогу без нее жить, о том, что я ошибалась. Просила прощения. Прислушивалась к ее дыханию, которого уже не было. И понимала, что она умерла. Что я убила ее. И ее больше нет.

Она ушла из моей жизни навсегда, унеся с собой песни, стихи, танцы, звонкий смех, отчаянные слезы и желание любить. Никто не удивился ее отсутствию. Никто не искал ее и не печалился тому, что она больше не возвращается из звездных полетов и не приносит за собой тонкий след звенящей радости. Никто, кроме меня. Она была нужна только мне одной. Меня не осудили за убийство – как можно осудить за то, о чем никто так и не узнал, а потому единственным моим наказанием стала жизнь без нее. Без лучшей части себя самой.