Брат Бога, или Страдания юного Вишну

Нет ничего… И ничего не будет…
И ты умрешь.
Исчезнет мир и Бог его забудет.
Чего ж ты ждешь?

А. Белый.

ЧАСТЬ I. ВЕСЕННЯ КАПЕЛЬ.

С трудом раздираю веки. Ненастроенное радио на полной громкости принялось сверлить утреннюю тишину ровно в 6:10 – под музыку вообще не могу встать. Что это: усталость, слабость или тошнота знаменитого француза? Очередной день взял отсчет. Люди встают, улыбаются и видят свое счастье, а я безрезультатно ищу жизнь. Надоели дни! Достало время! Хочу в небытие?
Сонная пелена перед глазами начинает таять. В ней образуются крошечные просветы, через которые можно улавливать очертания предметов в комнате. В левом углу кровати – скомканная простынь. На большой палец ноги намотался кусок разорванного пододеяльника, никак не могу его снять – уже бешусь. Слева на стене висит распечатка мандалы и подпись: «Прорви покровы Майи». Листок формата А4 весь покрыт желтоватыми пятнами – это я в приступы самоненавистничества его оплевываю, лежа на диване. В такие минуты острого чувства безысходности и метафизического страдания благое дело разрушить или осквернить свое творение, свой жалкий идол. Ничего не хочу.
Освободив, наконец, ногу, обращаю внимание на наволочку, присохшую к левой руке. Багровые разводы на ней – следы вчерашней борьбы с собой – резал руку кухонным ножом. Шум от радио начинает доставать; встаю, отрывая с сухим треском подушку от руки, и выключаю приемник. Царапины на сантиметров десять – под свитером видно не будет. На правой руке три шва – это я несколько месяцев назад в одну ночь перетрудился со своим мазохистским обезболиванием душевных мук. Тогда, помню, чуть в психушку не засунули, все к психоаналитикам водили. Да, так вот. «Это депрессия», - говорят мне люди в белых халатах. Да, они-то боли не чувствуют, им-то что. «Плохая это штука, заканчивай с этим», - она мне, улыбаясь, сказала. Да где ж, ты так училась с пациентами общаться? Тебе ни один псих не пожелает душу открыть. 
Сижу на краю ванны. Руки по локоть под струей ледяной воды – иначе пелену у глаз не разогнать. Только так прихожу в чувства.
В потоке воды, падающем из крана, мне сегодня видится поток живой плоти, называемый человеками, выходящий из лона Праматери. Они несутся, спешат и бегут, и порой этого не замечая, снова к небытию, как вода к сточному отверстию в раковине. Из темноты трубы в темноту другой трубы, через короткий мир белой эмали, освещаемый лампочкой в 100 Ватт. Вода, выходя из крана, делает два – три оборота и падает в темное трубное небытие. Некоторые капельки умудряются выскочить из общего потока и долететь до стенки раковины. Повисев там немного, они все равно медленно сползают вниз – к единому для всех концу. А на стенках раковины-бытия остаются высохшие разводы – это следы существования в мире превосходящих капелек, умудрившихся своим рвением оставить след своего присутствия. Беда в том, что память о них закрывается следующим поколением капелек. И тех первых уже нет, да и свет-то и мир-то совсем иные уже. Вот он удивительный и тоскливый водоворот жизни.
Разъяренный отец колотит в дверь ванной комнаты: я-то сижу уже минут пятнадцать. «Ну и эгоист же ты, - говорит он,  – всем же надо». Нет, «он не видит урн». Смачиваю голову водой. Выхожу. Бриться сегодня уже нет времени. И всегда так, чуть ты задумаешься, станешь вневременным, как течение неумолимо бьет в дверь твоего мира.
Во рту скользкий кусочек яичницы глазуньи. Уже шесть месяцев как все это началось и я потерял аппетит: не могу есть по утрам. Выбрасываю глазунью. Съедаю один бутерброд и пью чай. Отец снова зол, читает лекцию о правильном для пищеварительной системы рационе питания. Хочет, чтобы у меня не было проблем с желудком в будущем.  Какое будущее? О чем он? Зачем мне оно, если ни сейчас, ни потом нет ничего. Душа болит.
- Федор, - так он называет меня, когда злится, а обычно я «Федя», - что ты за бестолковый. Говоришь тебе, говоришь, как надо, как правильно, а ты же меня за дурака считаешь: «Пускай себе бормочет». А я уже сорок лет прожил, знаю больше тебя. А потом будешь локти кусать, с болезнью какой-нибудь будешь лежать, лет через десять, и говорить, что я, отец-доктор, тебя не предупредил вовремя.
Последние слова он произносит уже на высокой ноте. Лицо его напряжено. Я не реагирую. «Вот не наделила природа мозгами, вот идиот!», - ругается он и уходит, хлопая кухонной дверью.
А я обычно не кипячусь, не поднимаю голос, не выхожу из себя. К чему все это? Мне бы жизнь найти, а потом уж думать об ее устройстве, о долголетии. Может я и не против умереть в тридцать лет. К чему мне жить? Да, действительно, если ничего не измениться, с радостью бы умер.
- Пойми же, у меня за тебя душа болит. За сына моего, - возвращается отец со щеткой во рту, - А ты себя инвалидизируешь на моих глазах. Что мне остается? Молча смотреть?
Одеваюсь. Выхожу из подъезда. Свежесть морозного утра заставляет окончательно взбодриться. К сожалению, оно мне не мило.

Мой путь в институт состоял из одного часа подпрыгиваний в маршрутке «Газель» по ухабам областной дороги и затем еще тридцати – в недрах столичного метро. Отстояв  небольшую очередь, я смог сесть только во вторую подъехавшую маршрутку и забился на самое теплое место в салоне – сидение, под которым стояла печка. На улице было минус двадцать, и стекла покрылись толстым слоем инея, через который ничего не было видно. Оплатив проезд и укутавшись шарфом, я попытался уснуть, но леденящий воздух проникал под одежду, сковывал ноги и руки, мешал спокойно дышать.
Маршрутка сделала еще пару остановок, чтобы набрать людей, и, когда свободных мест в салоне уже не осталось, неуклонно двинулась на Москву. На одной из остановок напротив меня села незнакомая девушка. За всю дорогу она лишь пару раз задержала на мне взгляд, и я бы то же не оставил ради нее свои попытки заснуть. Она не была красавицей, но и не дурна собой. Скорее, чуть-чуть ниже среднего. Хотя, что такое средняя красота? Вообщем, девушка сидела напротив в совершенно непривлекательной одноцветной серой одежде и с плохо уложенной, заурядной стрижкой, и я бы ограничился  одним оценочным взглядом, если бы не ее глаза: они не играли искорками радости, а карие зрачки не бегали оживленно из угла в угол. Такие глаза не улыбаются. Через них я как бы прочел ее и лишь тогда заметил усталое лицо, понурую фигуру и легкий пушок над верхней губой. На всем ее существе оставил свой отпечаток безжалостный дух одиночества. «Если бы люди могли знакомиться и любить всегда и везде, - подумал я, - тогда, возможно, было бы меньше таких глаз».
Температура в салоне заметно повысилась, струйки пара больше не вырывались изо рта при дыхании, и я смог погрузиться в беспокойный дорожный сон.
Я вспоминал время, когда, будучи первокурсником историко-архитектурного факультета, наслушавшись лекций и начитавшись книг, я бегал с рулеткой в руках по Красной площади и измерял ее периметр, чертил схему площади без мавзолея и с ним, пытался представить ее без ГУМа и с лобным местом времен Рюриковичей, сравнивал Воскресенске ворота с оригиналом XVI в. В голове моей жили цифры, чертежи и фотографии средневековых храмов, гордо уносящих свои купола в бездонную высь.
В то время, мне казалось, я летел по просторам жизни, закружившись в мелодиях Шуберта. По утрам, когда у меня не было первой пары, я любил приходить в Александровский парк и, стряхнув ворох осенних листьев, усаживался на скамейку. Я извлекал из сумки любимые фотоальбомы и сравнивал европейское барокко с нашим, смотрел на кремлевские башни и до последнего кирпичика видел поздние перестройки, а в церкви Всех Святых искал черты маньеризма. Вечером я мог часами читать под сводами какого-нибудь храма, время от времени переводя взгляд на верх, чтобы еще раз содрогнуться величественному виду и насладиться роскошным орнаментом.
Я не был религиозным человеком: к каменным великанам меня притягивало человеческое время. Я прикасался ладонью к шероховатым стенам храма Покрова на рву, и чрез толщу времен ко мне пробивалось тяжелое дыхание строителей, тащивших наверх деревянные брусья, долетал неспешный говор архитектора.
   
Для многих, путешествие в поезде, самолете, автобусе способствует размышлениям, созерцая мир из окна. Так и меня метро заставляло уйти в себя, погрузиться в свои мысли. Правда, они почти всегда носили какой-то депрессивный характер: может быть, замкнутое, темное пространство было тому виной? Как бы то ни было, я мог всю дорогу стоять у тех дверей, что не открываются и смотреть в окно. Сколь богаты образы этого окна! В нем есть и темнота, и проносящиеся мимо неровности туннеля, и отражения всего вагона. Не хочешь смотреть в темноту – смени фокусировку и смотри на людей в вагоне. Я был готов стоять там целыми днями. Но только не по утрам. Утром я спал как убитый. Каждая бессонная ночь кончалась мучительной полудремой в пути.
 Это было время в моей жизни, когда я мог зайти в вагон, сесть на пол и, в зависимости от усталости, уснуть либо читать. Поначалу это был эпатаж, непримиримость с общественными нормами, когда я понял, что они только лишь субъективны. Позже я поступал так, уже не задумываясь о конформизме. Просто проблема бытия давила с такой силой, я так ненавидел себя, что в любую минуту был готов себя оплевать. А сидеть в ногах у всех нормальных было чем-то все-таки унизительным в их глазах, и мне это облегчало душу. Нет, я не был душевным мазохистом, я просто не знал, как быть. «Что может осмыслить эту борьбу, - сгорал я в мучениях, сидя на полу вагона. – Так и хочется себя удавить, разломать и раскрошить песчинку-я, и разбросать ее по просторам Вселенной так, чтобы не осталось ничуть этой гадости».
Выйдя на своей станции, я сразу поспешил в институт: оставались считанные минуты до начала занятий.
На семинаре по философии обсуждали Канта. Что можно сделать за два академических часа? Выяснить годы жизни? Как обычно я сидел на заднем ряду и не участвовал в общей дискуссии, молча созерцая свои пальцы на фоне стола. Мне вспомнился Кенигсберг, нынешний Калининград, кирпичный дом Иммануила. Не уж то вот здесь он сидел и мучался извечными «проклятыми» вопросами? Я еще раз восстановил в памяти внутренний вид дома Канта. Вот я стою в нем. Должно возникнуть хоть какое-нибудь внутренне чувство, ощущение вековой мысли. Нет, ничего. Только пение птиц снаружи.
Когда я  очнулся, преподаватель с нескрываемым восторгом говорил о своей бывшей студентке и знаменательной фразе из ее экзаменационного сочинения: «Мне кажется, я никогда не умру». Как так можно? - думал я, - Я постоянно чувствую жесткие рамки между рождением и смертью. Я уже прожил четверть жизни. Остается всего лишь каких-нибудь двадцать тысяч дней. Так мало! И я должен что-то  сделать, что-то успеть. Но что? Умереть на руках кучи внуков, блестящее будущее которых я обеспечил, и быть погребенным в роскошном гробу – это не моя цель. Эта цель пуста. Мне нужно другое, но что?

Мой основной круг общения состоял из полутора десятка вымышленных лиц. Все они жили исключительно у меня  в голове и обычно появлялись по мере необходимости, когда я их сам вызывал на разговор, но в редких случаях, они могли и сами выскакивать откуда-то из подсознательного без моей на то воли. Самым активным и наглым был Витя, он имел привычку бесцеремонно встревать в мои думы и мог часами приставать с неприятными вопросами.
Некоторые из моих вымышленных друзей были результатом всецело моего воображения, другие – копией, или говоря по-научному, проекцией с реально существующих людей. Стоило мне уловить интересные обрывки разговора в метро или в МакДональдсе, как образ говорившего тотчас поселялся у меня в голове. Так я дружил с Ирой и Викой из кинотеатра, Надей из библиотеки, иногда разговаривал с Татьяной Сергеевной – институтским преподавателем по истории искусств, спорил с Виктором – мачо из ночного клуба. Некоторые образы были очень красочными и иллюстрировали определенные качества, мнения, стереотипы, другие – более размытые и неопределенные. Бывало, мне приходилось самому достраивать образы, копированные с настоящих людей. Так я поступал, когда не хватало информации о них, и тогда я придумывал имена, место жительства и занятие, по чертам лица и поведению, приписывал определенное мировоззрение. Невзрачную девушку из маршрутки я решил назвать Незнакомкой.
Общался я и со сложными гибридами, например, с Ермолай-Екатериной Сплешеным. В реальной жизни карточку «Ермолай Сплешенов» носил на груди дворник из нашего института, а Екатериной звали уборщицу из библиотеки. В отличие от Екатерины, с Ермолаем я даже несколько раз беседовал в той реальности, которую признает большинство: он мне рассказывал про засорившийся карбюратор у его «москвича» и жаловался на внуков, не желавших прилежно учиться в школе. С Ермолай-Екатериной я часто разговаривал дома, когда пылесосил или мыл посуду на кухне, а, приступая к уборке, советовался с гибридом о том, с чего начинать.
Другим гибридом и объектом моих эротических устремлений был образ Лены. Она сочетала в себе виденные мною на фотографиях формы Аллей Баджет и Али Лондри, всегда возбуждающе одевалась и давала мне по первому зову. Толковых речей я с ней вести не собирался и обделил интеллектом, излив всю жажду творчества на ее тело, сами догадываетесь, зачем.
Были у меня и совершенно идеальные друзья, не имевшие никакого прототипа в реальном мире. Одним из таких творений был образ «Зеленого» оптимиста. Я звал его «Зеленый», потому что наделил слепой верой в счастье и светлое будущее человечества, и никак не мог переубедить.

В тот зимний день после семинара по философии я немного посидел в баре с Викой и несмолкающим Витей, продолжая обсуждать категорический императив Канта, и, напившись, устало поплелся к метро, чтобы ехать домой. Совершенно неожиданно мое сознание распалось на три части. Они стали грубо ругаться между собой.
- Сколько это будет продолжаться, - спросило Super-Ego.
- Не знаю, - ответило Ego.
- Иди к черту, - прорычало ID.
- Нельзя же все время так пить, находя метафизические оправдания, - настаивало Super-Ego.
- Почему это нельзя? – огрызнулось ID.
Сквозь хмельную пелену, я почувствовал, что могу потерять способность к мышлению, если не прекращу битву частей сознания. Пришлось остановиться и крепко постучать ладонью по лбу, пытаясь восстановить былую гармонию и мир у себя в голове. Ничего не помогало: Оно продолжало злобно рычать, а Эго плевало на Сверх-Эго. Тогда я решил, что разрозненное сознание соберется воедино, как только я займусь излюбленным делом – диалогом с внутренним оппонентом. И действительно желание изложить свою теорию, потребовало консолидации всех частей. Я представил, что веду диалог с Зеленым оптимистом, и начал его убеждать в правоте своих взглядов.
- На протяжении многовековой истории человеческой мысли каждый человек чему-нибудь поклонялся, искал «выход» из душевных мук незнания, точку соприкосновения с миром для облегчения своей ноши. Точку, в которой он смог бы поймать равновесие и вздохнуть свободно на выстроенной им площадке. Даже «свободный ум» у революционера Ницше веровал в культ познания. А я отрекаюсь от всего, знаю, что всякое «верить» пусто (а «знать» – это «верить»), и существую в получившейся пустоте, радуюсь ей, принимаю ее, как она есть, и не созидаю в ней новых убеждений и идолов.
Каждое верование во что-нибудь есть искусственный «выход» из этой пустоты. Уверовав в Бога, в загробную жизнь или в радужное будущее землян, человек прячется от пустоты, отказывается от борьбы с ней и с самим собой. Поверив, он воздвигает перед своим мысленным взором цель, символ, олицетворяющий его веру, и уже слепо следует только к нему. Этот выдуманный символ заслоняет собой страшную пустоту, и человек успокаивается, довольствуясь найденной «великой истиной». Вера становится огромной силой, которая властвует над ним. Он упорно отказывается видеть что-нибудь еще, кроме того, что диктует ему вера, и ограничивает своем мышление «правдой», которую он познал. Вот почему, я считаю, что обрести веру значит потерять свободу. В этом случае я не вижу различия между семьянином-оптимистом, довольным своей работой трудоголиком и обычным алкоголиком-в-никуда.
- Кто такой «алкоголик-в-никуда»? – спросил Зеленый.
- Спившийся пессимист, - мысленно ответил я.
- А-а-а. Понято, - протянул образ оптимиста.
- Все они спрятались от пустоты бытия, - продолжил я. - Семьянин верит в жизнь, в сакральную необходимость продолжения рода, любит своих детей и живет для них, закрывая образом счастливых детей все прорехи бытия. Человек, с душой выполняющий работу, верит в свою полезность для мира и находит спасение от гложущей пустоты, зарывшись в ворохе служебных проблем. Но это же иллюзорные «выходы»! Пустота остается, а Майя господствует в их сознании. И эти дети Майи купаются в ней и радуются.
- А что там про спившегося пессимиста? – спросил Зеленый.
- Алкоголик-в-никуда заткнул вечные вопросы бутылкой, создал себе свою иллюзию и живет вечно пьяный, стараясь не думать о сути вещей – продолжал я. - И для меня вино всегда было лишь искусственным «выходом», я сознаю иллюзорность даваемого им счастья, впрочем, как и счастья любого другого происхождения. И, поэтому, напиваясь, я всегда стесняюсь себя, чувствуя, что я сдаюсь.
- Да-а-а, - протянул образ оптимиста. – Пьешь ты не от радости.
Я сел на скамейку, чтобы передохнуть и собраться с мыслями. Зеленый присел рядом. На серых плитках под ногами ветер монотонно теребил пару клочков газетной бумаги, не имея сил сдвинуть их с места. Под правую ножку скамейки залетела вывернутая наизнанку обертка от какого-то шоколадного батончика. На ее снежной белизне кое-где выделялись светло-коричневые разводы от растаявшего шоколада, некогда бережно хранимого ею. А теперь, став бесполезной, она изредка подрагивала и шелестела при порывах ветра. «Жаль, что у меня ноги уже выросли и достают до земли, - подумал я. – Хорошо бы свесить их со скамеечки и игриво болтать в такт шуршанию ветра, ковыряя пальчиком засохшие ссадины на голых коленках и считая чистыми, детскими глазами проезжающие мимо троллейбусы».
- Понимаешь, - продолжал откровенничать я, видя, что у меня получается завладеть вниманием оптимиста, – жизнь в этой пустоте и не такая уж легкая. Порою очень хочется на что-нибудь опереться, сесть и передохнуть, как сейчас мы сидим. Мечешься в ней один и тяжело. Помнишь у Ницше: «Человек будет с большей радостью верить в Ничто, чем ни во что не верить». Тяжело не верить, но и поверить не могу. Вот и живу в таком вакууме, наводящем скуку. Порой хочется, чтобы инопланетяне меня какие-нибудь украли что ли: хоть что-то новое узнаю, а, может быть, и приоткроют завесу над тайной бытия.
- Значит, тебе и жизнь не мила и не боишься ты умереть? – уточнил образ оптимиста.
- Вот именно. Ну, посмотри, что я здесь маюсь? Какую радость от жизни получаю. – Да ничего. А чем я дорожу? Да ничем. Более того, мне совершенно все равно в Рай я после смерти попаду или в Ад. Если таковые места, конечно, существуют, в чем я склонен сильно сомневаться. Ну, даже, если и существуют, то в Раю я точно со скуки помру: не могу же я вечно в одуванчиках сидеть. Постоянное счастье скоро приестся. Оно мне не нужно. А в Аду тоже не страшно и ничего интересного. Ну, и что вечные муки? Да ко всему, спустя время привыкают. Физическая боль всегда проходит, ну а вечную боль можно привыкнуть терпеть. В общем, нет ни там, ни там никакого душевного удовлетворения. Никуда не хочу. Зачем мне загробная жизнь? Зачем мне вечная благая жизнь? Я не хочу покоя!
Выговорившись, я успокоился, встал и поплелся домой.
- Человеку мешает телеологическая форма мышления, - заключил я, заходя  в метро.

Уже смеркалось, когда подошла моя очередь, и я, стуча зубами от холода, смог сесть в заледенелую маршрутку и забиться в самый угол. Рядом сел широкоплечий мужчина. От него било холодом так, как будто он ждал своей очереди, лежа в сугробе. Меня передернуло от этого нового холода, но я успокоил себя мыслью, что скоро наши тела прогреют одежду, пассажиры надышат, и станет заметно теплее. Я снял на минуту перчатку, чтобы передать деньги за проезд и, выполнив эти обязанности пассажира, сразу же попытался уснуть.
Огромный мужчина несколько минут ворочался и косился на меня одним глазом, пытаясь выпрямить свои нигде не умещающиеся плечи. Но я упорно не сдавал захваченных позиций и мужчина, испустив глубокий вздох, в конце концов, ослабил натиск. Его правое плечо так и осталось висеть в воздухе, не имея доступа к спинке сиденья. Только наша маленькая баталия закончилась, как пассажиры, сидящие впереди подняли гвалт: у кого-то было туго с арифметикой, и сдачу получили не все. Мало-помалу они утихли, и машина наконец-то тронулась.
В темноте за окном проплывали оранжевые придорожные фонари и жилые бетонные коробки. В одном из домов на шестом этаже свет горел подряд в трех окнах и еще в пяти друг под другом, вместе они образовали цифру «7»; на соседнем доме получилась «тройка», но стоило кому-то в средине погасить свет, как цифра тут же распалась.
Поздним вечером пробок на дороге не было, и, быстро проехав Москву, мы оказались на слабоосвещенном областном шоссе. Снаружи стало совсем темно, и лишь местами, в свете единичных фонарей, кружились снежинки. На одном из таких освещенных участков, я заметил несколько людей идущих вдоль шоссе. Под следующим фонарем снова были люди; мне показалось, что они бегут. Маршрутка остановилась у светофора, и тогда я ясно увидел, что вдоль всей дороги бежали люди. Они махали руками и подпрыгивали, пытаясь взлететь, но всегда неизменно падали. Они снова вставали, изможденные, и снова бежали и прыгали, но разбивались об очередной столб у дороги. Конусообразный луч фонаря высвечивал под ним на земле бесформенные  кучи человеческих тел, вековые скопления. Они все пытались взлететь и дотянуться до Неба, но не знали, что человеку этого не дано. Насколько хватало взгляда, вся дорога была усеяна телами.
- Приехали, - кто-то толкнул меня по плечу.
Я открыл глаза. Верно, уже почти дома.

Предрассветная, серая мгла держит комнату в напряжении, в предчувствии чего-то ирреального. Лежу, уткнувшись рассеянным взглядом в потолок. На нем отражается свет автомобильных фар – самые ранние жители уже уезжают на работу. В середине ночи пару  раз подъезжала гулявшая молодежь. Я узнал их по громкой музыке, мужскому басу и писку женских голосов. Они думают, что Живут.
Снова на потолке меняются причудливые формы света. Кто-то еще уезжает. Слышу плач ребенка. Куда же его в такую рань потащили? Его, этого святого в своем неведении онтологической скорби.
Зазвенел будильник у мамы. Она у нас встает, когда все еще видят сны, и тихо уходит на работу. Это длится уже не один десяток лет. Больно за нее. Зачем она себя мучит? Нашла в нас, в детях, радость себе? Укрытие от бездны? Слышу, встала и тихо крадется в ванную. Я тоже затаил дыхание: боюсь, что если моя бессонница откроется для нее, рада она не будет, да и меня еще пугать врачами будет, назовет ненормальным. А разве хорошо быть нормальным? Нормальный – это обычный, обычный – это «как все». А что «все»? «Все» это уж никак не «я».
Мама тихо проходит мимо моей комнаты. Слышу, на кухне заработал телевизор. Облегченно вздохнув, снова смотрю на потолок. Через год или десять лет я так же буду лежать и смотреть на потолок. От этой мысли мне становится страшно. И нет разницы на этот же самый или на потолок роскошной квартиры, а может и на потолок тюремной камеры. Все равно это будет потолок и никуда от него не деться. В такой момент мне хочется спросить: «А кому нужен Рай? Кто туда хочет?» Мне наскучила не только сама жизнь, но и бытие как таковое.
Закрываю лицо одеялом и пытаюсь уснуть. Сколько можно это терпеть, сколько ждать неизвестно чего? В детстве я очень боялся темноты и всяких чудовищ. Не мог смотреть на экран, где было что-нибудь страшное, боялся оставаться один в темноте. А теперь порой хочется, чтобы пришли какие-нибудь гуманоиды и украли меня. А потом пусть где-нибудь у себя на далекой планете анатомируют меня, но я успею узнать нечто новое о бытии, приоткрою завесу тайны.

***

Миновав МКАД, маршрутка сразу же уткнулась в пробку на въезде в область. Московское шоссе состояло из шести полос в одну сторону и столько же – в другую, а областная дорога – всего лишь из двух полос туда и двух обратно, поэтому каждый вечер в этом месте скапливалась огромная пробка. Люди ехали с работы из столицы в подмосковные районы.
Слева от нас солнечный диск еле выглядывал маленьким краешком из-за высоких жилых домов, придавая серым облакам багряный оттенок. Насколько я мог видеть, на север тянулась вереница машин, застрявших в пробке на внутренней стороне окружной дороги. На их крышах доигрывали последние лучи заходящего солнца. Кое-где водители уже включили фары, а еще через несколько минут вся пробка превратилась в мирную колонию медленно шагавших светлячков.
Я огляделся: Незнакомки в машине не было. «Где она сейчас? Что делает? - подумал я. – Может быть, тоже сидит здесь в пробке в нескольких метрах от меня и смотрит из окна маршрутки на весенний закат». Продолжая думать о ней, я уснул.

Колесо машины угодило в одну из множества ям на дороге, меня сильно подбросило, и я проснулся. За окном был полумрак, но, пристально вглядываясь, я смог отличить очертания деревьев. Мы ехали по области, примерно на середине пути до дома. Боль разрезала грудь изнутри, и я не смог больше терпеть.
- Остановите здесь, - обратился я к водителю.
- Где «здесь»? - не понял он. – Что прямо в поле?
- Да, прямо тут на обочине.
Открывая дверцу, я почувствовал, как холодный воздух ударил в лицо. Ноги подкашивались на влажном песке обочины. Маршрутка резко ушла  с места, и только любопытные пассажиры задних рядов обернулись и посмотрели на меня с опаской: зачем человеку, спокойно спавшему две минуты назад, понадобилось выходить, среди голых заснеженных полей? Мимо меня по дороге пролетали машины, но быстрее них в голове бились мысли. Хотелось быть раздавленным, хотелось перестать быть. 
С правой стороны в дорогу упирался лес, а с левой – широкое поле, в конце которого тоже виднелись ветви деревьев. Заметив грунтовую дорогу, отделявшуюся от основной автострады и уходившую в поле, я свернул на нее. Под ногами по-весеннему мягко шелестел мокрый снег. В некоторых местах дорога уже растаяла, и снежное покрывало было испещрено овальными лужицами, на дне которых темнел дорожный песок.
- Что тебя сюда занесло, как теперь будешь домой добираться: ведь остановок тут нет? - спросил образ Зеленого оптимиста.
- Умри, сволочь! - заорал мой вымышленный друг Виктор.
- Очень давит бремя жизни, - признался я.
- Надо выпить и забыться, - предложил Рома.
- Лучше трахни меня, - жеманно улыбнулась Лена.
- Темные туманы над моей рекой, - шептал я.
- Идиот! - закричал Зеленый.
- Осколки бытия пронзили вены жизни, - продолжал я.
- Сдохни, слабак, - кричал Виктор.
- Я не могу больше, – говорил я.
- Нечего сомневаться, - сказала Лена, - я готова на все.
- Надо напиться, - снова предложил Рома.
Голоса воображаемых друзей слились в полифонию и десятками маленьких молоточков стучали по измученному мозгу. Голые деревья, грязный весенний снег и темнеющие проталины – все скомкалось и закружилось перед глазами. Казалось, мой череп вот-вот разорвется на части от переполнявших его гнетущих мыслей.
Пройдя полпути до леса, я остановился у одной из заполненных талой водой луж. Сквозь пелену перед глазами я видел маленький серый камешек на песке. Вокруг него еще сохранялась кромка льда. Он словно никак не мог выбраться из зимних оков. Я опустился на колени и взял его в руку. На теплой ладони тонкий ледяной ободок моментально растаял, и в руке оказался холодный, мокрый камешек, с налипшими песчинками. И тут я почувствовал жизнь. Ее запах и материю. Не видя камешек сквозь слезы, я положил его в карман, поднялся и пошел дальше.
В голове неслись мысли: «Как жить? За что зацепиться?» Впереди показалось совсем большое пятно – снег на дороге растаял от края до края, и путь преграждала одна широкая лужа. Ноги стали ватными и больше не слушались, мне пришлось остановиться. Постояв немного в поисках обходного пути, я вдруг разразился диким смехом и с высоты роста плюхнулся в лужу. Ледяная вода ударила в грудь. Я чувствовал, как разбухает и тяжелеет свитер, и,  перевернувшись на спину, начал бить по воде руками и брызгаться. Капли воды заливали лицо, волосы. Меня охватил смех, и я долго не мог остановиться.
Наплескавшись, я лежал, блаженствуя, не чувствуя холода. «Я здесь, - говорил я себе, - в этой луже, в стороне от дороги и далеко от взлетающих людей. Я лежу и мне хорошо. Я никто и ничто, но я есть».
Слезы и сопли стекали по лицу, в ушах шумело, как будто неподалеку взлетал  реактивный самолет. Обед фонтанчиком извергнулся мне на грудь. Все текло по лицу, и я лежал в собственной блевотине. Стало совсем хорошо. Я чувствовал касание материи, ощущал бытие и чувствовал жизнь.
Сжимая ладонью горсть мокрого песка, я уже ни о чем не думал. Веки мои сомкнулись. 

ЧАСТЬ II. ЛЕТНИЙ ЦВЕТОК.

Последствия весеннего купания оказались не очень приятными: я подхватил простуду и впервые отчетливо осознал, что крыша у меня болтается на последнем шурупе. Однако, боясь новых визитов к психиатру, я никому ничего не рассказал и две недели провалялся дома в постели с температурой. За время болезни я строил планы своей духовной реабилитации: думал о будущем, пытался найти себе какую-нибудь цель, думал о любви, о реальных, а не вымышленных, друзьях; я пытался перейти от созерцания к созиданию, но не смог. А в середине апреля я вернулся в мир, начал посещать институт и ездить на маршрутках.
Время уныло и однообразно тянулось до начала мая, пока однажды я не опоздал на первую пару в институте и преподаватель, проявив характер, меня не впустил. Сочтя оставшиеся пары не столь значимыми, я пошел осмотреть бар около библиотеки, в котором еще ни разу не был.
Бар находился в подвале дома, и, открыв дверь, я сразу же споткнулся о коричневые ступеньки, уходившие в прохладную темноту, из которой доносилась тихая, медленная музыка. Спустившись вниз, я очутился в квадратном помещении, образованном четырьмя стенами желто-коричневого оттенка, на которых были развешаны репродукции абстракционистов и еще какие-то безделушки.
Расположение малочисленных людей в баре не могло не броситься в глаза – все жались по углам. Солнечный свет проникал только через маленькие окна-щели под потолком, за которыми то и дело мелькали ноги прохожих; нехватку натурального освещения слабо компенсировала одна лампа, висевшая под потолком в центре комнаты, и иллюминация на стойке бара, поэтому помещение оставалось в полумраке, и, когда я сел за стол у стены под окном, посетители в двух дальних от меня углах совсем растворились в темноте, а у двоих ближних – сверкали только пивные кружки.
Всматриваясь в угол напротив меня, я различил едва выступавшее из мрака лицо мужчины, потягивавшего сигарету. Ничего примечательного оно не имело, разве что глубокие морщины, красноречиво свидетельствовавшие о нелегкой судьбе и тоскливые, серые глаза. Среди темных волос на его голове местами уже пробивалась седина. Он сидел молча, уставившись в сумрачное пространство перед собой. «Вот еще один, пьющий с утра не от радости и не для радости», - подумал я. Мужчина заказал два двойных джина и сразу, не раздумывая, опрокинул обе порции, попросив еще пива. «Сколько грандиозны и случайны дороги судьбы, - думал я. – Откуда этот мужчина напротив? Что стоит за его плечами? Что он делал до моего появления? И как вообще он мог быть, до того, как я его увидел?». 
Задумавшись, я забыл, что смотрел на мужчину в упор, и он, видимо выведенный из оцепенения образом появившегося перед ним небритого молодого человека с синяками под глазами и утренней тягой к алкоголю, тоже посмотрел на меня и волей-неволей, спустя некоторое время, ответил на мой пристальный взгляд улыбкой.
 Я никогда не мог долго ни на кого таращиться, и сам не выдерживал, если на меня кто-нибудь пристально смотрел, поэтому, когда мужчина улыбнулся мне, я, спохватившись, отвел взгляд и заскользил им по стене и окнам, избегая угла напротив. Однако краем глаза я видел, как после нескольких неудачных попыток еще раз поймать мой взгляд мужчина поднялся и подошел к моему столику. Остановившись, он спросил:
- Свободно?
Я был взбешен: в то сумрачное утро хотелось забиться в самый дальний уголок своего организма и сидеть там, тихо плача, но, как на зло, в собеседники набивался какой-то завсегдатай бара. Хотелось указать на десяток незанятых столиков и сказать: «Там тоже!» Что его принесло? Не дадут человеку одному пострадать. Чертов мир. Везде достанут. «В конечном счете, если он будет тебя донимать, ты можешь просто встать и уйти, - успокаивал меня Рома. – Люби всех, люби! Пока нет причин его ненавидеть. Наоборот, он приличен и вежлив».
Оторвав  взгляд от поверхности стола, грубым голосом, почти не открывая рта, я ответил: «Да».
Мужчина сел напротив и, всем видом показывая, что меня не замечает и говорить не собирается, принялся за свое пиво. Я тоже молчал. Его загорелая, волосатая рука пару раз коснулась меня, поднимая и опуская кружку. Я терпеть не мог пот, и, увидев капельки пота, скопившиеся у него в волосках на запястье, меня передернуло. Когда он снова коснулся моей руки, в голове мелькнула мысль: «Не голубой ли?», и тут же мужчина, не глядя на меня, спросил с ухмылкой:
- Что празднуешь?
Первым моим желанием было ничего не отвечать на приставания этого пьяницы, но потом я подумал, что если выскажусь кому-нибудь, мне, возможно, станет немного легче. В конце концов, я решил нагло показать тупую самоуверенность. Я не любил хвастунов и снобов, не переносил даже тех, кто серьезно верил в себя, но в своем кругу, в кругу наиболее близких друзей (таковых было всего полтора) мы часто прибегали к гротескной форме самовыражения, и умышленное, внешнее хвастовство с понятными друг другу основаниями стало для нас одной из этих форм, художественным методом диалога. Незнакомцу я ответил в нашем стиле, составив довольно патетический монолог:
- Я не из глупцов мира сего, - сказал я, - которые цветок радости поливают вином, надеясь, что во влажной почве хмельного рассудка его лепестки станут еще прекраснее.
Мне было абсолютно все равно примет ли он мои слова за откровение напыщенного самодура, решит ли, что я трезвенник, обидится или примет за сноба – для меня не имело значения. Если не поймет, - решил я, - то уйдет, и мне станет легче без его навязчивого общества. Однако он как будто ожидал подобного ответа и, нисколько не смутившись, выпалил:
- Значит, ты добрый человек.
  Тут еже у меня пошатнулась почва под ногами. Я постарался собрать растекавшееся словно тающее мороженное сознание в единый действующим аппарат и потребовать от него инструкций к дальнейшим действиям в сложившейся ситуации. Однако распавшееся сознание мирно дремало в разных концах моего существа. Так и не найдясь, что ответить, я промолчал. Тем временем возникла пауза в разговоре, во время которой неизвестный с видом победителя подвинул на столе мою книгу, придвинул поближе стул, и, по-хозяйски усевшись, вытащил из кармана пачку сигарет, зажигалку, и разместил все это на столе.
Не знаю, сколько времени длилась пауза. Как раз во время нее выпитый абсент первый раз дал о себе знать, и меня окутала волна хмельного тумана. Вскоре я уже совсем не обращал на него внимания и радостно прислушивался к изменившимся звукам, смотрел на начинавший расплываться лик бармена за стойкой. Пока я купался, мужчина допил свое пиво, выкурил сигарету и, неспешным движением потушив окурок о дно пепельницы, заказал себе и мне еще по кружке. Услышав, что он заказывает мне, я обернулся и снова встретился с ним взглядом.
- Я тебе пива заказал. Ты не против? – спросил он. 
- Не против.
- Сеня, - представился мужчина.
- Федя.
- Значит ты у нас из страдальцев будешь? - снова ухмыляясь, спросил он.
- Вроде того.
Между нами снова повисло молчание. Я оглядел помещение: все оставалось по-прежнему. Вскоре сверху донеся звук хлопнувшей двери и по лестнице застучали, спускаясь, чьи-то каблуки – через несколько секунд в баре появился еще один мужчина. На нем была легкая желтая рубашка и серые брюки. Вновьприбывший очень походил на всех клиентов, уже сидевших в баре. В молодости красивое лицо было испещрено морщинами, но они не портили общего вида, а гармонично сливались с короткой стрижкой и проступившей сединой. «Прямо какое-то тайное собрание, - подумал я. – Не хватает еще лидера и можно начинать бойцовский клуб старикашек». Бармен поздоровался с пришедшим кивком головы и спросил: «Как обычно?» Получив положительный ответ, он принялся изготовлять какой-то коктейль, а мужчина, ни на кого не смотря и ни с кем больше не разговаривая, пересек квадратное помещение и сел за столик в углу, который пустовал с тех пор как Сеня пересел ко мне. «Еще и по углам все жмутся, - снова подумал я. – Вот попал!»
- Я раньше, в молодости, тоже придавался разного рода душевным мукам. Плакал над назначением человека, - первым прервал молчание Сеня.

Вот он к чему клонит. Решил по пьянке потрепаться с кем-нибудь, а еще лучше, конечно, почитать сентенции сопляку вроде меня. Ничто так не поднимает настроение, не улучшает самочувствие стареющего человека, как возможность научить жить молодого, излить в него свой опыт и преисполниться чувством, что ты на планете много пожил, достаточно умен и опытен и можешь подарить свой опыт на благо будущему поколению. Только он, наверное, не задумывается, что я иду другим путем. Его опыт нужен тем, кто хочет жить, имеет цель и пытается ее достигнуть: как же тут без опыта предков, добивавшихся своего. Но у меня-то нет этих целей, я не иду путем жизни. «Отцы и дети» в общем.
Ну, давай, потешься, старая душа, выполни свое предназначение, открой мне свет истины. Выкладывай свой вариант «выхода».
- Что ж больше не рыдаешь? Сатори снизошло что ли? – спросил я.
- В некотором смысле да, - протянул он. – Просто решил плюнуть на всю эту метафизическую боль и жить ради момента, ради себя. Но периодически, конечно, накатывают волны страданий, да и приятно бывает в них погрузиться, молодость вспомнить.
- Наверное, очень легко и приятно жить по-настоящему в Майе? – спросил я.
- Майя, - протянул он задумчиво. На миг мне показалось, что я его поймал и этот полуалкоголик-полуфилософ растерялся, но тут же он продолжил, - …Майя, да, Майя, Бхагавадгита, Шопенгауэр и Ницше, да-да, все оно так, но ответ на поверхности, стоит только взять его в руки. Стоит выбросить это все из ежеминутных мыслей, оставив лишь где-то там, на задворках сознания, и жить, наслаждаясь небосводом.
- То есть плюнуть на все, - не вытерпел я, - взять и отгородиться от всех мук бытия, ничего не искать. Это значит сломаться.
- А кому нужна твоя слепая и упрямая устойчивость? Если уж ты признал безысходность, если уж не веришь, что можешь что-то найти, то чего же продолжать бороться?
Если ты так боишься за свою «честь» борца перед самим собой (перед другими, я надеюсь, ты уже давно перестал бояться), то постарайся понять, что ты ничего не проигрываешь, не сдаешься. Ты просто отказываешься от бессмысленного стучания головой о стену. Ты переходишь в другую сферу и тратишь свою энергию, свою жизнь и свое время только на себя, а не на поиск пустых абсолютов и истин.
- Ты агностик, - сказал я.
- Да. Агностик, скептик, экзистенциалист, пессимист – говори, что  хочешь, но для себя я Бог.
Между нами снова повисло молчание. Захваченный быстро перешедшим на абстракции разговором, я как из глубокого сна, из-за нашего столика слышал голоса в подвале и музыку где-то в дали, в белесом тумане. Теперь от его странных слов о Боге, я неожиданно очнулся и почувствовал, что в помещении нестерпимо сильно накурено. Захотелось выйти подышать, но уйти во время разговора было бы невежливо. В голове мелькнуло сомнение: не псих ли этот Сеня? Высоко берет, Богом уже стал после джина и третьей кружки пива. И круто это он выдал, без малейшей тени иронии или застенчивости. А может быть, он тоже любит гротеск? «Я есть Бог». Какой уж тут гротеск? Посмотри на его губы. Они напряжены, рот искажен. Он волнуется и явно говорит откровенно. Мне вспомнилось изречение Томаса Манна, которое я где-то вычитал в интернете и часто применял по отношению к себе и другим о том, что границу разумного мещане проводят вокруг себя и своих убеждений, а все, что не входит в их убеждения – безумие чистой воды. Вот, где собака зарыта! Я решил дослушать Сеню до конца и постараться понять мысли этого Бога.
- А ты материальный Бог? Можно тебя потрогать? – спросил я с улыбкой, пытаясь разрядить атмосферу и сбавить темп.
Однако Сеня не принял шутки и продолжил:
- Вот ты же веришь в Майю? – спросил он.
- Ну, не совсем в Майю, конечно, а в совокупность некоторых оптимистических иллюзий, претендующих на роль указателей направления.
- Пусть так. И ты веришь, что Майю не прорвать, что от нее никуда не деться, а за ней пустота? – спросил он.
- Да, такая безысходность присутствует. 
- И все равно почему-то ищешь, - продолжал куда-то клонить он.
- Да, ищу. Это стимул и энергия жизни. Не могу иначе.
- Ну, так вот я тебе скажу: ты сам Кришна своей Майи. Ты Бог этого мирка. Он повинуется тебе. Ты можешь не думать о том, что там за ним. Соорудить себе в жизни собственным трудом все, что хочешь. Прожить жизнь так, как хочешь. Ты Кришна этой Майи. Ты располагаешь элементы внутри нее. Они твои.
- То есть ты хочешь сказать, - вмещался я, - что я в силах сделать в этом мире почти все, что хочу, достигнуть чего угодно. И проецировать свой внутренний мир на окружающий меня.
- Именно.
- Но опять же, зачем мне такой мир? – настаивал я. – Зачем искусственно созданный?
- Если ты столь боишься за свою эту «честь» и если тебе просто нечего делать, то сидеть перед лицом безысходности, смотреть ей в пасть и запивать свой страх водкой – это может и камень. Это то, что наиболее приятно вечной пустоте. Ей все равно, а может и приятно видеть твои муки. Помнишь, еще Камю писал, что, открыв абсурд, есть два пути: либо самоубийство, либо делать что-нибудь, жить для себя, для своего удовольствия, для гедонизма, черт возьми!
Абсурду все равно, что ты сделаешь: убьешь себя или будешь жить. И то, и то, - скажу тебе по секрету, - правильно. Но, раз уж решил жить, то живи в удовольствие, чем-то радуй себя, ищи большего удовольствия, забудься в вихре удовольствия, купайся в море эндорфинов, а не топи себя в мазохистских душевных муках, метафизических страданиях своих.
Ты не можешь изменить природу Майи, но ты можешь наполнить ее цветами.
Сеня выдохся и склонил голову. На затылке у него обнажилась плешь. «Вот человек, живущий для себя», - подумал я.

Подвальное помещение бара почему-то все время оставалось малолюдным, а те, кто пришел, молча теснились по темным углам или перешептывались вполголоса у стойки. С Сеней мы еще долго и много спорили, оба сильно напились, и только когда я, подняв голову к окну, заметил, что стало смеркаться, мы обменялись рукопожатиями, и я вышел, оставив его одного. Когда я уже встал и прощался, Сеня сунул мне в руки тетрадку и со словами: «Прочти на досуге» хлопнул меня по плечу.
На улице, видимо, прошел сильный дождь: стены домов посерели от впитавшейся влаги, а в воздухе висела сырость. К остановке напротив бара подъехал троллейбус, и я, проворно взобравшись по его ступенькам, прислонился к поручням и стал смотреть в окно. Небо прояснилось, Солнце снова ярко светило, и каждый раз, когда троллейбус выезжал из тени, отбрасываемой очередным высоким домом, капельки на стекле перед моим лицом вспыхивали ярким светом и слепили глаза; я невольно поеживался и переводил взгляд на пассажиров или на пол.
Вскоре движение совсем прекратилось – троллейбус застрял в пробке – и я открыл сенину книгу. Это была мятая тоненькая школьная тетрадочка в клеточку. На ее обложке значилось: «Повесть о том, как Гаутама стал именоваться Сиддхартхой». Автором был сам Сеня. Разглядывая небрежный почерк, я подумал, что не заметил в Сене писателя. Троллейбус выехал из тени, и солнечные лучи снова коснулись моего лица. Через мокрое стекло Светило казалось потерявшим форму, расплывшимся розовым кругом. Пряча глаза, я вернулся к книге.
Предисловие было совсем коротеньким и представляло собой обращение автора к читателю: «Мы решили, что автор умер и что вне текста нет ничего, так что не вините меня за то, чего вы сами не сможете найти в этой книге». Припоминая курс философии, я озадаченно хмыкнул.
Хмель еще не сошел, и принуждать себя силой разбираться в сениных нагромождениях не очень хотелось, поэтому, видя, что мы проехали не более ста метров, я попросил открыть дверь и отправился к метро пешком. Пройдя первую сотню шагов, я обернулся посмотреть на троллейбус: он так и не сдвинулся с места. Вся улица стала похожа на битком забитую лодками маленькую горную речку, обрамленную с двух сторон высокими каменными берегами. Пешеходы спокойно переходили с одной стороны на другую, не боясь закончить жизнь под колесами автомобиля. Скорости не было, жизнь встала и лишь вечерняя темнота продолжала постепенно опускаться на город.
Впечатление от разговора с Сеней не проходило. В памяти всплывали обрывки нашего диалога, на ум приходили запоздавшие, не высказанные вовремя возражения, перед глазами стоял и странный бар, в котором несколько посетителей жмутся по своим углам.
Вскоре в окнах кафе и витринах магазинов зажглись огни, засверкали товары и вывески. Из бутиков выходили красивые девушки в дорогой, сразу бросавшейся в глаза одежде, на узком газоне между домов важно принюхивалась маленькая белая собачка. «Почему я не могу улыбаться миру?» - спрашивал я себя, идя по сверкающей вечерней улице.
У входа в метро как обычно толпились люди – в основном молодежь с банками и бутылками пива в руках. Одни были компаниями, другие – парами, третьи – по одному – наверное, назначили кому-нибудь свидание и стояли дожидаясь. На асфальте в тени высокой стены сидели какие-то полубомжи-полуалкоголики. Справа от входа на гранитном парапете пристроилась компания плохо одетых мужчин, лет под сорок каждый – видимо, отдыхали после тяжелого дня на заводе рабочие. Слева возвышалось одинокое дерево, окруженное небольшим квадратом земли. Почва вокруг дерева была плотно утоптана и пестрила белыми окурками. С четырех сторон ее обрамлял бортик, за которым шел асфальт. «Вот сколько мы ему выделили для жизни, - подумал я. – Хватает ли ему?»
Я снова спросил себя, почему не могу улыбаться миру. И тут, повинуясь неведомому порыву, я вдруг подошел к дереву и обнял его, прижался щекой к мокрому стволу. Меня не заботила реакция окружающих, я хотел лишь одного: услышать дерево. Что мне до окружающих! Я существую! И это главная моя проблема. Я просто хотел прочувствовать твердь дерева и улыбнуться жизни, заключенной в нем. Вышло как-то фальшиво, и без внутреннего удовлетворения. Да и могло ли оно быть? Улыбка не дошла до мира или это я настолько слеп, что не заметил ее отражения? Я не почувствовал ничего, кроме усиления чувства одиночества и тоски перед десятиметровым гигантом.

***

В маршрутке я снова ее увидел – незнакомку с нашего пути. При виде ее меня едва не разобрал неприличный смех на весь салон: за два месяца с ней произошли поразительные изменения. Это была гусыня!  Только что оплодотворенная, ужасно гордая своей участью гусыня. Прежде скромная и убогая, она сидела, гордо подняв подбородок, и с надменной улыбкой смотрела поверх человеческих голов. Ее самодовольный взгляд порой встречался с взглядом кого-нибудь из пассажиров, и тогда она жаждала увидеть на их лицах удивление и зависть. Причиной таких изменений оказался невзрачный субъект, еле-еле дотягивающий до дешевенького яппи. «Вот какая я! Женщина! - кричал ее взгляд и осанка, - И вот со мной сидит мужчина. Он мой, именно мой, и сидит он здесь  со мной». Переполнявшее только что оплодотворенную гусыню самодовольство вызывало у меня рвотные позывы. Но я сдержался: второй раз блевать в маршрутке это уж слишком даже для меня.
На щупленьком объекте ее гордости был черный поношенный костюм, из под которого виднелась рубашка серовато-белого цвета. На коленях у него лежал черный кожаный портфель с несколькими отчетливыми царапинами, а на повернутом ко мне дне портфеля, оставалась всего лишь одна ножка. Молодой человек был коротко и ровно стрижен, а гладко выбритые щеки придавали его и без того маленькой голове хрупкий вид. В их паре он явно занял место того, кто позволяет себя любить. Его поведение красноречиво свидетельствовало о таком положении: довольствуйся тем, что можешь сидеть рядом со мной и нас видят вместе, – говорил его надменный по отношению к ней образ. Только что оплодотворенной гусыне хватало и этого. Мужчина сидел у окна, то есть, на мой взгляд, занял лучшее место в ряду, а Незнакомка ютилась на краю и при резких поворотах хваталась за поручень, чтобы не упасть. Дешевый яппи почти не замечал ее движений и попыток привлечь к себе внимание: он односложно отвечал на ее вопросы, а она преданно прижималась к нему боком, не смея взять под руку, чтобы не помешать читать. Когда я увидел, что он читает, мне снова стало не хватать свежего воздуха. В руках он держал какую-то ярко раскрашенную дрянь типа «Стальной кулак 3000 и мисс Бюст вселенной 2999 спасают мир». Издание сопровождалось соответствующей обложкой. На переднем плане красовалась полуобнаженная, грудастая блондинка с супербластером в руке и разлетающиеся на куски головы ужасных монстров – слуг мирового зла. На заднем плане ей помогал спасать мир какой-то тоже полуобнаженный качок с пулеметом как из кинофильма про терминатора. Действие происходило в пустыни, среди развалин необычных жилищ. В астрономии я не силен, но предположил, что пейзаж был явно не земной. Хотя, что может приключиться с нашей матушкой  к началу четвертого тысячелетия?
Вернувшись из размышлений о будущем Земли, я увидел, что гусыня по-прежнему пребывала в состоянии «онтического» счастья; она смогла наконец-таки взять своего мужчину под руку, и, просияв от этого еще больше, уже не удосуживала никого прямым взглядом, и смотрела прямо в потолок. «Да, красота спасет мир! Вот она Жизнь», - попытался пошутить я, но снова чуть не блеванул. Пришлось уснуть.

***

В воскресенье я снова обратился к сениной тетради: в ней был маленький рассказ, стилизованный под восточную философскую традицию. Сеня приводил жизнеописание Гаутамы – основателя буддизма, который в результате долгих скитаний и медитаций  познал истину и стал именоваться «Сиддхартха», что на санскрите означало «Просвещенный». Сеня подробно описал детство Гаутамы, рачительную заботу о нем богатых родителей, рассказал и о том, как Гаутама, бросив роскошную жизнь, начал свой Путь и как неуклонно следовал по нему, проявляя завидную твердость духа, пока однажды не открыл пустоту. Кульминационные события разворачивались в последней главе:
«Гаутама сидел на прибрежном песке и плакал, уткнувши голову в колени. Все, во что он так самозабвенно верил и к чему стремился, рухнуло. Он разуверился в истинности своего Пути и больше не знал, что ему делать и нужно ли вообще что-нибудь делать. Весь его тридцатилетний Путь по дороге познания казался ему теперь детской, бессмысленной игрой, которой он забавлял себя и в которой скрывался от дикой реальности. Делал он это очень старательно: часами, а то и сутками, читал сутры, сидел неподвижно в позе лотоса, повторяя мантры, с напряженной маской на лице проникал в круговерть жизни, сиял в минуты прозрений, верил в сансару и нирвану.
А теперь все рухнуло. Он смотрел на свои уставшие руки, на ребра, отчетливо проступавшие сквозь кожу, ощущал свой напичканный знаниями мозг и понимал, что идея «выхода» растворилась. Бог не откликнулся на его старания, а он сам, Гаутама, никуда не ушел, ничего не прорвал.
Раньше где-то глубоко в груди он чувствовал батарейку, которая согревала всю его сущность, подсказывала направление его усилиями, но теперь батарейка разрушилась и Гаутама со страхом понимал, что никто ее больше не заменит. Ему было больно и неуютно без нее, но с другой стороны – он тихо радовался тому, что смог освободиться от ее направляющей силы.
Вместо батарейки внутри он теперь ощущал лишь леденящий холод пустоты, темноту, уходящую в никуда. Пустота давала свободу, но сколь тяжела была эта свобода! Перед глазами Гаутамы проплывали годы юности, освещенные стремлением к познанию истины, воспоминания о жизни с родителями, потом занятия в школе на лужайке, друзья и улыбающийся гуру. Он вспоминал те «осмысленные» периоды своей жизни, и понимал, что вера наложила на пустое, абсурдное пространство умозрительную, «спасительную» схему. “Вера дает силы жить, но Живешь ли ты тогда? – спрашивал он себя. – Нет, если  я снова обрету веру, то я потеряю свободу и Жизнь”.
Гаутама плакал на берегу уже пятый день подряд. С каждой сильной волной, у которой хватало сил добежать до него, голые ноги Гуатамы все глубже и глубже затягивались в песок, мокрую рубашку облепили желтые песчинки, а на плечах и шее белели солевые разводы. Никто из людей его не тревожил, и он собирался сидеть на берегу, пока дух не покинет тело.  Так бы и случилось, если бы Судьбе не суждено было сделать его Сиддхартхой
- Пустота изнутри поедает тебя, - сказала Судьба, - ты больше ни во что не веришь. Но очнись, хватит страдать! Ты же скоро умрешь, если будешь и дальше продолжать в таком духе. Зачем безрезультатно упорствовать в отрицании, если от твоих усилий не может быть прока? Ты разочаровался в мире, в котором жил все эти годы, открыл себе глаза на его иллюзорность, тогда создай еще один свой собственный мир со своими законами и радостями, да и живи в нем счастливо. Не мучай себя тем, что он будет умышленно созданным – прими его и правь в нем как Бог, потому что мир, в котором живем мы все, не менее обманчив. А перед лицом абсурда – одно ничем не лучше другого. Пожалей себя, хватит бессмысленно мучиться, создай свой мир прекрасной, забвенной сладости и окунись в него.
Эти слова, пришедшие из пустоты, спасли Гаутаму от неминуемой смерти на берегу в самом расцвете сил. Он последовал совету Судьбы, добился своим усердием многого, и жизнь его озарили лучи счастья. Вскоре он стал именоваться Сиддхартхой, а до нас слух о нем дошел уже как о Будде».
На последней странице тетради была помещена маленькая табличка, в которой Сеня попытался собрать свои потуги на историософском поприще.
«Вся история человечества красиво распадается на три различных по длине этапа:
1. Люди счастливо жили и умирали,
2. Люди решили, что все их убеждения и идеалы – мифы, и все стало обманчивым,
3. Помучившись болью неведения, люди решились играть своими мифами».

***

Шел июнь. Я снимал недорогую однокомнатную квартиру на окраине Москвы, просиживал в ней вечера за книгами и пивом, слушал музыку, раза три в неделю наведывался в какой-нибудь бар или клуб и подбирал там девчонок. После учебы, если настроение было хорошее и особо было нечего делать, я спешил домой: там можно было и почитать, и подготовиться к грядущим экзаменам, и поспать. Но в дни, когда наплывало уныние и когда ничего не хотелось, я бесцельно шатался по улицам города. В один из радужных дней сразу после занятий в институте я направился прямиком в метро. Сход с эскалатора запрудили старушки с сумками-тележками. Кто-то кого-то толкнул, и они ожесточенно выяснили, кто из них стоит ниже на эволюционной лестнице. Протолкавшись через образовавшийся затор, я вскочил в уже закрывавшуюся дверь вагона.
Поезд тронулся с мягким толчком. В вагоне было несколько свободных мест, и, осмотревшись, я выбрал то, рядом с которым сидела наиболее красивая девушка. Проехав рядом с ней минуту, я первый раз украдкой бросил на нее взгляд. То была очаровательная блондинка, лет двадцати. Она сидела, повесив голову, но не спала. Девушка уставилась немым взглядом в носок своего ботинка и упорно не соглашалась меня заметить. Меланхолия не шла ее красоте и модной одежде, и создавалось впечатление, что она была просто пьяна. Однако, проехав еще пару минут, следя за ней, я все же предпринял попытку скрасить свое блеклое существование и, нагнувшись, чтобы видеть ее лицо, спросил.
- В Макондо снова идет дождь?
Девушка вышла из оцепенения, слегка повернула голову и грустно улыбнулась.
- Ливень, - с глубоким выдохом ответила она.
За три станции, что мы проехали вместе, я смог ее разговорить и, более того, она была настроена положительно. Я узнал ее имя, номер телефона, университет, где она училась, узнал, что она, в отличие от меня, москвичка, и, главное, договорился о встрече в субботу. Один раз Маша даже засмеялась, когда я напомнил, что Маркес называл себя прирожденным оптимистом.
Попрощавшись, Маша встала и прошла к дверям вагона. На ней были новые бело-голубые плотно облегающие джинсы с модными пятнами. Джинсы так хорошо подчеркивали форму ее ягодиц, что я невольно сглотнул слюну, а мужчина, сидевший напротив, откровенно пожирал ее глазами. Уже с платформы она еще раз махнула мне рукой и, более не оборачиваясь, растворилась в людском потоке. Двери закрылись, и поезд тронулся, а я еще долго искал ее среди людей на станции. Въехав в тоннель, мой ищущий взгляд споткнулся о собственное отражение, и меня тотчас снова охватило одиночество. Я испугался, что могу ее больше не увидеть. А вдруг она намеренно дала неверный номер телефона или, может быть, в завывающем шуме ветра я не расслышал, когда она диктовала номер, и ошибся где-нибудь в одной цифре? - словно лампочки в темноте за окном неслись в моей голове сомнения. - А вдруг ее вовсе не было и это всего лишь сон? Я ущипнул себя за кончик носа.
Выйдя из метро, чтобы покончить со страхом и неуверенностью, я сразу же набрал Машин номер.
- Алло, - ответила она.
- Это Федя. Я просто проверил, правильно ли записал твой номер. Боялся, что мог ошибиться.
- А если бы не правильно, то что?
- То вернулся бы на твою станцию и принялся тебя искать.
- А я уже ушла.
- Все равно бы нашел: ты же там часто бываешь. Установил бы круглосуточный пост и дежурил на входе.
- Ладно, все обошлось, не придется тебе бегать, - засмеялась она.
- Уже лучше.
- Насчет субботы, предложение остается в силе?
- Конечно.
- Тогда до завтра?
- Хорошо. Пока.
- До встречи.

С последней девушкой, с которой я имел хоть какую-то сравнительно продолжительную связь, мы расстались нелепо до комичности – после одного диалога. Встречались мы чуть больше месяца, тогда у меня еще не было квартиры, и занимались любовью мы у нее дома, когда родители уезжали в командировки или снимали номера и квартиры на одну ночь. В одну из таких встреч, спустя время после яростной схватки, когда мы уже лежали рядом и ровно дышали, я сосредоточился на замысловатых обоях на стене напротив кровати, а она что-то нежно лепетала, обняв мою руку и прижавшись к ней грудью. Кремовые узоры на светлых обоях разбегались причудливыми завитками, образую непонятную, казалось хаотичную мозаику. Я попытался проследить за одной из нитей рисунка, но вскоре запутался и потерял ведомую нить в одном из узелков. Снова читать музыку рисунков не было желания, и я обернулся к ней, взял в руку ее юную грудь, обхватил ладонью так, что сосок смотрел на меня между указательным и большим пальцами. Стоило мне чуть надавить указательным пальцем, и сосок поворачивался направо, а большим – смотрел налево. Словно завороженный следил я за этими наклонами.
- Ты что? – спросила она, видимо, несколько удивленная и смущенная моим поведением.
- Вот, жизнь меня этим наградила…, - не нашел слов для продолжения я.
- Ты не доволен?
Я молчал.
- Ты понимаешь, что ты говоришь? Вот теперь, затащив меня в постель, ты не доволен?
- Нет, ну что ты, очень даже… ты восхитительная, лучшая, - ответил я уже другим голосом.
После этого путь к ней в постель мне был закрыт. Я сильно не сожалел и не старался вернуть утраченное, иногда лишь в минуты тоски, с грустью вспоминал ее слишком красивое тело, но все-таки стал осторожнее.

С Машей, как и договаривались, мы встретились в субботу. Весь день гуляли вместе по Москве, шутили, обсуждали книги, фильмы, музыку, потом перешли на рассказы о своей жизни, играли в боулинг и пили в баре пиво. С каждым часом я все больше узнавал насколько она мила и женственна. Мне нравились косые линии глаз, тонкие черты ее лица. Мы много смеялись, а когда она, стараясь принять серьезный вид, плотно сжимала розовые губы и хмурила брови, то лицо ее складывалось в такую смешную гримасу обиженного ребенка, что я, не в силах смотреть, разражался смехом, и она не выдерживала тоже. В баре я ненароком коснулся рукава ее сорочки чуть выше локтя, и по мне пробежала теплая волна. Она пронеслась по руке, нахлынула разливающейся теплотой на грудь, дошла до сердца, и я содрогнулся как мальчишка.
Мы договорились снова встретиться на следующий день, в воскресенье, а субботний день, я решил завершить у родителей, проведать их, предполагая, что больше на неделе к ним не удастся заглянуть. Маршрутка снова громыхала в потемках по обочине дороги, объезжая пробку. По радио как раз вовремя передавали Земфиру «надоели эти пробки…». В салоне стояла полная тишина, как будто пассажиров не было или они все вымерли, и лишь в редкие моменты, когда свет от встречных машин вырывал из темноты спящие силуэты, я понимал, что ехал не один.
Я тихо улыбался в темноте, смотрел то в окно, то на пассажиров, и мне по-настоящему нравилось жить. Я вспоминал ее слова: «Позвони мне» и «до завтра». Мне нравилось, что это сказала практически незнакомая и очень красивая девушка. Неужели жизнь может обрести смысл, а счастье стать подлинным? Кто-то другой далеко от меня думает обо мне. Перед глазами кружились две фигуры. Они взялись за руки и тонули, словно две песчинки, в круговерти бытия где-то на Млечном пути. Они отгородились от всего постороннего, в их мире были только «ты», «я» и «наше счастье».
От остановки маршрутки до дома родителей надо было еще пятнадцать минут идти пешком. Весь путь мне казалось, я шел и светился, а люди оборачивались посмотреть мне вслед. Я хотел дружески обнимать всех прохожих, говорить им о прелести бытия, смеяться и радоваться жизни. Я чувствовал, как где-то глубоко в груди росло тепло, оно постепенно поднималось и прорвалось наружу рекой белых комочков. Они летели из меня во все стороны, покрывали все, на что я смотрел и чего касался. Уже у дома очередная волна комочков подняла меня над миром, и я летел на ее гребне. Мне хотелось взорваться, чтобы дать волю теплоте внутри меня и засыпать мириадами светлых комочков весь мир.

Первой мыслью, посетившей меня утром, стала: «Сегодня я снова встречусь с Машей». Обязательно встречусь, ничуть не опоздаю, приду даже раньше, а ее придется подождать минут десять. Я все ей уже заранее прощал – только бы пришла. А вдруг не придет? Вдруг вчера вечером встретила кого-то еще? А, может быть, у нее кто-то есть, и она придет ко мне из его постели?
Накануне мы ни о каком определенном плане на день не договорились, и я с умилением обыгрывал разные варианты: как мы пойдем в кино, а потом где-нибудь перекусим, или как снова весь день будем просто гулять, или зайдем в какой-нибудь клуб, или, быть может, она сама придумала, что нам сегодня делать, и я, конечно, предпочту ее желания своим планам. Так прошло время завтрака, а к десяти тридцати я направился к метро.

У меня в руках был Кундера, а она держала книгу Саган. Желтая, облегающая футболка заманчиво подчеркивала ее грудь и талию. Короткие рукава обнажали персикового цвета кожу. На мне была белая рубашка на выпуск с большим улыбающимся оранжевым солнцем на спине и вельветовые брюки. Волосы я не любил собирать в косичку, и они весело болтались у плечей. При встрече она сразу впилась своими губами в мои, заговорила о моей квартире и еще до полудня я обнимал ее в своей постели.
- Ты любишь заниматься сексом по утрам, - спросил я, не в силах объяснить скоропалительность, с которой на меня свалилось счастье.
- Да нет, - задумчиво ответила она, и потом продолжила с улыбкой. – Глупышка, просто я всю ночь о тебе думала.
- Я тоже.
- А когда увидела твою улыбку сегодня, то не смогла сдержаться и решила наверстать упущенное.
- Но почему же ты не захотела вчера?
- Я боялась, что ты сочтешь меня за тех, кто ложится в постель в первый день знакомства, а с такими все ограничивается одним разом.
- То есть ты мягко намекаешь, что еще придешь? - пошутил я.
- Возможно, - засмеялась Маша. – И буду мучить тебя до потери сознания.

Спустя месяц после моего с Машей знакомства я все еще не мог ее понять. Дело было вовсе не в том, чтобы она являлась человеком в футляре или умышленно запутывала следы, ведущие к ней в душу, сбивала меня с пути. Нет, она много говорила о себе, делилась впечатлениями, никогда не отказывала в ответе на неприятные для нее вопросы: в таких случаях она глубоко вздыхала и неспешно говорила, уставившись тоскливым взглядом мне в глаза, как будто желая меня пристыдить за некорректный вопрос. Так я узнал о ее детстве, неудачном браке родителей, потом о проблемах в школе и о первой телесной любви. Тем не менее, мне постоянно казалось, что между нами висело что-то невысказанное, и я не мог понять, что. Я чувствовал, что встретил нечто очень интересное и необычное и догадывался, что под незаурядной внешностью таилось какое-то сокровище.
В августе я обнаружил, что привязался к ней. Это была не похотливая юношеская страсть, когда, лежа один ночью в своей постели, томишься по женскому телу, подавляя эрекцию. Это было нечто другое, и я не знал, хорошо ли оно для моей жизни или нет. Конечно, в памяти часто всплывали очертания ее обнаженного тела, и я снова и снова переживал часы нашей близости, но за этими образами скрывалось нечто более глубокое. На ней как бы пересеклись все космические пути, и в ней заключилась спасительная сила, способная распутать клубок противоречий, которым я успел обрасти к девятнадцати годам. С каждым днем я все яснее чувствовал, что Маша стала мне необходима как фонарь, которым бы я смог разрушить мрак вокруг себя.

***

В пятницу вечером мы пошли смотреть «Куклы» - новый фильм Такеши Китано. Сеанс закончился после полуночи, до закрытия метро оставалось не более получаса, и Маша решила, что на метро мы не успеем. Пересчитав деньги в карманах, мы решили возвращаться на такси, предварительно пропустив по кружке пива в кафе около кинотеатра.
- Что нам хотел сказать Китано? - спросила Маша. – То, что вся наша жизнь – пятно на асфальте, которое смоет первый же дождь, и не более того?
- И что в этом нового? - возразил я.
- То, что пейзажи красивы? Вряд ли?
- А любовь?
- Любовь – единственный свет, за который мы можем ухватиться и немного полюбоваться ею, пока не разобьемся о холодный мрак.
 
Выпив по две кружки «Tuborg», мы вышли из бара. Ночную улицу освещал рассеянный свет, образующийся из смешения лучей электрических фонарей и неоновых вывесок. Темно было только наверху. Там, в черном безбрежном море плавала Луна, и кое-где тускло мерцали звезды. Уснув, город стих. От дневного, постоянно висящего в воздухе шума остались только редкие, болезненно разрывающие тишину, звуки единичных машин.
  Моя рука лежала на ее талии. Маша смотрела мне в глаза, и мы снова неспешно целовались под темным небосводом. Я чувствовал тепло ее губ, упругость бедер. Я страстно хотел Машу и уже не мог выпустить из рук ее молодое, полное энергии тело. Я закрывал глаза, и мне казалось, что в руках у меня нечто высшее – совершенство, сошедшее ко мне с Платоновых небес. Я прижимал ее сильнее и чувствовал, как бьется сердце у нее в груди, чувствовал волнующее дыхание у себя на шее. С каждым выдохом ее полная грудь плотнее прижималась к моей, и я чувствовал эту совершенную молодость, искрившуюся силой жизнь. А, открывая глаза, видел прекрасные, большие капли росы, в которых переливался ночной свет.
  Она чувствовала мое желание, взаимно возгорелась, и мы сразу решили ехать ко мне, но такси нигде не было видно, а заказать мы, конечно, забыли.
- Пойдем к метро, там всегда поджидают опоздавших таксисты. Или хотя бы мы сможем поймать там машину, - предложила она.
Обнявшись, мы шли тихими переулочками. В связи с угрозой терроризма, ситуация в стране сейчас напряженная и поэтому я не удивился, когда, пройдя пару переулков, нас окрикнул голос: «Ваши документы».
К нам подходили две фигуры. Я нащупал в кармане паспорт и студенческий и только вблизи понял, что, то были вовсе не слуги закона. Оба были не на много старше меня и не имели ни формы, ни каких-либо знаков отличия. Оба были пьяны, а один, меньший, даже слегка покачивался. Остановившись возле нас, они принялись громко и резко обсуждать тело Маши.
- Я бы ей сзади красиво засадил, - сказал тот, что был больше ростом.
- Да-а, - протянул меньший, - такую можно всю ночь вдвоем гулять и ей мало покажется. 
- Иди к черту. Я и один справлюсь, - ответил первый. – Так отдеру, что долго будет помнить.
  - А мне спереди больше нравится, - вышел вперед низкий и, криво улыбнувшись, послал моей спутнице воздушный поцелуй.
Маша испуганно оглянулась по сторонам и крепко сжала мою ладонь. В этот момент сильный удар в голову сбил меня с ног. Бил большой. Его рука мгновенно выскочила из-за спины другого, который стоял впереди и загораживал своего приятеля. Лежа на земле, я увидел, как Маша завопила что-то невнятное, состоящее сплошь из гласных,  и затопала ногами, словно бежала на месте.
  Разозленный страхом и болью и пристыженный своим падением, я вскочил и что было сил ударил ногой и без того еле державшегося на ногах низкого парня. Удар мне показался слабым, однако ему хватило: парень упал на спину и принялся громко материться, пытаясь подняться. Слова его путались, а под носом выступило темное пятно.
  Оставался большой и грозный противник. Он не был столь пьян, и я понимал, что с его размерами мне не совладать. Нужно было не дать ему ударить меня еще раз. Я с разбега набросился на него, ударил коленом в подбородок и повалился вместе с ним на асфальт. Он попытался захватить меня в свои объятия. Тяжелая рука обвила мою шею, и я почувствовал, как напрягается и каменеет огромный бицепс. В ушах у меня звенело, а в висках бешено колотился пульс. Когда в глазах начало темнеть, я каким-то образом превратился в змею и, нелепо извиваясь, давя пальцами на его горло, выпутался из стальных объятий. Вскочив, я принялся нещадно бить его ногами по голове, не давая подняться. Я не заметил, сколько прошло времени, пока его лицо опухало, обагрялось кровью и, в конечном счете, превратилось в густую массу, с плававшими в ней лоскутками кожи. Очнулся я только, когда Маша повисла у меня  на руке, обливаясь слезами, а сквозь звон в ушах, откуда-то издалека доносился ее крик: «Хватит!» Я посмотрел на второго: он так и не поднялся, его тошнило выпитой водкой.
   
Когда первые солнечные лучи осветили комнату, часы показывали полпятого. Я сидел на кровати, согнув ноги в коленях. Маша мягко дышала рядом. За окном начинался рассвет. Мне не давали покоя мысли, я стеснялся самого себя. Перед  глазами был переулок, Машино испуганное лицо, две пьяных мужских физиономии, мой первый удар, хруст под ботинком и кровь. Но думал я о другом. Я видел в своем поведении образец идеального мужчины, способного защитить даму от уличных подонков. Представлял уважение, питаемое к таким настоящим мужчинам. Я вспоминал ту эйфорическую радость, что накатила на меня, когда я со всего размаху ударил лежащего паренька ботинком по щеке, и видел в ней радость мужчины-что-надо, победителя, самца, защитившего свою самку. Я вспоминал мое животное удовольствие, когда парень, харкая кровью, просил и ее и меня о пощаде. И тогда я как великодушный герой прекратил свое правосудие. Я стонал от пилящей боли этих мыслей. Мысленно извергал проклятия в адрес случая, заставившего меня так поступать. Проклинал мир, в котором гордятся своей силой.
Правой рукой я сжимал край одеяла, и каждый раз, когда мысль начинала уж слишком резво прыгать, досаждая мне, я до боли стискивал пальцы. Так я просидел, молча и не двигаясь, почти всю ночь, боясь обнаружить перед Машей свои бессонные часы. Чтобы отвлечься, я пытался разобрать едва слышимые обрывки музыки и речи, долетавшие откуда-то сверху – там праздновали день рождения. Но к трем они успокоились, и гости уехали на лифте. Потом без десяти четыре у подъезда остановилась машина, громко ругались мужской и женский голоса. Хлопнула дверь, и машина, буксуя, резко уехала. Дальше обволакивавшую меня ночную тишину нарушало лишь тихое дыхание Маши.
Когда часы показали «4:53», я больше не смог сидеть неподвижно – все тело затекло и изнывало от боли, а икры страшно зудели. Я осторожно вылез из-под одеяла и сел на краю кровати. Ноги совсем не слушались. Пришлось некоторое время постоять на пятках и сделать пару приседаний. Боль немного отпустила, и тогда я смог доковылять до кухни, чтобы налить стакан воды.
Обрывки мыслей клубились в голове, словно пар зимой над лопнувшей теплотрассой. Наскакивали одна на другую и через секунду бесследно растворялись; не успевал я рассмотреть одно рыхлое серое облако, как его сменяло другое с такими же смутными очертаниями. Никакого порядка – настоящий снегопад и буря в голове. Это все от бессонницы. Тело изнемогало, хотелось уснуть, но голова набилась тяжелым, мокрым снегом.
Стакан воды выпал из рук и разбился. Из комнаты донеслось недовольное сопение, а потом сонный голос: «Ты где?» Маша поднялась с постели и направлялась на кухню. Я страшно боялся, что она узнает о моих бессонных ночах, о муках, за которые меня уже не раз таскали к психиатру. Попытался что-нибудь придумать, найти отговорку – но в голове только снегопад, буран застилал глаза.
- Что случилось? - спросила она, включая свет.
- Да так, ничего. Не волнуйся, просто стакан выронил… Не спится.
- Почему? Все не выходит из головы вечерний случай? Не притворяйся, я же видела, с какими глазами ты все это принял. Но ты же вышел победителем, смог защитить и меня и себя.
- Знаешь, я не могу так, - сказал я откровенно. – Я не хочу быть таким победителем. Почему меня вынуждают делать зло? Я не могу этого больше выносить. Человек совершает зло, и получается, что перед ликом неизбежной смерти добро и зло равны?
- Не морочь себе голову. Ты устал, и тебе надо отдохнуть. А о боли по поводу добра и зла, так, по-моему, тот, кто придумал человека, вовсе не задумывался об этом.
- Так как же нам жить, как созидать? На что опираться?
- Пойдем спать, - печально выдохнула она.
- Не могу, не усну.
- Ну, тогда пойдем встречать утро. За пределом этих стен тебе станет легче, поверь мне. К тому же я всегда мечтала держать любимого человека за руку и идти вместе с ним по улицам Москвы. Просто идти по тихим улицам, смотря, как наступает день.
- Пойдем, - согласился я.

***

В конце лета Маша объявила, что хочет идти со мной на день рождения к ее школьной подруге Екатерине. По ее словам, кроме, собственно, дня рождения, в их кругу это был еще и особый праздник прощания с летом, с каникулами – родилась Катя 29 августа. Накануне мы весь день ходили по торговым центрам, бутикам и универмагам. К середине дня ценники и блестящие витрины, подарки и бюсты продавщиц – все смешалось у меня в голове и превратилось в тягучую массу. В памяти то и дело всплывали зрительные образы, но я уже не мог вспомнить, где видел оригинал. Я сказал, что устал, и мы зашли перекусить в первое попавшееся кафе. За едой Маша, видимо, желая меня подбодрить, объяснила, что на неделе успела обежать все эти магазины и присмотреть кандидатов на роль подарка, а теперь, желая узнать мое мнение о той или иной вещи, водит по уже заранее отобранным местам. Я был польщен и не мог больше канючить.
Восстановив силы, она предложила заглянуть «еще в пару мест», делая ударение на том, что двадцать лет – очень важный для девушки рубеж, и она должна выбрать знаковый и неординарный подарок. Пришлось сжать зубы и проследовать до конца по намеченному ею маршруту. В конечном счете, как я и предполагал, мы выбрали милую и ужасно дорогую безделушку от всемирно известного брэнда.
В день празднования, еще находясь дома, стало ясно, что мы опоздаем. Маша нервничала: «Не могу же я так подводить лучшую подругу!», торопила меня, злилась, что я долго бреюсь. На кольцевой линии метро поезд долго стоял на станции с открытыми дверьми. Потом объявили, что по техническим причинам он дальше не последует, и попросили пассажиров освободить вагоны. Пока ждали следующий Маша была как на иголках: постоянно кусала нижнюю губу, трогала ногти, оправляла рукава кофточки. Первоначальной причиной нашей задержки был я. Однако я уже знал, что в такие минуты ей лучше не досаждать ни отвлекающими разговорами, ни успокоениями, и молча разглядывал декор станции.
Была пятница и к тому же час пик. Из переходов волнами накатывали людские массы, и очень скоро на перроне скопилась толпа. Я предвидел, что будет давка, но не рискнул, предложить Маше пропустить поезд и подождать следующий, более свободный. Поэтому единственное, что мне оставалось – это оберегать ее аппетитно обтянутую легкими летними брюками попку от чужих ладоней и пенисов. В вагоне, понимая, что не сможет сохранить в целостности купленный букет, она доверила мне держать его на вытянутой руке под потолком. С этого началось наше примирение, затем  последовали пятнадцать ритуальных поцелуев в щечку, и ее лицо немного прояснилось. Судьба больше не ставила нам палок в колеса, и остальную часть пути до дома Кати мы добрались без происшествий, а именинница, открывшая нам дверь и, видимо, уже успевшая изрядно выпить, даже не поднимала вопрос о нашем опоздании. Подарку она была несказанно рада, сказав, что сбылась ее мечта, и глаза Маши окончательно прояснились, а на лицо вернулась милая улыбка.
Войдя, я осмотрелся и познакомился с гостями. Квартира была четырех комнатная, обставлена по моде и со вкусом. Крупной и тяжелой мебели не наблюдалось как таковой – интерьер в основном состоял из легких диванов, кресел и журнальных столиков. Только в одной комнате я обнаружил шкафы, комоды и какие-то ящики. Создавалось впечатление, что туда их снесли со всей квартиры. Впрочем, именинница скоро разъяснила ситуацию, сказав, что в той комнате у них кладовая.
В самой большой и просторной комнате танцевало человек десять, другие пили у окна, две парочки целовались на диванах. Когда я вошел, парень на диване медленно проводил ладонью по бедру сидевший с ним девушки, задирая короткую юбку, и, обнажив линию трусиков, сжал ее ягодицу.  Он посмотрел на меня, и я невольно отвернулся. У противоположной стены стояли значительного вида колонки с усилителем, из которых вырывалась мелодия группы «Руки вверх».
Я никогда не был сторонников этических стандартов и норм в половой сфере и сам предпочитал одноразовые встречи без последствий, но в то лето во мне зародилось что-то новое, и я не хотел терять это. Поэтому когда из спальни вылез парень, тяжело дыша, и предложил мне поменяться партнершами, я взял Машу за руку и отвел на кухню, пустовавшую в тот момент.
- Ну, и как нам тут быть? - спросил я. – Ты направо, я налево? Я что-то сейчас  не намерен.
- Я думаю, - сказала Маша размеренно, - мы сейчас с тобой не в том состоянии, чтобы меняться. Или еще не в том? Я тебя люблю, и ты мне дорог как есть. Мы счастливы друг другом, так давай сохраним пока этот момент.
- Пока? - спросил я.
- Да, «пока». А что будет потом – увидим.
- А как же тут…, - начал я.
- Мало ли что с нами может случиться, - вспылила она. – Ну, хочешь, я не буду от тебя отходить, чтобы ты не ревновал?
Я согласился.

Вечер проходил в танцах, разговорах, распивании виски и отлучках для занятия сексом. Еще при осмотре квартиры мне очень приглянулась одна деревянная тумба в кладовой, которую мы с Машей не преминули опробовать. К полуночи, намучившись и устав от «Руки вверх» и других электронных танцевальных проектов, я присел на один из освободившихся диванов и медленно потягивал вермут. На другом конце сидел очень симпатичный молодой человек Кирилл. На нем были синие клешеные джинсы и рубашка с короткими рукавами. Волосы на голове были покрашены в желтый цвет, а длина их едва достигала двух сантиметров. Волосы Кирилл закрепил в вертикальном положении сильным фиксирующим средством. Он чем-то увлеченно занимался, держа на ладони карманный компьютер. Мне было не плохо и с вермутом, поэтому я не пытался с ним заговорить.
Из танцевавшей группы выскочила Катя и плюхнулась к нам на диван. Одну ладонь она мягко опустила мне на колено, другую – Кириллу.
- Мальчики, почему сидите? - обратилась она.
- Тебе ждали, - ответил за двоих Кирилл, не отрываясь от экрана.
Катя расположилась удобнее, опустив голову мне на плечо, а ноги растянула у него на коленях. Из-под ее короткой юбки сверкали притягательно стройные бедра, и я пожалел, что мне досталась голова, а не наоборот. Катя взяла со стола бутылку виски и приложилась к горлышку. Потом передала мне. Предпочитая вермут, я все-таки сделал пару глотков и вернул бутылку на стол.
- Маша говорила мне, что ты  у нее все книжки умные любишь читать. Да и не любишь дискотеки, - обратилась она ко мне.
- Раньше любил, - ответил я.
- А он не любит дискотеки…, а я девочка с плеером…, - попробовала напеть она.  -Слушай, а сколько тебе лет? Кириллу вот 19. А мне уже двадцать. 
- Мне тоже девятнадцать, - ответил я.
- И чего же тебе хочется в свои девятнадцать, малыш? - потянувшись у меня на руках, спросила она.
         - Не знаю, - не нашелся, что ответить я.
- Какой-то ты скучный. Все не знаю, да не хочу. А моей маме в наши годы хотелось окончить с красным дипломом иняз, - вдруг выпалила она. – Видишь, в какой квартире живем.
- А чего тебе хочется в свои двадцать? - отложив свои компьютер, спросил Кирилл.
- Наслаждения, - почти выкрикнула Катя. – Всего сразу и сейчас и как можно дольше, что бы не думать о плохом, о том времени, когда меня уже не будет.
- Мне тоже, - сказал Кирилл.
- Готовы, мальчики? Ах, ты же семейный, - усмехнулась она. – Тогда остается Кирилл.
- Обещаю, что много не потеряешь, - ответил он.
Они вышли, и я остался на диване в одиночестве потягивать вермут. Передо мной тряслась в танце группа молодежи, удачно копируя атмосферу глупых американских комедий. «Куда мы летим, закрутившись в ритме танца и музыки», - спрашивал я себя.
На диван прыгнула Маша.
- Что такой хмурый? - спросила она. – Не мучь себя сомнениями. Танцуй!
Отхлебнув виски, она резво вскочила и присоединилась к остальным.

Я еще долго молча сидел и пил, смотря на всю эту молодежь, тонувшую в радости и счастье, и тщился понять, что же такое человек. На память мне пришла одна давнишняя встреча, имевшая место еще в ту пору, когда я учился в школе. Осенним вечером мы всей семьей ужинали, и родители расспрашивали меня о первых учебных днях, в это время позвонил телефон, и папе сообщили, что у него умерла дальняя родственница. Женщина жила одна в глухой деревне, я ее ни разу не видел, а отец, которому она приходилась двоюродной теткой, смог вспомнить только две их встречи в пору далекой юности на собраниях всего рода то ли по поводу чьей-то свадьбы, то ли смерти, или юбилея, - он уже не помнил.
Событие это не слишком бы нас обеспокоило, если бы не одно обстоятельство – тетка последние пятнадцать лет, после смерти ее мужа, прожила в одиночестве, в деревне никто с ней не дружил, и если мы хотели, чтобы наша однофамилица не была кремирована как бездомные сироты или похоронена на плохом месте, то необходимо было срочно приехать и организовать нормальные человеческие похороны. Кроме того, усопшая, видимо не найдя более близких родственников, завещала все имущество моему отцу, а ее последней волей было наше присутствие при погребении. Завершив телефонный разговор с чиновником из района, где жила тетка, и который был с ней лично знаком, сентиментальный отец разнервничался: говорил о краткости жизни и винил себя за то, что не помогал одинокой женщине при жизни, не поддерживал родственные связи, даже забыв о ее существовании. Пришлось ехать.
Деревня была затеряна среди лесов где-то под Архангельском, и мама, боясь за слабое сердце отца, не хотела отпускать его одного так далеко, а сама, как всегда, была занята на работе. Вечером того же дня на кухне прошло экстренное совещание с закрытыми для меня дверьми, на котором было решено, что я стал достаточно взрослым, чтобы сопровождать отца в намеченной экспедиции. Изучив маршрут по карте, мы рано легли спать, чтобы выехать до рассвета. Мне пришлась по душе перспектива путешествия в далекие неизвестные места, пусть хоть и конечной целью было тело покойной, к тому же мне разрешили не идти в школу. Уже когда я лег спать, а отец умывался в ванной, мама подошла ко мне и вполголоса объяснила, что делать, если отцу вдруг станет нехорошо, и попросила чаще звонить ей по сотовому телефону.
Из всех времен суток больше всего я любил рассвет и испытывал великую радость, мчась туманным утром по дороге, окруженной золотистыми лесами. Вид из окна был не особо разнообразным, но все равно пейзажи волновали душу. Желтые леса сменялись бурыми, уже распаханными перед зимой полями, над которыми нависал туман. Сделав остановку по нужде, я пробежал по лесу, поднимая ногами кучи опавших листьев. К полудню под властью тумана оставались только глубокие овраги: иногда среди леса вдруг появлялась низина, в которой спало, словно огромное существо, белое облако, пронизанное ветвями деревьев.
Когда мы въехали в Архангельскую область, погода испортилась, мягкое солнце спряталось, и начал накрапывать чуть заметный дождик. Чем глубже мы въезжали в область, тем влажнее становилась земля и темнее небо. На обочине, по обеим сторонам от дороги, разместились лужи: видимо,  здесь не обошлось без хорошего осеннего дождя.
Заблудившись пару раз, мы, в конечном счете, свернули на проселочную дорогу, ведущую к деревне. Весь путь по ней папа вел машину на первой скорости, объезжая вздыбленную колесами тракторов землю. Наш джип качало на мокрых и скользких ухабах, словно кораблик в штормовом море. Я держался обеими руками за дверную ручку, а папа то и дело выходил оценить крутой склон или широкую лужу. Дорогу покрывала густая серая масса размокшей земли, в которой тускло отражался солнечный свет. Местами, где вода собиралась в лужи, казалось, что на земле лежат зеркала. Я представил, как придется по этой дороге кувыркаться в своем гробу умершей тетке в кузове грузовика, если в деревне нет своего кладбища.
Когда используемые поля закончились, дорога стала значительно лучше и шла попеременно то по опушке леса, то по заброшенному, заросшему травой и кустарником полю. На одном их поворотов показалась хрупкая фигура в белом платке. Подъехав ближе, мы рассмотрели пешехода: это была старушка лет восьмидесяти худощавого телосложения. В одной руке она несла темную сумку со светлыми круглыми рисунками на ней. Должно быть, это была расцветка по моде семидесятых – «в горошек», но спустя четверть века, белый цвет уже почти не выделялся на фоне темной ткани. Ее калоши покрылись толстым слоем жидкой грязи, которую она усиленно мешала, шагая по размытой дороге. Оглянувшись по сторонам, я не увидел ни одного селения, и у меня мелькнула мысль подвезти старушку. Я посмотрел на отца, он – на меня, и мы молча проехали мимо. Оба мы, наверное, думали о грязи на ее калошах, о старом синем пальто, которое, как  и сумка, было покрыто светлыми пятнами – то пух выглядывал через дырки, подумали и о грубой палке в ее руках и о чистых ковриках и сидениях в машине.
Добравшись до деревни, мы обнаружили, что она не была совсем маленькой и захудалой – в ней даже имелся один трактор. Дом нашей тетки стоял на самом краю и чуть в отдалении как изгой. Имелось в деревне и свое кладбище. Отец достал привезенный с собой венок и цветы, договорился с каким-то мужиком, и, погрузив гроб на телегу, в которую была впряжена лошадь, тетку отвезли на кладбище. Пригласили священника, а могильщиками вызвались несколько мужиков из местных.
На людей из столицы собралась посмотреть почти вся деревня, и мы тут же раздали весь теткин скарб, оставив только дом стоять. В толпе появилась и старушка в дырявом синем пальто, которую мы обогнали на дороге. Она получила пару шерстяных кофточек, великих ей как минимум размеров на пять и совсем новые калоши. От людей мы узнали, что старушка жила в крохотной деревушке в семи километрах от дороги, в которой было меньше десяти дворов, и которую официальная администрация причислила к так называемым «умирающим деревням». Старушка, жила там в полной нищете и, прослышав, что рядом умерла женщина и приедут родственники из столицы, отправилась в надежде что-нибудь получить.
Когда отец отдавал ей часть теткиных вещей, старушка благодарила:
- Спасибо, сыночки родные, да хранит вас Господь Спаситель наш.

Сидя на диване в квартире Кати, я вспоминал эту старушку и спрашивал себя, почему она не стала Кришной. Или не все могут стать богами для самих себя? Или, быть может, у нас с ней разные представления о настоящей жизни, и она считает, что именно так она Живет? Именно так, задыхаясь в нищете и хваля Спасителя, она обретает истинное счастье?
Что бы я ни делал, как бы не учил языки и науки, через пятьдесят, может быть, шестьдесят лет, я так же буду сидеть на диване и смотреть на потолок, стараясь меньше двигаться, чтобы не причинять боль скованному старостью организму. А потом я буду лежать в постели, мочиться под себя и трясущимися руками заталкивать в рот жидкую кашицу. Смысла и пользы от меня будет ровно ноль, но все равно я буду изо всех сил хвататься иссохшими плетьми рук за каждый день жизни. А еще через пару лет меня не станет. Я перестану быть и не буду ничего видеть.
Что делать с жизнью? Куда девать эти дурацкие и никому не нужные пятьдесят или шестьдесят лет? А потом все – вечный мрак. Как быть? И стоит ли  быть? Одни решили вот так танцевать, забыв обо всем, другие – корпят в библиотеках, кто-то совмещает и то и то, а еще кто-то, как я, не знает, что ему делать.

***

То было лето, лето в моей душе. Мы, забыв обо всем, могли часами смотреть на воду в парке, обнявшись, слушать нежное щебетание птиц и завершать день в постели снимаемой мною квартиры. Мир стал нашим. Я просыпался утром и видел ее рядом, прекрасную во сне. Я долго лежал, боясь пошевелиться и разбудить ее, смотрел на дарованное мне счастье, на разбросанные по подушке кудри, на ее лицо, забавно жмурящееся от первых солнечных лучей. Я слушал ее ровное дыхание и ощущал теплоту ее тела. Мир был моим. «Она меня любит, - неустанно повторял я сам себе, - любит, любит. Есть песчинка в океане Вселенной, которая думает обо мне, тоже песчинке. Но где эта любовь? Как можно ее потрогать? Нет, она идеальна. Она наши сердца. Идеальное спасет мир», - казалось мне тогда. И я снова тонул в волнах белых комочков.
Я любил воскресным утром немного поваляться в постели, и когда Маша просыпалась, мы не спешили сразу вставать. Я смотрел на ее ноги, выглядывавшие из-под легкого одеяла, обнимал теплое тело, касался губами нежной, как у ребенка кожи и заглядывал в бездонные глаза, а по радио пел Бутусов «Нас уносит река…»
Маша никогда не сдерживалась в своих положительных эмоциях при людях. Каждый раз, когда мы не виделись дольше дня, она с неподдельной радостью с разбегу бросалась мне на шею, как будто я только что вернулся с войны. Я был ей за это очень благодарен. Не думаю, что мне льстила ее эмоциональность из-за эффекта на людях – вовсе нет, она просто была ярким цветком в моем одиночестве.
С Сеней мы давно уже не виделись, но мне казалось, что я стал Кришной.
Однако, как бы счастливо я не жил,  где-то краешком еще не до конца затуманенного сознания я чувствовал неудовлетворенность: не то, чтобы Маша мне больше не нравилась, но я чувствовал, что это не Жизнь. Я познал некоторые, как считается, высшие услады бытия, но мне все быстро надоедало, во всем виделась фиктивность. Очень возможно, что причиной тому была моя непостоянность в интересах. Но, нет, я ее любил, но в то же время чувствовал, что любви недостаточно для Жизни. Любви не хватает, чтобы осмыслить существование, она –  всего лишь красочная картинка, вуаль, призванная скрывать страшные истины. Не больше.

ЧАСТЬ III. ОСЕННЯЯ ЛУЖА.

В этом году осень захватила август. Холодно. Идут нескончаемые, но как каждый день уверяют по ящику - «переменные», дожди. Это уже девятнадцатый август в моей жизни и каждый раз он не похож на предыдущий. Из года в год я чувствую, что вязну в жизни все глубже и глубже. Хорошо ли это или плохо? Не знаю. Жизнь открывает свои двери, но стоит ли туда смело шагать из моего «я»?
Сижу на работе. Устроился в этот офис неделю назад. Часы показывают «10:47». Делать нечего: то, что было с утра, уже все переделал, и жду новых материалов. Мой стол стоит прямо напротив окна, и я то и дело перевожу взгляд на улицу. Солнца не видно; вместо него несутся по небу серые, низкие тучи, почти задевая пик сталинской высотки. Над всей Москвой, сколько хватает взора, висит стена белых капелек. Невольно вспоминается Харуки Мураками и дождь в его прозе: грусть, романтика, пустота, размеренное и неспешное созерцание безысходности.
Телефон дал о себе знать прерывистым писком – пришло SMS от Маши. Пишет, что слишком много срочной работы и не сможет вырваться на обед. Придется идти одному, да и привык я уже есть в одиночестве. Иногда, правда, бывает, захочется пасмурным днем почувствовать чье-нибудь тепло рядом, даже не из эротизма, а просто обнять кого-нибудь дорогого тебе и понимающего тебя, прижаться к телу, слить воедино души и сидеть так, обнявшись, вдвоем на планете Земля, где-то на Млечном пути. А потом подумаешь, что это тоже всего лишь «выход». Но, но все же… Почему не допустить этот «выход»? Ведь я вижу, что истинных «выходов» не существует. Так почему же не окунуться в иллюзорный, признать его фиктивность, да и плюнуть на все и искать успокоение в нем, забыться в нем. Забыть, что это успокоение – покров Майи. Что мешает? Какая сила удерживает меня от того, что бы принять все это, как оно дано нам? Стремление к истине? Но я признал, что ее нет. Так почему же теперь не броситься во все «спасения» и облегчить себе существование? Ты ведь Кришна этой Маий! Перед ликом Вечного Абсурда равно не будет иметь никакого значения, либо я ищу истинную жизнь, либо живу в одном из «выходов». Вспомни Сеню.

В кафе я заказал салат и два куска пиццы, предстояло еще пол дня работать, поэтому пришлось ограничиться бутылкой минеральной воды. Расплатившись, я взял поднос с обедом и сел за один из пустовавших столиков. В запасе было еще много времени, и я, медленно пережевывая пишу, смотрел на гулявших по развлекательному центру людей. На втором этаже прогуливались две девушки, лет около двадцати каждая. Пройдя мимо эскалатора, они вдруг остановились, и одна из них вернулась, встала на ступеньки эскалатора, идущего вниз, а сама пошла вверх, карикатурно размахивая руками. Девушки были от меня далеко, и я не мог слышать их голосов, но видел, как обе смеялись. Не думая ни о чем, они наслаждались сиюминутным детским влечением, упивались радостью. Вскоре, заметив, что она создала очередь при входе на эскалатор, девушка ушла, унося на губах улыбку. 
 
***

Каждый раз, когда приходила осень, в моей жизни наступал особый, пронзительно-очаровательный период, и, несмотря на дождь и слякоть, ее яркие краски, знаменующие закат, всегда покоряли мое сердце. Лес, принимавший желтые, красные и оранжевые лики становился для меня непреходящим магнитом, и я был готов сидеть в нем дни напролет, слушая шелест опавших листьев, колеблемых ветром.
Несколько дней в сентябре выдались достаточно сухими, и ничто не мешало мне наслаждаться осенней палитрой. По воскресеньям и приезжал домой к родителям, брал утром собаку, и мы с ней вдвоем на несколько часов уходили слушать осенний лес. Я усаживался где-нибудь на пенечке или на стволе упавшего дерева и смотрел на голубое небо с еще легкими, белыми облаками, отчетливо выделявшимися на фоне желтизны крон, заворожено следил за действиями резвившейся собаки. Вернувшись из леса, я принимался читать, а иногда сразу днем возвращался к Маше.
Недели в Москве тянулись неимоверно однообразно и тоскливо: днем работа и учеба, вечером Маша и увеселительные заведения. Меня не привлекали все эти дискотеки и клубы, от одной мысли об их целевом предназначении мне становилось стыдно за свое бытие. Веселиться для меня значило добровольно обманывать себя, но я вспоминал Сеню и строил свой мир для себя, парил в нем с Машей и испытывал какое-то счастье.
Однако осень пришла и в нашу жизнь.

***

Тем субботним вечером я приехал домой к родителям, намереваясь напечатать за воскресенье план курсовой работы, который срочно требовали предоставить в институте. Мама, как всегда, встретила уже готовым ужином. Пока ел, смотрел новости: где-то кого-то снова заказали. Да, мир не стоит на месте. Потом включил компьютер и в очередной раз прослушал тоску Неонавта о пустоте, и еще добавил «Осеннюю» Шевчука. Настроение было депрессивное, и я пытался пресечь свои тоскливые мысли: Учишься, где хочешь, девушка есть, денег на жизнь хватает – чего же тебе еще надо? Хватит меланхолии.
Перед сном решил принять ванну. Когда моюсь, я никогда не закрываю водослив в ванной и кран держу открытым. Конечно, как говорит отец, это «варварский» метод, но что делать – иначе не могу. Не люблю целиком погружаться в горячую воду, поэтому обычно я лежу на дне пустой ванной, обогреваемой сильным потоком горячей воды. Может быть, это предрасположенность Водолея? Не знаю. Моюсь я обычно долго. Размышляя, могу лежать в почти сухой ванной под шум воды, а иногда и засыпаю ненадолго.
Мама постучала в дверь ванной комнаты:
- Открой, тебе звонят.
Я приоткрыл дверь и взял просунутую в щель трубку. Из нее доносился игривый и вызывающий смех Маши. Она путала слова и явно была пьяна.
- Слушай, ты меня любишь? – спросил голос из трубки.
- Конечно, - ответил я.
Снова раздался сдержанный смех, и потом я услышал, как она с кем-то перешептывается. Время было уже позднее, и я осведомился:
- Ты не одна?
Снова смешок.
- Нет, я не одна. Я с мужчиной, - пояснила она. – С красивым, у него дома и в его постели. Мы раздеты, пьяны и он не слезает с меня уже второй час. – Словно молнией ударила она.  Я почувствовал, как ванная подо мной начала постепенно терять физические свойства: перестав быть твердой и плотной, она начала медленно меня засасывать.
- Ты слышишь?
Я молчал.
- Алло!
- Я здесь, - на удивление твердо ответил я, - хотя к этому времени, эмалевое дно ванны уже успело поглотить мои локти и спину.
Снова повисла тишина: Маша ждала от меня продолжения, а я молчал. Перед глазами прыгали какие-то мутные светлые точки. Я вспомнил нашу последнюю встречу, когда мы ходили в пиццерию, ее улыбку и как потом она держала меня за руку весь путь ко мне домой. И ночь. Нет, я не мог поверить в случившееся. Я вспомнил день рождения Кати, но и в нем не нашел никаких признаков беды. Ванная уже нестерпимой болью давила на грудь, пытаясь сломать мои ребра. Вскоре я почувствовал, что не могу глотнуть легкими воздух. Грудь не хотела подниматься. Не знаю, сколько бы я мог так молчать, но вдруг я услышал (или мне это только показалось?) пошлепывание потных мужских ладоней по ее взмокшим бедрам. И снова ее смех. Я представил, как кто-то, утомленный близостью с ней, хватал ее за те самые нежные, персиковые ягодицы, которые мне снились одинокими ночами. Не выдержав, дрожащим голосом я прошептал:
- Ты пьяна, поговорим завтра.
- Нет, стой, - ответила Маша. – Завтра я уже не позвоню. Но я хочу, чтобы все было ясно раз и навсегда. Так, что придется все уяснить сейчас. Ты готов?
Голова раскалывалась. Эмалевое дно ванной уже сковало грудь и подбиралось к горлу. Куда уж тут готов? К чему я был тогда готов? Разве что, только уснуть, перестать быть. Но я не стал задавать лишних вопросов, не спросил, почему нельзя поговорить потом. Да и не смог бы я ждать до следующего дня после того, что услышал, после тех мужских ладоней я бы точно уже не уснул, сидел бы где-нибудь с бутылкой.
  - Говори, - прошептал я. Куда пропал голос? Я попытался кашлянуть и понял, что не могу. Белая эмаль уже залилась в глотку.
- Извини, что все так вышло, - банально начала она. – Но ты тут не при чем. Ты совершенно нормальный мужчина и телом и душой даже более того. Все дело во мне. Дело в жизни, которой я не вижу. И это тоже не твоя оплошность.
Помнишь, ты мне говорил, что тебе присуще непостоянство. Представь, оно может быть и у меня. Только у тебя непостоянство интересов, а у меня вообще всей личной жизни. Дело тут не в том, что я отдаюсь одному мужчине и сразу хочу другого, новых увлечений, оргазмов, страстей. Нет. Может быть, ты будешь единственным, кого я за всю жизнь по-настоящему любила, но тут дело в другом. Сложно объяснить.
Она молчала: видимо подыскивала подходящее выражение. У меня не было сил прерывать тишину. Я так и ждал, когда она продолжит.
- Меня воротит от одного слова о каком-то постоянстве в жизни. Я не могу долго встречаться с одним мужчиной, и не потому, что он мне надоедает, наоборот, я сама себе надоедаю, когда представляю себя в роли девушки, исправно встречающейся с любимым парнем. А потом, гляди, недолго и свадьба. Это не моя жизнь.
Она опять помолчала, видимо, желая уловить мою реакцию на ее откровения. Я обессилел до того, что не мог даже пошевелиться.
- И я не шлюха, как ты, наверное, подумал. Просто меня, правда, воротит от самого факта свиданий и любви, от его значения, традиционности, от смысла. Того, что он есть в моей жизни. Бывают периоды, когда я явно ощущаю себя в нем, в этом факте, себя в роли человека, и тогда мне хочется все сломать, изничтожить самое себя. Мне этот факт, как ты любишь говорить, противен онтологически. И вот, когда однажды я больше не выдерживаю мук своего существования в нашем заурядном мире и не могу больше бороться, тогда это чувство прорывает дамбы, воздвигнутые любовью, и заливает меня с головой. В нем тону я, и увлекаю к разрухе не только себя, но и моего одновременно любимого и ненавистного мужчину. В этот раз это ты. Я делаю больно себе и тебе, но эта локальная боль для меня спасительна. Она разряжение всей той боли, всей той ненависти, что создает факт моего существования. А потом, после бури, я отлеживаюсь в штиле на груди у первого попавшегося.
Ее пьяный, но все еще нежный голосок срывался, переходил на писк, и она начала всхлипывать. 
- Знаешь, - продолжила Маша, - в такие минуты мне кажется, что суицид – единственный правильный для меня выход.
- Кто с тобой рядом? – выдавил я сквозь эмаль в горле, понимая, что ей сейчас необходима помощь не меньше, чем мне.
- Здесь никого. Он ушел в ванную. Но поверь, тебе не стоит о нем волноваться. Он не кадрил меня. Все эти недели я тебя не обманывала. Все между нами было по честному, и я любила только тебя. Все было хорошо… до сегодняшнего вечера, когда я не выдержала.
- Мне абсолютно все равно, кто он, - продолжала она, - это первый встречный, он меня не любит, а я даже не помню его имени. Рву я с тобой не из-за него, а из-за себя. Надеюсь, он завтра исчезнет, впрочем, как и ты, и я буду предоставлена самой себе.
В висках стучало, как будто кто-то специально со всего размаха бил мне по голове железным ломом. «Она со мной рвет? Все еще любит? Но рвет», - каждая мысль, возникавшая в распухшем и отяжелевшем мозгу, доставляла ужасную боль. Мне хотелось просто отключиться, потерять сознание, пропасть. «С первым встречным»? Это по ягодицам ее гладит какой-то урод, ни с того ни с сего получивший такое счастье? Вдыхает аромат ее тела кто-то, по воле случая залетевший к ней в постель. Мне казалось, что телефонная трубка нагрелась от ее рыданий и моего дыхания. Я чувствовал, что еще немного, и она выпадет у меня из рук. Лоб и щеки горели как в лихорадке.
- Извини, - было последним, что я от нее услышал, затем последовали прерывистые гудки.

***

Вода, по-моему, должна хоть как-то ощущаться, холодить спину, но я ощущаю лишь тяжесть разбухшей одежды. Снова лежу в луже. На этот раз – в осенней, и с бутылкой джина в руках. Небо заволокли тяжелые, серые облака, солнца не видно и только пестрый лиственный лес отражается в воде вокруг меня. Не слышно ни говора людей, ни шума машин, только слегка шелестит листьями лип ветер, да изредка где-то далеко подает голос кукушка. Слышу собственное тяжелое дыхание и где-то справа у самой шеи тихий шелест. В другой бы раз я его и не услышал, но тут в тишине природы он становится отличим. Поворачиваю голову и вижу, что в нескольких сантиметрах от меня плавает сухой, желтый листок березы. На нем какая-то букашечка тщетно мечется от края к краю, пытаясь найти берег. Но ее парому не суждено достигнуть берега. Чуть лист подплывает к краю лужи, как сразу садится на мель, не достигая сухой земли. Сколько она дней на нем сидит? Исхудала, наверное, бедняжка?
Я не чувствую, что я сломан. Есть просто боль внутри. Боль ужасная, режущая и никакие осенние воды не в силах ее окончательно заглушить. Я отчетливо осознал, что я очнулся от любовного ослепления и снова оказался визави с холодно-нейтральным миром. Миром, где подвижный кусок плоти наказан сознанием.
Чувствую, как вместе с очередным выдохом, что-то поднимается глубоко из груди. Через мгновение это что-то вырывается из меня хрипом. Я кашляю. Встаю. Помогаю букашке достигнуть спасительного берега. Иду домой. Сеня, где же ты? Я все еще Кришна?

***

Прошел месяц. От Маши  - ни звука, ни буквы. Сначала была надежда, что она еще позвонит, может быть, захочет встретиться, объясниться. Но, судя по нашему последнему разговору, это была надежда на чудо, на исключение. Однако, как бы я не глумился над природой надежд, где-то на эмоциональном уровне, вне трезвого сознания, тлела  слепая надежда и  именно она позволяла мне в первые недели, проснувшись, вставать с постели и идти умываться.
Все те сентябрьские недели меня не переставал мучить вопрос: «Почему?» Почему меня не оказалось тогда с ней рядом и она, переполнившись болью, взорвалась своими страданиями и остыла на ком-то другом. Я бы мог ее обнять, пожалеть, найти слова, чтобы сказать, что нас двое, что вместе мы, конечно, не сильны, но хотя бы можем спрятаться от пустоты друг в друге. Почему? Почему все так вышло? Как я хотел бы тогда быть с ней рядом. Всего лишь один вечер и я снова один.
А, может быть, такой финал был неизбежен, это все равно когда-нибудь случилось бы – не в тот раз, так в другой? Такова была фаталичность нашей любви. Она была как бомба замедленного действия, заложенная под каркас нашего счастья.
Как бы там ни было, я  понимал, что жизнь моя не особо изменилась: ее сущность осталась непоколебимой. Мое присутствие в мире так и осталось всего лишь существованием: его природа была неизменной. Правда, теперь потух один из наиболее ярких огней, озарявших темную пустоту существования, и в свете которого я так любил купаться.

***

«В столице восемнадцать часов», - объявил ди джей по радио, затем последовала сводка новостей. Я подошел к окну и начал одеваться, глядя на свое отражение. Сквозь опустившуюся темноту с той стороны стекла едва угадывались знакомые очертания переулка. Пару раз, пока я одевался у окна, переулок освещали фары проезжавших машин, и тогда он словно оживал, наполнялся десятками спешащих человеческих силуэтов.
Рабочий день закончился, сотрудники офиса повскакивали с мест, миновали пост охраны и разлились по Москве: кто в метро, кто на троллейбус, кто в свои машины. Я решил зайти в «Библио-глобус», купить чего-нибудь увлекательного, чтобы забыться, уйти в сюжет и пережить вечер – время наибольшей боли в душе. Шел ноябрь, а я все не переставал думать о ней. Я не обиделся, не проклинал ее, но уже и не стремился вернуть наше счастье, поняв, что все кончено. Мне просто хотелось встретиться с ней еще раз и поговорить: за недели мучений у меня скопилось множество вопросов, горы грызущих сомнений. Я только хотел их разъяснить, сбросить невыносимо тяжелое бремя, сковывающее, словно железной цепью, грудь и не дающее вздохнуть во всю ширь легких. Я хотел понять ее, узнать, что она сама о себе скажет, понять себя и жизнь. С другой стороны, может быть, за этим стремлением таилась еще тлевшая надежда. Я ей больше не звонил и намеренно не искал с нею встречи, однако очень часто, задумавшись или стоя в утренней полудреме в метро, и неожиданно очнувшись, я ловил себя на том, что тщательно ищу глазами кого-то в толпе. Конечно, я искал ее.
В «Библио-глобусе» я выбрал что-то эпатажное и широко разрекламированное из зарубежной прозы последнего десятилетия, сунул книгу в карман и отправился в бар в переулке. На улице было чуть ниже нуля; снег крупными, лохматыми снежинками ложился на голову и плечи. Пройти надо было всего несколько десятков метров, и я успел добраться сухим. В баре было уже много посетителей, из колонок под потолком тихо лилась мелодия Мориа. Сильно напиваться и портить себе еще один вечер не хотелось, и я решил ограничиться одним бокалом пива.
Присев на свободное место у стойки, я изучил обложку купленной книги. На ней, как всегда, красовались восторженные отклики авторитетных мировых изданий, возносившие автора до уровня нового литературного гения. Долго изучал фотографию писателя, пытаясь прочесть по лицу то, что было у него за плечами. Потом полистал роман, первые строки выглядели заманчиво, и я, окончательно склонившись к чтению дома, снова сунул книгу в карман. Пока расплачивался, тщательно и беспристрастно изучил очертания груди официантки, манящие сквозь белую, плотно прилегавшую футболку «PRADA», и, удовлетворенный своей победой над тягой к очередной порцией спиртного, вышел.
С взрослением я все чаще стал замечать на себе взгляды девушек в метро, магазине, университете, библиотеке. Иногда пустые, иногда заинтересованные, иногда робкие и быстрые, но повторяющиеся, приглашающие к визуальному общению. Я понимал конечно, что Маша не последняя, ее уход не конец, но все же… Пройдя несколько десятков метров, я заметил выхваченный из темноты лучом фонаря упорный взгляд. Веселые, игривые, карие глаза, накрашенное лицо с маской явно выраженного интереса, пышные, завитые волосы и какое-то темное пальто. Девушке на вид было лет двадцать. С ней шла вторая. Она осталась в тени, и я смог разглядеть только светлые волосы. Они прошли, а взгляд на мне остался. Сначала меня как обычно охватило отвращение к человеческой природе, но, сделав еще несколько шагов, я остановился. Никогда не считал я себя особым мачо и чаще кичился своей меланхолией, однако в  тот вечер что-то дернуло меня, рубцы на сердце еще давали о себе знать, и я нагнал их. Наговорил поэтически красивой несуразицы и вернулся в бар уже не один.
Девушки оказались студентками экономического факультета, и в тот вечер, по их словам, они решили не идти на «осточертевшую» дискотеку, а «погулять по Москве». Девушку, пленившую меня взглядом, звали Лизой. Мы быстро нашли общий язык, что-то весело обсуждали. Она отвечала улыбкой на мою улыбку, не отводила глаз, когда я на нее смотрел. Но ее подруга оказалась не из таких и все время недоброжелательно на меня косилась; зато с Лизой, изрядно выпивши, мы в полночь ввалились ко мне в квартиру.

Лежу в постели. Справа мирно посапывает Лиза. Меня снова мучит боль внутри: как сер и мал этот мир, сколь много в нем счастливого обмана. Все теряет свою актуальность, свою значимость в качестве нового, свои претензии на роль истока надежды. Все быстро надоедает, будь то идея, книга, фильм, музыка или … вот она рядом. Нет, ее вид, ее обнаженное левое бедро, манящее из-под одеяла, не перестали иметь силу. Она влечет. Но тяжело от ее присутствия. Равно как и от осознания моего бытия тут. В этом мире все проходит быстро: ознакомление, использование и скорое пресыщение в виду полной несостоятельности объекта. Затем тошнота и головная боль, проклинание себя и своего «есть». И каких бы восхитительных комбинаций не устраивали играющие смыслы – все пресыщает. Нет зерна. Но может ли оно быть?   
Встаю и тихо, чтобы не потревожить ее, неизвестную, пробираюсь на кухню. Достаю из холодильника банку пива и усаживаюсь у окна на табурете. В соседнем доме ни лампочки. Часы показывают «4:17». Как приятно смотреть в темноту за окном, ничего там не видя.
Кто она, та, что лежит в комнате? Откуда ее ко мне занесло? И как она могла быть до того, как я ее увидел? Неужели жизни идут до точки пересечения своим, неизвестным другим людям путем? На земле же миллиарды людей, о которых я так никогда ничего и не узнаю!
Но я могу узнать что-нибудь о ней, той, что в моей постели. Покопаться в ее сумочке, проверить карманы вельветового пальто. Она крепко спит и ничего не узнает. Да она, по-моему, никому и не звонила, так что никто не знает, что она здесь. Могу сделать с ней все, что захочу. Зверски изнасиловать, убить и, разрубив на куски, сварить в кастрюле. Это хоть как-то меня развлечет, добавит новый яркий оттенок в унылую серость бытия. А что потом делать с мясом? Это уже будет не юное, нежное тело, а именно вареное мясо. Скормлю бродячим собакам. Вот будут рады, бедняги. И, естественно, я не удержусь, чтобы не заставить  себя попробовать кусочек. Пусть и будет противно, возможно даже и стошнит, но это же еще нечто новое. А какую часть тела лучше пробовать? Наверное…

В общем смелости у меня хватило лишь на то, чтобы заглянуть в левый карман пальто. Сначала я нащупал что-то твердое и прямоугольное, а затем извлек книгу. То был зачитанный до дыр современной цивилизацией Коэльо. Сколько  девчонок в одной только России за последний год наслаждались убиванием времени за его прекрасными творениями! К Коэльо плотно прижимался Ричард Бах, примерного такого же карманного формата. Книга Коэльо была заметно потерта, со смятыми углами и поцарапанной обложкой, а Бах совершенно новый, со счетом из «Библио-глобуса», вложенным между страницами. Видимо, Лиза его только что купила, да и встретил-то я ее не далеко от магазина, почти на Маросейке.
Барта я уже читал и положил книгу обратно, а воздух, которым дышит наш год, взял с собой на кухню. Включил свет и разобрал название: «Дьявол и сеньорита Прим». После десяти страниц чтения, вопреки моим ожиданиям сон на меня не снизошел, лишь ухудшилась депрессия. В книгах опят все одно: снова страдания, онтология, снова все человеческое, слишком человеческое.
Допив пиво и прикончив еще двадцать страниц, я с радостью почувствовал тяжесть на веках и вернулся к ней.

***

Стоило мне увидеть парочку влюбленных, как гложущая боль неведения, словно пиявка, присасывалась к груди, стесняла дыхание, грызла височную кость. Я не мог больше терпеть эту боль, нараставшую с каждым днем, с каждой новой ночной спутницей, и решился ей все-таки позвонить. Между двумя серыми бетонными коробками зданий был зажат узенький садик, что-то типа программы «Озеленим столицу». Он состоял из пяти деревьев с мрачными, голыми ветвями, по которым вяло прогуливалась одна ворона. Стволы деревьев со всех сторон были опоясаны асфальтом. «Зелень» дворика составляли три клумбы без видимой растительности. Только подойдя ближе, я заметил на серой, смерзшейся земле несколько сухих стеблей травы, горстку окурков и пакетик из-под сока. Центром садика была багровая скамейка. Я выбрал на ней наиболее чистое место и сел. Звонить на мобильный не было смысла: она, наверное, сменила номер. Конечно, это наиболее разумный шаг, если хочешь порвать с человеком. Однако может быть, она не сожгла все мосты, и ждет, что я, если по-настоящему ее люблю, не смогу справиться с одиночеством, и обязательно попробую ее вернуть. Действительно, мало ли что за «проверки» придумывают эти женщины? Может быть, она и не спала ни с кем в тот вечер, а просто хотела проверить меня? А теперь ждет и видит, что я не пытаюсь ее найти, и понимает, что я не люблю ее так сильно, как говорил.
Секунды ожидания между набором номера и ответом автомата телефонной сети заставили мое сердце бешено колотиться. Как и следовало ожидать, абонент не отвечал. Я опустил руки и сидел некоторое время молча, восстанавливая сбившееся дыхание. Ничего не получалось: мысль не переключалась на внешний мир, и попытки отвлечься только усилили мое волнение. Я почувствовал характерное для эмоционального перевозбуждения легкое жжение где-то под грудиной. Встал, снова сел, потом встал и сделал круг по садику. Достал телефон и сходу набрал ее домашний номер.
После трех долгих колющих гудков трубку сняла женщина, видимо, ее мать. Я ее почти не знал, видел всего пару раз. Наши с Машей отношения были соединением двух ветвей разных деревьев, и мы тогда не особо интересовались другими ветвями, стволом и уж тем более корнями. Мне хватало ее глаз. Поэтому женщина меня не узнала, а я не собирался выдавать себя – если она порвала навсегда, я не желал выступать в роли покинутого страдальца. 
- Добрый день, Машу будте добры, - придавая голосу твердое звучание, сказал я.
- Ее нет, - выдохнула Елена Анатолиевна. В ее голосе отчетливо слышалось бремя тяжелого горя. Неужели и Маши проблемы с родителями? Совсем довела стариков? По ее рассказам, я их представлял всегда довольно либеральными, да и возраст у нее еже не подростковый, чтобы идти с такими людьми на конфликт.
- И больше не будет, - лаконично пресекла мои догадки Елена Анатолиевна. Слово «больше» она произнесла с ударением, что означало, она намерена закончить разговор.
- А как можно ее найти? – поспешно вставил я. – Мне надо один вопрос решить по поводу университета.
- Она умерла, - теперь очень тихо прошептала ее мать.
Перед глазами как будто включили яркий фонарь, а где-то на затылке затарахтел невидимый генератор, сотрясая все тело так, что я чуть не выронил трубку из дрожащих пальцев. Белый, режущий глаза свет и грохот внутри черепной коробки – больше ничего.
Писк телефона, означавший, что очередная минута разговора завершена, напомнил мне о женщине, где-то в далекой квартире слушавшей мое дыхание. Не знаю, что я хотел спросить, но вопрос оборвался на первом слове: «Как…».
Женщина, спустя мгновение, всхлипнув, ответила:
- Она упала...
- Извините, - я нажал «Off», и телефон плавно сполз сквозь ладони по расклешенным джинсам на асфальт.
Тупая боль сковала меня, как будто кто-то огромным железным молотом ударил по сердцу. И молот не подняли, а оставили лежать и давить на сплющенное сердце, из трещин которого струилась кровь. Я не мог ни встать, ни даже пошевелиться. На шоссе передо мной машины то сбивались в кучку у светофора, то неслись с огромной скоростью. Я не слышал рева их двигателей, как и не слышал звуков, должно быть, вылетавших из окаймленного потрескавшимися губами рта старушки, наклонившейся ко мне и указывавшей на телефон у ног.
Почему-то стемнело. Зажглись фонари и заблестели витрины. У светофора теперь останавливались лишь темные силуэты, с красными огнями сзади. Я встал и медленно, не чувствуя себя, поплелся к метро.

Ночь я не спал, просидел у родителей на кухне, просмотрел кучу фильмов, содержание ни одного, правда, не поняв. Я сидел как завороженный, не в силах пошевелиться, и не отрывал взгляд от экрана. Вспышками помню, убитого в лужи крови на асфальте, потом какой-то полицейский участок, потом новости, за ними обнаженная женская грудь, еще где-то коитус, дальше мультфильм, а потом до утра клипы.
Родители пару раз выходили, спрашивали, что со мной – я им не сказал о ней. Честно говоря, боялся их реакции, боялся лишних шумов.
В пять утра кое-как уснул, а уже в десять встал по будильнику. Собрал вещи и поехал в Москву. Сил в институт идти не было. На меня даже не действовали перспективы завалить сессию. Что уж тут. Два дня назад мне казалось, что я смог ее забыть, избавиться от тяжести. А теперь я понял нечто важное, я ощутил это рядом… Я увидел смерть. Я начал сравнивать ее с жизнью, и подтолкнула меня к этому она. «Куда идти? Что делать?» – спрашивал я себя, стоя в пустом пространстве мира, словно остановившаяся из-за нарушения всех законов бытия молекула броуновского движения. Меня не привлекал ни прямой, целенаправленный путь, ни хаотичный. Я не знал, как быть и стоит ли вообще быть. Обнаружив в кошельке последнюю тысячу рублей, оставшуюся от зарплаты, я направился в один из дешевых баров. Идти было тяжело: тянул вниз и тормозил камень на шее, он сковывал горло и мешал дышать. Я ясно ощущал на себе мир, давление мира. Те самые 760 мм.
Идти вдоль Садового кольца было довольно далеко и я, чтобы хоть немного успокоиться, начал считать припаркованные у тротуара машины. «Семерка» – раз, «мерседес» – четыре, «волга» – три, «семерка» - два… В конечном счете, из ста, как обычно больше всего было «лад» – 46 штук, за ними шли 13 «фольксвагенов», десяток «шкод» и что-то еще. «Я могу еще хотя бы считать эти машины на улице, - думал я, - а что может она, она в своем новом, тесном, деревянном домике. Она покинула меня, и ее руки уже больше не коснуться, как бывало нежно, моих запястий». Чувствуя, как в глазах наливаются слезы, я срочно продолжил считать: девятая «пежо», сорок восьмая «лада»…
Уже почти перед самим баром я уперся в большое скопление людей, движение машин в этом месте прекратилось. Подойдя ближе, я заметил, что люди толпились вокруг искореженного кузова легковой машины. Рядом стояла милицейская машина и «скорая помощь». Сил не было, и я сразу свернул в бар.
Пока дошел, денег в кармане не увеличилось, и я решил тратить свою тысячу равномерно, с толком, поэтому заказал самой дешевой выпивки. Забился в угол и, подперев голову рукой, уставился отсутствующим взором в зал. Через минут десять, за соседним столиком уселась шумная кампания из мужчин и  женщин. Видимо, сотрудники какого-то офиса вышли на обед.
Молодые люди явно находились под впечатлением аварии на улице. Из их разговора я узнал, что «страшно огромный» КАМАЗ раздавил «как ватрушку» маленький «Opel». Только спустя целых двадцать минут приехали спасатели и смогли с помощью специального оборудования открыть заклинившие двери измятого легкового автомобиля и извлечь обоих его пассажиров, уже мертвых к этому времени. Когда их вытаскивали, перевернув лицом вниз, из разорванных тел на дорогу посыпались внутренности.
- При ударе об асфальт они издавали звук упавшей влажной тряпки, - пояснил один из мужчин.
- Прекрати, - ткнула его в бок, сидящая с ним дама. - Что ты несешь? Весь обед испортишь. Если б знала, что ты обернешься таким падким на чужое горе садистом, не выходила бы за тебя замуж.
- Просто я реалист, – ответил ее муж.
- Ну, Миша, признай хоть святость трапезы и не оскверняй ее, - шутливо обратилась к нему блондинка, с другой стороны стола. – Давай о чем-нибудь радостном поговорим, о возвышенном, а не о смерти.
- Все-таки живешь вот, живешь и, на тебе, обрывается жизнь по пути на работу. Какова же роль случая в нашей жизни, - ни на кого не смотря, задумчиво сказала жена Миши.
- Дорогая, ты отвергаешь свободу воли и констатируешь произвол случая. А вот Григорий Алексеевич выработал себе философию, и живет спокойно, и знает точно, когда умрет, и что ему делать. Расскажи, Гриша, - обратился к другому мужчине Миша.
Гриша, широкоплечий мужчина, лет под тридцать пять, самый старый в их компании, с лицом явно самоуверенного человека, твердо стоящего на ногах, сделал вид, что стесняется распространятся на такие высокие темы.
- Ну, расскажите, Григорий, - уламывали женские голоса.
- Раскрой секрет мужского успеха, - раздался бас третьего мужчины.
«Вот еще один, верящий в свои идеи, в свой «выход», - подумал я. - Да, давай, поведай нам истину».
Наконец, Григорий Алексеевич внял просьбам и начал свой рассказ.
- Я думаю, Бог есть. И он хороший, добрый, умный и что там еще… А ну, да заботящийся.
Гриша сделал паузу и прожевал кусочек мяса, внимательно оценивая глазами реакцию слушателей на первые слова.
- И даже Рай существует, - продолжил он, - и Ад тоже. Но Бог хитер: в Рай он берет  только самых умных.
- IQ тесты применяет что ли? – попыталась пошутить одна из женщин.
- Ну, тогда нам туда не попасть, - подхватил Миша.
- Нет, - продолжил рассказчик, - Жизнь – это испытание для нас. Устроил его Бог и запихнул в него столько боли и радости, чтобы его было сложнее проходить. Но цель всей игры вовсе не стать супер-человеком, не прожить достойно, а во время сойти с этой арены, отказавшись от глупой и пустой битвы ни за что. То есть совершить суицид. И вот этих-то героев, способных не поддаться массовому влечению достойно умирать на золотом ложе, способных своим разумом прорвать фиктивные законы природы на планете-полигоне по отбору угодных Творцу особей, он и отправляет, вопреки всяким библейским россказням, прямиком в Рай. А глупые и трусливые трудоголики так и будут наслаждаться битвой за лучшую жизнь. Битвой за фиктивную жизнь.
- То есть, вы хотите сказать, что путь в лучший мир открыт только для самоубийц? - спросила жена Миши.
- Именно.
Компания погрузилась в молчание; каждый пытался разобрать реакцию остальных  на только что услышанное, и сам повести себя  в соответствии с ней.
- А что ж ты сам до сих пор еще живешь? – первым напал на него Миша.
- Да, а вы слабачок что ли? – подхватила одна из женщин.
- Ну, что вы, милые мои, - обратился к дамам рассказчик, - тут есть одна лазейка, которую Бог оставил для самых-самых умных: он не указал возраст, когда надо себя убить. Пока мне и здесь не плохо, а когда мой возраст будет мне мешать общаться с дамами, и птички, вроде вас, перестанут на меня смотреть, я, несомненно, убью себя и отправлюсь в Рай.
Эта реплика вызвала всеобщий смех, а рассказчик нахмурился. Видимо, он хотел произвести иное, более серьезное впечатление своим откровением, и поспешил добавить:
- Я хочу сказать, что я не потерплю старости, выпадающих зубов и приступов сердечной болезни. Как только мне станет сложно передвигаться в нормальном темпе, я, несомненно, нажму кнопку «ВКЛ» на своем механизме и уйду в Рай.
А пока мне и здесь хватает радостей, в этом отборочном преддверии, - продолжал он. - Но как только их станет меньше, я расстанусь победителем с этим перевалочным пунктом. Ведь возраст, в котором надо совершить суицид, Господь не указал, - победоносно завершил свой монолог Григорий.
Компания  начала бурно обсуждать новую концепцию мировосприятия. Я больше не обращал на них внимания. Погрузившись в осмысление услышанного, я бесчувственно сквозь пелену алкоголя созерцал отчетливо выступавшую форму бедра одной из женщин в длинной, обтягивающей юбке. Женщина то и дело вытягивалась, что бы поцеловать Гришу, что заставляло бедро менять формы под юбкой. От вида этого бедра на меня снова нахлынули тяжелые воспоминания. К счастью, вскоре женщине позвонили, и она вынуждена была уйти. Почти сразу за ней ушли и все остальные. Григорий, уходя последним, обратился ко мне, видимо, заметив, что я внимательно его слушал.
- Живи, выпивоха,  а когда смерть постучится в дверь и твоя система испортится, просто нажми «ВКЛ». Помни о кнопке!

Они ушли, а я еще долго сидел, не зная, куда идти и что делать. Честно говоря, бессонная ночь, смесь водки и литров пива тормозила меня. Я вспомнил о методах саморегуляции и самовнушения и попытался представить, что лежу на теплом бархатном песке у моря, вокруг ни души, и тишину нарушает лишь еле слышный плеск волн, да редкие крики чаек в голубой высоте. Мне хорошо и легко, ничто не давит на грудную клетку. По всему телу плавно разливаются те светлые комочки, теплоту которых я так свято храню в своей памяти. На горизонте угадываются очертания какого-то острова: или маленького или очень далекого – я так и не разобрал, потому что уставшая голова рухнула на руки, опрокинув очередную кружку пива. Тут же появилась официантка и попросила покинуть приличное заведение, предъявив мне счет.
Я хотел ей объяснить, что у меня что-то сильно щемит в груди, что я не хочу зла, а мир окутался какой-то странной вяжущей пеленой. С трудом приподняв голову, я заглянул в ее холодные глаза, но губы мои не слушались, язык застыл. Я чувствовал на себе ее недоброжелательный взгляд, видел презрение в ее глазах. Напрягая все силы, я изобразил улыбку, после чего снова плюхнулся носом в разлившееся на столе пиво. Очень быстро она вернулась с верзилой плотного телосложения в белой рубашке и черных брюках. Он опустил тяжелую ладонь мне на плечо и резко потряс. Голова как будто налилась свинцом, и я никак не мог ее поднять. Тогда он обследовал мои карманы и вытащил кошелек. Официантка отсчитала сдачу, и они положили ее обратно в кошелек. «Приятно осознавать, - плыла в голове мысль, - что есть люди, которые, чувствуя свое преимущество, не используют его в корыстных целях». Мне очень хотелось дать этим милым людям на чай, но губы по-прежнему не шевелились. Я лежал, уткнувшись носом в лужу на столе, и тяжело дышал через приоткрытый рот. При каждом вздохе пиво со слабым шипением  чуть-чуть засасывалось в рот, а при выдохе вспенивалось маленькими пузырьками. Я попытался снова заплакать, но и этого у меня не получалось. Официантка отнесла деньги и вернулась с тряпкой. Я решил с ней попрощаться, извиниться за все, но тут крепкая длань схватила меня за ворот и потащила тело к выходу.
Вылетев из бара через черный ход, я оказался на асфальте в плохо освещенном пространстве. Сел, прислонившись к холодной стене спиной, и огляделся. Сидел я в длинной арке. С двух сторон меня окружали серые стены, а еще с двух светились входы в арку. С права она выходила на улицу или переулок, а слева был внутренний дворик, забитый гаражами-ракушками. Я сидел в полумраке – тусклый свет с обоих концов заходил в арку только на несколько метров, так что середина длинного туннеля, в котором я оказался, была совсем в тени. Перед собой я с трудом различал контуры двери, из которой вылетел. Прохожих не было, и никто не мешал мне приходить в себя на свежем воздухе. Изредка только проезжали справа по улице машины, но ни одна не завернула в арку.
Холода я не ощущал, а в затопленном сознании кишели обрывки мыслей. Я понимал, что качусь вниз, но только не мог решить для чего стоит бороться, не мог найти, за что можно ухватиться, чтобы не упасть. «Спиться – это просто слабость, - думал я. – И я ни за что не дам жизни себя победить. Она тяжела, но я буду бороться с ней. Я совершенно безоружен перед ее главным оружием – смертью. Я стою с пустыми руками, изодранный и в крови. Но я не опущу головы, хотя и получаю удары один за другим. После каждого сокрушительного удара, я снова буду подниматься из лужи крови и с презрением улыбаться в лицо этой силе. Я безоружен перед ней и единственное, что я могу ей противопоставить – это моя собственная воля. Только через нее я могу утвердиться в потоке бытия. Но стоит ли бороться? Каков приз?» Все мои недавно воздвигнутые ценности и убеждения снова разрушились, и я спрашивал себя, сидя на холодном асфальте: Может ли человек быть богом для себя? И каким он может быть богом: плохим или хорошим?
Из оцепенения вывела меня дама с собачкой, вошедшая в арку со стороны дворика. Она бодро вошла, но, заметив меня на земле, резко остановилась в нерешительности, а ее бульдожка оскалилась и зарычала. Однако когда ее глаза привыкли к мраку, и она смогла тщательно меня разглядеть, испуг и волнение на ее лице сменились презрением, и она, притянув поводком собачку поближе к себе, гордо отвернув подбородок, прошагала мимо.
Я поднялся, отряхнул промокшие джинсы и, шатаясь, пошел, куда глаза глядят.

Небо расплывается в глазах,
Солнце алое не жжет ресницы боле,
Я один меж человеческих фигур,
Лечу подобно мертвой птице.

Уже была видна светящаяся на высоте буква «М», когда справа от ларька отделилась парочка и двинулась в мою сторону. Я узнал Сеню. Он вел под руку длинноволосую, накрашенную словно кукла, блондинку. Подойдя ближе, он сострадательно осмотрел меня и тяжело вздохнул. Мы молча направились в метро, втроем спустились по эскалатору и посадили блондинку на поезд в сторону кольцевой. Пока они ждали поезда, я присел на скамейку. Когда блондинка уехала, Сеня сел рядом.
- Что случилось? – тихим голосом спросил он.
Я долго сидел молча, не отвечал и смотрел на проходивших мимо людей. Как ему все это объяснить? Как сказать, что я хочу любить мир и себя как его часть, но ничего не выходит? Я повернул голову и медленно проследовал взглядом по его, как обычно серому пальто, остановился на черных пуговицах, рассмотрел ворот зеленой рубашки и безупречно начищенные ботинки.
- Сеня, мне плохо, - выдавил я.
Ответа не последовало. Тогда я поднял глаза и увидел, что Сеня вовсе на меня не смотрел. Он уставился рассеянным взглядом на плывущий мимо человеческий поток. Казалось, он не видел и не слышал ни людей, ни меня, казалось, он ушел глубоко в свои мысли и воротит что-то запылившееся в самом темном углу памяти. Со стороны я, не в силах сидеть прислонившийся боком к стене, и он, отсутствующий, должно быть, походили на две бронзовые скульптуры, служащие украшением станции.
Прошло не менее четырех поездов, прежде чем Сеня, поморщившись, очнулся.
- Не стоит… Это – всего лишь жизнь, - ответил он. – Тебе нигде и никогда не придется краснеть за то, как ты ее прожил. А если все-таки и придется, то это – пустяки. Твоя жизнь есть всего лишь присутствие в мире, ты наличествуешь в нем. А между присутствием и отсутствием нет пропасти, потому что твое присутствие не имеет и малейшей ценности. Что ты есть, что тебя нет – мир будет преспокойно существовать.
- Поэтому-то и больно, - сказал я.

СОМНИТЕЛЬНЫЙ ЭПИЛОГ.

На этом кончается моя история. Сейчас я сижу на жестком синем диване и пишу эти строки. Сеня смотрит телевизор в соседней комнате. Макс и Женя развлекаются в спальне – то и дело долетают их преисполненные наслаждения стоны. Ваня бьется в коридоре головой о стену, пытаясь понять, что же такое боль безнадежности, часы на стене напротив меня дрожат и звенят от его ударов. С другой стороны под диваном спит какой-то пьяный, длинноволосый парень. Не помню его имени: он с нами всего второй день, зато уже прославился оригинальностью. Вчера он сделал себе покрывало из обложек полного собрания сочинений Ленина. Кто-то из соседей выставил книги на лестницу, чтобы выбросить, отнести в гараж или еще куда-нибудь на хранение, а наш новичок ночью срезал со всех томов переплеты и, склеив их все вместе скотчем, сделал себе своеобразную постель. Теперь, когда он ложится спать или просто валяется на полу, то закутывается в этот твердый мешок. Говорит, что так он не дает пропасть нынче невостребованной бумажной продукции советского времени и одновременно впитывает идеи вождя революции. Ну, не псих ли? Хотя, если послушать Сеню, то, выходит мы тут все боги.
  За столом напротив сидит Миша – правая рука Сени. Он увлеченно читает биографию Фридриха Ницше. Открывается дверь в спальню и выходит голый по пояс Макс. Через приоткрытую дверь вижу распростертую на кровати Женю. Голова ее скрыта наваленной кучей белья. На измятой простыни видны только ноги: она вытирает салфеткой промежность. Макс надевает футболку, наливает себе виски.
- Тебя зовет, - обращается он к Мише. – Ну и баба. У меня уже коленки трясутся, а ей все мало.
Миша откладывает книгу и уходит в спальню.
Мы не живем здесь постоянно, а только периодически собираемся вместе. Пьем, читаем, обсуждаем, курим, смотрим фильмы, слушаем музыку и занимаемся сексом. Но можно в этой квартире и пожить некоторое время, если нет другой крыши над головой. Для этого надо только попросить разрешения у Сени, а он добрый и никогда не отказывает. Квартира записана на него. У него есть и другая в центре, в которой он живет. А здесь мы тусуемся, планируем наши вылазки и тренируемся перед ними. Потом ходим на «дело», как это у нас в шутку принято называть. Вчера, например, танцевали в метро. Щеки до сих пор красные от клея и ноют от раздражения кожи. Вот, что было вчера.
Ни дома, ни по дороге к месту проведения мероприятия мы не стали напиваться, с целью ослабить комплексы и набраться смелости. Каждому из нас хотелось трезвым сознанием прочувствовать каждый миг, совершаемого нами прорыва. Сеня вез полную сумку сексуальных игрушек, которые мы должны были использовать на месте. Приехав на «Комсомольскую», мы разместились в центре зала. Мне достался большой резиновый фаллоимитатор, который я закрепил к подбородку, пустив ленты скотча от уха до уха. Другие крепили ко лбу, голым рукам или просто вешали на шею. Миша включил магнитолу с заранее подобранной танцевальной музыкой, и все разошлись по своим местам, образуя квадрат, в центре которого играла музыка. Это было нечто!
Через несколько минут страха и сомнений, я уже быстро двигал руками и ногами, не слыша никаких внешних звуков, кроме музыки. Казалось, я танцевал в герметической, звукоизолированной комнате со стеклянными стенами, а мелодия словно шла изнутри меня, была моей внутренней музыкой. Снаружи беззвучно мелькали прохожие, некоторые останавливались посмотреть. На большинстве застывших в недоумении лиц было отвращение, на других – жалость, на третьих – гнев. Какая-то женщина прикрыла ладонью глаза своему ребенку. Среди молодежи тоже не находилось понимания.
По правую руку от меня, в другом стеклянном кубе, в полной тишине танцевал Сеня. Я заметил, как его первоначально исступленное лицо, с вылезшими от напряжения глазами, наполнилось радостью. Он тоже уже не слышал внешних шумов. Голубые волны перекатывались в его глазах.
И пусть наши движения были явно не техничными и даже неуклюжими, танец несогласованным, а прохожие считали нас ненормальными, но мы наслаждались нашей маленькой победой, мгновением величия над миром. В тот миг мы по-настоящему были: «Я есть», - говорил себе каждый из нас. Мы были наперекор бытию, нарушая законы разумного, прорываясь в свободный полет. Сумев зажечь огонь вокруг себя, мы вместе летели над миром, и кучка людей сияла среди абсурда. 
А сегодня вечером мы планируем идти к киноцентру на Красной Пресне и изображать перед входом куриное семейство. С утра разучивали походку и кудахтанье, тренировали хлопанье крыльями. Часто мы действуем стихийно, но на этот раз решили по ролям: мне выпал цыпленок. Макс все утро возился с камерой: он у нас за оператора. Снимает наши «дела», а потом мы веселимся, просматривая.
Вчера я чувствовал наше единение перед несокрушимой стеной Абсурда, перед смертоносными ударами жизни, и мне казалось, что я преодолел свое одиночество. Но сейчас, сидя здесь, я уже не знаю, будет ли такое состояние сопутствовать мне всегда, и сомневаюсь в его истинности.
Я так до сих пор и не решил, кто был прав в метро в тот день, когда мы, посадив в поезд спутницу Сени, долго вместе сидели молча. Кто из нас сломался? Кто живет? Кто Живет? А кто думает, что Живет? Может быть, это он сдался, сказав: «не стоит…», а может и я, когда ответил: «поэтому-то и больно». Я часто думаю, что я выбрал тогда там и от чего отказался. И не могу определиться. Но раз сейчас я сижу в этой квартире, раз вступил в его команду, значит ли это, что я согласился с ним? Сдался ли я или нашел что-то важное (боюсь сказать истинное)? – Не знаю. Я просто сижу на старом диване на окраине Москвы и пишу эти строки…

Часто, смотря сквозь запотевшие стекла маршрутки, рассеянным светом, пропускающие солнечные лучи, я вспоминаю Машу, наши дни вместе. Ей больше не помогал ни туман джина, ни легкая прелесть марихуаны. Она не приняла ни один из видимых «выходов», и постучалась в дверь последнего – ушла навсегда. А я остался. Остался смотреть на лучи восходящего солнца на голубом летнем небе, на красные закаты среди тяжелых темных туч. Остался слушать песню ветра и вспоминать то, что было, и, возможно, то, что еще будет. Весь мой теперешний мир сразу блекнет, его краски теряют цвет перед воспоминаниями. Я понимаю, что обречен получать механическое счастье от бессмысленных удовольствий. И иногда я завидую ей, а иногда… иногда не знаю.