Трусость

ТРУСОСТЬ



Проходят годы, но тот день легко встает у меня перед глазами в любой ситуации, в любое время. Ну, казалось бы, зачем, прожив столько лет помнить о пустяках произошедших в школьные годы, все мы с того времени изменились, стали взрослее и вообще – другими. А я вот не согласен. Уверен в том, что все то, что в нас так или иначе проявлялось в детстве или отрочестве – было проявлением наших  истинных черт характера, тех самых, которыми мы наделены от природы, теми, которые заложили в нас родители и только потом, они становятся не «чертами характера», ни «склонностями», «слабостями»  и тому подобное, а завуалированными, замаскированными, проявляющимися  только в экстремальных, не стандартных ситуациях, прикрытыми лоском жизненного авторитета, тенью  веса в обществе и прочей хренатенью, дефектами личности которой некоторые из нас так мастерски научились прикрывать, как помарки на своем камзоле.
Был обычный апрельский день. Мы, восьмиклассники одной из школ стотысячного западносибирского городка, носились по рекреации третьего этажа школы в ожидании напряженного урока литературы, который должна была вести наша всеобщая любимица Тамара Васильевна. Женщина, как я сейчас понимаю, она была в самом соку, - хохлушка, лет тридцать пять. Шатенка с каре, легкая, не портящая ей шепелявость, прекрасная фигура в голубом платье в обтяжку, под которым просматривался полноценный бюст третьего размера и слегка отяжелевшая после вторых родов попка, ну и остальное, включая естественный женский темперамент – было в наличии. Загнав нас с трудом в класс после последнего звонка, осмотрев класс и убедившись, что мы созрели для написания сочинения, на тему «Что-то о Чадском», она, повернувшись к нам своей кошачьей спинкой, начала что-то выводить осыпающимся куском мела на доске.  Я сидел на третьей парте от доски в среднем ряду с Инкой Садчиковой. А она надо сказать была еще та штучка. С одной стороны, типичная рано созревшая девочка, с четкой грудью, классной попкой в коротком платьишке, как тогда было модно (коротком – слабо сказано, коротком на столько, что когда я в конце второго подряд урока физкультуры спросил её почему она стоит все время, она повернувшись ко мне, презрительно посмотрела на меня, как на полного дебила, покрутила пальцем у виска и ответила – «Ну и как я сяду?!», показав в этот момент на край юбки, после чего я понял, что сядь она на низенькую спортзаловскую скамейку в такой юбке, то стоящий напротив спокойно мог бы не только понять какого цвета у неё плавки, но и возможно рассмотреть какого цвета волосы на выбивающимся из под её трусиков хохолке), а с другого стороны – матерая, расчетливая бабенция, четко понимающая уже в раннем возрасте, что её в этой жизни надо, кто ей для этого нужен и как этого добиться. Я, как это понятно, в сферу её интересов не входил, и все мои попытки на уроках периодически положить руку на её обнаженное задравшимся подолом бедро, пресекались мгновенно и решительно. Так вот, а впереди меня седел мой корефан, центральный друг – Андрей Козаченок. А рядом с ним – звезда нашего класса, «секс-бомба», как её «любовно» называл сам Андрюха – Лилька Загидулина. Девочка была знатная, классическая мулатка, что-то среднее между татаркой и славянкой и надо сказать, серединка класная – небольшого роста, с роскошной вихлявой попкой, с стоящей торчком грудью, с ещее более короткой, чем у её подруги – Инки, юбке, а если при этом еще учесть её репутацию курящей, наплевавшей давно на учебу, и по слухам – живущей активной половой жизнью шалавы, надо признать, личностью в классе она была заметной и желанной для большинства соклассников. Сидя за ней долгими уроками, вглядываясь в контур определяемого под тканью платья, бюстгальтера, я много раз дистанционно в своих мечтах занимался с ней любовью, и даже возможно с элементами нежности.
И вот, я, еще не остывший от горячки перемены, сижу на своем месте, крутя по сторонам головой. А надо сказать, повод на то еще остался – это резинка типа «авиционка», замотанная на стержне шариковой ручки, второй конец которой был оттянут, и прижимался пока указательным пальцем моей правой руки. В то время в школе было модно перестреливаться подобными резинками, и мы порой это скрытно продолжали делать и после окончания перемены, прямо на уроке.
Повертев головой, я неожиданно остановил свой взор на сидящей через ряд Марине Тумановой, девочке в половом отношении созревшей и достаточно серьезной. И надо же было такому случиться, что в тот момент, пока я забыв о предстоящем сочинении рассматривал неплохую грудь Тумановой, наша литераторша подняла её вопросом о какой-то фигне. Она не зная ответа, встав, начала оглядывать класс, в надежде, что кто-нибудь, что-нибудь подскажет. И в этот момент, не прицеливаясь, как говориться от бедра, я выстрелил резинкой, куда-то в район её лица. То что было дальше, я помню, как в кошмарном сне. Резинка попала Марине в глаз. При этом, она совершенно не ожидала, подобного. От неожиданности она рефлекторно, уже с травмированным глазом, начала поворачиваться в противоположную от полета резинки, сторону, как бы желая уйти от удара, при этом потеряла равновесие, и начала падать на своего соседа по парте, загнув его своим весом вниз и к батарее возле окна. Учительница, которая естественно не заметив полета резинки, не понимая причины столь странной реакции ученицы на свой невинный вопрос, остолбенела, выпучив глаза, рассматривая как Туманова, заклиненная в щели между соседом и краем парты, мелькая представшими взору под задранным коротким подолом платья, надетыми на прыщавую попу голубыми плавками, пытается встать. Класс онемел. Несколько человек, сидевших в максимальной близости ко мне, стали догадываться о причине, вызвавшей такую неадекватную реакцию и, поняв  чем дело, с сочувствием уже повернули голову ко мне. В этот момент Туманова, принявшая, после долгих мытарств окончательно вертикальное положение, поняв откуда дует ветер, и, глядя мне в глаза, от наступившего шока забывшие, что им иногда надо моргать, сделала шаг в мою сторону и каким-то легким, неуловимо артистическим движениям взмахнув правой рукой, влепила мне увесистую, громкую, полновесную пощечину. В голове пошел звон, напоминающий звук от упавшего на пол камертона. Учительница, до которой, наконец то дошло, что я в чем-то виноват, подошла к нам и начала задавать вопросы, кто что сделал, кто виноват. Маринка, закрывая глаз рукой, всхлипывая, какими-то слогами, кустками фраз, которые клинили у ней в глотке от переполняющего её возмущения от моей подлости, пыталась объяснить произошедшее. После чего литераторша, встав напротив меня и глядя мне в глаза, несколько раз повторила один и тот же вопрос – «Ты выстрелил?». Ну что казалось бы стоило в тот момент сказать – «Я», ведь весь класс давно уже все понял, учительница тоже, и наказали бы меня один хрен одинаково, так мало того, я бы еще смог бы и навариться, честно при знавшись перед всеми, своим безрассудством заработав в глазах одноклассников, пусть небольшой, чахлинкий, но авторитет. Но я, опираясь на вдруг ставшие ватными, ноги, опустив глаза мямлил, как заведенный – «Нет, не я». Затем наступила пауза и учительница, до этого относившаяся ко мне относительно хорошо, с презрением глядя на меня, сказала – «Выйди вон из класса».
Да, прошли годы, и все давно всё забыли. Все, кроме меня. Я тогда смалодушничал, а попросту – струсил. Хочу верить  в то, что этот случай стал для меня не просто знаковым, но и побудил меня начать бороться со своей природной, данной от бога чертой характера – трусостью. Я надеюсь, что в тяжелый момент, когда разум запаздывает перед ситуацией,  когда рефлекс самосохранения как первый в ряду других подавляет решения, действия, когда хотеться спрятать голову под крыло – я сделаю все так, как это должен сделать человек, который не хочет обосраться в последний момент, даже если это будут последние минуты жизни, что бы не было противно за себя, стыдно за родителей, родивших такого урода.