Реквием

  Я не знаю, хотя и много думал об этом – есть ли смысл в утверждениях, что данное человеку имя влияет как-то на его судьбу и что на некоторых из имен, а соответственно,  и на людях с такими именами лежит некая – либо роковая, либо смутно-трагическая печать. В общем, это довольно жестокая вещь для восприятия, если этому верить. Я часто думаю, что если человек прожил смирную, спокойную и тихую жизнь и ушел так же незаметно, как и жил – не есть ли это высшая некая ценность и, может, в этом и заключен смысл существования – хорошо, не мешая никому, светло и робко, делая своё дело, прошагать и остановиться там, где предназначено судьбой?
Но если это так, думаю я, то почему же во мне просыпается безумно-безумная жалость, добрая тихая безвыходная жалость к этим замечательным, но незаметным людям? Я знаю двоих таких людей и хочу чуть-чуть о них рассказать, потому что мне кажется несправедливым не отметить как-нибудь, какой-нибудь зарубочкой  в своей памяти две их прошедшие жизни. И того и другого звали просто – дядя Толя, во всяком случае, я их так мыслил и называл. Один был мой родной дядя по отцу, другой – был отцом одного моего старого друга. И вот, когда я вспоминаю об этих людях, какая-то искренняя, непонятно откуда происходящая скорбь охватывает меня, и я начинаю думать о них с тихой просветленной улыбкой. Их незлобивая жизнь прошла как-то по обочине общей дороги, именно это мне кажется несправедливым. Хотя, конечно, может быть я просто не знаю подробностей и сужу с позиций постороннего. Может быть. Однако я никак не могу отделаться от ощущения, что их жизни были слабыми лучиками, незаметными в свете дня, некими нечеткими линиями, которые постепенно стали едва видимы и совсем исчезли к концу, словно бледные тени неосуществлённого.
Они оба умерли от курения, от одной и той же болезни. Помню своего отца, вошедшего в двери нашей огромной обкомовской квартиры, и устало сказавшего, прерывая какой-то мой детский возглас: «Дядя Толя умер».
Не скажу, чтобы я очень любил его, мы встречались с ним в общем-то всего несколько раз; это уже потом, позже, из случайных разговоров с матерью и отцом у меня сложился его ненавязчивый образ. Всю жизнь он прожил в Уфалее, ни разу не был женат, не оставил после себя детей. У него была мечта – купить «Жигули» - и где-то под конец жизни, хотя и не под самый, она осуществилась. Он был суховатым, худощавым человеком с неизменной «Примой» в зубах и надсадным сухим кашлем, зарождавшимся в его слабой груди. Врачи потом говорили, что непонятно, как он вообще прожил 60 лет, если к концу жизни у него работало только 25 процентов легких. Жил он один в маленькой захламленной квартире, и ничего у него уже не было, и ходить почти уже не мог и тем более – работать. А ведь был он замечательным фотохудожником, из тех мастеров, что имеют свои многочисленные секреты, которые впоследствии передают преемникам. Из большого количества его оригинальных работ помню только две. Одна из них – тарелка, обыкновенная тарелка с лежащими на ней тремя крупными купюрами, которые на самом деле являются искусно выполненными на керамике фотографиями. Другая вещь хранится до сих пор где-то у нас и представляет собой портрет некой молодой женщины – графика, выполненная фотографическими средствами. Женщина, за ней – пылающее солнце, похожее на огромный подсолнух, и цветы, цветы… полевые цветы вокруг…
Дядя Толя умер в больнице и, когда приехали за ним, у него уже не было небольшого золотого перстня на руке, не было и немногих ценных вещей, которые он посчитал нужным взять перед госпитализацией – их, видимо, взяли себе санитары; остались только какие-то простые, жалкие, вмиг осиротевшие предметы обихода. Его нехитрая линия жизни несет в себе для меня и для тех, кто его знал, некую вовсе не странную горесть, возникающую, как мне кажется, от простого человеческого сострадания к судьбе другого, неважно – родного или просто знакомого человека, а еще от того, что не оставил, не оставил дядя Толя сколько-нибудь реального следа в этой жизни, но… и тут я останавливаюсь, потому что никто не может до конца знать всю правду, знать истинную жизнь человека и, возможно, нам просто не известно ничего о его настоящей судьбе и о его личной, подлинной реальности.
Другого дядю Толю я знал ещё меньше, чем моего, родного, хотя видел его все же гораздо чаще. Он, как я уже говорил, был отцом моего друга. И его жизнь, на мой посторонний взгляд была тоже подобна какому-то слабому гласу в большом хоре более жизнеспособных и сильных голосов. Я вовсе не хочу сказать такими сравнениями, что оба они прожили никчемную жизнь – нет, этого я даже не думаю. Но какое-то ощущение, сплав частной несправедливости и светлой грусти заставляет меня взяться за ручку и рассказать об этих людях.
Отец моего друга был хороший повар, знаток своего дела, у него была тихая, маленькая семья, в которой рос, правда, деспотичный неуравновешенный ребенок. Их семья была добра ко мне, я даже жил у них пару недель в детстве, пока моя мама лежала в больнице. Дядя Толя был, видимо, точь-в-точь таким, как мой дядя Толя: спокойным. Незлобивым, в чем-то робким человеком, мир для которого существовал как мир труда и неброского существования. О том же примерно говорили и на его поминках. На мой взгляд, это лучшая похвала.
Вот конспект двух жизней. Эти две жизни могут равно казаться и удачами и неудачами, но мне они кажутся сюжетами, взятыми из книг Людмилы Петрушевской, после чтения которой хочется лечь и забыться, иначе может возникнуть некое особое, невыразимое чувство и остаться в нашей робкой окаменевшей душе навсегда.

                Алексей Черепанов (с) 08,01,2000год