Илья Поляк, Мемуары бабушки

Часть миниатюр и несколько фотографий опубликованы журналом "Мишпоха" №17.

Мемуары бабушки,
Записанные ее сыном Ильей Поляком
Миниатюры
(Вместо биографии)
Памяти предков семей Поляк и Забежинский

http://www.amazon.co.uk/

http://www.amazon.com/
               
Берта Забежинская, 1930           Берта Забежинская, 2012
Ленинград, СССР.          Lynn, MA, USA.

– Мой отец, Залман-Хоне Забежинский, говорил своим сыновьям: “Учитесь, не учитесь – инженерами не станете.“ Все трое его выживших сыновей: Хильке (Илья), Натан (Николай) и Арон стали инженерами. А мне, наоборот, приказывал: "Нечего болтаться все лето на улице. Иди в хедер." И я ходила, единственная девочка среди мальчишек.

Сима и Залман-Хоне Забежинские,
1910 – 1920 годы, Шумилино, Сиротино под Витебском.

Хотя подружки мои были разных национальностей, белоруски, польки, украинки, мы навещали друг друга когда заблагорассудится. И все они понимали идиш, как я польский, белорусский и украинский. Моя мама Сима не редко усаживала всех нас обедать, как и мамы моих подружек.
* * *
 – Не понимаю, почему евреев представляют маленькими и слабыми. В нашей породе даже женщины были сильными. Когда мой дед бывал в крепком подпитии, его жена, моя бабка Доба, на руках уносила его из шинка. Иногда даже поддавала ему за провинности. Ее сыновья тоже выросли сильными и ловкими. Мой отец на своем горбу пианино на пятый этаж затаскивал.
 
* * *

       – В 1928 году мой отец Залман-Хоне умер: врач разорвал ему желудок, засунув туда резиновую трубку для исследования. Смерть отца и переезд в Ленинград спасли нас. Витебский журнал «Мишпоха» привел статистику Холокоста в Витебске и его окрестностях. Из 20000 убитых там евреев удалось идентифицировать примерно 2000 (2005 год). Среди них 8 Забежинских, несомненно, наших родственников. Останься мы в Сиротино-Шумилино, наша участь была бы решена.
 
***   

 Хильке Забежинский, 1940,
 Ленинград.

– В 1929 году мы поселились в Ленинграде, в коммуналке большого серого здания, что справа от Мальцевского рынка; ул. Некрасова, дом 58.3, кв 30а. Ответственным квартиросъемщиком назначили Хильке. Каждый месяц он собирал квартплату со всех жильцов и относил деньги в контору. Одни из наших соседей, жлоб-отец и два его сына-бухарика, отказывались платить, кричали:
"Жидовки грязные, каждый день в ванной моются!"
"Жиды дань с Руси взимают. Накось, выкуси!"
Жалобы не помогали. Пришлось внести за них деньги из собственного кармана. Узнав об этом, Натан пошел к соседям на разборку. Через минуту от туда донеслись вопли и грохот. Скорая Помощь увезла отца и сыновей, и они больше в квартире не появлялись.
С пьяных глаз братья не смогли разобрать, кто их бил, и обвинили Хильке. Его и осудили на несколько месяцев принудительных работ. Отрабатывал Арон-студент; прожить без зарплаты Хильке семья не могла. Так что мордобой учинил Натан, осудили Хильке, а наказание отбывал Арон.
***
Вскоре Хильке женился, и мы снарядили бабу Симу в Смольный на прием к С.М. Кирову просить дополнительное жилье. По его указанию нам выделили маленькую квартирку, проспект Римского-Корсакова, д.5, кв.15.
Там мы все прописаны до сих пор, поскольку во время блокадной эвакуации нас не выписали.
 
Баба Сима, 1930ые годы.

***
        – Натан не встречал человека, кто был бы его сильнее. Играл двухпудовичком, как мячиком. Как-то, помогая маме выжимать выстиранное ею белье, он перекрутил пополам мокрую простыню, скомканную во много слоев. Переплывал Неву у Петропавловки, к Эрмитажу и обратно. Никого не боялся.
В начале голодных тридцатых годов Натан подался на заработки на Дальний Восток. Ехал без денег на крышах вагонов. Оставшись без еды, он пытался стащить кусок хлеба проволочным крючком через открытое окно вагона, но был пойман с поличным. Огромный мордатый военный с винтовкой наперевес повел его вдоль крутого берегового обрыва Амура.
 "Дяденька, отпусти пожалуйста, – взмолился Натан – больше не буду. Оголодал я."
"Я тя отпушшу, жидячья морда, я тя накормлю,“ – басил мордатый, больно тыкая его длинным стволом. Мгновенный поворот, – и винтовка в руках Натана. Мощный удар ногой в живот, – и мордатый летит с обрыва, а за ним и переломанная пополам винтовка.
* * *
 – Натан признался нашей маме, Симе, что его девушка, Клава, беременна и что она из староверов.
  "Ребенок твой?“ – спросила старая религиозная еврейка Сима.
"Мой.“ 
        "Немедленно женись,“ – последовал приговор.
        "Берта, сходи со мной в ЗАГС, а то у Клавы брюхо торчит, неудобно.“
Я конечно сходила, расписалась ее фамилией.
 
На отдыхе в Озерках, 1938 год. Слева направо:
Исаак Поляк, Натан с сыном Захаром, Берта
с сыном Ильей, Клава с дочерью Людмилой.
***
– Поехал Натан в деревню знакомиться с Клавиной матерью. Добрался поздно, его уложили спать на печке. Среди ночи проснулся: в доме скандал, драка. Пьяный брат Клавы, Мишка, здоровый бугай, бьет мать. Натан попросил его прекратить.
 "Жид привалил меня учить!“ – осклабился Мишка. Натан вышвырнул его из избы и не впустил обратно, как он ни орал, как ни матерился.
"С пьяным горазд сладить, трезвого одолей," – оправдывался униженный Мишка на следующий день. Но драться не полез, предложил кол перетягивать. Натан легко его перетянул. Подошли деревенские парни, Натан одолел и их, завоевав абсолютный авторитет староверской деревни. Мишка не смел дебоширить, пока Натан у них гостил.
* * *
– В сентябре 1941, посланный с передовой в штаб полка с пакетом, Натан наступил на мину. С оторванными руками и ногами, он прожил четыре дня.
Похоронен на кладбище воинов Великой Отечественной Войны в Петрозаводске, на могиле надпись: “Николай Захарович Забежинский, 1910 – 1941. Погиб смертью храбрых в боях за Родину.“
* * *
        – К началу Блокады Хильке Забежинский был главным литейщиком Кировского завода. Дома почти не бывал, день и ночь в цехах. Жена его отоваривала карточки в очередях. Их пятилетний сын Марик и трехлетняя дочка Зина мерзли в нетопленной комнате одни. Марик отморозил кисти рук. Началась гангрена, и их отрезали. Через несколько дней Марик умер.
* * *
– Часть Кировского завода эвакуировали в Сталинград. Когда немцы добрались и туда, ленинградцев отправили дальше, за Волгу. Хильке с женой и дочкой и еще нескольких рабочих погрузили в полуторку: в кузов побросали узлы с вещами, на них устроились люди. Только тронулись, бомбежка. “Держи Зинку, машина переворачивается,“ – успел крикнуть он жене. Погиб только Хильке, все остальные остались невредимы.
* * *
 – Арон отвоевал Финскую кампанию снабженцем. Демобилизовался старшим лейтенантом. Началась война с фашистами. "Нам нужны боевые командиры, а не снабженцы," – сказали ему в Военкомате и отправили на ускоренные курсы Ленинградского Артиллерийского Училища. В декабре 1941 года лейтенант Арон Забежинский получил назначение в часть, стоящую недалеко от Кобоны. На дорогу – сутки. Двинулся он в легкой шинельке в пургу, в мороз. Где на попутках, где пешком. Всю ночь брел по глубокому снегу через Ладогу. Добрался едва живой.
* * *
 – Арон был лучшим в полку корректировщиком стрельбы. В бою всегда на передовой, в окопах с пехотой. Сходиться с немцами в рукопашную не приходилось, а вот со своими довелось. Как-то отбили у немцев железнодорожную станцию, а там цистерна со спиртом. Он и глазом не успел моргнуть, как его солдаты перепились до бесчувствия. У Арона приказ: двигаться с пехотой, не отставать ни на шаг. За невыполнение – расстрел. Бойцы валяются на земле, идти отказываются. Стал он их отрезвлять кулаком и прикладом автомата. Побежали на полусогнутых вперед как миленькие, хоть и зигзагом.
* * *
– Арон считал, что антисемитизма на фронте почти не было. Хотя, если бы он был русским, войну окончил бы не капитаном, а полковником как минимум. Арон рассказывал об одном случае, когда новый командир начал называть его жидом. Расправа была короткой и жестокой: при первом удобном случае, когда они остались вдвоем в каком-то лесочке, Арон избил командира до полусмерти. Майор схватился за кобуру, но Арон разоружил его и бил рукояткой того же пистолета. Пожаловаться командир-антисемит не посмел, наврал, что упал с мотоцикла. Уж больно унизительно быть побитым подчиненным евреем. Да и свидетелей не было, хотя все понимали, что произошло. Через несколько дней майора перевели в другой полк.

* * *
– Мне фото Арона нравится, где он в Чехословакии после победы. И стихи его на обратной стороне:

Сестре Берте, Исаку и племянникам на память

Кресты и улыбки – все кажется просто ...
Цена их сказалась и скажется после.
Но мы одолели врага и невзгоды,
Мы добыли кровью народам свободу;
Но мы победили, – кровь лили не зря мы,
Потомки нас звать будут богатырями.
Кресты и улыбки сегодня в избытке.
Арон
23.5.45г. Чехословакия
* * *

        – Семья Исаака (мать Эстер-Цивья, отец Эле-Рувин и 8 – 10 его сестер) родом из Кишинева. Войну пережили только три сестры и Исаак. Остальные погибли вместе с сотнями тысяч молдавских евреев во время Холокоста.

Эстер-Цивья, Эле-Рувин, Шлима (первая жена Исаака),
 его сестры Миля и Яхид Поляки, 1930 год, Кишинев.

        Исаак любил повторять, что его полное еврейское имя Ицек-Волф-Эле-Рувин-Янкел-Мурзик.
* * *
        – Зимой 1929 года мой будущий муж, а ваш отец и дед, Исаак служил в румынской армии на Днестровской границе; Молдавия тогда принадлежала Румынии. Друг как-то шепнул ему: “Тебя арестовать хотят“. Исаак бросился к Днестру и побежал зигзагом по льду на российский берег. Румыны в него стреляли, продырявили бок. Его подобрали русские пограничники, и хирург вырезал ему два прострелянных ребра. Так он с дыркой в боку и жил.
В 1955 году Исааку пришло извещение об амнистии: в молдавских архивах отыскался вынесенный ему в 1929 году заочно смертельный приговор за дезертирство и агитацию в румынских войсках.
* * *

        – Первая жена Исаака с их маленькой дочкой должна была тайком перейти границу (переправиться через Днестр) летом 1930 года. Она присоединилась к дюжине кишиневских евреев, собравшихся бежать в Россию. Нашелся молдаванин, который за приличную плату предоставил им лодку. Ночью в условленном месте на российском берегу Исаак и еще несколько встречающих собрались в ожидании беглецов. Под утро на реке раздались выстрелы, крики, шум. Румынские пограничники расстреляли и потопили лодку вместе со всеми пассажирами.
В 2000 году врач-иммигрант из приднестровского города Сороки, услышав эту историю, сказал, что в их городе о таких случаях широко известно. Молдаване, продававшие лодки евреям, сообщали румынским пограничникам о времени и месте предстоящего побега. И им за доносы платили.
 
* * *
Берта и Исаак после свадьбы, Уфа, 1937 год.

Берта, Илья, Исаак, 1938, Уфа

 – Когда я родила Илью, Исаак бегал по городу счастливый и кричал "Я сына родил!"

***
        – Из-за дыры в боку Исаака на фронт не взяли, записался в ленинградское ополчение. Они рыли окопы, а измучившись, оголодав и обовшивев возвращались в город.щ
 
        Два раза выезжал он с отрядом, а на третий не смог, заболел. Ни один из этого третьего похода не вернулся. Говорили, что немецкие танки прорвались и без единого выстрела подавили гусеницами всех ополченцев.

* * *
 
* * *
        – В начале марта 1942 года нас эвакуировали из блокадного Ленинграда по Дороге Жизни через Ладогу в Сибирь, в Омск.
        Бабу Симу уговаривали ехать с нами, но она наотрез отказалась. После войны мне рассказали о ее смерти: она ослабла от голода и не могла ходить.
Близкая подруга нашей семьи предложила ей отоварить карточки. Ушла с ними и не вернулась. Замерзший труп бабы Симы лежал несколько дней во дворе в куче других трупов. Многие десятилетия мы не знали, где она похоронена. Думали, что, вместе с шестьюстами тысячами трупов блокадников, ее сожгли в печах кирпичного завода, переоборудованного под крематорий, – ближайшее к проспекту Римского-Корсакого место, куда свозили умерших.
Завод стоял на месте теперешней станции Метро «Парк победы». Вокруг завода их пепел и был разбросан. После войны на прахе блокадников посадили деревья, разбили парк.
Однако недавно на Интернете были опубликованы «Персональные сведения о гражданских лицах, похороненных на Пискаревском Мемориальном Кладбище». Сведения содержат информацию о почти 152 тысячах захороненных блокадниках. Там, под номером 43587 значится:
Забежинская Сима Аверьяновна, 1882, III. 1942, пр. Римского-Корсакова, д.5, кв.15.
               
* * *
В повести «Я твой бессменный арестант (Песни задрипанного ДПР)» Илья описал блокадную голодовку, эвакуацию, возвращение к жизни в теплушке на пути, продолжавшемся около месяца, в Омск, и первые дни в Омском стационаре.
* * *

        – В Омске нас, блокадников, поместили в стационар, нечто вроде современного реабилитационного центра. Главный врач относился к нашей семье особенно внимательно, осматривал каждый день, выписывал ордера на теплую одежду и пимы (валенки). Я не могла понять, почему? Однажды он спросил:
"Вы меня не узнаете? Несколько лет назад мы с вами танцевали вальс на катке в Таврическом саду. Вы очень красиво катались."
"И я сейчас вспомнила, как мы уплетали горячие булочки. Вы тогда заметили:
– Я постиг идею катка, она в ... "
"Она в буфете! – Засмеялся доктор. – Я принимаю эшелоны с блокадниками и все время ищу знакомые лица. До сих пор никого не встретил, вы первая."

* * *
        – В блокаду сначала умирали мужчины и мальчики, девочки и женщины держались дольше. И последствия голода сказывались сильней на мальчиках. Захару к началу войны было пол года. Из-за блокадной голодовки он начал ходить и говорить после трех. Очень сильно отставал в развитии, догнал своих сверстников годам к двенадцати. Через несколько месяцев после эвакуации у Ильи обнаружили туберкулез, – последствие блокады. Врач взглянул на рентгеновские снимки его грудной клетки и хмуро прошептал: "Безнадега."
Соседка по квартире, сибирячка, посоветовала: "Собачьим мясом его надо кормить." Мы решили, хуже быть не может. Исаак прирезал бездомного пса, а я варила собачачину и кормила ею и Илью, и Захара с Майей. Через месяц тот же врач, сравнивая черные старые и светлые новые рентгеновские снимки Ильи, не поверил своим глазам, даже подумал, что что-то напутано и они принадлежат разным пациентам. Одолели проклятый туберкулез, спасли Илью.
***
Никогда не знаешь, что тебе в жизни пригодиться.
Гадать я научилась еще девчонкой. К нам приехала родственница, которая умела ворожить. Пока она у нас гостила, к ней зачастили соседки и знакомые. Она  предсказывала им судьбу, а я сидела рядом, смотрела и как-то само собой запомнились значения всех карт. После, в шутку, гадала себе и подругам.
Когда нас в теплушке везли из блокадного Ленинграда в эвакуацию, было много свободного времени, и я гадала попутчицам, просто так, чтобы убить время. А в Омске, после стационара, всех эвакуированных поселили в церкви, переоборудованной под огромную комнату-общежитие.
Жизнь навалилась безысходная, черная. Кормить семью нечем, идти работать, – так троих маленьких, больных, истощенных детей одних не оставишь (больных детей в ясли, детские сады и интернаты не принимали) – верная смерть кого-нибудь из них.
Некоторые блокадницы ходили на барахолку, продавали или обменивали последнее: от драного нательного белья до обручальных колец. Нашей семье продавать было нечего, но я как-то к ним прибилась и на базаре заметила цыганку с картами. Меня осенило: я тоже могу. На следующий день вышла, затесалась среди толпы и время от времени показывала колоду. От клиенток отбоя не было. Ходили слухи, что мои предсказания сбываются. Некоторые бабы искали встречи снова и снова, хотели поговорить со мной. Я старалась истолковывать значения карт только положительно. Если выпадало что-то нехорошее, страшное, ведь война была, – смешивала карты, отказывалась и от гадания, и от денег.
Бабы на толчке – беднее бедных, но я была одной из них и прекрасно знала, сколько каждая могла заплатить на гадание без заметного ущерба для ее менее чем скромного дохода. Просила за свою ворожбу гроши, но бывало за час-другой набиралось больше, чем у иных за день работы на фабрике или заводе. Предсказывать, пророчить было не сложно, почти у всех судьбы одинаковые: мужья на фронте, дети в интернате, настоящее и будущее беспросветны.

***
 – В Сибири у нас поначалу не было ни книг, ни денег, чтобы их купить. А игрушек вам вообще никогда не покупали, было не на что. И я вдруг обнаружила, что помню наизусть много стихов: главы из "Евгения Онегина", кабацкую лирику Есенина, стихи Арона и его друзей. Я и сейчас, а мне уже за девяносто, их не забыла. Каждый вечер перед сном я читала стихи вам, детишкам, и вы их запоминали, почти ничего не понимая. И как вы могли понять, например, такое, сочиненное то ли Ароном, то ли кем-то из его друзей:

Я был влюблен, влюблен в красотку,
Свою сознательность губя.
Как был влюблен Есенин в водку,
А Маяковский сам в себя.

Более метких образов поэтов трудно найти даже в работах критиков-профессионалов.

***
– Вы думаете на чем люди в Сибири выживали? На картошке. Огороды вокруг домов соток по 5 - 10. За городом целинная земля не мерена, и власти щедро нарезали организациям огромные поля. Каждому рабочему и служащему перепадал кусок этого поля.

Наша семья в эвакуации перед арестом, Омск,1945
(Исаак, Берта, Майя, Илья, Захар).

Нашей семье отваливали 15 – 20 соток. Могли взять и больше, если б осилили посадку, окучивание, сбор урожая. Запомнилась первая после эвакуации посевная в Омске летом 1942 года. Вы думаете, что садили? Картофелины целиком? Как бы не так. Вырезали и бросали в землю глазки; оставшуюся часть клубня съедали. Картошку хранили в подполе, под домом. Ею и свиньей кормили, и брагу из нее гнали.

***
– Право на Ленинградское жилье сохранялось только за теми эвакуированными жителями города, член семьи которых воевал в Красной Армии. Пока спасались в Сибири, мы лишились нашего жилья. Этот закон обездолил тысячи эвакуированных блокадников.
 
***
 – Хозяйка комнаты, которую мы сняли по возвращении в Ленинград, жадно взирала на привезенные продукты: урожай с нашего сибирского огорода и продовольствие, купленное на все сбережения. Через несколько дней к нам нагрянули с обыском.
  "Зачем вам столько продуктов? Мешки с картошкой неподъемные! Завтра на базар потащите. Нет сомнения, будете спекулировать," – спокойно спрашивал и сам себе отвечал офицер, сметая с полок абсолютно все: куски нарезанного хлеба, пол чашки яичного порошка, соль. Солдат выносил муку, кастрюли с крупами, банки с маслом, солениями и варениями.
"Не имеете права!" – кричала я. – "Мародеры! Детей грабите!"
        "Оскорбляешь при исполнении служебных обязанностей. Это тебе тоже зачтется."
         Вымели все подчистую, нечего было есть детям на ужин.
        Хотели мы жаловаться, так жаловаться нужно было в ту же милицию, тем же грабителям. Хозяйка квартиры как-то подозвала меня и шепчет:
        "Хватай детишек и дуй обратно в свой Омск. Продукты твои поделило начальство, ничего не вернешь."
        "Откуда ты знаешь?"
        "У меня брат милиционер. Сволочи, даже мне ни крошки не отвалили. И я тебе этого не говорила, запомни."

***
         – В эвакуации мы с Исааком вкалывли день и ночь как проклятые, на работе и на огороде. По утрам вас тащили в детский сад, летом на руках, зимой на больших красных саночках, вы их называли каретой. Впятером снимали 15-метровую комнату-кухню. Хозяйка этой комнаты, на запрос из суда, прислала ответ: "Жили не по средствам. Даже милостыню попрошайкам подавали." Действительно, я всегда подавала нищим хлеб, особенно женщинам с детишками. Много их бродило по дворам, оборванных, голодных, униженных.
***
        – Напросились мы к дальней родственнице, прокурору, за советом и помощью.
"Никаких ходатайств." – Заявила она. – "Не виновны – не осудят. В нашем государстве справедливость всегда торжествует. Ждите суда."
        Мы с Исааком дураки, послушались ее, продолжали хлопотать, добиваться справедливости. Ну и схлопотали по пять лет по статье 58.
Минуло два десятилетия. Арон пригласил нашу семью на какой-то юбилей. Дети к тому времени университеты окончили, светились молодостью и красотой, внуки – просто чудо. И мы с Исааком еще ничего, хорошо одетые, веселые. На вечере среди гостей я заметила расплывшуюся одинокую женщину на костылях с синей перекошенной физиономией. Я не сразу узнала прокуроршу. Она пожирала глазами нас, наших детей и внуков, а я три раза протвердила про себя заклинание против сглазу "Соль в глаза и камень в сердце". А фигу в кармане держала весь вечер, на всякий случай.

* * *
        – Исаак свой тюремный срок отмотал в Ладейном Поле, в лагере. Первую зиму, 1946 – 1947 годы, вкалывал на лесоповале, почти концы отдал. Полумертвого, без сознания, его отвезли в больницу, чтобы умер не на нарах. А он взял и выжил.
* * *
        – Первую зиму в Ленинградской тюрьме работала я на фабрике Красный Треугольник, галоши клеила. Кругом лаки, химия, отрава. Правили уголовники, атаманила  Любка-воровка по прозвищу Купчиха. Красивая стерва. Меня жидовкой звала, я молчала. Их много; она расхрабрилась, ударила. Я в ответ колодкой ее, колодкой по голове. Блатняжки бросились на меня, – что делать? Схватила склянку с кислотой, кричу: "Наведу вам марафет, бельмы повыжгу!“ Они врассыпную. Развели нас с Любкой по карцерам, потом загремели в лагерь, Металлстрой.
        Однажды подходит ко мне Купчиха, говорит мирно: “Ты лифчик шила, с вышивкой. Закончила?“ Отдала ей лифчик, думаю, может отстанет. Через некоторое время является обратно, хлеб приносит. “Выменяла на твой лифчик, на бери.“ Я взяла, половину ей отломила. Она удивилась: “Это же твой лифчик!“ "Ты ж его обменяла.“ Никогда больше меня блатные не обижали, понимали, постоять за себя сумею.

***
      Подкармливали меня карты и в заключение, иногда за гадание хоть полпайки да перепадало. Илья мой тюремный образ вывел в одном из своих стихотворений:

          «… Еще мерещится гаданье вещее
          Жидовки лагерной, что ты дойдешь.»

* * *
        – На стройке в работе поднаторела, не всякий мужик мог угнаться. Котлованы рыли, на перекидку в самый низ ставили c лопатой, заводилой. ”Берта, включай мотор,” — кричала мне бригадирша. Бетонировали, камни возила на тачке. Ижорский завод отгрохали, слышали? Ядерные реакторы производит. Махина. Чего не воздвигнешь скопом! Трудяги там были в почете, в относительном, конечно. Много зачетов заработала. Так что в этом смысле более-менее повезло. Была б слабее, спровадили б по этапу куда подальше. А блатные и прибить могли. Правда, с лопатой или ломом в руках я никого не боялась.
* * *
          Илья много раз убегал из своего Детского Приемника Распределителя и навещал меня. В повести «Я твой бессменный арестант (Песни задрипанного ДПР)» он описал мой лагерь, также как и жизнь детей в его проклятом ДПР.
 
* * *
          –  Мы с Исааком не нарушали никаких законов, государство нас ограбило и осудило безвинно. Тотальный контроль за распределением продуктов питания – первое, что усваивают бандиты-правители. Под молот этого контроля мы и угодили. Но несравнимо более жестокая участь перепала нашим детям. Сталинский режим вершил преступления против всех сирот, как детей заключенных и репрессированных, так и тех, чьи родители погибли на фронтах, в блокаду или на оккупированной территории. Сразу после Второй Мировой Войны в СССР было 19 миллионов беспризорных детей. О детском ГУЛАГе мало известно, но он существовал наряду с ГУЛАГом для взрослых. Его населяли в основном беспризорники. Детские Приемники-Распределители (ДПР) были составной частью детского ГУЛАГа, как пересылочные тюрьмы для взрослых заключенных.
       В ДПР г. Луга, где Илью, Майю и Захара держали два года (1946 – 1948), безраздельно главенствовали блатные подростки-уголовники. Они издевались над воспитанниками, отбирали хлеб и одежду. Среда террора ДПР была не лучше, чем криминальная среда колоний для малолетних преступников. Она травмировала души детей, и от этой травмы они никогда не исцелились. Главное же зло состояло в том, что воспитанников ДПР не учили в течение всего периода пребывания, то есть, в течение нескольких лет. Режим запрещал им ходить в школу. Таким образом режим отнял у каждого из вас не просто два года жизни, а все детство. Не зря Илья срывался из ДПР 8 раз, и каждый раз направлялся ко мне, к моему лагерю Металлстрой, не смотря на безнадежность побегов. После отсидки в ДПР Илья был предельно истощен. По приезду в детдом его отправили на три месяца в санаторий города Пушкин.

Справка из ДПР
 
Фотографии из ДПР
У Майи сохранилось два фото из ДПР, на которых она была сфотографирована как участница художественной самодеятельности.
 
Мая (первая слева) в картонной маске козла.
  Надпись на обратной стороне гласит: 
  "На память от Лужского ДПР УМВД Поляк Маи
  участнице драматического кружка. 
  Нач-к  Лужского ДПР / Подпись / 1 марта 1948 г."
 
Надпись на обратной стороне:  "На память папе и маме от
дочери Маи. г. Луга,  22 апреля, 1948 года" (Почерк Ильи Поляка)

Фотография на обложке книги: Младшая группа Лужского ДПР (Захар четвертый справа в первом ряду), 1948 год.

Детский дом №26 в гостях у шефов-курсантов ВМУ, Ленинград, 1949 год. Первый ряд: Мая – первая справа, Захар – третий справа, Илья – шестой справа.

–  В детдоме вы пошли в школу переростками. Большинство послевоенных детдомовцев было переростками. И причиной тому не только война, а детально продуманная изуверская система обращения с сиротами. Каждого из них правители преднамеренно выдерживали два-три года в ДПР. Переростки получали четырехклассное образование к 14-15 годам. А это минимально необходимые условия для добровольно принудительного поступления в ремесленное училище. Двухлетнее обучение в нем заканчивалось как раз тогда, когда его выпускники, бывшие детдомовцы, достигали 16-ти лет. Им всучали паспорта и трудоустраивали наравне со взрослыми. Режим избавлялся от опеки сирот кратчайшим путем с преступным безразличием к способностям, стремлениям и талантам детей, к их будущему.
Бывшие детдомовцы вступали в суровый взрослый мир покинутыми и одинокими, без защиты и поддержки близких и любящих людей. Не удивительно, что жизни многих из них не сложились. Не сложились и жизни их детей и внуков. Горький удел многих современных беспризорников, потомков обездоленных сталинизмом детей, был предопределен еще тогда, в сороковых.

***
– Несколько дней после отбытия тюремного срока жила я у Арона. После каждого обеда я выходила на улицу, в ближайшей булочной покупала батон, садилась в скверике на скамейку и съедала его до последней крошки.
Жить нам в Ленинграде было запрещено, и мы отправились в ссылку, в сибирский г. Ишим. Год меня не принимали на работу. За несколько первых месяцев в Ишиме переезжали четыре раза.

***
– Первой нашей хозяйкой (улица Зеленая дом 8) была Щербачиха, изможденная старуха с двумя внучками и внуком. Отец детей пропал без вести на фронте, мать отбывала срок. Щербачиха с детьми ютилась на кухне, нам сдавала единственную комнату за 50 рублей в месяц. Других доходов у них не было. Подкармливал их огород. Старшая пятнадцатилетняя, очень красивая девочка гуляла напропалую. Под нашими окнами соседские подростки устраивали из-за нее драки и поножовщину чуть ли не каждый выходной, кода напивались. Младший, мальчишка лет десяти, приворовывал; после школы слонялся по базару, шарил по карманам и прилавкам. Приводов в милицию было не счесть. Но как они все вместе пели долгими вечерами под завывание ветра и вой трубы! Не описать. Особенно любили они «Рябину кудрявую».
Щербачиха повадилась отхлебывать суп из нашей кастрюли. Мои  окрики и увещевания не помогали – совладать с постоянным голодом она не могла. Пришлось сматываться оттуда поскорее. А старуха то была героическая! Внуков в ДПР не сдала!

* * *
– В качестве вторых хозяев нам достались старик и старуха Ветренки, раскулаченные и высланные с Украины крестьяне. На другой день после переезда они предложили нам помочь им прополоть и посадить что-то в огороде. На третий день они определили дневные нормы на каждого члена нашей семьи, включая и младшего Захара. Мы отказались и получили приказ – немедленно убираться.

* * *

– Следующей квартирохозяйкой стала пожилая женщина с двумя дочерьми 18 и 25 лет. Никто из них не работал. В доме была только одна комната (с плитой). Хозяева спали на лавках. Электричества не было, как и во всех наших ишимских квартирах. Темными ночами к женщинам пробирались их многочисленные обожатели, иногда наступая на нас, спящих вповалку на полу. Субботними вечерами дочери отправлялись на танцы в санаторий для раненых офицеров, находившийся в Сосновом Бору, километров за семь-восемь от Ишима. Возвращались они только в понедельник утром. И начинался скандал. Их мать требовала от вымотанных, полусонных девиц денег на пропитание и домашние расходы. Девицы отбрехивались, жаловались на мизерный заработок.

* * *

– Последними арендодателями были Галя и Петя, крольчатники. За неделю они съедали одного-двух кролов из большого стада, обитавшего под верандой. Процедура умерщвления была жестокой: Петя поднимал зверька за уши и сильно бил палкой в их основание сзади. Потрепыхавшись, кролик испускал дух. Откровенность Гали зациклилась на застенчивости Пети: он стеснялся при ней раздеваться, скидывал одежду только в темноте.
Через неделю у Исаака исчезли блестящий портсигар и зажигалка в виде маленького никелированного пистолета – единственные заметные предметы среди нашего тюремного и детдомовского шмутья. Попытка объясниться закончилась агрессивным лаем хозяйки: "За вашими детьми одноклассники по дороге в школу  заходят? Заходят! Они и стащили." Эти одноклассники никогда в нашу малюсенькую комнатенку даже не заглядывали. Пришлось съезжать и оттуда. Тогда-то мы и купили на деньги, занятые в кассе взаимопомощи, землянку с участком под застройку.

***
– Землянка была размером с вагонное купе, но ниже и темнее, с маленьким окошечком-щелью под потолком. Вместо спальных мест два корявых горбыльных лежака, а меж ними столик на скрещенных, как у дровяных козел, ножках. У входа маленькая, на одну конфорку, плита. На одном лежаке спали мы с Исааком, на другом Илья с Захаром. Постель Майи стлали на полу в проходе.
Жили в землянке почти год, зимой в сорокоградусные морозы. Часто по утрам землянку накрывал огромный сугроб, наружу приходилось выкапываться изнутри.
Здесь вы и уроки готовили, и книги читали запоем. Илья и стихи писал.

В школу по снегу я пробираюсь.
Все дороги, весь мир замело.
Если с солнцем в пути повстречаюсь.
То считаю, что мне повезло.

К весне наши тела покрылись огромными фурункулами. Илье даже операцию делали, вырезали.

***
– Наконец Исаак, по большому блату, устроил меня к себе в артель "Кожевник" сапожником, – единственная женщина среди мужчин. Летом набойки приколачивала, зимой дырявые пимы подшивала. Были среди работников артели и безногие инвалиды, и бывшие зэки, как и мы с Исааком. Зэки узнавали друг друга по железным зубам. Из-за плохого питания в тюрьмах и лагерях заключенные часто теряли зубы, а железные были самыми дешевыми.

***
– Сварганить насыпной домишко нам удалось. Илья был главным строителем. Однажды утром, когда мы с Исааком ушли на работу, Илья купил по дешевке на дровяном складе дефицитные некондиционные шпалы. Один нагрузил ими полный кузов "студебеккера", привез и разгрузил у входа в землянку.

В артеле "Кожевник", Ишим, 1953. (Берта крайняя справа; Исаак стоит, крайний справа).

Шофер этого грузовика, принадлежащего нашей артели, таращился на Илью с удивлением, но и пальцем не пошевелил, чтобы помочь - боялся пуп надорвать. А Илья закончил разгрузку, побежал в школу (он учился во вторую смену), и даже пару пятерок получил в тот день.
***
– Народ в Ишиме казался простым  и незлобивым, со своими заповедями и правилами. Например, помоги встать пьяному, лежащему на снегу. Он может добрести до дому, иначе непременно замерзнет. Я несколько раз помогала.
Зимой 1954-55 два друга, зам директора артели и один из начальников цехов, отправились на подледную рыбалку. Там перепились, передрались и зарезали друг друга. Их вмерзшие в кровь трупы вырубали топорами.
***
– Была и замечательная традиция – «помочь» называлась. В выходной день нуждавшийся в «помочи» ставил выпивку и закуску и созывал друзей, приятелей, коллег  и всех, кто пожелает. Приглашенные вкалывали целый день бесплатно, делая то, о чем просил хозяин. А вечером напивались всласть. К нам пришло чуть ли не половина работников артели "Кожевник". Они помогли собрать из шпал каркас дома и установить стропила. На нас, хозяев, ложилась главная забота - разумно обеспечить фронт работ.
***
– У Исаака был очень красивый голос, тенор. Мальчишкой он пел с кантором кишиневской синагоги. В Ишиме, да и во время эвакуации в Омске, у нас бывало собирались вечеринки. Гости любили слушать русские, украинские и молдавские песни в исполнении Исаака. Подвыпив, Исаак переходил к своему еврейскому репертуару, на идиш. Совсем опьянев, Исаак заводил синагогальные молитвы на иврите . Гости, русские сибиряки, ничего не понимали, но, завороженные проникновенностью пенья, просто балдели. Я им переводила, что могла. Они просили петь еще и еще. Исполнение было изумительным, и это ощущали все.
Любовь сибиряков к пению Исаака легко объяснить. В Ишиме не было развлечений, даже свадьбы играли редко, – большинство молодых мужчин поубивало на фронтах или отбывало сроки в тюрьмах и лагерях.
***
– Тогда мы не понимали, как нам повезло с Ишимом. Со времен царей в этот город ссылали отмотавших срок каторжан и уголовников. Там жило много бывших преступников и их семей, занимавшихся своим ремеслом из поколения в поколение. В большинстве своем эти семьи состояли из матерей и детей; отцов поубивало на фронтах или раскидало по лагерям и тюрьмам. Так что судимость наша не вызвала особых отрицательных эмоций властей. Мы получили паспорта и прописку без проблем. Работать в государственных организациях, а таковыми были почти все, нам конечно не дозволили. Но артели носили некоторую видимость частных предприятий, поэтому нам не препятствовали туда устроиться. Так что повезло вдвойне.
***
– Конечно, чувствовали мы себя в Ишиме не совсем своими, но заметной антисемитской агрессивности среди взрослых я не наблюдала. Открытый антиевреизм царил среди пацанов.
Как часто бывает, никто из них никогда не видел ни одного еврея. Ненависть к ним носила патологический характер, нечто вроде передающегося по наследству психологического заболевания. Особенно доставалось Илье; не раз после драк он возвращался со сломанным большим пальцем правой руки. Но об этом говорить не хочется. Нашим ишимским друзьям наша национальность была до лампочки, а у некоторых она вызывала любопытство.
***
–  Поездили мы немало. Илья, например, учился в семи школах пяти городов Союза. Но в Ишиме друзей у нас осталось значительно больше, чем в любом другом месте нашего обитания. Помню Леню Глазкова, капитана вашей непобедимой шахматной команды школьников. Со временем он стал чемпионом Тюменской области по шахматам.

Шахматная команда школьников победителей чемпионата г. Ишима, 1955. В. Ремесленников, И. Поляк, Л. Глазков, В. Широков, М. Поляк, А. Косинский.
***
Часто к Илье захаживал одноклассник, Толя Чалков, изумительный гармонист. Он брал первый раз в руки любой музыкальный инструмент и через пять минут уже что-то на нем наигрывал. А какую поэму он написал заместо домашнего сочинения!
Иногда Толя с Ильей на уроках переписывались шутливыми стишками, вроде этого:

Ильюха гений всех наук,
Ума на весь полтинник.
Ты Пушкин будущий, мой друг,
Ты будущий Ботвинник.
***
Бедность, проклятая российская бедность не позволила Толе (и многим другим одаренным российским подросткам) вырасти в выдающегося музыканта или литератора. После восьмого класса ему пришлось бросить школу и пойти вкалывать помощником машиниста паровоза. Гонял поезда между Ишимом и Омском и Ишимом и  Тюменью. В 1958 году он приехал в гости к Илье в университетское общежитие в Ленинград.

Илья – студент С.П. Университета, возле матмеха, 1958 год.

Несмотря на бедность, студенческая жизнь ему очень понравилась. По возвращению он окончил вечернюю школу, а потом и один из Омских институтов. С дипломом инженера устроился на Ишимский завод автоприцепов. Долгое время был (о Боже!) партсекретарем этого завода. 

***
– Летом Илья и Толя Чалков уезжали на великах в леса и поля или купаться на заповедные соленые озера. А заставал их дождь где-нибудь за городом, снимали обувь, засучивали порточины и тащились домой босиком по раскисшим глиняным дорогам, взвалив на спины велосипеды. Вернувшись, с мрачной безнадежностью рассказывали, что по обочинам, растянувшись на многие километры, ждали солнышка сотни застрявших грузовиков с зерном нового урожая. Если дожди продолжались несколько дней или недель, зерно прело и сгнивало прямо в кузовах машин еще до того, как попадало на Ишимский элеватор.
***
– В Ишиме и его окрестностях много рек и озер  и, помимо картошки, в нашей сибирской диете частенько водилась рыба. Десяток карасей размером с ладонь взрослого человека стоил три-пять рублей. Как-то Арон проезжал Ишим на пути в командировку в Омск. Я повидалась с ним на вокзале и дала ему в дорогу десяток жареных карасей. Он потом всю жизнь их вспоминал. Утверждал, что ничего вкуснее не ел. Зимой молоко на базаре продавали в виде замерзших ледышек в форме мисочки.
Перепадало нам и мясо – отходы с расположенного неподалеку мясокомбината: свиные хвосты, копыта и головы; вымя коров. Помнятся и деликатесы, в настоящее время уже не существующие: колбаса из конины, кровяная колбаса. Очередь в булочную нужно было занимать часов в пять утра. Главным добытчиком хлеба числился Захар. Главной поварихой была Майя. Воду из колодца метров за 300 от дома приносил Илья. Небольшую, но хорошо сохранявшую тепло плиту топили углем. Помидоры с нашего огорода дозревать не успевали. Мы срывали их зелеными, прятали внутрь пимов, и ели по мере покраснения; иногда их хватало до октября. А вот чего в Ишиме на нашем столе никогда не бывало, так это яблок, груш, винограда, арбузов и т.п.

Илья на центральной улице Ишима, 1956 год.

– В 1955 году мы получили уведомление о снятии с нас судимости: тюремный срок отмотали, но судимы как бы и не были. Новые паспорта без отметки о судимости дозволяли нам жить в любом городе России.
Когда покидали Ишим, наша семья жила несравнимо сытнее, чем семьи наших друзей, соседей и знакомых. Дом продали за семь с половиной тысяч, но покупать и везти с собой продукты нам и в голову не приходило. Настали другие времена.
***
–  Кто способствовал распаду советского режима? Конечно бежавшие из страны люди, прежде всего мы, евреи. Сотни тысяч (!) этих беженцев были лишены российского гражданства законом от 2002 года. Если Сталин своих бывших сподвижников уничтожал, то новые правители отделались от своих невольных пособников более гуманным способом. Тем самым была подтверждена общая закономерность: придя к власти, диктаторы избавляются от тех, кто вольно или невольно содействовал их вознесению на трон.
   
Наша семья в ссылке, Ишим, 1955 (Исаак, Берта,
Илья, Майя, Захар).

***
– А кто такие эти политики, лишившие меня гражданства? Я пережила с Россией ее невзгоды и лихолетья двадцатого века: войны, блокаду, эвакуацию, репрессии (тюремное заключение), ссылку. Мои предки жили в России не менее 200 лет. Мои близкие родственники защищали ее на фронтах, погибали за нее; многие были истреблены во время Холокоста. Я, надрывая пуп, вкалывала и во время войны, в тылу, и после войны, чтобы современные правители России могли расти, получать бесплатное образование и медицину. Имею более 30 лет рабочего стажа. Я не совершала никаких беззаконий, выехав «на постоянное место жительство» в другую страну. Куда хочу, туда и еду, никто не имеет права мне указывать или меня за это наказывать.
***
– Лишая гражданства, правители России  обворовали меня очередной раз, – сперли  законную, честно заработанную пенсию. Могу считать, что похищаемые у меня деньги идут на жалование российскому президенту. Уворованные пенсии других стариков, российских беженцев, идут на заработные платы членам государственной Думы. Небывалая история: беженцы покинутой страны оплачивают неустанное радение её правителей-грабителей, к тому же лишивших их гражданства. Слава богу, Америка обеспечивает своих престарелых граждан скромным достатком.
***
Последний раз я ворожила чужим людям уже здесь, в Америке. Внучки мои привезли меня в Молл. Я скоро устала, и они оставили меня на скамейке, отдохнуть, подождать, пока они обегут какой-то магазин.
Рядом со мной присела пожилая американка и пыталась заговорить.
“I do not speak English.” – Единственное, что я могла произнести на английском.
Посидели мы рядом, и я спросила ее на идиш, не понимает ли она еврейский. Она немного разумела. А у меня в сумочке карты. Предложила ей погадать, просто так, для знакомства. Она согласилась с удовольствием. Только я разбросала колоду, к нам подходят ее родственники, с ними кто-то еще. Все хотят, чтобы я им погадала. Пожилая женщина переводила мой идиш на английский, как могла. Через полчаса хороших американских знакомых у меня было больше, чем за годы жизни в Америке.
Мои внучки, по возвращению, еще издали увидев людское сборище вокруг того места, где меня оставили, перепугались, думали, что со мной что-то случилось.
С той американкой я перезванивалась несколько лет.
Так что я и здесь одна бы не пропала. Люди везде одинаковые, гаданием не пренебрегают; гадание всем интересно, и образованным, и малограмотным. Мои дети и внуки университеты закончили, а мою ворожбу слушают с удовольствием.
Почему бы это?

***

– У пятерых детей моих братьев родилось десять внуков и внучек, а правнуков трудно и сосчитать. Здоровые, красивые, умные. Одни институты закончили, работают; другие учатся. Среди них имеются доктора, инженеры, и даже военный генерал. Некоторые и не подозревают, что в них и еврейская кровь течет. Еретическое семитское семя высеялось на плодородную славянскую ниву.
Смешанные браки евреев с русскими случались так же часто, как и чисто еврейские. Их было не тысячи, а десятки и сотни тысяч. Если все также плодились, как мои браться и их потомки, то русских людей с еврейской кровью сейчас миллионы. Серьезное кровевливание. Лет через сто не останется ни одного русского без примеси еврейской крови. Представляете, если такое происходило во всех странах, сквозь которые евреи мигрировали за всю историю их гонений!?
А мои дети – сплошь евреи.
 
Баба Берта и ее потомки, MA, USA, 2005.