Хлеб и сахар

                1                1            
          Чуть свет прошли по улице пастухи, безжалостно лупя кнутами заспанную тишину. Зорька, рыжевато-белая корова с отпиленными в молодости за буйный норов рогами недоуменно и беспокойно промычала у загородки вслед удаляющемуся стаду,  предчувствуя, что дни ее  сочтены. Хозяйка только что подоила ее, звеня тонкими молочными струями о жесть ведра, и скрылась в избе. В освещенном керосиновой лампой окне мелькали тени. В доме заканчивались сборы. Разговаривали  тихо, дабы не разбудить двоих младших на печи: Колю, родившегося за два года до войны   и Петю, о появлении  на свет которого в конце августа сорок первого отец узнал уже  на фронте.
     Мать поставила на стол чугунок с пшенной кашей, вынула из  ящика  деревянные ложки. Когда  сели завтракать,
сказала :
--Тань, дорога дюже дальняя, может,  останемся?
     Пережитки провели скорбные складки по уголкам ее рта, но не погасили жалеющие искорки в карих глазах.
--Не, мам, -- упрямо тряхнув косичками, отвечала дочь. – Мне уже четырнадцать, а я еще нигде не была.
--Мне уже двадцать, а видела только станцию в Терновке да церковь в Русаново,  – усмехнулась Настя.
--Зато Вера ездила за солью в Воронеж на поезде в прошлом году.
--Скажешь, Тань, тоже – на поезде. На крыше вагона вместе с другими безбилетниками,-- возразила Вера.—Если бы не работа, я бы с вами пешком пошла. Зачем мы только в колхоз записались? Летось с Настей надрывались мешками на току, а на трудодни ничего не получили.
--Без защиты плохо, все обижают,--вздохнула мать.— Мож и зря записались. Зато землицы еще под огород нарезали. Сорок соток – не пятнадцать. А вы – туда-сюда – все равно от мамки разъедетесь. Вера вон собирается через месяц в техникум поступать в Воронеже.
--Я от тебя ни за что не уеду, -- сказала Таня, целуя мать в щеку…
--Танюш, возьми с собой новое платье,-- посоветовала Настя.—Чтоб не хуже других в городе выглядела.
—Зачем? Это неплохое: черное, немаркое.
Сестра достала из сундука серый сатиновый сверток,  дала Тане.
Сели «на дорожку», потом встали, крестясь, по старому обычаю.
     Вышли в темные сенцы. С певучим скрипом отворилась дверь на занимавшуюся озябшую зарю. За гумнами видны были сады и дома другой улицы, затем село терялось в низине, где петляла речка Елань, и вдали, у самого горизонта хорошо просматривался на возвышении, словно игрушечный, «тот бок» с едва различимыми извилистыми улочками и стоящей  на отшибе по соседству с тремя живописными деревьями ветряной мельницей. Крылатая мельница придавала что-то сказочное, нереальное обыденному пейзажу.
    Мать подошла к корове, завязала оборку на шее, вывела из загона.
--Ну, Зорька, пойдем.
--С богом. Счастливого пути,-- пожелала Настя.—Она подернула плечами от холода и запахнула на груди старый отцовский пиджак.
--Катюшке – привет, -- сказала Вера, поежившись. Затем она сладко зевнула, представив, наверное, как сейчас снова залезет на полати досыпать. Таня не чуяла под ногами земли. Ей даже росший в канаве у проулка кустик белены с невзрачными желтовато-пепельными цветами и большими мягкими листьями, на которых искрились крупные чистые капли,  показался необыкновенно привлекательным. Она шла впереди по стежке, вела корову, а мать следом несла в руке ведро, в котором  уместился узелок с едой. За ними на белом от росы полувытоптанном мурожике оставался темнеющий след. Путники на краю села у грейдера, усыпанного сухими стеблями сена, остановились в растерянности: куда дальше? К счастью, проходил с косой на плече Семен Петрович – худощавый, жилистый мужик с изрезанным морщинами лицом. Он иногда заглядывал  к ним погутарить. «Деньги есть – и друзья есть, а денег нет – и друзьев нет»,--запомнила Таня его изречение. А еще он как-то поведал историю возникновения их  села. Мол, два с лишним столетия назад переселились на местные плодородные  черноземы из города Козлова Танины предки по отцовской линии -- пятеро братьев крестьян-однодворцев…
-- Здорово были! Куды это ты, кума собралась ни свет, ни заря? – хриплым голосом спросил он издалека, не вынимая изо рта «козью ножку». -- --Здравствуешь, Семен, -- отвечала мать. – Вышли на Воронеж, а дороги не знаем.
--На Воронеж?! – Семен Петрович аж закашлялся, остановившись около них. – А ты не хващешь?
--  Крест святой. Корову продавать ведем.
-- За сто пятьдесят верст? Ну и ну! А тут що же – не нашла покупателя?
-- Коля Антонов анадысь предлагал девять сот, а болей никто не давая. Хоть бы триста рублей лишних выручить…               
     Семен, попыхивая своей цигаркой, рассказал, на какую  деревню идти. Напоследок прибавил:
     --Нужный путь господь правит…
                2
     Немного погодя, за околицей, Таня напомнила матери один случай – чего ей в голову пришло? Два года назад, в сорок седьмом, Петрович забрел к ним, покачиваясь от слабости, бледный, с потухшим взглядом. Голод в селе был темный. У них Зорька почесть не доилась.  Все питание  – лебеда, распаренный мурожик да, иной раз, мандрачки - оладьи  из перезимовавшей в огороде картошки. Ее, полугнилую, собирали по весне, высушивали и размалывали в муку… Семен Петрович и на этот раз не удержался от излюбленных рассуждений. Говорил медленно и тихо, не поднимая взгляда, точно бредил…«Счастье -- оно всегда с тобой,   никуда не уйдет. А если наказан, неси свою скорбь, не  швыряй ее, а если швырнешь, бог тебе больше даст». В  словах этого неграмотного мужика угадывалась неписаная, не из чужого опыта добытая правда… Уже прощаясь, он с трудом поднялся с лавки и сказал, что душа третий день не принимает опостылевшей травы и мучениям его скоро придет конец.   
     Чем они могли ему помочь, сами были голодные. Однако мать, предупредив, что вернется минтиком, отлучилась в погреб, почерпнула кружкой со дна старой, чуть липевшей деревянной кадушки мутноватого сока, оставшегося от квашеной капусты (ее еще зимой всю съели) и принесла гостю.
Тот, не отрываясь, заметно двигая кадыком, выпил и немного ожил: кислота силы дает. Танька  в этот момент списывала за столом задачку между газетных строк из тетради Ваньки дядина, также сделанной из газеты, и потихоньку наблюдала за происходящим. Она увидела, как слезы покатились по изможденному, морщинистому лицу Семена Петровича,   застревая в короткой седой щетине. Он, как стоял – бросился ее матери в ноги:
     --Век, Поля, этого не забуду и молиться за тебя стану…
     Солнце поднимается все выше. Корова идет смирно.  По обе стороны от дороги – поля. Слева заколосившаяся пшеница, справа мак цветет. Из сплошного ярко-алого ковра с краю выглядывают сорняки. Жаворонки с перепелками проснулись, славят погожий день. Простор, воздух легкий. Не зря мать любит повторять, что в поле две воли…
     Тане скучно идти молчком, просит:
     --Мамка, расскажи, как ты до революции жила.
     --Да я уж ничего не помню, -- невесело усмехается мать.—Жила без матери, с мачехой. Мать умерла. Девчонкой, как ты, ходила к купцу свеклу полоть. Хорошего ничего не видела. 
     --А как с папкой поженились?
     --Знамо как: годы подошли – выдали замуж в чужой двор.
Отцова семья была большая, работящая, считалась богатой. А все богатство – ворота хорошие, новые одни на всю улицу, да ометы высокие. Время было непокойное. Мужики с вилами ходили на Николаевку воевать. Казаки молодую учительницу в логу застрелили…
     --Из-за чего?
     --Кто его знает. Ни за що… Потом утихомирилось. Отделились после свадьбы. Лошаденку нам дали, « холодный надел» называлось. У отцова деда жили, потом у чернички Чермашенцевой. Катька родилась, отец надумал строиться. Поехал в Поспеловку, срубили лес, откатили. Срубил иструб, вчетвером привезли на лошадях. «Що ж маленький?» -- спрашиваю. «Да, -- говорит, -- денег нет». Построились, пожили немного. В колхоз не вступили. Кто побогаче, всех на Соловки угнали. Ой, ник страшно. Сестру мою двоюродную Казачкову с семьей тоже угнали…
     --За що?
     --Да ни за що. У деда пчельник был – за пчельник… Там все  и померли, никто не вернулся, царствие небесное,--мать вздохнула и перекрестилась…
    -- А мы богато жили?
     --Кое-как. Спасибо лошаденка выручала. Отец с Илюхой на заработки ездил на своих подводах. Уезжали на неделю. Водку возили в «монополии», жмых на маслозаводе в Жердевке. Бывало,зерно или жмых привезет, рада до смерти. Про остальное речи не было… Раз заезжает за ним Илюха, церковь на том боку нанимали боку ломать, обещали хорошо заплатить. Отец отказался: грех. Церковь была красивая, старинная. Две церкви раньше стояли, ни одной не осталось...
     --Мам, а у нас лошадь была?
     --А как же. Перед войной приходили за ней из колхоза трое. Отцу во всем селе равных по силе не было, на кулачных боях, бывало,  никто его не мог одолеть. Он одного вдарил вгорячах, тот упал. Ушли. Я испугалась: «Не заберут тебя?» -- «Не, не тронут». Никого не боялся. А потом война началась. Взяли его в армию. А через неделю лошадь – отобрали в колхоз вместе с упрежкой…Тань, ты то маленькая была, небось не помнишь, как папку на войну провожали? Всем селом толпой до самого Русановского моста за мужиками шли…
     --Помню… немного,--тихо сказала Таня и примолкла, заметив слезу на материной щеке…
     У развилки свернули на дорогу, которая шла левее. А если бы взяли вправо, то попали бы в Платоновку к ее деду по отцу Григорию Ивановичу. Он долгое время жил в Москве. Рано овдовев,  поднял на ноги троих детей, старшую дочь выдал замуж, сына женил, а с младшей отправился в столицу на белый свет посмотреть. Работал там извозчиком. Потом женился на платоновской. Война началась, вернулся с женой в родное село. Поглядели – жить негде, и обосновались в Платоновке… Таня была у него в позапрошлом году, словно в сказке побывала.
      В то утро мать испекла черный, как сковородка, хлеб из семян шабашника. Пока вынимала из печи, он, как на грех, рассыпался на куски. Танька, проснувшись от голода раньше всех, попробовала пожевать один кусочек и выплюнула. Мать, безнадежно махнув рукой, сказала ей:
     --От всего отказываешься – лебеда тебе не такая, мурожик
 невкусный – так и помереть недолго. Сходи что ль в Платоновку к деду Гришке, может дадут поесть. Родни до мордвы, а пообедать негде.
     --А как идти?
     --Ступай по дороге до развилки, а там повернешь направо.
     Шла она, шла мимо отсвечивающей золотом стерни на  полях, миновала утопающую в садах Тамбовку, наконец, подходит к Платоновке. Посередине деревушки большое озеро, наполовину облетевшие плакучие ивы кунаются ветками в прозрачную голубоватую воду с плавающими на поверхности узкими ярко-желтыми листьями. Саманная, крытая соломой изба деда стояла на окраине деревни. Постучала, зашла внутрь. Деда Гришки дома не оказалось, работал в колхозе конюхом. Жена его с печи спрашивает недовольно:
     --Что пришла?
     Но слезла, угостила оладьями из желудей – вкусные необыкновенно – сами во рту таяли.
     Потом появился  дед, поцеловал, легонько уколов бородой, отправились все вместе в лес.  Перешли вброд небольшую речку. В лесу Таня оказалась впервые. Солнечный свет сеялся сквозь поредевшие кроны деревьев, сухая листва шуршала под ногами, воздух по-осеннему свеж и чист. Набрали желудей Тане с собой. Желуди были дешевые – восемьдесят рублей пуд, можно было купить, да денег не было...
      Солнце уже вовсю припекало, когда дошли в Копыл. Остановились под лозиной возле пруда. У берега плавали гусиные перья и пух. Пучеглазый бучан с перепугу гулко шлепнулся в воду. Подоили корову, закусили черным хлебцем с молоком. Корова пощипала траву, напилась из пруда. Отдохнув, снова двинулись в путь. У крайних домов разузнали, куда идти. Так и шли, спрашивая дорогу, от села к селу, от перекрестка до перекрестка.
     Первый день не обошелся без происшествий. В одном месте женщина предупредила:
     --Здесь карантин, ящур. Если увидят, корову отнимут.
     Впереди уже делали ограждение из цепей. Скорее- скорее, окольными путями обошли опасный участок.
     Заночевали у чужих людей в небольшой деревне.
                3
     На другой день в полдень увидели со спуска, как на ладони, Анну. На мосту через реку встречный мужчина в соломенной шляпе предложил за корову тысячу двести рублей. Мать заколебалась и сбавила шаг. Мужик не отступает, дает тысячу пятьсот. Мать уже собралась с ним идти корову взвешивать, но дочь в кошки-дыбошки: «Хочу Воронеж поглядеть!» И стоит на мосту, как вкопанная, слезы в глазах. Отвернулась. Пришлось матери отказаться. Танька сразу повеселела, словно ей медом в Воронеже намазано. Молчком, стараясь держаться в тени деревьев, миновали широко раскинувшийся поселок.
     Повсюду до самого горизонта раскаленное марево струится над землей. Корова все чаще обмахивается хвостом от настырной стаи слепней и мух. Неожиданно, словно ее ужалил кто, Зорька рванула из Таниных рук конец оборки и, почуяв свободу, понеслась в сторону поросшей лесом лощины. Скроется, и поминай, как звали. Таня сразу, что есть духу, бросилась вдогонку. Каким то чудом настигла, успела
 схватить веревку, но, потеряв равновесие, упала. Корова протащила ее по земле и остановилась. Подбежала мать, всплеснула руками:
      --Батюшки, мое доброе!
     Спереди Танино платье превратилось в лохмотья. На руках краснели капельками крови ссадины. Мать в сердцах огрела корову хворостиной:
     --Родимец тебя побери, шутоломная!
     Пришлось доставать оказавшееся кстати новое платье…
                4
     На третий день справа от дороги показался скошенный луг. Мужики и бабы вдалеке копнили сено. Зорька ни с того, ни с сего потянула на обочину, к островку сочной, нетронутой зелени. В осоке блеснуло зеркальце озерка.
     --Как только она учуяла?—удивилась Таня.
     Корова поднесла ноздри к поверхности водоема, шумно дохнула на нее и стала пить. Как раз в это время немолодая загорелая женщина в выцветшем платье и   белом платке шла мимо от копен в деревню и что-то проворчала вполголоса. Зорька  проводила ее жалобным мычанием.
     Только собрались дальше в путь – не тут то было. Корова ни с места. И уговаривают ее вдвоем, и хворостиной бьют, не помогает, хоть плачь.
     --Может, пообедаем пока?—предложила Таня.
     --Зря я тебя послушала в Анне. Уже бы деньги домой несли,--серчала мать. Необычное безропотное молчание дочери могло означать, не иначе: «Эх, только бы она снова не надумала продать корову раньше времени!»--Ладно, делать нечего, давай пообедаем.
    Мать еле-еле надоила в ведро молока – не больше кружки. Отломила от черной ковриги по ломтю.
     --Сахарку бы сейчас чудочек, -- мечтательно произнесла Танька.
     --Если до города доберемся, купим…
     Прошлой осенью соседка тетя Маша получила в колхозе за прополку свеклы сахар. Ах, как Таня, узнав об этом, тоже захотела сладкого! Казалось, что для счастья ничего больше не надо, только хлеб и сахар…Сколько себя помнила, никогда не наедалась досыта. Голод гнал по ночам из теплой постели на колхозные поля. Мать разбудит, Таня вскочит минтиком, чисто нигде не была, и с братьями, сестрами да с несколькими  ребятишками с их планта, которые всегда у них собирались, -- гурьбой в ночную стынь и темень то за колосками, то за свеклой, то за арбузами, что верх Алпатского пруда сеяли. В поле ночью страшно, волки по лощинам воют, объездной, того гляди, налетит на лошади, босые ноги в кровь исколоты по стерне… А все-таки какое-то весельство было…
     --Ну, Зорька, отдохнули, пошли дальше, -- ласково сказала мать, когда закончили трапезу.
     Корова ни шагу. Танька погладила ее по мягкой, белой короткой шерстке на морде.
  --Зорька, тпрусинь, тпрусинь.
     Потянула за оборку – ни с места.
     --Не дай бог, заболела, – встревожилась мать.
     « Вот и посмотрели город!» -- с отчаянием подумала Таня. Вспомнила, что в первый день проходили заразную местность. Внутри похолодело.-- «Ящур».
     Глядь, возвращается из деревни давешняя женщина, останавливается возле них и спрашивает строго, как начальница:
     --Куда это вы корову ведете?
     Черные глаза так и пронизывают, недовольная складка на лбу. 
     --В Воронеж, продавать, -- отвечала мать. И добавила.—Нужда заставила.
     --Что за нужда?
     --Корова уже  старая, молока добре мало дает. А детям в школу обуть-одеть нечего. Танюшка вот по распутице  в студеную пору босиком ходит.
     --Правду мать говорит?—спросила женщина. Недовольная складка на ее лбу немного разгладилась.
      --Правду.
     Таня и в самом деле осенью до заморозков и ранней весной в самую грязь ходила в школу чуть ли ни за километр в пальто, варежках и босиком. Прохожие зябко вздрагивали, провожая ее взглядом, и качали головой. Но это еще что. Ее брата Кольку мать одну зиму возила на уроки с  уроков на деревянных салазках, укрыв дерюжкой, у него ни пальто, ни валенок не было. А потом и салазки развалились. Катались с ледяных горок на гранушках – кружках из замороженного в тазу коровьего помета с водой. Новые салазки-то некому было сделать… Таня многое еще могла бы рассказать, кабы ее спросили. Но женщина опять обратилась к матери:
     --Много у тебя детей?
     --Шестеро. Старшая в Воронеже работает, а остальные со мной… Мужа на войне убили.
     Взгляд у женщины смягчился.
     --Хлебнули вы горюшка.
     --И не расскажешь, и не опишешь…
     --Мам, в бумаге написано, что папка без вести пропал, --сказала Таня, воспользовавшись молчанием взрослых..
     --Все одно, -- мать тяжко вздохнула. Она часто вздыхала так дома перед образами, когда, уложив детей спать, подолгу, с земными поклонами, молилась на сон грядущий.--  Илюха, товарищ его, вместе с ним воевал под Ленинградом. Сказывал, бой кончился, видал моего мужика живого-здорового. А вечером кинулись – нет нигде. Там в лесу, вроде, мин было много.
     --В каком же году твой муж пропал?
     --В сорок третьем… перед этим как раз старшая дочь Катюшка закончила десять классов и собралась в техникум поступать в Борисоглебске. Дома куснуть было нечего. Я ее пешком провожала на поезд почесть тридцать километров.   Хорошо, хоть знакомые дорогой встретились, покормили.
     --Поступила дочь то?
     --Поступила. Спасибо тетка Наташа ее там приветила. Написали письмо отцу: Катька учится. Он ответил, что будет ей помогать. Не успел… Чем уж он собирался помогать? Сам, небось, голодовал…
     Женщина подошла к Зорьке, что-то пошептала над ее ухом, и та, переступив, потащила за собой конец оборки. Танька скорее схватила его.
--Ну, мне пора, -- как ни в чем ни бывало, сказала женщина. Счастливо вам добраться. Прощайте…
     Она стала быстро удаляться от них в сторону копен. Мать и дочь изумленно и растерянно посмотрели ей вслед.
                5
     Остаток пути одолевали легко, словно кто-то сулил им скорые перемены к лучшему. Когда до города было уже рукой подать, мать вдруг остановилась, полезла за пазуху, где лежали завернутые в тряпицу документы и деньги, да так и обмерла: справку на корову дома забыла. Не зря ночью сон плохой снился. Что делать? Хоть назад поворачивай.
     Хвать-мать, нагоняют их три женщины, тоже корову ведут продавать. Узнали в чем дело, посоветовали идти с ними. Солнце уже садилось, когда добрались до города. Мать, как ни побаивалась, оставила Таню и корову  с незнакомыми женщинами ночевать на «ваях», а сама отправилась разыскивать старшую  дочь Катерину, которая  несколько лет снимала комнату на улице Софьи Перовской. Оказывается, Катя их уже ждала. Настя в тот же день, как проводила их, обнаружила на столе за чугунком забытую бумагу с печатью, сбегала «на село» и отправила по почте вместе с письмом. «Счастье твое всегда с тобой»,-- сказал бы по этому случаю Семен Петрович…
     На следующее утро Зорьку, молоком которой, хоть и скудным, спасалась семья в голодные военные и послевоенные годы, зарезали на базаре. Голову с отпиленными рогами купили сразу. Рубщик обманул их, как водится, но все равно выручили две с половиной тысячи.
     Тане все было в диковинку в Воронеже: и чистые улицы с мостовыми, электрическими фонарями и многоэтажными домами, и трамваи, и люди, говорившие «что», а не «що», и красиво одетые. Глаза загорелись, решила – здесь ее будущее, любой ценой вырвется из родного села. Что она хорошего дома видела?..
     Перед отъездом попили у Катерины  чаю с бубликами, набрали в дорогу гостинцев, крупы. Возвращались на поезде.
     Дома другую корову купили, да и деньги на одежку-обувку остались. А главное, считала тогда Таня, Воронеж посмотрела…
     «Сто лет бы его не видать»,-- с усмешкой  думала она иногда потом, в городе, когда стало вдосталь и сахара и хлеба, и подрастали свои, не знавшие нужды избалованные дети…