Желто-серый

А дальше – тишина.

Русский от прапрапрапрабабушки и прапрапрапрадедушки до цвета глаз и волос мальчик с бисексуальным французским именем Мишель поцеловал меня в шею. А потом в глаз. И немножко укусил за нижнюю губу. Потом уткнулся в ямочку на моем плече и уснул. 

Примерно так мы и начали встречаться. Через неделю я переехала к нему от родителей. Сказала им: «Так на время». А они сказали: «Уходи насовсем». Ну и ладно.
На его заработанные и мои последние мы купили новый широкий диван и мягкий волосатый плед. Диван был в малозаметную полоску, а плед – шотландской расцветки. Шерстяной и мягкий. Наш сон превратился в приятнейший ежедневный ритуал. Мы уединялись в шерстяном мире и жили по теории относительности. Искажение времени и пространства было заметным, но не удивительным для нас обоих. По большому счету, как раз на искажение нам было наплевать. В конце концов, это же тоже физический закон, ничем не хуже любого другого.

Я светилась под пледом, как, впрочем, и без пледа, любила Мишеля нещадно и восхищалась тоненькими белесыми волосками на его руках и пупке. Жалела, что у меня не было шанса посмотреть на пуповину, когда-то соединяющую его с мамой. Интересно, она тоже была мохнатая? 

На улице арбузно пахло весной, хотя всюду еще лежал желто-серый снег. Мишель говорил, что снег то ли зеленый, то ли с фиолетовым оттенком. У него был какой-то странный вид дальтонизма. Однажды, когда мы ложились уже  спать, я вдруг увидела у него на ладони порез. Рана еще кровоточила, выделяя красно-ртутные шарики, как тля выделяет муравьиный сок. Он на секунду смутился, потом как-то вызывающе и одновременно открыто и счастливо улыбнулся. Даже рассмеялся на секунду. Но потом посерьезнел и, прежде чем я успела задать вопрос, сказал, - «Не обращай внимания», - и игриво лизнул ранку. Я заметила, как похожие на рожки улитки сосочки на его языке вытянулись, прилипли на четверть секунды к ладони, впитали кровь и скрылись.
Развеселившись и решив не задавать лишних вопросов, я радостно юркнула под наш любимый шотландский плед…. Меня будто стукнуло током. На секунду я решила, что под ним лежит электрический скат: так горело и щипало все мое тело. Еще не оправившись от шока и боясь заглянуть под одеяло, я посмотрела на Мишеля. Он уставился на меня с выжидательным интересом. В глазах потемнело от боли, безотчетного ужаса и ощущения чего-то мистического и необъяснимого… Я набрала воздуха в легкие, почувствовала, как всасываются спаренные атомы О2, как они, растворяясь и распадаясь на электроны, бегут по моей крови, спотыкаясь об алкоголь и никотин… и откинула плед в сторону… Вся простыня была залита и забрызгана кровью, перемешанной с серо-желтыми лезвиями. Мишель сказал, что они то ли зеленые, то ли с фиолетовым оттенком. Он весело улыбнулся мне и рассмеялся: «Не расстраивайся. Это быстро заживет». Я выдохнула и разревелась от боли и обиды, и еще от неспособности понять, что происходит. Любимый сел на край дивана, кончиками пальцев собрал все лезвия, а потом наклонился, чтобы заглянуть мне в глаза. Он все еще торжествующе улыбался, будто бы только что сделал мне самый лучший подарок на земле. Я отодвинулась от него в страхе. Тогда он вдруг посерьезнел… Потом наклонился и начал нежно слизывать металлические на вкус капельки крови. Он гладил меня по голове, приговаривая: «Бедная моя девочка, что же ты так плачешь, не плачь, я сделал тебе больно, но это было важно, понимаешь, это было нужно, это было для тебя и для меня, понимаешь?». И все целовал и целовал меня окрашенными моей кровью губами…
С утра я проснулась вся разбитая. Некоторые ранки опухли и пульсирующе болели. Я просто не могла встать с кровати. Мишель прогулял работу и не отходил от меня весь день. Читал книжку про Винни-Пуха, носил еду в постель, мазал ранки какой-то мазью, которую он нашел в своей аптечке. Был нежен, как весенняя лужайка.

Прошло пару месяцев. Я успела забыть о том случае. Кое-где остались небольшие шрамы, однако Мишель смотрел на них с восхищением, как на боевые раны, и все время повторял, что я молодец. Однако иногда он начинал грустить, садился на окошко и долго смотрел в майское ночное небо, вдыхая жизни молодых травинок и новых листочков, его силуэт подрагивал вместе со светом лампы, становился то плоским, то объемным, то каким-то уж совсем относительным. Причем относительным без меня, что не могло не расстраивать. Если я подходила к нему в такие моменты, он отмахивался или начинал злиться, все твердил, что я его не понимаю. Некоторых вещей я действительно не понимала. Но пытаться приоткрыть эту завесу означало выйти за рамки нашего мира… А сделать этого я не могла. Мне-то казалось, что любовь – это значит уметь не переступать границы. И потом, я слишком боялась того, что я могу там увидеть. Иногда мне представлялся внутри него сказочный мир – и тогда я была готова почти на все, но иногда вдруг я почти видела в его глазах темный подвал с паутиной и ржавыми покореженными кусками металла, и решала, что я ничего и никогда не хочу знать. 

Май был невероятно теплый. Мишель часто любовался весенней ночью – один или со мной. Я ощущала ее всем телом круглосуточно. Я ходила в легком сарафане и босоножках и все мечтала выехать загород, чтобы походить босиком по траве, но у Мишеля не было времени, а оставлять его одного мне не хотелось. От скуки и я нашла себе работу. Ничего серьезного: что-то типа секретарши, полный рабочий день, соцпакет, обеды и все в том же духе. 300 баксов в месяц. Не много, но хоть было, чем заняться, пока он на работе.

Где-то в конце мая в офисе устроили корпоративную вечеринку в честь пятидесятилетия начальника. Закончилось все около полуночи, нас на машинах развезли домой. Уставшая, растрепанная и пьяная, я прислонилась лбом к дверному косяку и позвонила. Никто не открыл. Изнутри ни звука. Я удивилась, пошарила в сумочке, открыла дверь ключами. Попыталась включить свет – дохлый номер. Свет отключили, как это часто бывает. Я вздохнула: вечер в темноте и в одиночестве… Раздумывая, куда мог деться Мишель, я прошла в гостиную…

Все мое опьянение испарилось, когда я увидела в углу черную тень размером со сложенного пополам тигра, с зелеными светящимися глазами, шипящую, чавкающую и покачивающуюся из сторону в сторону. Лунная дорожка проходила где-то рядом, но не касалась этого ужасного существа. Страх поднялся из глубин, откуда-то из желудка, я попыталась нащупать выключатель и включить свет – не работает!!! Стены сдвинулись, потолок упал на меня, где-то в желудке загорелся пожар, обжегший легкие и горло. Я закрыла глаза и закричала. Потом почти упала на пол и заплакала от страха. Сжалась обратно в эмбрион, представила, что я не существую. И кричала, кричала, будто не крик родился из меня, а я родилась из крика.  Когда существо дотронулось до моего плеча, и Мишелиным голосом сказало: «Привет, милая. Ну чего ты опять так испугалась?», - перед моими глазами побежали желто-серые круги (потом Мишель скажет, что они, наверняка, были зеленые или с фиолетовым оттенком) и, кажется, я отключилась.

Очнулась я на диване. Мишель сидел рядом с баночкой нашатыря, которая тоже оказалась у него в аптечке. Вспомнив все, я отшатнулась от него и зарыдала. Он снова выглядел счастливым. Он почти смеялся, но сдерживался. Его глаза светились восторгом. «Смотри», - сказал он и показал мне два фосфорных шарика. «И еще я ввырррубил пррробки», - торжественно отчеканил он. И поцеловал меня в нос. А потом укусил за нижнюю губу. Очень приятно. А потом долго обнимал и шептал на ушко истории про наше будущее и общее счастье. В голове у меня все еще шумело, мозг завис. Я не слушала его, упорно пытаясь понять… понять… понять… что там, в этой голове, зачем, почему…. Я же видела, что все это ради меня и ради любви… Но мне-то это не нужно… Я не могла понять причину. И мне было страшно…. Впрочем, он умел снимать мое напряжение самым искусным образом.

Еще несколько раз он пугал и ранил меня, придумывал самые неожиданные повороты событий, ломал, убивал и воскрешал меня… и в какой-то момент страх стал для меня чем-то жизненно необходимым. Все выросло в одну живую цепочку: я, страх, любовь, Мишель, боль… и сплетение усталых рук.

И тогда мой русский француз исчез. Когда я пришла с работы, его шкаф был пуст, на бледно-полосатом диване красовался аккуратно сложенный плед, а на столе – горсть страниц из его записной книжки, аккуратно разрезанных ножницами на мелкие кусочки.
Мишель больше не вернется. Никогда. Если бы я могла тогда думать, я бы додумалась до самого простого решения – шагнуть с подоконника. Но меня поглотило отупение, мне казалось, что все мои нервные клетки набухли, отекли и почти перестали воспринимать. Поэтому я не придумала ничего лучше, чем начать склеивать страницы. На это у меня ушло два дня.

«Руки, руки, руки… Длинные пальцы, играющие темными струящимися волосами, забирающиеся внутрь, через волосы добирающиеся до самых корней, до самого сердца, так что оно колотится, выпрыгивает, так что сердце покрывается мурашками и сокращается в ритме африканских тамтамов. Там-та-да-дам, тум-тум-ту-дум… Сердце, как кобра за флейтой, следует за этими руками, которые все еще скользят там, в волосах, и одновременно касаются каждой поры на теле, каждой родинки, мягко впиваются коготками в кожу, оставляя розоватые бороздки блаженства.

- А что ты будешь делать, если я лишу тебя этого дара? Если ты никогда больше не сможешь прикоснуться и почувствовать прикосновение?

На самых кончиках губ жар. Тонко касаясь, тонко впиваясь зубами, шепча сердцу самые неслышные и самые кричащие слова, шепча… почти эпилептический шепот… Шепот, шепот, шепот. Заклинания магов и шаманов, первые слова, звуки, звуки, шепот… Тишшшшшшшина. Шум одежды, шум моря, шум новых весенних листьев. И шепот. Твой. Тебе. Губы шепчут обо всем, шепчут это лицу, ушам, губам, глазам, сердцу, слегка прикасаясь, только-только… вот.. вот… и шепчут, шепчут о смерти и о боли. Шепчут о любви и о воде. Шшшшшшшшепчут, как песок на пляже, как дождь, как вода, как деревья в лесу, как шепчет тишина, тебе… тебе.

« Dies irae, dies illa
Dies irae, dies illa
Tuba mirum spagrens sonum
Descendit in inferno»

- Это не спасет тебя. Я лишу тебя губ. Я лишу тебя и слуха. У тебя ничего не останется. Ни-че-го. Никакого шепота. Никакого шума.

Глаза. Проникают в самые недосягаемые уголки…  Блики, блеск, матовость кожи, мелкие, микроскопические волоски, точки, царапинки, движения, скованность мышц, расслабленность мышц, снова скованность, вмятинка, трещинка, дыхание, вдох, выдох… Живет, чувствует, дрожит в водяном отражении, трепещет. Легкость, тонкость, хрупкость…

- Упрямая. Ты не понимаешь! А если я отниму у тебя все? Если у тебя ничего не останется? Ни прикосновений, ни губ, ни слуха, ни зрения – что тогда? Ты и тогда будешь любить меня?»

Прочитав собранную из обрывков сказку, я не плакала, не смеялась, я не распалась на частицы, я не задохнулась от злости, я не пыталась проанализировать написанное им, я не стала шагать из окошка, я не повесилась, я не пыталась решить загадку….
Все, на что хватило еще моих догорающих нервных окончаний, было лечь на пол, впиться спиной в холод кафеля и больше не шевелиться.

И еще одно. Подписать к склеенным листочкам вконце. Желто-серым карандашом.
«Отбери у меня все - и ты станешь мной…»