Четырнадцатый

Четырнадцатый

Плыли уже несколько часов, солнце потихоньку поднималось и начинало пригревать, когда вдруг послышался гул. Я подумал, что это шагающее дерево, оно ведь тоже гулко уходило, но этот звук был другой. Странный раскатистый гул, будто отзвук далёкого грома.
-Капитан, что это?
-Не знаю!
-Кто-нибудь что-нибудь видит?
-Всем сидеть на местах! Грести! Мы должны плыть!
Всем было страшно от этого гула, тревога повисла в воздухе, мы гребли и нервно оглядывались по сторонам, но вокруг были берега и лес. Вдруг мы выскочили из очередного изгиба реки и увидели ребёнка. То есть нельзя называть его ребёнком, он был выше самых высоких деревьев в лесу. Он был огромен, ростом как восьмиэтажный дом! Но строением он напоминал маленького ребёнка. Пухлые ручонки и ножки в складках, румяные, чуть обвисшие щёки и чёлка реденьких волос. По виде ему был год и он недавно стал ходить, поэтому шатался, когда махал руками и плакал. Именно его плач и был тем гулом. Этот ребёнок мало того, что был огромен, он плакал громче, чем гром. Мы замерли, поражённые этим зрелищем. Мы привыкли к самым разным чудовищам, мы видели даже невидимоё чудовище, но этот ребёнок был страшнее чудовищ.
-Грести, не смотреть на него! Грести!
Крик капитана вывел нас из ступора и мы взялись за вёсла. Мы хотели скорее уплыть от этого страшного малыша и корабль буквально понёсся по реке. Но тут малыш перестал плакать и засмеялся. Он увидел нас и зашагал к реке, с треском выворачивая попадающиеся на пути деревья. Он шёл медленно и неуверенно, но каждый шаг его был размером в десятки метров и он стремительно приближался к нам глядя своими пустыми глазами.
-Быстрее!
Вёсла гнулись дугами, мы гребли как единый организм, слаженно и ожесточённо, мы не могли позволить себе ошибки, нам нужно было успеть спрятаться за очередной поворот реки, скрыться с глаз этого чудовищного мальчика. Дети жестоки и склонны к убийству, что в значительной мере компенсируется их слабостью. С взрослением они становятся сильнее, но общество учит их своим табу и ограничивает природные человеческие инстинкты, вроде жажды приносить боль, вплоть до убийства. Но этот младенец он был огромен, он был силён как десяток слонов и он был опасен. Мы чувствовали это и никто не преисполнился симпатии, которая обычно возникает при виде маленьких детей. Все знали, что это маленький убийца и нам нужно спасться от его пухленьких ручек с белыми толстенькими пальцами!
Мы не поднимали голов, мы сосредоточились только на вёслах, старались не замечать приближающегося грохота и довольного урчания громадного младенца. Спасительный поворот был уже скоро, как вдруг наш корабль задрожал на месте. Как будто натолкнувшись на невидимую преграду. Мы попадали со скамеек и покатились клубком.
-Держитесь за борта!
Мы хватались за них, чувствуя, как корабль влекомый неизвестной силой поднимается вверх. И вдруг над нами появилось лицо младенца, расплывшееся в довольной улыбке. Он довольно гудел, рассматривая корабль. Ему нравилась эта игрушка. Мы приникли к палубе, с ужасом ожидая что будет дальше.  Мы ничего не могли сделать с этим здоровяком. Мы могли только ждать и надеяться. Вдруг на палубе появилась рука, поток белой плоти с водянистой кожей и противными прыщами. Он продирался по палубе, размётывая скамейки гребцов. Вдруг он наткнулся на одного из нас, прятавшегося под бортом. Схватил его и пока нёс к лицу раздавил в своём кулачище, удовлетворённо заурчав при виде прыснувшей крови и кишок. И в этот момент страх уступил место ярости. Мы перестали думать, что будет дальше, мы были здесь и сейчас, мы видели, как был убит наш товарищ и мы хотели только одного - отомстить! Рядом кто-то вскочил и метнул копьё в младенца-великана. Копья воткнулось ему в щёку и лицо его искривилось от боли. В этот момент капитан вогнал своё копьё в руку младенца, которой тот держал корабль. Ещё несколько копий были брошено в лицо и одно из них попало в глаз. Младенец заорал так, что его крик заложил нам уши. А корабль полетел в воздухе, брошенный со страшной силой.
Если бы мы упали на берег, то корабль развалился и многие из нас бы погибли, нахромившиеся на ветки деревьев. Но нам несказанно повезло. Корабль упал в реку, зачерпнул носом изрядно воды и понёсся по течению. Если бы не капитан, мы бы врезались в берег на повороте. Но капитан выстоял, он уберёг рулевое весло и смог повернуть корабль. Кренясь и скрипя, корабль заскочил за спасительный поворот реки, пока мы барахтались на палубе.
-Всем по местам! Грести!
Изнеможенные ужасом, шатаясь, мы искали свои места, понимая, что нужно быстрее уплывать. Младенец мог погнаться за нами и просто раздавить, переломить надвое корабль своей огромной ногой. Мы метались по палубе, устанавливали скамейки, многие вёсла выпали с бортов и грести было нечем. Капитан послал за запасными вёслами в трюм и приказал грести теми, что было. И гребли. Когда уставали, нам на смену вставали оставшиеся без вёсел и наше бегство длилось несколько часов, пока мы окончательно не выбились из сил. Где-то позади мы слышали, как к грому младенческого рёва присоединился ещё более страшный. Конечно же, у ребёнка должны были быть родители. Не хотелось думать какой они величины, не хотелось думать, что они могут легко нас догнать, ведь их шаги будут в сотню метров. Мы гребли и гребли, мы не думали и лишь усталость смогла смирить наш страх. Капитан приказал бросать якорь возле небольшого островка, поросшего соснами. Даже если бы услышали дрожь земли от приближающихся великанов, у нас не осталось сил убегать. Мы бы остались и приняли смерть. Мы были равнодушны.
Мы упали на палубу и лежали. Потом многих из нас стала бить дрожь от усталости и пережитого ужаса. Потом мы стали чувствовать жару и голод. Капитан не помыкал нами, он видел нашу опустошенность и ждал пока мы придём в себя. Время шло, погони великанов не было слышно и мы стали разговаривать. Бросать редкие слова. Костёр бесед постепенно разгорался и вскоре в его были вовлечены уже все. Нас охватила радость спасшихся от неминуемой смерти. никто даже не надеялся, что мы сможем убежать от этого младенца. Но мы живы! Корабль цел и мы спаслись!
-Нужно готовить обед и чинить корабль.
Мы сошли на берег. Одни стали чистить картошку, другие с пилами и топорами стали рубить сосны. Капитан обнаружил пробоины на носу, нужно было выстругать новые вёсла и сделать трап, который мы потеряли.
-А ведь погибло двое.
Мы пересчитали, но мало кто помнил, сколько нас было до встречи с гигантским младенцем. Один погиб точно. Это был нефтяник из Ахтырки, молчаливый типчик, делавший какие-то записи в своём блокноте и ни с кем особенно не общавшийся.
-Пропал ещё мой сосед. Он был из Сум, работал на оптовой фирме. Он сидел впереди меня, а сейчас его нет.
-Куда же он делся?
-Не знаю. Может быть выпал, когда младенец бросил корабль.
Все подумали о том, что ожидало нашего товарища, если он не утонул. Великаны непременно нашли бы его и убили.
-Будем надеяться, что он спасётся. Но возвращаться за ним мы не можем.
С этим все были согласны. Да, он наш товарищ, но возвращаться в тот ужас, к этому младенцу и его родителям, которые могли уничтожить нас одним движением руки. Нет, мы не могли туда вернуться. Мы должны плыть и доплыть.
Я тесал топором весло, широкую гребковую часть и рукоять. Выходило не очень красиво, но нам было не до красоты. Сейчас нас волнует только польза. Нас, я уже несколько дней думал именно "мы", "нас", а ведь я эгоист, я думаю только о себе и плевать на чужие интересы. Неужели это путешествие так объединило, ведь я не знал всех этих людей, более того, презирал их. В моём представлении только конченные дебилы могли по доброй воле отправиться в плавание на лодках по какой-то речушке. Ладно я, меня заставили. Отец сказал, что или я плыву или об учёбе в Киеве можно забыть. Не знаю, чего он добивался, может боялся, что если я буду сидеть дома и бездельничать, то снова подсяду на ширку. А тут же здоровый отдых на природе, гребля, компания всяких туристов, вечера с гитарой у костра. Мой папа был зашибенный семидесятник, каждое лето ходил в походы, знал на память все песни Высоцкого, специально научился играть на гитаре, чтобы петь их.
Он хреново играл и хреново пел, но никто ему об этом не говорил. У этих семидесятников был свой мир, очень манерный. Они считали себя лучшими людьми, не боялись называться романтиками и презирали окружающую действительность, где правили деньги и торгаши. А у них же были идеалы, у них был незыблемые ценности. Моя мама любила рассказывать мне, что цивилизация сделала не нужными такие качества, как смелость, благородство, самоотверженность.
-Без всего этого вполне можно жить. Но мы с отцом и наши друзья, мы не хотим без этого жить. И поэтому мы отправляемся в походы, уходим в лоно дикой природы, где всё проще и честнее, где мужчина может быть мужчиной, может проявить свои лучшие качества. Знаешь, как мы познакомились? Байдарка, на которой я плыла, перевернулась, это уже была осень, я была тепло одета, быстро намокла и стала тонуть. И твой отец бросился мне на помощь, бросился в холодную воду, рискуя утонуть сам. Он вытащил меня на берег, развёл костёр, отогрел меня. Там мы и познакомились!
Я слышал эту историю миллион раз и мне от неё тошнило. И от родительских друзей тошнило, этих гордых лузеров, которые прикрывали своё жизненное банкротство тем, что они слишком честны и благородны для этой жизни. Они работали на плохих местах, мало получали, но откладывали деньги, чтобы летом сплавиться на байдарках, попеть эти дурацкие песенки и поговорить о том, куда катиться мир. Мир катиться, а мы такие молодцы, мы дружны и держимся своих идеалов, самых преданных идеалов в мире. О том, что они лузеры, что они просрали свою жизнь свидетельствовал хотя бы тот факт, что их дети не понимали их. Была пара совершенных телков, которые шли на поводу у стариков, но остальные откровенно избегали этих дурацких плаваний и кострового пения под гитару. Меня тошнило от забубенности и глупости происходящего. Их идеалы были говно, они вцепились в мёртвое говно и думали, что это подвиг. Идиоты.
Они застряли в семидесятых, в своей молодости, которая казалась им самой лучшей молодостью в мире. Папа любил рассказывать, как хорошо они отдыхали, как были дружны и как всё было хорошо.
-Мы могли пропеть у костра до утра, а потом садились в байдарки и плыли дальше! И никакого пьянства! Вот для нас молодость самое лучшее время в жизни. А для тебя?
Папа хотел доказать мне, что если я бухаю, если говорю, что жизнь говно, а он в таком возрасте был бодр и счастлив, то он жил правильно, а я нет. Он любил рассказывать, какие они были молодцы и как им было хорошо, иногда и мама подпевала. Они на полном серьёзе думали, что смогут меня переубедить, привить свои ценности. От которых меня тошнило. Тошнило от гитар, костров, байдарок, радиолюбителей и подшивок журнала "Наука и жизнь", который мой папаша подписывал до сих пор. Он ведь преклонялся перед техникой, если бы он верил в бога, так он непременно должен был быть с паяльником. Но папа и мама в бога не верили, считая его какой-то нелепой выдумкой, которая давно уже отброшена на свалку истории научно-техническим прогрессом.
Меня бесила эта их черта - уверенность в собственном всезнании. Для них не было белых пятен и вопросов на которые нельзя было ответить. Им всё было ясно и просто. Он знали как жить, знали, что сами живут правильно, что жизнь несовершенна, но это последствие несовершенства человека. Смесь материалистов и романтиков, технарей и атеистов, они считали себя лучшими людьми, а остальных каким-то моральными инвалидами. Меня тоже, хотя им было жаль меня, всё-таки сын. И они пытались сделать меня похожим на себя. Без особого успеха. Я был другой, я рано начал курить и бухать, у меня были сомнительные дружки, которые не любили туризм или радиотехнику, а если и бренчали, то исключительно на электрогитарах. Родители предпочитали думать, что именно пагубное окружение погубило меня, несмотря на все их усилия. Я их не разубеждал, мне было насрать. Последнее время мы жили в разных мирах и пересекались лишь для того чтобы сказать несколько слов, обязательных при совместном проживании.
Родители смирились со мной, вытеснили куда-то на периферию, стараясь не думать обо мне и объясняя себе мою чуждость тлетворными веяниями времени. Но иногда я возвращался в центр их сознания. Сначала, когда в пьяном виде обрыгал милицейский участок. Бедный папа потом лично отмывал его и провёл со мной несколько лекций о вреде пьянства и о пользе здорового образа жизни. Однако затянуть меня в очередной байдарочный поход ему не удалось. Родители уехали и я устроил у себя дома такой вертеп, что соседи раз даже вызвали милицию. Хорошо, что мы к тому времени докурили всю траву и менты ничего не нашли. Потом я сказал, что поеду поступать в Киев на кинематографический. Я мечтал снимать кино, был уверен, что талантлив и много добьюсь.
Папа был в истерике. Он ещё мог простить, что я не стану инженером, как он, но моё намерение учиться на кинорежиссёра убило его. Для него это была не профессия, а какая-то цыганщина, смесь жулика и бездельника. Это был позор семьи. И папа сказал своё решительное нет, мама туда же. Она как верная семидесятница во всём слушалась супруга, которого считала настоящим мужчиной, смелым, благородным и решительным. Я посмеялся им в лицо и уехал в Киев. Я даже поступил. Родители то думали, что я вернусь ни с чем, а меня приняли. Для них это было только подтверждением того, что институт в который я поступил, это какой цыганский табор. Потому что принять меня, грязно одетого, с хвостом нечёсаных волос, провинциала, это же несерьёзно. По мнению отца человек мог ходить только в костюме и при галстуке, на крайний случай в вязанной кофте, но всё равно при галстуке. И мои заношенные до блеска джинсы, футболки с нарисованными чернилами ***ми, всегда выводили его из себя. И тут твердыня киевского вуза пала перед этим странным созданием, не имеющим ценностей и идеалов. Значит, вуз плохой.
Папа намекал, что не будет давать денег, но я то знал, что он блефует. Даст, куда он денется. Он же отец и должен заботиться о сыне, пусть и таком неудачном. А не даст, так проживу и так. Я ж был панком, не брезговал подпитаться объедками в закусочной и просто настрелять мелочи у прохожих. А потом стал малевать шаржи. Я с детства неплохо рисовал, пару лет ходил в художественную школу, потом руку набил и ваял шаржи за пятёрку. На жратву и бухло хватало. Раз отец приехал в Киев  и пришёл ко мне в общагу. Когда он увидел батарею пустых бутылок, лужу блевоту перед входом, голых девок на полу, то понял, что я окончательно пропал. Сделал страшное лицо и ушёл не поздоровавшись, ему было стыдно показать, что он мой отец. Вроде просто дверью ошибся. Дурак.
Потом я подсел на ширку. Её варили в подвале, пару раз давали бесплатно, потом я покупал. Потом варщиков замели менты, приходилось ходить, искать на стороне. Там драли большую цену, потом у меня загнила вена на руке. Кололись грязными шприцами, заражение, меня положили в больницу и чуть не отрезали руку. Я еле выкарабкался и решил, что пора завязывать. Я хотел снимать кино, а не сторчаться. На лето я уехал домой. Родители знали, что я был наркоманом и ждали, когда я сорвусь. Им же вбивали в голову, что это навсегда, с этого не спрыгнуть. Это самая большая ***ня, которую вбивают в голову. От неё гибнет больше, чем от самой ширки. Потому что сами  нарики начинают верить, что это навсегда и ничего не поделаешь. И ничего не делают. На самом деле спрыгнуть можно. Я уже почти полгода в завязе, я знаю много людей, которые спрыгнули и сейчас нормально живут. Конечно, не все могут спрыгнуть. Это как с водкой, что кто-то спивается сразу, а кто-то может бухать годами и ничего ему не будет.
Я спрыгнул. Я хотел снимать кино. Кино короли и я любил кино. Кино может сказать очень много, почти всё, что ты хочешь. Кино может передать интонации, который не выразишь словами. Кино может изменить тебя, захватить, делать с тобой, что угодно. Ты будешь плакать и смеяться, молчать и болтать. Кино может сделать с тобой всё.
И я поехал в это дурацкое путешествие, чтобы думать фильм. У меня был образ. Летняя жара, человек ползущий по траве, то ли раненный человек, то ли смертельно усталый человек. Он ползёт по тёплой, устало зелёной летней траве, иногда он бредит, иногда теряет сознание, потом приходит в себя и снова ползёт. Я не знаю, что это за человек, не знаю куда и зачем он ползёт, что с ним происходит. Это не важно. Я ненавижу кино, как экранизацию. Ненавижу кино с сюжетом, это варево для дебилов. Кино должно не рассказывать, а показывать. Кино должно захватывать атмосферой, должно втягивать в себя, погружать с головой, должно заставлять жить в себе. Зритель должен слиться с кино, слиться с героем, так же ползти по траве, также чувствовать жаркое солнце, бредить и терять сознание, видеть лошадей, рассказывающих похабные анекдоты, видеть улыбающиеся яблоки, чувствовать смерть. Я хотел снять такое кино.
Это было до путешествия. Сейчас планы поменялись. Я вижу другое кино. Вижу лодку, этот корабль слишком хорош собой, слишком живописен. Я ненавижу Голливуд, ненавижу его спецэффекты. Применять их может только человек без воображения, только дурак, рассчитывающей на дураков. Солнце и трава, глаза человека, другие простые вещи могут сказать гораздо больше, чем все спецэффекты. Они могут ужасней, чем самые страшные чудовища. Лодка. Большая лодка с грубыми бортами и самодельными вёслами. Экипаж, экипаж почти такой, из плохо одетых, усталых мужчин. Они не знают куда плывут, не знают зачем плывут, они плывут, потому что невозможно сидеть без движения в этой жаре, в которой воздух спекается  и застывает. Они молчат, потому что им нечего говорить друг другу. Они уже не надеяться и не верят, они просто ворочают вёслами и даже не поднимают почерневших лиц. Иногда в этой жаре приходит смерть. Никаких смехотворных чудовищ, просто ниоткуда вылетает стрела и убивает одного из плывущих. На смерть не обращают внимание, она привычна, а жара иссушила, отняла все силы, чтобы реагировать на что угодно. Они плывут и их плаванию нет конца и жаре нет конца и солнце всё время в зените. Стрелы продолжают прилетать и тот, в кого они попадают, падает на дно лодки с застывшей улыбкой.
Я очень хорошо вижу этот фильм, я успел обдумать каждый кадр. Я хочу снять этот фильм, фильм о путешествии из никуда в ниоткуда, о случайных людях в случайном месте. Может это жизнь, но я не сторонник обобщений. Есть образ, он волнует и поглощает меня, я хочу запечатлеть его на плёнке и подарить эти мгновения жизни в кино другим людям. Я не хочу думать, что у меня нет денег на фильм, что даже если я его сниму, его увидят лишь несколько десятков человек. Это всё лишнее. В моей голове есть фильм, я ясно вижу его, он уже есть, независимо от посторонних обстоятельств.
Меня позвали обедать. Капитан похвалил за весло, оно получилось одним из лучших, что удивительно хотя бы потому, что я работал топором первый раз в жизни. Я много узнал нового о себе. Главное, что во мне проступает отец. Отец которого я не любил, которого считал и считаю чужим. Я думал, что я другой, совершенно другой, ни в чём не похожий на него. Между нами нет ничего общего, даже внешне мы разные. Он такой подтянутый, аккуратный и манерный, а я худой, высокий, нескладный, с патлами по плечи. Мы два полюса, мы максимально далеки друг от друга.
И вдруг отец стал проступать во мне. Я почувствовал это с первых дней путешествия. Сначала мне понравилось плыть. Я грёб, смотрел на берега и мне, человека чуждому природе, они показались приятными. Потом мне понравилось сидеть возле костра, потрескивание дров, запах дыма. Я удивлялся, а потом понял, что это проступает род. Мы можем бунтовать против отца, сражаться с ним и убегать, но в конце концов становимся им же. Да, мы не копия, в нас есть что-то своё, но это скорее надстройка, как говорили коммунисты. А базис нам достаётся от отца. И я заметил, что люблю нравоучительно говорить, последние дни думаю "мы", а не "я", рассуждаю о товариществе и гребу.
Сначала это меня покоробило. Я ведь долго говорил, что я другой, я презирал отца и сейчас не испытываю к нему тёплых чувств. И вдруг, я становлюсь им. Становлюсь по велению каких-то сил, а не по собственной воле. Я не хотел хорошо выструживать весло, но выстружил. Не хотел, чтобы мне нравился запах дыма, но он мне нравиться, не хочу думать о команде, но думаю о ней! Где я, осталось ли хоть что-то от меня или всё место занял мой отец? Я жру этот суп, с недоварившейся картошкой и вспоминаю фразу отца - горячее сырым не бывает. Что такое трудности путешествия по сравнению с ощущением коллектива? Пусть комары, пусть срать по кустам и подтираться листьями, но локоть товарища искупает всё. Раньше я был готов блеваться от таких мыслей, а теперь они не кажутся мне глупыми. И что будет дальше? Неужели лет через десять я станут совсем своим папашей? Отрадой его старости?
Не знаю. Я злюсь, я недоволен тем, что происходит. Я хочу быть самим собой, а не чьей-то копией. Но если я буду бороться с собой, буду настраивать себя против дыма костра или против чувства локтя, то это ведь тоже будет по-отцовски. Он же любитель бороться с мельницами и отстаивать идеалы. Он же многое заставляет делать себя не потому что хочет, а потом что должен. Я всегда жил свободно, я никому ничего не был должен, делал, что хотел и что теперь стал должен? Должен бороться с собой, чтобы не стать отцом? Я не хочу быть должным, я хочу быть собой! Не хочу ни о чём думать, только о фильме. Я назову его "По реке". Это будет короткий фильм. Человек не может быть на гребне эмоций долго. 10-15 минут и этого вполне достаточно. Человек должен нырнуть в фильм, прожить его во всей полноте и вынырнуть с титрами, уставший и потерянный. Настоящее кино не может быть развлечением, настоящее кино это испытание. Это сложное дело, напряжение всех сил, состояние на грани возможного! Вот это настоящее кино, а всё остальное, какие-то оживлённые картинки.
Мы поели, забросали кострища песком, на случай, если великаны будут идти по нашим следам. Отчалили от островка и двинулись вперёд.
-Капитан, река становится шире и шире!
-Я вижу.
-Но ведь этого не должно быть. Она должна уменьшаться, вы ведь поднимаемся вверх.
-В верховьях могли пройти сильные дожди, вот река и разлилась. К тому же на этой реке всякое возможно.
-Возможно, что у реки не будет истока?
-У любой реки должен быть исток.
Разговор утих. Нечего было спрашивать, потому что никто ничего не знал. После обеда на всех накатилась сонливость, гребли вполсилы, прячась от солнца за щитами. Они были хорошо укреплены и остались почти все после встречи с гигантским младенцем. Хуже было с копьями, которых осталось совсем немного. Мы вытесали несколько палок, но едва ли с них будет какой-то толк.
-Смотрите, крепость!
Впереди показалась высокая каменная башня с бойницами и острой железной крышей. Она неожиданно высилась среди деревьев.
-Это хоть не дом великанов?
-Нет, бойницы узкие.
-Капитан, что будем делать?
-Подплывём ближе и посмотрим. Не шуметь и приготовить оружие.
Мы замолчали и продолжали грести. Одолели несколько изгибов и выплыли на большую затоку шириной метро двести. В конце её над водой возвышалась крепость с высокими стенами. Две башни стояли на берегах реки, между ними был переброшен мост, с которого спускали решетки, перекрывавшие путь по реке.
-Капитан, мы не проплывём дальше.
-Вижу. Стой!
До крепости оставалось метров двести. Все смотрели на высокие стены, узкие бойницы, решётку ворот, закрывших реку.
-Если у них там пушка, потопят нас, как котят.
-Там кажется и нет никого.
-Эх, раньше бы такая заводь, можно было бы развернуться и назад плыть.
Но назад никто не хотел. Хватит и того, что там невидимое чудовище и великаны. В своём фильме я бы оставил невидимое чудовище. Потому что оно по-настоящему чудовищно, это ужас и страх, это стынущая в венах кровь, не то что остальные, похожие на дешёвые декорации.
-Подплываем. Держать оружие наготове, действовать только по команде. Если кто-то заметит движение, немедленно сообщить мне.
Мы черпнули воду вёслами и корабль заскользил к крепости. Было тихо, слышно только журчание воды на вёслах и возле ворот.
-Стоп.
Мы опустили вёсла и корабль стал. Мы неплохо управлялись с кораблём, так и вправду станем заправскими матросами, если все не передохнем.
-Или в крепости никого нет или это засада.
-Капитан, может попробовать вырубать решетки?
-Они окованы железом, не получится.
-Что будем делать?
-Я думаю, что нужно высадиться и попытаться зайти в крепость.
-А если на нас нападут?
-Если на нас хотят напасть, то нападут в любом случае.
-Их тут может быть много.
-Кого?
-Ну, солдат. Солдаты же служат в крепостях.
-Тут неизвестно кто служит.
Все замолчали. Крепость была также безмолвна и недвижима. Можно было понадеяться, что в ней действительно никого нет, но уж больно она были прибрана и ухожена. Я вспомнил рабочий стол отца, с остро отточенными карандашами, аккуратными стопочками чертежей и схем, с отрывным календарем, никогда не опаздывавшим за временем. Порядок и только порядок. А ещё отцовский почерк, ровненькие круглые буковки, выстраивающиеся в ровные ряды, будто дисциплинированное войско. Меня выводил из себя этот порядок, этот педантизм, возведенный в благодетель. Я считал, что всё  это признаки ничтожности человека. Не имея смысла жизни человек хватается за суету и мелочи, тратит себя на каждодневное наведение порядка, перекладывание чертежей, заточку карандашей и прочую галиматью. Мой папочка вёл строгий образ жизни, каждое утро делал зарядку и принимал душ, следил, чтобы брюки были со стрелкой, а туфли начищены. Кстати, я недавно застал себя за тем, что тоже стал чистить собственные туфли. Раньше меня не могли заставить делать это и мать чистила туфли сама, чтобы не было ссор, а теперь я чистил сам и кажется, что мне это нравилось. Папаша проступал, так и пёр из меня!
Я в сердцах сплюнул за борт и все посмотрели на меня. Я зачем-то заговорил.
-Чего мы ждём? Нужно причаливать и идти в крепость, чтобы открыть ворота. Бросать корабль я не хочу, а иначе нам здесь не пройти.
Все посмотрели на капитана. Он теперь стал непререкаемым авторитетом. Хотя, когда напал невидимый дракон, он обделался. Иначе зачем ему было стирать штаны. Ничего страшного, я сам пару раз обсырался по пьяни, но я и не строю из себя главного.
-Причаливаем и высаживаемся. На корабле остается пять человек охраны, остальные идут в крепость. Подвесьте котёл, если на корабль нападут, бейте тревогу.
Команда была рада любому решению, всё лучше чем стоять посреди озера и глазеть на крепость, ожидая неизвестно чего. Мы быстро подплыли к берегу и высадились на пристани. Капитан отсчитал пять человек, которые должны были остаться на корабле. Остальные, во главе с ним пошли к крепости. Мы напоминали больше разбойничью шайку. Копий и мечей не хватало, часть была вооружена острыми палками и топорами.
В тишине мы подошли к стенам из больших, хорошо пригнанных камней. Их высота была метров восемь. Поверху шёл ряд зубцов. Ни звука, ни движения. Если это засада, то сейчас самое время нападать. Перестрелять нас сверху да и всё. Но я не верил, что в крепости кто-то есть. Это было бы слишком тупо. Я думаю, что наше плавание продолжиться, просто очередная преграда.
-Можно снять мачту и по ней залезть на стену.
-Капитан, вон дверь!
Кто заметил дверь укромно спрятанную в закутке стен. Побежали к ней. маленькая, окованная железом дверь. Капитан толкнул её ногой и она со скрипом подалась. Внутри было темно.
-Сбегайте на корабль, принесите свечи.
Мы стояли сгрудившись около этой двери. Её даже странной не назовёшь, она то как раз нормальна для этой пустынной крепости.
-Зажгите свечи, будьте готовы ко всему. За мной.
Он был настоящий капитан и пошёл первым. С мечом в правой руке и свечёй в левой. Следом остальные. Потом возникла некоторая толкучка, никто не хотел идти последним. Пошёл я. Мне пофиг. А потом подумал, что опять папаша, поступая благородно. Чёрт! От этого не избавишься. Того и гляди скоро увлекусь радиотехникой или творчеством этого алкаша Высоцкого.
Подымались каменными ступенями узкой лестницы, всё вроде бы спокойно, иногда только позвякивало оружие. Я очень не любил исторические фильмы, а теперь вроде как снимался в одном из них. Замок, каменные стены, меч в руке. Хотя каменные стены мне что-то напоминали. Как будто я их уже где-то видел. Цвет, фактура, что-то действительно знакомое. Вспоминал, где это я ещё мог видеть каменные стены.
Лестница кончилась, шли каким-то коридором, потом натолкнулись на тупик, развернулись, теперь я шёл первым. Вспомнил! Это была какая-то компьютерная игра. Одно время я крепко подсел на них, мог играть сутками. А потом комп пришлось продать, не хватало на ширево. Уже не помню, что за игра, у наркоманов, пусть и бывших, плохая память, но такие стены я видел там. Странно, как связана эта бредовая река с компьютерными играми.
Я вышел в зал, в большой зал, кажется овальной формы с обилием дверей по бокам. Ну да, лабиринт. Догадайся в какую дверь нужно идти. Подождал пока все собрались, вперёд вышел капитан. Открыл одну дверь, следующую.
-Сколько их?
-Шестнадцать дверей.
-От каждой ведут коридоры. То вверх, то вниз, то вбок. Лабиринт.
-По человеку на дверь и пойдём.
-Нет, нам нельзя разбредаться.
Все поддержали капитана. Команда боялась неизвестности. А мне было смешно. И ничуть не страшно. В компьютерных играх я всегда набирал много очков и доходил до высоких уровней. Кстати, у одного моего киевского приятеля была идея снять фильм в стилистике компьютерной игры. С живыми актёрами, со спецэффектами. В принципе неплохая идея. Пока все совещались куда идти я заглянул за одну из дверей. Прикрыл её так как собирался поссать.