Настроение на единицу с минусом

Новая жизнь началась. Она всегда начинается. Всегда через десять лет после того, как могла бы начаться, всегда весной и летом всегда под солнцем и ветром. И неважно, что только что человек уже перестал ждать и выбросил все надежды и чаяния. Лишним будет описывать долго и нудно, чем занимался человек все несколько десятков лет до настоящего момента. Не буду лицемерить – согласно законам, только тенью можно обозначить свет, дабы обозначить черты новой жизни, надо подробно расписать старую по трафарету. Но это так скучно, когда новая жизнь началась, и я не претендую на лавры газетных фотогероев и прелести растиражированных мыслей. Потому, что пыльная сомнительная слава – вот то единственное, что относилось к старому и ушло вместе с ним.
В этот новый неповторимый миг живому существу остро захотелось гулять и гулять по городу сумасшедших. И, коль скоро все отговорки отмерли, он легко и непринужденно, раз-два, одна нога здесь, другая там, в общем, человек пошел гулять. И на широких и узких улицах сумасшедшего города разношерстные дома величаво и по-свойски, высокомерно и дружески, кто как, - все дома стояли и подмигивали. Сидя в садике у Исаакиевского долгостроя – темного, хмурого здания, короче, человек сел на скамейку. Воздух, солнце, суета, сбили с мысли, одурманили, как перебродивший самогон. И, уставясь в небо, человек все смотрел, смотрел. В новой жизни Облака воспарили, лёгкие, невесомые. Только раньше тяжелая серая вата липла к крышам и бессильно рыдала крупными каплями нескончаемых дождей. Облака новой жизни рвались на  мелкие клочья, игриво и стремительно разлетались по своим маршрутам, ничуть не бывало, чтоб они жалели об этих разрывах.  В другой раз, поднявшись так, что выше некуда, облака застывали в эйфории, даже забыв дышать. На земле творилась пущая благостная неразбериха. Человек глянул вокруг – это ведь дома, что стоят не первую сотню лет. Сейчас, будто нахлобученные второпях шляпы, презрев занудные правила, без раздумья, без намека, не для приличия. И памятник на площади под невообразимым углом висел над асфальтом, прислушиваясь к шёпоту шин, подслушивая, выбирая сплетни кривых улиц в копилку бесполезных вещей.
Человек отметил бы, до чего излишним было многое в этом мире, это в старой жизни – никак ведь не обойти сравнения с прошлым. Но сейчас его занимали только легкомысленность, порывистость и забывчивость облаков, стремление к счастью безо всякой оглядки, просто стремление куда-то, просто стремление. Будто старые, пропахшие лекарствами обои, предложения  и рецепты сомнительных благ трепыхались на столбах – истории надуманного, ненужного благолепия, как кандалы на запястьях заключённых. Галерных рабов-фонарей, призванных стоять на месте и служить всеобщему, – но не своему – благу. Хотя и эти солдафоны там-сям переминались, копя решительность.
Всё это море ненужности, нелепости, бездумной жизни утопало в свежем воздухе майских улиц. Улиц сумасшедшего города.
Даже неудавшийся своему родителю громоздкий собор стал мягким и бархатным обвисшим боком обнимал землю. Классицизм, барокко – да много ли их вообще – домики и дома вели куда-то людей, строили переулки и проспекты, накренясь и заглядывая человеку в светлые глаза. И просветлённый, лёгкий, такой же ненужный и непродуманный, непохожий самим собой на обычного человека и на свою сущность, он позволял этим второпях нахлобученным созданиям ошалело бежать, вести себя, взяв ладонь в ладонь. Бежать вместе с ними куда-то, встречать незнакомцев, незнакомок, беспричинно улыбаться и большими ложками, да что там, прямо из-горл`а, хлебать целебное счастье, припасенное на потом.
В этой молчаливой безбашенной компании его встречали деревца, высаженные вокруг плоских тихих песочниц, вокруг умниц-скамеечек.  Обнимали и гладили друг друга, желали будущего, желали настоящего. Старые каштаны, ничуть не задумываясь о том, когда их решат срубить безопасности своей ради люди. Эти гиганты пинались, хихикали, щёлкали по носу и преподносили человеку пышные, сладкие, воздушные кисти цветов – как угощение. Человек – без разницы, сорок ли, двадцать ли вёсен или шестьдесят – он смотрел и смотрел, вдыхая сладкий аромат только распустившихся лепестков, смотрел и принимал их, как сахарную вату в зоопарке, когда тебе девять лет и тебя взяли за руку сильные, взрослые, всё знающие люди, когда вокруг у всех детей есть сахарная вата и у тебя теперь тоже вдруг большая-большая.
Другая жизнь, новая – началась, началась, началась. Стучало в висках, стучало по решёткам, заборам, бутылкам. Озорство с длинным, заскорузлым прутом, поднятым с грязной земли. После того, как возьмёшь в руки – никак нельзя без мыла, без воды, без полотенца – нельзя садиться за стол.
А человек всё идет и идет, и, придя куда-нибудь, где можно лечь и глядеть в потолок, ляжет и будет смотреть в потолок. Перекошенный перспективой, размытый тенью и светом, покрытый волшебными узорами без повторений – узорами трещинок и отвалившихся кусочков штукатурки.
Новая жизнь – она кипит, она выкипает из-под крышки, поэтому крышку надо снять. Оттого, что в тесноте кипеть нельзя, оттого, что… хотя нет совершенно разницы – от чего и к чему…
Он долго хотел, долго – да, да, отстань, это старая жизнь, сравнения, параллели, которые, как известно, не пересекаются. Но это очень важно для главной фразы – он получил. Вдруг, не любя никого, никем не любимый, объект и источник равнодушия, опустошив карманы, сам опустошенный, как карман, из которого вытрясли последние деньги и крошки.
И эта божественная, нет, совсем не божественная, опороченная, непринятая никем пустота и ненужность – человек шёл с ними куда-то счастливый, лёгкий… Как облака на майском небе легкомысленно, бесцельно рвал связи, казавшиеся нерушимыми, не жалея ничуть. Замирал в эйфории, жил под знаменами богохульства, был пятном позора в полезном продуманном обществе. Это раньше, у него мысли были раньше. Человек ничуть не жалел  о том, что кончилось что-то, выкинул последние деньги, никаких сделок, никаких обязательств, он разорвал контракт, он любил всех вокруг. Люди вокруг так прекрасны своей ненужностью человеку, и он радовался, и легко заговаривал; даже с тобой он мог бы заговорить и так, ни о чём увлечь тебя беседой. Увести в свою ненужность, в твою ненужность. Взять твою ладонь в свою тёплую и сухую, провести по сумасшедшим, сговорившимся хулиганить улицам, мимо перемигивающихся домов, провести тебя, как простачка, украсть все твои графики, календари, суммы и вычеты. Обнулить всё и заставить маленькую скляночку, припасённую на чёрные дни, осушить одним глотком. Это он знает, где наполняются скляночки. Но не ты. Поэтому не иди навстречу сумасшедшим пьяным гулякам, которым так легко заговорить с каждым и со всеми. Это их новая жизнь началась, это они выкинули ключи и узнали, что за дверью нет счастья, что путь к нему открыт и широк. Твоя новая жизнь начнется потом, когда всем существом перестанешь ждать чего-то, когда все надежды и любови отправятся в мусор. Когда влюбленность станет просто выцветшей бумажной игрушкой – плоской и потрепанной.
А человек дышит своим весенним воздухом, сумасшедшие улицы берут его теплую ладонь, и уводят, уводят. Толкаются вокруг нелепые дома, поставленные невпопад, щёлкают друг друга по носу каштаны и раздают, как вожделенный воздух весны, как солнечные лучи, которые обещаны нам жизнью – как сладкую вату, в конце концов, – эти их пышные, ванильные, резные, всякие-всякие, соцветия. Ах, какой длинной строкой, вольным стилем пишется эта новая жизнь. И всё не кончаются улицы, всё поблёскивают хитрые стёкла домов.