Девятнадцатый

Девятнадцатый

-Мужики, глянь!
-Ёп, твою мать, чего это!
-Спасай!
Все схватились за оружие и побежали к товарищу, поднятому на каком-то зелёном ростке, который входил ему в зад, выходил из плеча и рос дальше. Зелёный росток, попирающий жизнь, зелёный росток смерти, стремящийся к небу, зелёный росток, с узором из крови. Рубить росток, мельчить росток!
Но мы даже подбежать к нему не смогли, потому что перед нами стали вырастать такие же ростки, вырастать густой, стеной. Мы рубили их, прокашивали себе путь, но на место одних, вырастали другие, они не только загораживали путь, они стремились схватить нас, оплести и проткнуть, как сделали это с бывшим ментом. Зелёные ростки смерти! Огромный Пырий, повелитель безвременья! Ты предстал пред нами в своей грозной силе и мы отступили.
-Назад!
Капитан дал команду и мы, отбиваясь мечами и топорами от твоих жадных щупальцев, пятились назад. Ты преследовал нас, вынудил подхватить котлы с недоваренной едой и поднять их на корабль, вынудил отчалить от берега, где осталось тело нашего товарища! Вёсла ударили по воде и "Арго" чайкой понёсся над водой, продолжая своё опасное путешествие!
Все молчали, работая веслами, молчал и я, подбирая слова для описания очередного чудовища. По приезду домой я буду писать историю этого путешествия, историю непременно в стихах, по размеру подобных гомеровским. Только этой тяжеловесной величественностью можно описать наше плавание по этой реке, среди неведомых земель и ужасных чудовищ. Вообще то я писатель, прозаик, но я всегда хотел быть поэтом. Потому что поэт  - аристократ, а прозаик - плебей. Поэт может грохотать и метать молнии, поэт царь толпы и любимец женщин, поэт это свобода и творчество. Поэт обладатель сокровищ, его творения - золото и алмазы, строчки в которых сжато многое. А кто такой прозаик? Его произведения не станешь читать перед толпой или женщине, его книги предназначены для одиночного чтения. Его труд изнурителен, часами за клавиатурой, бить и бить по клавишам. Его богатство многие страницы, которыми трудно расплачиваться. Поэт может одарить четверостишием, одним из многих, а прозаик не подарит же десять страниц какой-то повести. Прозаик смерд, а поэт король.
Но рифма всегда обходила меня стороной. Я тысячу раз начинал писать стихи, но не продвигался дальше второй, в лучшем случае четвёртой строчки. Я сидел днями, ломал голову, пытался преодолеть свою поэтичную безязыкость, но ничего не выходило. Я уже было смирился с этим, согласился, что не могу писать стихи, как бы это не было обидно. Что ж, буду прозаиком-простолюдином, тут же у меня не было проблем, тут я мог выдавать на гора десятки страниц связного текста. Ходили разные мнения о качестве этого текста, мне он казался неплохим. Я много писал, надеясь на то, что в конце концов, произойдёт переход из количества в качество.
Но мечта о поэзии всё равно не покидала меня. И с новой силой поэтический костёр забился в моём сердце, когда я попал на корабль. Мерные удары вёсел, плеск воды, короткие команды капитана, всё это удивительным образом настраивало меня на поэтический лад. И пусть рифмы по-прежнему обминали меня, но я вдруг прозрел, что поэзия не в рифме. Поэзия в настрое, в затрагивании самых основ человеческого естества. Поэзия это глобальные вещи. Проза может себе копаться в мелочах и прояснять детали, но поэзия это генеральный план мироздания, её волнуют только важные, мировоззренческие проблемы. Это путешествие в окружении смерти подходит для поэзии. Вёсла ударяются о воду, мы плывём вперёд и повсюду нас встречает смерть. Я начал проговаривать про себя строки и эти строки были хороши, они слагались в неведомую поэму, поэму о путешествии, о жизни и смерти, о мужестве и страхе, о человеке.
Летит корабль, движения отточены гребцов, оббитый медью нос блистает в лучах солнца. Бывалый капитан, рулём вершит судьбу, с тропинок многих выбирая, единственный наш путь. Команда молчалива и тиха река, забвение плывёт кисельным маревом. И вдруг как молния, средь тишины является чудовище чей вид затмит фантазию любую. Оно берёт очередную жертву и кровью платим мы за каждый метр движенья по реке, чьё имя Снов. Из снов течёт она иль в сны, куда плывём мы, плывём или несомы рекой. Ответов мы не знаем, но никто за ними не охотиться. Герои с вёслами, плывём вперёд, готовы ко всеми и будь что будет. Чудовища и гибель и забвенье, над собою не властен человек. Во снах своих он делает не то, что хочет, лишь наблюдает за движеньями своими. И на реке Снов также. Неизвестно, кто хозяин здесь, кому мы повинуемся в сём плавании странном.
Ну, вот что-то в таком роде. Плавание очень медитативно. Однообразные гребки вёслами, плеск воды, жара и ты входишь в особое состояние и строчки начинают рождаться в голове. Я так жалею, что не взял бумаги. Их надо записывать, вдруг я забуду! Это моё главное переживание, но я надеюсь, что всё дело в состоянии. Я смогу восстановить его и строчки снова начнут складывать, а я буду их записывать. Ведь могу же я жить жизнью других людей. Когда ты придумываешь героя, ты становишься им. Не всяким, но случаются удачные моменты, когда вживаешься в образ и становишься другим человеком, начинаешь говорить о себе, о своих болях и тревогах. Это идёт из тебя, становится твоей реальностью, ты живёшь этим и с этим. Однажды я писал рассказ об одиноком старике, который тоскует о молодости, об умершей жене, уехавших детях. Я начал говорить его мысли, как я представлял мысли этого человека, но постепенно я становился таким стариком и говорил уже его мысли, чувствовал его боль, переживал его одиночество, я печатал его мысли, этого несчастного человека, который хотел выговориться. Это продолжалось час или два, потом меня прервали, я снова стал самим собой и почувствовал, что у меня болит сердце. Я слишком много пережил за время пока был стариком. Это первый признак, что текст удался - когда ты при его написании полностью перевоплощаешься. Второй признак - когда ты потом читаешь текст и видишь, что там написано нечто чего ты не знал, не чувствовал, не понимаешь. Это написано тобой, но это не твоё, это взято откуда то, взято из того человека, порождено им, хотя его же нет, это твой герой, которого ты придумал, может быть совсем недавно.
Странное дело, но человек может больше самого себя. Может знать больше чем знает и чувствовать больше, чем чувствует. Я в жизни скучный и боязливый человек, но я откуда-то знаю каково быть смелым, каково быть весёлым и бесшабашным. Всё это я почерпнул из моих героев. Не знаю, как это происходит, но думаю, что так бывает в каждом искусстве, при рисовании картины или при написании музыки. Настоящий творец отличается от графомана тем, что может выдать больше, чем есть он сам, может преодолеть себя, выйти за пределы себя. Если же ты повторяешь лишь свои мысли, описываешься лишь свои чувства, если тебе всё знакомо и ты не находишь ничего нового и неизвестного тебе в своём тексте, то тогда, пожалуй, не стоит и заниматься писательством.
А ещё это труд. Это труд строчки за строчкой. Когда говорят, что получают удовольствие от того, что пишут, то я сразу говорю таким - бросайте это дело. Настоящий текст не может родиться в удовольствии. Текст может рождать лишь в боли, лишь на сверхусилии, лишь в тягостном, почти невозможном прорыве через тягучее тесто языка. Писательство это мазохизм. Ты боишься писать, тебе неприятно писать, лучше пойти на пиво или посмотреть фильм, но ты никуда не идёшь, ты садишься и клацаешь по клавишам, ты насилуешь себя, заставляешь. Тебе нехорошо, начинает болеть голова, тебе хочется уйти, хотя бы на минуту встать из-за стола, но ты пишешь, ты ищешь тот предел, тот надрыв, настигнув который, ты и сможешь выйти за пределы себя, создать что-то новое, а не плодить лишь самого себя! Писать это боль и это тяжело.
Я говорю это вовсе не в надежде, что меня похвалят и добавят пенсию. Ведь я сам занимаюсь этим делом, никто меня не понуждает писать и тем не менее я сажусь за клавиатуру и почти каждый день мучаю себя. Можно сказать, что я мазохист, можно придумать, что я неудачник, которому ничего другого не остаётся, как клацать, чтобы успокоить себя. Но я думаю, что это единственный путь стать человеком. Человек рождается в зрелом возрасте, рождается на сверхусилии, это процесс секунд. Ты преодолеваешь себя, выходишь за свои границы и становишься собой. Всего лишь на миг, потом ты возвращаешься в себя прежнего, но ты уже неспокоен. Ты уже заражён тем, где был, ты хочешь туда снова, хочешь стать собой настоящим, а не тем, чем есть. И снова садишься и снова пишешь. Часто пределы ускользают, ты бьешь по клавиатуре, производишь страницы пустого и чужого текста, а вечером встаёшь из-за стола и плечи твои опущены, как плечи рыбака, вернувшегося с пустыми сетями. Это может продолжаться неделю или месяц, но ты не прекращаешь своих попыток, тебе же ничего не остаётся, воспоминания слишком ярки и ты пишешь, пытаешься найти узкую тропинку, которая ведёт за пределы. И это случается и ты снова идёшь, сцепив зубы вырываешься из себя и становишься собой, а потом обессиленный возвращаешься обратно. Закрывая глаза, ты знаешь, что завтра снова выйдешь в море и будешь ловить эту рыбу нахождения себя до конца жизни.
Когда ты пишешь текст, то у тебя ещё нет читателя и вполне возможно, что он так и не появится. Но ты пишешь его, потому что настоящий текст пишется только для себя. Если кто-то захочет почитать его, что ж, хорошо, но эта лишь приятная второстепенность. Настоящий текст это выяснение отношений с собой, путь к себе. настоящий текст это боль и отчаяние, это желание вырваться из его объятий, желание сбежать, которое ты борешь и заставляешь продолжать работу. Это проза. В поэзии всё сжато, там больше трудности, но больше и оплата, там одна строчка может вмешаться больше, чем десятки страниц, быть точнее, чем десятки страниц. Поэту гораздо чаще удаётся выходить за пределы себя. И я хочу быть поэтом.
Мы бросили якорь посреди реки и подставили миски под суп с недоваренной картошкой. Ели и молчали. После ночи, когда мы потеряли двоих, все молчали. Нас стало слишком мало. До этой ночи была команда и если люди погибали, то это было далеко. А сейчас все поняли, что одни и смерть очень близко. Люди гребли, ели тушенку с сухарями, но мысли их были заняты другим. Нас осталось всего лишь одиннадцать, меньше, чем дюжина. Считай десяток молчавших, замкнутых в себе людей. Это молчание было тягостным.
-Давайте хоть споём.
Все посмотрели на капитана.
-Если мы будем так молча сидеть, то сойдём с ума.
-Может это и к лучшему?
-Не думаю. Кто как хочет, а я буду петь, не хочу сидеть в этой дурацкой тишине.
Капитан затянул народную песню. Он был умён и выбрал не грустную и не весёлую, а просто песню про весну и солнце. Хорошая песня, я никогда её раньше не слышал, некоторые начали подтягивать. Я не пел, у меня нет слуха и слабый, срывающийся голос. Я присел возле своего весла и слушал. Песня была очень кстати, она бодрила, капитан молодец, знает, что нужно людям.
Скоро мы разошлись по места, стали грести, а один человек мыл посуду. Продолжали петь песни, теперь уже не боялись и грустных и весёлых, даже я подпевал, если знал слова. Всем полегчало, некоторые даже начали шутить и может не оттого, что забылись, а потому, что песни позволили всё правильно понять. чтобы там ни было, в тоске нет смысла. Этажом выше от нас жила одинокая старушка, которая всё время улыбалась. У неё никого не было, единственный сын сгинул где-то за границей, ей был скучно в квартире, она выходила на скамейку в подъезд и улыбалась, рассматривая людей. С ней здоровались, она отвечала и всегда улыбалась. Наверное ей было тяжело, наверное не хватало пенсии, я видел как однажды она просила в магазине свесить сто грамм колбасы, а продавщица недовольно рявкала на неё. Но старушка улыбалась. Она могла давно взвыть от такой жизни, могла бы повеситься и никто бы её не осудил, но она улыбалась и это был урок для меня. Жизнь, есть жизнь, она лучше смерти и каждый день, как бы тебе не было тяжело, ты просто должен улыбнуться, потому что ты жив.
-Что это?
-Поют вроде?
-Да, точно, бабы поют.
-Надо пристать, спросить.
-Уже забыл про зубастых?
-Так ведь так поют!
Пели и вправду хорошо, стройный женский хор где-то за плавным изгибом реки выводил, что нежное, похожее на колыбельную. Растроганные своими песнями мужики и вовсе растаяли от этого, стали собираться пристать к берегу и увидеть этих замечательных певиц. Видимо никто из них не читал путешествия аргонавтов и не слышал о сладкогласых сиренах, которые заманивали и убивали путников.
-Стойте! Нужно немедленно заткнуть уши!
-Зачем?
-Затем, что это поют сирены, такие мифические существа с приятными голосами. Они завлекают к себе путников и убивают. Это ещё древние греки знали.
-Да не может быть!
-Всем затыкать уши. Делает кляпы из бумаги, а поверх завязывайте полотенцем.
-Но капитан, ведь это могут быть и не сирены.
-Делайте то, что я говорю! И быстрее!
Капитан понимал, что с каждой минутой сирены всё больше покоряют нас и скоро команда уже не будет слушаться приказов. Он сам бегал и помогал затыкать уши, проверял хорошо ли всё сделано.
-А ты чего стоишь?
-Капитан, я хочу послушать.
-Нет!
-Капитан, есть старинный способ, его тоже греки придумали. Привяжите меня к мачте и оставьте с открытыми ушами. Я никуда не денусь, буду крепко привязан, а потом расскажу, что слушал.
-Зачем тебе это надо?
-Я писатель, я хочу услышать пение сирен.
-Ладно, только я привяжу тебя очень крепко.
-Конечно.
Я стал к мачте и капитан намертво привязал меня к ней, так что было даже тяжело дышать. Потом взмахнул рукой и корабль поплыл. Гребцы иногда посматривали на меня, я пытался делать серьёзное лицо, но пение было столь прекрасно, что я стал блаженно улыбаться. Мы выплыли из-за поворота и увидели большую поляну. По ней ходили прекрасные дивы и деревянными вилами ворошили скошенную траву. Пели, они пели так, что сердце замирало от умиления, я стал вырываться, чтоб добраться до них и остаться здесь навеки, в этом мире прекрасного пения. Я не понимал почему дал связать себя, почему не потребовал отпустить, я свободный человек, я имею право, я писатель!
Я кричал всё это, звал на помощь поющих дев, но они не замечали моих стенаний, сосредоточенные на труде и на пении. Я вырывался, но верёвки были крепки и я не мог их разорвать. Я взялся грызть их зубами, но пенька была крепка и не поддавалась. Между тем, поляна стала удаляться, пение стихать и я почувствовал страх, что больше никогда его не услышу. Я стал кричать.