Звуки в

«Первые аккорды прозы должны звучать как первая строчка стихотворения» – принцип Саши Соколова. Первые аккорды – и тысячью звуков разливается симфония «Школы для дураков»: звучит не только, да и не сколько – Слово, слова, следующие нотками друг за другом, звучит сам – мир, мир героя, ученика такого-то, мир Нимфеи. Пространство романа наполнено звуками города, дачи, звуками школы; там – поют, сям – танцуют, вдруг сбиваясь в топот, вдруг срываясь в крик иль замолкая; велосипедный звонок; и музыка – оркестр и сольные выступления: пастушеский рожок/свирель, то флейта, то Баркаролла, не одни они – играют. Нимфеи мир – мир, где, умирая, человек сперва обращается «в вальс, в отдаленный, звучащий чуть слышно вечерний вальс, то есть исчезает частично, а  уж  потом исчезает полностью». Но это – это потом, не сейчас.
Сейчас Нимфея идёт на почту и слышит город: как на газонах растёт трава, как скрипят коляски, гремят мусорные баки, лязгают двери лифтовых шахт, бьются сердца школьников, бегущих кросс; кастрюли булькают; стучат машинки печатные, швейные; «сморкаются и смеются, бреются и поют, смежают веки или от нечего делать барабанят пальцами по туго натянутым стеклам, подражая голосу косого дождя», и тикают часы - на руках, качаются маятники настенных. И такие же – с боем – часы режут на куски дачное время, дробят «несуществующее время» в кабинете директора спецшколы Николая Горимировича Перилло – те, что с золоченым маятником. Вечером звуки города иные и слышнее: «некто  большой,  многоногий и бесконечно длинный, как доисторическая ящерица, позже обратившаяся в змею» шагает мимо, её движений и мыслей кроме Нимфея ловит ухом и Серенаду Шуберта насвистыванием, и игру на гармонике, «трамвайные звонки, скрип тормозов, шипение, создаваемое скольжением троллейбусных контактных антенн по электрическим проводам».  Другие звуки города – звуки утра: «бубны, тамбурины и барабаны мчащихся через мост авто», тра-та-та маневрового по железной дороге. Там, под мостом, на узловой станции конторщики в голубой форме пьют чай, а в форточку влетают звуки: «рожок сцепщика, лязг фаркопфов и буферов, шипение  пневматических тормозов, команды диспетчера, а также разного рода гудки». На станции – сесть в электричку, ехать на дачу – там соловьи «громче всего на свете»; «послушаем, как поёт лето», - просит Акатов. Нимфея запрыгивает на велосипед и, крутя педали, кричит: «да здравствует лето, весна и цветы, величие мысли, могущество страсти, а  также любви,  доброты, красоты!» Дин-дон, бим-бом, тик-так, тук-тук, скрип-скряп – вот любимые звуки слабоумного мальчика, звуки «летящего по дачной  тропинке веселого велосипеда». Песенка Нимфеи, ага. А эта ведьма, Шейна Соломоновна Тинберген/Трахтенберг, всё напевала, что отдавало пошлостию: «тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота, за Кота Котовича» - и всё приходила, приходила за испорченным патефоном, неработающим патефоном, мёртвым патефоном, чтобы послушать, закрывшись, пластинку – страшную пластинку с голосом покойного мужа, он рассказывает сказку Скирлы: про медведя-инвалида, вместо ноги – протез скрипит (Яков скрипучим голосом): скирлы-скирлы; подстерегает медведь девочку, уносит в берлогу и «что-то там с ней делает, неизвестно что именно, в сказке не объясняется, на том все и кончается, ужасно, сударь, не знаешь, что и думать». Сама одноного-скрипучая Шейна – воплощение скирлы, и Нимфею тошнит от этого звука, он мерещится ему даже в шлепанье тряпкой о пол, который моет нянечка, - «скирлы в наполненной ванне». А Шейна – мимо – всё скирлы и скирлы, «бормоча ведьмаческие прибаутки, вальсируя или отбивая чечетку … обращаясь в жужжащую навозную муху, разворачиваясь в марше, пощелкивая кастаньетами» бродит ночами по этажам «мудро молчащей школы».
Напротив школы, по правую сторону от двух меловых стариков, смотрящих на пустырь, – статуя мальчика-горниста: «он хотел бы играть на горне, он умел играть, он  мог бы играть  все,  даже  внешкольный  чардаш»,  но горн «выбили у него из рук»  и из губ мальчика «торчал лишь стержень горна, кусок ржавой проволоки», или это была «игла, которой он зашивает себе рот». Ибо в меловом мире молчат, в меловом мире не до музыки, а звуки мелового мира – это марокассы и кастаньеты старухи Тинберген, бубны и тамбурины и барабаны дорог в никуда; заткнись, - кричит отец-прокурор Нимфее, сам он поёт лишь после тяжёлых заседаний, на которых досталось всем, поёт, бреясь: «В неапольском порту с пробоиной в борту Джанетта поправляла такелаж, но прежде чем уйти в далекие пути, на берег был отправлен экипаж». Неаполитанская песенка. Все бы у прокурора, будь воля его, «попиликали» - «моцарты фиговы». Обойдемся сломанным патефоном. «Ну ее, всю эту музыку, одна Баркаролла чего стоит», - отмахивается кондуктор/констриктор/удав – давит. А электричка – несётся в дачи: где-то на поляне там расположился духовой оркестр: ноты не на пюпитрах – на траве, музыканты – на еловых пнях; это лесной оркестр, которого, может, и нет вовсе, но музыка играет, и  «хочется снять обувь свою, носки, встать на цыпочки и танцевать под эту далекую музыку, глядя в небо, хочется, чтобы она  никогда  не переставала». Но приходят косари, и начинают косить траву, и нотные тетради падают; трубач тихо уходит в чащу, за ним валторнист, фагот, корнет, ударные, вторая и третья трубы, тихо, гуськом, в чащу, флейтисты, идут слушать птиц и пить родниковую воду, музыка не перестаёт – пианиссимо, оставшись, на поляне, и это – «вальс, который только вчера был  кем-нибудь  из  нашего  числа: человек  исчез,  перешел  в  звуки,  а мы никогда не узнаем об этом».
Вот почему, стоя на берегу Леты, Павел Петрович кричал криком, с ума сводящим: «И к черту вашу сопливую похоронную музыку, гоните  пинками в зад проспиртованных оркестрантов», - это всё фальшь и уродство сердец, подобных  «унылым болотным жабам», сравнить лишь с музыкой самого всего мира, уходящей в вечность уходящего в вечность. В последний путь провожали учителя ученики его – дураки: «духовой оркестр, пять или шесть ребят, причем было две трубы, а остальные – барабаны, большие и маленькие, представляете?» Думаю, так лучше, чем. В их музыке больше правды. Как в тех глухих ударах одного из спецшкольников, когда он  «методически бил палкой по водосточным трубам, пытаясь в знак протеста против всего – сыграть ноктюрн на их флейте». Протест «против всего» – это и тот «Гимн просветленного человечества», который не поют – воют и «при первых же аккордах которого всякий имеющий уши обязан отложить все дела, встать и трепетно внимать ему»: песня «окровавленная, заснеженная, в изорванном и грязном  платье  девушки,  с которой  насильно  сделали  все,  что  хотели».  Меловой мир делает с нами свое скирлы, обезъязычивая и обезушивая, оглупляя и обманывая нас, заставляя плясать под свою дудку – нет, даже не дудку: барабан – «с нарисованной на боку козлиной мордой»: всем в строй: «репетиция сборного танцевального ансамбля специальных школ города»: «Бояре, она дурочка у нас, молодые, она дурочка у нас, - пели одни. Бояре, а мы выучим ее, молодые, а мы выучим ее, - обещали другие» (истерично). Рояль сбивается, фальшивит, глотает собственные клавиши. Меловой мир – это группа глаголов русского языка, составляющих известное исключение из правил, ритмически организована для удобства запоминания: гнать – как скот,  держать – в страхе, обидеть, вертеть - как куклу в руках, видеть и слышать – несчастье, при этом дышать - спокойно, ненавидеть – всё тех же кукловодов, но продолжать – зависеть и терпеть. Но можно – бежать из этого мира, и Ученик такой-то – бежит, бежит, обращаясь в свой собственный крик (в бочку): Нимфея Нимфея Нимфея ея-ея-ея я-я-я а-а-а-… Учитель Павел призывает к крику, к «разрезанию суровых ниток на заштопанных ртах», и школа – орёт свою ораторию  «чудовищным онемевшим хором». Онемевшим. Но среди этих, ничего не значивших и ничего не стоивших, голосов, «свивавшихся в бестолковый, бессмысленный, безголосый шумный клубок шума» и «обреченных на безвестность», был голос, воплощавший чистоту, силу и «смертельную торжественную горечь», подобный «парению раненой птицы»: то пела Роза Ветрова, «лучшее среди дефективных всех школ контральто», - голос мечты, голос любви, голос надежды, он «пробивался  сквозь все, все презирая, он возрастал и падал, дабы возрасти» - других голосов не было в зале для актов.
Голос этот столь же одинок, что и голос флейты маэстро, он дачник, упражняется на веранде, изысканность его мелодии трогает даже лодки, они остекленело плывут по озеру. Озеро не Лета ли? «Мы так соскучились по музыке, по вас и по вашему саду», - придя на урок к маэстро, говорит Нимфея: врачи рекомендовали ему занятия музыкой: «знаете, время становления, такой возраст, ну да, баян, ну да,  аккордеон,  скрипка, фортепьяно,  скорее  даже  форте,  чем  пьяно».  «…я осознал, что, в сущности, необыкновенно люблю всю музыку, особенно аккордеон три четверти», - мечтает разучить чардаш, внешкольный, слышит его, но чардаш – 2/4, а тут – 3/4: играет вальс:  и-и-и, раз-два-три, темп всё быстрее,   раз-два-три, звуки всё громче, и-раз, и-два, и-три: вагон электрички, дождь в окне, плач о любви, слякоть, станция, заснеженная платформа, скрипучие ступени, мост, исписанный мелом товарный/курьерский внизу мчит, что кружится голова, неистовый чардаш, падает:  «тук-тук здравствуйте Вета Аркадьевна». *Строчки из найденной мною венгерской песенки: «Чардаш, чардаш танцуя, рождаемся мы вновь, этот танец вечный, как любовь…»
Нимфея почти не умеет играть. Маэстро занимается не с ним, а с его мамой, там, в башенке на втором этаже, после – спускаются оба по скирлучей лесенке, мальчик готов встречать их секстами и гаммами, и всё то время, что они наверху, сам пытается разучивать – чардаш, и готов молчать, чтобы его возили к маэстро, клянётся не ябедничать:  «Занимайтесь, занимайтесь, а я буду играть чардаш». Мать просит сыграть что-нибудь печальное, скорбное для покойницы бабушки – «пьеса Брамса, объявляет Нимфея, - называется Картошка» (4/4), играет безумное, дураковское, смешенное с всё тем же вальсом: и-и-и – раз-два-три, раз-два-три,  раз-два-три, во саду ли,  в огороде  ль девушки  гуляли,  гуля-я-яли,  раз-два-три, раз-два-три. Не умеет играть, но в то же самое время, помимо звуков Баркаролы/Барракуды – слышит, хорошо слышит: «звуки железной дороги, когда с далекого моста у самой черты города сыплются и сквозят в оголенных ветвях бузины  фиолетовые трамвайные искры, а из магазина у рынка … разнорабочие увозят на телеге ящики с пустыми бутылками; бутылки металлически лязгают и звенят,  лошадь стучит подковами  по  ледяному булыжнику, а рабочие кричат и смеются».
 «Мой аккордеон звучит в те минуты одиноко», - заключает Нимфея. Как крик в бочку. Звуки зимнего вечера тем временем сливаются в музыку летнего утра: «Дудочка маневрового паровоза "кукушка" поет на рассвете:  пастушеский рожок,  флейта,  корнет-а-пистон,  детский  плач,  дудели-дей». Маленький духовой оркестр, без тяжелого дыхания аккордеона. Дудочка-кукушка: «напела (напоет) мне много лет жизни»; пастушеский рожок предупредит о грядущей смерти; флейта прозвучит одиноко над Летой; корнет-а-пистон вступит последним в тот самый вальс, вечерний вальс, который прервётся плачем младенца. Дудели-дей – летит весёлый Нимфея на велосипеде в вечность.