Сохраняйте Билет до Конца Сеанса

Лучше, конечно, вообще не родиться. Но если уж родилась, приходится жить как-то.

Бывшая одноклассница Анька спросила Екатерину Юрьевну по телефону: «Ты знаешь, что у Муравьева инсульт?»
«Как?..» - будто не понимая, сказала Екатерина Юрьевна.
«Так. Левая сторона отнялась. Ивлев с Антоном были в больнице. Врач сказал, что, скорее всего, восстановится. Давай сходим, проведаем».

Ну вот, живешь как-то, а потом узнаешь, что у твоей первой любви - инсульт. И диагноз твой – старость.

***

Шестой «Г» был полон хулиганов и вольнодумцев. Народу в школе, окруженной новостройками, становилось все больше, пришлось организовать четвертый по счету класс в параллели. Под шумок, кроме новеньких, туда сплавили всех тех шестиклашек, кто совсем достал учителей. Жизнь начиналась с чистого листа. На классном часе решали, кому делать стенгазету. Девочки напирали на мальчиков, настаивая на кандидатуре Кати Кузьминой, которая лучше всех рисовала личики на полях тетрадей. Мальчики противопоставляли своего выдвиженца Лешу Муравьева. Устроили соревнование. Муравьев твердой рукой вывел на доске профиль гордого индейца. У нее так, конечно, не получится. Катя и пробовать не стала. «Ладно, пусть тогда вместе рисуют», - не сдались пионерки.

До четырнадцати лет она была дурнушкой. Длинноносая, нескладная; ко всему, обидчивая и плаксивая. Помножьте на бедность родителей, и получите нелепую девочку в трижды надставленной плюшевой шубе, в хлопчатобумажных колготках. Если в школе намечался «Огонек», Катя за две недели начинала прикидывать: надену мамину серую юбку с вышитой рябиной, вязаную жилетку и зеленую блузку. Но Иванова приходила в настоящих джинсах, а Верстакова в сверкающем парчовом платье; и юбка, жилетка, рябина – это было просто смешно. Мечтала о туфлях, но просить не решалась, в итоге, мама купила, но не то, опять не то - какие-то коричневые ботинки на шнурках вместо легких лодочек.

А Муравьев, между прочим, был мечтой всех девочек класса. И почему он влюбился в Катю, полнейшая загадка, да он себя практически и не выдавал. Был, правда, случай. Гуляли компанией в зоопарке, Катя, как положено чувствительной натуре, отворачивалась от зверушек в клетках и всплескивала руками: «невыносимо смотреть, как они томятся в неволе» и даже роняла слезу, при этом боковым зрением она видела, что Муравьев заметил ее страдания и кусает губу от сочувствия. А потом пошел дождь, и ее красные босоножки из клеенки, с ремешками до самого колена, начали расклеиваться и разваливаться на глазах, тут уже стало не до фальшивых слез, полились настоящие, а Муравьев жалобно сказал: «Вот ведь делают! Может их за чулки как-нибудь заткнуть?», подразумевая ее подследники. Ну, и какая еще могла быть любовь в шестом классе - взгляды, намеки, но она и это быстренько испортила.

Что-то взыграло у всех к Муравьеву. Неприязненные чувства. И симпатичный он, и умный, и талантливый, девочкам нравится. Массовый психоз: объявляем ему бойкот, и повод нашелся, абсолютно нелепый, через два дня никто его толком и сформулировать не мог. Катя была вдохновителем и организатором, причем внутренне не переставала себе поражаться: она тоже была влюблена в Муравьева. Противоречия подросткового возраста. А он никак не мог понять, почему от него отворачиваются и не разговаривают, потом дрожащим голосом спросил у Кати: «вы что, бойкот мне объявили?», а она, не в силах ответить: ни да, ни нет, шарахнулась в сторону, но ему уже все было ясно. Один Саша Ивлев не бросил Муравьева. И уже был ему другом до конца школы.

Бойкот кончился через неделю, а гадкий осадок остался на годы, Муравьев ненавидел ее, высмеивал, а она с болезненным пылом расспрашивала: «что он еще обо мне говорил?» - «Говорил, что ты - дура красноносая, ревешь каждый день и все время выпендриваешься».

В девятом классе она попросила у Муравьева прощенья, и он простил. На одной вечеринке все стали вспоминать, кто в кого был влюблен, и он со смешком сказал: «А я – в тебя. Но ты быстро раздавила это светлое чувство».

В десятом начался их роман, продлившийся полтора месяца. Однажды Катя зашла навестить простуженного Муравьева. Он встретил ее, кутаясь в плед, как древний римлянин в тогу. У него был постельный режим, за который Катя после благодарила судьбу, потому что первым стал не многоопытный плейбой, не пьяный дружбан с дискотеки, а неумелый мальчик.

После школы они иногда виделись. И как-то на вечере встречи одноклассников Муравьев сказал ей очень серьезно: «Спасибо тебе». «За что? - ответила Катя, - а за это… Ну, какие пустяки!..»

«Незачем глумиться», - строго произнес он.

***

Идти в больницу к Муравьеву Екатерине Юрьевне было неловко, двадцать лет со школы прошло, и будет ли он рад, что подруга юности видит его слабость? К тому же, Аня обрадовала ее назавтра, что Муравьев идет на поправку, жена от него не отходит, слава Богу, так что, ни к чему нам таскаться, человека смущать, вот поднимется на ноги, тогда соберемся.
 
***

После восьмого класса Катя поехала в летний трудовой лагерь. Их отряд заселили в один из дощатых бараков, разделенных фанерой на комнаты-ячейки, где помещались только кровати. В ячейках жили по шесть человек. Крайнюю заняли мальчики из старшего класса – разгильдяи, интеллектуалы, цвет школы. И один из них, Алексеев, как-то сказал Кате: «Ты заходи к нам». Она даже не сразу поняла, что это относится к ней, как это она, Катя, к ним «зайдет».

Приглашение повторилось, на этот раз от Мешкова. Сначала они старались для своего третьего друга, но скоро это стало совершенно неважно, потому что она уже была подружкой всей компании, и, кажется, нравилась троим из них, или даже четверым. Видимо, по этой причине никто конкретно за ней не ухаживал. Она часами сидела на одной из пружинных кроватей в заветной комнате, и через приоткрытую дверь ей было видно, как мимо шныряют недовольные девицы – гордячки-старшеклассницы, и прочие. Но кроме нее никто не допускался. Давыдов учил ее играть в бридж, Прохоров говорил о книгах и  музыке, Волков перебирал струны гитары, Алексеев молчал и нежно улыбался.

Они покровительствовали ей, занимали место в столовой. Они сделали с ней то же, что фея с Золушкой, или Пигмалион со своей Галатеей – она расцвела и похорошела. И на дискотеке два других старших мальчика, Лазарчук и Данилов, причем оба Сергеи, встали перед Катей, чтобы она выбрала, с кем будет танцевать. Ей не нравился ни тот, ни другой, но она пошла с Лазарчуком. Назавтра Лазарчука побили по надуманному поводу, и один из участников этого избиения проболтался Кате, что с последним тычком Лазарчуку сказали: «И не подходи больше к Кате Кузьминой!»

Так в пятнадцать лет она стала определенно привлекательной. Дурнушка спряталась внутри.

Осенью Катя подружилась с новенькой девочкой в их классе, пришедшей из интерната для дипломатических детей. Аня была умна, остра на язык и полностью упакована. На второй день знакомства она научила Катю курить. От полноты чувств Катя поведала ей о своих летних успехах, длинно, путано, со многими только ей интересными подробностями: кто что сказал, и т.п. Потом опомнилась: «Кажется, зря я рассказываю, тебе скучно, наверное».

«Да уж, - зевнула ей в лицо Аня, - тоска полнейшая, даже говорить с тобой сейчас неохота». И все-таки через пару недель они стали не разлей вода. Конечно, Аньке тоже хотелось дружить с этими прекрасными мальчиками.

У нее было все на свете и даже телевизоры загадочным образом включались на расстоянии, при помощи коробочки с кнопками. Однажды Анька уговорила Катю надеть свое голубое джинсовое платье, узкое, с длинной молнией впереди. Катя смущенно поправляла волосы. «Надо же, - удивилась Анька, - уж на что ты страшненькая, а одеть тебя хоть как-то – и ничего».

Когда Катя пришла домой в том платье, мама возмутилась и настоятельно просила больше чужих вещей не надевать. Через неделю принесла Кате платье такого же фасона, но из черного «мелкого» вельвета. Его сшила мамина подруга Зинка, распоров и перекрасив, широченные брюки и еще что-то. Катя носила его, не снимая. Платье смотрелось прекрасно, но линяло при стирке и было скроено из узких кусков с таким маленьким запасом на швы, что, к сожалению, через полгода буквально расползлось.

На следующий год Катя поехала в тот же лагерь, а ее друзья, закончив школу, остались в Москве. Без них было совершенно не то. Он писала письма – Прохору и Волку раз в неделю, а Давыдову каждый день. Она написала ему, когда ее встретить, а собственной матери – нет. Поезд пришел в Москву в пять утра - на запасной путь в километре от вокзала. Никакого Давыдова, конечно, не было. Вдоль вагона среди сорняков шла обиженная мама.

***

Аня темнила по поводу того, с кем общается. У нее была формулировка «Мы с моими ребятами». Какие-то далекие сферы. Катя, наоборот, знакомила всех со всеми. Но один раз Аня таки свозила Катю к ребятам: на флэт. Тогда им было по пятнадцать. Аня сказала: «Поедем к моему Максу на день рождения». Стоял темный ноябрьский вечер – часов семь, ехать предстояло в Лефортово, и Катя согласилась, не моргнув глазом. Родителям сказала, что вернется к десяти, не уточнив, куда собирается. Подразумевалось, что к Аньке.

На флэту сидели длинноволосые люди и бренчали на гитарах. Людям на вид было по двадцать с чем-то. Здороваясь, обнимались. Кроме Ани с Катей девушек не было, еды тоже не было. Было вино.

Огромный лохматый Макс в расстегнутой рубашке поцеловал Катину руку. Познакомил с непризнанным художником Шерифом, худым блондином с бородкой и эспаньолкой. У него и звезда была на джинсовой рубашке.

Целовались в ванной. Шериф рассказал, что его зовут Юра Шилов, и что он скоро насовсем уедет в Америку.  Вино без закуски, провалы в памяти. Когда Катя поняла, что надо домой, метро уже не ходило. Анька тогда жила одна, выжив из дому очередную приставленную родителями бонну, и поэтому заявила, что ну его на фиг, домой. Шериф пообещал: поймаем тачку. Они с Катей долго шли по холодной пустой улице, пошел снег, машин не было. Шериф сказал, что все, без мазы, надо возвращаться.
 
Снова пришли на флэт. Вдруг появился Катин папа. Адрес, а точнее телефон, он мог узнать единственным путем – разыскав Анькину изгнанную бонну, что было в принципе возможно, так как мама поддерживала с нею контакт. Папа пинками затолкал Катю в такси, а заодно и Аньку, даже не поинтересовавшись ее планами на ночь, и так же, пинками – в квартиру, в Катину комнату, где стояло два узких диванчика. Они затихли, потрясенные этим человеческим ураганом, только через полчаса  решились пробраться в туалет. Мама к ним даже не заглянула.

С утра поплелись в школу. Было скучно, и недосып тоже сказывался. Они зевали, поглядывая в окошко. На пятом уроке среди кустиков замаячили Макс, Шериф и еще один из вчерашних – вылитый Джордж Харрисон индийского периода. На шестой они уже не пошли, тронулись к Ане. Та вытащила из родительских закромов пару бутылок. Спросила: «Крысомор будете? Отрава, но мы с Катькой пьем. Больше нет ничего». – «Это же Чинзано!» - обрадовались ребята. «Мы зовем Крысомор. Горько, а что делать?»

Харрисон оборвал с хрустальной люстры привешенных на веревочках прозрачных целлулоидных рыбок и выпустил их плавать в салатницу. Анька смотрела неодобрительно, не любила беспорядка. Чинзано больше не дала, и Шериф пошел за вином. Отличница Катя в легком пальтишке поверх школьной формы указывала путь в овощной магазин: вдоль улицы и во двор.

Шериф, то есть Юра Шилов, по дороге со слезой рассказал, что в Америке ему придется, скорее всего, работать мусорщиком, другого не дано, и что пора уже привыкать. С этими словами принялся выворачивать чугунный канализационный люк на тротуаре. Люк подцеплялся плохо. Катя стояла рядом, с интересом наблюдала за Юриными действиями. Люк он поднял, но удерживал недолго, и уронил Кате на ногу, на ее хилый осенний ботинок. Было больно. Ногу извлекли с трудом и Катя, прихрамывая, двинулась дальше. Купили сухого, выпили у Аньки, стемнело. Ступня сильно распухла и кровоточила.

Она еле обулась, и пьяный Шериф довел ее до дому. Мама посмотрела на ногу, дала Шерифу таз и сказала принести снегу. После вытолкала со словами: «И чтобы духу твоего!..»

В травмпункте сделали снимок – целых костей в ступне осталось не так много. Врач, по мистическому совпадению - Юрий Александрович Шилов, слепил Кате гипс вроде сапожка. Никакая обувь на гипс не лезла. Катя скучала с месяц, потом обнаружила, что сапожок снимается и надевается без проблем, и ходила днем прогуляться – в гости и просто так, по улице. Видимо, молодые кости уже срослись.

Еще через месяц врач-травматолог Юрий Шилов с огромной помпой разбил Катин гипс, и сказал, что всё в порядке, только мизинец чуть кривоват.

***

Я живу в своем доме пятнадцать лет – с тех пор, как уехала от родителей.
Проходя по двору, только успеваю здороваться и раскланиваться.
Я шучу: «близкие друзья, это друзья, живущие близко». Все меньше желания тащиться к кому-то на другой конец города.
И получается, что соседей я знаю лучше, чем своих родственников, которых вижу три раза в год на общих праздниках.
В нашей семье, слава Богу, коммунистов никогда не было, а вот Галина Петровна из второго подъезда – старая коммунистка. Старая не в смысле возраста, а в смысле верности убеждениям. Первого мая и седьмого ноября ходит на митинги.
Встречая меня в лифте, норовит подсунуть газету «Завтра»: «Возьмите, Катюша, почитайте. Прекрасная статья о развале нашей науки. Вы ведь диссертацию писали? А теперь вынуждены бухгалтером работать? Ну вот, видите!»
Галина Петровна слышать не хочет о реалиях современной жизни -  о всяких там секс-турах, шоп-турах, секс-шопах, лидерах, дилерах, топ-моделях и топ-менеджерах.
А ее сын, как раз, имеет собственную преуспевающую турфирму. То есть, по меркам Галины Петровны, он самый, что ни на есть, захребетник, эксплуататор и ворюга. Но она сына очень любит, как и он ее. О роде его занятий скромно умалчивает, говорит, что он «на производстве». Но я-то знаю. С какого-такого производства ее Ваня приезжает к ней на БМВ?
Кроме того, по совпадению, один из его офисов соседствует с нашим.
Несмотря на все богатство сына, она держится стойко, десять лет носит свое пальто и все ту же кофту, гордо живет на пенсию.
Этим летом я встретила Галину Петровну, одетую неожиданно – в белые брюки и белую же футболку.
Она шла по двору, увидев меня, затормозила, и большие темные очки не могли скрыть ее смятения.
Я поздоровалась с ней. «Катя, - заговорила она громким шепотом, - Катя! Он уговаривал меня два года, и вот – уговорил!»
От растерянности она забыла и про свою тайну, и про конспирацию.
«Катя! Там коммунизм!» – вскричала она.
Из последующего разговора я поняла, что Ване удалось, наконец, отправить ее на море. На Крит. И ничего умнее, чем поместить ее в клаб-медовский отель «все включено», он не придумал. Наверное, так ему показалось проще.
Он не подозревал, какой страшный удар наносит по психике родной матери.
«Катя, там не нужны деньги, вы понимаете? Можно есть и пить, что хочешь. Такая жалость, что у меня почти не было аппетита…»
«А я давно говорю, что коммунизм – это завершающая стадия капитализма», - ляпнула я.
Она посмотрела на меня страдальчески, махнула рукой и пошла дальше. Белое ей шло чрезвычайно.

***

Это в книгах так бывает: ясные и четкие линии, была любовь с этим, да прошла, появился другой, а с первым все кончено.

В Катиной жизни дело обстояло вот как: сначала появились робкие любовные пунктиры, одиночные, потом два-три параллельных, позже некоторые из них превратились во вполне солидные линии, а другие так и тянулись пунктирами лет по пять – десять. Линии и пунктиры пропадали, рисовались новые. Параллельными ее романы назвать было нельзя: все страшно путалось и вихрилось.

Еще не завершилась история с Муравьевым – первое чувство, нежные мучения; а рядом были новые взрослые мальчики, и всё непонятно.

Алексеев весело, легко и бескорыстно научил ее любви. Благодаря ему Катя узнала, чего следует ждать от мужчины, и что такое эталонный любовник. Он был красивым, милым, добрым, и не заморачивался на предмет сложных материй. Они общались еще добрых двадцать лет.

Прохор, тонкий и умный, нежно дружил с ней. С ним было интересно, и Катя радовалась ему. За ручку ходили на закрытые кинопросмотры и авангардные выставки. Их дружба и все отношения прекратились через десять лет под сентябрьским дождем.

Давыдов был страстью ее юности. Эта страсть кончилась для нее абортом в двадцать три, а потом, уже много позже, в холодную февральскую ночь он сидел на полу в прихожей ее квартиры и говорил, говорил. Она слушала молча, прислонившись к косяку. Он не просил прощенья, выходило, что, вроде как, Катя со своей безумной и на все согласной любовью сама во всем виновата. Потом сказал: «Всё. Больше я не приду сюда никогда». Не приходил. И, случайно встречаясь где-то, оба держались отстраненно.

На втором курсе университета Катя познакомилась с Никитой, очень серьезным, голубоглазым. Никита учился на курс старше и был умилительно правильным, Катя просто влюбилась в эту правильность. И заодно влюбилась в Никиту, и даже, вроде как, сама сделала ему предложение, которое скромный Никита с благодарностью принял. Но со свадьбой не спешил.

Прочие любовные линии прервались. Только пара вечных пунктиров, Прохор с Алексеевым, нет-нет, да и проскакивали в безмятежности ее почти что семейной жизни.

Никита приезжал к ней ежедневно после занятий. Катина мама кормила их, Никита с Катей учились, готовились к институту. Потом читали книги из обширной библиотеки и слушали музыку. Он заботился о ней, помогал писать курсовик: стучал на пишущей машинке главу за главой. У самой Кати выходило огромное количество опечаток.

Они с Никитой были как верная семейная чета, которой уже почти не о чем говорить, и надоело заниматься сексом. Впрочем, Катя еще нашла в себе силы однажды отказать Алексееву.

Решилась познакомить Никиту с Анькой. Та держалась сугубо серьезно, с оттенком скорби, но как только Никита отбыл, начала громко и невежливо смеяться. Катя обиделась и сказала: Никита – красивый; что было чистой правдой. После этого Анька окончательно закатилась: «Красивый... ох... красивый... я не могу... это у тебя-то, после  ребят с нашего двора... »

К себе домой Никита не водил Катю ни разу за два года. Рассказал, что живет с папой и мамой, что они на пенсии. Катя все гадала: кого стесняется Никита, ее или своих родителей? Наконец, нашелся повод пойти к нему. У Никиты был день рождения, и Катя настояла.

В маленькой двушке со смежными комнатами, на тахте, на фоне настенного ковра, сидели похожие друг на друга седые старичок и старушка с глазами, голубыми, как у Никиты. «ПРЯТАЛ я от вас Катю, ПРЯТАЛ...» - напевно произнес Никита, подталкивая Катю вперед. Услышав эти слова, Катя мгновенно вспомнила, как один из ее старших друзей, рассказывая про семью своей жены, сказал: «Еще немного, и на нашей свадьбе был бы гармонист с гармошкой...»

В тот день под Катиными окнами снова заиграл в футбол ее Давыдов. Мама так и говорила: «О! Опять Давыдов играет!»

Это повелось еще с Катиного десятого класса. Тогда они с Давыдом дружили очень горячо, и приходя из института, он набирал ее номер и говорил два слова: «Я дома». Катя шла к нему, они пили чай и делали каждый свои уроки. Это было совсем не то, что теперь с Никитой. Давыдов был злым и ярким. Давыдову достаточно было бы потянуть ее к себе с ничтожным усилием, с намеком на усилие, но даже этого он не делал. Как она узнала впоследствии, просто - не любил и жалел по-дружески. Временами пропадал, не звонил. Катя не разрешала себе звонить первой. Притом Давыдов регулярно являлся по вечерам в ее двор и с большим азартом играл в футбол. Было это демонстрацией, или простой небрежностью – неясно. Катя выходила на балкон и в тоске смотрела, как мелькает между деревьями Давыдовская нежно-голубая майка. Мама спрашивала: «Что, играет, Инезилья?»

Давыдов возвращался и исчезал, потом в один отчаянный вечер, когда они оказались у него дома вдвоем, со стоном облегчения дал, наконец, волю накопившейся страсти, после чего пропал уже на полтора года, всерьез и без объяснений. И вот, все совпало – стоило Кате мысленно распрощаться с Никитой, как под окнами снова с мячиком забегал Давыдов. А через неделю они встретились на вечеринке и ушли оттуда вместе – прямиком к нему. С ее стороны это была типичная безумная любовь, особенно если учесть, что ее явно использовали, и, честно говоря, ничего особо приятного, кроме разговоров, у нее с Давыдовым не происходило. А говорил он теперь крайне мало и отрывисто.

Однажды у Кати все-таки выскочило отчаянное: «Я так люблю тебя!» Выскочило само, она знала, что этого говорить нельзя, и зажала себе рот в испуге.

«Ну, что в этом плохого», - мягко ответил Давыдов.

На Никиту Катя смотрела, как на приговоренного. Его было жалко.

А потом их группу отправили на картошку.

***
Таня с девятого этажа работает парикмахером на дому. Стрижет меня и других соседей. Иногда выезжает к клиенткам, или клиентки приезжают к ней.
Она классный мастер, стрижет быстро-быстро, а волосы потом лежат, словно всегда такими и были, легко и естественно. Красит – и вроде свой цвет остается, но играет и светится.
Берет Таня за свои стрижки в два или три раза меньше, чем любой уважающий себя парикмахер. Когда речь заходит о деньгах, она долго вздыхает, мнется, потом отводит глаза и тихо говорит:
«Двести…»
Живет в однокомнатной квартире с дочкой-школьницей, маленьким внуком от старшей непутевой дочери, который зовет Таню мамой, и собакой-пуделем.
Как-то Таня съездила в Данию, нелегально трудилась там в салоне, заработала денег и вернулась домой совершенно потрясенная.
«Здесь невозможно жить, Катя, - бормотала она, щелкая ножницами, - криминал, отвратительная экология, люди озлоблены. А в Дании такая красота – чистенько, в городке, где я работала, про преступность и не слышал никто. Люди на ночь дома не запирают».
Таню захватила идея выйти замуж и уехать в Данию навсегда. Выглядела она замечательно – белокожая Брунгильда с роскошной золотистой гривой. Я не сомневалась, что от женихов у нее отбоя не будет.
Она связалась с русской эмигранткой, которая жила в Копенгагене и как раз имела такой бизнес – пристраивала бывших соотечественниц за прекрасных датских женихов. Таня переслала ей свое фото, и через пару недель повалили письма.
Главный критерий отбора у нее был такой: будущий муж должен иметь собственный просторный дом и сад, где хватило бы места, Тане, ее детям и собаке. Она готова была родить любимому еще ребенка, хотя ей и было уже за сорок.
Женихов с большими домами оказалось двое или трое. И вот Таня снова уехала в Данию – знакомиться и выбирать; по гостевой визе. Пробыла она в тот раз два месяца.
Тут мне как раз пришла пора подстричься. По Анькиной наводке я потащилась в дорогой салон.
Мои мягкие волосы после той стрижки лежали плохо, я укладывала их по часу.
А Таня вернулась замужней. Показала мне фото трехэтажного дома. Мужа звали Джонни, и жил он на каком-то острове.
Но уехать к нему насовсем ей было не так просто. То старшая дочь не отдавала ей внука, то начиналась морока с визой.
Таня поехала в Данию еще на месяц, опять по гостевой.
Снова забыла предупредить меня, а я совершенно уже обросла и была вынуждена обратиться к еще одной парикмахерше, которая тоже работала на дому, и которую мне опять-таки посоветовала подруга.
Я три часа сидела у этой парикмахерши на кухне, а она ходила вокруг меня кругами с тонкой сигаретой между пальцев, варила кофе в турке и рассуждала, что теперь уж никто стричь, как следует, не умеет, и что она, Валя, училась и работала с самим Зверевым, и он до сих пор ей звонит и говорит: давай ко мне, Валька, мало нас осталось, настоящих мастеров.
Я вышла от нее очумевшей.
На голове у меня была как бы ладья под парусами, твердая,  пахучая, покрытая лаком. За эту ладью я отдала в четыре раза больше, чем платила милой Тане.
Про себя крыла пафосную Валю, разлучника Джонни и чертову датскую сваху.
В тот раз Таня приехала из своей Дании тихая  и задумчивая.
Сказала мне: «Слушайте, он совершенно не работает. Лежит на кровати день-деньской». «А кто он по профессии?» - спросила я.
«Мастер по ремонту квартир, - фыркнула Таня, - а у самого дома все вкривь и вкось. Я так с молотком в руках и ходила. И еще – я боюсь, не псих ли он. Странный какой-то. Потом смотрю – у него ружье. Ну, слава Богу, думаю, разрешение на оружие дали, значит, нормальный. А потом были у его друга в гостях, у того все стены ножами и пистолетами увешаны, а он-то точно псих, живет на пособие по инвалидности и не скрывает. Там у всех психов оружие, и это в порядке вещей. Так что, возможно, мой Джонни - шиз, все-таки».
Она уже больше не рвалась в Данию.
«Какие у нас здесь люди, Катя! – говорила она. – Умные, сердечные, культурные. В квартирах чисто. Вот у вас, пусть тесновато, но как уютно, вся техника в порядке и работает. А с ними говорить не о чем, сплошная тупизна. У Джонни все поломано, грязью заросло».
Через месяц ее муж соскучился и приехал сам.
Теперь в однокомнатной Таниной квартире жили: Таня, ее дочь, внук, пудель Лотта и волосатик Джонни, такой пожилой хиппи. Он посиживал на кухне, пил чай с печеньем, смотрел с маленьким Данилкой мультики.
С Таней объяснялся кое-как по-английски.
Когда приходили клиентки, она выгоняла мужа в комнату.
Снова брала за стрижку до нелепого маленькие деньги, щелкая ножницами, негромко приговаривала:
«Надо мне развестись с ним, найти нормального, молодого, в Копенгагене, а не в той дыре. Когда же он уже уедет, господи…»

***

Катя познакомилась с Андреем Петровым, доцентом с соседней кафедры, когда их, студентов, в открытом ГАЗе по осени везли на картошку. А Андрей Петров их сопровождал. Он вообще охотно ездил в командировки – чем дальше, тем лучше.

Ехали, орали песни. Дуло ужасно, и все лежали вповалку, укрывались, чем могли. Катя драпировалась двумя ватниками. И почувствовала на себе жадные щупающие руки. В изумлении подняла глаза и увидела самозабвенно поющего рядом доцента. Руки были его. Если, конечно, не Ольгины. Катя отпихивала их, стараясь не шуметь – было неловко.

Потом Петров сам убрал руки, а Катя была уже порядком заинтригована. Надо же, взрослый человек, лет на пятнадцать старше, кажется, женатый – и такое удивительное поведение.

На картошке Андрей Петров сразу начал ухаживать за звездой их курса Ирой Королёвой. Королёва была похожа на куклу Барби - голубые глазищи, собственные светлые кудри, осиная талия, бюст четвертого размера и длинные ноги. Даже ватник ее не портил.

Невысокий Андрей ходил за Барби, придыхая от восторга. А Катя следила за ними со слегка ревнивым любопытством: вот, руками трогал, а теперь ноль внимания.

Стояло бабье лето – теплое и сухое. Колхозники с утра сходились к полю полюбоваться на работающих студентов. «Вон та, в зеленом платке здорово пашет, - бубнил один, заплетаясь языком, - душа радуется». К счастью, часто кончались пустые мешки и наступал простой. Катя стелила ветровку в траве у леса и смотрела на облака.

Она лежала так сонно и сладко, слушая последних шмелей, и казалось, что сейчас не сентябрь, а июль. Вспоминала, что в Москве - Никита, с которым надо необидно расстаться, и ее погибель Давыдов, с которым расстаться тоже необходимо, но практически невозможно.

На секунду солнце заслонилось тенью и кто-то прилег рядом. Катя быстро села. Это был  Андрей Петров. Он взял ее руку. «Погодите, - сказала она, - а Ира как же?» - «Не нужна мне никакая Ира», - ласково отвечал Петров. «Она такая красивая, - ехидно настаивала Катя, - как же вы можете от нее уйти?» «Вот так. Ради зеленых глаз», - сказал он тихонько; легко потянул Катю, и она снова упала в траву.

Они повернулись друг к другу и разговаривали – знакомились. Он спросил у Кати, есть ли у нее мальчик. Катя едва не сказала, что мальчиков – несколько, но одумалась и, подразумевая Никиту, ответила, что да, есть жених. Петрова совершенно не огорчило, что девушка, которая ему понравилась, уже обещана другому.

Поговорили о книгах, осторожно поцеловались. Катя отметила, что до Алексеева всем безнадежно далеко, и даже непонятно, как можно прожить столько лет, и не уметь толком целоваться...

Но прошло три дня, и добрая Катя уже была страстно влюблена в Андрея Петрова. Он жил отдельно от студентов, в своей комнатке. Спал на горбатом диване-инвалиде. Когда Катя впервые пришла к Петрову ночевать, они не смогли заснуть - спать на диване вдвоем было невозможно. Разложить его не вышло, диван закостенел, как ископаемый ящер. Назавтра Петров притащил топор и сказал, что разложит диван при помощи топора. И разложил, видимо, уже навсегда.

По утрам были мешки, грядки и хронический недосып. Вечером усталость резко уходила, все набивались в самый большой барак, варили ту же картошку. Андрей Петров брал гитару и пел. Он был абсолютной душой всех компаний, и сейчас, раскрасневшийся, молодой, вихрастый, почти не отличался от подопечных студентов.

Ночью они занимались любовью, шушукались, декламировали стихи и находили друг в друге массу общего. Как-то он подвел Катю к зеркалу и сказал: «Смотри, у нас изменились лица». Она, правда, еще похорошела, несмотря на тяготы жизни и потрескавшиеся руки.

Пошли дожди, поле развезло, а картошка все не кончалась – урожай. Студенты заболевали и просились домой. Каждый день кто-то падал с температурой. Петров пожимал плечами: «а что я могу сделать, председатель должен акт подписать, а он говорит: не подпишу, пока все не уберете». Однажды прибежал в поле радостный, сказал: «Ребята, есть машина классная, рекультиватор. Я договорился, сейчас она приедет и всю картошку нам закопает!» И убежал.

Через двадцать минут правда подъехал комбайн с широкой бороной. Рядом с сосредоточенным комбайнером сидел сияющий Андрей Петров и махал рукой. Рекультиватор ехал по полю, омываемый струями дождя, поднимал и переворачивал большие пласты земли, сыпались клубни. За рекультиватором с криками бежали студенты, спотыкались, вязли, выбирались и снова бежали. Катя стояла в стороне и не разбирала, где дождь, а где ее слезы. Ей не хотелось в Москву. Она не понимала, как будет дальше  жить без Андрея Петрова.

Скоро подъехал «козлик», из него выскочил агроном с зонтиком, встал на пути рекультиватора и начал орать. Петров понуро вылез из кабины, рекультиватор развернулся и уехал. Все разбрелись по грядкам.

***

Ирина Васильна, мама моей приятельницы Лены, теперь уже покойной, когда-то сказала ей: «Не волнуйся, Леночка, скоро уж я не буду тебе в тягость. И деньгами тебе помогу».
Лена посмотрела на нее с интересом: «Это как?»
Ирина Васильна продолжала: «Я передачу видела, что требуются органы для трансплантации. Очень дорого стоят. Вот я себя и продам на органы».
Лена побагровела, громко задышала, потом спросила очень серьезно: «Ну, и какие же органы ты продашь?»
«Ну, почки, печень, легкие...»
«А яичники ты продать не собираешься?» - вскричала Лена.
«Леночка, но они же уже не работают...»
«А почки, ты считаешь, работают?... Кто брусничным листом обпивается? А печень? Кому нужна твоя печень? В ней одно хорошо – она большая! Может еще загонишь кому пузырь с камнями?»
Ирина Васильна обиженно втянула голову в плечи, забормотала что-то про глаза и уши. Лена, наконец, расхохоталась.
«Отлично. К глазам предложим очки, а к ушам – слуховой аппарат. Не пропадать же добру!»
«Леночка, но  у меня нет аппарата!» - обиделась Ирина Васильна.
«Скоро будет!» - отвечала ее грубая дочь, увлекая меня за собой в комнату.

***

Вернувшись домой с картошки, Катя решительно позвонила Никите, чего тянуть. Встретились на улице, и не глядя ему в лицо, она сказала, что, всё, расстаемся.

Никита был в изумлении. Катя думала: как только можно было быть таким невнимательным. Другой на его месте давно бы почувствовал.

«Пойдем в ЗАГС», - сказал Никита. «Поздно, всё уже», - ответила она.

Тут он гордо выпрямился и сказал: «Ни за кем я никогда не БЕГАЛ, и даже за тобой БЕГАТЬ не буду, имей в виду». Катя поморщилась, развернулась и пошла. У нее было назначено свидание с Андреем Петровым.

Андрей был женат. Он женился пять лет назад, безрадостно, повинуясь чувству долга, - на беременной сослуживице. И вся его жизнь с тех пор была грустным служением этому долгу, но с оговорками – Петров горячо любил женщин. Он неплохо относился к Наталье, но если ей хотелось быть для него единственной, этого предложить он не мог.

И поскольку она сама сошлась с ним подобным же образом – в командировке, должна была бы понимать, чем он занят в своих частых поездках. Наверное, догадывалась, но глубоко не вникала, будучи порядочной флегмой. Кате стыдно было встречаться с ней, всегда приветливой, ровной.

К себе Андрей никого не приводил. Но Катя! О! – Она была исключением. Ее он позвал при первой возможности – жена с дочкой уехали в гости.

Катя чувствовала себя неуверенно и неуютно, не отзывалась на ласку. Он предложил: «Ну давай, я позвоню ей туда, и ты поймешь, что скоро она дома не появится». Позвонил и нежно поговорил с супругой – ни о чем. Кате стало окончательно тошно. «Я же звонил только для тебя, чтобы ты не боялась!» - настаивал ее любовник. Она уступила, опустилась на супружеское ложе. Через полчаса выбежала из подъезда, несчастная, одинокая.

Андрей звонил по вечерам, выбрав момент, быстро говорил два-три слова. А ей нельзя было звонить ему. Он утверждал, что совершенно потерял интерес к супруге и что думает только о Кате,  и она, потеряв страх, провожала его со свиданий чуть ли не до дома, потом ехала домой, в отчаянии набирала номер – никто не брал трубку, и богатое Катино воображение рисовало картину: темпераментный Андрей, отужинав, валит Наталью на диван и машет рукой, что ну его на фиг, этот телефон, пусть себе звонит.

 И назавтра Катя припирала его к стене: «Что ты делал вчера без пятнадцати восемь?», а он тянулся поцеловать ее, и говорил: да, вроде, ничего особенного.

Любовь наступала, как прилив закрывает морское дно, потом отходила, обнажая  неприглядную правду. Каждое свидание и редкие совместные поездки несли в себе зародыш скорой разлуки, так что Катя приходила на встречи уже заранее печальной и мрачной, думая о том, что через час, через три часа, через день, всё кончится, она вернется домой, опять без Андрея.

Еще одно обстоятельство. При солидном количественном опыте, он, кажется, имел смутные представления, о том, что требуется женщине, и как ей в этом помочь. Катя нашла волшебное движение, которое в определенной позе минут за пять худо-бедно приводило ее к цели, и была этим довольна. В первый и второй раз сошло, а на третий Андрей обиделся и спросил: что же, он ее не удовлетворяет? Сказал: ему странно, что она придает этому такое значение. Романтик.

После памятного визита к нему домой Катя сама заботилась о месте для свиданий. У ее подруги была комната в общежитии, и она часто уезжала домой, в Подмосковье. Андрей Петров твердил про развод и последущую женитьбу. «Ты, это, меньше говори!..» - сказала она однажды. «...И больше делай?» - подхватил он радостно. «Да не надо», - подумала она про себя.

Состоялась очередной блиц с Давыдовым после каких-то гостей. Через три недели Катя поняла, что беременна. Она позвонила и попросила  Давыдова придти к метро. По его лицу было видно, что он уже знает – сама она позвала бы его только в экстренном случае, а какой еще мог быть экстренный случай?

Спросил: «Ты, конечно, понимаешь, что это никому не нужно?» Она кивнула, вот и вся встреча, полторы минуты. Скрыть беременность от Андрея Петрова не удалось – у Кати было мерзкое настроение и постоянная тошнота. Требовалось ждать шести недель. Она сказала Андрею, что беременность от него. По большому счету это ничего не меняло, но он хоть переживал. Случайно аборт пришелся на Давыдовский день рожденья.

После чего Андрей Петров убыл в очередную командировку, а Катя, попросилась поварихой в таежную экспедицию.

Ее знакомая с биологического факультета рассказала, что не могут найти повара. Отправлялись на два месяца – изучать популяции таежной белки и кедра. Места, по отзывам, были дикие и комариные. Кате требовалось сделать что-то в этом роде: уехать – от себя московской. Поэтому она сказала, что готовить может. Не супер, но все-таки. Готовить Катя не умела совершенно.

Летели до Иркутска, потом еще двое суток на вездеходе – четыре мужика и она. На ночном привале мужики развели костер и посмотрели на нее в ожидании. Она заметалась в темноте, шаря по тюкам и вьючникам, нашла котелок, пачку с вермишелью и какие-то банки. Кинула вермишель в воду, которая то ли кипела, то ли еще нет. Потом ощупью вывалила в тот же котел содержимое двух банок, как оказалось – сайру. Подумала, ну вот, сейчас ее убьют, и кончатся мучения – моральные и физические.

Ели молча. Потом кто-то вдумчиво сказал:«Хорошую кашку сварила Катька».

На базе, как оказалось, никто не работал уже две недели. Начальник партии влюбился в свою дипломницу, и не выходил из ее палатки. Обезглавленный коллектив собирал и сушил впрок грибы. Прибывший вместе с Катей профессор Сонюшкин навел кое-как порядок, и все полезли на кедры, пересчитывать ветки и иголки – сколько с какой стороны, а заодно шпионить за белками.

Она продержалась эти два месяца, научившись варить кашу и суп из концентратов. Обросшие бородами биологи поглядывали на хмурую повариху с любопытством. Она это дело игнорировала начисто – мужчины вызывали у нее токсикоз.

***

Прекрасные мачо добиваются любви первых красавиц: ну еще бы, не дурнушек же им добиваться.
Первая красавица думает-думает: ей, вроде, и замуж пока неохота, и других претендентов полно. Наконец, решается: это, как-никак, мачо, о нем мечтают все.
Красавица выходит замуж и полностью расслабляется. Набирает восемь килограмм, капризничает, требует от мачо мытья полов и закупки продовольствия.
Мачо недоумевает: о нем мечтают все; мачо – как вино, с возрастом становится только лучше, и почему он должен суетиться вокруг этой бывшей красавицы.
Он суетится, но уже больше для вида.
Первая красавица чувствует: что-то не так, и плачет.
Не слишком страстный, не очень красивый, но добрый и заботливый парень тоже влюбляется в красавицу, плевать на ее килограммы.
Он так настойчив, до того предан ей, что через год она выходит за него – от сочувствия.
Он сдувает с нее пылинки, любуется днем и трепетно обнимает по ночам.
Она изменит ему с первым попавшимся мачо, уйдет и заберет с собой ребенка. Соревновательный инстинкт.
Покинутый муж будет отчаянно, запойно, страдать, а после найдет девушку с заурядной наружностью, которой, однако, известно, что для жизни доброта гораздо важнее красоты, и даже сексуальности.
О Господи, бедная красавица.

***

С Леной я познакомилась во дворе.
На нее было трудно не обратить внимание – крупная, прямо скажем, даже толстая, тетища, одетая и накрашенная невообразимо ярко. Тут могло быть что угодно – мексиканское пончо или сомбреро, шелковый халат и шляпа с перьями.
Я давно и с интересом следила за ее перемещениями и эволюциями.
Разговорились мы на почве супругов Котовых из нашего подъезда. Котовы планомерно морили голодом своего дога Тома.
Завели они его для дочери, повинуясь порыву, или в педагогических целях.
Дочь подросла и уехала, а Том все жил и жил.
Наступили новые трудные времена, и попробуйте-ка прокормить зверюгу весом в шестьдесят килограмм.
И, видимо, они это делать перестали.
А на улицу, все-таки, выводили и отпускали. Он бегал, с ребрами, похожими, как ни банально, на стиральную доску, искал чего бы сожрать.
Весь дом носил ему объедки. Потом из подъезда появлялся кто-нибудь из Котовых и раздраженно орал: «Том! Том!»
Дог, пошатываясь, плелся домой, неизвестно зачем.
И вот вижу: стоит эта тетища, колышет грудью, сверкает крупной бижутерией и орет на тихого маленького мсье Котова:
«Совсем вы офуели, что ли? Что с собакой творите? Я милицию вызову, вас заберут за издевательства!»
Котов вздыхал и переминался. Тетища энергично махнула рукой в мою сторону:
«Я вас знаю! Вы из их подъезда! Вас как зовут?»
«Катя...»
«А меня - Лена! Катя, будьте свидетелем! Домашняя собака роется в помойке...»
В этот момент Котов попятился и скользнул в спасительный подъезд.
Лена повела полной рукой и тронулась дальше.
С этих пор мы начали здороваться, потом она обмолвилась, что ей привезли роскошный шкаф в прихожую. Я зашла посмотреть на шкаф.
Постепенно мы подружились. Лена жила с пожилыми родителями, тираня и балуя их.
Шила она себе сама. Готовая одежда ее не устраивала.
Ирина Васильна приносила яблочки с рынка,  корявые, невзрачные, видимо, экологически чистые.
«Я такие яблоки в рот не возьму! - бушевала Лена – пусть они сто раз дешевые! Я одно съем, но сладкое и красивое!»
Этими же соображениями она руководствовалась и в отношении мужчин. Их рядом с ней просто не было: не находилось достойных, красивых и сладких...
Но однажды я встретила ее под руку с сухим неприметным дяденькой. У него были тусклые глаза, бледная кожа в складках и усы щеточкой.
Лена сказала: «Катя, это Виталий, мой муж!»
«Очень приятно», - ответила я.
«Мне тоже, - сказал он тихо, - слышал много хорошего».
Лена переехала к мужу. Пару раз она звонила мне и рассказывала звенящим голосом, что наконец нашла родную душу, что они две половинки одного целого.
Гонор ее весь куда-то подевался. Я была уверена, что в доме всем заправляет тихий Виталий с усами щеточкой.
Я спросила: «А где твой муж работает?»
«Он в погонах, - помедлив, сказала она – в общем, не подлежит разглашению».
Ясно, подумала я. Настоящий полковник. С таким лицом хорошо работать в ФСБ или в разведке какой-нибудь. Никто тебя не заметит и не запомнит.
Как-то я заехала к ним в гости. И без того большая Лена еще сильней располнела. Ее муж тоже округлился.
Визит мой был внеплановым, но Виталий сбил всем по огромному коктейлю со сливками, мороженым, шоколадом и клубникой, после чего супруги усадили меня смотреть свою любимую передачу – политическое ток-шоу.
Они синхронно возмущались и синхронно соглашались с выступавшими, с аппетитом поглощая калорийный коктейль.
Муж называл Лену: Аленушка.
Зрелище их громадного счастья привело меня к мысли, что теперь, пожалуй, я Лене не нужна, как и никто на свете не нужен.
Больше я ей не звонила, и только раскланиваясь с ее родителями, спрашивала, как дела у Лены.
И однажды ее мать сказала мне:
«Плохо, Катенька, очень плохо. У Леночки рак груди, она в больнице, будут оперировать».
Я тут же рассказала ей три истории про своих знакомых, у которых тоже был рак груди, и всё закончилось отлично, и что моя родная бабушка после такой операции прожила еще двадцать пять лет.
Она смотрела в сторону и кивала.
Лену прооперировали, и она вернулась к своему Виталию.
А через полгода ехала в троллейбусе, задремала и не проснулась.
Ирина Васильна, всхлипывая, рассказывала мне:
«А он-то, он-то всё звонит нам. Звонит и просит позвать Лену. Говорит: у меня ее машинка швейная. Мы и так еле держимся, у Николая Иваныча давление каждый день под двести, и тут еще эти звонки. Просит Лену, подумайте, Катенька».

***

Катя вернулась из экспедиции. Боль не ушла, но притупилась. Обманутый Андрей Петров стал вроде фона, и понятно было, что он не навсегда, но он бодрился, делал вид, что все здорово, а она послушно тянула лямку.

Узнала, что в одном окраинном ДК будет «Ромео и Джульетта» Дзеффирелли. Слезно просила Андрея пойти. Он бестактно поинтересовался, сколько раз она уже это кино видела. «Четыре, и что?» - с вызовом сказала Катя. Он бубнил, что в субботу Наталья потащит на дачу, и неизвестно, что и как. Катя иррационально ныла, хотя, ясно же, дача - святое. Договорились, что будет ждать звонка до трех часов. Она сидела, перебирала коробку, полную сентиментальной ерунды. Среди прочего попалась старая новогодняя открытка, по нынешним представлениям довольно-таки блеклая.

«Катька! Посмотри на эту открытку в 1990 году и вспомни прекрасный 1980!
Ленька».

Это Прохора зовут Лёнька. Лёня Прохоров. Вспомнить было чего. В восьмидесятом она и Прохор общались особенно интенсивно. У него был спаниель, и они вместе выгуливали его вечерами. Прохор жил через двор от нее, в доме напротив, и они всегда могли видеть окна друг друга, и знать, кто дома, кто нет, буквально как Кай и Герда.

Прохор был Кате вроде подружки. Она делилась с ним многими своими интересными начинаниями. Например, как всякая склонная к полноте пятнадцатилетняя девочка, она пробовала из любопытства не есть совсем – сначала три дня, потом пять, потом неделю. Трудно было только сначала, потом все равно. Появлялся спортивный азарт. Фигура улучшалась день ото дня, ноги выглядели великолепно. Только вот слабость мешала ходить на физкультуру, особенно на лыжи. К концу недели мама с бабушкой, объединившись и сплотившись, запихивали в Катю сколько-то овсянки.

Прохор смотрел на ее усилия с полным сочувствием и никогда над ней не смеялся. Однажды вечером, когда они гуляли рука об руку, а Джек носился вокруг, запутывая их поводком, она сказала: «Представляешь, четыре дня держалась, а вчера мне подарили большую шоколадку...» «И ты ее, конечно, сожрала-а», - отвечал Прохор неодобрительно.

У Прохора не было мамы. Точнее, она была где-то, но прохоровский отец развелся с ней по причине ее алкоголизма, и воспитывал сына вместе с новой женой. Это был первый известный Кате случай, чтобы женщина пила, и чтобы кто-то жил без мамы. Без папы – да, такое бывает часто.

Еще он мог правильно напеть любую мелодию. Вообще любую. При полном отсутствии музыкального образования.

Прохора от Кати постоянно как бы оттирали. Она прогуливалась с ним, а после хладнокровно отправлялась на любовные свидания. Прохор выглядел растерянным, обескураженным, говорил ей невеселые слова – и что дальше? Он никак не заявлял о своих намерениях. После школы Прохор с родителями переехал в новый район, где не было телефонов, он еще приезжал к друзьям несколько раз, а потом общение иссякло, и Катя понятия не имела, где его теперь искать – в институте, что ли?

Зловредный Давыдов сказал ей: «Вот Прохор тебя любил, да...», видимо подразумевая, что он-то Давыдов, нет, не любит.

И теперь ей пора вспомнить прекрасный восьмидесятый. Она вспоминала, и тут, как раз, Прохор ей и позвонил, привычно растягивал слова: «Ну как живё-ёшь, Катька?»

Узнал телефон у ее мамы, и вот, пожалуйста. Было без десяти три. «Лёнь, - сказала она тихо, - пойдем сегодня на «Ромео и Джульетту», а?» - «Слу-ушай, - обрадовался Прохор, - он идет еще где-то, а?» - «В Текстильщиках». – «Мы же с тобой ходили уже, точно? Отлично, пошли».

В пять минут четвертого Катя выбежала из подъезда. Андрей Петров так и не позвонил. Прохор ждал на Площади Ногина, импозантный, в длинном черном плаще с поясом.

Фильм шел без дубляжа. Кате дубляж был без надобности, она знала «Ромео и Джульетту» близко  к тексту, чего нельзя было сказать о бубнящем переводчике, упорно называющем Кормилицу – Нянечкой, Монтекки – Монтегю, и окончательно потерявшем нить на диалоге о Соловье и Жаворонке. Все равно Катя чувствовала себя счастливой, настолько, что попросила Прохора не провожать ее домой. Договорились созвониться.

Когда она подошла к подъезду из мокрых кустов шумно вынырнул Андрей Петров. «Привет», - буднично сказала Катя. - «Я от дачи отбился, с таким трудом, если бы ты знала. Больным прикинулся! Звоню, а тебя нет!.. Я тут два часа стою!» - он говорил навзрыд. - «Мы договаривались. До трех ты не позвонил. Ты не поверишь, где я была. В кино, на «Ромео и Джульетте», - ответила она холодно.

Назавтра Катя с Прохором встретились и вместе поехали к Ане. Географически она теперь жила точно между ними.

При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что Прохор стал другим. Новым. Он и раньше считался самым умным, и с юмором, а теперь прямо блистал, шутил, ловко наливал вино, и было видно, что имела место большая работа над собой. Даже ехидная Анька, у которой основным орудием обольщения были колкие шуточки, два раза посмотрела на Прохора томно.

Они вышли от нее в ночи, был теплый сентябрь, автобусы не ходили, и всё шло к тому, чтоб ехать на такси. Причем – в разные стороны.

«А пойдем пешком, - сказал Прохор, - я тебя провожу». В юности они так любили гулять вместе, и снова шли – вприпрыжку, как дети. Даже пританцовывали. Пошел дождь, который только развеселил их. По пути попалась огромная лужа, и Прохор со смехом перенес Катю через нее.

Он спросил ее у подъезда: «Завтра позвоню тебе?» «Я уезжаю. В Питер», - ответила Катя. Она собралась в Питер с Андреем Петровым. Андрей, хранящий верность науке, ехал на конференцию, а Катя брала отпуск за свой счет, чтобы соединиться с ним в гостинице и украсть две ночи любви.

«Что же ты все уезжа-аешь? В Пи-итер... – сказал с расстановкой Лёня Прохоров, – Может, не поедешь?» Катя улыбнулась и пожала плечами. Она уехала с Петровым и больше ни разу не встречала Прохора.

***

В соседней квартире живет девочка Ксюша с мамой Ириной и бабушкой Светланой Палной.
Мужчин в семье нет – в прошлом мелькнул и быстро скрылся Ксюшин папа, я с ним познакомиться не успела.
Светлана Пална со взбитыми рыжеватыми кудрями, любезная, даже светская. Лет семь назад я впервые заметила за ней странность: мы ехали в лифте, и, нахваливая внучку за успехи в чтении, она сказала:
«Мы прям обалдели».
Коротко хохотнула, икнула и повторила: «Прям обалдели!» И я почувствовала от нее сладенький запах брожения.
Ее дочь Ирина чудо, как хороша.
Андрей Петров, приехав  ко мне как-то давным-давно, увидел ее у двери и сделал стойку.
Она похожа на крупную звезду сериалов – высокая, статная, с черными волосами до пояса, точеным нежно-смуглым лицом.
Она медленно проходила по двору утром и вечером, заметая снег полами сизой енотовой шубы, скромно демонстрируя прекрасное пальто из малинового сукна, или шурша плащом.
Только очень уж часто приходилось ей менять работу.
Тяжела жизнь красавицы-референта. Всякий новый начальник начинает намекать на необходимость более близкого контакта, эх, не родись красивой.
И как-то я встретила ее летним утром, но шла она в другом направлении. Не из дома, а как раз домой. Пошатываясь в коротеньком мятом платье.
Потом дважды в неделю я видела, ее с кипой газет «Работа для вас», «Приглашаем на работу», и так далее.
Позже - раз в две недели, раз в месяц, а вскоре всем все окончательно стало ясно, мать и дочь перестали стесняться, и то Ира с завываниями и разбитой окровавленной головой билась к соседкам в двери, ища защиты и справедливости, то Светлана Пална, пугая глубокими царапинами на лице, требовала меня в свидетели.
Мы с прочими тетками тащили йод и перекись, разводили бедняжек в стороны, утешали. По ночам Ира сидела на лестнице, твердила, что н-н-не пускает, а потом я просыпалась от глухих ударов в соседскую дверь,  громкого мата и выкриков: «Тварь!»
И я по-прежнему раскланивалась в лифте с благообразной Светланой Палной, обменивалась дежурными фразами насчет шума от стройки под окнами, а порой румяная свежая Ира в джинсовом костюме шустро обгоняла меня во дворе, белозубо улыбалась и спрашивала, как мои дела, а ночью из-за стены опять слышались мат, стук и грохот, и по утрам они брели в разные стороны от подъезда опохмеляться.
И среди этого росла девочка. Ее, правда, было почти не видно, говорили, что она практически переехала к отцу.
Светлана Пална, считая дочь дебоширкой и алкоголичкой, периодически сдает ее в милицию. Однажды в феврале красавицу Иру вывели из подъезда босиком, то есть в чулках.
Парикмахер Таня говорит, что где-то в соседних домах живет Ирин отец, бывший муж Светланы Палны, ушедший от нее, когда Ире было два года. Из-за Светланиного пьянства.
И я думаю, как важно воспитать в своем ребенке друга и единомышленника.
Не стань Ирина запойной пьяницей, жизнь ее матери не играла бы яркими красками, кого бы ей было ругать, и с кем драться?
Недавно Таня сказала мне, понизив голос: «Видела тут Ирку, соседку вашу. Она поссать в кустах у подъезда села, а штаны потом надеть не смогла. Так в спущенных и пошла».

***

Катя переехала от своей мамы в двадцать четыре года, повезло - обменялась с бабушкой. Почти ни у кого из друзей еще не было квартир, чтобы вот так жить в свое удовольствие. После очередного вечера встречи позвала к себе одноклассников, завалились толпой, сидели, взрослые, самостоятельные, беседовали про работу. Пижон Муравьев, добряк Алексеев, остроумная Аня. Давыдов выяснил адресок и приехал позже, он уже стал большим человеком, вел себя изящно и значительно. Разошлись под утро, Катя не ложилась, мыла посуду и гадала: что дальше. Конечно, звонок тренькнул. На пороге стоял Давыдов. Она посторонилась. Он вошел, сел на корточки у стенки, посмотрел на нее. Она молчала.

«Вот ты всё ждешь меня, и ведь я прихожу», - сказал он в отчаянье.
«Я всегда заранее знаю, когда встречу тебя. Минут за двадцать. В метро, на улице. Я сделала аборт в твой день рожденья».
«И что?»
«Плохо. Были осложнения, я лежала в больнице. Неизвестно, как дальше».
«Ух вы, женщины... Без вас плохо, а с вами – тоже хренота какая-то. Чего ты хочешь от меня, а?»
«Ничего. Ты же меня разлюбил».
«Да я не любил тебя никогда!»
«Не любил...» - согласилась Катя.

Давыдов говорил, говорил, и в конце произнес то самое «Больше я не приду себя никогда», так что этот пунктир можно было считать совершенно закончившимся.

У Кати прекратились ее предвидения. Иногда она встречала его, кивала, улыбалась. Но ничего заранее не чувствовала.

Друзья часто собирались у нее – золотой возраст, умеем всё, и никому не обязаны. Однажды явился Андрей Петров, слонялся в надежде на любовь, смотрел на мальчиков с гитарами, а они - на него: что еще за хмырь у тебя, Катька? Он ждал, что пацаны уйдут, а они никуда не спешили, у них-то дома жен не было. Так что, только время зря потерял.

***

Виктория Алексевна с первого этажа, мать двоих дочерей, страшно гордилась своим старшим зятем. У Евгения был успешный ремонтный бизнес, на него пахала чуть ли не сотня гастрарбайтеров. Но он был не из тех, кто думает только о себе, он купил квартиру младшей сестренке своей жены, подарил теще мебель, а тестю новую машину. Построил дачу. Его собственная супруга Диана и дочка Дашка ни в чем не знали отказа, буквально ни в чем.

И, вот ужас-то, - Евгений погиб. Виктория Алексевна, всхлипывая, повторяла, что никто не ждал, ничто не предвещало, только вот в последний месяц Женя стал уж как-то аномально щедр, швырял деньги направо и налево. И шепотом говорила: «Не своей смертью».

Я спросила у нее через пару недель: «Ну как там ваша Диана, оправилась?»

«Ну да, распродает бизнес», - ответила Виктория Алексевна. – «Плачет?» - «Успокоилась понемногу... У нее друг появился. Хороший мужчина, Саша, врач. Зарабатывает, правда, мало, но очень хороший, действительно добрый, интеллигентный».

«Погодите, - спрашиваю я, - как же это? Друг, через две недели... Только мужа похоронила. Разве ей сейчас до этого?»

«Да он, видно, давно уже был», - сказала мне Виктория Алексевна.

***

Пора было начинать новую жизнь. Катя и так застряла в науке дольше всех однокурсников, исключая отъехавших работать за границу. И она уволилась, ушла, пока в никуда. Ежедневное глазение в микроскоп и так оказалось занятием не для нее, а с тех пор, как научная зарплата сама по себе стала микроскопической, это глазение окончательно утратило смысл.

Сидела дома на подножном корму. Доедала запасы застойной гречки, и мамины заготовки. Пришло время искать работу.

Ходила в кино на голливудский фильм. Героиня сделала огромный жизненный рывок: ушла от бойфренда, не видящего в ней самостоятельную личность, устроилась в корпорацию секретаршей к стерве-директору, и в отсутствие этой своей начальницы, завладела ее должностью и ее же изумительным мужчиной. Все благодаря интеллекту и высоким моральным качествам.

Моральных качеств и интеллекта у Кати было хоть отбавляй. Она смотрела на стройную героиню и ей хотелось тоже вот так выходить из автомобиля, и идти в свой офис, в прекрасном костюме, помахивая портфелем.

Между тем Анька уютно устроилась в небольшом, но преуспевающем торговом доме «Логос». Дело набирало обороты, и люди требовались постоянно. Сентябрьским утром Катю разбудил звонок в дверь. На пороге стояла Анька в длинном пальто и шляпе.

«Собирайся, - сказала Анька, - поехали на работу. Нам бухгалтер нужен». «Но я-то – не бухгалтер», - произнесла Катя, переступая босыми ногами. «Да и я не экономист, а вот - считаю рентабельность, и хорошо себя чувствую. Среднее соображение – лучше, чем высшее образование. В бухучете четыре арифметических действия, а ты еще высшую математику проходила зачем-то. Так что, вперед!»

Катя полезла в шкаф. Ничего подходящего не было. Черное платье – сверху облегающее, снизу букле, производство растущей турецкой легкой промышленности, Катина гордость, было Анькой безжалостно забраковано. «Пиджак у тебя есть?» Пиджака не было. «Ладно, пошли так. Одолжу тебе денег, после работы купишь что-нибудь».

Так Катя стала работать бухгалтером. Она быстро поняла, что к чему: счетов много, колонки две, сумма в левой должна равняться сумме в правой. Что касается оборота, прибыли и налогов, то тут ей пригодилось, все-таки, углубленное знание математики, и в особенности, навыки решения обратных задач. В целом же бухгалтерия была абстракцией, плодом чистого разума. А вознаграждение за труд превосходило ожидания.

Хозяин фирмы Дмитрий Сергеевич Ланкин оказался из бывших ученых, даже защитил, в отличие от Кати, диссертацию. Он строил свой бизнес, руководствуясь здравым смыслом и интеллектом, при этом брал и брал кредиты, чтобы отдать предыдущие. Неискушенная Катя подумала, что долго этот бизнес не протянет, но в этом, как раз, ошиблась – бизнес тянул еще полных шесть лет.

Щуплый Ланкин метался по офису, вникая во всё, от закупки корма для рыбок, украшавших ресепшн, до сведения липового баланса. Катя шефу нравилась, он хвалил ее за быстрое постижение тонкостей профессии и самоотверженное сидение на работе допоздна. Она объяснила, что спешить ей некуда, дети дома не плачут, и он подходил к ней чаще и чаще. Катю это тревожило, она отлично понимала, что служебный роман хорош только для кино.

Анька предупредила, что шеф старается рано или поздно переспать с каждой сотрудницей – просто для лучшего знакомства и чувства локтя. Чтобы все, как одна семья. Катя надеялась по возможности этого избежать.

***

Снизу, на площадке между этажами, каждый вечер колобродят ребята годков по семнадцать. Выпускники школы.
Они из нашего дома, один живет двумя этажами ниже.
Хорошие интеллигентные мальчики: не оставляют после себя ни мусора, ни надписей на стенках.
Легкий сигаретный дымок, и все.
Самое грубое слово, которое я слышала от них, стоя в ожидании лифта, было «блин». Через слово звучали «файл» и «сайт».
Поэтому, когда привезенный с работы престарелый компьютер перестал слушаться, я пошла вниз консультироваться.
«А вы перезагрузитесь», - дружелюбно сказал один из них, высокий сероглазый мальчик.
На правах хозяина - кажется, он-то здесь и живет.
Я покивала, и побрела к себе.
«Что ж ты не помог тетеньке, Илюша?» - последнее, что я услышала, прикрывая дверь.
До сих пор ко мне все обращались исключительно: «девушка».
Перезагрузка подействовала.

***

Однажды вечером к ним в офис заехал парень, похожий на Ланкина – бледный, коренастый, темноволосый. Только шеф был в хорошем костюме и прекрасно выбрит, а этот тип – в джинсах, ветровке и с трехдневной щетиной на щеках. Ланкин как раз сидел возле Кати, проверяя отчет, и парень заглянул в бухгалтерию.

«Знакомься, Катя, это мой брат Игорь», - сказал Дмитрий Сергеевич и полез в карман за бумажником. Игорь кивнул ей, и поманил брата за собой. Катя догадалась, что ему не хочется брать при ней деньги.

Катя засобиралась домой. На работе уже никого не было, только у шефа горел свет, и голоса доносились из-за полуприкрытой двери. Она шагнула на крыльцо, шел дождь со снегом. Следом за ней, натягивая капюшон, вышел Игорь Ланкин.

«Давайте подвезу», - предложил он, кивая в сторону заляпанного жигуленка. «Ну, поехали», - ответила Катя. И они поехали.

***

Почти все мужчины в Катиной жизни были какой-нибудь музыкой, а некоторые еще и книгами.
Муравьев был диким сочетанием битлов, Высоцкого и братьев Стругацких.
Прохор – Электрик лайт Очестра и Ремарком.
Давыдов – Саймоном и Гарфункелем.
Никита не был музыкой, зато он был романом «Доктор Живаго» и поэзией серебрянного века, на которой его переклинило раз и навсегда.
Андрей Петров - творчеством БГ, бардовской песней и разным самиздатом.
А Игорек Ланкин оказался Джойсом, Борхесом, Кастанедой, Вивальди и йогом Рамачаракой.

***

В большой трехкомнатной квартире напротив моей живет да поживает семейство: папа Александр Василич, седоусый моржеподобный военный, мама Ольга Иванна, добродушная высокая блондинка и сын Володя, румяный курсант, уверенно идущий по стопам отца.
Лет десять мы общаемся по-соседски: Ольга Иванна в фартучке заходит ко мне одолжить соли или приносит кусок удавшегося пирога; Володя, которого я помню мальчиком, как-то поднес до двери мои сумки.
Такие семьи хорошо показывать по телевизору в каком-нибудь токшоу. Наверняка, Александр Василич смотрит футбол, а Ольга Иванна – сериал, и они привычно поругиваются:
«Потише сделай, я из-за тебя не слышу ничего», а потом вместе пьют чай, по воскресеньям ждут домой Володю, и летом едут на садовый участок.
Я вижу их, когда они выходят в гости: он в пальто с бобровым воротником, и с троекратно упакованным домашним тортом в руках.
«Оля, я уже лифт вызвал!»
Выбегает приветливая оживленная Ольга Иванна, надушенная, накрашенная; очки в модной оправе и пышная выходная чернобурка.
«Саша, торт не забыл? Здрасьте, Катенька!»
Потом с полгода не видно ни ее, ни Володи. Александр Василич, правда, неизменно деловито снует туда-сюда.
И вот я не удержалась и спрашиваю: а где же Ольга Ивановна?
Он отвечает по-военному четко:
«Вы разве не знаете? Ужасная беда. Попала под поезд вместе с Володей. Погибли».
Я стою, открываю и закрываю рот.
«Ааа... эээ... Боже мой. Когда же это случилось? Примите мои соболезнования...»
Он кивает и скрывается за дверью.
Как же это? Я всё время здесь. Это же приличная семья. Но не было ни похорон, ни плачущих родственников, курсантов, сослуживцев – ничего и никого.
Исчезли, сгинули мама с сыном, а папа оставался невозмутим все это время, и мы здоровались с ним в лифте и расшаркивались в подъезде, и ничто-ничто не выдало кошмарного события.
Он забирал Ольгу из роддома – юную, измученную, с тугим кулечком на руках, он учил Володю ездить на велосипеде, бежал, держась за седло; а теперь у него живет молодая женщина, чуть ли не Володиного возраста – бесформенная с худыми ногами и неподдающимся описанию лицом.
Оно напрочь выпадает из памяти через минуту - ускользающее, размытое, бледное.
Вроде – водянисто-серые глаза, вроде – широкий вздернутый нос, кажется – пухлые губы. Встреть я ее одну на улице, не узнала бы.
Они ходят под руку, часто возвращаются на такси – Александр Василич нетрезв.
Она беременна. Из-за неопределенности ее фигуры я понимаю это только за два месяца до рождения ребенка.
И вот уже Александр Василич катит вдоль дома колясочку и за нее же и держится.
Я слышу, как прохожая тетка говорит ему: «Ты внучонка-то не опрокинь», а он, вскинув голову, отвечает: «Это мой сын!» По утрам таскает пакетики с молочной кухни.
Проходит три года, и я вижу, как он сидит на лестнице, красный, растрепанный, в своем хорошем пальто – прямо на ступеньках у родного порога. Встает, звонит, лупит кулаком, выкрикивает: «Открой!»
Потом как-то квартира целый день стоит незапертая, с полуоткрытой дверью. Я звоню и стучу, никто не отзывается.
Я зову с девятого этажа Таню, и мы вместе входим. Там грязно, пахнет рвотой, на кухне – немытая посуда и объедки, вещи из шкафов вывалены на пол.
Я вижу Ольгину чернобурку, брошенную на детскую кровать.
Женщины и ребенка нет. Александр Василич лежит на диване в растегнутых брюках, свесив ногу. Он молча смотрит на нас глазами, налитыми кровью, его щеки покрыты седой щетиной.
Мы не знаем, что нам делать. Вызвать скорую, милицию? И как поступить с дверью?
Тут является эта молодица, по-хозяйски озирает разор, говорит нам, что, видите, до чего допился гад, она и то не выдержала и с ребенком к маме уехала, а он и дверь не запирает, ладно, вы не беспокойтесь.
Это последний раз, когда я вижу его.
Он тоже исчезает, и ни скорой, ни милиции, ни похорон. Ни родственников, ни сослуживцев в погонах – никого и ничего. Нет человека, и куда он девался – в лечебницу, в тюрьму, на кладбище, - неизвестно.
Я боюсь спрашивать пухлогубую.
А у нее новый молодой муж, или любовник. Его не спутаешь ни с кем, я узнаю его издалека и вздрагиваю. Он худ, одет в черное, и настолько сутул, что его можно было бы назвать горбатым. Но горба, как такового, нет, просто спина выше лопаток изогнута под углом девяносто градусов к туловищу - буквой Г.
Я не могу отвести от него глаз, как завороженная; и он вечно встречается мне – в подъезде, в магазине, на улице – страшный, с расхлябанной шаркающей походкой; он изгибает кверху шею, чтобы посмотреть вам в лицо.
И взрослый бледный шестилетний мальчик, сын Александра Василича, всегда один, выносит их мусор и ходит за хлебом.
Мама не водит его по воскресеньям за ручку в музей или цирк, нет - она начинает огромный ремонт. Выставлены на лестницу оконные рамы и двери Ольги Иванны и Александра Василича, отодранные наличники и плинтуса, старые трубы и табуреты; горбун тягает краски, связки обоев и рулоны.
Наконец, в наш двор въезжает мебельный фургон, четыре грузчика вытаскивают из него и на руках вносят по лестнице в соседнюю квартиру роскошную белую двуспальную кровать в прозрачном чехле.

***

Игорь Ланкин спросил ее адрес и удивленно поднял бровь: «Я знаю этот район». Позже выяснилось, что на соседней улице жила его предыдущая девушка. На полдороге неожиданно сказал: «Поедемте лучше ко мне».

Катя, удивленная таким поворотом, спросила: «А где вы живете?» Оказалось – на другом конце города.

«Мы же совсем далеко уже уехали!», - вырвалось у нее. Он спросил: «Если бы я вас сразу к себе позвал, вы бы поехали?» «Нет, наверное». «Ну вот, видите. А теперь мы уже немного познакомились, и вы, может быть, согласитесь».

Дождь заливал стекла, темнело. Пока Игорь искал, где бы ему развернуться, она думала, что сошла с ума, завтра на работу, и во сколько обойдется ночное такси через весь город.

Хорошо Игорь Ланкин чувствовал себя лишь дома. Квартира была увешана мелодично побрякивающими и позвякивающими штучками, концентрическими полотнами и ковриками. Пока она все это разглядывала, Игорь приготовил ужин: рис, красную фасоль, чечевицу и соус в пиале. Пояснил: «я – вегетарианец».

Секс был очень долгим. Она слышала кое-что про тантру и теперь подумала, что, видимо, это тантра и есть, что же еще. Потихонечку он доводил ее до таких ощущений, о которых она до сих пор знала исключительно благодаря Алексееву. С Алексеевым тоже частенько задумывалась: зачем ему это? К чему вся эта благотворительность? И неужели для себя лично ему совсем ничего не нужно?

В час ночи потрясенная Катя все-таки собралась ехать домой. «Останься», - просил ее Игорь. Она объясняла, что завтра в налоговую, что ей нужно переодеться, уложить волосы, что у нее с собой почти нет косметики.

В ответ он вытащил из шкафа фен и косметичку. Необходимый минимум был. «Но я же не могу придти на работу в той же одежде», - скулила Катя, сдаваясь. «Ничего, Дима тебя простит и все поймет», - был ответ. Она вспомнила шефа, его осторожные знаки внимания, и подумала, что ему, пожалуй, будет обидно. Она осталась. Ночь прошла монотонно, утром Игорь заснул, а она двинулась на службу.

Через два дня переезжала к нему жить. Объяснялась с Андреем Петровым. Он всхлипывал и хватался за сердце. Катя лживо уверяла, что уходит из-за его, Петрова, нерешительности. Ко всему, бедолага оставался еще и с чувством вины.

В субботу Игорь Ланкин приехал к Кате за ее вещами. Ожидая его, она вывернула содержимое шкафа на свою постель и гадала, глядя на гору шмоток, что взять с собой, и как долго всё продлится. Игорь вошел и сразу спросил: «Руки помыть можно?» Он был сильно подвинут на гигиене. Катя припомнила, что на батарее в ванной сушится ее белье, причем не самое новое. Так себе, в общем. «Погоди, - сказала она, - я там уберу кое-что». Когда вышла, позвала: «Игорь, иди!»

В ответ – тишина. Катя пошла на кухню. Его не было. И в комнате было пусто, если не считать все той же беспардонной горы шмоток на постели. Она поборола желание заглянуть под эту гору. В конце концов, человек не футболка. Не мог он там спрятаться. Вышла на балкон. Лыжи, пустые банки, стремянка. «Господи Боже! – в полной растерянности сказала Катя вслух. – Куда же он подевался? Ушел, что ли?»

Откуда-то донеслось сдавленное хихиканье. Он стоял в коридоре, прижавшись к стене за открытой дверцей стенного шкафа. Продолжая смеяться, все-таки отправился в ванную, и только потом обнял Катю – чистыми руками.

Шеф, узнав, что Катя живет у младшего брата, посмотрел жалостливо и покачал головой.

Катина жизнь с Игорем Ланкиным выглядела так: она ходит на работу, профессионально растет, а вечером бегом несется домой. Игорь отсыпается, после готовит полезную растительную пищу и с нетерпением ждет Катю. Кто-то ей говорил, что для хорошей потенции мужчине необходимо мясо. Полная ерунда.

Еще Игорь ходил на семинары по психологии, занимался йогой, осваивал навыки массажа. Он никому не хотел быть в тягость и довольствовался малым. Даже при желании, Катя не могла бы его упрекнуть, в том, что он живет за ее счет: на свои семинары он проходил по блату, а овощи покупал по дешевке перед закрытием рынка. Машину, отданную ему братом, за его же счет и заправлял.

Кроме того, он был, конечно, интеллектуалом, что Кате, как интеллектуальной шовинистке, импонировало. Дом был набит книгами, кассетами и альбомами. Игорь сочинял стихи, иногда действительно хорошие. Говорил, что наступило его время, когда можно просто жить – чисто и скромно, писать стихи.

Бродского, вот, сослали за тунеядство.

«А в древней Спарте вообще поэтов не было, - смеялась в ответ Катя, - исторический факт. То ли всех потенциально опасных в этом смысле сбрасывали со скал еще во младенчестве, то ли обстановка не способствовала формированию поэтического дара».

Катя хотела всегда быть с Игорем Ланкиным, выйти за него замуж и родить ребенка. Игорь, правда, был хороший и добрый, при всех странностях. Он не стремился доминировать, не занудничал, с интересом выслушивал Катины новости, не гнушался домашней работы.

Сам Игорь хотел свободы. Писать стихи, уезжать автостопом, ходить, куда хочется и с кем хочется, и наверно, чего-то еще, о чем Катя просто не знала. Хотя Катю он, безусловно, тоже хотел. Пока. Он говорил, что рано или поздно откроет свою школу йоги, голодания и массажа, поедет в Тибетский дацан, или в Ауровилль, научится левитировать и проходить через стены. Для этого нужна вся жизнь, ну и что же - не жалко. Катя видела в этих планах на будущее что угодно, только не себя.

Периодически Игорь впадал в депрессию, часами лежал, глядя в точку, и тогда, наоборот, говорил, что его жизнь не имеет смысла, что он – сухая былинка на ветру, и что если бы он только мог жить для кого-то. «Живи для меня!» - не выдерживала Катя. Он тускло улыбался, и, видимо, это надо было понимать в том смысле, что она – не вполне то, ради чего стоит жить.

И все-таки они были вместе год, другой и третий, и, приходя на работу, Катя со странной гордостью рассказывала Аньке про Игоревы чудачества. И не рассказывала о том, как она спрашивает: «Мы поедем летом на море?», а он отвечает, что до лета еще дожить нужно.

«Игорь, а ты меня любишь?» - однажды спросила Катя. «Видишь ли... А что такое любовь? Я не знаю, что такое любовь...» - начал он, но она уже собирала вещи. Он ее не останавливал.

***

Прямо подо мной, этажом ниже жили Неонила Ивановна и Виктор Александрович. Старики.
Я познакомилась с ними при довольно грустных обстоятельствах: где-то в недрах моих кухонных стен протекла труба. Прямым ходом в их кухню.
Я знать ничего не знала и собиралась в кино, когда в моей квартире появилась Неонила, с перевязанной мохеровым шарфом головой, абсолютно покрытая бородавками, мучимая гипертонией и головной болью.
Источник протечки нам с ней обнаружить не удалось.
У меня был беспечный и праздничный настрой, меня ждала Анька, билеты были уже куплены, и когда Неонила осознала, что я вот-вот уйду, как ни в чем не бывало, она  стала причитать плачущим голосом и говорить, что я не могу так поступить со старым человеком. Стало понятно, что мероприятие срывается, и я вызвала сантехника, который сделал, что мог (расковырял стену, некрасиво выругался и перекрыл вентиль).
Неонила Ивановна повела меня вниз, чтобы я посмотрела, какой страшный урон нанесла ей труба по моей вине.
Дверь открыл высокий старик и представился – Виктор Александрович.
Неонила вдруг резко повеселела, стала звать меня Катенькой, показала потеки на стенке, сказала, что в общем-то ерунда, провела в комнату, сняла с полки фотографию молодого Виктора Александровича и поцеловала ее.
Он стоял в дверях и улыбался.
Они были очень богомольные. Каждое воскресенье, держась за руки, брели в церковь. Неонила несла букетик или веточку. К концу большого поста на них было просто жутко смотреть.
У Неонилы катаракта и, встречаясь со мной во дворе или в подъезде, она спрашивала дребезжащим голосом: «Это Катя, да?»
И, получив утвердительный ответ, рассказывала что-нибудь про Виктора Александровича: как его ценили на работе, они вот только забрали фотографию с Доски Почета на память; как ему дали медаль, и что до сих пор звонят однополчане.
Виктор Иванович всегда молчаливо стоял рядом.
Детей у них, видимо, не было.
Он ушел первым. Почти слепая Неонила выходит из квартиры все реже. Напряженно вглядывается в меня: «Это Катя?» - «Я, Неонила Ивановна» - «Совсем не вижу».
Теперь она ничегошеньки не рассказывает. Кивает и тащится дальше.
Из-за двери ее квартиры сладко пахнет ладаном.
И когда теплым весенним вечером я выхожу на балкон, этот запах, идущий снизу, мешается с запахом свежей листьев.

***

Когда-то Катя разговорилась с Анькой о том, почему та живет одна. Анька не очень-то склонна к откровенности, это Катя всё и всегда про себя рассказывала, а ее подруга отделывалась намеками и смешками.

Катя считала, что женщина может оказаться в одиночестве из-за неразделенной любви или других грустных обстоятельств, но Анька лаконично ответила, что просто ей хорошо жить одной. И что она не выдержит, если какой-то мужик будет перед ней ежедневно маячить. Что не может существовать без свежего воздуха, а придурки, боящиеся сквозняков, дважды закупоривали в доме все окна и духотой доводили ее до мигрени.

Вот так: просто хорошо одной.

А Катя, уехав от Игоря, мучалась. В свой первый одинокий вечер она не позвонила ему, убедив себя, что, конечно же, вот утром выйдет из подъезда, а там будет стоять Игорева машина. Что он отвезет ее на работу, а она ни в чем не упрекнет его. И он поймет, что без нее не может.

Но у подъезда Игоря не было. Возможно, он ее ждет у метро. Катя зорко оглядывалась по сторонам. У подземного перехода моталось несколько ее бывших однокашников – совершенно опухших от пьянства. Они зарабатывают свои рубли, подметая мусор у киосков, зимой скалывают лед. Катя, поглядела на землистые корявые лица и в который раз поразилась: ровесники.

Игоря не было на платформе метро и не было около офиса. На работе Катя играла в шизофреническую игру, представляя, что он сейчас наблюдает за ней, видит каждый шаг и жест. Она красиво двигалась, картинно отбрасываю прядь со лба, эффектно работала за компьютером, летящей походкой пробегала в шефов кабинет и оттягивала посещение туалета. Не дай Бог почесаться. Он же увидит. Думала: ну неужели можно потерять меня, такую любящую, хорошую. Вот если бы видел меня сейчас, неужели не восхитился бы, не пожалел, не позвал?

Вечером опять никого не было. Она позвонила Игорю и спросила: «Как дела?» «Ничего, а ты как?» - поинтересовался он вежливо.

Катя сказала, что плохо, что скучает, а он высказал мысль, что просто им пора немного отдохнуть друг от друга, и будет в самый раз, если они увидятся на вик-энд. Катя не хотела отдыхать от Игоря. Ночью она ворочалась в кровати, пытаясь устроить свое никчемное нелюбимое тело. В два поняла, что заснуть не удастся, и пошла принять горячую ванну. Даже в кипятке ее тряс озноб. Она вынула пробку, наблюдала за снижением уровня воды, проводила глазами водоворотик, еще сорок минут нелепо сидела в голубой эмалированной ванне, вытянув дрожащие ноги.

Утром Катя стояла, ждала лифта. Он ездил туда-сюда, красная кнопка и не думала гаснуть. Потом остановился на ее этаже, дверцы открылись. В лифте был Илюша, юный спец по компьютерам.

«Я за вами, - сказал радостно, - я вас заметил. Думал, вы переехали». «Да нет, я здесь». Общаться совершенно не хотелось. Илюша посторонился, пропуская ее, вжался в стенку. Ехали вниз молча, потом он спросил: «Может, мне подвезти вас?» «А у тебя, что, уже машина есть?» - Катя даже оживилась. Он кивнул. «Родители подарили?» «Ну да, отец, за поступление». Катя озиралась, ища глазами Игоря. «Молодец. Нет, я на метро».

А если он в переходе?

***

К коммунистке Галине Петровне приехал из деревни брат – на заработки. Оставил там жену  и дочь-старшеклассницу управляться по хозяйству, с коровой, и так, по мелочи – куры, гуси.
Вид у этого Михаила Петровича был неважный – большей частью отсутствовали зубы, лицо порядком опухло, глазки бегали.
Жестикулировал бурно и суетливо.
Начинал говорить каждую свою фразу, энергично, на подъеме, и никогда не заканчивал: сдувался, мямлил, отворачивался, досадливо махал рукой «да что я тут с вами!..»
Работу не мог найти долго, что лично мне вполне понятно.
Любой разумный работодатель, бегло взглянув на дядю Мишу, должен был понять, что он при первой возможности что-нибудь сопрет.
Галина Петровна страдала от бездельника-братца, слонявшегося туда-сюда по ее опрятному жилищу.
Сказала мне с грустью, что пару раз он уже таскал из ее кошелька деньги, небольшие, но все равно обидно.
Я поинтересовалась, нельзя ли сплавить сокровище по месту жительства, на что она ответила: нельзя, его семья бедствует, ему нужно заработать хоть что-то, и брат, все-таки.
Я спросила, не может ли помочь ее сын.
Выяснилось, что Ваня принципиально не желает знать дядю Мишу. Даже заезжать перестал.
Какой-то конфликт в прошлом.
В итоге Галина Петровна устроила брата на соседнюю с домом автостоянку сторожем, поручившись за него головой.
Дядя Миша трудился, периодически выпивал, изредка пропадал на день-другой.
На майские собирался домой, заниматься посевными работами.
Двадцать пятого апреля мы с Галиной Петровной столкнулись у булочной.
Я поинтересовалась: что дядя Миша?
Галина Петровна сообщила мне, что он уехал досрочно, волновался за жену: как она там без него управляется.
Потом немного помялась и рассказала, что, оказывается, дядя Миша нашел себе в соседнем доме женщину.
Совершенно нормальную женщину с двухкомнатной квартирой и взрослой дочерью.
И эта женщина захотела за дядю Мишу замуж, не больше, не меньше.
Это с ума можно сойти, до чего нам, тетенькам, нужны мужчины.
А дядя Миша подумал и не согласился.
И тогда, на прощанье, она попросила у него небольшой помощи: отвезти на дачу пышную высокую помидорную рассаду, которую взрастила на своих подоконниках.
Одной упереть четыре большие коробки ей было совершенно не под силу, пришлось бы ездить минимум дважды.
Дядя Миша отбивался, но подруга упросила его.
На Белорусском вокзале он отошел от нее под предлогом купить пива.
И смылся, оставив бедняжку со всей этой рассадой, представляю каково ей было, когда она поняла, что всё, дожидаться уже некого.
Дядя Миша вернулся к сестре, лихорадочно собрался и дернул домой.
Боялся погони.
Рассказал Галине Петровне всю историю, попросил сходить на стоянку за расчетом.
Она поносила брата, как только умела, да что ему.
Он только твердил, что, вот же сучка, привязалась  к женатому человеку.

***

Собственно, теперь Кате можно было и не ходить на работу – толку там от нее не было. Она даже всплакнула под удивленными взглядами, выпила Новопассит. Несколько раз ошибалась в цифрах. Выходила на улицу звонить Игорю, так как невозможно было говорить с ним при свидетелях. Слушала его «ало» и отключалась. После обеда шеф отправил ее домой, бурча о необходимости держать себя в руках.

К вечеру Катя впала в бредовое состояние. Внутри нее разговаривали три человека с архаичными именами: Пафнутий Лукич, Пульхерия Трофимовна и Тихон Фаддеич. Фу-фи-фа-хе-хо, мучители. Откуда взялись, неизвестно, но ясно было, что они выбрали истощенный Катин мозг для сведения давних счетов. Они препирались, спорили и обзывали друг друга.

«А вы-то, Пульхерия Трофимовна, в том еще годе мой огород свиньей потравили», - гнусаво тянул один. «Что? Ах, наглая ваша рожа! – взвизгивала Пульхерия, - да на кой мне огород ваш сдался! Тихону Фаддеичу наказала сукна мне в городе купить, а он пустой приехал и говорит: денежки по дороге, тю-тю-у, поперли-и! А у самого, смотрю, сапоги новые, хромовы-я!» «Окстись ты, дура старая!» - гундел третий, - Лукич меня просил сукна купить, я и купил».

Голоса, будто дятлы, изнутри били в черепную коробку. Катя старалась не слушать их, а они кричали все громче. Вспомнила рассказ Бредбери об астронавте, погибшем из-за того, что его тело стало полем боя для духов марсианских вождей из прошлого. Померяла температуру – тридцать девять. Было больно смотреть на свет, требовались темнота и тишина.

«Пафнутий Лукич, бабку вашу вчерась в кузне видела. Шашни у ей с Петровичем, помянете слово мое!» «А, карга! На вас-то не смотрит никто, так вы и рады на других напраслину взводить!» «Так сынок ваш меньшой не от вас, а от Тихона Фаддеича, это все знают, что, не так, скажешь, Фаддеич?»

Звонила Игорю. Соображала с трудом: вот, скажу, что умираю из-за него. Он не взял трубку. Она сидела с минуту, слушала гудки. Подумала, что попала не туда, и набрала номер еще раз. Снова гудки. Было одиннадцать. Роняя коробки и пузырьки, нашла аспирин, съела три таблетки. Голоса не умолкали.

«Дай ей, Пафнутий, ведьме старой! Вот так! И еще! Ыыхх!» Пульхерия Трофимовна была на редкость живуча. Ее, вроде, лупили насмерть, а она все тянула своим противным голосом: «Что-о, Пафнутий, убил меня? Накося, выкуси!»

Катю колотило – размашисто и крупно. Она свернулась калачиком, зарылась головой под подушку, сверху натянула одеяло. Вот бы сейчас прижаться к его спине. Она не помнила, как заснула, а  проснулась, из-за того что простыня была мокрой от пота, хоть выжимай. Голоса пропали. Она дотянулась, стащила полотенце со стула, вытерлась. Перестелить постель не могла. Сползла на сухое местечко и подумала, что, вроде, жива.

***

В квартире сверху живут муж с женой и их взрослый сын.
Фамилия – Абанидзе. Впрочем, они совершенно обрусели.
Сергею Абанидзе за сорок, но он по-юношески свеж и выглядит просто мальчиком. Каждое утро он выбегает на зарядку в сопровождении собаки – легкий, черноглазый, похожий  на птицу.
Если Сережа со своим псом стоит внизу у лифта и кто-то входит в подъезд, он всегда сторонится и тихо говорит: «вы поезжайте, мы потом», давая понять тем самым, что он знает, какое это ужасное неудобство – ехать в лифте с чужой собакой.
Хотя Сережины псы абсолютно и безупречно вышколены.
Сначала был доберман – тонконогий, изящный, с вытянутой мордой, похожий на самого Сережу. Потом доберман умер, и, уже взрослым, появился этот лохматый барбос с улицы.
Но и он в Сережиных руках сделался необычайно деликатен.
После зарядки Сережа пешком идет на работу в бывший «ящик», расположенный в километре от нашего дома. А вечером - домой, и снова гулять с собакой.
Летом в кедах, зимой в валенках; румяный, свежий.
Он пропускает меня. Он придерживает дверь. Но не здоровается и не смотрит в глаза. Ручаюсь, что у него никогда в жизни не было женщины.
Сережину маму зовут Нина, она бледная, выглядит молодо.
Мы иногда разговариваем с ней в подъезде или на улице, и она все уговаривает меня тоже завести собаку.
«Вы не представляете, Катя, сколько проблем это снимает, как это разгружает психологически. Мои мужчины просто дерутся из-за того, кому идти гулять с Диком. Приходишь домой усталая, а он встречает тебя и так скачет, так радуется... Совсем другой моральный климат в доме».
В выходные бледная Нина в два-три захода возит с рынка продукты в сумке на колесиках.
Ее грузный горбоносый муж, имени которого я так и не узнала, утром тоже выбегает на зарядку.
Иногда, и правда, в сопровождении собаки, очевидно, в те дни, когда ему удается победить в пресловутой драке. Он бежит тяжело, медленно, часто переходит на шаг. Через час тоже уходит на  работу в «ящик».
Они трудятся в этом «ящике» всей семьей.
Всё это хорошо, но днем, пока они все там трудятся, собака часами страшно воет.
И одна особо нервная соседка-пенсионерка терроризирует Абанидзе и грозит милицией.
А по выходным и вечерами я слышу, как этажом выше седеющий девственник Сережа орет высоким срывающимся голосом.
Наверное на собаку. Он вскрикивает так пронзительно и громко, что я ежусь. Иногда отчетливо доносятся матюки. Пес лает.
Полгода назад Нина умерла.
Ее мужчины по-прежнему бегают на зарядку в сопровождении Дика, а по выходным отец устало таскает с рынка продукты в сумке на колесиках.
Странно, ведь есть же машина – старые «Жигули» с Нининым фото на ветровом стекле.

***

В субботу Катя поехала к Игорю по его приглашению, бледная, вялая. Держалась неуверено, отводила глаза. Рассказала про свою болезнь, про то, как звонила ему и не застала. «Да я дома был все время, - ответил Игорь, - спал, наверное. Точно. Помню, были звонки какие-то, слышал сквозь сон. Вставать не хотелось». Катя не могла представить, чтобы она слышала звонки «сквозь сон», и не встала бы.  Мало ли, что. А ему, значит, не хотелось. Он уже обнимал, тянул ее к себе, и она отвечала на поцелуи.

Они съездили вместе за вещами, и Катя вернулась к Игорю. Впоследствии им случалось еще разъезжаться, и тогда она говорила Аньке, что пора завязывать, а через пару дней всё возвращалось по местам.

Ей так хотелось, чтобы он купил ей браслет или колечко, лучше золотое, но можно и недорогое, серебрянное, лишь бы всегда носить и помнить, что это – от него, и Игорь действительно подарил ей бронзовую монетку с дыркой, но не в качестве украшения, а чтобы повесить в юго-восточном углу комнаты, в зоне денег, и тогда ей должны были прибавить зарплату. И еще книгу про структурный гороскоп.

На свой день рождения она приобрела золотую цепочку на руку, тоненькую, изящную, из мелких шариков с брелочком-солнцем, считала, что это Игорев подарок и носила, не снимая.

Катя накопила порядочную сумму, мечтала: поедем куда-нибудь. В Европу или на море. Но поездка всё откладывалась, и тут Анька сообщила, что у них на Юго-Западе в универмаге появились шикарные кашемировые пальто. Катя так и не обзавелать нормальным пальто со времён своего прозябания, так что, она взяла триста долларов из конверта и поехала. Пальто ей напрочь не понравились, и она рассеянно двинулась по базарным рядам. Кучки наперсточников то тут, то там, дурили лохов, какой-то старик уже плакал навзрыд, что пропали последние деньги.

Катя остановилась полюбопытствовать, как же они это делают. Наперсточник двигал здоровенные стаканы, прятал под ними салатовый теннисный мяч. Около него топталась тетка. Где скрывался мяч, было понятно даже дураку, а тетка всё мялась, не могла показать. Катя со смехом ткнула пальцем в правильный стакан.

Мужик сказал: «Точно, угадали, ну, делайте ставку. У вас сколько денег?» - «Триста баксов», - пожала плечами Катя. Достала деньги, наперсточник выхватил их сунул в карман, зашевелил стаканами, завел свое: «Кручу, верчу...» Мячик было отлично видно. Катя уверенно показала, где он. Наперсточник поднял стакан. Мячика не было. «Ой, шо вы наделали, - заголосила тетка, - теперь он вам деньги не отдаст!»

Катя сказала: «Верните деньги. Я не собиралась с вами играть, я пошутила. И потом, вы же обманываете». Наперсточник смотрел прозрачными глазами, ответил: «Всё, игра сделана». – «Вы что?! Отдайте мои деньги! Вы их у меня украли!» - крикнула Катя громко. Наперсточник сказал: «Идите, разбирайтесь со старшим. Здесь уже все знают, что такая ставка была. Я вам ничего отдать не могу». – «Где он, ваш «старшой»?

Наперсточник указал ей на худенького кудрявого парнишку, прогуливающегося вдоль дальних рядов. Она побежала к нему. Продавцы качали головами, окликали её: «Не ходи ты к нему, без толку. Мы тебя предупредить не успели. А одна сказала: «Да и не связываемся мы с ними, здоровье-то дороже!»

Старшой выслушал захлебывающуюся от волнения Катю. Она всё объясняла: «Вы понимаете, я же не собиралась играть! Он у меня выхватил деньги!» - «Но вы же потом показывали, где мяч? Значит – играли». – «Он меня обманул, - она заплакала, - отдайте мне деньги! Пойдемте к нему, пусть расскажет, как все было...»

Она обернулась. «Её» наперсточника на месте уже не было. «Знаете, - сказал старшой, - вы поезжайте в гостиницу «Севастопольская», там на первом этаже казино. Мы от него работаем. Найдете Арсена Константиновича, менеджера. Скажете, что вы от Валентина. Они вам выпишут ордер на возврат денег, тогда я отдам».

До «Севастопольской» ехала на маршрутке и автобусе, плакала, не стесняясь пассажиров. Было жалко денег, и обидно. Как могло такое случиться с ней, интеллигентной начитанной москвичкой? От волнения сохло горло и пришлось дополнительно потратится на бутылку воды и два пакетика сока. Никакого казино в гостинице не было, и никто о нем не слышал. Охрана ее засмеяла.

Нужно было бы ехать домой, но она опять отправилась на Юго-Запад. Так, потеряв любимую вещь - кольцо, кулон, в пятый раз открываешь уже проверенный ящик стола, или бродишь вдоль тропки, бессмысленно вглядываясь в травку. Правда, пару раз ей везло.

Торговки на рынке узнавали Катю, указывали на нее друг другу. Она нашла старшого. Он стоял, уперев ногу в мраморный парапет, и полировал губочкой свой зеркальный ботинок. «Нету там никакого казино!» - закричала на него Катя. Он поднял взгляд от ботинка и посмотрел на нее утомленно. Сказал: «Слушайте, уходите. Денег ваших у меня нет, и отдать я ничего не могу. Мне за это голову отвертят. А, кстати, куда вы деньги-то несли?» - спросил он успокоительно. – «Па-а-альто купить...» - Катя начала заикаться. – «Не будете больше играть?» - «Не буу-у-уду...»

Она понуро побрела, вытирала слезы. Вокруг рынка прохаживался милиционер в форме. Катя подошла и, волнуясь, изложила свою историю.

Он покачал головой: «Во-первых, за игру вас саму привлечь можно, а во-вторых, все равно, один я ничего сделать не могу. Доказательств нет. Иногда мы на них устраиваем рейды, на день-другой помогает».

И Катя поехала к маме. Рассказать Игорю о том, что с ней стряслось, было невозможно, но оставаться в одиночестве она тоже не могла. Рыдала, уткнувшись маме в колени, а та гладила её по волосам, и говорила, что триста долларов – это полная ерунда. Выеденного яйца не стоят. Хотя маме было и за три месяца не заработать столько.

***

Торговый дом «Логос» подошел к своему логическому концу: кредита больше не было, а долгов – выше крыши, шеф распродавал склад, оргтехнику - все, что можно. Катя оставалась до последнего, хотя смотреть на Диму было тяжело, а на кредиторов – страшно. В один день шеф не пришел в офис, и не появлялся неделю. Катя волновалась, но Игорь значительно сказал, что с братом все нормально. Анька уже работала в другой конторе – не то нефть, не то кредиты.

Между тем, сам Игорь стал модным массажистом. Нельзя сказать, чтобы он зарабатывал кучу денег, просто не стремился к этому. Но в доме появился современный компьютер. Тот, что когда-то привезла из «Логоса» Катя, давно почил. Игорь чатился до потери пульса и зрения. Катя жила с тревогой, с осознанием зыбкости и непрочности их общей жизни. А главное, с некоторых пор она ему не верила. Стала прислушиваться к разговорам, часто звонить с работы домой. Раньше в голову не приходило проверять, где он.

Телефон был занят часами, значит Игорь в интернете. Потом короткие гудки сменялись длинными. Конечно, он мог днем выходить куда-то. На день рождения подарила ему мобильный телефон. Теперь все было под контролем. Но механический голос повторял, что абонент недоступен. На прямо поставленные вопросы Игорь обычно отвечал, что сеть висит, телефон разрядился, и причем здесь он? И намекал, что, вроде, ее не касается, и вообще у нее нет таких прав – выпытывать, где он был.

В одном из ящиков стола нашлись презервативы. У Кати с Игорем они были не в ходу. Игорь заявил, что презервативам сто лет. Она попыталась разглядеть срок годности или дату изготовления, а он сказал, что она – больная, и выкинул презервативы в мусоропровод, минуя помойное ведро.

Катя не увлекалась интернетом, но тут разобралась и провела небольшое расследование. Любимый шарахался по порносайтам и по сайтам знакомств. Еще по оккультным, но это ее, как раз, не волновало. Она потратила неделю, изучая его обычные маршруты, и то, как все эти виртуальные вертепы функционируют, сказала, что ей нужно в воскресенье на работу делать отчет, и пошла в интернет-кафе.

Скоро в чате она обнаружила своего Игоря. Вошла, назвалась Юлей. Написала:
- эй мальчики кто меня сводит в кино сегодня
- А тебе лет сколько? - спросил Игорь
- двадцать, - ответила Катя

Они ушли в приват, назначили свидание через час у Макдональдса на Пушкинской.

- Юля, как я тебя узнаю?
- у меня волосы до плеч сетлые синее пальто шарф черный
- Супер ))
- а ты как выглядиш
- Обыкновенно...
- тогда держи в руках жрнал лиза
- ОК, - ответил читатель Борхеса и йога Рамачараки.

Она смотрела из-за стекла, сидя на табурете, как он стоит с «Лизой», ходит вдоль ларьков, озирается, заглядывает в лица девушкам, смотрит на часы.

Вышла через дальнюю дверь, поймала машину, доехала до его дома, быстро покидала шмотки в сумку, что не влезло – в два больших пакета. До чего много скопилось здесь ее вещей. Бросила ключи под зеркалом и хлопнула дверью.

С тех пор Екатерина Юрьевна и живет, в основном, работой.  Интересуется жизнью своих соседей.

***

В нашем подъезде проживает семейка Скворцовых: муж, жена и трое детей.
Супруга, Люда, фантастически толста. Ростом меньше меня, а весит, кажется, уже за сто. Буквально кубическая женщина.
Совсем молодая, не старше тридцать пяти, при ходьбе переваливается и тяжело дышит.
Ее муж Юра, наоборот – худой, и выглядит совершенным мальчишкой, с виду он Люде, как сын. Правда, с постоянно озабоченным лицом. Потому как он вынужден один кормить вся ораву – нетранспортабельную Люду, старшую дочку и двух парнишек.
Юра с утра выбегает на работу, и только поздно вечером возвращается обратно.
Парикмахер Таня знает в нашем доме всех. Она стрижет, кстати, и Люду, и Юру, и детей.
И даже с Людой, вроде как, дружит.
Я спросила у нее: «Что это с Людмилой вашей, Таня? Гормоны, может быть?»
«Да нет, она здорова, - ответила мне Таня, - просто кушает без ограничений».
«А муж как же? Сам тощенький. Неужели его такая супруга устраивает?»
«Ой, вообще-то они по любви женились. И до сих пор друг друга любят. Да, если хотите знать, это сам Юрка и раскормил ее».
«Господи, как же это?»
«Очень просто. Он выйдет за сигаретами – ей две шаурмы притащит. Говорит – на, ты любишь. Или чипсы. Она фильм смотрит, так большую пачку съест. А там в каждой чипсине по двести калорий».
Я вспомнила, что пару раз видела, как Юра возвращался поздним вечером с тортиком в руках.
«Они тут были у меня в гостях, - продолжала Таня, - потом домой сорок минут собирались. Выйти не могли. Она задыхается, и все. Пришлось ей лечь, полежать, потом уж тронулись. Вообще, беда. Одежду на нее не купишь».
«Зачем же ее муж так поступает, она ведь заболеет».
«Мне кажется, он хочет, чтобы она дома сидела и не рыпалась никуда. Он ее раньше ревновал жутко, а теперь, вроде, успокоился».
Я вспомнила и рассказала Тане про одну свою бывшую одноклассницу, которую собственная мама, обладательница точеного лица и бесподобной фигуры, откормила до чудовищных размеров, отчего та на всю жизнь осталась совершенно одинокой, и теперь, по слухам, избегает любого общения.
Тут еще мотив понятен, как ни жутко звучит – мать приревновала к свежести и молодости.
И еще, была у нас на курсе певунья Маша.
Просто, негромко и красиво пела под гитару.
Слушать собирались целые компании.
Влюбленный в нее Олег присутствовал всегда, гордился, твердил, что она поет просто здорово.
После свадьбы не разрешал ей петь.
Её уговаривали.
Маша застеснявшись, говорила: «Олег сказал, что не нужно, что я пою плохо!»
К тому же появился ребенок, и ей стало не до песен.
Но чтобы муж жену от любви раскормил...
Таня пожала плечами и заметила:
«Может, он это безотчетно. Подсознательно». 

 ***

Кредиторы расклевывали погибающий «Логос», как стервятники. Каждый день на склады приезжали команды бравых хлопцев, вывозили, что еще осталось. Потом взялись за офис. «Тут у вас в углу принтер вчера стоял», - вопрошал у Кати очередной посетитель. – «Опоздали вы, - отвечала она миролюбиво, - с утра уже забрали и увезли».

Она оставалась с шефом до последнего, помогала закрывать дела, спасать, что можно. На прощанье Дима поцеловал ее в щеку и сказал, что его младший брат полный идиот. И Катя вышла на рынок труда. Она считала, что теперь ей по силам работа главного бухгалтера. И через месяц место нашлось – в довольно крупной фирме «Маркофф», продающей чай и кофе посредством коробейников.

Ее собеседовал младший совладелец – Александр Клюев. В назначенное время, вечером, Катя приехала на место, и ее попросили подождать в коридоре, пока Клюев освободится. Она ждала почти час, и наконец из кабинета выскочила девушка с потерянным выражением лица, а следом, отдуваясь, вышел крупный бледный утомленный брюнет – как оказалось, сам Клюев. Сказал: «Следующая».

Сначала он сонно задавал Кате вопросы, и она отвечала, стараясь выглядеть профессиональной и искренней одновременно. Клюев курил сигарету за сигаретой, постепенно оживлялся, выясняя Катин опыт относительно оптимизации налогообложения. Специфика конторы состояла в огромном количестве этих коробейников, как поняла Катя, фактически - нелегальных работников. Отношения с поставщиками тоже были специфические.

Между сигаретами Клюев закидывал вверх руки и сцеплял их на затылке, демонстрируя темные пятна пота на джинсовой рубашке. Потом, вроде как, совсем проснулся и начал очень быстро задавать вопросы типа: «Вот вы говорите, что вы такой хороший бухгалтер, как же получилось, что вы без работы?», «А, так ваша фирма развалилась?» и «Почему вы считаете, что сможете принести пользу нашей компании?» «Как вы себя видите через пять лет?» «Приведите конкретный пример цели, которую вы перед собой поставили и успешно добились?»

Катя была осведомлена насчет стресс-интервью, примерно так же, как насчет тантры, и решила, что это стресс-интервью и есть. Она отвечала на вопросы быстро, не всегда успевая подумать, демонстрировала реакцию. Хотя к чему бухгалтеру реакция?

Но все равно этот Клюев высокомерно заявил, что она не подойдет. «Вы, возможно, неплохой специалист, но по характеру – слишком мягкая. У нас вам пришлось бы работать под давлением, вы не выдержите». Как после оказалось, он подразумевал собственное давление.

Кате не хотелось долго быть без работы, поэтому, придя домой, она написала проект этой самой оптимизации, поехала к Аньке и по почте отправила проект Клюеву. И, в результате, ее приняли. За настойчивость.

Она решила, что раз уж взялась за карьеру, надо соответствовать. Записалась на курсы вождения. Отмобилизовала свои накопления, и купила годовалые Жигули-восьмерку. Часть денег добавил папа, немного одолжила Аня.

***

Рядом с домом спортивный комплекс.
Я начала заниматься шейпингом и ходить в бассейн.
Неизвестно, зачем и для кого.
Тренер по шейпингу Анна Вадимовна, улыбчивая стройная дама, лихо пляшущая рок-н-ролл, как выяснилось впоследствии – пятидесяти с лишним лет и с двумя внуками, спуску никому не давала.
Я сосредоточенно пыхтела, мобилизуя резервы своего тела.
Она хохотала, молниеносно передразнивала мои жалкие па.
Она заставляла меня улыбаться.
Через год я стояла во главе колонны и остальные повторяли за мной движения.
«Все делают, как Катя!» - кричала наша Анна.
Вместе со мной занималась такая Марина. Потом оказалось, что она из дома напротив.
У Марины тяжелое лицо: толстые губы, нос крючком, сонные карие глаза под большими веками.
Прическа – мелкие обесцвеченные кудельки.
А вот над фигурой она трудилась нешуточно.
Помимо наших общих занятий, ходила в тренажерный зал.
Посещала солярий и массаж, рассуждала о преимуществах электроэпиляции перед лазерной.
Когда мы переодевались, я засматривалась на ее тело. Оно было эстетически безупречно – смуглое, легкое, чуть мускулистое.
Прекрасная посадка головы, развернутые плечи, прямая спина, точеные икры.
Я часто встречаю Марину во дворе. Она идет и смотрит вверх, словно высматривает что-то в небе.
Говорит: дышу воздухом.
С ней смело можно не здороваться, она близорука, и пройдёт мимо.
Ее дивного тела не видно – одежки странные, многослойные, как капуста.
Зимой носит клочковатую болотно-зеленую шубу, малахай и валенки.
Если я окликаю ее, останавливается и неторопливо докладывает, что освоила новый вибромассажер, если у кого целлюлит, буквально за две недели уходит, у нее-то, конечно, целлюлита в помине нет; и что на четыре записана на педикюр.
Я все думаю: на что живет божья птаха?
Мужчины рядом не видать, а работать она не работает.
Однажды заявляет: «Завтра приедет мой ЖЕНИХ».
Я всем видом изображаю восторг от этой новости.
Она продолжает: «Реанимирую  свой английский. Мой жених – АМЕРИКАНЕЦ».
Я думаю: «Ну, свисти больше».
«Мой жених все зовет меня к себе, а куда спешить, нам нужно сначала узнать друг друга получше. Переезд в другую страну – это такой серьезный шаг».
Я смущаюсь, когда кто-то явно врет, поэтому тороплюсь откланяться.
А через неделю, правда, встречаю на дорожке к метро ее с мужичком в очёчках. Она торжественно плывет, и, как всегда, смотрит в небо.
Я даже слышу, как они перекинулись парой тихих английских фраз.
Но больше этого мужичонки не было.
У меня период борьбы за совершенство ушел в прошлое, и я перестала ходить на шейпинг.
Марина меня больше не узнает.
Так же проплывает гордым лебедем, в своих валенках и мохнатой шубе.
Я думаю, ей помог бы психолог.
Чего там, даже и я, наверное, помогла бы ей, поговорила бы, разобралась, что к чему - так я думаю, - а потом продолжаю свою мысль, - вот всегда нам кажется, что мы можем помочь другим.
Лучше бы мы помогли себе.
А потом, и среди психологов бывают самые настоящие психи.

***

Александр Клюев даже немного гордился тем, сколько при нем сменилось сотрудниц, секретарей и бухгалтеров, в частности. Кате хотелось сказать ему: «А ты повесь себе на шею табличку: «Осторожно, злая собака!»

Он появлялся часов в одиннадцать-двенадцать, шел по офису. С поставщиками работал старший партнер, Виктор Марков, поднявший бизнес с нуля. Клюев развлекался со сбытом и с бухгалтерией. Крышевало контору, слава Богу, местное отделение милиции.

Клюев любил поспать утром. Однажды позабыл, что назначил на десять часов собеседования. В коридоре толпились желающие торговать чаем вразнос, те, кому больше некуда податься. Катя сказала Юленьке, Клюевской секретарше: «Надо позвонить ему, узнать, где он. Что же они тут стоят уже час». Юленька трясла головой: «Екатерина Юрьевна, вы, как хотите, а я звонить не буду». Катя ругнулась про себя, пошла звонить.

«Алё...» - просипела трубка. - «Александр, тут люди ждут вас, - сказала Катя, - на собеседование...» - «Перенеси на завтра». – «Как же это, Александр, ведь многие издалека, что же они, зря проездили?» - «А что ты так переживаешь? Мне по барабану, плевать я ни них хотел!»

Клюева ежедневно посещали идеи. Он устраивал повальное тестирование коробейников по системе семи психологических тестов, внедрял передовые системы нематериального стимулирования и мотивации, за большие деньги консультировался по вопросам командообразования. Коробейникам, сидящим на процентах, при этом хотелось записи в трудовую книжку и хоть какую гарантированную зарплату.

Часам к четырем вопросы менеджмента надоедали Клюеву, и он шел в бухгалтерию играть в «Тетрис» и клевать Катину печень.

Ему звонила жена. «Нет, сегодня поздно приеду, - говорил он отрывисто, - работы завал». На мониторе шустро сыпались вниз разноцветные кирпичики.

Подходил вразвалку к Кате, бархатно спрашивал: «Ты зарплату им посчитала?» - «Зарплата еще через три дня», - отвечала она. «И ты, конечно, все откладываешь на самый последний момент?» - «Да нет, просто рано еще считать, - возражала она кротко, - мне Витя велел срочно с НДС разобраться, там новые формы». – «Ясно. Вам с Витей люди безразличны. Да, - словно спохватывался он, - знаешь, почему у тебя с мужиками проблемы?» - «Не ваше дело», - огрызалась Катя. – «Ты как с хозяином разговариваешь? – взвивался Клюев, - да если я решу, ноги твоей не будет здесь завтра...»

Катя задумывалась, откуда у Вити такой партнер? Пробовала расспрашивать сослуживцев. Те туманно намекали на обстоятельства прошлого, что, дескать, соучредители, общие деньги...

Она ругала себя, что схватилась за первое попавшееся место, нужно было выбрать хоть из чего-то.

***

Я с большим интересом наблюдаю женщин.
На сильный пол обращаю внимание постольку-поскольку.
Петр Палыч заинтересовал меня из-за того, что я никак не могла понять, кто его жена.
Он жил с Марь Михалной из нашего подъезда.
А потом, смотрю, ходит под руку со Оксаной Бойко, ее отчества никто не знает, она хочет, чтобы ее звали просто Оксана.
Думаю: надо же, переметнулся, а он уже опять с Марь Михалной.
Петр Палыч имеет плакатную внешность.
Таким был бы состарившийся Олег Кошевой: светло-русые волнистые вихры, прямой взгляд голубовато-стальных глаз, четкие морщины на смуглом лице.
Известно, что Петр Палыч понимает в телевизорах. Я ехала с ним в лифте и зазвала проведать мой занемогший Фунай.
Он пришел, неразговорчивый, грустный. Быстро все починил, денег не взял.
Я стала поить его чаем. Он, слово за слово, рассказал мне про свою жизнь.
Всегда был фантастически преданным мужем – такое внутреннее устройство. Только Маша, и всё, целых тридцать лет.
Одинокая Оксана Бойко прилипла к их очагу, как репей. Видимо, не имея в мыслях дурного.
Марь Михална уже на пенсии, дочь отбыла с мужем в другой город, а Петр Палыч весь день на работе. Женщины проводили время вдвоем, сроднившись как-то даже неприлично.
Дня не могли друг без друга. Вместе с утра совершали маленькие выходы – на выставку за семенами, или, там, обувь в ремонт, квартплата, собес, поликлиника.
Вечером Оксана уходила домой, прямо перед возвращением Петра Палыча, а еще через час Марь Михална виновато говорила: «Я к Оксане сбегаю, на полчасика».
Ее муж одиноко усаживался у телевизора, ворчал, что Оксанка-вертихвостка Марье дороже, чем он.
В итоге махнул рукой, сказал: пусть уж тогда она по вечерам к нам приходит.
И они стали жить почти что втроем, Оксана уходила только на ночевку.
Петру Палычу даже понравилось.
Дома чисто, на кухне хлопочут две подруги.
Марь Михална не особо молодилась, ходила в его старых рубашках, Оксана – другое дело. Она и седину закрашивала, и диету соблюдала.
Петр Павлович тоже подтянулся, раз такое дело. Купил домашние джинсы вместо старых тренировок.
Потом дочь родила внучку, и Марь Михална поехала к ней.
Оксана Бойко по привычке заходила, не каждый день, конечно.
Позвонила однажды, попросила купить лекарства, у нее поднялось давление.
Он всё купил, принес еще хлеба, сока, сыра.
Она лежала на кровати ничком, скулила жалобно, даже плакала. Поесть не смогла, ее тошнило.
Вызвал неотложку, оказался криз.
В ту ночь он спал в кресле.
Утром позвонил и отпросился  с работы.
Так началась семейная жизнь.
Он разговаривал с Оксаной, которая поправлялась его стараниями, и ему казалось, что только по глупому стечению обстоятельств они прожили жизнь отдельно – столько у них было общего.
С Марь Михалной-то они уже давно все темы обсудили.
И когда она вернулась, мужниной одежды не было, а сам он жил у Оксаны.
Не собрался с духом поговорить с ней, оставил письмо.
Через пару дней кто-то во дворе обмолвился ему, что у Марь Михалны предынфарктное состояние, и он пошел домой.
Марь Михална лежала в супружеской постели, смотрела в потолок, медленно шевелила губами. Белое лицо сливалось с подушкой.
Было ясно, что оставлять ее нельзя. Только спустя неделю Марь Михалне стало лучше, и он зашел к Оксане за вещами.
Оксана была кротка и покорна, только тихо сказала, что тащила вчера картошку, и в спину вступило, видно, по глупости потянула что-то, защемила нерв, теперь по дому еле таскается, нагибаться и думать нечего.
Он сходил в магазин и приготовил ужин.
Прилег к Оксане на тахту, стал гладить спину, обвязанную серым пуховым платком.
Вещи остались у нее.
Звонила Марь Михална, просила отвезти завтра в поликлинику, чтобы сдать кровь на сахар, еще что-то.
Петр Палыч, надежный, как скала, живет на два дома.
В среднем неделю у Оксаны, неделю у Марьи.
Женщины терпят, ни одна не хочет потерять Петра Палыча.
Между собой не общаются, хотя обошлось без скандалов и шума.
Только вот, и та, и другая, постоянно болеют.

***

Катя продержалась в «Маркоффе» ровно четыре месяца. В последнюю неделю как-то само-собой начала собирать вещи. Увезла домой фотографию лесного озера в рамке, кочующую вслед за ней последние годы, свою чашку и туфли – стояла теплая весна, почти лето, переобуваться ни к чему.

Она как раз закончила свой первый квартальный отчет. Клюев посмотрел, сказал, что прибыль никуда не годится. Спросил: «Ты что, совсем офигела, ты себе представляешь такой налог?»

Катя возразила, что же, теперь накладные переделывать за весь квартал? И все остальное?
«А ты как думала», - ответил он.

Идти было некуда, но оставаться – невозможно. В пятницу распечатывала проклятые накладные, компьютер зависал каждые полчаса. Подошел Клюев, отрывисто сказал: «Срочно сделай мне сводку по продажам за неделю». Катя шевельнула мышкой, безрезультатно. «Висит», - молвила она равнодушно.

Клюев налился кровью, крикнул со взвизгом: «Если такое еще повторится, я тебя уволю». – «Да чего уж, - ответила Катя, - давайте прямо сейчас». Встала, вытерла слезы. С детства ничего не могла поделать с собой, отвечала на крик непроизвольным плачем. Буфетчица наорет, гардеробщица, или вообще посторонняя тетка – Катя безутешно рыдала от обиды.

Сумка уже была сложена. Катя прошла по офису, расцеловалась, забрала у Вити трудовую книжку, и – прости-прощай.

Дома трезвонил телефон. Анькин голос сказал: «Звоню тебе на работу, там говорят, ты уволилась. Ты знаешь, что у Муравьева инсульт?»
«Как?..» - тупо произнесла Катя.
«Так. Левая сторона отнялась. Ивлев с Антоном были в больнице. Врач сказал, что, скорее всего, восстановится. Давай сходим, проведаем».

Раз уж родилась, придётся жить как-то.

***

Екатерина Юрьевна все-таки пошла в больницу к Муравьеву. Одна, без Аньки. В палате было четыре кровати, три из них пустовали. Леша лежал у окна. Он стал седым и полным. Увидел ее, заулыбался. Она помялась, подошла, наклонилась и осторожно коснулась его щеки губами.

«Привет, Кузьмина», - сказал он. Речь звучала невнятно. «Хорошо выглядишь. Вообще не изменилась». Длинноволосая Катя в джинсах смотрела в синие глаза своей юности.

Она порой бравировала возрастом, набивалась на ахи: «Вы шутите? Не может быть!» В глубине души знала, что люди с годами не меняются. Чаще делают правильный выбор, ребячатся редко, но внутри – все те же. Побитые жизнью дети.

«Ну как ты?» - спросил Муравьев обыденно. «Хорошо», - ответила Катя, а потом села на край муравьевской постели, заплакала и начала сбивчиво говорить: про Игорька Ланкина, про Клюева. Про то, что, вот, обидела Прохора, что запуталась и уже не понимает даже про саму себя, хорошая она, или плохая, что она ведет себя неразборчиво. Что ей всех жалко, но часто кажется, что ее обижают, когда этого нет и в помине, и это даже переходит в агрессию, но, добиваясь своего, она всегда, всегда, испытывает неловкость. И что, наверное, из-за всего этого она осталась совсем одна.

«Пойми, - сказал он ей, - даже самый лучший человек не будет одинаково хорош во всем... Мы развиты... неравномерно и состоим из противоречий. И ты, прости пожалуйста... такая умная, иногда... поступала по-идиотски. Самые сильные в чем-то бывают... беспомощны. А в конечном счете... всех волнует, как к ним относятся... Будь мы... хоть семи пядей во лбу. И всё, что ты сказала... это всё ерунда. Неважно».

«Ну да, - бормотала Катя, - лет десять уходит на то, чтобы избавиться от мысли, что ты всегда и во всем права, еще пять лет учишься не обижаться на замечания, потом пытаешься делать с собой что-то, и к пенсии превращаешься в совершенство...»

«Не плачь, Катька, все будет клево... мы же еще совсем молодые... Тридцать восемь, фигня... мне нравится. А самый кайф будет в пятьдесят... точно...»

«Тебе говорить трудно, а я тебя мучаю», - хлюпнула Катя.

«Ладно, не мучаешь... Отлично все будет, новая жизнь... ты мне звони, я тебе всегда помогу... имей в виду, Кузьмина...»

Катя шла из больницы, перескакивая через лужи.

***

В понедельник раздался звонок из кадрового агентства, в котором ее резюме было еще со времени заката «Логоса». Через месяц Катя приступила к работе в известной и уважаемой компании, где все по-честному.

На третий день работы ее отправили на семинар по международному бухучету. Там она впервые увидела большое количество настоящих бизнес-вумен одновременно. У них были безупречные ноготки, розовые, бежевые, или с френч-маникюром. Свежие лица, чудесные, красиво промелированные стрижки, костюмы с правильными воротничками и лацканами,  безупречные туфли, дорогие поблескивающие колготки, бриллианты в ушах и на пальцах, нежные волны парфюма – всё, всё. Казалось, это не бухгалтеры, а звезды экрана. Они были прекрасны, Катя любовалась ими и тихонько оглаживала к низу свой новый серый облегающий костюмчик.

Женщины были деловитыми и жизнерадостными, предупредительно улыбались друг другу, выходя на перерыв, притормаживали, уступали дорогу. В коридоре, как по команде, вытаскивали маленькие телефоны, разбегались в разные стороны и тихо говорили:

«Клара Сергеевна, не водите сегодня Мишу на улицу, дождь, он кашлял утром, я пораньше вернусь...»

«...давление мерял? Прими энап, слышишь?..»

«Ты, кушала, кисанька? Что значит: не хочу? В холодильнике суп, разогрей обязательно. Как алгебра?»

«Мама, я тебе говорю, не заставляй ее! Захочет, сама поест. Что ты мне портишь ребенка?!»

Отговорив, сбегались к кулеру, наливали чай, уступали друг другу очередь, деликатно, старались не толкаться локтями. Катя ничего не могла сделать со своими губами: они расползались в блаженной улыбке.

***

Когда я вечером приезжаю с работы, припарковаться во дворе уже негде.
Особенно учитывая, что мне для парковки нужен большой оперативный простор.
На днях я медленно ехала вдоль вдоль тротуара, увидела что мне машет руками тот мальчик Илюша, сколько же я его не видела?
Остановилась, вышла.
Раньше он был худым, а стал довольно плотным, крупным, «качался», что-ли?
Глаза по-прежнему ясные, а волосы уже поредели.
Он говорит мне: «Катя, вставайте на мое место».
Я спрашиваю: «А ты как же?»
Он застенчиво отвечает, что у него рядом гараж, что он поставит машину туда, и настойчиво пихает мне бумажку со своим телефоном:
«Звоните мне, пожалуйста, нет проблем, я всегда могу отогнать машину. Здесь совершенно не осталось мест, дом старый, кто же знал, что у каждого жильца будет по машине! Завтра, если приедете раньше, смело занимайте мое место».
Я говорю, что уезжаю на два дня в командировку, в Екатеринбург, а он смеется: «В город имени вас?»

***

По понедельникам в восемь-тридцать на новой работе проводили планерки. Оглашали итоги прошлой недели, ставили цель на будущую. Начальники отделов отчитывались по кругу. Впервые оказавшись на этом мероприятии, Катя исподтишка разглядывала сослуживцев. Чрезвычайно респектабельная публика. Рядом сидел менеджер ее возраста, в идеальном костюме, что-то старательно записывал, держа ежедневник на коленях.

«Конспектирует», - уважительно подумала Катя, не удержалась и скосила вниз глаза.

DEEP PURPLE
LED ZEPPELIN
QUEEN
THE WHO
NAZARETH
EAGLES
ROLLING STONES
PINK FLOID  -

было написано на разлинованной странице ежедневника. Большими печатными буквами, с заштрихованными тенями по бокам. Сосед, продолжая список, выводил:

U – R –I  - A–H   H - E...

Катя знакомилась с коллегами. У многих на столах были семейные фотографии: дети, супруги, а у генерального директора – он сам, собственной персоной. В обнимку с иностранным учредителем компании, здорово напоминающим Уинстона Черчилля.

Этот Черчилль-учредитель вскоре объявился у них по случаю пятилетия компании в России. Арендовали зал, говорили речи. Учредитель тоже вышел, рассказывал истории из своей биографии, и как он начинал и развивал этот бизнес. Катя силилась представить его целующим женщину или играющим с детьми, и не могла. Маска делового человека приклеилась к нему намертво. И только, когда он произносил «Ван биллион доллаз», «тен биллион доллаз», его лицо озаряла чистая, светлая, радостная улыбка.
 
Катин начальник, финансовый директор, худой и довольно симпатичный, целый день сидел в своем кабинете, смотрел в монитор, изредка нажимал клавишу-другую. Бумаг на столе не держал. Медленно проходил мимо нее покурить, причем курил всегда в одиночестве. Распоряжения отдавал негромко, и был с Катей официален. После параноика Клюева ей это очень нравилось. Однажды на планерке босс вежливо попросил Катю принести папку из его портфеля. В боковом отделении лежал маленький потертый плюшевый Зайка.

***

Вчера я опять не нашла места для парковки. Илюшина синяя Шкода была на месте.
Я позвонила ему, и он быстренько спустился.
Следующим утром еще раз столкнулись в лифте.
Я заподозрила, что это неслучайно, что он ждал, когда я выйду.
Он отодвинулся от меня, насколько позволяло тесное пространство.
Неужели я слишком надушилась, чего он так от меня шарахается?
Он пошел в свой гараж, а я уехала.
А еще через пару дней пожаловалась ему при встрече, что у моей мамы проблемы с оформлением наследства после тетушки, и он буквально закричал, что его-то мама работает в нотариальной конторе, и все сделает быстро и без проблем.
И она действительно сделала нам все практически мигом.
Я всегда считала, что в таких конторах служат черствые и равнодушные бабы.
Они для меня были примерно, как налоговые инспектора.
А налоговый инспектор, как мне кажется, это не профессия, а особое состояние души.
Непереносимое.
Илюшина мама была среди них, как гуманоид среди киборгов.
Хотя, теперь я думаю, что остальные, возможно, тоже ловко маскируются, скрывая человеческое лицо.
И, естественно, я просто рассыпалась в благодарностях перед Ильей.
И как-то само-собой у меня выскочило приглашение на ужин.
Он позвонил в шесть и спросил, не купить ли чего к столу. Таким деревянным голосом, что я даже засомневалась, не напрасно ли затеяла это.
Сказала ему, что все есть, но можешь купить вина. На свой вкус.
Он пришел с банальнейшим букетом из пятидесяти пяти белых роз, которые, к слову сказать, не вяли потом в течение двух недель.
И я поняла, что мне не отвертеться.
Мы поужинали без особого аппетита.
Я, как честная женщина, призналась, что не уверена, что хоть что-то получится.
Он спросил: почему?
Я объяснила, что совершенно отвыкла и, в общем, сомневаюсь в успехе.
Он сказал, что тоже ничего не может мне обещать, что волнуется, что я ему настолько нравлюсь, что он даже в лифте старается держаться от меня подальше, что с ним такое уже было однажды в юности, и он тогда конкретно опозорился.
Все наши опасения подтвердились.
Утром он признал, что иметь дело с женщиной, которая пять лет прожила в непорочности, это тяжело.
Особенно безумно влюбленному мужчине, вроде него.
Мы пробарахтались целую ночь с очень незначительными результатами, не смогли заснуть ни на одну минуту, и вылезли из своего разворошенного гнезда обалдевшие, с красными глазами и головной болью.
Но это испытание нас как бы сплотило.
За завтраком он рассказал мне, что на следующий день, после того, как я сообщила ему о командировке в Екатеринбург, он болтал вечером с друзьями у дома, и тут во двор въехала точно такая же серая восьмерка, как моя, и что на месте рядом с водительским сидел мужчина, и все друзья спрашивали, что случилось, и отчего он так побелел, а он отчаянно думал, что делать с лицом, и зачем я наврала ему, а потом понял, что за рулем вовсе не я, и громко ржал, и все опять спрашивали, что с ним случилось.
Я поинтересовалась, что же такого он во мне нашел, ведь мы были практически незнакомы.
А он ответил, что никогда раньше не видел, чтобы женщина держалась с таким достоинством, и что я настоящая королева.
Нормально, - подумала я, - принял комплексы за достоинство. Придется быть королевой.
Пятьдесят пять белых роз я увезла на работу, чтобы видеть их весь день, и все, включая генерального, под разными предлогами зашли посмотреть, правда ли, их так много, как говорят.
А вечером Илья снова был у меня, и приходил день за днем, а теперь мы живем вместе.
Много говорить об этом я не могу.
 
***

Я всю жизнь живу в том же доме, что и Катя Кузьмина. Так же, как она, я люблю подсматривать за соседями, только в отличие от нее, я записываю свои наблюдения, иногда присочиняю что-нибудь от себя.
Катя Кузьмина выглядит по-разному. Порой абсолютно невзрачно: серенькая, сутулая, смотрит в пол. А потом встретишь ее, и не узнаешь, такая она милая, ухоженная, рассыпает по плечам светлые волосы, придерживает модную сумочку на длинном ремне. Я как-то не сдержалась, сказала ей: «Кать, ты красивая стала!»
Она задорно просияла в ответ.
Когда-то у нее постоянно собирались компании: мальчики, девочки. Изредка мужчины постарше. Года три она здесь почти не появлялась. Потом вернулась, коротко подстриглась, купила машину. Одевалась все лучше, при этом была вялой и тусклой.
Этой весной я наблюдала во дворе забавную картину: часам к шести вечера съехались на машинах приятели моего соседа Илюши и он сам, и заняли всю стоянку.
Потом прибыла Катерина на своих Жигулях, безуспешно искала, где бы припарковаться. Илья в это время прятался в подъезде.
Выскочил, когда она поравнялась с подъездом, замахал ей рукой. Потом отогнал свою машину, и Катя встала на его место. Кажется, он уступил ей его насовсем.

Я уехала на дачу и вернулась только в сентябре.

Теперь они постоянно вдвоем. Вместе выходят из дома, вместе возвращаются. Возят друг друга по очереди. Соседки сплетничают про десять лет разницы, а я страшно рада за Катю Кузьмину.

Мне даже показалось, что скоро они уедут отсюда навсегда. И это, скорее всего, хорошо...