Я напишу ей через год...

Новый (старый) рассказ Секретки

Я постучал. Мимо по коридору с натыканными по диагональным зигзагам дверями общежитских комнат прошла девушка с мокрыми руками, в халате с татарской расцветкой. Она, по всей видимости, шла из кухни, находившейся в противоположном краю уходящего в бексонечность коридора. Девушка недоброжелательно посмотрела на меня.
Общежитие было переполнено девицами от 28 и старше, закончившими техникум, техноложку, политех или матмех универа, попавшими на работу в «Пентагон» и дотянувшими в безнадежно женских отделах с вымученными ежегодными смотрами самодеятельности и шахматными – о, ужас! – турнирами, – до возраста, когда мечтой является даже простой разговор с мужчиной в промерзшем троллейбусе на тему: перекрыли ли движение возле кольца ВИЗа или же сейчас все едут на Шарташ.
Итак, русская девица в татарском цветастом халате, с непричесанной головой и ободранными стельками хлябающих тапочек прошла мимо меня.
Я постучал еще раз. Радио, кричавшее за дверью, смолкло, послышалось щелканье ключа во внутренней двери, затем в наружной, и на пороге возникла Наташка.
– А, заходи! – ничуть не удивившись, пригласила она, задернув и без того глухо закрывавшие шею (а также ключицы и грудь) отвороты халата, доходившего до колен. Она повернулась и пошла в свою комнату. Я закрыл двери и поспешил за ней. Вторая комната, где жила, по-видимому, её соседка, была закрыта. В туалете и ванной горел электрический свет, двери были приоткрыты, и в коридоре стоял негостеприимный запах замоченного к стирке белья, химического порошка и едкого дезодоранта.
– Привет, Наташа! – начал я чуть смущенно. – Я тут… по делам приехал и вот, решил зайти…
–Раздевайся, – Предложила она и, чуть приподнявшись на цыпочки, сняла с меня шапку – рыжую, лисью, которую я носил седьмой или восьмой год. Я наклонил голову и увидел, как из-под края подола виднеется край ночной рубашки. По-видимому, я пришёл все-таки слишком рано. Или просто в субботний день, когда можно не идти на работу, но некуда идти, и можно (или приходится) слоняться по комнатке три на пять в халате, накинутом прямо на ночнушку, ходить поочередно в туалет, в ванную, зате  снова в туалет и опять в ванную, жумкать лениво с вечера замоченное белье, начинать подметание комнаты, ставить чайник и готовить немудреный омлет на завтрак, слушать радио, так как взятый в прокате стоящий на холодилдьнике телевизор по утрам показывает исключительно отвратительно…
Я подхватил шапку, но Наташа взяла её из моих рук и, раскрыв стенной шкаф, поместила её на полку.
–Куртку снимай сюда же, – предложила она.
В шкафу был обычный женский беспорядок. Колготки висел прямо на выходном платье, старенькая курточка, в которой Наташа, верно, выносила мусор (хотя в общежитии пищевой мусор выносили в баки на общую кухню, обычный мусор жилицы старались выносить на улицу, в бак), висело на беличьей шубке (подарок папы, приехавшего как-то в гости под Новый Год к дочери из соседней области – из Златоуста). Внизу лежали сапоги – несколько пар – зимние черные осенние коричневые, серые замшевые, туфли на каблуках, кроссовки, носки шерстяные, даже валенки – маленькие, аккуратные, затмевавшие грубым изяществом всё остальное. Я повесил куртку, приобретенную два года назад в Ленинграде – финскую, роскошную, с великолепными оранжевыми полосами на зеленом фоне, повесил прямо на колготки и с шумом закрыл шкаф.
Наташа неспешными движениями заправляла постель.
– Ты надолго? Есть где остановиться? – спокойно спросила она.
– Да, в общем-то, на конференцию на два дня. А остановиться.…Ну, не знаю. Да я и на вокзале переночую, терпеть не могу этих гостиниц с паспортами, сдаваемыми ключами, бесцеремонными горничными, клопами и сономерниками…
– А как ко мне прошел? У нас же на вахте мегера…
– А я ей редакционное удостоверение показал, – я же года два назад в местной газете внештатнитком подрабатывал, так они мне выписывали. – Так она даже смотреть не стала: проходите, пишите о наших девочках!
– Ага, пишите… Тут ко мне брат родной приехал из Москвы...
– Он еще не окончил? – перебил я.
– Нет, на пятом. Так чтобы его пустить пришлось её полчаса упрашивать. Ни паспорта не берет, ни слушать не хочет. Посторонним вход закрыт, если хотите, - встречайтесь на улице, общежитие – не место для свиданий. Девчонки уже засохли здесь: ни гостей, ни сослуживцев… Садись, чай пить будем.
Я поставил дипломат на край стула и извлек из него пару колец краковской колбасы, граммов триста сыра и две шоколадки, – всё, что успел и сумел купить, идя с поезда до остановки автобуса.
За окном светало ярко уже и сочно. Морозные стекла светились ослепительной белизной. Балконная дверь была покрыта белым пушком.
– Ну, рассказывай, – пригласила она меня. - Почему давно не заезжал, где наши?
– Да что там, жизнь не пускала, – чуть слукавил я. И дальше продолжил почти правду. – Диссертацию писал, статьи публиковал, книжки издавал.
– Я помню, спасибо, что высылал, – откликнулась она.
– Почему отвечала редко?
– Да мне писать-то нечего. Как универ закончила так вот уже пять лет в этой общаге безвыездно. Пять дней в неделю работа, а два дня в неделю здесь сижу.
– В Златоуст-то к родителям ездишь?
– Езжу, раз в два месяца, не чаще. Да летом живу – огород, картошка, варенье. Мама меня все обратно зовет: что, мол, ты там в своем «Пентагоне», приезжала бы сюда, мы б тебя замуж выдали…
– А ты что?
– Где там работать? Лаборанткой на пищекомбинате? Зубы выметать у дантиста? У меня все же универовское образование по закрытой специальности…
– Я о замужестве спрашивал…
– А с этим…. Я ведь, ты знаешь, немножко странная в этом смысле. Мне ведь любовь нужна. Мне наплевать, старая я дева или молодая деваха. Мне надо, чтоб я любила и чтобы меня любили. А такого пока нет.
Она поднялась и пошла к плитке.
– Так ты что же, ни с кем за это время не встречалась?
– Сахар не забудь положить, вот варенье. Это мы с мамой в том году варили, у неё такая классная книжка – еще довоенная, там иллюстрации бесподобные, цветные, матовые.
– Очень вкусное, по виду можно определить, – согласился я.
– Светочку давно не видел? А Люсю? А Наташку Дербеневу? Где вообще наши? Я от них открытки-то с восьмым марта и то не всегда получаю. Правда, в позатом году собрались у меня, мне как раз двадцать пять стукнуло, собрались песни попели старые.
– У тебя гитара еще играет? – оживился я. – Я ведь свою карьеру процентов на тридцать благодаря гитаре сделал. Помнишь, как ты меня учила?
– Конечно, помню – засмеялась она. – Такой пианист, ас, ты когда на третьем курсе с завязанными глазами Феличиту сыграл, весь универ закачался, а на гитаре аккорда взять не мог…
Я засмеялся.
– У меня такие пальцы еще были, помнишь? Струнами изрезанные. Днем лекций писать не мог, а по вечерам опять – ля минор, ре минор, ми-доминантсепт…
– Зато в итоге ведь неплохо научился..
– Еще бы! Помню идет в институте смотр самодеятельной песни. Ректор присутствует…. Ведущий: «Может быть, кто-нибудь из преподавателей нам что-нибудь споет?». Я подумал: а что терять? Встаю, иду спокойненько на сцену, беру гитару у ведущего… Сначала хотел всех удивить, спою, думаю: «Гуляла Абсолютная идея…», а потом – нет. Всадил им «Кубик Рубика». Студентки кто в рев, кто визжит от восторга, старенькие преподавательницы слезы платочками смахивают. А я в довершение скромненько так выдаю им…
– «Вишнёвое варенье»? – засмеявшись, перебила Наташа.
– Как ты догадалась? Ну, тут вообще поднялось: кто ревет, кто шикает – «Дайте слова послушать», аплодисменты, крики "Ещё!" А я опять же скромненько кланяюсь, ухожу со сцены и, ни с кем не разговаривая, – домой. Это в пятницу было. А в понедельник – приказ: старшего преподавателя перевести на должность декана факультета и ввести в ученый совет с правом решающего голоса. Так что если бы не твои уроки, я б за казенный счет по командировкам в 28 лет не разъезжал бы…

Всё это было в 1993 году. Я не буду заканчивать рассказ. Потому что и в жизни после ничего примечательного не было. С тех пор я не был у Наташи более десяти лет. И никогда уже больше не буду.
Спустя три года она уехала к родителям, еще спустя три года родила дочку. Еще спустя год я узнал об этом из открытки к 23 февраля. Я написал ей большое письмо, но ответа не получил. Я напишу ей через год – к двенадцатилетию нашей последней встречи.


......
У этого рассказа всего 13 рецензий. А у рассказа (моего) "Мне десять лет" - 47. Почему?