Хоть бы уж дождь пошёл

«Хоть бы уж дождь пошёл, на самом-то деле», думала Светка, проковыривая дырочку и выглядывая в серое стекло, чёрт знает чем загаженное. И не то, чтобы погода была за стеклом какая-то непогодистая, скорее даже наоборот, очень даже обычная какая-то – тихо, сухо, безветренно. Но всё равно противно и липко, наверное, если вдруг расхрабриться и выбраться по другую сторону, где болтаются все те, кто, наверное на что-то плюнули и расхрабрились, и давай теперь вот липнуть и думать о том, что вот какие мы храбрые и выбравшиеся. Только Светка не такая уж и храбрая и потому Светка только думает и смотрит. Тем более, всё равно ведь даже если и плюнуть на что-то и начать собираться, всё равно ведь никогда не поймёшь, глядя на всех этих болтающихся, ни какое время суток на самом-то деле, ни, тем более, какой там сезон за стеклом. Хотя, вообще-то, какая разница? Всё равно Светке это всё непонятно, даже несмотря на бабушкины рассказы о том, что раньше погода была разной и картинка за стеклом менялась в зависимости от сезона. Только ведь всем известно, что бабушка очень старая и всё то, о чём она рассказывает, всё это выдумки, потому что и так уже всем всё известно.

Подумав ещё немножко о дожде и о погоде и поковырявшись в левом носу, Светка пошла разыскивать Тяху. Вечно эта крыса куда-то запропастится. Такая уж у неё манера куда-то запропаститься, чтобы все её искали и думали, какая она противная эта крыса , но всё равно, как мы все её, эту противную крысу, любим. И вот после этих мыслей про любовь Тяха, как правило, и находилась, как будто умела читать не по написанному или обладала каким-нибудь неизученным тридцать шестым чувством, хотя, как известно, всё уже давно изучено и изучать уже больше нечего.

Тяха оказалась в папином любимом тапке для пятой ноги, где она, собственно, всегда и оказывалась без всяких там разночтений и чувств. Светка попробовала поиграть с ней в созвездия, но бестолковая крыса кроме названия какой-то звезды голубой Тэрры, написанном на её жёлтом боку, ничего больше  сообщить не могла. И только противно скашивала свои блестящие глазки к папиному тапку, будто бы всё, чего ей от жизни хотелось, это жить в этом тапке и чтоб никто её, крысу, не трогал и не таскал за хвост. А может и не будто бы. Но Светка  всё равно потаскала Тяху за хвост, на что Тяха помяукала как-то совсем не по-крысиному и вцепилась когтями в свой (или скорее уж папин) любимый тапок.

«Ну и фиг с тобой», -  зачем-то вслух сказала Светка и отпустила, наконец, крысу на все четыре стороны. То есть, конечно не на все четыре, а только в одну, а именно отнесла её в пятый угол, чтоб никто уже этой нашей противной крысе не мешал жить так, как она хочет.

«Надо пожаловаться бабушке», подумала Светка и направилась к дырочке, ведущей в тоннель. Бабушка лежала на полке и было очень хорошо видно, что её давно уже никто не трогал и поэтому она вся покрылась  вековой пылью. Светке даже как-то стыдно стало, что вот такая полезная вещь, а никому она по большому счёту не нужна со своими рассказами о разных сезонах и всяких других ненаучных фактах. Кстати, именно от бабушки Светка и узнала о дожде. На пятой странице так и было написано: «Хоть бы уж дождь пошёл, на самом-то деле». Хотя что такое может быть этот дождь не знала, наверное, даже премудрая крыса, которая, как предполагалось, должна знать на самом деле даже больше, чем бабушка. Может она, конечно, и знала, только давно уже разучилась говорить или, может быть, никогда и не умела, а так, только делала вид, что умела, да вот, разучилась. Разве поймёшь эту крысу, тем более, что, как оказалось, она ничего, кроме названия звезды голубой Тэрры и сообщить-то больше не может.

Светка осторожно сдула с бабушки пыль и пролистала несколько весьма проржавевших пластин с зеркалами и всякими рюшиками. На пятой странице по-прежнему ожидался дождь и какая-то Анна Николаевна томно о ком-то вздыхала. На шестой странице бабушка поведала, что оказывается Анна Николаевна вздыхает о каком-то Евгении Васильевиче, чему, как Светке показалось, бабушка была несказанно рада. Наверное потому, догадалась Светка, что на седьмой странице этот Евгений Васильевич уже скакал на белом коне к томной Анне Николаевне.  Тут Светка застопорилась, потому как было очень трудно представить, как этот конь да ещё и белый может вообще-то выглядеть.  Светка попыталась поговорить с бабушкой и даже подумала было пойти поискать Тяху, но впомнив, что та разучилась говорить, а бабушка, вследствие старости, совсем глухой стала, решила бросить свои мучения и пойти к маме.

Мама только что проснулась и выглядела так, как выглядят все женщины в период между «я только что проснулась» и «вот теперь я готова». Но вместе с тем выглядела совсем не хуже, чем тогда, когда Светка видела её в последний раз. На Светкин вопрос о белом коне мама отреагировала как-то странно и начала читать какую-то весьма неудобоваримую лекцию о трудностях сексуального и вообще воспитания подрастающего поколения в период вечной спячки да ещё в этом кем-то (Светка не поняла слова) забытом межвременном пространстве. Мама всегда говорит как-то загадочно, всё время вспомииная кого-то, кто что-то забыл и совершенно отстраняясь от заданной темы. Вот и теперь, ну где же конь, ёлки палки, думала Светка, постепенно погружаясь в то, что называют нулевой точкой внимания и удаляясь от маминой челюсти, всё ещё изрыгающей, наверное, очень умные, но совсем непонятные слова.

Жаль было Светке, что никто ей ничего так и не объяснил, хотя, конечно интересно было бы знать и про коня и про всех тех, про кого знает бабушка, и наверное, знает мама, но не знает, как рассказать и, наверное, знает премудрая крыса, но которая разучилась или может совсем даже и не умела говорить. А может и не надо всё это знать, подумала в конечном итоге Светка, может лучше просто пойти и опять залезть в свою скорлупу и проспать там ещё каких-нибудь тридцать веков, чтоб потом проснуться и подумать: «Хоть бы уж дождь пошёл, на самом-то деле».