Немолодой лифт мыслит самостоятельно Анна Рулевская

Это правда, я иногда не хочу. Не хочу, и не закрываюсь, и не еду, и нечего диспетчеру жаловаться, здоровье у меня отличное, я не сломался, просто я не хочу и все тут. Меня, конечно, можно заставить. Попрыгать можно, в стенку ударить кулачищем или матом покрыть. Но это уже приемчик, извините, ниже пояса. Я ругани не люблю. Воспитание, наверное. Когда дом только заселяли, тут больше люди культурные были, интеллигенция, не то, что сейчас. Входили друг за дружкой вежливенько, не дрались, не шумели, спрашивали тихонечко: «Вам какой?» И на кнопочки жали с уважением. А сейчас... Эх!
Между прочим, никогда ни о чем не жалел. Надо ценить то, что судьба посылает, а не строить воздушные замки всякие. Хотел бы я для себя жизни иной? Хотел бы, чтоб распределили не сюда, а в министерство какое-нибудь или в отель богатый? Конечно, а кто бы не хотел! Вот году в 85-ом, как сейчас помню, заходит Галина Львовна с 7-го и говорит мужу: «А лифты там, Толечка, стеклянные, ты представляешь себе? Стеклянные и вдоль стенки снаружи ездят. А ты стоишь в них и как будто сам взлетаешь.» Я тогда, честно говоря, много об этом думал. Представлял себе, что бы я чувствовал, если б сам был стеклянным. Если бы мыли меня каждый день, натирали бы до блеска, и заходили бы в меня красивые, нарядно одетые граждане, и если бы в кино меня снимали. Что это за жизнь такая? Да не жизнь, а сказка просто. Взмываешь себе бесшумно вверх, под самые небеса, а потом вниз скользишь и оседаешь, оседаешь плавно среди журчащих фонтанов. Да только и там ведь те же люди, войдет какой-нибудь представительный, а может он вор? Может, он народные деньги прикарманил? Или, того хуже, убил кого-нибудь? А свободы, я думаю, у стеклянного меньше чем у меня тут в Черемушках. Нравится – не нравится, вози, моя красавица.Все на технике держится, никакой индивидуальности.
Я, кстати, думаю, что не правильно это. Нет, конечно, технический прогресс и все такое, но, по совести говоря, разве можно было доводить до того, чтобы ты совсем никак не мог собою распорядиться? У лифта и так возможности мизерные. Лифт не может взять и пропасть, он же не наперсток какой-нибудь. Спрятаться не может, потеряться на несколько дней – тоже. Так что, получается, у нас один выход из положения – забастовка. И одно оружие – протест.
К тому же, если вы, например, наперсток какой, или даже лампа настольная, то вы все таки со своими, домашними живете. А мне каково? Кто бы не пришел, изволь – раскрывайся широко, как шлюха распоследняя, и принимай в себя.
Первого пассажира своего я не помню. Наверное, как у всех, строители какие-то или комиссия по приемке. Да и какая разница, кто у тебя был первый? Это все предрассудки и суеверия, я считаю. Главное, чтобы потом в дальнейшей жизни все удачно складывалось. А мне грех жаловаться, я уже говорил, жизнь моя, может и не самая завидная, но интересная и полная событий. А чтобы все всегда было хорошо, так этого ни у кого не бывает. За двадцать лет такого понаслушаешься! Иной раз думаю, а, может, и слава Богу, что уйти не могу? Может, так оно и лучше, что без рук, без ног, без головы шальной, без прочих причиндалов? Я в последние годы часто говорю так. Спасибо, говорю, Господи, что создал меня таким, какой я есть. Спасибо, что указал путь мой простой и достойный: вверх-вниз, вверх-вниз. Им-то, Господи, куда как тяжелее приходится.
И жалко их, жалко порой, как родных. Все ведь при мне, все в моем присутствии. Есть женщина одна с 11-го. Она целует меня. Ну, не меня конечно, а того, интересного, который ходил к ней месяца два. Всегда я подвозил. Напарник мой на 11-ом не останавливается. Какой-то предрассудок у него мистический. А я – всегда пожалуйста. Так вот он ходил, ходил, а потом как-то вижу – он вниз, и она, голубушка моя, Вероника, за ним следом. На напарнике. Его вызвать на 11-й можно, он только если с первого едет, не остановится ни за что. Ну, да ладно, мало ли, кто чего боится. Так вот, выбегает она, моя голубушка на первом, и этому, интересному хрясть шкатулочку в лицо! А там – кольца, серьги, брошечки всякие. Возьми, говорит, не хочу у себя хранить, если ты меня не любишь больше. Я стою, как дурак, хлебало раззявил, с места двинуться не могу. Думал, сломаюсь. Но, нет, ее, Веронику, на 11-й поднял, конечно. Она мне к стеночке головку прислонила и плакала, плакала… А сейчас, как идет с работы, или еще откуда, всегда меня вызывает, и, пока едем, грудью ко мне жмется, губами целует и шепчет так нежно «Коленька, Коленька, сладкий мой, вернись, ангел, вернись!» Мне приятно конечно, хоть я и знаю, что я не Коленька, а ей облегчение. Дома-то не поплачешь. Там муж у нее вечерами находится. Леонид Семенович.
А когда вместе теперь несколько человек заходят, чаще молчат. Не спрашивают, как поживаете там, или, как дела. Кивнут, «здрасьте» скажут в крайнем случае. А есть и такие, кто с другими ехать не желают, напарника вызывают и ждут, когда спустится. Только Ксюша с 8-го одна не поедет ни за что. Стоит всегда, ждет попутчика. Это я ее так, по старой привычке Ксюшей зову, сейчас она уже Ксения Валерьевна, уважаемая дама, но я-то ее с детских лет помню. Боится она меня до смерти, а почему, сама не знает. Я слышал, как ее ухажер интересовался, может, застревала в детстве, но она говорит, нет, ничего такого не было, просто боюсь одна в лифте ездить, и все тут. Так что, если она вдруг поздно вечером домой приходит, то всегда чешет пешком к себе на десятый. А я так и стою на первом, готовенький. Стою себе и стою до самого утра. Чего ей меня бояться? Даже обидно как-то.
Другое дело – Володька из 35-ой. С этим я не выдерживал, ломался пару раз. И прямо между этажей, чтоб ему, падле, посидеть и подумать хорошенько, пока бригада не подъедет. Этот алкоголик мало того, что заблевал меня уже четыре раза, так еще повадился и малую нужду во мне справлять. А как мне потом Веронику вести? Неудобно же… Напарник говорит, что надо воспринимать все философски, мол, всюду жизнь и ее проявления. А я не могу философски, потому что если человек забежал с улицы, и ему невмоготу, то я поморщусь, но вытерплю. А этот, скотина такая, ведь домой к себе едет! Ну ты две минуты подожди, так нет, он как будто из вредности, специально! И стоит, шатается и задумчиво так на струю смотрит. Главное, я ведь с ним по честному пытаюсь договориться. Он кнопку жмет, а я не еду. Не хочу. Он, хоть и с ног валится, а настаивает. Жмет и жмет. Жмет и жмет. Вот и принимай каждый раз решение. Либо он сейчас упадет тут, и я до утра никуда не поеду, либо лужа будет. А ведь и так, и эдак перед людьми совестно, хотя я, если разобраться, и не при чем.
Напарник мой говорит: не всегда есть выбор между плохим и хорошим, чаще – между плохим и очень плохим. Как у Климашкиных из 15-ой. Можно судиться до последнего, а можно отступного взять, но сына-то не вернешь. Господи, Господи, я как подумаю, что могли бы его прямо в подъезде, прямо передо мной, думаю, спасибо, Господи, что не вошли. Что все там, у парадной. Я слышал, как девчонка кричала, никогда не забуду... Напарник говорит: вот так-то, пусть себе на пол ссут, ругаются, слова матерные на стенках пишут, да пусть даже крышу прожигают назло, лишь бы не резали друг друга.
А я и соглашаюсь.
Я вообще думаю, мы лифты, на лошадей похожи. Такие же красивые, если нас не обгадят, и добрые такие же. Ведь позволяем же на себе ездить. А могли бы… Я разговор слышал такой, что будто бы фильм в Америке сняли, что лифт один с ума сбесился и стал людей убивать. Это Ленка Бородина своей подружке Скворцовой рассказывала. Не знаю, не знаю. Они, конечно, там в Америке и не такого напридумывают… А все же, я как попробовал представить себе все это, так ужаснулся. Все-таки, что ни говорите, а есть нравственный закон в каждом из нас. Это так же верно, как то, что под нами – шахта, а напротив – мусорный люк. Судьбу свою надо достойно прожить, чтобы добрым словом помянули.
Я в иную жизнь не верю, хотя напарник много чего болтает. Он философа одного возит, наслушался видно. И про Высшую Идею Лифтовости мне рассказывал, и про тот лифт, что сам себе трос оборвал ради того, чтоб иные никогда не ломались, и про то, что если в Черемушках честно служишь, то в следующей жизни обязательно разместишься в Министерстве каком-нибудь или даже в частном доме, где работы мало, а отношение к тебе душевное, потому что ты уже как бы член семьи… Может и так. Кто знает? Я и сам иногда тихонечко думаю про себя: «Отче наш, иже еси на тросе… Да святится шахта моя, да пребудет цела кнопка… Вызов мой насущный даждь мне днесь, да не введи меня в поломку, и да избави меня от замены…»