СтараяДева

Как просто иногда бывает сказать себе «Стоп!». Не думать больше, слушать, но не слышать, не дышать. Как сложно заставить себя опять идти вперед. Думать, слушать и слышать, дышать и не задыхаться. Пить зеленый чай с тем же беззаботным выражением лица, что и двадцать лет назад. Пьянеть от бокала шампанского. Ловить руками бабочек и тут же отпускать их на волю. Целоваться с грибными сезонами, слизывая с губ еловые иголки и зеленый мох. Опускать босые ноги в глубокий ручей и ждать, когда ундина утащит тебя на дно. Вплетать в волосы красную ленту и с поднятой головой идти на гильотину. Вспомнить и не забывать его настойчивые «хочу тебя!». Мы покупали время оптом и проживали день за год.      
Скупые шаги направо. Невидимые взгляды застенчивых берез. Они плачут, сбрасывая с себя ночную росу – слезы влюбленных. Они жалеют меня, сочувствуют, ласкают мои изуродованные плечи. Я же опять бросаюсь на острые камни всеми извилинами лица. А потом еду автостопом до ближайшей аптеки. Водитель отвращено морщится, отворачивается, чешет затылок – «И как ее угораздило!» Мошкара залепит лобовое стекло черной смесью из крыльев, лап и сердец. Я залеплю глаза пластырем и спущусь в метро – буду распевать душераздирающие песни о разлуках и потерях. «Иди домой, родная. Забудь, что там тебя никто не ждет». 
Число 5 заливалось ребяческим смехом, кричало от безумного восторга (или от восторженного безумия), хлопало в ладоши – мим отличался особым мастерством. В тот зеленый полдень число радовалось за двоих: два праздника в один день. Два больших чешуйчатых счастья (второе – на дюйм меньше, но это его не портило). В бассейн налили чистой воды. Подключили неоновые лампы. Чешуйчатым нравилось. Нырять с ними было одно удовольствие. Мы спали в подвесной колыбельке бок о бок. И отдавали себя в руки уличного трубочиста. Его хобби была рыбалка.
Хотелось пить. На бежевых тротуарах высыхало пролитое грубым рокером пиво. Хотелось запомнить. Девчушка в желтой панаме прикасалась к мозолистой ладони отца. Хотелось улететь. Кто-то смотрел из окна на собрание котов-волонтеров. Я бросала второго и возвращалась к первому. Где-то играла свирель. Грустная такая легенда о самоубийстве Лягушки Луговой, которая так и не научилась летать. В городском парке ей поставили памятник. Вот она, смелая! Вот она неординарная! И немного скользкая.
Гадание затянулось. «Любит – не любит – хочет – не хочет – спит один – просыпается с ней – ждет – не ждет – сердце отдам – сердцем подавится…». Остатки когда-то ромашек сыпались на пол, а пальцы продолжали насилие (длинные такие, с криво накрашенными ногтями). «Подлечи мою душу», - шептала я новому букету и опять рвала его на куски. «Любит – не любит – чистое небо – грязь на подошвах – привкус меди на губах – несварение желудка…».
Он писал мне письма в стихах. У него было странное имя: то ли женское, то ли с подтекстом. В его глазах было что-то; что-то слепое сидело в глубине зрачка и только ночью выходило поживиться корешками одуванчиков. Он умел любоваться весенним небом и читал Гете в оригинале. Его губы не умели ждать. Он выгуливал меня на золотом поводке и кормил прокисшим молоком из блюдечка. Когда мне снились кошмары, он сидел рядом и тихо плакал. Через пять лет я сбежала. Сиганула со второго этажа, расправив крылья. Он давно уже умер. А я жива.
«Будем записывать твои слова, и считать сколько раз ты это говорила, - и добавила, - пока не влюбишься». Потемнели серебряные тени для век, нахмурилась. «Подлизывается, сука!», - так думала. Пихала в себя приторно-сладкие советы. Давилась пирожками с маком. «Дождь мне поможет», - утешалась. Бродила и думала, мокла и мерзла, чихала и не спешила домой. «Любит – не любит…».
Старая дева, это когда…не в 18-ть ли?