Весна в Канакере

«В такой-то лютый зимний день, лишь только свет отделился от тьмы и восток зарделся зарей, канакерцы проснулись, встали, умылись, пооткрыли ердыки, перекрестились два раза, пожелали друг другу доброго утра, накрыли чем попало спящих детей и отправились каждый по своим делам»

Хачатур Абовян. «Раны Армении», 1841 г.


Христос воскресе из мертвых, смертию смерть попра и сущим  во гробех живот даровав.


Канакер – пригород Еревана, в XIX веке маленькое село – родина просветителя, педагога и писателя Хачатура Абовяна, создателя нового и современного литературного языка – ашхарабар, в основу которого лег отуреченный канакерский диалект, заменивший отличающийся добротностью и выразительностью древний язык - грабар. В своем произведении «Раны Армении» воспел присоединение Армении к России в 1828 году.  По официально-идеологической версии Х.Абовян убит консервативно-клерикальными кругами, по народной легенде – не вернулся из похода на гору Арарат.
В настоящее время в Канакере находятся радиомачта, раковая больница, русский православный храм и  мотострелковый («канакерский») полк вооруженных сил Российской федерации. Архитектура – собственные дома, казармы середины XIX века, дом-музей Х.Абовяна, хрущовские трущобы, военный городок. Это один из самых «русских» районов Еревана. 
В настоящее время политические взгляды Х.Абовяна считаются устаревшими, а языковая реформа подвергается сомнениям.
 

Примечание автора.







1.

Пришла весна в Канакер,
взорвались склады садов,
и через дорогу тутовник
поспешил подать цветы.




2.

Дерево обрастает кораллами
белых цветочков,
и стайкой воздушных рыбешек
зелень плывет.



3.

На единственной улице
попадешь в перестрелку:
бой ведут, из-за стен стреляя    
вишен старинные стволы.



4.

В Канакере дорога одна
к Еревану сползает,
и сползают дома
                с гребня волны.
Только мы их придержим, упершись
ногами в пол земляной.


5.

У моего друга свадьба.
Он взял себе невесту
с верхней улицы,
где она по-деревенски
смотрела на горы в окно.



6.

У моего друга друзья
на свадьбу достали "линкольн"
и в коньячные бутылки
наливали самогон.


7.

У моего друга есть брат-
поэт и этажерка с книгами,
и темный желтолистый Пабло Неруда
ушел на кулечки для семечек.



8.

Он просил, умолял меня
подарить ему эту книгу,
а я надписал ее другу,
и она никому не досталась.




9.

Здесь каждый второй шофер
или механик или продавец
бензина. – 
В банках березовый сок
изогнутого тела улицы.




10.

Тело улицы поит и кормит.
В стеклянных банках бензин -
то березовый сок продается.





11.

Поздоровайся
со всеми братьями
друга, они входили и входили
за каждым твоим словом.
   



12.

У младшего руки
татуированы маслом и грязью.
Не скажешь, что он не касался
длинных ресниц местной красавицы.




13.

Обкраденный,
проедешь в машине
через цыганский квартал.
Но деньги и ручка на месте.




14.

От Алагеза отделилось облако.
И к вечеру до нас дошло
дыхание персидской конницы
и дикий топот - прямо в мозг -
арабских скакунов.



15.

Весна в Канакере с трудом
осилила подъем.
Внизу Ереван
как огромная рыбина
задыхается в мареве лета.
А Ара-лер виден и Алагез в снегу
поверх пасущихся хребтов
как замороженные туши;
и каждое белое сухожилие
там стягивает красную плоть;
от холода дрожат глаза,
как будто бы перед морозильником;
от вершин клубятся облака -
поднимает пыль персидская конница;
зима ушла, но нас
доконают эти набеги;
и вот уже в мороси стрел
исчезает радиомачта.




16.

И значит, будут дожди
и будет печка стоять
как ржавое напоминанье
о старой и сдохшей зиме.



17.

А печка в прихожей
опасно прогнулась
от огромных кастрюль,
где кипятится белье.




18.

А печка в прихожей -
бурый и ржавый остаток
перегоревших споров
и высохших крестьянских обид.



19.

Над Канакером знаменем полощется
родная синева.
Но дыхание снежных отрогов
и пар от наших кастрюль
вновь к ней подмешивается.


 
20.


Сирень легла на сетку забора
всем туловищем, и тутовник
через дорогу коснуться ее
тянется.

Лужи, как зеркала,
показывают дома
и синеву, плывущую
куда-то.

Здесь все сравнения
автомобильны.
В Канакере
не у кого спросить времени,-
даже нищие ездят на попутных,
ленясь ходить пешком.
Рождаются мухи.
Изумрудные жуки
вокруг жасмина примеряют
ожерелье.
Душно.
В стеклянных банках мутный
березовый сок бензина
для задыхающихся авто
иногородних.
Продавец
апельсинов никого не интересует,
как если б он торговал
теннисными мячиками разного
цвета, сорта и вкуса;
и сидит он, сам экзотичен,
в сомбреро, наблюдая, -
       как
в гараже трое мужчин
оперируют дряхлое "жигули",
по закону экономии и родства
расстаться с ним не хотят
    третью неделю.

Тополь, вернее, его жирные листы,
менингитовые головы отпрысков
скрывают срубленное тело -
пенек в семействе цыганской
поросли.
А где-то тонкие прутья,
облизанные и высосанные зимой,
торгуют словно семечками
своими почками.

Здесь
на единственной улице
собраны вместе
все стадии весны,
все месяцы,
все родственники
опять по закону нищеты;
как на похоронах
пустынно.
    В домах
люди ютятся в коридорах,
где до сих пор стоят печи,
а остальные полдома,
комнаты с приданым, холодны
как склепы.

Дворы,
они же прачечные и огороды,
и дети в них добывают
косточки, гвозди и шланги
для своего хозяйства.
Дворы
они же дом и беспредельность
бездомности.
Увы!
Что может путного
быть в Канакере.
   
Слово
еще здесь влажно от слез,
словно память
об убиенном.
Канакер
одевается в мимолетную ветхость
ереванских базаров,
но в нем постоянно сквозит
ветром поэзии.








21.

Канакер наводнила свита
генеральских и посольских чинов
из Москвы.
Какая роскошь достоинства
и скромности - в бархат
молчания прячем
осунувшиеся лица!



22.

Будто и смуглая красавица
с огненною прядью
здесь сварена из авточастей,
и глаза ее ранят
очерненными заусеницами
длинных ресниц.



23.

Над русской церковью взлетает
тройка голубей.
И они летят обратно
к сапожнику Мхо.



24.

Туман надвинулся сверху
и снег принес на горы,
вновь одеваем сапоги.
Как призрачна дымка весны,
прижатая легким морозцем.
А из тумана, как из ковчега,
по узкому отрогу, в тесноте,
по тротуарам, попарно
спускаются, ломая тишину
и друг на друга наседая и давя,
истощенные и взбешенные,
перемазанные навозом и сеном,
хибарки, сады и высотки
    Канакера -
в сторону Еревана.



25.

Тяжел и замедлен обман,
будто льющийся мед.
И пока он льется,
успеем еще досказать.



26.

Не спрашивай о песнях и досуге.
У них нет времени.
       У нас нет времени.
Дыхание и грудь, как вакуум и цилиндр:
поршнем ходит бешенство,
колотит в грудь.




27.

Весна пришла в Канакер...
И последней возможностью ее удержать
был крестный ход со свечками,
три раза намотанный на русскую
  церковь.




28.

Новая песня родится
так редко,
    как редко открывается
черный армянский молитвенник.





29.

Каждый в отдельности личность.
В группе они бедолаги.
Но прищурим глаза и представим,
когда они мир.
Миру песня моя.




30.

У нас свой крест -
до Царствия Небесного работать.
И только тогда руки отмоем
в блаженстве - горячей водой.




31.

От страха смерти теперь
трепещет, как лист на ветру,
целый народ,
а когда-то
гибли только одинокие
поэты в бессмертье своем.



32.

Еще ничего не пропало,
хотя стерлись наличники,
истоптана обувь,
и порог ушел в землю,
и в Канакер врывается пустыня
     воздуха.



33.

Старинный пригород.
И не разгадан, не развязан,
но уже расслаблен
жесткий узел нравов отцовских
на теле невест и женихов.



34.

Истоптан пригород.
И над старой подошвой
часами возится сапожник-вельможа.
Из печальных рук валятся дела,
и краткий вздох вмещает
                столько радости ушедшей,
сколько памяти ресничный взмах
                старинных мастеров вмещает.



35.

Будто стук раздается
у кого-то во дворе -
да то показалось.
Нет кузнеца,
как когда-то
не стало
нашего солнца,
нашего слова,
нашего Абовяна;
только муравей
старый булыжник
       перебегает,
сдвинутый от скорби
в наших сердцах,
в нашей гортани.



36.

Просветитель
желчными речами
мешает мед ночей грабарских,
и кажется, что ради света
можно звезды расколоть, как орехи.




37.

Вишни эти - Кровь Абовяна.
Глагол неизреченный тяготеет
    свинцовым небом,
и черные, как зеки, мы.



38.

Неразрешимость эта - ночь убийства
и свет вины, как отсвет, на лице.
Иного нет –
так день вчерашний
смешается навек с землей.





39.

Бессильные,
разрыв земной коры
мы в сердце наблюдаем.
Уходит ночь грабарской тени,
оставив утреннего света труп.



40.

Больная вечность нашей совести поет:
Уйдем туда, где Абовян живой
еще стучит по этой мостовой.
И как толпа, надвинется, плотна,
грабарской речи темная стена.
И чьей-то тени тонкий волосок,
за Абовяном медленно ползет,
чтоб совершить убийственный бросок.



41.

В быту с тех пор ничего не изменилось:
чуть свет встаем - и прямо по делам,
но дела испаряются и утекают.
И мы стоим, присмирев, с кулаками
ненужными в новом ювелирном деле,
никого не убив, никого не слепив.



42.

И с тех пор - беспредельно
уважение к человеку с бумагой.
Сникнем - какой он знак поставит
нашему молчанию.



43.

Разговор с незнакомцем во тьме,
что с размаху ножом
бьешь промеж пальцев чужих.



44.

Речь циника гортанна,
напомнила китайскую поэзию -
повеяло от него
невыразимой тоской.



45.

Постарел в нашем дворе
дурачок Рубик.
И благородным порывом мысли
врезались надбровные дуги.



46.

Дождь пошел - Страсти Господни.
Как нам его пережить?
Ночь прошла - дождь льется еще
и земля не принимает его.


47.

Пустынно так - развязан смысл.
А завязать его - на то умения
нашего не хватит,
Боже!



47.

Сколько звезд истлело,
сколько выцвело,
и мы понимаем,
как долго покойники ждут
часа сиянья.



48.

Мудрость народная тает
и зимы, суровы, бесснежны,
снег падает, тотчас серея
над разливами грязи.



49.

А русский полк стоит, бряцая
разводами, парадами и зорями.
И под него мы кяманчу настроим
и песню тихо допоем.



50.

Тебе ли дождь докучает?
Ослепла,
      плетя из нитей его
время любви.


51.

Боюсь, осень придет,
и ты уедешь,
оставив цыганской лачужкой
дом твой на этой звезде.



52.

Вот срок тебе, милая.
Скажи своим братьям,
пусть добудут коньяк и белые скатерти
тебя проводить.


53.

День Выпрямленья Гвоздей.
Каждый да прикусит
свой масляный палец
и крови алый пузырек.



54.

На короткий промежуток
от потопа до воскресения
блеснет наша весна.



55.

Пусть май затрепещет
на этих двух тополях,
на третьем -
                пусть подождет.



56.

И на мгновенье солнце припечатало
так тщательно
свой льющийся сургуч
на наших спинах.


57.

Как темен и затерт
брошенный черенок лопаты,
а сколько еще вещей
безымянных рядом
живут, пропадают.


58.

У языка столько слов
(в больших городах),
но мы их не знаем,
пользуясь мелочью
и пропадая в долгах.


59.

Ночь закончилась.
Приведем мысли в порядок.
И отправимся в город
за последними покупками.



60.

И отсюда - до ужаса ясно:
туча грозовая
зальет черно-мыльной водой
Норк и Канакер,
а там наши дети остались.



61.

Оставлена стирка.
Сейчас все мы хлебнем
дождевой черно-мыльной воды,
заодно и руки помоем.



62.

Что нам до горного хрусталя
высокого смысла.
Руки наши черны.
Скорбь и земля нам даны
как самая страшная рана Бога.



63.

Изрезаны сердец наших стены.
Вот скоро сгребем мы в охапку
наш дом скорбей,
на русскую Пасху понесем.




64.

Истлевший ковер
продать не удалось.
Предлагали за него - стыдно сказать -
на две автопокрышки.


65.

Град побил всю вишню,
дев канакерских увел, погубил.
И белые, розовые платья на земле
не брызнут летом кровью радости.



66.

И долго в ушах будет петь
"Христос воскресе..."
И небо уже отделилось, бледнея
над Канакером - без туч.




67.

Для пятых этажей
благовест церкви -
как мелодия телефона
в нагрудном кармане.


68.

До последнего удара,
до последней струны
кружился хоровод
гаражей, ворот и крыш.


3 – 5 мая 2002 года