ИНКА

                НАТАЛИИ Ш.

На экране дисплея высвечиваются команды. Напряженно вглядываюсь в аккуратные шеренги строк. Снова! Замелька-ло, сбилось, пошла ерунда.         
— Не в ту степь старушка заехала...—разочарованно тя-нет Володя (не женат, только из института, масса напускной солидности и запорожские усы).            
— Виновата машина, кто же еще? — Я говорю вообще, не адресуясь ни к кому конкретно.—Три лба с высшим образо-ванием не могут отладить одну программу.
Несколько мгновений абсолютной тишины.
— Как ты думаешь, Миша,— произносит Толик, делая вид, что меня тут нет,— отчего у нее скверный характер?
— У кого?—в замешательстве переспрашивает тот.
— У машины, конечно!
Толика можно простить: уже тридцать семь, распирает амбиция—и вдруг женское руководство в моем лице.
—Даю три дня на доводку,—змеиным тоном произ-ношу я,—потом пеняйте на себя!—поворачиваюсь и иду к двери. 
— Какие мы страшные...—несется следом,
С удовольствием хлопаю дверью.
Щеки горят. Коридор длинный стерильно-белый, не ВЦ, а больница какая-то. Хорошо, что навстречу никого. Не-ет, Люся права, тысячу раз права! Надо их приструнить — сов-сем обнаглели. Явственно слышу в ушах ее низкий уверенный голос: «Распустила, ты своих гавриков, Лизавета, так рабо-тать нельзя!»               
Но если разобраться, права, пожалуй я. Толик комплексует, потому что над ним начальник—женщина, к тому же молодая. Суперначальство — руководитель группы! Зато у ме-ня стаж работы на этом месте восемь лет, а у него второй год. Володя просто усатый мальчишка, потому и строит из себя умудренного жизненным опытом мужа—наблюдать со стороны просто смех.               
Помочь им с отладкой?.. Ну уж дудки! Пусть пошевелят мозгами—не только в остроумии изощряться. Да и спесь скорей сойдет!
Захожу к себе в кабинет. Одно название — «кабинет». Закуточек. Комнатушка с письменным столом, заваленным бу-мажными простынями с нескончаемыми колонками цифр. Сажусь за стол и расчищаю в бумажных завалах крохотное жизненное пространство: надо посидеть, подумать. Егор Степаныч, мой непосредственный шеф, подкинул нестандартную задачку. Года полтора тому я его поразила: составила алго-ритм решения уравнений, над которыми группа Зырянова би-лась, наверное, с месяц. Я тоже попыхтела—зато акции мои резко подскочили. И теперь в интеллектуальном отношении я для всех «свой парень». Зырянов же косятся до сих пор — самолюбие.
А ребятки мои расстроились. Сегодняшний выпад Толика- месть за скромный букетик астр, что вчера появился на моем столе. Вздумали ревновать к Е.С. Почему они возомнили, что цветы от него?
Если подумать—он штучка, наш Е.С.! В совершенстве овладел принципом «разделяй и властвуй». Постоянно подогревает здоровую конкуренцию между группой Зырянова и моей. Считает, что дух соперничества стимулирует, когда не превращается в открытую склоку, конечно. Впрочем, до этого дело не дойдет никогда, ибо держащая бразды правления рука тверда.
Никак не могу сосредоточиться. Голова наотрез отказыва-ется работать. Как я благодарна этой норе за возможность побыть наедине с собой! Необязательно создавать видимость работы, следить за выражением лица, когда все валится из рук. Вот сижу сейчас и смотрю в окно. А за окном дождь. Снова дождь.
Нехорошо получилось со Светой. Глупо. Не виделись столько лет, нос к носу столкнулись — и я прошествовала мимо. Подругу детства не признала — каково? Еще подумает, что зазналась…
...Обедать я ходила в кафе. Там все наши кормятся. Погода уже хмурилась, но настроение у меня было прекрасное: два выходных впереди, да и Толик не успел его испортить. Я пересекла улицу и едва ступила на тротуар, как меня окликнули.
— Лиза!
Несколько мгновений я в недоумении глядела в полное обрадованное лицо женщины.
— Не может быть... Света! Мы расцеловались.
— Что,— без конца спрашивала она,— я сильно измени-лась? Не узнать? День-деньской как белка в колесе: готовка, стирка, уроки... Тебя бы на мое место! А, одним словом, семья! Ты вон как выглядишь—диета, наверно, какая-нибудь? — Она с завистью оглядела меня с головы до ног.— У меня на все эти диеты характера не хватает. Не ем, не ем, а потом как нажрусь — вся диета насмарку!— засмеялась.— Да и то, раз на свете живем, хоть со смаком поесть.
— Для матери троих детей ты смотришься неплохо. Но сбросить килограммчиков десять не повредит. Как дети? Муж?
— Растут. И конечно, дерутся, болеют, учатся. Двое маль-чишек как-никак. С мужем, сама знаешь, повезло мне—ина-че бы на троих не решилась. Одно иногда мучает: жить не-когда. Забыла, какой стороной книгу держат, могу и вверх ногами взять. Про кино и не мечтаю! — Она махнула рукой жестом нарочитого отчаяния.— Лет пять не была. Вот уж под-растут мои разбойники, тогда... Старшая-то, представь, хозяйничать пытается! Только десять исполнилось.— И ее лицо осветила улыбка.— Как твои дела? Замуж вышла?
— Что-то не берут...— я пожала плечами. 
— С родителями живешь?
— В моем-то возрасте? Одна.
— Полегче.               
Я кивнула.
— А служишь где? Ты НЭТИ кончала?
—Во-он, через дорогу, серый крематорий—наш НИИ. Инженер-математик на ВЦ.
 Она задумчиво покачала головой:
— Всю жизнь по-своему повернула. Я—товаровед, а меч-тала стать актрисой. Мне кажется, у меня и способности бы-ли. Ты помнишь? — Она заглянула мне в глаза.
И на мгновенье сквозь призму памяти я увидела перед  собой тоненькую яростную девушку с пылающим лицом — Свету Любящую. И сожаленье об ушедшем стеснило грудь.
— Помню,— сказала я после паузы,— конечно, помню.
Она уловила это сожаление и верно истолковала паузу, потому что вдруг смешалась, заторопилась и бросила по-спешно и грубовато:
— Ладно, бывай! Как-нибудь надо увидеться. Я пока до-ма сижу—ты звони.
— Буду... обязательно...— не сразу отозвалась я.
Оторвав от земли неподъемные сумки, она зашагала прочь, величаво неся свое расплывшееся уже тело. Я проводила ее взглядом. Ноги у нее остались прежними—длинные, строй-ные, будто точеные. Совсем как в шестнадцать, когда она влю-билась. Избраннику было двадцать три,  тому же у него бы-ла девушка, которую Света презирала и ненавидела всеми фибрами души. Той шел двадцатый год—совсем старуха.
Мой бог, сколько прошло лет! Встречая давних друзей, мы вдруг понимаем, как сами изменились. Я побрела в свое - кафе. Конечно, я не в том возрасте, когда начинает мучить ностальгия по юности, но в воображении уже замелькали события четырнадцатилетней давности.
...В девятом классе мы были со Светой лучшими подру-гами, поэтому ее любовь круто изменила наше времяпрепро-вождение. Были забыты самые соблазнительные заборы и стройки в округе, а мальчишки из нашего класса вместе с их глупыми записками подвергнуты остракизму. По вечерам мы натягивали безразмерные «взрослые» чулки и солидно дефилировали по улице, подстерегая его возвращение. Фи-гура Сергея, возникшая на отдаленном перекрестке, застав-ляла Свету судорожно цепляться за мою руку, словно она боялась упасть. Мы медленно шли на сближение.
Я вижу его очень отчетливо. Как он шагает нам навстречу, весело помахивая веточкой. А Света все тяжелее обви-сает на моей руке и едва переставляет ноги.
Мы сходимся в какой-то точке пространства-времени.
— Деткам наше с кисточкой! — посмеивается он, щелкая Свету по носу.
— Сам ты детка! — огрызаюсь я. Но мы уже разминулись.

Потом мы долго сидим в заветной беседке, и Света, красная и дрожащая от пережитого, подробно описывает мне свои чувства. Я внимаю ей с любопытством, в глубине души не признавая за Сергеем права на звание возлюбленного, мы  знакомы с детства — он такой обычный.
Мое понимание настоящей любви неопределенно и рас-плывчато. Это нечто таинственное, непостижимое, возвышенное. Свету мне немного жаль. Ее чувство к реальному соседу Сережке слишком земное. У меня все_ будет по-другому. Ры-царь в джинсах? Почему бы и нет? Любовь должна быть не« обыкновенна!
Стыдно вспоминать — но мы следили за Сергеем. Наблюдательный пункт помещался на тополе, что рос возле его до-ма. Это было старое громадное дерево с корой, напоминавшей потоки застывшей лавы. Чем выше мы взбирались, тем более гладкой и живой становилась кора на ветках и стволе и наконец превращалась в нежную зеленовато-желтую кожицу.
Едва сгущались сумерки, мы незаметно проникали во двор и вскарабкивались на дерево. Света с замиранием сердца созерцала предмет любви, я морально ее поддерживала. Впрочем, надолго меня не хватало, ничего интересного в том, чтобы пялиться в Сережкины окна, я не находила. А потому взбиралась выше, в удобную развилку, где грезила, глядя на звезды, о чем-то несбыточном и прекрасном.
Однажды, кажется, в августе—потому что ночи стояли черные и метеорные следы то и дело чертили небо, мы заня-ли свои дежурные места: я—в развилке, Света—ниже. Все три окна Сергея были ярко освещены, и видно было, как он снует там, за стеклянной преградой.
— Иди сюда,— прошипела снизу Света.
Я спустилась к ней. И тоже стала смотреть. На накрытом столе в одной из комнат стояли две тарелки, бокалы, бутылка и цветы в вазе.               
— Ждет гостей,— вслух подумала я.— И цветы... Света ткнула меня в бок, и я примолкла.
Сергей то и дело подходил к зеркалу, приглаживал воло-сы, поправлял галстук. Потом бродил по комнате, поглядывая на часы, курил — и вдруг выключил свет. Мы взвыли от до-сады. У распахнутого окна замаячило светлое пятно его со-рочки. Потом окно закрылось, и свет зажегся вновь. И снова он кружил по комнате, поминутно взглядывая на часы.
Мы недоумевали.
Вот он бросился в прихожую.
— Кого там принесло?—тревожно спросила Света.
В комнату вошла «старуха»!
Света окаменела. Сергей отодвинул стул и помог девушке сесть за стол. Они ели, смеялись, болтали. Света не шевелилась. В комнате притушили свет: видно было два силуэта—танцевали, тесно прижавшись друг к другу, и целовались. Потом свет погас.
 Охнув, словно ее подстрелили, Света кубарем скатилась с дерева и заметалась по двору. Я испугалась, спрыгнула следом и попыталась остановить ее. Не тут-то было! Она увертывалась от меня и металась, будто в западне. Вдруг обо что-то споткнулась, наклонилась и подобрала камень, явно намереваясь запустить в ненавистное окно. Тут я прыг-нула на нее—и мы покатились по земле. Ревность удесяте-рила ее силы. Она царапалась, кусалась, рычала, но в какой-то миг вдруг обмякла и заплакала. Мы поднялись на ноги а побрели в беседку.
 Дома резонно поинтересовались, чем я занимаюсь ночами. Состроив невинную рожу, я объяснила, что сорвалась с дерева прямо в кусты. Мама схватилась за сердце, и я благополучно прошмыгнула в свою комнату. Саднило лицо, шею, плечи.
Недели две Света бродила бледной тоскующей тенью, но постепенно оклемалась, и когда через месяц бывший ее воз-любленный отправился со «старухой» под венец, на моей подруге внешне  это никак не отразилось.
 После школы я поступила в институт, а Света выскочила замуж. Наши встречи делалась все реже—разные интересы, разный круг общения. Она закончила торговый техникум и на этом остановилась...
Что-то ты размечталась! Пора за работу. Не хочется... Со-циологи подсчитали, что послеобеденное время примерно в два раза «дешевле» дообеденного. А тут еще конец недели, усталость паюс стремление к законному отдыху...
Работать, дорогая, работать! Где тут они у меня?.. Та-ак... Переходные процессы в нелинейных цепях описываются диф-ференциальными уравнениями второго порядка... Стандарт-ной программы у нас нет. Будем составлять алгоритм... Ну что, поехали?..
Двух часов как не бывало. В понедельник гляну еще све-жим взглядом. Когда влазишь в формулы—время просто та-ет. Математика — мой любимый предмет со школы. И в ин-ституте увлекали меня и теория графов, и Булева алгебра, и теория бесконечно малых... Но самое забавное: из всего этого математического сонма до сих пор самыми трудными представляются мне основанные на строгой логике арифмети-ческие задачки, которые мы решали в четвертом классе!
Четвертый класс... Мальчишки побаивались меня. И тог-да же я получила первое в своей жизни любовное послание. Оно гласило: «Лиза, давай дружить!» Дружить с Витькой Басовым я не стала — у него были уши лопухами. Да и мое стремление к замужеству как-то пригасилось школьной жизнью.
Моя самая серьезная попытка выйти замуж была пред-принята в три с половиной года…
 Жениха величали Васей, ему уже исполнилось пять. Труд-но сейчас вообразить, каким образом мы с ним могли прий-ти к мысли пожениться, но однажды я вернулась с улицы домой и стала требовать у взрослых свое лучшее, «свадеб-ное», платье, чем насмешила всех. Оскорбленная столь не-серьезным отношением, я кричала, плакала, топала ногами, Платье мне так и не дали.
Листая старый альбом, я натыкаюсь порой на фотогра-фию, с которой на меня исподлобья глядит чуть косящая трехлетняя личность с огромным бантом в волосах и в лю-бимом «свадебном» платье, глядит с безграничной уверенно-стью в себе и своем праве на существование.
...Ловлю себя на том, что давным-давно глазею в окно, удобно опершись щекой на руку, и, мысленно себя пристру-нив, пытаюсь углубиться в бумаги. Мое не слишком упорное стремление к деятельности нарушается стуком в дверь. Очень осторожным и деликатным. Поднимаю глаза с долей раздражения: только собралась работать. В приоткрывшуюся щель нерешительно заглядывает Мишина лохматая голова.
— К тебе можно? - вежливо интересуется голова.
— Входи,— вздыхаю я.
И он входит.
Как всегда, чертовски серьезен, и поэтому вызывает у ме-ня внутреннюю усмешку. Он высок, худощав, медлителен и чем-то напоминает гигантского ленивца, для полноты сходства только б шерстью порасти. Ах, Миша, милый Миша, доб-рый Миша!.. Мы учились на одном курсе, но в разных потоках, и я по сей день ему нравлюсь. Несмотря на дружеское расположение, про себя я крещу его «недотепой». Нет в нем той радости жизни, которая делает человека живым и притягательным. Да и в межличностных отношениях просто ди-тя, видит только верхушку айсберга — им легко манипули-ровать. Впрочем, человек хороший и специалист неплохой. 'Это про него когда-то сказал Чацкий:
  Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей —
  Высокий идеал московских всех мужей...
В порыве самоуничижения иногда упрекаю себя за то, что держу его «на подхвате». Не будь он таким нестерпимо мо-нотонным...
Вечерами он часто звонит мне:
— Это ты, Лиза?
— Я, Миша, кто же еще?
— Здравствуй, Лиза.
— Добрый вечер, Миша. Мы, кажется, встречались на ра-боте?
— Это ж днем!..— пауза.— Чем занимаешься?
Сие означает: можно приехать?
Помолчав, без видимого энтузиазма отвечаю:
— Варю на ужин кашку.
— Кашку... Ты серьезно?
— Вполне.— Я уже решила, что видеть его мне вовсе не хочется, и разговор тянется инерцией вежливости.— Кушать-то надо.
— Но от каши полнеют.
— Я худею. Ой, горит уже! — опускаю на рычаг трубку и занимаюсь прерванным чтением, шитьем и т. д.
После слов «Добрый вечер!» я иногда снисхожу до его не-мой просьбы и говорю: «Если хочешь, приезжай!» И обрадованно воскликнув: «Сейчас!» — он тащится через полгорода в автобусе, чтобы посмотреть вместе со мною двадцать вторую серию какого-нибудь бесконечного телесериала.
Потом мы пьем чай и беседуем о том о сем — почти идил-лия. Миша старательно пересказывает очередные политиче-ские новости или пытается вспомнить свежий анекдот. Анекдот у него выходит пресным, политика скучной. Изредка поддерживая разговор междометиями, я ловко обхожу тему беспросветного мужского одиночества вообще и Мишиного в частности. Особенно опасаюсь, что он может впасть в миро-вую скорбь и начать выпытывать у меня смысл жизни, кото-рого я не знаю. Вопрос земного недолгого бытия волнует его,  как подростка.
Порой я с самым невинным видом подбрасываю ему для  затравки фразочку типа: «Человеческое существование принципиально не отличается от существования кишечнополостного создания», и жду.
Пренебрежение высшим назначеньем человека преобража-ет Мишу до неузнаваемости. Заснять бы на пленку, с каким пафосом он уличает меня в цинизме! Как обстоятельно, с цитатами, доказывает, что «смысл жизни» — категория философско-этическая, вне которой личности не существует! В меня даже сомнение закрадывается, так ли уж он недотепист?
Я продолжаю развлекаться и высказываюсь в том духе, что все религиозные догмы и философские построения пропахли нафталином истории и потерпели фиаско, а потому ссылать-ся на них глупо—надо думать собственной головой. Миша, однако, вещает от имени столетий: думать собственной голо-вой он либо не желает, либо просто не умеет. Время идет, и наконец наши бесплодные ночные прения и необоримое же-лание уснуть доводят меня до белого каления, и мне стоит огромных трудов удержать себя от оскорбления действием (выставление Миши за дверь—самый последний и наиболее действенный аргумент наших философских споров).
Уже с полгода подобных накладок в наших отношениях не случалось. Миша терпелив и задумчив. Он ждет подхо-дящего момента для торжественного произнесения тщательно приготовленной фразы. Я это предчувствую и—коварная личность!—каждый раз слегка ошарашиваю потенциального жениха очередной выходкой. Важный разговор поэтому пере-носится «на потом», а Миша удрученно трясется в автобусе домой, чтобы на сон грядущий прийти к печальному заклю-чению—заветные слова нужно было произнести сегодня!..
Эти мысли занимают доли секунды. Миша проходит к столу, садится напротив меня и вопрошающе смотрит.
— Ну и...— говорю я.
— Ты обиделась на нас?
— А стоит?
—Не знаю.— Он со вздохом пожимает плечами.— Нет, наверно.
— Ты пришел сюда и оторвал от работы, чтобы об этом спросить? — не очень приветливо интересуюсь я.
— Не совсем...— в замешательстве он тянет время.
Я молча смотрю на него, нет настроения бросать спасательный круг.
— Сегодня пятница,— произносит он.
Киваю согласно:
— Святой день.
— И святой! — огрызается он.— Ты серьезной бываешь?
Покаянно скрещиваю руки на груди и склоняю голову,
— Меньше чем через час заканчивается рабочий день. Ве-чер у тебя свободный?
— А-а-а...—тяну время теперь уже я,—а что, есть идея?
— В кафе посидим?—просительно говорит он.
—Оно, конечно, можно...— раздумчиво соглашаюсь я.— Решено! Диспозиция такова: встречаемся в книжном магази-не через тридцать минут после звонка.
В Мишиных глазах недоумение: серьезно я или дурю?
— Договорились? — переспрашивает он.
Утвердительно трясу головой.
Миша в приподнятом настроении направляется к двери, но, не дойдя двух шагов, останавливается и стоит, переминаясь с ноги на ногу, не поднимая на меня взгляда.
— Ну что еще, чадушко? — спрашиваю проникновенным голосом.
Он облизывает губы и скороговоркой проговаривает:
— А букетик здесь откуда?
Дался им этот букетик! Ничего, пусть поломают головы.
Напускаю на себя таинственность.
— Не догадываешься? — сверлю Мишу взглядом, потом указываю на потолок.
— Сам?! — Он потрясенно умолкает. 
Со значением щурюсь и позволяю себе полуулыбку.
— Ну ты даешь! — бесшумно выходит, осторожно притво-рив дверь.
Давлюсь от смеха: ничего-то он не понял! Подхожу к ок-ну. Струйки дождя чертят стекло неправильными траекто-риями. Их вид не вызывает энтузиазма. Хорошо, что захва-тила зонтик—так называемый «плащ» почему-то промо-кает.      
Не работается — и баста! У машины бывает сбой, а я человек. Пойти взглянуть на своих программисточек? Наташа, наверно, красит ногти, пряча лак в приоткрытом ящике стола, Зоя витает в облаках, изображая при этом напряжение мысли, а Вера взахлеб расписывает, какой невероятный батник достала, - до  конца  рабочего дня ми-нуты.
Вхожу.
— Ой, Лизавета Андреевна!
Наташенька—сама непосредственность, поэтому ее вопль еще долго будет стоять в ушах.               
Осматриваюсь—так и есть! Мгновенно вдвинутый ящик  стола, невинный взор спустившейся с горных высей Зои, вот только беседа шла не о батнике.
— О чем ты, Верочка, рассказывала с таким жаром? — интересуюсь, лавируя между столами.—Опять купила что-нибудь «сверх»?
— Пиджак! — напора эмоций не выдерживает Наташень-ка.—Елизавета Андреевна, представляете, японский светлый пиджак за свою цену!
— Хмм... потрясающе...— соглашаюсь я.— Как дела, девочки? Чтобы в понедельник на моем столе лежали...
— Елизавета Андреевна,— с укором перебивает меня со-лидная Марина,— разве мы вас подводили?
— Ну, хорошо-хорошо,— невольно улыбаюсь я.— Давайте только без опозданий. Это особо относится к Наталье.
— Да я на час раньше теперь встаю! — обижается та.
Скептически на нее оглядываюсь: непременно опоздает! Потом спрашиваю:
— Кто дежурит в субботу?
— Я! — выкрикивает Лена.
— С кем?
— С Анатолием Семеновичем,
— Значит, Толик...— бормочу под нос. Нормально. Лена у нас недавно, ей нужен опытный напарник. Теперь, кажется, все.—До свидания, девочки! Весело провести время.
— Вам тоже, Лизавета Андреевна!
— Придется приложить усилия, раз вы настаиваете…
Смеются. Я вместе с ними. Ухожу с легким сердцем. Пе-репрыгивая ступени, поднимаюсь на Люсин третий этаж, Люся — психолог. В нашем НИИ есть и такая должность Группа психологов из трех человек, она за старшую.
Без стука открываю дверь. По-детски выпятив губы, Люд-мила Ивановна сосредоточенно водит по ним яркой помадой. Движением глаз милостиво указывает мне на кресло и про-должает свое занятие.               
Располагаюсь, удобно вытянув ноги, и наблюдаю, как ис-кренне она любуется собственным отражением. Наконец задаю вопрос:
— А девицы где?
Зеркальце ныряет в стол, меня одаривают жгучим взглядом. Люся - смуглая, верткая, поджарая. Говорит, что дед увез бабку из табора. Может, и правда: волосы у нее вьющиеся, смоляные, карие глаза с поволокой. Одевается броско, любит золотые вещи. Смеется — бабкина кровь играет! Вот и теперь у нее в ушах золотые «цыганские» кольца, а на пальцах сверкают перстни.
- Девицы отпросились по семейным обстоятельствам. Сигарету? — садится поудобнее, нога на ногу.
 Закуриваем.
— Ну,— спрашивает грубоватым голосом,— зачем пожало-вала? — и вглядывается своим оком вещуньи так присталь-но, что становится не по себе.
— Да так,— с напускной бравадой пожимаю плечами,— навестить.               
Она курит, изящно отведя мизинчик. В глазах резвятся бесы.
— Угадала,— сдаюсь я,— одолела тоска. Беспросветная, глухая, болотная.          
— «Болотная» — что, цвет? — уточняет после паузы.
— Не знаю... Пожалуй.
Вызывающе качает ногой, обутой в модерновую туфлю с тринадцатисантиметровым каблуком-шилом.
— Ты, Люсь,— психолог,— продолжаю я,— Объясни, ка-кого рожна мне надо? Я не старая дева, не синий чулок...
— Пыталась.
— Что — пыталась?
— Размышлять на эту тему. Не конкретно о тебе — о жен-щинах твоего типа. Даже нарекла по-своему. «Инка»—сок-ращение от «интеллектуалка». Собираюсь статью написать.
Я фыркаю:
— Инка!
— А смеешься зря,— невозмутимо говорит она.— Возник новый женский тип. Видишь ли, жизнь сделала женщину не только равной мужчине, но кое в чем и превосходящей его. На днях мне один завотделом примерно так распространял-ся. «Я,— говорит,— в своем отделе предпочитаю держать ва-шего брата, потому что в вас уверен. Мужик пошел неуравно-вешенный. То он запил, то у него творческий застой, то же-на сбежала—лишь бы не работать! А женщина скромненько везет воз работы, и я знаю — она не запьет и работу свою к сроку выполнит. Надежнее вы нынче стали, бабоньки!»
— Ну да, маскулинизация...
— А что—опишу возникший социальный тип, представ-ляешь? — хохочет, обнажай крупные зубы.— Начну, к при-меру, так... Инка — сформировавшийся в последние десяти-летия женский социальный тип. Она образованна и достаточно умна, вполне осознает себя как личность. Мужчины, встре-чаясь с инкой, зачастую испытывают комплекс неполноцен-ности. Они чувствуют ее притягательную силу, но одновре-менно она их раздражает и отталкивает.
— Хмм... Впечатляет. Продолжай!
— Женщины подобного склада обычно предпочитают оп-ределенный стиль взаимоотношений с противоположным полом, который условно можно назвать «мужчина на час». Та-кой вариант удобен им по нескольким причинам: женщина сохраняет полную свободу и имеет возможность заниматься любимым делом, не тратя свое время на беготню по магази-нам, уборку квартиры и т. д. Если приятель инки обременен семьей—прекрасно, у него нет прав на различного рода уп-реки.
Молчим. Я перевариваю будущую статью.
— Из вашего доклада, высокоученая дама, можно сделать вывод, что в своей тоске я виновата сама?
— Про таких, как ты, говорят: «Шибко умная». К тому же...
— Договаривай!
— У вас в роду старых дев не водилось?
— Была... двоюродная тетя. А что?
Прищурилась, довольная. Молчит.
— О нет! При чем здесь я? Скажу больше: я мужчин люблю. Мне интересно наблюдать за ними, предугадывать их поступки. Игра в любовь—это ли не увлекательно?
— Прямо коварная Матильда!
— Не отрекаюсь. Сейчас модно кричать о современных отношениях — и мужчины туда же. С их-то психологией из Домостроя!
— Недавно выяснилось, что мужчины консервативнее жен-щин. Они еще не привыкли к формирующемуся новому типу отношений женщина — мужчина, который более удобен в со-временной жизни.
— Не привыкли,— милостиво соглашаюсь я.
— Послушай,— оживляется вдруг она и целится в меня своим горячим глазом,— что если я тебя познакомлю...
— Ну нет!—взвиваюсь я из кресла.—Один раз удружи-ла — будет! Я не представляю себя в идиллических семей-ных рамках, пойми ты это наконец. Выйти замуж для жен-щины моего плана, это как в той песенке «...и в яму закопал и надпись написал»... Уволь, подруга.
Приподнимает узенькие плечи:
— Я живу — и ничего.
— Ты конформистка! Соглашатель по натуре. Можешь  сочетать в себе все разом. Поэтому твоему мужу обеспечен  вкусный обед и свежая сорочка, и он от тебя без ума. Ты всех любишь, со всеми тебе хорошо. Но главное—всем с то-бой хорошо... Я тебе завидую, понимаешь, за-ви-ду-ю. Потому что я совсем другая. Максималистка, пожалуй, что в наше время просто глупо, И я знаю, что глупо, но поделать с собой ничего не могу,
— Разве я не права?—после паузы произносит Люся, ко-торая, очевидно, пропустила мой монолог мимо ушей.— Ти-пичная инка!—и смотрит на меня так любовно, как, навер-ное, смотрел Господь Бог на первого сотворенного им чело-века.
— Отвяжись ты с этой инкой! - возмущаюсь я.— У тебя просто навязчивая идея.
— Возможно,— спокойно соглашается она.— А почему ты злишься?
Я молчу. Действительно, почему? Крыть, как говорится, нечем. Она между тем продолжает:
— И потом—если честно, ведь ты хочешь иметь детей?
- Дети?—ужасаюсь я.—Да ни за что! Ты, моя лучшая подруга, желаешь мне погибели! Пеленочки, горшочки, рас-пашонки, колясочки... Уфф! Это не для меня.
— Ты деньги за спектакль берешь или на общественных началах?..
Польщенно наклоняю голову:
— На общественных. А если серьезно… хочу, когда сра-ботает программа.
— Что это за программа?
— Инстинкт, голос крови, программа—какая разница? Как бы это получше растолковать... Понимаешь, шестым чувством я знаю, что с рождением ребенка замкнусь на нем. Растворюсь, перестану существовать как автономная лич-ность. Поэтому у меня дилемма: работать, идти вперед — или ребенок. Третьего не дано. Мне не дано. Посижу годок-другой в девках, да пойду потом рожать, да от разных мужей, чтобы генофонд устойчивей был!..
Смеемся.
-А что, собственно, я смешного сказала? — спрашиваю с укоризной. - Есть такая программа?
— Есть, не спорю! - и продолжает смеяться.
— Ты думаешь, мне слабой быть не хочется? Еще как! Да я просто мечтаю опереться на сильное мужское плечо. Но... где оно?
—— Феминизация,— вздыхает Люся. -- Раньше настоящих мужчин было больше. Не грусти, отыщем для тебя какой-нибудь редкий экземпляр.
Я этого как будто и не слышу:
— Почему ты сказала, что у меня наклонности старой де-вы? Правда, что ли?
— Как все в этом мире — лишь отчасти.
— Неужели ты нрава? А не хотелось бы… Иногда становится
жутко. Начинает казаться, что я медленно умираю как женщина. Со всеми знакомыми мужчинами мне скучно, смертельно, до зевоты. Пытаюсь вообразить в одной квартире с собой такое вот серенькое, среднестатистическое сущест-во... и каждый день - одно и то же, одно и то же... Да у меня просто судороги делаются! Знаешь, когда возникает выбор: провести вечер с приятелем или почитать — я все ча-ще склоняюсь к последнему. Возвратишься с работы зимним вечером, перекусишь на скорую руку, залезешь в хвойную ванну, по самые уши, и мечтаешь, мечтаешь... А потом завер-нешься с головы до пят в махровый халат—и с книгой на диван...
— Кайф! — с чувством подтверждает Люся.— Кстати, что это ты насчет «удружила» здесь болтала? Олег что, до сих пор к тебе мотается?
— Когда осенит.
— И часто осеняет?
— Теперь не очень.
— Сломала мужика,—качает головой Люся,—до тебя ой много женской кровушки попил. Значит, поменялись ролями.
— Во-во…
Она смотрит на часы:
— Бегу! Вовку из садика забрать надо...
За болтовней выходим в коридор и, обменявшись корот-ким «привет!»—разбегаемся.
...Знакомство наше с Олегом произошло с год назад. В заговор меня не посвящали, просто Люся позвонила однажды и сказала, что ждет меня назавтра и что форма одежды парадная. В последнее время Люсю вдруг обеспокои-ло мое холостяцкое существование, и она стала придумывать разные невероятные прожекты. Невзирая на семейные заботы, в ней еще кроются огромные запасы нерастраченной энергии,
Пока я добралась до нее назавтра, меня всячески испихали, измяли и изжулькали в автобусе. Поэтому когда я ступила на благословенный порог Люсиного дома и обходительный муж Игорь принял у меня сумочку, а вышедший в при-хожую Олег приложился к моей ручке,—я поняла, что попала в рай.
Был он высок и немного сутулился. Из-под пышных бро-вей глядели карие проницательные глазки. А квадратная шкиперская бородка была чертовски привлекательна.
Мы обменялись взглядами и поняли, что друг другу по-нравились. Прошли в комнату. И хотя первое впечатление было приятным, скованность давала о себе знать. В присутствии Олега тушевалась даже Люся и начинала изображать этакую светскую даму. Она подавала бутерброды с икрой (и где только достала?), с восхищением, чуть не закатывая гла-за, твердила о Сальвадоре Дали, известная картина которо-го «Предчувствие гражданской войны» вызывала у меня дрожь отвращения и отнюдь не способствовала пищеваре-нию. Игорь ей подыгрывал. А я чувствовала себя не в своей тарелке и внутренне посмеивалась над комедией знакомства.
Но потом мужчины несколько оживились и стали обсуж-дать свои внутрилабораторные дела, и я заскучала. Мне хо-телось поговорить о гораздо более интересных вещах, чем поведение белков с неудобоваримыми названиями. Под пред-логом помощи Люсе я сбежала на кухню.
— Чего смылась-то? — не очень светски спросила та.— Я из кожи вон лезу, чтобы всем угодить, а она, видите ли, нос воротит.
— Им без меня про свою биологию говорить сподручней. Если бы я перед ними вдруг начала математические модели расписывать, как бы это смотрелось?
— Дура. Мужик перед ней хвост распустил—она еще рожи корчит.
— Ты помешалась на своем Олеге? Нет в нем ничего такого. Хочу домой.
— Раз в жизни ни черта не смыслишь,— внезапно озли-лась Люся,—так делай, что умные люди советуют. Олег этот никудышный — интеллигент уж и не знаю в каком поколении. При нем ухо востро держать надо и не демонстрировать своих плебейских замашек.
— Манеры у меня не те? — обиделась я.
— Ой, не о тебе речь-то! Вообще.
— Возраст у меня не тот, чтобы перед каждым мужиком кино гнать.
— Балда...— более спокойно отреагировала на мой очеред-ной «взбрык» Люся.— Какой же он «каждый»? В Городке живет. Я его в гости заманивала-заманивала. Для тебя, меж-ду прочим! Умница, обаяшка, не женат—что еще?—Она по-жала плечами.—Дамочки за ним на стоящую  охоту устроили.
— Уж и охоту! — не вполне уверенно фыркнула я. Она ожгла меня своим огненным глазом—и свеженамазаниый бутерброд с аккуратным оранжевым слоем икринок, бывший у нее в руке, шмякнулся на пол.
— Ч-черт!—выругалась она, поднимая его с пола и сду-вая с него пыль,—хоть не икрой. Игорешке подставлю—с ним ничего не сделается!—осторожно поместила многострадальный бутерброд на плоское блюдо к таким же оранже-вым, масляно поблескивающим собратьям, и мы вернулись в комнату,
Беседа скоро сделалась раскованней и оживленней. Мы с Олегом скрестили шпаги в области литературы. С напускной
 небрежностью, однако настойчиво, он пытался утвердить свое превосходство — этого я ему не позволила. Он воспользовал-ся запрещенным приемом и заговорил о непереводившихся английских бестселлерах. Фокус не удался, я владею англий-ским. Это поубавило его пыл,
Обстоятельно обсосав косточки литературной индейки, мы обратили взоры к живописи, потом к музыке. Разговор впол-не естественно перекинулся на японскую аппаратуру, недав-но купленную Игорем, и тот с гордостью ее нам продемонст-рировал. Из динамиков понеслись будоражащие кровь негри-тянские ритмы. Пригасили свет и начали танцевать, В настроении я люблю попрыгать и похулиганить. А если еще не-много кокетства, игры в искренность... По глазам Олега скоро поняла: он у меня на крючке.
Уходили вместе. Он счел нужным проводить меня, и мы еще долго бродили по Березовой роще. И сытая июльская луна блестела в темном небе, шелестели деревья, а поцелуи были долгими и вкусными. Поэтический антураж ночи разрушали полчища осатаневших комаров, не выдержав зудя-щей атаки которых мы бросились искать спасения у меня дома.
Не знаю почему, но мы не переспали. Просто сидели и болтали, поддразнивая друг друга. Уснули ближе к четырем: я на своем диване, он — на матрасе в кухне.
Проснулись невыспавшиеся, бледные. Скрывая неловкость, выпили по паре чашек кофе и вышли на лестничную площад-ку. Пока я возилась с замком, приоткрылась дверь напротив и сверкнул любопытствующий глазок. Я не успела возмутить-ся, как дверь захлопнулась.
— Тьфу! — фыркнула я в сердцах.
— Что—так всегда?
— Почти,— буркнула я, подстерегая лифт.
 Но кнопка лифта мигнула и снова зажглась ехидным  красным светом.
— Сроду не дождешься! — Я махнула рукой.— Побежали!
Мы расстались на автобусной остановке.
День выдался каким-то бестолковым и сумбурным, что зачастую бывает по понедельникам. В коридоре столкнулись с Люсей и едва успели обменяться традиционным «привет», как меня вызвали к шефу. Зато вечером созвонились, и я в лицах, подробно изобразила свои похождения, включая злющих комаров.
— Встретиться договорились? — деловито спросила она.
— Точно нет. Он записал номер телефона,
— Зря ты его провожала утром, все-таки мужик. Пусть бы добирался сам.
— Из нашего околотка пока выберешься! А ему в Горо-док на работу, К тому же мы пришли ночью.             
— Все верно,—согласилась она,—и все-таки зря!
Мы порассуждали еще о странностях мужской натуры, о капризах погоды и видах на урожай.
С неделю я ждала его звонка. Он не звонил. Я оскорбилаеь и ждать перестала,
...Нужно поспешить к себе, думаю я. Сейчас конец рабо-чего дня, если окажусь в потоке разбегающихся до домам людей—выбраться из него будет нелегко... Я убыстряю шаг, подхожу к кабинету и едва берусь за дверную ручку, как пронзительный звон наполняет коридоры и лестничные площадки нашего НИИ, И сразу хлопает множество дверей, длинные коридоры наполняются гулом толпы. Я ныряю к се-бе, с облегчением закрываю дверь. Кстати, что это я вспом-нила Олега?.. Ах, это Люсино: «Познакомлю, если хочешь...» 
…Он  позвонил через месяц, и я не узнала его. Придирчиво и долго выясняла, с кем говорю, пока он не назвался. Особого восторга не проявила, и это его задело. Он позвонил иа следующий день и через день. Потом последовало приглашение на концерт...
Ситуация стала входить в стандартные берега. Мы сде-лались любовниками. Вблизи все оказалось проще — и сложнее. Олег был снобом. Это была не поза, но жизненная позиция. Мне снобизм чужд, однако Олег был  умен. Я могу многое простить за ум. Постепенно я поняла, что это, пожалуй, не ум, а эрудиция.
Первая трещинка зазмеилвсь между нами, едва я ощутила себя в чем-то сильнее. Олег не был слабым — но был  ведомым. Однажды в хорошем расположении духа он показы-вал мне семейный альбом. Если судить по фотографиям, его мать имела железный характер: твердый прямой взгляд, тяжелый подбородок. Как личность она подавляла сына, с детства и до университета расписав его жизненный путь. Он неохотно распространялся о ней, но по отдельным фразам и намекам я поняла, что сын обожал мать и одновременно старался уйти нз-под ее опеки.
После университета его взяли в лабораторию, где вскоре, не без помощи шефа, он защитился. Жизненным кредо Оле-га был успех. Он жаждал славы и поклонения. Но привычка быть под чьим-то руководством (сначала матери, потом ше-фа) оказала ему плохую услугу. Уже три года он работал  над докторской, хотя в глубине души знал, что не вытянет. Не вытянет—потому что свобода выбора решений и самосто-ятельность научного поиска были ему не по плечу. Видно, в  тяжкую пору — неуверенности и смуты — я ему и подвернулась, и он интуитивно ухватился за меня, как за соломинку.
Наконец его серьезные намерения созрели, и он решил приоткрыть надо мной завесу тайны. Другими словами, пригласил меня на раут, как он выразился. Трястись целый час в переполненном автобусе—приятного мало, к тому же во мне бродили сомнения в целесообразности подобных «смотрин», но любопытство пересилило, и я поехала.
Его однокомнатная квартира находилась на Молодежном проспекте, поблизости от остановки с романтическим назва-нием «Черемуховая». В довольно большой комнате привле-кали внимание стол темного дерева, вероятно, конца прошлого века и старое кресло, которое он когда-то купил по дешевке у одинокого старика. На столе торжествовала бронзо-вая чернильница и лежали очиненные гусиные перья. По краям возвышались две аккуратные стопочки книг.
Одет он был журнально-элегантно: костюм цвета беж, тер-ракотовый галстук, коричневые носки. Бросил на меня оценивающий взгляд и остался доволен. Потом заговорил, вводя меня в курс дела.
— Мы идем к моему шефу отметить событие. Вышла в свет его монография. Весьма узкий круг. О тебе я кое-что расска-зывал. Мне будет приятно, если эти люди тебе, понравятся,
— Сделаем.— Я легкомысленно пожала плечами. Предис-ловие вызывало раздражение.               
— И давай без этого...
—  Чего — «этого»?
— Шуточек твоих.
— А я с рожденья несерьезная! 
— Пора идти...—сказал он после напряженного молчания.
За проспектом начиналась зона коттеджей. Они стояли вдоль асфальтированной дуги шоссе, чуть отступив в сосно-вый бор, словно прячась от нескромных взоров. Каждый строился по индивидуальному проекту, и поэтому приятно было смотреть на разноцветные домики, не повторявшие один другой. Олег позвонил. Дверь от-ворила миловидная, лет сорока женщина. Мы встретились взглядами и почувствовали взаимную симпатию.
— Наталья Семеновна,—церемонно заговорил Олег, про-ходя в обширную переднюю,— позвольте вам представить Елизавету Андреевну Белопольскую.
Вежливые обоюдные улыбки. Олег помигает мне раздеться. Круг был действительно «узкий». В гостиной находились трое мужчин и девица в излишне открытом платье. Стоять  спокойно она не желала и изгибалась то так то сяк, демон-стрируя свои прелести и свое платье. Олег перезнакомил ме-ня со всеми. Мужчины наговорили мне вежливых компли-ментов. Я улыбалась и скромно отмалчивалась.
— Не смущайтесь,— доверительно шепнула мне хозяйка,— здесь все свои.  Ободряюще кивнула и с озабоченным видом удалилась.
Девица, державшая в руках книгу, вдруг зашвырнула ее и обратилась ко мне, жеманно акая на московский лад:
— Я тут недавно книгу историческую читала, так там про генерала Белопольского упоминается. Не  ваш род-ственник?
Кажется, она пыталась меня уесть. Ох, и не терплю же я таких манерных куколок!
Тут же приняв соответствующую позу, я проблеяла:
— Это мой дед по материнской линии. 
— Что вы говорите? — От удивления она перешла на нор-мальный человеческий язык и только открыла рот, чтобы  спросить меня о чем-то еще, как Наталья Семеновна пригласила всех к столу.
Мужчины сразу приникли к коктейлям, а потом стали рьяно обсуждать монографию хозяина. Я тоже взяла высо-кий стакан и, сев в кресло, меланхолично принялась разгля-дывать экзотические сувениры, не забывая между делом при-кладываться к соломинке; коктейль оказался терпким, с гор-чинкой, я такие люблю. Внимание мое захватили «розы пу-стыни»—сероватые образования из спрессованного мелкого  песка в форме цветочной чашечки. При взгляде на них пред-ставлялись бескрайние волны барханов, дымящихся под ветром, и слышался низкий протяжный звук—голос пустыни.
Девица вначале поизображала глубокую заинтересованность мужским разговором, но потом отошла и села в кресло ря-дом со мной. Она старалась держаться естественно, однако ее позы и жесты смотрелись нарочито. Покусывая густо накрашенные губы, она задала малозначительный вопрос по дедовой биографии, рассеянно выслушала ответ, а потом вдруг небрежно спросила, как я нахожу Олега.
— Интересен и, кажется, умен.
— Вы давно знакомы? — Она глядела в сторону, словно этот вопрос был просто долгом вежливости и ответ ее нисколько не занимал, однако пальцы непроизвольно выстуки-вали на полированной ручке кресла нервную дробь длинными кроваво-красными ногтями.
 — Можно считать, да ... — ответила я неопределенно, вов-се не собираясь вдаваться в подробности наших с ним от-ношений.
Девица встрепенулась и стала расписывать, над какой за-хватывающе-интересной проблемой работает их лаборатория и какой талантливый ученый Олег Николаевич. Я посмотрела ей в лицо: взгляд черных, сильно подведенных глаз заметал-ся и юркнул в сторону. Она не была симпатичной — жидко-ватые прямые волосы, небольшое личико. Однако в ней ощу-щался темперамент.
— Наш Олег Николаевич такой человек, такой человек, что все мы в него слегка влюблены...—она пыталась гово-рить шутливо, но в голосе проскальзывали истерические нот-ки.—Я хочу сказать, весь женский персонал лаборатории! Он закончил школу с золотой медалью, университет с отличием, а теперь работает над докторской диссертацией...— Она просто не могла остановиться.
— Это ни о чем не говорит.— Я с вызовом пожала плечами.— И у меня диплом с отличием.
Ее слишком бурное оживление несколько меня коробило.
— У вас? — Похоже, ее это поразило, и она не успела отвести глаз, что-то жалкое мелькнуло в них и скрылось.
Я вдруг ощутила мгновенную симпатию к девице и нена-висть к Олегу. Зачем он это сделал? Бывшая любовница, ко-торая неравнодушна до сих пор... Захотелось пощекотать нер-вы и создать пикантную ситуацию? А может, проверить ме-ня на ревность? Или высокомерное пренебрежение людскими  чувствами?
Мое самолюбие было задето. Мысленно поклявшись отом-стить, я взглянула на мужчин: с тонкой полуулыбочкой Олег  рассказывал что-то своему шефу, а тот согласно кивал в такт его словам. В конце концов, деловой разговор прервался. Ко мне подошел хозяин и спросил, нравится ли мне Горо-док.
— В общем, да...— ответила я. Что тут еще скажешь?
— Ну, а как вы относитесь к кинематографу?
— Прекрасно!—И я широко улыбнулась.
— Вы знаете, я тоже... Это я говорю вам по секрету... Симпатичней шеф у моего Олега, подумалось мне. Мы стояли со стаканами в руках и наблюдали друг друга. У не-го были глубокие залысины в темнеющих русых волосах, резкие, будто ножом проведенные морщины и светлые, слегка выцветшие глаза, глядящие излишне трезво.
— Кстати, вы смотрели «Мефистофеля»? - поинтересовал-ся он.
Я кивнула.
— И как находите?
— Вариации на тему о «Старике Хоттабыче».
 Он хмыкнул, но глаза блеснули:
— Своеобразный подход.
Я пожала плечами.
Он сверлил меня глазами, словно пытаясь высветить нутро.
— Меня поразил актер... Клаус Мария Брандауэр! Какая разительная метаморфоза происходит с его героем! На наших глазах у талантливого актера крадут душу…
— Ах,—не выдержала и вмешалась ученая девица, ко-торую травмировало внимание шефа к моей скромной персо-не.— Фильм потрясает. Режиссер Иштван Сабо — гений!
— Скорее, режиссеру захотелось поумничать,— заметил» Олег,— и он отснял притчу, в которую намешал все, что под-вернулось под руку.
— Обычный фильм,— недовольно морщась, сказал молодой человек с невинными глазами-незабудками.—Неплохо поставленный. А вокруг него накручивают, накручивают…
Все как-то сконфузились за него.
~- Ты, Ванечка, до таких фильмов еще не дорос! — хихикнула девица и чмокнула его в щеку, отпечатав бордовый кружок. Выдернула из его кармана платок и попыталась сте-реть помаду, но лишь размазала.
Молодой человек покраснел, стушевался и стал откручи-вать на своем пиджаке пуговицу, а разговор переметнулся на открытую в Доме ученых выставку работ модного столичного  художника. Потом вспомянули недавнюю защиту диссер-тации неким Икс, который на вопросы оппонентов от волнения отвечал почти анекдотически. Местные остроумцы соот-ветствующим образом тотчас препарировали его фразочки, и теперь они гуляли по всему Городку, потешая публику. Ис-точник беседы иссяк, и Олег, точно рассчитав момент, стал прощаться.
Мы вышли на улицу. Накрапывал дождь. Я поежилась и взяла Олега под руку.
— Как тебе вечер? Удался? — спросил он, прижимая мой локоть.
— Да, в общем-то... Только больно уж ко мне присмат-ривались. С чего бы? — я быстро повернулась, стараясь уло-вить выражение его лица.
Он хмыкнул неопределенно и отвернулся. Потом сказал:
   — Извини, надо было, конечно, предупредить. Я предста-вил тебя своей невестой.
— А-а, тогда понятно...—протянула я, останавливаясь я освобождая руку,— значит, невестой...
— Не вижу повода для трагедий.— Он был в некотором замешательстве, но отступать не собирался.— Зайдем ко мне  и поговорим. Можешь считать это официальным предложе-нием руки и сердца.
— Благодарю за честь!—И я шутовски поклонилась.
— Из-за чего психуешь? Давай обсудим все спокойно. Он попытался меня обнять, но я вывернулась и побежала к автобусной остановке. Этот кретин свел меня со своей быв-шей пассией, да еще и невестой объявил! Обозленная до пре-дела, я уселась в такси и поехала домой. Готовить обеды, стирать бельишко и штопать носки—совсем не мое амплуа. И почему он решил, что я за него пойду?!
Неделю спустя мы помирились, А еще через месяц я с превеликим трудом выслушивала его монологи о собственной ценности. Подробные же отчеты о проклятых белках, кото-рые день за днем вели себя одинаково, вызывали приливы глухого, трудно контролируемого раздражения. Он любил по-сплетничать о шефе в коллегах. Мы все не без греха, но его сдобренные сарказмом рассказы, а еще больше привычка носить в кармане пилку и не к месту подпиливать ногти дово-дили меня до тихого исступления.
Отношения наши не сложились, и, конечно, в этом не были виновны ни белки, ни пилка для ногтей, ни сплетни о коллегах.
Я его понимала, жалела, пыталась привыкнуть к нему.
 Он комплексовал, дергался, страдал. Внешнее обаяние скрывало мизантропа, которому представлялось, что за его спи-ной о нем говорятся только гадости. Наконец я от него ус-тала. Он сделался мне неприятен—и скучен. Время пришло расстаться.
Ссоры, нервотрепка, бесконечные выяснения отношений для меня невыносимы. Потому без всяких объяснений я превратилась для Олега в суперзанятого человека. Он постоянно звонил невпопад: ко мне приезжала погостить любимая под-руга, или наваливалась вдруг прорва работы, или я мучи-лась зверской мигренью.
Приемы примитивные, но за нос я его водила с месяц. Потом он вышел из-под контроля. Есть такие люди: стоит им почувствовать, что предмет ускользает из их рук, как он де-лается им жизненно необходимым. По вечерам он приезжал из Городка и ждал меня под дверью. Если звонил телефон, весь обращался в слух, чтобы позже не преминуть заметить, что, хотя человек я, безусловно, свободный, однако сущест-вуют в человеческом обществе определенные моральные нор-мы, которые...
Подобных страстей я никак не ожидала от Олега, и они поначалу развлекали меня, но скоро приелись. Теперь я об-щалась с ним по телефону исключительно междометиями и пресекала любые попытки с его стороны напроситься в го-сти, с ужасом представляя вечер, потерянный на выяснение отношений и брюзжание. А когда он однажды подстерег меня с сослуживцем и закатил на улице неприличную сцену, тер-пение мое лопнуло, и я открытым текстом послала его к черту.
Впрочем, он не успокоился, а, выждав неделю, появился снова. Но страсти уже погасли. Встречи наши постепенно сошли на нет, хотя он часто напоминал о себе по вечерам: молчал в телефонную трубку. Я слушала его дыхание, и во мне бродило полуосознанное чувство вины.
...Вынимаю из сумочки зеркало и пристрастно себя изучаю: синие глаза, темные ресницы и брови, длинные, цвета меда волосы. Нос подкачал немного — картошечкой. Но весь-ма пикантный (мнение знакомых мужчин). Фигура—блеск (источник информации тот же). Только рост—164 см—в наше время маловат. Выдающиеся скулы и чуть приподнятые у висков глаза напоминают о наследии былых времен. Характер вредный... Я строю отражению рожу, потом под-крашиваю губы и бросаю взгляд на часы — опаздываю! По-солдатски надеваю плащ и вооружаюсь зонтиком. В путь—Миша уже заждался. Но какая уважающая себя женщина приходит вовремя?
Кафе «Рябинушка» декорировано чеканкой и деревом и, если так можно выразиться, стандартно уютно. Столики за-няты почти все, предсубботний вечер. Пока ждем официантку, глазею по сторонам. Могли бы и не попасть. Хорошо, что пошли сразу после работы. Эх, потанцуем!.. Смотрю на Мишу — он на меня.
— Как ты расцениваешь,— говорит, чтобы что-нибудь ска-зать,— назначат Симонова руководителем группы?
— Сомневаюсь. И забудем о работе! Скажи лучше, Толик на меня почему косится?
— Это, по-твоему, не работа?
—Межличностные отношения,— выкручиваюсь я, попав впросак. Ничего нового от Миши не узнаешь, зато сидеть не так тоскливо будет.
Он бормочет что-то свое, серьезное — я слушаю вполуха.
Гомон голосов, позвякиванье посуды, неопределенный шум от движения множества тел создают расслабляющий фон. Официантка приносит еду, и разговор сам собой преры-вается.
Но Миша не выдерживает долгого молчания. Мы лениво обсуждаем книгу о Наполеоне, последние институтские сплет-ни насчет мадам «О» и нашего шефа. Оркестранты вразнобой настраивают инструменты. Я закуриваю и расслабленно от-кидываюсь на спинку кресла. Меня больше не раздражают раскрашенные, как у матрешек, лица официанток, а заиграв-шие танго музыканты даже симпатичны.
Наш столик недалеко от эстрады. Вглядываюсь в лица музыкантов, стараясь прочесть их судьбы. За пианолой муж-чина лет сорока с тонкими чертами испитого лица, в глазах неврастенический блеск. Цвет лица желтоватый, наверно, больная печень. Считает себя неудачником и конченым чело-веком. А в молодости был красив, любим женщинами, и его имя, наверняка, произносилось в артистическом мире с мно-гообещающими интонациями. Тот, что играет на саксофоне, полноватый, похожий на сытого кота, кажется, вполне дово-лен жизнью. Открыто не халтурит, но и не выкладывается. Выдает на столько, сколько зарабатывает. Тощий парень с бас-гитарой… в нем что-то есть! То неуловимое, что обращает на себя внимание—талант? будущее?
Заразительный громкий смех невольно привлекает вни-мание. Я оглядываюсь. Нет, невозможно! Резко отвернувшись, замечаю, как прыгает в пальцах сигарета, и поспешно ее сминаю в пепельнице. Прошли годы — я ошиблась. Перево-жу дух, мысленно себя уговаривая. Конечно, я обозналась, ведь он сидел спиной ко мне. Воображение разыгралось… Подсмеиваюсь над собой, хотя внутри все дрожит, и снова, через силу, поворачиваю голову. Мужчина теперь сидит в по-лупрофиль—это он!!
Оркестрик гремит вовсю. Оживились, оттаяли лица му-зыкантов, заблестели глаза. Все новые и новые пары входят в круг. Как трудно, наверно, видеть перед собою праздник каждый день и изображать приличествующую случаю весе-лость!..
Разворачиваю стул таким образом, чтобы видеть Серого Волка. Десять лет прошло. Боже правый, десять лет!.. Посе-дел. Вроде похудел немного. Почему он вернулся в наш город?  И что с ним за бабы?
— Где ты витаешь? — обиженно спрашивает Маша.
- За соседним столиком.
Хмыкает, приняв ответ за шутку,
...Жизнь моя в институте протекала безмятежно и ровно до третьего курса. Я сдавала экзамены, ездила проводницей в поездах дальнего следования во время летнего трудового семестра, дружила с Павликом — и была вполне довольна со-бой. Тот памятный мне день первого сентября выдался, будто по заказу, солнечным и теплым. Радость встречи с сокурсниками, по-летнему щедрое солнце, смех, улыбки...
Прозвенел первый звонок, и включились укрепленные на кронштейнах телевизоры. Ректор поздравил студенческую братию в преподавательский состав с началом нового учеб-ного года. Снова зазвенел звонок. Первая лекция в семестре — теория вероятностей.
Он не вошел, ворвался в аудиторию. Стремительный, подтянутый, в костюме цвета стали. У меня перехватило дыхание. Этого не могло быть! И все же — вот он, стоит передо мною во плоти и крови. Случившееся было непостижимо и страшно. Дело в том, что когда мне было лет тринадцать, я попала на выставку старинного английского портрета. Тогда я зачитывалась Вальтером Скоттом и Александром Дюма, бредила рыцарями и мушкетерами. Я бродила по залам му-зея, всматриваясь в лица живших за столетия до меня, переходила от портрета к портрету, словно в ожидание чего-то. Наконец я замерла перед портретом молодого человека кисти неизвестного художника шестнадцатого века. Все мои грезы о рыцаре будто материализовались в этом бледном удлинен-ном лице с серыми глазами, пристальными и меланхоличными. Я смотрела на портрет так долго, что мне стало не по се-бе. Несколько раз он оживал потом во сне, но страшно мне уже не было. Спустя время воспоминание угасло. И вот теперь... Конечно, он много старше юноши на портрете — но это он! Я поняла, что погибла. 
Появление человека в сером костюме вызвало смятение женской половины курса. Ребята не увидели в нем ничего за-мечательного, кроме длинного, «лошадиного», лица. Разговоры на всех переменах вращались вокруг Серого Волка - прозвище родилось само собой и приросло к нему мгно-венно.
Мир преобразился. Я вдруг увидела его красоту и многомерность. Люди, предметы, события были, конечно, все те же—и совсем другие. Интересней, значительней, глубже.  Переполнявшие меня чувства разряжались в стихах: я бра-ла на лекции томики Пушкина, Тютчева, Цветаевой и твердила их строки до умопомрачения. Когда меня спрашивали о чем-то, кажется, и отвечала в рифму. На меня махнули ру-кой и оставили в покое.
Скоро я вполне могла сойти за помешанную. Куда бы я ни смотрела, виделся мне только Серый Волк. Его лицо  проступало на страницах книги, и я шептала ему слова люб-ви. В толпе на улице, в автобусе, в институтских коридо-рах — повсюду мне мерещилась его фигура. А бессчетное чис-ло раз прокручивавшаяся в воображении картина—я набираю заветный номер его телефона—приводила меня в исступление.             
-Наконец я не выдержала и позвонила ему домой. Не пом-ню даже, как набирала номер. Ничего не помню, кроме того, что судорожно прижимала к уху телефонную трубку. А по-том—его голос, как гром, землетрясение, лавина!..   
А ведь это можно назвать счастьем, думаю я—сегодняш-няя, глядя на действительно привлекательного мужчину в сером костюме, в котором нет уже прежней тайны. Но в то время...
После телефонного звонка я несколько дней ходила сама не своя. Лекций по теории вероятностей ждала, наслажда-лась своим ожиданием, предчувствуя, что через десять ми-нут... уже через восемь… пять… я снова увижу его. И— девяносто минут непрерывного счастья!
Его силуэт в дверном проеме вызывал холодок восторга. Его лицо виделось прекрасным и одухотворенным. Когда же он нисходил со своей кафедры, словно Зевс с Олимпа, и ненароком останавливался возле моего стола—судорога восхищения и ужаса сводила мое тело.
Серые глаза, прозрачные, со льдинкой. Суховатый корот-кий смешок...
Неодолимая потребность видеть Серого Волка превратила меня в его тень, его ангела-хранителя, его собачонку, под-стерегавшую каждый его шаг. Адрес, семейное положение, номера телефонов, рабочий и домашний,— все сделалось предметом моего пристального внимания.
Однажды я повстречала его с женой. Они неторопливо шли в направлении центра. Я перебежала на противополож-ную сторону улицы, обогнала их, пересекла дорогу снова и пошла им навстречу, чтобы разглядеть его жену. Под ногами остро поскрипывал свежевыпавший снежок, отчего город ка-зался посыпанным крахмалом. Полнеющая женщина в норковой коричневой шапочке буднично опиралась на его руку и что-то говорила протяжным певучим голосом. Лицо у нее было округлое и миловидное. Мы встретились с нею глазами—и  разминулись. Я стояла, глядя им вслед. Через какое-то время она непроизвольно обернулась на мой пристальный взгляд. Я быстро склонилась, будто застегнуть на сапоге молнию.
Самое странное, что тогда я не испытала ни ревности, ни зависти, ни даже горечи - так сильна была моя любовь. То, что было хорошо для Серого Волка, было хорошо и для ме-ня. Я тут же наделила его жену массой достоинств и почти полюбила.
...Мужчина за соседним столиком привычно откидывает со лба седеющую прядь, и знакомое это движение вызывает во мне болезненное эхо.
А тогда, десять лет назад, выждав несколько дней, я по-звонила снова.
— Алло…
Его неповторимый голос в телефонной трубке.
— Здравствуйте,—быстро выговариваю я, полузадохнувшись от волнения,— вы меня не знаете...
— Ну,  давайте знакомиться! — шутливо отвечает он.
—Умоляю вас, не прерывайте,—попросила я,—иначе я спутаюсь и ничего не скажу. А я не могу больше молчать. Я с ума схожу. Может быть, уже сошла. Я вас люблю. Бе-зумно. Понимаете?! Это не розыгрыш и не глупая шутка. Я измучилась. Я вас люблю. Люблю! И простите меня...— Я бросила трубку и выскочила из кабины телефона-ав-томата.
Казалось, я не бегу, а лечу над вечерним затихающим бульваром—такое бурное ликование переполняло меня. Но потом поднялась досада: ведь я начисто забыла все те красивые, приготовленные заранее фразы, которые хотела сказать, и лепетала в трубку что-то о любви. А ведь он — самый умный, красивый, чудесный человек на земле! И мое собственное существование обретает смысл лишь в его присутст-вии...
…Официантка наконец приносит неизменную поджарку.
— Обрати внимание,—говорю я Мише,—слева и позади меня сидит Серый Волк. Помнишь?
— Тот, в которого ты была влюблена?
Молча киваю — человеку свойственно задавать неуместные вопросы.
Вглядывается:               
— Вроде он. Постарел. А может, и не он... Точно, он! Деланно смеюсь, скрывая возбуждение. Певичка в красном платье что-то старательно выводит под Пугачеву.
Что если... Шальная мысль не отступает. Не стоит... Нет... Была не была!
Обращаюсь к Мише:
— Сейчас ты встанешь, пойдешь в оркестр и закажешь для меня «белый» танец.
Перестав от удивления жевать, он недоуменно смотрит на меня.
— Какое-нибудь дамское танго,— продолжаю я нетерпеливо,— они сообразят.
— Но если ты хочешь танцевать...
— Я хочу пригласить Серого Волка. Ты потанцуешь с одной из его дам, на собственный выбор.
— Зачем тебе...— начинает он.
Но, не дослушав, я капризно перебиваю:
— Такова моя воля — этого тебе достаточно?
— Достаточно. Если вопрос ставится таким образом...— Он приподнимается с места.
 — Дожуй   вначале,   не   срочно,— невольно   усмеха-юсь я.
И он послушно садится, и снова принимается за свою поджарку. А я извлекаю из пачки сигарету и вдруг осознаю, что почти не волнуюсь.
Голос у низкорослой певички грудной, проникновенный, хрипловатый. Она старательно доводит свою песню до кон-ца, раскланивается и уходит с эстрады отдохнуть, поболтать и перекурить. Толкаю Мишу ногой под столом—он вскаки-вает и пробирается к оркестру. Что-то говорит музыкантам, лезет в карман. Какая сейчас такса—тройка, пятерка?..  Возвращается.
Ведущий объявляет «белый» танец. Я быстро встаю — не дать опомниться его спутницам! Подхожу и, пока они хихикают и кокетничают с ним, с улыбкой приглашаю. Физионо-мии дам вытягиваются. В его прозрачных серых глазах вспы-хивают огоньки, он отбрасывает со лба прядь, и вот мы уже идем к свободному от столиков пространству. Скосив глаза, вижу Мишу, плетущегося рядом с одной из дамочек, но это уже не имеет значения.
Рука партнера уверенно ложится на мою талию. В ней чувствуется сила, в этой руке с суховатой удлиненной ки-стью. Ткань серого костюма на ощупь жестковата. И все-таки я волнуюсь. Мне хочется, чтобы он узнал меня, мой Серый Волк. И я настойчиво заглядываю в его глаза, надеясь про-будить ответный отклик, хотя бы тень воспоминания о себе. Вот дрогнула едва заметно радужка его глаз, и черный зрачок расширился, словно открывая доступ внутрь.
   — Мне знакомо ваше лицо...— говорит он.— Я скажу банальность—мы прежде не встречались?
Утвердительно опускаю веки.
Он старательно, роется в памяти — ничего. Пытается нащупать связующую нить:
— Здесь, в этом городе?
 — Тепло...
— Мгм...
— Одиннадцать лет назад,— прихожу я на помощь.— Вы тогда читали теорию вероятностей в НЭТИ. Всего один се-местр. Там училась девятнадцатилетняя дурочка, которую я немного знаю. Это давняя история. Первая любовь...
— Девчонка, донимавшая  меня телефонными звонками?
— Она самая!—не могу удержаться от улыбки.   
— Вы изменились так, что не узнать.
Вопросительно приподнимаю брови.
— В лучшую сторону, конечно!          
Быстро-быстро мигаю—щиплет глаза. В зале очень накурено.
— Милый, милый Владимир Сергеевич! Если бы вы толь-ко знали, как я вас тогда любила!..— оказывается, сожаленье « несбывшемся может быть приятным. Оно уходят в прошлое, подергивается дымкой грусти и даже самой острой боли при-дает горьковатый и сладостный оттенок.— Никогда я не позволяла себе звонить вам из дома. Всегда с улицы, из буд-ки телефона-автомата. Мне нужно было остаться одной. Ваш голос был той драгоценностью, которой я не желала делиться ни с кем. Ваши слова, даже интонацию я должна была пережить...
— В двадцать лет любое увлечение принимаешь за лю-бовь, -вздохнул он.
— О да! Но вот сегодня, когда мы встретились и навряд ли когда-нибудь увидимся вновь, мне хочется сказать вам... Нет! Бесконечно благодарна я вам за то чувство—называйте его как угодно: увлечением, любовью! — которое испыта-ла тогда. С тех пор ничего подобного не было в моей жизни.
Моя открытость смутила его.
После затянувшегося молчания он наконец спросил, стараясь сгладить возникшую неловкость:
— Где вы работаете?
— В одном заурядном НИИ.
— Неужели вы...— он запнулся, подыскивая нужное сло-во,— относились ко мне так, как говорите?
Я с сожаленьем наклонила голову. Потом сказала:
— Не мы выбираем чувство — а чувство нас.
—У меня двухнедельная командировка в ваш город, да-вайте созвонимся?
Десять лет назад я могла бы умереть за эту фразу, поду-мала с печальной иронией.
Музыка обрывается, и мы останавливаемся в нерешитель-ности.
— Позвольте пригласить вас на следующий танец,— цере-монно произносит он.
— Не стоит! — Круто  поворачиваюсь и быстро пробира-юсь к своему столику.
Сидя неподвижно,  Миша наблюдает за моим приближением, и вид у него угрюмый.
— Мишка, друг, идем плясать! — И, не оглядываясь, я устремляюсь в круговерть танцующих.
Оркестр играет разухабистую песенку. Ритм подхватыва-ет меня, кружит голову, хочется смеяться и плакать — и буд-то летишь. Расступается что-то выкрикивающий и ритмично хлопающий людской круг, в котором мы отплясываем нечто русско-кавказское с красивым высоким грузином. Потом еще танец, еще и еще…
Когда мы с Мишей, разгоряченные и задыхающиеся, воз-вращаемся к своему столику — соседний уже пуст. Просле-дивший направление моего взгляда Миша поясняет:
— Они поесть заходили. Мне та женщина сказала, с ко-торой...
 Я уже не слушаю его:
— Конечно... они заходили поесть...—Меня вдруг поража-ет невыносимая пустота, разверзшаяся вокруг меня в этом модном, кафе. В тридцать не веришь сказкам, придуманным в девятнадцать, но как хотелось бы верить! — Конечно...— машинально повторяю я, и печаль и тоскливое одиночество овладевают мною.
Некоторое время сижу, не произнося ни слова, преодоле-вая, скручивая в болезненный жгут свое настроение. Это не-просто. Но, в конце концов, я снова оживляюсь. Наверно, да-же излишне—Миша посматривает с удивлением. А меня уже понесло, и я трещу без умолку. Но вдруг в памяти ярко вы-свечивается какой-нибудь эпизод—я смолкаю на полуслове и гляжу в пространство, не пытаясь делать вид, что слушаю Мишу.
...После сумасбродных телефонных признаний я затаилась. Собственное поведение стало представляться мне предосуди-тельным. Серый Волк, напротив, был заинтригован.
Влюбленных в него девиц было предостаточно. Я сидела возле самой кафедры—что с того? С таким же успехом мог-ли бы звонить и Наташа Лазарева, и Люда Авдеенко, и... Да мало ли! Многие обожали его... только более спокойно. На консультации по теории вероятностей являлся добрый де-сяток воздыхательниц. Это были, наверно, самые популярные консультации в институте. За поклонницами Серого Волка тянулись и ребята, ревновавшие к нему своих подруг. Вся эта катавасия, должно быть, немало развлекала его.
Семестр подходил к концу—и я решилась. После лекции подошла к нему и попросила пояснить непонятное место. Серый Волк начал что-то энергично говорить и рисовать на доске, но шум перемены все перекрыл.    
— Понятно? — спросил он с надеждой.
Я упрямо мотнула головой в знак отрицания.
— Вот что, давайте-ка отыщем свободную аудиторию, я расскажу подробнее—здесь есть тонкости...—И пошел по коридору, открывая двери кабинетов.
Потом мы сидели рядом в пустой аудитории, и он терпе-ливо покрывал формулами чистый лист бумаги, объясняя мне трудные логические переходы. Я не слышала его слов. Я смотрела на заполнявшийся вязью его почерка лист и пере-живала нашу невероятную близость.
— Ну как, прояснилось?—почти весело поинтересо-вался он.
— Да... понятно…—пресекшимся от волнения голосом от-ветила я и вдруг бухнула:—Владимир Сергеевич, звонки по телефону—это я!—И почувствовала, как лицо залила кра-ска стыда, но упрямо продолжала, избегая его глаз:—Вы не подумайте чего, все правда.—И замолкла, съежившись в комок.
— Как вас зовут? — спросил он ласково.
— Лиза...— прошептала я.
— Любовь — хорошее чувство, Лизонька,— проникновенно заговорил он.—И не надо его стыдиться. Но все, что кажется тебе сегодня трагическим и неразрешимым, завтра пройдет и забудется. Поверь мне—все проходит!
Смысла слов я не воспринимала, но успокаивающая интонация подействовала. В довершение всего он погладил меня по голове—и вышел. А я осталась сидеть, обескураженная и пристыженная собственной выходкой. Пусть бы он  сердился на меня, отругал, накричал—а он обошелся мной, как с ребенком! 
И все же я продолжала любить его, безнадежно и исступленно. Он, казалось, напрочь забыл обо мне. Я продержалась и пропустила одну его консультацию, но потом сдалась. В тот день собралось человек пять. Отыскали незанятую аудиторию и отправили меня за Серым Волком. Дверь на кафедру была приоткрыта, я остановилась  и вдруг услышала его голос.
— ...не отрицаю, мне это не безразлично. К примеру, ты - если откровенно. Смотрит на тебя, обмирая от восхищения какая-нибудь двадцатилетняя студентка — что, не взыграет  ретивое? — суховатый короткий смешок.— Есть у меня одна с третьего курса. Синеокая. Проходу не дает, домой звонит. Моя Ирина уже коситься стала. А мне девицу жалко—первая любовь!
Обо мне?! Сердце екнуло и забилось. Дверь предательски скрипнула и начала приоткрываться. Я стояла не двигаясь. За столом друг против друга сидели Серый Волк с Ситниковым и пили кофе. Обо мне этому лысому ничтожеству?! Я бросилась прочь, задыхаясь от обиды и ярости.
До позднего вечера бродила по городу в состоянии оглушения. Ночью не могла заснуть. Перед глазами стояли удивленные лица Ситникова и Серого Волка — кажется, тогда громко всхлипнула.
Лежа в постели, думала, что пережить предательство с его стороны невозможно, что все происшедшее настолько ужасно, что... Далее следовали слезы. С чувством отрадным и мстительным я воображала Серого Волка, узнающего о моей смерти. Я напишу ему прощальное письмо. Это будет совершенно великолепное письмо, в котором я со спокойным достоинством скажу, что он оказался не достоин моих чувств. А в то время, когда он прочтет мое письмо, я буду лежать в гробу, недосягаемая для людской суеты и оттого еще 6oлее прекрасная, и на мне будет белое, как у невесты, платье, и цветы, цветы кругом...
На этом месте картина прерывалась, потому что начинался новый приступ рыданий в подушку и появлялась мстительная мысль, что тогда-то он оценит мою любовь и бросит к моим стопам букет белоснежных хризантем!..
Письмо должно быть коротким и выражать страдание.  Как к нему обратиться? Милый Владимир Сергеевич? Ни за что! Я уже умерла, поэтому могу все. Начну так... Милый  Серый Волк! Я не хочу больше жить, потому что поняла се-годня, что ты никогда меня не полюбишь. Я прощаю тебе все, даже Ситникова. Мои любимые  цветы — белые хризан-темы...
Горестное лицо Серого Волка притушило остроту обиды. Но уснула я с твердым намереньем назавтра умереть.   
Проснулась утром поздно. Бабушка отправилась за покупками, родители на работу. Меня не будили, решив, что мне ко второй паре. Все было предрешено. Это наполняло меня суровым спокойствием, глубокой торжественностью—и расте-рянностью. Но я взяла себя в руки, отыскала бабушкино снотворное и вернулась писать роковое письмо.
3а окном лучи зимнего солнца пронизывали сгустившийся туман, от колодцев теплотрассы поднимались столбы пара—  мороз за тридцать. На подвешенной к форточке кормушке суетились синицы. Поочередно подлетая, они цеплялись лапками за край, хватали семечко клювом и, пискнув, падали назад и вниз. Передо мною на столе лежал запечатанный конверт с адресом нашего института и фамилией Серого Волка. Я глядела на него со смешанным чувством. Происшедшее уже не виделось мне в таком трагическом свете, как вчера. Ведь Владимир Сергеевич не назвал Ситникову ни фамилии моей, ни имени. Да и рассказывал, может, не про меня?.. А если и про меня... Значит, он обо мне думает! Пусть урывками, изредка -- но думает. И что-то он там говopил про первую любовь…
Я глубоко вздохнула, но тотчас же разозлилась на себя за нерешительность, открыла флакончик и высыпала на ладонь зеленые таблетки. Потом долго, загипнотизированно смотре-ла на них, чувствуя, как немеет держащая их рука. Проглотить это—и все. Конец. Холодок ужаса пробежал по спине. Все… Как - все? Нет! Не хочу!!
С громким всхлипом села на пол, сама собой разжалась  ладонь, и крохотные зеленые точки раскатились по паркету. Мне хотелось жить. До отчаяния. До ненависти к себе. Жить!  Жить! И тогда я подумала, что буду отныне гордой и оди-нокой. Если Серый Волк не любит меня—пусть! Унижаться больше не стану. Хватит у меня сил на это. И аккуратно соб-рав таблетки, я сдула с них пыль и ссыпала обратно во фла-кончик...
...Неужели это была я?! И букет хризантем, и прощаль-ное письмо, и воображаемые страдания Серого Волка?.. Бог мой, да это же банально до пародии!.. Банально, пошло и смешно.

—У тебя вид какой-то похоронный,—доходят до созна-ния Мишины слова.
—Я только что вернулась с похорон…
— Каких еще похорон?—пугается он.
— Шутка...— И растягиваю в улыбке, губы.—Стопроцент-но глупая шуточка.—Не глядя, гашу в пепельнице сигарету. Обжигаюсь. Перед глазами возникает другая пепельница, в которой корчатся и сгорают останки моего прощального письма. Вот оно обращается в пепел, и что-то умирает, обугливается у меня в душе.

Во время сессии я почти не появлялась в институте. Су-ществовала, словно в полусне. Старательно готовилась к экзаменам, посещала консультации (кроме теории вероятно-стей), даже в кино ходила. Однако жизненная суета про-ходила сквозь меня, никак не задевая. Словно из другого измерения, наблюдала я за собой и за другими. Впрочем, это не помешало мне заучить его предмет, как молитву. Мою маму здорово напугало, когда однажды ночью я вошла в ее комнату, вслух доказала какую-то теорему, вернулась к себе и утром ничего не могла вспомнить.
Сдавали теорию вероятностей пятнадцатого января. Хо-лода стояли настоящие, сибирские,—ртуть опустилась до от-метки тридцать восемь. Основательно замерзнув на автобусной остановке, я наконец добралась до института и долго отогревалась у радиатора отопления в вестибюле. Потом разыскала аудиторию, отмеченную в расписании экзаменов, заняла очередь. Ожидание нервировало, несмотря на попытки держать себя в руках, меня бросало то в холод, то в жар, или вдруг я начинала не к месту смеяться. Эти всплески эмоций действовали на всех не лучшим образом, поэтому, ед-ва из дверей показался первый счастливчик, парни подхвати-ли меня под мышки и впихнули в аудиторию. Как я дошла до его стола — не помню. Вытянула билет и пробежала глазами вопросы. Легкие! Робко посмотрела на Серого Волка и увидела, что он улыбается. И неожиданно сама улыбнулась в ответ.
Теорию отвечала назубок, но с задачкой немного напорта-чила. Он задал пару дополнительных вопросов—результат я выдала с ходу. Усмехнувшись, он покачал головой и вы-вел в зачетке «отлично». Отметил в ведомости, потом, протя-гивая мне зачетку, неожиданно сказал:
— А вы молодец, Лиза! Это вторая пятерка за сегодня. Жаль, что я не видел вас на моих консультациях.
— Болела...—пролепетала я.
— Вы мне симпатичны,— снова заговорил он,— я искрен-не желаю вам счастья. Умение быть счастливым — трудней-шая из земных наук!
— Спасибо...— Я встала и направилась к выходу, дер-жа в руке зачетку.
Зачем он это сказал?..
Зимние каникулы я провела в горах, на турбазе. Было мно-го студентов, жили мы в деревянных теремах, окруженных столетними елями. Смех, танцы, розыгрыши...
В эти две недели у меня словно не было прошлого. Мы  ходили в лыжные походы, жгли костры, катались с гор. А в конце устроили карнавал.
Все это время я хохотала, кокетничала, с удовольствием водила за нос поклонников. Но порой мне вдруг представля-лось, что я, смеясь, скольжу высоко над землей по стеклян-ному мостику, и шаткий этот мостик прогибается под моею тяжестью, и я чувствую, что вот-вот он рухнет,—и продол-жаю смеяться. Страх одиночества гнался за мной по пятам, наедине с собою было безрадостно и тоскливо.
Начался новый семестр. Лекция по теории вероятностей пришлась на среду. Прозвенел звонок, я повернулась к двери и застыла. Вошла невысокая рыжеватая женщина. «Лекцию перенесли»,— с досадой встрепенулась я. Но лекцию не пе-ренесли. Серому Волку предложили заведование кафедрой в другом городе, и он уехал. Об этом мы, конечно, узнали позд-нее, а тогда...
А тогда меня понесло. Мое женское начало словно сорвалось с цепи. Проснулось неодолимое стремление подчинять мужчин своей воле, одерживать над ними верх, укрощать. Я кокетничала с несколькими парнями одновременно, потом будто невзначай сводила их за «дружеской» беседой в кафе или же у себя дома и со злорадством наблюдала, что из этого выходило.
И вдруг я почувствовала, что время проходит. И по сей день ощущаю я поток его, который частица за частицей от-рывает и уносит мою жизнь. А инстинкт вел меня по запу-танному лабиринту настоящего, и в голове зрел уже очеред-ной «извечный» вопрос, требующий разрешения. Речь шла о том, смогу ли я быть с кем-то, если люблю Серого Волка?
Сегодня это кажется смешным, но тогда вопрос стоял серьезно. Я думала и думала о Сером Волке. Чтобы жить дальше, нужно было уничтожить свое к нему чувство. И я интуитивно знала, как это сделать. Нужно было унизить, за-грязнить свою любовь в собственных глазах, сбросить ее с неба на землю. Я освобожусь наконец от занозой сидя-щего во мне чувства и воскресну в каком-то ином ка-честве.
После третьего курса мы проходили практику в одном НИИ, и я оказалась под началом Алексея. У него были со-ломенные непослушные волосы, мясистый вздернутый нос и ореховые глаза, посверкивающие юморком и хитрецой. Под-вижный, юркий и неунывающий — с ним было просто и лег-ко. В первый же день он отправился провожать меня, и мы шли, болтая обо всем на свете. Я одновременно узнавала по-следние новости НИИ и получала исчерпывающую информа-цию о семейной жизни моего знакомца. Он проживал в двухкомнатной квартире вдвоем со своей бабкой, которую фамильярно величал Марусей и с которой вполне ладил. С места в карьер он пригласил меня послушать диски, на вежливый отказ нисколько не обиделся. Помахал мне рукой, втиснулся на остановке «Центр» в автобус и отбыл до-мой.
Алексей мне понравился. А любопытство и воображение заранее нарисовали и его квартиру, и полумрак, и эту са-мую музыку... В общем, я решилась!
Утром предупредила маму, что иду на день рождения, поэтому вернусь поздно или останусь ночевать. И после рабо-ты мы поехали к нему.
Бабки дома не оказалось, мы были одни. Мне стало не по себе—но разве я не этого хотела?      
Разговор вертелся около каких-то пустяков, но сама ат-мосфера комнаты словно сгущалась вокруг нас. Я была будто наэлектризованная. Алексей небрежно бросил Мне на ко-лени журнал, я листала его, старательно делая вид, что все для меня нипочем. И потом, когда он поднял меня на руки и понес к дивану, сопротивлялась только напоказ...
Всю следующую неделю я избегала разговоров наедине. Однако он был упорен, и, в конце концов, мы снова поехали к нему. Все повторилось—и снова его чувственность вызва-ла во мне отвращение — я была воспитана пуританкой.
Алексей не давал мне прийти в себя, настаивал на свида-нии, но я сказала, что занята, что к нам приехала ненадолго родственница. Потом заболела тетя, для которой якобы нуж-но ежедневно варить бульоны и отвозить их в больницу. А потом закончилась моя практика. Мы договорились, что в вос-кресенье утром встречаемся у кинотеатра,— но я не пришла.

— Лиза...
Вздрагиваю от Мишиного прикосновения к моему локтю. Долой воспоминанья! Эта ржавчина разъедает душу.
— Едем ко мне. Поднадоело заведеньице!
Дождь моросит не переставая. При моих одиннадцатисан-тиметровых каблуках лужи—препятствие    нешуточное. С грехом пополам выбираемся на проспект, где легче поймать мотор. Отдаю Мише свой зонтик и хоронюсь под навесом возле дома. Длинный и нескладный, он суетливо вытягивает руку, но машина за машиной проносятся мимо, нагло обда-вая его веером брызг. Не выдерживаю и берусь за дело сама. Теперь уже нахохлившийся Миша стоит под навесом, а я прыгаю по краю тротуара. Лихо подворачивает черная «Волга».
— Березовая роща,—полувопросительно говорю я ориентир.               
— Садись,— слышится в ответ.
Открываю дверцу. Из-под навеса торопливо трусит Миша.
— Возьмем?—не без ехидства спрашиваю водителя, уса-живаясь на переднее сиденье. Подмокший Миша выглядит комично.
— Валяй!—вихрастый молодец-шофер кивает ему на заднее сиденье и так резко трогает с места, что бедный Миша не успевает захлопнуть дверцу и едва не вываливается из такси.
Из освещенной кабины лифта лестничная площадка смотрится черной дырой: снова разбили лампочку. Дверцы смыкаются, мы оказываемся в полной темноте. Вытянув впе-ред руку, иду в направлении своей двери и пытаюсь нащу-пать замочную скважину.               
— Привет! — раздается из мрака мужской голос. Я отскакиваю, налетаю на Мишу, ключ со звоном сколь-зит по бетонному полу. Слышно, как чиркает спичка. Невер-ный огонек высвечивает лицо сидящего на соседском ларе человека, Это Олег.
— Припозднились, сударыня,—произносит он, спрыгивая.
Спичка гаснет. Он зажигает сразу две, находит на полу ключ и протягивает мне.
— Нечего делать, да?—в сердцах вопрошаю я.—Людей пугать начинаешь? — И все никак не могу попасть в отвер-стие замка.
— Угу,— без малейших признаков раскаяния подтверж-дает тот.— Сделалось, понимаешь ли, то ли скучно, то ли грустно — я и поехал к тебе.— И вдруг безо всякого перехода добавляет:—Ты нас познакомишь наконец?
— Время терпит,— не очень вежливо отвечаю я.
Втроем толчемся в крохотной прихожей. Миша помогает мне раздеться, явно не желая уступать приоритета. Олег снимает светлое пальто и вешает на пустую вешалку. И как он сидел на ларе — газетку подстелил?
— Прошу,— киваю в направлении комнаты.
Ситуация попахивает мелодрамой.
Мой однокомнатный рай до тошноты стандартен. Справа от окна телевизор на тумбочном пьедестале. Этот четырех-пудовый полированный ящик мнит себя премьером и украд-кой интригует за власть против стенки с позолоченными руч-ками (особы королевской крови). Рангом ниже находятся красноватый потертый палас, бордовая тахта и журнальный  столик. Царствует же в квартире серенькое пластмассовое существо с длинным шнуром-хвостом—электрическое чудо, попискивающее мне на ухо, когда бывает тоскливо и плохо. А потому — да здравствует телефон!
— Насколько я понимаю, присутствующие здесь товарищи считают, что их пора познакомить? — говорю не без иронии, привычно освобождая столик от газет. — Напугавший нас до смерти человек зовется Олегом. Второй, соответственно, Ми-шей.
Со сдержанной усмешкой наблюдаю ритуальный обмен рукопожатиями. Стушевавшийся Миша старается не показать вида, как ему не по себе. Олег держится развязнее, однако уязвлен куда сильнее. Курсирую из кухни в комнату, режу  сыр и колбасу, краем глаза приглядываю за мужчинами. Оба сидят взъерошенные и молчат. Олег небрежно курит, смотрит в стену и демонстрирует полное безразличие к про-исходящему. Миша с огромной заинтересованностью читает попавший под руку журнал.
Сажусь на тахту и внимательно смотрю на каждого. Ощу-щение такое, словно попала между пластинами заряженного конденсатора,— не дай бог пробой! Кресла, в которых они устроились, разделяет столик. Я—строго посредине между кавалерами. Беру себя в руки и спрашиваю:
— Кто-нибудь собирается произнести тост?
— За знакомство, за что же еще? — пожимает плечами Олег.—Если есть оригинальней—предлагайте!
— За незнакомство было бы лучше! — скороговоркой вы-паливает Миша.               
«Браво—ай, да Мишенька!—мысленно аплодирую я.— Не знала, что мы умеем сердиться...»
— Нетривиально,— парирует Олег,— но и невежливо. При-дется за знакомство.
— У нас в лаборатории небольшая победа,— с деланным оживлением начинает Олег после паузы.— Мы, кажется, син-тезировали белок. Помнишь, я рассказывал?
— Конечно! — восклицаю я поспешно и радостно, испугав-шись, что за этими его словами последует очередная лекция по биохимии.
—Когда-то подобные вещи тебя интересовали...— зна-чительно произносит он:—Тогда ты возвращалась домой раньше.                — Tempora mutantur, et nos mutamur in illis,—развожу с сожа-леньем руками.
— Музыку поставить? — спрашивает Миша.
— Давай,—хватаюсь я за его идею,—а то сидим, как на поминках! Пластинки... ты знаешь где.
Он поднимается и идет в дальний угол.
Проводив его недобрым взглядом, Олег негромко произносит:
— Нам надо поговорить. Без свидетелей.
— Надоело,— вполголоса отвечаю я.— У нас с тобой психологическая несовместимость.
— С ним у тебя совместимость,— пытается он язвить,— и психологическая и физическая?
— С ним совместимость...— Я ощущаю внутреннее злорад-ство. Вспоминаю девицу на рауте. Каково вам, Олег Николае-вич?
— Знаешь, кто ты?
— Предположительно...
Почувствовал, что я вежливо издеваюсь, и старается ов-ладеть собой. Потом вдруг начинает небрежно и фальшиво:
— Ниночка тебе привет передала.
— Благодарю...
Мысленно перебираю своих знакомых—что за Нина? Вне-запно меня осеняет—это девица из Городка...
Его глаза загораются недобрым светом—хочет причинить мне боль, Ах, мой милый Августин, Августин, Августин! Все прошло, прошло, прошло…
Остаться бы одной сейчас! Молча посидеть, подумать. В моей жизни был единственный всплеск—любовь к Серому Волку. Остальное просто тени на стене. Нельзя встречаться с прошлым. Нельзя! Оно мстит, жестоко и безжалостно, а потом меркнет, тускнеет, приобретает пошловатый привкус. Иллюзия юности гибнет под взглядом зрелого человека — замок из песка под летним ливнем. Теряешь веру в «deus-ex machina» и пытаешься понять, что за «machina»?
— Она тогда нашла тебя очаровательной,— не унимает-ся он,—вы с нею неплохо поладили!
—— Милая женщина...—Я не расположена беседовать на эту тему, но пересиливаю себя.— Будет хорошей женой,
— Женой? — Он слегка ошарашен.
Смотрю на него изучающе. Снова ты бесишься... Ревну-ешь? Хочешь меня унизить? И унижаешься сам, лишаешь се-бя статуса мужчины, укрепляешь правоту моего решения рас-статься с тобой. У тебя плохое настроение—у меня ужасное. И все же я креплюсь, а ты…
Делаю еще одну попытку остаться воспитанным человеком и говорю почти ласково:
— Олег, пойми, я устала сегодня. Не надо выяснения от-ношений!
— Все устали,— произносит он с садистским удовольствием, приняв мою вежливость за слабость.— Значит, она нра-вится тебе?               
— Нравится!—наконец срываюсь я. Слишком долго пы-талась сдерживаться.—Очень, очень нравится! Волосы не-много жидковаты — и крашеные, а так ничего невестушка, хоть куда!
Сейчас он, конечно, решит, что я ревную,— и черт с ним! Сколько можно с этим идиотом чикаться?
— Волосы? — не совсем уверенно переспрашивает он.
— А ты как думал?..— с приятным мурлыкающим смешком продолжаю я.— Двадцатый век на дворе! Вставные зубы, груди по заказу, носик от любой кинозвезды на выбор!
Он так сжимает челюсти, что под кожей каменеют бугры желваков. Его болезненное самолюбие задето. Но меня уже понесло. Я хочу уколоть посильнее и почти кричу с издевкой:
— Ловите кусочек счастья! Могу загнать по сходной цене фарфоровые зубки. Есть накладные бедра. Большой дефи-цит —кругом акселератки! Для будущей супруги не желаете? — подбоченясь, вскакиваю на тахту и нагло кручу перед его носом бедрами.— А у меня натуральные! — Изображаю нечто негритянское.—Танец живота исполнить?
Миша как стоял с пластинкой в руках—так и застыл на месте, выпучив глаза: таких выступлений перед ним еще не было. У Олега ноздри раздулись от ярости.
Сажусь на пятки и деланно хохочу:
— Поверили!.. Что я перед вами сейчас... Ой, не могу!..
— От такой, как ты, и не этого можно ждать! — сузив глаза, бросает с ненавистью Олег. Резко ломаю смех:
— «Такой» — это как понимать? Смотрит мне в глаза тяжелым взглядом.
— Слушаю вас, продолжайте,— с подчеркнутой нежностью тяну я.
Игра идет всерьез.
Не понимая подоплеки, Миша недоуменно переводит глаза с Олега на меня и обратно.
— Ничего, все в порядке,— наконец проговаривает тот че-рез сжатые зубы.—Не стоит обращать внимания. Наверно, я переутомился, дневали и ночевали в лаборатории.—Он не-естественно оживляется:—А почему бы нам не поднять свои пенные чаши за прекрасный пол? За вас, Елизавета Андреевна!               
Возвращается и садится в кресло Миша. Вертинский с тоской поет о серебряных руках.
— Рассказать историйку?—спрашивает Олег, посверкивая глазками.—До оскомины банальна—но поучительна.
Лицо у него застывшее, словно маска, голос напряженный.
 — Нет,—говорю я.
— Поучительная история? — раздумчиво переспрашивает Миша.
— О да, вполне!—подтверждает Олег с трудноуловимым выражением.— Произошла с моим приятелем. Не очень близ-ким и не вовсе безразличным.
 Я стараюсь поймать его взгляд, но он избегает моих глаз. 
— Жил на свете рыцарь бедный...—Останавливается на мгновенье, потом неопределенно усмехается и продолжает:— Ну, не совсем рыцарь, а подающий надежды тридцатитрех-летний ученый.
— Возраст Христа...—ни к селу ни к городу вставляет Миша.
— Именно! — с ухмылочкой соглашается Олег.— Так вот, дожил он до этого достославного возраста без особых тревог — и вдруг влюбился. Представьте, угораздило!..— Делает движение шеей, словно ему мешает тугой воротничок, разво-дит в удивлении руками.—Да... Не знаю, как и выразиться поделикатнее... Особа, пленившая нашего героя, оказалась штучкой своеобразной. Она добивалась его любви холодно и расчетливо, В ход пошло все: секс, кокетство, интеллект... Влип, короче, мой приятель по уши. Сделал ей предложение— а она отклонила! Более того, не объяснив причин разрыва, вдруг исчезла с его горизонта. Не подумайте, серебряные ложки целы! Но — нравственно ли так поступать?..— с хо-лодной злобой смотрит на меня.
— Она что же,— принимается уточнять Мишенька,— бро-сила его?
— Очевидно...— не сразу отзывается Олег.
Миша, однако, не унимается, он жаждет полной ясности:
— Значит, она его соблазнила и бросила?
Эти примитивные вопросы заставляют Олега болезненно морщиться:
— Рассуждая обывательски, да!
— Невероятно...— изрекает Миша и надолго умолкает, переваривая услышанное.
— В чем ты обвиняешь эту женщину? — равнодушно спра-шиваю я.—Затянутое расставание напоминает надоевшую стирку.
— Парадоксально и несправедливо винить брошенного.
Теперь он встал в позу покинутого, и она его устраивает!
— Я думаю, Олег, что неудачи наши—результат наших собственных просчетов.
— Ерунда!—отрезает он, задетый за живое.
— Возможно... А давай представим, что ты — тот мужчи-на, и я—та женщина!
— Глупости, ерунда...—уже не так уверенно повторяет он.
— И я попробую ответить тебе от ее, так сказать, имени, Смотрит подозрительно, пощипывает бородку. Потом вдруг решается:
— Пробуй! — И вызывающе откидывается в кресле.
— Твой знакомый оказался недалеким в том смысле, что недооценил в своей подруге личность. Да-да, не улыбайся! Недооценил ее как личность. Если внимательно вглядеться в современность, то мы увидим в обществе два женских поведен-ческих стереотипа, сосуществующих на паритетных началах, Один тянется еще из времен Домостроя, другой сравнительно новый.
—Ты решила прочесть нам лекцию из истории феминистических движений?               
— О нет!.. Почему ты не даешь мне высказаться?
— Прошу прощения и замолкаю, замолкаю...      
— Свобода необходима не только мужчине. Но как пони-мает «свободу» семейных уз большинство моих современни-ков? Как полную свободу для себя и несвободу принад-лежащей ему женщины. «Моя жена» тождественно понятию «моя привычная вещь». Логическая цепочка здесь примерно следующая: ты моя собственность, но я—сам по себе; смеш-но рыдать, прослышав о моей измене, ведь я не ухожу к дру-гой, не бросаю тебя на произвол судьбы; я буду с тобой всегда — не мешай мне иметь собственную жизнь!
Замолкаю, чтобы перевести дух и собраться с силами.
— Абсурд! — остро реагирует Олег и делает попытку об-ратить все в шутку.—Гнусная клевета на весь род мужской!
—Не спорю. Однако это еще цветочки... Так вот, стоит женщине стихийно усвоить подобную мужскую логику и дать себе некоторую «свободу» внутри семейных уз, как она мгно-венно получает статус «дурной» женщины, а ратовавший за «свободные» отношения супруг вдаряется в праведный гнев. Начинаются запои, пьяные истерики с гулким битьем себя в грудь—и разные другие штучки из мужского театра одного актера.               
— Неправда все!—вдруг кровно обижается Миша.— Мужчины истерик не закатывают.
— Еще какие!..—с нажимом говорю я, глядя на Олега.
— Есть женщины, которые воображают, что они — пуп земли,— сквозь зубы цедит он.
— «На тебе сошелся клином белый свет...»—негромко за-певаю я. Препирательства на уровне «сам дурак» уже надо-ели. Поэтому, с чувством прижимая к груди руки, продолжаю проникновенно петь, обращаясь поочередно то к Мише, то к Олегу: — «На тебе сошелся клином белый свет...»
 Олег внезапно стервенеет и с воплем «Ведьма проклятая!» запускает в меня пустым бокалом. Я увертываюсь—бокал влипает в стену и рассыпается мелким дождем. На миг, слов-но со стороны, вижу всю нашу троицу и проникаюсь нелепостью ситуации. Никто не произносит ни слова и не двигает-ся — как в остановленном кадре.
Потом Олег хватает мою руку и будто в горячечном бреду начинает умолять:
— Прости меня! Ну, ударь меня, если хочешь... Я тебя прошу—ударь!..
Я говорю, обращаясь к Мише:
— А ты считал, что мужчины не закатывают истерик...
— Я...—Миша поднимается во весь свой немалый рост и, сжимая кулаки, надвигается на Олега:—Я убью тебя!
Тот отпускает мою руку и сидит, не двигаясь.    
— Встань — и я уничтожу тебя! — патетически восклица-ет Миша, размахивая руками наподобие мельницы.
— Подожди, Мишенька, не надо! Да подожди ты!—я спрыгиваю с тахты, обнимаю его за плечи, пытаюсь усадить.— Он же пошутил. Просто глупо пошутил, правда, Олег? — наконец он подчиняется мне и неохотно опускается в кресло.
Драться он не умеет—Олег тоже. Нелепость какая... Ус-покаивающе глажу его по голове, повторяя снова и снова:
— Сейчас... сейчас я приду... сейчас...
Приношу веник и сметаю осколки, потом иду в ванную. Нехорошо получилось—палку перегибать нельзя. Из неболь-шого зеркала над стеклянной полочкой глядит мое усталое лицо. В глубине глаз безмолвная звериная тоска. Почему этого никто не видит?! Набираю пригоршню воды и зло вы-плескиваю на зеркало — отражение плывет струйками воды, а я возвращаюсь в комнату.
Сидят каждый в своем кресле. Нахохлились. Ненавидят друг друга всеми фибрами души.
 — Ребята,— говорю я, оставаясь в дверном проеме,— да-вайте прощаться. С меня на сегодня хватит!
Олег многозначительно усмехается, словно всем видом хочет дать понять—знаем мы эти ваши фокусы! Однако встает и направляется в прихожую, презрительно вздернув плечи. Миша сидит в кресле, вцепившись в подлокотники так, что побелели косточки пальцев.
Выходят они вместе. В приоткрытую дверь видно, как Олег яростно нажимает кнопку лифта, а Миша бежит вниз, перепрыгивая ступени. Мне вдруг представляется, что сейчас они столкнутся у подъезда и пойдут в какое-нибудь близле-жащее кафе зализывать моральные раны  корить мой прок-лятый характер,— и я начинаю смеяться. Хохот бьет мое тело, как — конвульсии. Я никак не могу остановиться — и вдруг громко всхлипываю. Господи, как мне одиноко! Как одиноко!
Я плачу взахлеб, с подвывом — я давно не плакала. Мне  так жалко себя. Да я просто наслаждаюсь жалостью к себе! Какая у тебя назавтра будет рожа? И эта простая и такая женская мыслишка гонит меня в ванную, где я наклоняюсь к матовой белизне раковины, плещу себе в лицо водой, а успокоившись, долго еще сижу на прохладном краю ванны в оцепенении. Наконец заставляю себя подняться и иду в кухню. Достаю из холодильника яйцо, тщательно отделяю белок от желтка, белок взбиваю. Потом накладываю на лицо маску, возвращаюсь в комнату и ставлю на электрофон пластинку. Вытягиваюсь в кресле и прикрываю глаза.
Звуки музыки трансформируются огненные вращающиеся шары; шары эти плывут в черном вязком пространстве, раз-бухают, колышутся, разлетаются на звездочки осколков. Ме-ня подхватывает теплая и добрая волна. Не все потеряно — мне едва исполнилось тридцать. Надо жить и иметь терпе-ние. Жить... Иметь терпение... В воображении возникает мой кабинет с букетиком астр на столе—я купила астры сама. Маска подсыхает и начинает стягивать кожу. Смеяться нель-зя, но улыбка назойливой мухой бродит в уголках губ. Я креплюсь, креплюсь… я улыбаюсь...