Пап, а пап...

 В троллейбус вошли двое. Маленькая живая девчушка и пожеванный жизнью мужчина лет сорока. Оба были одинаково неухоженные, но девочка  напоминала cкорее раннюю, ещё  не  умытую  весну, а папаня - уже подкисшую просроченную осень. Он сильно покачивался даже при стоящем троллейбусе. Единственная  пуговица замызганного  плаща была застёгнута не на ту петельку. От этого плащ топорщился, приоткрывая  серую майку. Одна  папашина  рука ерзала по поручню в такт движению,   пытаясь зафиксировать тело, другая была крепко схвачена дочкой за указательный палец. Голова двигалась, повторяла  изяны  дороги во всех плоскостях,  на щеках - стерня,  в глазах - жажда дождя благодатного...
     В троллейбусе было немноголюдно. Девочка, как маленькая чумазая обезьянка, вертелась у окна  и всё время тараторила.
- Пап, а куда мы едем? А зачем дядя травку бреет? Ой, смотри собака!...  ничья, у неё ошейника нет... а мы куда едем?... а почему у светофоров только один огонек   горит...  если б сразу три, было бы красивше...
     Её вопросы кружились вокруг папиной головы, но внутрь не попадали, там было занято. Там, во всём, и без того скромном,  объёме сейчас  помещалась только одна жизнеопределяющая  мысль – мысль о здоровьи, а  именно: "где и как его поправить".
     Девочке было скучно и досадно, что папа не отвечает на её вопросы и даже не смотрит в её сторону. Правду говоря, папа никуда не смотрел, он был расфокусирован.
Он только время от времени пытался вырвать из плена указательный палец правой руки, такой не лишней для поддержания  равновесия  и, мотая головой, присвистывал:
- Ирк, отвжсь...
     Cпохмелья папа всегда экономил на гласных.  Ирка не отвязывалась. Она болталась вокруг папиного пальца как несмолкаемый звонкий колокольчик и продолжала сыпать вопросами.
      Постепенно  девочка заметила, что на неё смотрят, что её оценивают. И от этого захотелось стать красивой и значительной.  Вообще-то, ей всегда хотелось быть принцессой, как в  сказке, которую читала воспитательница   - златокудрой,  в белоснежном воздушном платье с огромным  шелковым бантом, избалованной  капризулей, каждое слово которой ловят сотни ушей,  а сотни рук готовы выполнить любое её желание  и сотни ног готовы  немедленно бежать по любому её поручению.  Папа был не из их числа.  И вообще, всё у них дома было не так.  Но она любила папу. А кого же ещё любить? 
    Теперь уже почти все глаза были обращены на неё.  В этих «зеркалах душ»  пробегало тенью «бедная девочка» и тут же сменялось в лучшем случае равнодушием, в худшем – брезгливостью.  Маленькая принцесса почувствовала это.   Она оглядела своё  затрепанное до потери цвета  пальтишко,  пыльные драные  ботинки  и отчего – то стало неловко и ужасно обидно.  Нет, это не правда! Это злая фея её заколдовала! А  она красивая и любимая, она всё равно принцесса!  И пусть все это знают!  И пусть видят!  И пусть...  Почему – то глазам стало чуть-чуть горячо.  Принцесса вскинула голову, чтобы не пролить свою обиду. Рядом  полусонной тушкой ритмично покачивался родитель.
     В последней отчаянной попытке привлечь его внимание,  девочка   то залезала на сиденье,  то спрыгивала вниз,  крутилась юлой  и,  грозя вовсе оторвать папин палец, громко канючила:
- Па-а-а-п, а па-а-а-а-п...
- Ну чё?....
     Наконец-то! Он посмотрел на неё,  он   наклонился к ней.
- Чё те?
 Принцесса вытянулась, насколько могла, окинула зрителей победным взглядом и  с выражением утомленной бесконечным навязчивым вниманием  любимицы  ласково сказала:
- Ой, пап, отстань! А то ща  как въеду в харю!...
- Ирк,.... - мужчина напрягся, собрал лоб в гармошку, потом глянул на дочь и,  просияв  тихой радостью, тоже ласково добавил - Отвжсь!...