Владелец Тревожности

                Вектор первый: К себе


Было сумрачно.
Мир утратил надежды на благополучное завершение своего существования и сделался серым от горя. Надежды жили в нем всегда, жили тайно, трепетно, но... Завершения всегда неблагополучны. Наивные вселенные имеют склонность тешить себя иллюзиями, осознание приходит постепенно, истина вызревает медленно, жгуче. Распускается вспышками. Крахом. Конец – так называется прозрение. Это итог, черта, за ней – отсутствие, за ней – ничто. К нему приближаешься постоянно, ежесекундно, и время бывает за, оно бывает искренне, оно старается помочь – приближение пределов задерживается, берега зависают в отдалении – но не замирают. Время тоже бессильно, оно тоже боится раскаяния. Мир задумывается, мрачнеет, набухает пороком и злобой, погружается в сумрак. Глаза, жаждавшие видеть тьму, видят её. Видят не беззвучием, не застывшей гранью, не масленностью черноты, ручейками заполняющей безбрежность, – видят серостью. Сумрачной серостью неба, пыльной серостью земли, тревожной серостью леса, беспокойной серостью вод. Блеклость – зыбкая, туманная, тяжело и надменно нависает над землёй, она сыра, она вязнет на пальцах – её соскабливаешь порой. То именуется днём. Потом блеклость тускнеет, выворачивается наизнанку, просит называться ночью. Ночью и зовётся. Ночь – тот же сумрак, но страшнее. Степенность не сдерживается порой, невинная блеклость наливается скорбью, – пытливый глаз улавливает тревогу и видит ночь. Критичность выправляется вскоре, заносы стираются натруженной правильностью, стороны меняют отражения. Зыбкая блеклость, печальный сумрак опять окрашивают горизонт равнодушием – оно позитивней отчаяния. Дни нравятся больше. Откос начертан, схемы заверены, сползание осуществляется с ехидной неизбежностью, – мир узнал, он понимает, ему ведомо...

В воздухе царила тягостная и беспросветная вялость. Шли дожди, беспрерывно, механически – пространство размеренно и степенно наполнялось влагою. Влага – жизнь, жизням будет естественней во влаге, её немало уже сошло с небес. Ну а вялость ... чувство скучное, да, но не лишённое приятности. Порой её хочется, порой о ней мечтается – погрузиться в недвижимость и забыться. Тот самый, первый, тот – мечтавший всех яростней и безрассудней – не удостоился чести лицезреть свои грёзы в реальности, но они осуществились. Недвижимость – её так много теперь, что движение рассматривается порой лишь как теоретическая предпосылка, философская аллегория. Мало кто верит в него сейчас. Недвижимость, забвение – они действительно приятней движений и осознанности. Неосознанно, бестрепетно совершая утвержденную цикличность, – погружение в сон, пробуждение из него – довольствуйся имеющейся приятностью. И желания немы: лишь в суете, быстроте и хаотичности – давно забытом, давно проклятом – отмеряли они свои рубежи. Здесь же их нет, здесь они не нужны.
Кучка деревянных построек, обозначавших человеческое поселение, была почти неприметна. Они жались к земле, будто стесняясь показать себя. Нескончаемый дождь превратил дороги в месиво и пять десятков изб, неизвестно как уцелевших на этом клочке потерянности, застыли посреди грязи, словно одеревеневшие монстры, потерявшие смысл существования. Они сложились в несколько неровных рядов – как раненые солдаты, пытающиеся сохранить дисциплину и боевой дух – сложились, формируя собой некий символ, знак. Космические пустоты отражали его и считывали: «Всё бессмысленно. Всё тщетно».
Люди, впрочем, не покинули их. Вот из трубы струится робкий дымок. Вот раздается скрип заржавевших петель. Вот слышится кашель – они здесь. Их не всегда видно, но они есть. Конечно, дым не соответствует застывшей вокруг свинцовости, скрип нарушает её, но они приспосабливаются к ней и надеются на благосклонность. Свинцовость снисходительна. Дверь стучит о косяк, усталые шаги разносятся по окрестности, плевок летит в жижу – свинцовость не обижается. Звуки эти не нарушают её величия. Усталость шагов вновь тревожит тишину, маленькое соло ржавого металла длится мгновение, дверь посылает ещё одну тревожную ноту, гулко ударяясь о косяк, – пьеска сыграна, мизансцена зафиксирована. Вот и чьё-то лицо, едва заметное, едва угадываемое, настороженно взирает из крохотного оконца. Лицо морщинисто, подвязано платком – оно грустно и безмолвно. Скорая гостья предвечного, приветствую тебя! Ждущая итогов, шлю тебе поцелуй!..
Почерневшая от времени избушка на отшибе казалась наиболее ужасной среди всех монстров. Некоторые из них были ветхими, гнили, как и эта, но былая прочность, основательность угадывались в них и сейчас – монстры ещё ждут, монстры не прочь восстать однажды из пепла, вознестись в вышину, обрести прекрасную веру в сущее – лишь получи они верный к тому знак. Этот же был безнадёжен. Разочарование его было полнейшим и бесповоротным. Он врылся наполовину в землю, осунулся, покосился,  превратившись в нечто бесформенное, уродливое и омерзительное. Избушка держалась на честном слове, – один могучий порыв ветра наверняка превратил бы её в прах, но ветер уже не тот сейчас, он больше не рискует закручиваться в смерчи, а потому прогнившие брёвна ещё держатся.
В нескольких метрах от избы начинается откос. Косой забор обозначал земельные владения монстра. Стоявшая у забора баня едва возвышалась над землёй. Могло показаться, что тут просто закидали досками яму. Но баня была рабочей: в ней имелась дверь и окно, внутри стояла скамья и выложенная шершавым булыжником печь. Кроме бани в огороде имелся покосившийся улей, один-единственный и вроде бы с пчёлами, несколько кустов малины, несколько стволов яблони и терновника. От бани к противоположной стороне забора вела тропинка. Она упиралась прямо в незакрывающуюся калитку.
Несмотря на заброшенность и ветхость, присутствовала в осанке этого дома
и некая гордость, а презрение к окружающему – оно также фиксировалось здесь – казалось правдоподобным и искренним. То была гордость беспросветности, презрение отчаяния – к не уяснившим ещё собратьям, что всё окружающее – тлен. Презрение, понявшего это. Понявшего и смирившегося. 
- Вадим! – раздался в окно избушки стук. – Ты дома?
Человек, лежавший на кровати, не пошевелился. Он смотрел в потолок. Там, в самом его центре, красовался крюк для люльки. Был он массивен и на вид  крепок. Люльку не подвешивали к нему несколько десятилетий, и потому выглядел он сейчас одиноко и жалостливо.
- Вадим! – повторился стук.
Человек не шевелился. В избе было натоплено, – за задвинутым засовом печки потрескивали дрова. Посередине кухни на шатком табурете стоял таз с грязной водой. Электрический чайник, алюминиевая кружка, стеклянная банка с ложками и ножом, а ещё несколько коробков спичек – всё это заполняло самодельную полку рядом с печью. Старые газеты валялись на полу. В самой комнате было чисто: кроме кровати здесь имелся стол с двумя стульями и древний комод с отлетающей полировкой. Дверь справа вела в соседнюю комнату. Мебели здесь было еще меньше: кровать, крохотный стол и книжный шкаф с дюжиной потрёпанных книг. Где-то в углу таилась покрытая пылью радиола – её не включали уже многие годы, неизвестно даже, работала ли она.
- Вадим!.. – снова раздался голос, и сейчас со всей определённостью можно было установить, что был он женским. Звучал он уже не столь уверенно. – Нет его что ли ...
Человек шумно выдохнул и приподнялся. Пружины жалостливо скрипнули, он свесил босые ноги, нащупал ими тапки и встал. Подойдя к окну, перегнулся через стул и открыл форточку.
- Дома всё же ... – сказала ему вместо приветствия женщина.
- Угу, – отозвался он носом.
Женщине было под пятьдесят. Она улыбалась, выставив напоказ два ряда железных зубов, заполнявших всю левую половину её рта. Улыбка от этого казалось неприятной.
- Держи, – протянула она ему трёхлитровую банку с молоком, закрытую грязной крышкой с трещиной на краю.
- А, молоко ... – отозвался Вадим, принимая банку.
Разогнувшись, он поставил её на стол, потом несколько минут вяло шарил глазами по избе. Вспомнив что-то, высунулся  в окно опять.
- Маш, – сказал  женщине, – я ведь разбил вчера банку.
- Из под молока? – сморщилась та. – Мою?
- Ага.
Она всплеснула руками.
- Ну, блин! Спасибо тебе большое!
- Случайно получилось, – буркнул Вадим.
Мария недовольно качала головой.
- Я заплачу, – сказал Вадим. – Сколько банка такая стоит?
- Понятия  не имею, – пожала плечами женщина. Их ведь не продают просто так.
- Ну, десять рублей она стоит?
- Не знаю.
- Сорок рублей если я тебе дам: тридцать за молоко и десять за банку – нормально будет?
Мария, продолжая качать головой, цокала языком.
- Не знай, не знай... Не продают такие банки.
- Ладно, – сказал Вадим. – Пятьдесят рублей тебе дам.
Он сделал несколько шагов к комоду, открыл дверцу и, пошарив в нём, вновь вернулся к окну.
- Вот, на, – протянул женщине деньги.
- Ну ладно, ладно ... – бормотнула та примирительно, принимая их.
Вадим потянулся к форточке, считая разговор законченным, но Мария, неприятно улыбнувшись, снова заговорила.
- Как дела-то у тебя?
Вадим поморщился.
- Нормально, – ответил после паузы.
- Ходил куда, нет?
- Вроде нет. А что?
- А пойдёшь?
- Не знаю.
- А, ну ладно, – покивала она, но не уходила.
- Чего новенького-то? – спросил Вадим неохотно.
- Всё так же, – скривилась Мария. – А, кстати... К тебе цыгане не приходили?
- Нет.
- Сейчас ведь цыгане тут орудуют. Где-то за рекой табором встали. Больше на Светлую ходят, но к нам тоже заглядывают. У Николая Ильича сегодня ночью были.
Вадим усмехнулся.
- Ну и что, много крови?
- Чуть-чуть до того не дошло. Ты не слышал шум ночью?
- Нет.
- Он ведь на всю деревню орал. Перестрелять их грозился.   
- Да, нехило, – покивал Вадим. – Ладно, тёть Маш, спасибо тебе.
- Ладно, ладно, – отступила она назад. – С богом.
Беззвучно попрощавшись, Вадим закрыл окно.
От печи, едва он открыл засов, пахнуло жаром. Намотав на руки полотенце, Вадим придвинул к себе чугунок. Бульканье в нём стихло и показались картофельные бока. Он взял из банки на полке вилку, ткнул ей пару раз в картошку – она была готова. Из-за печи, с пола, достал деревянный поднос, положил его на стол, а на него поставил чугунок. Потом нарезал хлеб и налил в кружку молока.
Ему было чуть больше тридцати. Сухое лицо, глаза чуть навыкате, русые волосы – наружность его, в целом приятная, казалась запущенной, диковатой. Движения были неторопливы, вялы, он даже взгляд переводил не спеша, словно это утруждало его. Я немного знал его в детстве, – он играл тогда в футбол в дворовой команде. Был хорошим футболистом, много забивал. Мог бы, если б хватило терпения, претендовать и на что-то большее. Но терпения не хватило, футбол он забросил без сожаления. Даже единственную свою грамоту – за звание лучшего бомбардира чемпионата города, потерял где-то. Я же свою – за лучшего арбитра – храню всю жизнь.
Было двенадцать часов дня. Дождь прекратился сейчас, но небо не прояснялось, – за окнами было так же сумрачно. Вадим отряхнул руки от налипшей картофельной массы и налил очередной стакан молока. 

Она обернулась резко – быстро, воздушная. Вскочила, отпрянула.
- Как вы меня напугали! – уже спокойная, естественная. Оправила платье, опустила глаза.
«Это ты меня напугала!»
- Неужели я такой страшный?
- Да нет...
Глаз не отводила, смотрела прямо, вызывающе.
- Если побриться, то вообще красавцем бы были.
Два шага – короткий и длинный. Так первые, так проницательностью. Спутники входят в орбиты, заряды идентичны. Улыбка, взгляд. Доверчивость – можно даже молча,  можно даже без глаз. Оно ощущается кожей.
- На вот тебе гриб, – подберёзовик. Красивый, сочный. – А то что-то мало у тебя в корзине.
Взяла – ни слова. Пальцы соприкоснулись – очаровательна, мила – хотелось ещё. Прикосновения, гладкости. И марь, и томление – в изящном реверансе присела, привстала, положила гриб в корзину. Он не удержался, улыбнулся. Тут же сжал мускулы лица.
- Я ведь в лес больше не за грибами хожу, – так доверительно, так просто.
- А за чем же? – ещё волнение, не явное, бликами – было. Он сдерживался, он сжимал – линия вдаль, линия бела.
- Просто так, – улыбка детская совсем, голову склонила набок. – Побродить по лесу, подышать воздухом. Помечтать о чём-нибудь... Я люблю побыть одной.
Добро, нежность. Тепло обжигает, кипит – головокружительно, жгуче. Хочется как и до: чтобы по полости, пустой и гулкой, освобождённой от сора и скверны, разливалось, бурлило, вздымалось. Чтобы борозды клались вдоль, вдоль и плотно, чтобы глубина и накаты, чтобы без зазубрин и всегда вскользь – даже при малейшем толчке. Пусть всё просто – удивительно, непонятно, странно – но просто. Просто и естественно. Пусть в доверительность. Девушка, девочка... Красива, смирна. Без ослепительности, без шарма – ни ухоженных волос, ни чувственного оттенка помады, ни поставленного прищура глаз, ни элегантной походки. Одета скромно – голубенькое, поношенное платье. Сандалии. Жёлтые носки. У другой бы нелепо, но она – в кадре, плоскости врозь, рамка бела. Ей всё к лицу. Чёрные волосы вьются, голубые глаза сжигают. Округлости бёдер, загорелые ноги – стройные, высокая грудь. Полушария нежно, сок бурлит и, просачиваясь, капает. Прелестны, туги. Взгляд умён и цепок – он может смутить, смутиться не зазорно. Притягательное, манящее. Зов – слышен, памятен – зов из дальних чащ.
- Я тоже. Оттого, наверно, и приехал сюда.
- Вы в городе живёте?
- Ага ...  А чего мы стоим, давай пройдемся.
Прихватили корзины поудобнее – отойдя от орешника, двинулись вглубь леса. Погода была хорошей, даже солнце где-то между редких облаков. Август. Ветер слаб, лёгок, приятен. Под ногами извилистая тропа, кричали птицы.
Скованность и преграды. Абсолютность, повсеместность – можно выводить из ряда и поворачивать спинами. Колонны к центру, округлость в ядре, шествуют молча, строги. Сам – из тех же решений. Открытость зря, но к источнику лишь открытым и жаждущим. К ручейкам припадать губами – не пить, лишь касаться. Выпить позволят – однажды, в час откровений. Лепил, лелеял – она из форм и созвучий, на ноту приходит нота, на черту – черта. Лишь дуги свободны и целы.
- А вас как зовут?
- Меня зовут Вадимом.
- А-а-а ... Слышала, слышала.
- А тебя ?
- Таня.
Таня. Татьяна.
- Мне нравится имя Таня. Очень.
Шли молча. Мох зыбкий – по нему ступаешь, как по снегу. Сзади вереница следов, но постепенно затягиваются.
- Вы здесь в отпуске?
Усмехнулся – про себя, конечно про себя.
- Ну, можно сказать и так.
- С женой наверно, с детьми ...
- Нет, я не женат, – засмущался. Просто момент. – Да и детей вроде нет.   
- Хм, вроде нет! – возмутилась. Но возмущаться не могла взаправду. – Вы как будто прям как этот самый...
- Какой?
- Ну, как такой вот... ветреный мужчина. То к одной вас, то к другой, так что ли?
- У-у, да ты умная девушка! Разбираешься в жизни.
- А как же! Да и с чего мне глупой быть?
И действительно, и действительно. Ведь это же не просто в одном сцеплении и с единой динамикой, это сращено, сращено веками, лишь сломать возможно, но после... Века? Даже века не помогут. Сделано на раз и второй попытки не предоставляется. Варианты возможны, один – чуть более, другой – менее чуть, но свой, искомый, чувствуешь сразу. По малодушию, по глупости можно упустить. Дать уйти в разрозненность, можно и сломать – но то после долгих игр. И не выплывет, и не собрать.
- Сколько тебе лет?
- Девятнадцать. Мало?
- В самый раз. Девятнадцатилетние девушки – моя слабость.
Старая, матёрая половина – притёрлась настолько, что малейшие всплески воспринимаются тотчас и в верности абсолютной.
Вышли на опушку. Впереди, за полем, извивалась пыльная дорога, чуть вдалеке, на холме, виднелись избы. Он щурился.
- О, вот и вышли! Интересно – а как ты ориентируешься?
- Да так. Всю жизнь ходишь здесь.
- А я плохо в этом разбираюсь. Сам не знаю, куда бреду. Куда выйду – туда  выйду.
Подбородком, лишь самую чуточку. Глаза же вдаль, туманны. Потом повернулась. Шла, смотрела – глаз не отводила. Он тоже не мог.
- Ты где-то учишься?
- Нет, работаю.
Смотрели друг на друга.
- Здесь, в Сомово?
- Да. И в соседней тоже.
Неотрывно. Настойчиво.
- Кем?
- Почтальоном.
- Почтальоном?!
- Не нравится?
- Ужасно нравится.
Долго.
- Ну что, прощаться давайте. Может, увидимся ещё.
- Обязательно увидимся. В одной деревне живём!
- До свидания.
- До свидания, Таня!
И даже не думалось, что это горечь. Но то она, она.
И – пыльная дорога, и силуэт. Тогда дождей ещё не было.

Несколько дней назад, у дома справа, что стоял по тому же ряду метрах в тридцати, застрял трактор. Часа два тракторист безуспешно пытался выбраться из жижи, каким-то чудом это ему удалось – уехав, он проклял деревню и всех её жителей. После него на дороге осталась глубочайшая колея, превратившаяся за эти дни в настоящую яму. Подойдя сейчас к ней, Вадим даже и не знал, как обойти её – она занимала всю ширину улицы, от дома до дома. Почти до краёв была наполнена грязной глинистой водой.
- Ты вброд давай, – услышал он откуда-то сбоку чей-то дряблый голосок.
Обернулся. Древняя старуха, выглядывая в окно, скалилась уцелевшими обрубками зубов.
- Не, – покачал он головой, – не пойдет.
- Вброд, вброд давай, – снова заверещала старуха.
- Я по вашему накату переберусь, а? – крикнул ей Вадим. – Ладно?
Старуха молчала, потом поняла, что обращаются к ней, выставила ухо в окно и переспросила:
- Чего?
- По накату вашему переберусь, ладно?! – повысил он голос. – По стене прям, по брёвнам!
- Вброд, вброд, - замахала рукой старуха.
Вадим огляделся.
- А, ну тебя, – буркнул себе под нос и зашагал к стене. Встал ногами на выступ фундамента, уцепился руками за наличники и перебрался на другую сторону лужи.
- Ой, не сломай только, не сломай! – верещала бабушка. – Дом-то старый ведь.
Вадим на неё внимания не обращал.
- Коль! – заорала она ему вслед. – А Коль! Ты не в магазин ли?
Он обернулся
- В магазин.
- Купи мне хлебушка. Я тебе и денежку дам.
Пришлось возвращаться назад. Старуха исчезла на какое-то время, потом возникла в проёме окна опять с грязной, помятой бумажкой. Чтобы взять её, Вадим снова взобрался на выступ.
- Сколько? – спросил он.
- А?
- Хлеба покупать сколько? Буханку?
- Две буханочки, две. Мироновой скажи, бабе Саше.
- Ладно, – кивнул Вадим.
Зашагал, но бабушка снова подала голос.
- Коленька!
Остановился.
- Ты ведь Коленька? Коленька?
- Да, – кивнул он – Коленька.
Магазин располагался метрах в шестисот от дома – в обычный день дорога до него занимала пять минут. Но дни сейчас стояли необычные, обильно дождливые, потому шёл он туда минут двадцать. Каждый шаг давался с трудом. Жижа обволакивала сапоги, они съезжали с ног и никак не хотели вытаскиваться.
Всю дорогу он вглядывался в здание магазина, пытаясь определить, не закрыт ли он. Так бывало часто: магазин, которому положено было работать с восьми утра до пяти вечера, работал лишь часа два от силы. Продавщица – здоровенная рыжая баба по имени Валентина – открывала его, когда хотела. Случалось, что не открывала вовсе. Никто её за это не осуждал. Оставшаяся в живых кучка жителей в продуктах питания особо не нуждалась. Рискну предположить, что не нуждалась вовсе, а лишь делала вид. Более того, за те утренние часы, что магазин бывал открыт, жители эти успевали посетить его по несколько раз. Встретившись здесь, старики и старухи бестолковыми разговорами поддерживали в себе иллюзию существования. Иллюзию продолжения жизни. Это и вправду иллюзия. Жизнь давным-давно остановилась, существования нет как такового. Оно было когда-то, наверняка было – поверим на слово тем говорунам, что, горячась, рассказывают нам о славных деяниях прошлого. Вы как хотите, но я им верю – мне нравится их слушать. Они так непосредственны, так занятны – даже если всё то, о чём они вещают, неправда, я не в обиде на них. Они хорошие, они вносят разнообразие в обыденность. Они, а ещё те романтики, что пытаются придать значимость настоящему. Они снабжают нас иллюзиями, а это очень важно. Иллюзии необходимы. Потому что без иллюзий не могу пребывать здесь даже я.
- О-о-о! – приветствовала его широчайшей улыбкой огромного рта продавщица Валя. – Какие люди!
Магазин был всё же открыт. Единственный посетитель – древний старичок в рваной ветровке – покидал его в тот момент, когда порог переступил Вадим.
- Здравствуй, Валентина, – выдохнул он, выжимая из себя улыбку. – Как жизнь молодая?
- Да как-как, – тряхнула она головой. – Неважно.
- Что так?
- Так чему нам радоваться? Жизнь у нас скучная, погода вон – и та  муторная.
- А муж что тебя не развлекает?
- О, муж! Я его неделями не вижу. Они как уедут на заготовку – и чуть ли не месяц там.
- Да-а? Так ты, выходит, в некотором роде одинокая женщина.
- Да не в некотором роде, а попросту одинокая.
Вадим осматривал полки.
- Печально мне это слышать. Надо будет зайти к тебе как-нибудь.
Облокотившись обеими руками о прилавок и опустив на ладони большую свою голову, Валентина взирала на него сейчас снизу верх. Взирала хитро.
- Да навряд ли ты ко мне заглянешь, – вздохнула она. – Ты ведь больше по молоденьким лазаешь.
Вадим потянулся к карману за деньгами.
- Мне ведь рассказывали, – продолжала Валя. – Вадим-то, говорят, красавец наш, с Танюшей бродит... Почту, что ли разносят вместе, или чего ещё там...
- Три буханки хлеба, – сказал Вадим.
 Валентина продолжала коварно на него посматривать.
- Три буханки хлеба мне, – повторил он ей вкрадчиво.
Она приподнялась, взяла с полки хлеб, положила перед ним на прилавок.
- Консервы вот эти, – кивнул Вадим, – банки две давай.
Она подала консервы.
- И крупы гречневой пакет.
Достала гречку.
- Водочки? – спросила.
- Нет. Это всё.
Валентина придвинула к себе счёты, перекинула на них несколько костяшек. Вадим положил на прилавок деньги. Сложил продукты в сумку.
- Не понимаю я, зачем ты сюда приехал, – бормотнула Валя. – В городе жил, работа была. Женщина, наверное. ... Это потому, что она тебя разлюбила, ты приехал?
Вадим собирал  с прилавка сдачу. Собрав, засунул в карман.
- А, чё молчишь?
Он зашагал к двери.
- Приходи, не забывай! – примирительно крикнула вдогонку Валентина.
На пороге столкнулся с Иваном, закадычном другом поневоле.
- Вадим, ты! – тянул тот руку.
- А, Ванька... Здорово.
До приезда в Сомово Вадим его не знал. Но здесь сблизились как-то.
- Чё, Валька там?
- Там, – кивнул Вадим.
- Чем сегодня занимаешься?
- Ничем.
- Пойдём, зайдём. Купить надо кое-что.
- Иди, я подожду.
Иван скрылся за дверями, Вадим достал сигарету. Начинался дождь. Отсюда, с порога магазина, вся деревня была видна как на ладони. Он окинул её взглядом.

Я всегда знал Вадима как городского жителя и даже не догадывался, что первые годы его жизни прошли именно здесь, в деревне. Тогда Сомово выглядело куда лучше: деревня была большой и многочисленной. На скамейках перед домами сидела молодёжь, звучали песни. Каждый вечер деревенский клуб набивался под завязку. Пацанва бегала на речку рыбачить. Иногда брали и Вадима, хоть был он тогда совсем еще карапузом. Бабушка очень волновалась, отпуская его с соседским пацаном Павликом. Но обходилось без эксцессов. Бабушка всегда за него волновалась – был Вадим далеко от неё или близко.
- Вадим! – звала она его – Вадимчик! Ты куда подевался?
Он прятался в траве. Трава была густой и высокой. Вадим приседал на корточки, и горизонт медленно исчезал за её стеной. Оставался лишь клочок неба, но он был таким крохотным и скромным, что с каждым порывом ветра так и норовил спрятаться за колыханием травинок. Ни дядьку, ни тётку уже не было видно, лишь звуки свистящих кос доносились до него теперь. Он оглядывался, словно опасаясь нежданной атаки сзади, но трава защищала его и там. Если сжаться в комок, то и вовсе казалось, что он укутан ею полностью, она склоняется над ним, переплетается, уплотняется. Теперь её не раздвинешь ладонями – она туга и упруга, она не выпустит больше. Ни один солнечный луч не пробивается сюда – слишком густой покров, и травы совсем не те сейчас – почему-то коварными и злыми кажутся они. Они нашёптывают что-то, бормотание их тоскливо и пугающе, и мелодии, что издают они, лишь усыпляют, тяжело, но настойчиво.
- Вадим! – звала его бабушка. – Где ты?
Он поднялся в полный рост. Она не видела его, смотрела куда-то в сторону.
- Вади-и-и-им! – кричала.
- Вот он, мам, – кивнула в его сторону тётя Вера.
- Забери его отсюда, а то под косу попадёт. Выбрал тоже место – в траве прятаться.
- А ну-ка, иди сюда, – махала ему рукой бабушка. – Ты что, разве можно в траве сидеть!? Калекой остаться хочешь?
Выступил и дядька:
- Ты не отпускай его от себя, – повернулся он к бабушке. – Пусть сидит на месте и не встает.
- А ты тоже соображай, – это уже ему. – Люди косят, а ты в траве кубаряешься. Это ведь очень просто – раз, и без ног останешься.
Вадим побрёл к бабушке.
- Сядь вот на пригорочек, посиди, – кивнула она ему – Есть не хочешь?
- Пить хочу.
Она открыла термос, налила в кружку чай.
- Не, чай не хочу, – сморщился Вадим. – Холодного чё-нито.
- Ах ты, – качала бабушка головой, выливая чай обратно в термос. Протянула ему бутылку с водой.
- Только много не пей, они тоже пить захотят.
Он сделал два больших глотка, а потом, подумав, ещё один, маленький. Бабушка уселась рядом, он вернул ей бутылку, она тоже отпила.
- Смотри-ка ты, непоседа какой, – продолжала она его отчитывать, убирая воду в тень. – Ни минуты спокойно не посидит. Мне ведь сейчас тяжело за тобой уследить, я не такая как ты резвая, так что ты давай не балуйся. А то баловство, оно ведь до добра не доведёт.
Вадим молчал, ковыряя прутиком землю.
- Мать приедет, я вот всё ей расскажу. Что ты вёл себя плохо, что не слушался.
- Хорошо я себя веду. Что я сделал-то?
- Что, что – не слушаешься.
Вадим изобразил недовольную гримасу.
День был жарким. Бабушка то и дело вытирала со лба пот и грузно пыхтела. Ещё помахивала веточкой. Прохлады она приносила немного, но зато отгоняла мух.
Дядя Коля косил сейчас в одних трусах, но всё равно лоснился от пота. Трусы его намокли и норовили забиться между ягодиц – время от времени он одёргивал их. Было что-то неправильное в его фигуре: то ли кривые ноги, то ли слишком большая задница, то ли сутулый позвоночник, а видимо, и то, и другое, и третье. Всё это производило впечатление неуклюжести. Будто помешало что-то ваятелю, лепившему его, и он взял, да бросил это дело. Так и остался дядя Коля недолепленным и удивлял теперь всех своими нечеловеческими движениями. Да и лицо его словно перепахали трактором.  Вадим всегда удивлялся, почему тётя Вера вышла замуж за такого некрасивого дядьку. Была она и сама не красавица, но тем не менее наружности вполне сносной, если, правда, не смеялась. Во время смеха лицо её преображалось совершено: на лбу появлялась вмятина, скулы чересчур явно выступали над щеками, а рот становился таким огромным, что в него можно было забивать мячи. Тётя Вера в выцветшем платьице и с косынкой на голове косила рядом с мужем. Косила медленно, то и дело останавливаясь и хватаясь за поясницу. Боли в спине были одним из многочисленных её заболеваний.
- Скучно в деревне, – серьёзно произнёс Вадим, отводя взгляд от тётки.
- Эх, – крякнула бабушка, – скучно ему! Городской ты житель! Я вот всю жизнь в деревне прожила, для меня места лучше нет. Ты оглянись вокруг, посмотри красота какая! Лес какой, птицы поют, солнце светит.
- Фу, подумаешь! Чего тут такого?
- А в городе чего такого? Телевизор смотреть?
- Да хотя бы.
- Ага, чтобы зрение портилось.
- Ничего оно не портится. У тебя нет телевизора, поэтому ты так говоришь.
- Не спорь, не спорь. Ты просто маленький ещё, вот подрастёшь – поймёшь, что к чему. Это ведь сейчас только в городах люди зажили более-менее. А раньше городов мало было, да и людей там жило немного, в основном все в деревнях. После уже перебираться в города начали. Вот хоть мать твоя – уехала зачем-то в город, а по деревне всё равно скучает.
- Ничего она не скучает. Я же слышал, как она говорила: «Век бы эту деревню не видела».
- Ну, это в сердцах она наверное. А разобраться если – она ведь деревенская, в деревне родилась, в деревне большую часть жизни прожила.
- Она в деревне родилась?
- А где же!? В нашей деревне, в той самой избе, где мы и сейчас живём. Потом вот в город уехала.
- Зачем?
- Учиться поехала. Поступила в техникум, окончила его. Ну а потом с твоим отцом познакомилась.
- А как они познакомились?
- Точно не знаю, где-то в компании вместе были. Как люди знакомятся? Случайно всё больше. Познакомились, встречаться стали. Быстро у них всё там закрутилось. Как-то письмо получаю от твоей матери: так, мол, и так, встречаюсь с одним молодым человеком, скоро поженимся. Ну что, женитесь – я разве против. Привезла его потом нам показать, отца твоего. Смотрю: ну что, парень хороший, симпатичный. Да если бы даже и не симпатичным был, от меня уже тут ничего не зависело. Сами всё решили. Сыграли свадьбу, жить в город уехали. Отец твой – он городской человек конечно, ты в него.... Ну, а в скором времени и ты появился.
- А как я появился?
- Ну, как дети появляются. Сначала у мамы в животе живут, потом наружу выбираются. Она с тобой очень мучилась.
- Почему?
- Ты большой родился. Толстый такой, крепкий. Это сейчас исхудал что-то. Вылезать не хотел. Брыкался. Я потом приехала вскоре, раз только на мать твою глянула – а батюшки, еле узнала! До того худющая, до того страшная – сил нет. А ты рядом лежишь – довольный, щёки розовые, пухленький такой. Как назовёшь, спрашиваю. Вадимом – говорит. Почему Вадимом? В честь кого? Ни в кого, так просто. Вадимом. Ну что же, думаю, Вадимом так Вадимом. Имя хорошее. Так вот ты и стал Вадимом.
- Мать твоя – хорошая женщина, – услышал он голос дядьки. – Все её любят. Особенно мужики.
- Тебе что надо? – спросила его бабушка строго.
- Пить захотелось.
- Вот, пей, – протянула она ему бутылку с водой.
Дядька взял и перед тем, как глотнуть, подмигнул Вадиму. Тот опустил глаза в землю. Пока он пил, бабушка поднялась на ноги.
- При нём, – шепнула она дядьке, – разговоров таких не заводить. Ясно?
Он ничего не ответил, передал бабушке бутылку и бросил взгляд на Вадима. Усмехнулся.

Проснувшись, он долго не мог понять, где находится. Была ночь, половинка дымчатого круга света – должно быть, луна – виднелась за окном. То, что было это действительно окно, он определил не сразу, а лишь после долгих вглядываний. Небо застилала облачная пелена, луна казалась расплывчатой и нереальной, но всё же присутствием своим радовала. Очертания предметов проступали из темноты. Кровать, стол, стулья – всё так же, как и в бабушкиной избе, но это была не она.
Откуда-то сверху доносился храп. Ощупав пространство вокруг, Вадим понял, что он лежит на полу. Был он в рубашке и носках, но почему-то без брюк. Что-то скомканное валялось рядом, но были это не они, а смятый в гармошку половик. Тщетно он шарил руками, пытаясь обнаружить матрац и подушку. Зато рядом имелась кровать – в одну из ножек он упирался ногой. С первого раза подняться не удалось. Неведомая сила закружила голову, а ноги не выдержали тяжести тела – он повалился набок. Вторая попытка оказалась успешней – Вадим уцепился за ножку кровати и, перебирая по ней руками, приподнялся. Равновесие удавалось сохранять лишь держась за стену. Храп не прекращался.
Постель была застелена, ему показалось, что кто-то лежит на ней. Вытянув ладонь, он осторожно дотронулся до одеяла. Оно было мягким. Вадим надавил сильнее – одеяло продавилось до самого матраца. Никого.
Сознание постепенно возвращалось, память – не спешила. Глаза привыкали к темноте. Стало ясно, откуда доносился храп – с печи. Кто-то, тяжело и грузно сопя, спал там. Рядом с кроватью стоял стул, на нём валялась одежда – Вадим сделал к ней два  нетвёрдых шага. Да, она, его собственная.
- Ну ладно хоть вещи здесь, – буркнул он вслух.
Собственный голос звучал странно. Хриплый, осевший, ржавый. Он негромко прокашлялся, очищая от незримого кома сухую гортань. Гортань не очистилась, зато сухость её стала настолько вдруг явной, что сделалось просто невыносимо. Он облизал непослушным языком внутренности рта и губы, но стало только  хуже – иссохшее чрево не увлажнилось, а лишь болезненно засвербело.
Влага всё же выделилась минутой позже, но оказалась густой и тяжёлой. Вадим уселся на стул – получилось это громко и скрипуче. Он замер. Произведённый им шум не остался не замеченным: печной обладатель храпа заворочался, кашлянул пару раз и задышал ещё тяжелее прежнего. Кроме этого донеслись звуки из соседней комнаты. Это был скрип металлической кровати, а ещё чьё-то сонное бормотание. Вадим опустил голову в ладони.
- Чёрт возьми, чёрт возьми, – шептал он, – я же не хотел больше. Я же зарок давал, я же знаю, что от этого хуже. Что же было? Почему ничего не помню, я же помнил раньше.
- Вадим! – донеслось вдруг с печи. – Это ты бормочешь?
- Кто там? – поднял голову Вадим.
- Не узнаёшь? – усмехнулся голос.
- Я где вообще нахожусь?
Голос хрипло хохотнул.
- А ты подумай!
- Я не могу думать, у меня голова раскалывается.
- Голова? Это плохо. У меня вот голова редко раскалывается. Обычно без головы всё проходит. Зато блевать тянет.
- Иван! – сдавленно крикнул Вадим. – Ты что ль это?
Голос засмеялся.
- А кто ещё!
- Что я у тебя делаю?
- Ночуешь, что ты делаешь...
- А почему я у тебя ночую?
- Потому что домой не смог уйти.
- Чёрт, – держался за голову Вадим, – как же мне плохо!
Пелена облаков сгустилась в это время. Расплывчатый свет луны не виднелся больше. Пространство за окнами было черно и уныло.
- У тебя где здесь попить можно? – спросил Вадим.
- У печки ведро стоит с водой. Только аккуратнее, не шуми, а то Надьку с детьми разбудишь. Она вчера и так на нас неласково смотрела.
Вадим поднялся со стула и побрёл к ведру. Шёл, вытянув руки. Каждый шаг давался с трудом. Ведро он нашёл быстро, но рядом не оказалось ничего, чем бы можно было зачерпнуть воду. Он попытался отпить прямо из ведра, но поднять его сил не хватило.
- Иван, кружки никакой нет?
- На столе поищи. Или в шкафчике – створку открой.
Вадим открыл дверцу подвесного шкафа, кончиками пальцев нащупал стакан. Зачерпнул им из ведра и махом выпил. Зачерпнул ещё раз и пил уже медленне, короткими, но яростными глотками.
Той же нетвёрдой походкой он вернулся к кровати.
- Ты зачем меня напоил?
- Хе, – хмыкнул Иван, – напоил его! Тебя и уговаривать не пришлось.
- Этого не может быть. Я не мог так просто напиться.
- Ну, отказывался поначалу. А потом, бутылку раздавили когда, сам к Машке побежал.
- Я к Машке бегал?
- Угу. Два пузыря взял. Один недопили немного. Похмелись, легче станет.
- О, горе мне, горе....
- Похмелись. Легче будет, говорю тебе.
- Не, не буду. Я ссать хочу, как тут пройти?
- Как везде. Иди на двор, там найдешь. На мосту только осторожней, не свались.
Подперев плечом тяжёлую дубовую дверь, Вадим с трудом открыл её и зашагал по тёмным сдавленным пустотам на задний двор. Там было тепло. Свинья, спавшая в своём закутке, проснулась от звука шагов и нервно, но негромко захрюкала, забиваясь в угол. Печальная бурёнка задумчиво жевала клок сена. Вадим закрыл за собой дверцу нужника, прикинул, где должно находится отверстие, и пустил в него струю. Попадание было верным.
Вернувшись в избу, он обнаружил Ивана сидящим за столом. Горела лампа, Иван резал малосольный огурец.
- Жрать что-то захотелось, – объявил он. – Ты будешь?
Вадим подумал.
- Можно немного.
- Садись, похаваем.
Он присел.
- Давай, допьём может? – Иван показывал на остатки самогона в заткнутой газетной пробкой бутылке.
- Нет, я не буду, – замотал головой Вадим.
- Чё так?
- Не буду, не.
- Выпей, легче станет.
- Нет. Пей, если хочешь.
Иван вздохнул.
- Ну, как знаешь. А я выпью, пожалуй.
Он дотянулся до бутылки, налил. Рюмка наполнилась до краёв, но в бутылке ещё плескалось немного.
- Эх, как раз ведь на две рюмки! Давай, Вадь, не стесняйся.
- Не хочу. Оставь себе на утро.
- Ну ладно. Утром, действительно, захочется.
Он заткнул бутылку самодельной пробкой и поставил под стол. Потом опрокинул рюмку и поместил дольку огурца в рот. Вадим тоже потянулся за огурцом.
Иван жевал долго и сосредоточенно. Челюсти его, перемещаясь в однообразных движениях, рождали на щеках переливы желвак. Складки кожи мчались от скул до рта, исчезали здесь и возникали снова – там же, у скул. Лицо у Ивана было небольшое, какое-то кривоватое, очень простое. Бесцветные волосы, узкий лоб, глубоко посаженные глаза, нос с остатками веснушек и маленький неровный рот. Когда-то давно Иван работал в кузнице помощником кузнеца, потом одно время рубил лес, а сейчас трудился электриком в соседнем селе. В данный же момент находится в отпуске. Как  у всех не особо жалуемых на работе людей, отпуск приходился у него на осень.
- Надежда не просыпалась? – спросил его Вадим. Спросил просто так, лишь бы что сказать.
- Не, спит. Девки тоже дрыхнут.
- У тебя сколько их?
- Трое.
- У-у даёшь стране угля!
- Старшей пятнадцать вот-вот.
- Мы вчера, наверное, шумели тут.
- Да нет, я бы не сказал.
- Нет?
- Нет, всё нормально было. Пришли, посидели. Ты отрубился потом, я тебя спать уложил. Чуть позже и сам лёг.... Всё цивильно.
- Слушай-ка, а где вещи мои?
- Вон, на стуле.
- Нет, не те. Продукты. Которые в магазине купил.
- А что у тебя было?
- Хлеба было три буханки, консервы.
- Консервы мы ели вчера какие-то, твои наверно. Хлеб тоже ели, правда не знаю чей... Вот это что за сумка валяется.
Он нагнулся, подбирая что-то с пола.
- Не твоя?
- Моя. Только пустая что-то.
- Нет, чё-то там есть.
Иван передал сумку Вадиму. Тот достал из неё буханку хлеба.
- Буханка и гречка...
- О, и гречка!
- А где ещё две буханки?
- Ну, съели наверно.
- Две буханки съели?
- А что. Мы вчера много ели.
Вадим положил сумку на стул.
- Ладно, хрен с ними.
Иван доставал из банки огурец. Вытащив, полез за другим.
- И чё тебе только в городе не жилось, – сказал он, протягивая один Вадиму.
Тот молчал.
- Я бы вот, – продолжал Иван, – была б возможность, не задумываясь уехал.
- Так езжай.
- Э-э, не всё так просто. Я пытался, не раз даже. Но всегда что-то мешало. Только вроде соберёшься, всё уже, вот-вот уезжать, и вдруг – на тебе! Мужик, которому дом продавал, отказывается  в последний момент. В другой раз на заводе меня подвели. На арматурном. Возьмём, возьмём, говорят, – а потом хоба-на: у нас сокращение идёт, своих всех увольняем, нам не до тебя. Так и не получается никак.
- Семья ещё мешает наверно?
- Конечно. Один я бы сорвался, и всё. Вот как ты.
- Не любишь ты, значит, Сомово.
- Ты, я гляжу, большой любитель.
- Мне здесь в общем-то нравится.
- Ну конечно, почтальонши молодые....
- Да что вам всем сдалась она?!
- Так ведь как же... Интересно!
- Мы с ней просто друзья.
Иван широко улыбнулся.
- Друзья... – мотнул он головой.
- Между прочим, она очень интересная девушка. Умная, начитанная.
- Может быть. Хотя по мне.... Ну, симпатичная, симпатичная. Только... себе на уме. В стороне от всех держится.
- Ну и правильно. Не фиг с вами, дураками, дружбу водить.
- С нами-то, дураками, ясно дело не фиг дружбу водить. Только кроме нас, дураков, никто здесь больше не водится.
- Эй, алкаши! – раздался крик из соседней комнаты. – По новой начали?!
- О-о, атас... – сморщился Иван.
- Щас встану, разгоню вас!
- Всё, Надь, всё, – крикнул он жене. – Мы уже ложимся.
Потом шепнул Вадиму:
- Давай потихоньку закругляться...
- Да, да, - покивал Вадим.
Он добрался до кровати и, скрипя пружинами, забрался под одеяло. Иван убрал со стола остатки еды, потушил лампу и полез на печь.
- Спокойной ночи, – сказал он, укладываясь.
- Спокойной ночи, – отозвался Вадим.
- Пусть тебе приснится твоя любимая почтальонша.
Вадим поморщился. А потом подумал:
«Действительно, пусть».

- Я вот тоже одна всегда люблю быть. Залезу куда-нибудь в тёмный угол и сижу там, прислушиваюсь. Мама жива была – постоянно меня ругала. Найдёт где-нибудь за шкафом – сама испугается, меня напугает. «Дурочка, – шепчет, – ты чего сюда забилась?!»
Сумерки, тяжесть – опять иллюзия. Надо что-то одно, это метание давит. Теперь известно – для того и делается. Разводы в означенном и тропы, уводят вдаль. По просекам, сквозь чащу – ни лучика, ни блика, деревья черны, но голубая полоска имеется. Сверху. Чудно, как в сказке. Пожелаешь – исполнится.
Сказка только не та, не ты желаешь.
- Так ты с кем живешь сейчас? С дедом?
- Нет, это папа мой.
- Папа? Такой старый!
- Ну да, старенький уже... Просто они поздно с мамой поженились. Ей за тридцать было, а ему уже за сорок.
Тихий ужас, тайна – она порождает фантазии. Контурами, вздохами. Фантазии ужасны, но зато свежие – раньше не являлись. Перемалывается, смешивается, затем выстраивается заново – на мгновение, но мгновение то дорого. Чувства бурлят, инстинкты явны и правдивы – это блаженство.
- Я его не люблю. Я вообще равнодушная. Даже мама когда умерла – я не плакала. Мне бабки говорили: «Поплачь доченька, поплачь...» А они в чёрном все, страшные такие, гадкие. Я их испугалась – заплакала. Они:  «Вот, умница, вот, маму как ей жалко». А мне и не жалко её было. Что-то тягостное пришло конечно, неприятное что-то – но это не жалость, я точно знаю.
Потому что всё разделено. И даже не контактирует. Не может, сущности противоположны. Не противоположны даже, нет, противоположность – это в одном целом, когда крайности. А здесь нет, не то. Свои границы, своё восприятие, своя суть. Кажется порой что слито – видимо оберегает. Вглубь нельзя, но желание чрезмерно – лезешь, и знаки не кажутся предупреждением. Ну а потом поздно уже.
- Ты знаешь, Вадим !..
- Что?
- Вот я называю тебя – Вадим – и как-то мне это непривычно.
- Из-за возраста?
- Нет, не из-за возраста. Просто мне это напоминает что-то.
Хочется взять её за руку. Рассматривать пальчики, трогать ноготки, прикасаться губами. Ещё не унялось, ещё веет?
- Мне тоже, когда Таня говорю, вспоминается что-то. Точнее – мутнеет. Зыбкость какая-то, абсурдность. Вроде шагнёшь – и сорвёшься.
- Куда?
- Не знаю ... В другое что-то.
Дома эти, небо, земля. Сбывается иногда, но ненадолго. Большей частью извне.
- У меня не так.
Почему такие большие глаза? Эти линии – брови, нос, губы – найдут ли отражение, сольются ли?
Придвинулась ближе, почти вплотную.
- У меня – будто всё колышется. И размывается. Иногда всё вместе – такая пестрота, глаза режет. А потом рассасывается, растягивается – мучительно так, зовёт словно куда. Но мне этого хочется. Страшно, но хочется.
Не шевелится. Оно бурлит, шумит – где-то там, вдали. Настырно, да, его не должно быть. Сделать так, чтобы его не было, исчезло.
- Ты не замёрзла, Тань?
Долго не отвечала.
- Не знай. Может и замёрзла, – поёжилась тут же. – Да, замёрзла, – улыбнулась.
- Ну-ка, накинь вот.
А в пальцах дрожь. Прикоснулся – она, она. Это закон? В любом месте, в любое время... Везде, всегда, но будет? Вот и снова – тягучесть, вот здесь. Мышцы лишь, ткани – известно. Глупо... Но и приятно. Приятность эта и погубит как-нибудь. Ну и что? Всё пустынно, всё застыло, изменится разве? Не сможет, функция не та.
Она – у плеча. Смотрела снизу вверх. Знал – всё, мозаика смешана, канаты натянуты. И головокружение – верный признак. Из одного в другое, с лёгким свистом, с дымкой. Кадры, действительно кадры. С задержкой... Всю разрозненность так: кадр – задержка, другой – задержка...
- Подожди, подожди, не наступай. Держись за меня.
Нагнулся, взял её на руки – она смутилась немного, заалела – донёс до поваленного дерева. Дыхание сбилось. Поморщился – где былая сила?
- Сейчас дожди надолго зарядят, – сказала она.
- Ты откуда знаешь?
- Ну как же, всю жизнь здесь живу. Сентябрь и октябрь – это наш сезон дождей. Как в Африке или Азии, но там я не знаю в какие месяцы.
Странно, а ведь ключик подобран. Ржавый, да, но тут с силой. Воткнуть, провернуть, открыть. Ветры, туманы – добро пожаловать! Снова, снова – гнёт, муки. Чудные видения, но в конце – разочарование. Так бывает, так устроено. Исчезнуть? Быть может, быть может. Говорили – не в силах, говорили – предрешено. Пройти, прочувствовать. Но всегда настороже. Ежесекундно. Не явно если – то в глубинах. Шорохи, вздохи. И она так, она тоже. Связь. Жизненная потребность. Лишь любопытство – так только. Лучше не белое, прозрачное. Без картин. Без теней, без контуров, без цветов. Чтоб отражало – криво, вытянуто. Искажённо. И не разбить... Если бы на линии, синими чернилами – линия вверх. Не сбой, нет. Вспышка просто. Прорывается, состояния не те, не идентичны – бурлит поэтому. Нагнетается, распухает. Бывает, что лопается. Обычно же – глохнет. Успокаивается до следующего раза. Молчать, молчать... Надо штиль. Солнце, ласковые волны. Тепло и безмятежность. Но кружение – сильно. Удар – и дамба рушится. Заливает шлюзы. Руки, над водой руки. Колыхания, дрожь – кочки. Она смотрит, неотрывно. Магия, это магия. Необходимо напряжение, кульминация. Молчать... Безлюдная дорога, лишь они. Дыхание, взгляды – ленты наматываются, веют. К центру, к центру. Не быстро, нехотя – по миллиметру, по крохам. Но неумолимо. Шаг – ниже, другой – ниже. Жара - пот и сухость. Хочет? Она  хочет? Вдали – дома.
- Меня в деревне ненормальной считают.
- Почему?
- Ни с кем не общаюсь.
- Ну и правильно.
- Тебя, между прочим, тоже.
- Мне всё равно.
- Папа с одной бабкой говорил – о тебе. Чудной говорят какой-то. А мне это так понравилось – чудной. Хорошее ведь слово: чудной?
- Хорошее.
- Через несколько лет наша деревня исчезнет.
- Почему ты так думаешь?
- Последние старички поумирают – и всё.
- И что ты тогда будешь делать? Кому почту разносить?
- Почту я не только у нас разношу. Ещё в Светлом. Ты бывал в Светлом?
- Проездом.
- Большое село. Там кинотеатр даже есть.
- В Светлое переедешь?
- Если нужда прижмёт. Хотя я на жизнь не жалуюсь – я бы и здесь могла прожить. Да к тому же туда просто так не переедешь – замуж если только.
- И что, есть за кого?
- Нет, что ты! У меня никого никогда не было. Я даже в детстве с мальчишками не гуляла.
- Правильно делала.
- Ну а ты?
- Что я?
- Ты ведь тоже не на всю жизнь сюда заехал?
- Почему нет? Если ничего экстраординарного не произойдёт – всю жизнь буду жить.
- А может произойти?
- Ну, не знаю
Взглянул на нее.
- Мало ли?
Тишина, гладь. Может луна. Звёзды? Нет, лишь изредка. Потому что тучи на небе. Их не видно, но они есть. Упасть – на землю, в траву. Холодна, глуха. Так и надо, так и требуется. И выть, выть, выть... Это восторг. Высшая точка.

До Светлого они добрались меньше, чем за час. Пешком прошли километра три. Накрапывал дождь. Они шли по тропинке в паре метров от дороги.
- Правильно сделали, что двинулись, – говорил Иван. – Мне так и так сходить надо было – может, отпускные пришли, да и насчёт тебя поговорим.
- Он вообще  что за человек, Аркадий этот, – спрашивал его Вадим, – возьмёт, нет?
- Честно говоря, муторный мужик. Мудаковатый. Начальники – они все такие. Над ними ответственность, вот им и приходиться юлить. Гладким быть, скользким – чтобы не ухватили.
- Ну, а люди хоть требуются к вам?
- Люди всегда требуются. Текучесть большая. Только, как это я себе понимаю, ему не выгодно сразу весь штат набирать. Махинации проворачивать труднее. Он ведь тоже – то там подсуетится, то здесь. Возьмёт – штукатура к себе домой пошлёт, тот ему штукатурит там, а он ему отгул лишний. Или меня взять – не раз проводку чинил у него. У него, да у тёщи его, да у брата, да у кого только нет.
- Ясно, как ты там чинишь – по несколько раз если приходится.
Иван улыбнулся.
- Чиним нормально. Это сами жители неправильно электричеством пользуются. То гвоздь в провод вбивать начнут, то вешаются на лампочках.
- Вешаются?
- Ага. Был тут один случай. Серёженька Говоров – ну, он как бы придурком считался – но не совсем, чтобы дурак. Рассуждал более-менее, работал даже. Но всё равно – зашибленный. Вот он на лампочке повесился.
- И насмерть?
- А как же! Там провод хороший был, крепкий. Дня четыре висел – потом только обнаружили.
- Да, дела....
- Стой-ка, – Иван схватил Вадима за рукав. – Это что за звук?
- Где?
- Едет как будто кто.
- А, да. Мотор шумит.
- Ну-ка, пошли на дорогу. Подвезёт, может.
Звук работающего двигателя приближался, и вскоре обшарпанный «Зилок», с трудом пробивая себе дорогу в грязи, показался в поле зрения. Иван замахал рукой.
- Наш мужик! – кивнул он Вадиму.
«ЗИЛ» остановился. Иван открыл дверцу.
- Ну смотри, Ванька, – говорил шофёр, – если застрянем, сами толкать будете.
- Не застрянем, – скалился Иван. – Так, нам ведь как-то разъединится надо.
- Да, – кивнул шофёр. – Один в кабинку, другой в кузов.
- Полезай, полезай, – подтолкнул Вадима Иван. – Я в кузов.
В кузове было почти так же грязно, как на дороге. Правда грязь здесь подсохла, валялся и шаткий, но годный для сиденья ящик – Вадим разместился на нём. Ехали они медленно, но грузовик всё равно кидало из стороны в сторону. Было слышно, как матерился шофёр. Иван ему вторил. Вадим смотрел на лес.
В этих краях лес был редкий и большой частью заболоченный. До сих пор родители  из близлежащих деревень предупреждал своих детей об этой опасности – болотах. По одному даже взрослые здесь не ходили. Истории о том, как беспощадные трясины засасывали, нерадивых путников рассказывались повсюду. Гибли, как правило, опытные следопыты-сусанины, которые вроде бы каждую кочку знали. Так часто бывает: тонут инструкторы по плаванию, разбиваются водители-профессионалы, а злые разряды тока убивают мастеров-телевизионщиков. Не знаю, как кого, а меня всегда смешило это. Хитросплетения жизни и её крахов непредсказуемы – человека можно обозревать и оценивать лишь после его конца, тогда, когда известны все этапы и деяния. Пока он жив, делать выводы о нём нельзя – они всегда будут ошибочны. Человека настигает его работа, его увлечение – в этом что-то зловещее, но это закладывалось в самом выборе. Возможность манёвра имелась, но он совершил не тот. Погиб, исчез. Всё равно смешно. Жизнь человека, впрочем, не представляет большого интереса. За редкими исключениями жизни похоже одна на другую. Вот смерти – смерти разнятся. Смерть раскрывает человеческую сущность особенно ярко. Встретить её достойно – вот показатель человеческой природы. Жизнь – тлен, лишь смерть развешивает свои ярлыки, лишь она даёт оценки и делает заключительный вывод. Готовьтесь к смерти, она не забудет ни о ком – не забывайте и вы о ней и будьте её достойны. 
- Всё, приехали, – мотнул головой Иван, выбираясь из кабинки. – Ещё пешочком метров триста.
- Спасибо тебе, Вить! – кивнул он шофёру.
- Спасибо, – сказал и Вадим, перемахнув через борт.
- Не за что, – отозвался Виктор. Грузовик тронулся с места и, тяжело виляя бортами, свернул куда-то в проулок.
- Ну, куда теперь? – осматривал местность Вадим.
- Прямо! – отозвался Иван. – Во-он контора виднеется. Был бы он только на месте.
- А что, может  не быть?
- Может. Он человек суетливый. То он здесь, то там. Ну, и работа того требует... Ты кстати не передумал?
- Нет.
- Он ко мне неплохо относится, я даже на него влияния определённое имею – не должен отказать. Вот только мест если совсем не будет... Ну, а если не получится – тоже не беда, так ведь?
- Так-то так, но жить на что-то надо. Деньги кончаются, да и времени свободного слишком много. Тут хоть занятие какое-то будет.
- Правильно. Я вот тоже – как ни ругаю свою работу, а всё равно – с людьми вроде, занят чем-то. Смысл появляется. А целыми днями дома сидеть – это же с ума сойдёшь... Ну вот, пришли.
- Они поднялись по крыльцу в избёнку. От других деревенских строений её отличали лишь зарешеченные окна и какая-то вывеска у дверей.
- Так, ты присядь, – сказал Иван, – а я сейчас всё разведаю.
В коридоре конторы, у стены, стояли спаянными три сиденья – точно такие, какие бывают  на вокзалах. Вадим сел.
- Здесь он, – кивнул Иван, возвращаясь из-за обитой обветшавшей кожей двери. – Только подождать придётся – у него люди какие-то.
- Ладно.
- Я – в кассу, – показал Иван на другую дверь. – Может, деньги пришли.
- Угу, – буркнул Вадим, закидывая ногу на ногу.

- Пойдём, – появился вскоре в коридоре Иван – Аркаша ждёт нас.
Они прошли в кабинет директора. Директор, худощавый, лысеющий брюнет с бегающими глазками, пригласил их присаживаться. Руки не подавал.
- Так, – начал он, – кто вы такой, чем занимаетесь?
- Вадим, – сказал Вадим. – Серов.
- Профессия у вас какая, образование?
- Образование – среднее. Профессии фактически никакой. Работал в разных местах, но специальности нигде не получил.
- Что, школу закончили и всё?
- В институте учился полтора года. Потом бросил.
- Что за институт?
- Политехнический.
- И никаких курсов, никаких переподготовок?
- Нет, ничего.
Директор опустил глаза на руки. Сложенные на столе, они шевелились.
- Как же я возьму вас без специальности?
- Аркадий Петрович, – подал голос Иван, – да он по любой работе сможет. Он же рабочий человек! Он кем только ни работал!
- Не знай, не знай, – пожал плечами Аркадий Петрович. – Может, где-то там и работал, а у нас специальность нужна.
- Да ё-моё, – развёл руками Иван, – тут девяносто процентов без специальностей.
- Ты тут не ори! – поморщился директор. – И без тебя горлодёров хватает.
Выдержав многозначительную паузу, продолжил, поднимая глаза на Вадима:
- Ну и кем бы вы хотели работать?
- Кем угодно, – ответил Вадим. – Согласен на любую работу.
- На любую работу... – повторил за ним Аркадий Петрович. – Вот мне бы инженера квалифицированного.
- Так он инженер практически! – снова вступился Иван.
- Ну, полтора года в институте – это не то.
- Да он сможет!
- Навряд ли, навряд ли. Там сложные расчёты надо делать, контролировать всё от и до. Разве сумеете вы это?
- Нет, не сумею. Я на должность инженера и не рассчитывал. Мне рабочую специальность какую-нибудь.
Аркадий Петрович снова сосредоточился на руках. Играл желваками, поджимал губы, покачивался.
- Да я не прочь бы вас взять, – изрёк наконец, – мне разве жалко. Только мест-то ведь нету вакантных. Всё занято. Сторожем даже – и то не могу устроить.
Иван с Вадимом переглянулись. «Э-э, козёл!» - говорил взглядом Иван.
- Ладно, запишу я ваши данные, – потянулся директор к ручке. – Если появятся варианты – возьму.
Откуда-то из-под стола он достал лист бумаги.
- Как говорите фамилия ваша?

Они вышли на улицу.
- Да-а-а, – потянул Иван, – облом.
- Да я и не рассчитывал особо, – сказал Вадим.
- Не, он всё же чмо. «Специальности у вас нет...» Да тут хоть один бы со специальностью был! Захар вот может только, да Павлик. Ну, у Салавата ещё есть какая то. А так – ни у кого ведь. У меня, и то вон нет.
Стояли на крыльце.
- Ладно хоть отпускные получил, – улыбнулся Иван, – а то без толку бы мотались.
Вадим покивал.
- Ну, что делать будем? – спросил его Иван.
- Обратно пойдём.
- Ты думаешь?
- А что ещё?
Поджав нижнюю губу, Иван смотрел куда-то вдаль.
- Тут бы ещё сходить мне в одно место, – задумчиво произнёс он.
- Сходи.
- Да дело больно деликатное...
- Сходи, я тебя здесь подожду.
Иван перевёл взгляд на него. Что-то обдумывал.
- Да, – сказал наконец, – ты меня подожди, но не здесь.
- А где?
- Вот сейчас пойдёшь по этой улице, и вон у того зелёного дома повернёшь налево.
- Зачем?
- Повернув, пойдёшь прямо. Прямо, прямо, прямо, никуда не сворачивая. Упрёшься в улицу. И вот не ней, двумя-тремя домами правее, находится столовка. Там ты меня и жди. Понял маршрут?
- Понял. А ты скоро?
- Ну, как получится... На вот, возьми деньги, купи там себе что-нибудь пожрать. Пиво, может, будет. За более крепкие не берись пока.
- Я и вообще браться не буду.
- Ну, это посмотрим... Что, диспозиция ясна?
- Угу.
- Ну давай тогда. Мне в другую сторону. Как только смогу – сразу к тебе присоединюсь.
Они разошлись. Дойдя до зелёного дома, Вадим повернул налево, минут пять шёл этой дорогой, до тех пор, пока не уткнулся в пересекавший её ряд домов. Столовой, однако, здесь не оказалось. Он осмотрелся по сторонам, тщательно вглядываясь в каждый дом, но ни один из них столовую не напоминал. Спросить было не у кого – улица словно вымерла. Он решился повернуть направо и пройтись по этому ряду, полагая, что возможно Иван ошибся и столовая находится не двумя-тремя домами правее, а десятью-пятнадцатью. Сапоги вязли в жиже и слетали с ног. Вадим жалел теперь, что надел их на простой носок. Нудный мелкий дождь всё не прекращался.

Река небольшая, мелкая. Вода мутная, на поверхности слой листьев. Никакого движения.
- Раньше река была шире, – она сидела на краю, свесив ноги. – И бурная. Я в детстве купалась – течением сносило.
- Сейчас все реки высыхают.
Он стоял сзади, облокотившись о перила. Деревянные, прогнившие – они шатались от прикосновений и каждую секунду норовили рухнуть. Мосток тоже был стар. Две доски отсутствовали, металлический каркас заржавел. Краем своим мост едва достигал воды. Должно быть, раньше он выдавался  глубоко в реку, теперь же окружало его грязное месиво водорослей – вся прибрежная полоса заросла ими.
- Там, где я жил раньше – там тоже есть река. Намного шире этой. Настоящая, большая река. Но и она становится всё меньше. Ребёнком я едва мог разглядеть противоположный берег, а сейчас – вот он: кинь палку и она долетит.
- Это потому что в детстве всё кажется больше. На самом деле река осталась такой же. Мне раньше наша деревня тоже казалась огромной. Сходить на другой конец – это всё равно, что съездить куда-то. А теперь ясно, что она совсем крохотная.
Безрассудность по каналам в створ. Сзади не видно лица, не видно глаз. Силуэт застывает, застывает каждый миг и можно вырезать трафареты. Наклеивать в альбомы.
- Значит, эта река тоже была такой всегда.
- Наверное.
Обернулся. Не улыбка, нет.
- Ты чего стоишь? Садись.
Он сделал пару шагов. Она подвинулась.
- О-о, холодно как!
- Это железка холодная. Ты на доску передвинься, чуть назад.
- Тоже холодно.
- С непривычки. Я вот место насидела – мне совсем не холодно.
- Да ты просто тёплая.
Повернулась на мгновение, тут же назад. В профиль и анфас – по-разному. Сбоку – проще, чем прямо.
- Тань!
Снова поворот.
- Вот посмотри на меня сбоку, а потом прямо. Какую разницу видишь?
- Разница большая. Сбоку второго глаза не видно.
- Ну а выражение? Что-то меняется в выражении?
- Не знаю, ничего не замечаю. В профиль лицо чересчур вытянуто. Нос длинный. А выражение такое же.
- Какое?
- Глупое.
- Глупое?
- Ага. Наивное такое. Доверчивое. На что-то обиженное ещё. Ты на кого обижаешься?
- Ни на кого не обижаюсь. Да и не на кого – я ни с кем почти не общаюсь.
- Значит на меня.
- А на тебя за что?
- Ну, мало ли. Есть какие-нибудь причины.
- Ты глупости говоришь. Если я и обижусь на тебя, то в самую последнюю очередь. А пока повода не было.
- Ну, значит будет скоро. Я ведь такая – не могу, чтоб всё нормально шло. В школе я со всеми подругами перессорилась, теперь вот на почте со мной никто не разговаривает.
- Это же здорово! Если б со мной на работе никто не разговаривал, я бы может и не уволился.
- А ты кем работал?
- Оператором котельной.
- Сложно?
- Да нет... Это последняя моя работа была, до неё много сменил.
- Ты у нас – перекати-поле. Цыганская душа. У тебя среди предков цыган не было?
- Нет вроде.
- Скрывали, наверное, свою национальность.
- Всё может быть. А у тебя  в таком случае, что за национальность, если только к одному месту тянет?
- Меня не тянет к нему. Я деревню и не люблю вовсе. Просто кроме неё ничего не видела.
- А хотела бы поездить?
- Приглашаешь?
- Я тебя только до разъезда отвезти смогу. И то на велосипеде.
- Что так скудно?
- А на какие шиши возить тебя?
- Ну вот, а я думала кавалер богатый нашёлся.
- Ну, на книжке есть у меня кое-что. На жизнь хватает пока, но по заграницам ездить – нет, конечно.
- А ты бывал за границей?
- В Венгрии.
- Ух ты!
- В детстве. С родителями.
- Хорошо в Венгрии?
- Я плохо помню.
- Такой маленький был?
- Восемь лет. Ну, озеро Балатон помню, по Будапешту нас возили. Правда сам Будапешт не помню уже.
- А я только в райцентре была. Смешно, да? Это сказать кому – засмеют.
- Что, в деревне путешественники такие?
- Нет, большинство тоже дальше райцентра не выбиралось.
- Никто тебя о такой ерунде спрашивать не будет.
- Взглянут – и не рискнут, да?
- Просто слова позабудут перед такой красавицей.
- Это ты смеёшься так?
- Что ты!
Смотрели. Смотрели. Она не выдержала, отвернулась. Он выражал искренность, он старался. Искренность – всех труднее.
- А вот я не скажу, что ты красавец.
- Не скажешь?
- Нет.
- Никому-никому не скажешь?
- Просто ты совсем не красавец.
- Раньше был.
- Раньше – может быть. А сейчас – годы не те уже.
- Старый?
- Старый, жалкий. На весь свет обиженный. Нет, ты не тот, о ком я мечтала.
- Ты мечтала о ком-то?
- Мечтала – громко сказано. Но некоторые мысли были.
- Например.
- Нет, я никому не рассказываю об этом.
- Ты вообще знала ли, что мужчины существуют? А то всю жизнь среди бабок прожить – много не узнаешь.
- Там и дедки рядом жили.
- Да что от них толку?
- Ну, физиологию узнать можно. По крайней мере приблизительно.
- Вот они тебя и испортили физиологией своей. Надолго вкус отбили.
- Никакого вкуса и не было.
- Одна, странна и холодна...
- Да, да. Прямо обо мне.
В разнобой, лазы не велики, но, скручиваясь, можно. Пульсация за прозрачностью. Ладонь проваливается и трещин не видно. Шары. Сверху и под – плоскости. Мрамор, искрящийся бликами рисунок постоянно вращается. Маятники отбивают ритмы, ещё слышны посапывания. Звери спят. Камеры просматриваются вдаль, сквозняки полезны и стены излучают тепло. Заботливые пальцы встречают ласково.
- Ну что, докину до другого берега?
- Докинешь, что тут трудного.
Он замахнулся, кинул. Камень упал в камыши на другой стороне.
- Э-э, еле-еле! Даже бульканье слышно. В воду упал куда-то.
- Я специально.
- Ну конечно, конечно...
- Смотри.
Взял другой. Этот улетел далеко.
- Браво, браво!
- Я в школе всех лучше гранату метал.
- А ну-ка я.
Она кинула, камень перелетел реку. Упал тоже за камышами.
- Вот, учись. Я гранату не метала, а как ты кидаю.
- Ещё по разу давай.
Кинули ещё. Она – дальше.
- Ха, ха, ха, – говорила. – Что, утёрли нос!
- Я поддавался тебе.
- Всё, поддавался он уже.
- К тому же в воду интереснее. Брызги летят, шум какой-то.
Стали кидать в воду.
- Значит, ты меня в мыслях своих не видела?
- Не-а.
Линия, меж двух далей. Голуба, шевелится. Просмотры безмерными видятся, но лишь вблизи. При удалении округлости замыкают дуги. А сбоку – и выпуклость. Одномерные звуки – они виноваты. Когда жжение усиливается, рекомендовано затыкать уши. Из неровностей сложат названия, прикосновения ценны будут и позволяться не всем. За широтами разводы краше и если не слишком темно, можно различать цвета. Притяжение действует три четверти всей отмеренности. Из попавшихся редко кто выживает. Потому позволено лишь отчаянным, другие и не берутся совсем.
- Кто же тогда звал меня?

Столовая всё не появлялась. Пройдя указанный Иваном маршрут и не сделав вроде бы ни одной ошибки, Вадим её так и не обнаружил. На месте, где она ожидалась, стояла обычная жилая изба. Подумав, что может быть местная столовая так и должна выглядеть, он несколько минут безуспешно пытался проникнуть за забор, но собачий лай, доносившийся оттуда, убедил его в том, что это не так. Собака лаяла отчаянно. Он отошел от дома и в нерешительности встал посередине дороги.
Вадима трудно было назвать любителем поесть – к еде он в общем-то был равнодушен, но иногда – иногда! – приступы чревоугодия находили и на него. Особенно если последняя кормёжка была часов пятнадцать назад. Я вот например считаю, что любовь к еде зря отнесена к порокам. Любовь к еде, к азартным играм, к женщинам – ну что это за пороки?! Что в них предосудительного? А тем более еда... Вадим в последнее время питался крайне плохо. От неустроенности в личной жизни и быте. Одно время, правда, ещё при жизни в городе, лет пять назад, он питался очень удовлетворительно. Я ещё думал тогда: быть Вадиму толстому, как и мне. Но ошибался: тенденция та оказалась мимолетным всплеском. Сейчас ничего подобного и в помине не было – сквозь живот его, при некотором усилии, можно было разглядеть горизонт.
Осмотревшись по сторонам, Вадим решил пройтись до конца улицы. Конец улицы оказался и концом села – отсюда открывался вид на поля. Убранные большей частью, перепаханные, они уносились вдаль, до самого леса. Одинокий трактор рассекал их черноту. В хвосте его тянулся шлейф картофельного ряда – он был редок, картошки лежало совсем мало, и вылетала из трактора только грязь. В детстве, мальчишками, они бежали, бывало, за таким вот картофелеуборочником с вёдрами, подставляя их под картофельную струю. На полведра картошки, набранной таким способом, приходилось полведра земли. Учительница бегала за ними, интеллигентно ругалась и взывала к совести. Они разбегались, но потом снова становились вслед за трактором. Это надоедало в конце концов – приходилось всё время бежать. Начинали собирать картошку руками. Деревенские избы виднелись где-то вдалеке – тёмные, унылые. Своим видом они вызывали одну лишь грусть. «И как только можно здесь жить?!» – думал Вадим.
- Серов! – орала учительница. – Что стоишь?
Нехотя он садился на корточки.
- Размечтался, тоже мне! – негодовала она.
Учительница была совсем молоденькой, совсем глупенькой – лишь второй год работала в школе. Худенькая, в больших кривоватых очках с затемнёнными линзами, она грозно сверкала ими и всеми силами пыталась руководить детьми. Выходило у неё это неважно. Какое-то смешное имя носила она... Сейчас, сейчас... Элеонора Витальевна, точно!
Все старались залезть на грузовик – чтобы принимать вёдра, поплёвывая с борта на землю. Залезали самые авторитетные: круглолицый Сашенька или Тимур, у которого был ножик с откидным лезвием – он всегда носил его с собой. Вадим в авторитетах не значился, потому на машинах сидел не часто. Иногда всё же удавалось. Там было неплохо: намного легче, чем внизу, веселее. И, что самое главное, Света – да, да, та самая Света с бездонными глазами, тонким носиком и чёрными элегантными бровями, которые она уже тогда выщипывала, почему-то чаще других протягивала своё трёхкилограммовое ведёрко именно ему. При передаче случалось, что рука его задевала её нежную ладошку, и Света совсем не торопилась убрать её. Едва уловимо она улыбалась, смотрела на колёса, а потом, когда он возвращал ей пустое ведро, на два долгих и жгучих мгновения вскидывала свои глаза на него. Он всегда смущался, невольно отводил глаза и очень злился потом на себя за это. Ждал следующего раза, чтобы взглянуть потвёрже, понаглее, но снова оказывался бит удивлённо-наивным взором малолетней Клеопатры. Как-то раз он всё же взглянул на неё твёрдо, очень нагло, с ухмылкой – ему удалось, и она смутилась, но потом почему-то – почему же, почему? – он чувствовал в себе горечь и сожаление. Да и Света не так охотно передавала ему потом вёдра – бывало, что они доставались и другим.
- Всё Серов, слезай с машины! – кричала ему Элеонора Витальевна, поправляя сползавшие на нос очки. – Твоё время вышло, другие тоже хотят.
Он покорно слезал и становился на ряд. На тот же, где собирала картошку и Света.
Вёдра на такие мероприятия он брал редко. Одно потерялось как-то, мать вопила – проще было без них. Он вставал тогда с кем-нибудь в пару, конечно же с девочкой – у них у всех были вёдра – и чаще всего девочкой этой становилась Света. Был он, впрочем, не единственным ловцом удачи – Сашенька тоже оказывал ей свои специфические знаки внимания. «Держи бомбу!» – орал он, подкидывая ком земли. Да и Тимур то и дело доставал свой ножик, чтобы метко проткнуть им ни в чём не повинную картофелину. Сашеньке она отвечала лишь «Дурак!» и гордо отворачивалась. Тимурин ножик прельщал  её – на рукоятке его было изображено хитрое заграничное слово, от соблазна посмотреть, как храбрый Тимур разделывает очередную картофелину, удержаться было трудно – но, как ни странно, компанию Вадима она предпочитала охотнее.
- И что, в чёрных дырах время действительно не так идёт, как у нас? – спрашивала она его, кидая на дно ведра картошку.
Он бросал следующую и отвечал:
- Учёные говорят, что да, хотя опытным путём это не доказано. Да и вряд ли может быть доказано, ведь при нынешнем состоянии аппаратов, исследующих космос, попасть внутрь чёрной дыры практически невозможно – они просто не долетят до неё. Когда же будут созданы корабли, способные лететь хотя бы со скоростью света – неизвестно. Так что в ближайшие несколько сот лет нам предстоит лишь строить гипотезы насчёт природы чёрных дыр.
- А ты сам как думаешь?
- Я стою на оккультистской точке зрения, – отвечал он после многозначительной паузы.
- Как это?
- Ну, то есть я отрицаю существование времени как такового. Времени нет, есть лишь череда сменяющих друг друга событий. За днём идёт ночь, за ночью день – и так далее. Люди рождаются, живут, умирают – но не по причине воздействия на них времени, а просто всё это череда изменений естественного биологического процесса.
- Да, действительно, ведь невозможного вернуться в прошлое, – широко открыв глаза, смотрела на него Света. – Машина времени – это только фантазия.
- Ты правильно мыслишь, – говорил он, выставляя вперед указательный палец, словно пародируя какого-то киногероя.
Света смеялась, а он продолжал :
- Поэтому следует признать теорию относительности Эйнштейна абсурдом. Ведь что доказывает эта теория: не только то, что на космическом корабле, который удалится на серьёзное расстояние от Земли, пройдёт лишь год, тогда как на Земле – десять, нет. Она доказывает – вернее пытается доказать – существование времени как особой формы протекания процессов Вселенной, как некой живой, реальной субстанции, которую можно фиксировать, которую можно подчинить себе. Времени невозможного управлять, потому что его нет.
Во время обеда они бегами кувыркаться на стог. Он стоял за посадкой – большой такой, гниющий. Взбирались на самый верх и прыгали через себя. Ещё в него можно было зарываться – один отчаянный храбрец, имя которого память не сохранила, просидел там полдня, прячась от классной руководительницы, и едва успел потом на автобус. Вместе с пацанами залезали на стог и девчонки – самые храбрые из них. Света была храброй. Когда злобная Элеонора Витальевна уже поднимала свой вой, созывая всех на работу, Вадим чувствовал, что должен задержаться здесь, ведь Света тоже не торопилась вернуться на поле. Школьники нехотя слезали со стога и брели к оставленным кучам картошки.
- Кто там ещё прыгает? – вопрошала Элеонора Витальевна. – Мегреладзе, ты что ли?
- Я здесь! – кричал Тимур.
- А кто там?
Вадим лежал, не шевелясь, рядом лежала Света – глядя друг на друга, они улыбались.
- Кто там наверху? – снова демонстрировала возможности своего голоса Элеонора.
Они молчали.
- Девочки, все что ли спустились? – спрашивала учительница.
- Не знай... – отвечали те. – Все наверно.
Элеонора бросала пронзительный взгляд на стог, от которого – имей она способность превращать силу своего негодования в огонь – он вспыхнул бы тут же, но уходила всё же. Оглядывалась на ходу – они смотрели на неё сквозь переплетения соломок. Она исчезала наконец за посадкой.
- Да ну, не ври, – дразнила его Света.
- Зачем мне врать?
- Ну, уж не тысячу же раз.
- Не тысячу конечно, но целовался.
- Что-то я тебе не верю, – в сомнении качала головой Светлана. – Как их звали хотя бы?
- Я помню что ли – их сколько было!
- Ну, хоть одно имя.
- Тамара. Пойдет?
- Тамара?! – смеялась Света. – Фу, какое имя дурацкое.
- Нормальное имя. Обыкновенное.
- Ну, покажи, как ты это делал.
- Ммм, – целовал Вадим воздух.
- А ты знаешь, что главное при поцелуе – это правильно ставить язык, – продолжала Света. – Вот скажи мне, как его правильно ставить?
- Стоймя.
- Э-э, не знаешь!
- Я знаю, просто не могу же я это на воздухе показывать.
Света молчала какое-то время, внимательно изучая бегунок на молнии своей куртки, потом произносила:
- Давай на мне покажи.
Ему тут же делалось нехорошо. Как-то не очень было всё время, но сейчас просто адски.
- Ради эксперимента просто, – поспешно добавляла она.
Они сдвигали рты.
- Ага, Серов и Чудина! – встречала их радостно Элеонора Витальевна. – Вот кто там лазил. А я-то думаю...
Весь класс взирал на них с не менее радостными улыбками.
- Начудила ты, Чудина. Начудила.
Все дружно ржали. На Свету было больно смотреть – она стояла понурив голову, красная. Он тоже, должно быть, выглядел не лучше.
- Эквилибристы вы наши! – не унималась Элеонора. – Гимнасты... Интересно, интересно, что у вас там за эквилибристика была?
Новый взрыв смеха сотрясал воздух.
- Сука! – выдавив сквозь зубы, бросил ей в лицо Вадим.

- Что, заблудился?
Мужик шёл сбоку: телогрейка, кепка, сапоги.
- Да вроде того, – отозвался Вадим.
- Кого ищешь? 
- Столовую.
- Столовую! – усмехнулся тот. – Ну пойдем со мной, я туда же.
Вадим зашагал рядом.
- Ты не туда завернул, – сказал мужик. – Столовая во-он в том дворе.
- Где-где?
- Вон дом стоит.
- Это столовая?
- Это не столовая, это просто дом. Нежилой. Столовая во дворе.
- Ни фига себе! Кто это так додумался?
Они подходили к калитке.
- Всегда так было, – ответил мужик, открывая её. – Просто ты не местный, не знаешь.
Пройдя за ворота, они прошагали мимо дома с выбитыми окнами вглубь двора. Кроме окон у дома повреждена была и дверь – распахнутая, покосившаяся, она болталась на одной петле. 
- Тут семья одна раньше жила, – кивнул мужик на избу. – По фамилии Трифоновы ... Лёха Трифонов, трое детей. – Но он в тюрьму сел недавно. Ножом тут одного пырнул. Не насмерть, нет. Тот жив остался. Из Кузлей парень... Его давно уже надо было.
- А жена что, сама руки наложила?
- Нет, она уехала. Как мужа посадили – детей в охапку и укатила. В Пензу  что ли.
- Что так?
- Да-а ... умная слишком. Она давно собиралась. Пыкалась-мыкалась, всё ей не так, всё не эдак...
Впереди виднелся серый покосившийся домик. Стоял он в глубине двора, был одноэтажным и с плоской крышей. На двери, чуть приоткрытой, отчего можно было ощущать что-то похожее на запахи еды, значилась вывеска «Столовая». Вывеска была бумажной, к двери крепилась на четырёх кнопках и помещена здесь была, судя по всему, не позднее вчерашнего вечера – слишком чистой и яркой выглядела она.
- Даже дом не продала, – продолжал спутник. – Он вообще-то тут вроде как на продажу стоит, но кто его сейчас купит? Только на слом если. Повыбивали тут всё, растащили, загадили.  Проходи, – открыл он дверь и жестом пригласил Вадим внутрь.
- Как же они тут жили? – спрашивал Вадим, переступая порог столовой. – Если все через их двор перебирались.
- Не-е, это сейчас  только так начали, – слышался из-за спины голос провожатого. – Раньше с другой стороны заходили. Но сейчас там не пройдёшь, дорогу размыло.
Они  вошли внутрь. Помещение оказалось до ужаса крохотным. Справа от входа, у окна, размещались три стола, неизвестно как сюда втиснутые – вряд ли люди, заполнив их все, смогли бы сидеть не вытесняя друг друга. Слева значилось что-то напоминавшее раздачу – в глубине её угадывались плиты с котлами и вроде бы даже кто-то передвигался между ними. Посередине комнаты имелся проход. Был он таким узким, что сидя за столом, можно было без особого труда дотянуться до раздачи. Зимой, в шубе, тут, должно быть, невозможно было и протиснуться.
- Ага, вот они где! – воскликнул спутник Вадима, кивая двум мужичкам, сидевшим за средним столом. – И уже хорошие!
Он поздоровался с ними за руку.
- Не, мы только что сели, – отозвался один из них, протягивая руку и Вадиму.
Вадим поздоровался с ним, а потом и с другим. Мужики были грязные, небритые; на столе, кроме двух непонятных блюд, стояла только что начатая бутылка водки.
- Хозяйка! – крикнул провожатый Вадима.
- Чё! – раздался женский голос, а потом обладательница его, круглолицая полная баба, появилась у раздачи. – Что будете?
- Ты что будешь? – спросил мужик у Вадима.
- Я возьму себе, – ответил Вадим.
- Что у тебя? – повернулся провожатый к женщине.
- Сейчас пюре только, – отозвалась она, поглядывая подозрительно на Вадима. – Будете брать?
- Будем, раз нет ничего, – сказал мужик.
- Вам тоже? – спросила повариха у Вадима.
- Ага, – кивнул он.
Загремев тарелками, женщина принялась накладывать пюре.
- Ты чей сам-то? – спросил у Вадима один из сидевших за столом мужичков.
- Я из Сомова, – ответил он.
- Из Сомова? – переспросил мужик. – А чей сомовский?
- Серов.
- Серов, Серов... Не знаю. Приезжий наверно?
- Приезжий.
Повариха передала тарелки.
- Чай есть ещё, – подала она голос. – Будете?
- Будем, – кивнул провожатый.
- Да, буду, – кивнул и Вадим.
- А здесь чё делаешь? – снова спросил мужик.
- Друга дожидаюсь, Ивана. Затеева.
- Ваньку? Он в Светлом что ли? – шепелявя и брызгая слюной, спросил его второй.
- Да. Сейчас подойти должен.
- Не, а вообще что здесь делаешь? – снова спрашивал его любопытный мужичок. Был он помоложе второго и глаза у него блестели хитрее.
- Жить приехал, – отозвался Вадим, забирая тарелку со стаканом.
Встал было в нерешительности, выбирая куда сесть, но провожатый подтолкнул его в бок:
- Давай, давай – к нам.
Вадим уселся.
- Может, и вторую сразу возьмём? – спросил у всех спутник Вадима.
- Да не, погоди пока, – отозвался шепелявый. Он оказался с Вадимом рядом.
- Ладно, – махнул рукой тот. – Ещё это не выпьем.
Он тоже сел. Как раз напротив Вадима. Сел и представился вдруг.
- Паша.
- Вадим, – ответил Вадим.
- Это Лёня, – показал Паша на сидевшего рядом с ним мужика. – А это – Митяй Митяич, – на шепелявого. – Но ты зови его просто: Телок.
- Я те дам щас! – отозвался Митяй Митяевич. Улыбался однако.
- Митяй Митяич – большой любитель крупного рогатого скота, – продолжал Паша.
- Э-э, дурак, – качал головой Митяй.
- С научной, с научной точки зрения. Он вот, к примеру, корову с конём скрещивать любит. Овцу со свиньёй.
- Ты его не слушай, – сказал Митяй Вадиму. – Это – дурак местный. Он сейчас такого тебе наплетёт!
- Не стесняйся, не стесняйся, – подал голос и Лёня. – По секрету, строго между нами, – наклонясь через стол к Вадиму и закрывая рот ладонью, зашептал он, – он и сам не прочь в экспериментах поучаствовать.
- Придурок! – негодовал Митяй.
- Все местные коровы – его продукция.
Вадим улыбнулся.
- Его потому и называют Телок, – продолжал во весь голос шептать Лёня. – Он ни одну скотину не пропустит.
- Ты хочешь, чтобы я ушёл, да?! – разозлился Митяй. – Я уйду, больно тут мне за счастье сидеть с вами.
- Сиди, сиди! - схватил его за рукав Лёня. Паша тоже произвёл успокаивающее движение.
- Заколебали вы меня уже! – продолжал негодовать Митяй. – Как идиоты – ей богу.
- Ладно, ладно, не злись, – хлопал его по руке Паша. – Мы же любя.
- Любя... – Митяй глядел в окно.
- Телёночек, не плачь! – гладил другую руку шепелявого Лёня. – А то я тоже заплачу.
- Дурак ты, Лёнька! – сказал ему Митяй.
- Вот и замечательно, – отозвался Лёня. – Вот и обменялись комплиментами. Всё, не обижаешься?
- На дураков не обижаются.
- Вот и молодец! – продолжал Лёнька. – Действительно, что Телку на дураков обижаться?
Митяй ничего не отвечал. Отломив от куска хлеба ломтик, он закинул его в рот, сопровождая ложкой пюре. Лёня и Паша смотрели на него улыбаясь. Вадим тоже улыбался, но на Митяя не глядел.
- Давай-ка выпьем лучше! – сказал Паша. – А то обиды какие-то. Ты стакан не взял что ли? – приподнял он глаза на Вадима.
- Не, я не пью.
- Не пьёшь?
- Нет.
- Ну ты оригинал! Давай по пятьдесят грамм.
- Нет, не буду.               
Паша усмехнулся, но больше не настаивал. Повернул бутылку к митяевской рюмке.
- Давай, Мить, подставляй!
- А чё ты не пьёшь? – встрепенулся Митяй. – Выпей! 
- Нет, спасибо, – отозвался Вадим. – Сегодня нельзя.
- Ну смотри, как хочешь. А то ведь потом не нальём.
- Вы не обращайте на меня внимание. Пейте, не стесняйтесь.
- Вот спасибо, – сказал Паша. – А то что-то с самого утра стеснение нашло какое-то.
Вадим нехотя ковырялся ложкой в тарелке. Порция пюре подходила, однако, к концу. Поварихи вполголоса разговаривали на кухне. Вадим заметил, что одна из них, та самая, что стояла на раздаче, смотрит на него. От его взгляда она смутилась и спряталась.
- Ванька куда пошёл? – спросил его Лёня.
- Не знай, – отозвался Вадим. – Не сказал. Что-то, говорит, важное. Деликатное, интимное – я не понял.
- Интимное? Бабу, что ль завёл?
- Да какая ему баба! – подал голос Паша. – От него жена сбежит скоро.
- Это она на каждом углу трещит, что сбежит, – сказал Лёня, – а на самом деле – фигушки. Моя вон тоже – уйду от тебя, но не уходит ведь.
- Погоди, допрыгаешься, – вклинился в разговор Митяй.
- А чё это допрыгаюсь?! Я чё – с каждой валяюсь тут что ли?
- Я не в том смысле. А в смысле договоришься.
- Хе, договорюсь! Я просто глупости её тебе пересказываю. Это же глупости, натуральные глупости.
- Глупости, само собой. Только вот моя что-то мне такого не говорит.
- Ну так ты у нас – гигант секса!
- Ну вот, шишел вышел – другой кон пошёл!
- А чё ты стесняешься? Ты гордись этим. Каждая тёлка к тебе ластится.
Митяй лишь отмахнулся.
- А ты женат? – спросил Паша Вадима.
- Нет, – покачал головой тот.
- Что так?
- Да вот, не встретил ещё.
- Не встретил... Ну и не встретишь.
- Да почему не встретит? – возразил Лёнька. – Тут девок полно.
- Так уж и полно? – не сдавался Паша.
- Ну, Ленку хотя бы возьми.
- Котлярову?
- Да.
- Ну ладно, Ленка – куда ни шло. Ну а больше-то кто ещё?
- Нинка.
- Нинка!? Да ну, брось! Тоже мне, нашёл кого упомянуть.
- А чё такого? Ты видел титьки у ней какие?
- Ну, разве что титьки. А морда?
- Да что тебе морда?! Газеткой накроешь – и всё.
- Делать мне больше нечего. У меня своя вон покоя не дает.
- Или знаешь что? – обратился Лёнка к Вадиму. – Вот этих двух бери, – кивнул он на раздачу, где никого не было. – Аи-атличные девки, сексуальные такие. А, Аля?
Круглолицая повариха показалась на секунду, но тут же скрылась.
- Видал? – продолжал Лёнька. – Сама скромность. Почти никем не тронутая.
- Почти, – хохотнул Паша.
- Эй, вы! – раздался голос откуда-то из глубины кухни. – Ну-ка прекратите ерунду пороть.
- Камилла, а ты чё не покажешься? – крикнул Лёнька – Тобой тут интересуются.
Вторая повариха, прятавшаяся всё это время, вышла на люди. Была она, в отличие от первой, худа и белокура. Какие-то проблески симпатичности проглядывали в чертах её лица, но были то лишь проблески – совсем слабые и малозаметные.
- Кто тут мной интересуется? – вытирая руки о фартук, спросила она вызывающе.
- Вот, – показал Лёня на Вадима. – Из города человек приехал, специально за тобой.
- Да что ты говоришь! – всё никак не могла вытереть руки повариха.
- Представляешь, – наклонился к Вадиму Паша, – её на самом деле Камиллой зовут. Смешно, да – повариха Камилла?
- Если посмеяться хочешь – в другое место иди, – изобразила Камилла гримасу.
- Только мало кто это имя выговаривает, – сказал Лёнька. – Поэтому склоняют как хотят. Камилл, вспомни-ка, как тебя дядя Игнат звал?
Камилла смутилась.
- Никак, – огрызнулась. – Придурков расплодили тут всяких.
Мужики, исключая Вадима, засмеялись.
- Камиллочка, ты посидишь с нами? – спросил её ласково Паша. – Мы тебя с парнем хорошим познакомим. Он холостой и ты ему очень нравишься. Да ведь? – кивнул он Вадиму.
Вадим отвёл глаза в сторону.
- Его Вадимом зовут, – продолжал Паша.
- Очень приятно, – выдавила из себя Камилла.
- Смотри, симпатичный какой! – не унимался Паша.
- Вот и женись на нём! – выдала Камилла, скрываясь за плитой.
Все загоготали, Вадим тоже улыбнулся.
- Видал! – кивнул ему Паша. – Классная девка, да! Ты присмотрись к ней, она одинокая.
- Ну давай, давай, рассказывай, – донёсся голос Камиллы.
Все снова заржали.
- Гордая вот только, – продолжал Паша. – Вроде бы и хочется, да не можется. Принципы там всякие, суеверия... А так – ничё, у ней всё на месте.
Гневного отклика Камиллы не последовало, раздался лишь приглушённый шепоток, а потом и сдавленный смех девушек.
- Но самая конкретная девка в нашей местности, – заговорил вдруг Митяй, – это почтальонша.
- Почтальонша? – переспросил Лёнька. – Какая?
- Танька.
- Танька?
- А, да, да, да, – закивал Паша. – Танька – это, блин, ё-моё!
- Она ведь ваша, Сомовская, – повернулся к Вадиму Митяй.
- Точно, – кивал Паша. – Тебе все карты в руки.
- Да-а, – вставил и Лёнька. – Танюша – это да. Только она молодая ведь. Девочка ещё.
- Ну, а что тебе надо? Девочка – это самый шик. Ты встречал её? – спросил Паша у Вадима.
- Видел пару раз, – отозвался тот.
- Ну и что скажешь?
- Ну, ничё... Красивая девушка.
- Вот, давай к ней подкатывай!
Вадим усмехнулся.
- Это же так просто не делается.
- Ну а ты не просто делай. Хитро.
- Да, – сказал Лёнька. – Подойди к ней и начни: вот так мол и так, давай встретимся где-нибудь.
- На свиноферме! – хохотнул Митяй.
- Ну, там по ушам пройдись, – не обращая на него внимания, продолжал Лёня. – Что-нибудь красивое загни. Поэзию там какую-нибудь. И всё – она твоя.
- Ты думаешь?
- Я тебе точно говорю.
- Ну что ж, – сказал Вадим, – воспользуюсь твоим советом.
- Воспользуйся, воспользуйся. И не тяни, а то тут найдутся желающие. Телок вон хотя бы, – кивнул Лёня на Митяя.
- Ну Лень, ё-моё, – развёл Митяй руками. – Сколько можно?
- Прости, прости, – положил Лёнька свою руку на его ладонь. – Прости, брат, сорвалось.
Митяй обиженно дышал носом.
- Но и ты меня Гвоздём тоже не дразни, – продолжал, улыбаясь, Лёня. – Мне это обидно.
- Ладно, Гвоздь, не буду, – отозвался Митяй. Кивнул на бутылку. – Давай, разливай!
- Ну чё, Вадим, пятьдесят грамм?
- Нет, нельзя мне.
- Не будешь, значит? – Паша недоумевал.
- Не буду. Нельзя сегодня.
- Ну как хочешь.
Горлышко бутылки застучало о край трёх мутных стаканов.
«Что же Ивана нет?» – подумал со злостью Вадим.

Здесь всё поблизости и её дом тоже рядом. Десять минут, если очень медленно. А быстрее, то можно и за пять. В вязкость, до основания – и грести, грести. Осознать неторопливость дано не всем, суета, тревога вызревает из отвергнутой прежде ничтожности – суета коварна и подталкивает в спину. Оставшееся не зачеркнуть, сквозь пальцы веет и сор выметается, но смыслы сдвигаешь. Хотелось ещё, но повторных попыток нет. Лишь одна.
По деревне ещё гуляют порой. Ходят мало, грязно – больше сидят. Не каждый вечер, но бывает.
- Эй, Вадим! – кричали. – Ты что ли?
Он не откликался, шёл. Надо было задами, думал.
- Мы тебя узнали, не прячься.
Человека четыре, пять может. Местная молодёжь – всем за сорок. Он не откликнулся.
Подойдя к дому, долго не решался. Свет горел, в её комнате горел – он знал, она в этой. Свет лампы. Отец – в соседней.
Стоял, раздумывал. Странное состояние – ни так, ни этак. Свет горел, но движений не было. Читала, может, или просто лежала. Отец спит наверное, по крайней мере должен.
Сделал шаг. Встал на цыпочки, но не видно. Свет горел, тусклый. Он постучал, негромко. Подождал, постучал ещё.
Она подошла, напугана словно, поначалу не разглядела. Открыла окно.
- Вадим!?
- Я.
- Фу, как ты напугал!
- Часто ночами стучатся?
- Вообще не стучатся.
Волосы не прибраны, глаза усталые, щурится. И такая хороша, и такая зудит. Зуд, точно – зуд.
- Выходи.
- Что ты, ночь же!
- Ещё не поздно.
- А сколько?
- Десять может.
- Десять – поздно.
- Не выйдешь?
Смотрела, думала.
- Папа услышит.
- Он где?
- В соседней.
- Спит наверно.
- Вот, разбужу.
- Так ты в окно.
- В окно?
Откинула волосы.
- У тебя намерения добрые?
- Нет.
- Вот видишь, как же я могу?
- Они лишь чуть-чуть недобрые.
- Лишь чуть-чуть?
- Да, ты справишься.
- Холодно ведь.
- Накинь что-нибудь.
Он закурил. Но она быстро – лишь пару затяжек успел.
- Лови меня.
- Ловлю.
- Уронишь – не прощу.
- Не уроню.
Она высунулась в окно, света не было больше. Он подхватил. Она обвила шею, прижалась к щеке, губы – у самого уха. Сдерживала смех.
Поставил на землю.
- Ну вот, в самую грязь.
- Здесь везде грязь.
- Не, ты специально.
- Конечно.
- Чтобы измарать меня всю.
- Само собой.
- Далеко не пойдём.
- Ладно.
- Держи, держи меня.
- Держу.
- Чуть не упала.
- Я держу.
Они зашли за дом, забора не было у них. Валялось несколько брёвен. Сели.
- Мокрые.
- У меня газета есть.
- Специально взял?
- Угу.
Было тихо. Безветренно. Когда нет ветра, не так холодно.
- Только папа не услышал бы.
- А что он сделает?
- Сделать – ничего не сделает. Но брюзжать будет.
- Ты с ним жёстче. Не маленькая ведь.
- И так жёстко – он плачет аж.
- Сентиментальный.
- Да нет, безвольный просто... Там кто ходит что ли?
- У Серафимы сидят.
- Кто?
- Егор, Сергей, сама. Ещё кто-то.
- Она сестра тебе?
- Троюродная. Я только здесь узнал.
- Что сестра?
- Да. Её и не помнил.
- А она?
- Помнила вроде. Хотя что за родня – троюродная!
Он обнял её. За плечи, потом соскользнул ниже – к талии. Она не отреагировала, смотрела вперёд, так и надо словно. Он придвинулся плотнее, обнял крепче. Другую руку положил на коленку. Она взяла её в ладошки. Сжала.
- А вот мы с тобой – не родственники.
- Ну и замечательно.
- Почему?
- Не сидели бы так.
- Да нет, сидели бы.
- Вообще-то да. Что тут такого?
- Вот именно.
- Но всё равно – сдерживаться надо.
Она перевела на него взгляд.
- А сейчас не надо?
Он потянулся к ней губами.
- Мне бы не хотелось.
Губы уткнулись в губы, она не разжимала. Не моргала, глаза – вот они, большие. Страшно даже.
- А тебе?
- Мне – надо.
Но впустила. Укусила нижнюю.
- Почему?
- Надо.
- Но почему?
- Просто надо.
Слова нетвёрдые, они уже позволили языкам. У неё – горячий, маленький, вёрткий. Он облизывал.
Отстранились.
- Я раньше не целовалась.
- Я тоже.
- Не ври, – засмеялась.
- Ладно, не буду. Но у тебя получается.
Облизнулись ещё.
- Получается. Ошалеть можно.
- Ты так всем говоришь?
Сблизились снова. Она позволила дольше, но не слишком.
- У тебя прирождённый талант.
- Какой ты циник!
- Ого, вот так слово! Где услышала?
- В книжке прочла.
- Что за книжка?
- «Не доверяйте мужчинам».
- Есть такая?
- А как же.
- Сожги.
- Нет, оставлю.
Сближали кончики языков. Она быстро – он не успевал поймать зубами.
- А вдруг папа сейчас выйдет?
- Он ничего не увидит.
- Присмотрится.
- Да что ты его боишься?
- Я не боюсь. Просто неловко.
Ручки маленькие, тёплые. Его ладонь внутри, она сжимала, гладила. Перебирала пальцами.
- Ты ему так прямо и скажи: «Всё, старый хрыч, твоё время вышло!»
- Ладно, так и сделаю.
- А то он так тебя и будет третировать.
- Он не третирует. Он даже не разговаривает со мной почти. Мы как чужие.
- Может быть, это неплохо.
Сблизились опять. Он гладил спину, а другую руку освободил – она разжала ладони. Он дотронулся до груди.
- Не надо.
Убрал руку.
Сидели час может.
- Я пойду, – встала она.
- Уже?
- Поздно просто.
Он тоже встал.
- Забери газеты.
- Да ну их!
- Забери. Папа увидит завтра – поймёт все.
Он забрал.
Двинулись обратно. Шагов тридцать всего. Встали у окна.
- Подсади меня.
Она задержалась. Поцеловались ещё.
Он приподнял её, она залезла в окно.
- Пока, – махнула на прощание.
- Пока, – отозвался он.
Холодно было.

Просыпался он долго и тяжело. Сон был липкий, мерзкий – из одной сцены он перетекал в другую и был настолько силён, что никак не отпускал из своих глубин. Вадим вроде бы уже открывал глаза, вроде бы уже поднимал голову, но новая волна сонливости тут же накрывала снова. Сон был противен. Когда он внезапно оборвался, первые воспоминания о нём были настолько гадки, что его затошнило. Первые воспоминания сменились вторыми, те – третьими, уже тихими и безвредными, но тошнота не проходила. Он попытался приподняться. Головокружение и всё та же  неразлучная сухость во рту. Конечно же, болела голова.
Он лежал на продавленной кровати в крохотной комнате. Единственное окно занавешено. Рядом с кроватью стул – одежда его комом валялась на нём. На матраце отсутствовала простыня, на подушке – наволочки, а накрыт он был рваным байковым одеялом. Без пододеяльника. Стены и потолок комнаты выкрашены в густо синий цвет, отчего сейчас, при задёрнутой шторе здесь было мрачно и неуютно.
Со второй попытки Вадим поднялся. Ноги держали плохо, головокружение тут же усилилось, а тошнота стала просто неимоверной. Его передёрнуло, и сгусток не то желчи, не то рвотной массы стремительно проник в ротовую полость. Вадим проглотил его.
Одевшись, он открыл дверь и вышел в длинный, мрачный коридор. Здесь было совсем темно, лишь в конце его, из распахнутой справа двери, пробивался робкий свет. Комната эта, видимо, служила залом – заглянув в неё, Вадим увидел телевизор, стенку и довольно яркой расцветки ковёр, висевший на стене. Людей нет.
В коридоре имелась ещё пара дверей, он открывал их после предупредительного стука, но хозяева за ними не обнаружились. Коридор вывел его к лестнице, на площадке перед ней валялась обувь. Присмотревшись, Вадим угадал в одной из пар свои сапоги. Одевая их, он заметил вдруг небольшую комнатку сбоку – по всей видимости, это была кухня. За столом, подперев голову рукой, сидела женщина. Волосы её были распущены, спадали по плечам космами, на ней застиранный халат и стоптанные тапки. Вадим в нерешительности встал в проходе.
- Здравствуйте, – решился он наконец заговорить.
Женщина медленно и тяжело перевела на него взгляд и, не издав ни звука, вернула голову в исходное положение.
- Вы меня извините, – сказал Вадим, – мы наверное вчера сильно тут дали, вам немало неприятностей доставили...
Женщина молчала и головы не поворачивала.
- А Паша ушёл, да? – спросил Вадим. – Это ведь Паши  дом? Или Лёни?
Женщина молчала. Молчала и не шевелилась. Лишь нога её, совершая короткие лихорадочные вздрагивания, раскачивала на носке тапок.
- Извините ещё раз, – сказал Вадим. – Я пожалуй пойду.
Одев окончательно сапоги, он спустился по лестнице к двери.
- Куртка! – раздался женский голос.
Вадим поднялся обратно.
- Что? – заглянул он в дверной проём.
- Куртка твоя, – скосив глаза, произнесла женщина. – Там висит.
Вадим заметил её наконец – куртка висела на некоем подобии вешалки прямо у лестницы. На боку обнаружился порез – из него выбивалась подкладка.
- Спасибо вам за гостеприимство, – сказал он женщине. – До свидания.
Та не отозвалась.
Дом, из которого вышел Вадим, сказался двухэтажным, что его озадачило. По углу спускалась с крыши водосточная труба, сама крыша была крыта железом, в основании значился хороший кирпичный фундамент. В Светлом таких домов не было.
Выйдя за забор, он удивился ещё больше. Дороги здесь оказались заасфальтированными, по ним вовсю разъезжали автомобили. Проехал рейсовый автобус. Кроме двухэтажных домов, виднелась и пара пятиэтажек. Это напоминало какой-то городишко – маленький, захолустный. Городишко, в котором он никогда не был.
- Извините, пожалуйста, – спросил он у проходившей мимо женщины, – это что за город?
Та посмотрела на него подозрительно, но ответила:
- Это не город, это Кузли.
- Что-что?
- Куз-ли, – по слогам продиктовала она. – Рабочий посёлок Кузли.
Про посёлок такой он слышал. Тот находился километрах в пятнадцати от Светлого. В Кузлях, как я знал, жила пару лет его мать. Желание уехать из деревни буквально бурлило в ней – в девятнадцать лет она сорвалась сюда. В те времена здесь работал кожевенный завод – на него она и устроилась. Ей дали койку в общежитии, она начала работать, но вскоре полностью разочаровалась в этих Кузлях. Кроме асфальтированных дорог, рабочий посёлок мало чем отличался от деревни. Люди здесь были точно такие, как в Самово – неотёсанные, тупые, безбожно окающие. Аня не находила здесь душевного успокоения. Возвращаться в Сомово тоже не хотелось, поэтому брак с долговязым парнем Славкой – они познакомились во время поездки в Минск – оказался как нельзя кстати. Трудно сказать, любила ли она его по-настоящему. Смею предположить, что любила. Может и не той огромной любовью, которой пичкает нас сердобольный кинематограф, но по-своему любила. Он был, в общем-то, неплохим человеком, почти не пил, почти не ругался матом, к ней относился с уважением. К тому же он был городским и был отцом её ребенка – лишь за это заслуживал к себе хотя бы скромной, но любви. И Кузли без сожаления были оставлены ею. Правильное решение – Вадим поддержал бы его. Ему эти Кузли очень и очень сейчас не нравились.
Хотелось курить. Он похлопал себя по карманам, сигареты не находились. Обнаружился лишь скомканный носовой платок и сплющенный коробок спичек. Денег – ни копейки. Он долго вспоминал, как и где их потратил, но память пребывала в состоянии полнейшего и безоговорочного равнодушия.
- Эй, парень! – позвал он пацана, ремонтировавшего на обочине дороги мотоцикл. – Где у вас вокзал находится?
- Вокзал? – переспросил пацан, удивляясь почему-то такому вопросу.
- Ну да, вокзал, – кивнул Вадим. – Откуда у вас тут автобусы отходят?
- В смысле – междугородные?
- Да, да.
Парень приподнялся с коленок. Засаленная тряпка, на которой он сидел, прилипла к брюкам и висела на штанине.
- Минут десять тут идти. Вот этой дорогой всё время прямо. Прямо, прямо, никуда не сворачивая. Как раз выйдите.
- Ага, ладно, – покивал Вадим. – Ты не куришь?
- «Прима» только, – потянулся пацан к карману джинсовки.
- Пойдёт.
Минут через десять пути билетный вагончик, гордо именовавшийся вокзалом, действительно предстал перед взором. Вокзалом это месиво грязи назвать было трудно. Грязь оказалась здесь особенная – чрезвычайно липучая и весьма оригинального цвета, рыжая с разводами. Такая образуется только в тех местах, где её постоянно месят колёса автобусов – она пропитывается бензином и маслом.
Вадим толкнул дверь вагончика. За зарешеченным окном кассы виднелась безобразная женщина.
- Сегодня до Сомова автобусов нет? – спросил он, вспоминая, что не имеет ни копейки денег.
- До Сомова? Нет, что вы! До Сомова только в понедельник и четверг.
- А сегодня что?
- Сегодня – среда, – изобразила женщина гримасу, давая понять, что ей ясно с каким барбосом она имеет дело.
- Так, ладно... А в Светлое когда автобус?
- В Светлое был уже. В семь тридцать.
- А...
- А в два не будет.
- Почему?
- Сломался.
- Сломался!?
- Из райцентра позвонили – сломался.
- Здрасьте – пожалуйста, а как я доберусь до дома?
- Ну, мужчина, вы о чём раньше думали? – занервничала кассирша. – Расписание всем известно - висит вон, приходили бы, да узнавали.
- Э-э, расписание... Если б я знал, что здесь окажусь.
Он направился к выходу.
- Ну, в конце концов – пешком идите, – крикнула ему вслед женщина, – если сегодня вернуться надо. Часа за три дойдёте.
Вадим задержался в дверях.
- Пешком?
- Да, пешком.
- Ну, ладно, – толкнул он ногой дверь. – Посмотрим.
Тут же подался назад.
- А по какой дороге идти?
- Вот тут влево отходит, – привстала женщина. – По ней. Прямо в Светлое.
Самочувствие неважное. Остатки хмеля улетучивались из организма медленно, рождая ломоту в суставах и головную боль. Боль, как ни странно, усиливалась. Вадим почувствовал вдруг, что неимоверно хочет есть. Едва он произвел в мозгу эту мысль, как в то же мгновение желудок издал страшнейшее и громогласнейшее урчание. Но ещё больше чем есть, захотелось опорожниться. То ли ощутив дорогу к дому, то ли просто проснувшись, кишечник забурлил. Забурлил неистово, зло – а лес, заветный лес, значился впереди метрах в пятистах. Вадим убыстрил шаг.

Мы с Вадимом во многом близки – он тоже склонен к печали. Но он покрепче меня – с хандрой справляется ловчее. Он – крепкий мужик. Не то, что я. Я хлюпик и расстраиваюсь по каждому поводу.
Дорога пуста. Ни одна машина не проехала по ней за всё это время. Почти полностью опавший лес был сейчас угрюм и жалок. Прошло не меньше часа, прежде чем Вадим услышал за спиной звук мотоцикла. Поравнявшись с ним, тот остановился. На нём двое.
- Вадим! – привстал сидевший сзади. – Вот ты где!
Вадим людей не узнавал.
- А мы тебя всё утро ищем. К Рахиму зашли – нет тебя, ушёл. Куда ушёл? А хрен его знает. Блин, хорошо, что нашли!
- Автобуса до Светлого нет сегодня, – сказал Вадим. – Вот, пешком иду.
- Я же говорил тебе! – подал голос второй, сидевший за рулём. – Пешком пойдёт! Ещё поймаем. Вот, поймали...
- Ну ты ж у нас... – развёл руками пассажир, – всему голова! Здорово! – протянул он руку Вадиму.
- Привет, – подал свою Вадим. – Курить есть?
- Курить? – переспросил мужик. – Есть курить! Бери пожалуйста.
Он протянул Вадиму пачку. Тот взял сигарету и полез в карман за сплюснутым коробком, но мужик опередил его – поднёс зажигалку. Вадим затянулся.
- Айда, Рахим, покурим, – кивнул мужик мотоциклисту. – Торопиться некуда.
- А чё, можно, – отозвался тот, слезая с мотоцикла.
Были эти люди ужасно друг на друга похожи. Черноволосые, с приплюснутыми носами, с какой-то раскосиной в глазах – возможно, они приходились друг другу братьями. У обоих на головах красовались одинаковые кепки из чёрной кожи, на ногах одинаковые сапоги из чёрной резины, и лишь куртки, хоть и чёрные, отличались – у Рахима болоньевая, у его пассажира – кожаная.
- Жена что утром сказала? – спросил Рахим.
- Ничего не сказала.
- Вообще ничего?
- Вообще.
- Как самочувствие у тебя? – спросил пассажир.
- Да так себе. Жить можно.
- Ты меня-то помнишь? – улыбнулся тот.
- А как же! – отозвался Вадим, хотя ничего не помнил. – Ты Салават.
- Смотри-ка ты, а я думал не вспомнишь, – снова улыбнулся мужик. – Ты ведь как труп был – мы вдвоём тебя еле до дома донесли.
Ни фига себе, подумал Вадим затягиваясь, на самом деле Салават!
- Так фигли, – отозвался он, – столько выпить!
- А много на грудь приняли? – спросил Рахим.
- Ну, по литру как минимум, – ответил Вадим. – А может и больше.
- Сильно.
- Из Светлого вчера тоже на мотоцикле ехали? – кивнул Вадим на «ИЖ».
- Не, на грузовике, – отозвался Салават. – Свалили тебя в кузов и поехали. Ты там заблевал всё... Но потом очухался немного – в Кузлях поначалу сам ходил. Правда вот так.
Ладонью он изобразил как ходил Вадим – зигзагообразно. Все посмеялись.
- Ничего у меня не забыл? – спросил Рахим.
- Да вроде нет.
- Одежду, документы, деньги?
- Одежда вся на мне. Документы в кармане должны быть, – он расстегнул молнию на куртке и заглянул в карман. Паспорт и трудовая книжка здесь. – Да, есть. А деньги... Деньги потратил наверное.   
- Да, точно, – сказал Салават. – На твои ведь в Кузлях брали.
- Ну вот, – добавил Вадим, – значит всё при мне.
- Это хорошо, – кивнул Рахим. – А то, бывает, забудешь что-нибудь важное.
- Я забыл раз, – сказал Салават. – Паспорт.
Сплюнув, он интригующе помолчал. Потом продолжил:
- В Киеве, у сестры был. Самолётом возвращался. Ну, перед посадкой, как положено, приняли. А муж ведь её провожал меня. Муж и брат мужа. Вот втроём мы и нахерачились.
Вадим с Рахимом слушали его заинтересованно.
- И чёрт его знает, – говорил Салават, – как так получилось – короче, каким-то образом мой паспорт оказался у них. То ли у мужа, то ли у брата его... Но в самолёт я сел. Сел, потому что прилетел. То ли это уже после регистрации я им его отдал – не помню. Прилетаю еле живой, сажусь на автобус, доезжаю до Подова. Там пересадка до Светлого, жду автобуса. Вдруг два мента ко мне – разрешите ваши документы. Пожалуйста, говорю, и по карманам – хоп, хоп. А документов – тю-тю. Сам тоже – пьяный ещё, не соображаю ничего, возмущаться стал, орать. Они раз меня – и в кутузку. И, короче, в общей сложности четыре с половиной дня держали.
- Ни фига себе! – воскликнул Рахим.
- Документов нет, кто такой – неизвестно. Ладно до жены дозвонился, она приехала в Подово – так, мол, и так, муж мой. А где паспорт его, спрашивают. Она меня: где твой паспорт? Забыл, говорю, в Киеве. Она телеграмму в Киев: высылайте срочно паспорт! А те архаровцы после меня, видать, ещё круче забухали. Не шлют. Ну, меня отпустили в конце концов на пятый день. Я уж там заявление о потере паспорта написал, штраф заплатил – вдруг, недели три спустя... или нет, не три, месяц прошёл как минимум – приходит паспорт из Киева. А в паспортном столе мне уже другой ведь делают! Ладно сходил, сказал, а то два паспорта бы у меня было.
- А что, здорово же! – сказал Рахим.
- Здорово-то здорово, только за это ведь, узнают если, по головке не погладят.
- Ну да, правильно, – согласился Рахим. – А жаль. Два паспорта иметь – это классно! Паспорт везде же нужен. И туда, и сюда – у меня сколько раз было, когда сразу в два, а то и в три места паспорт требовался.
- У меня тоже, – поддакнул Салават.
- Вот бы один туда, а другой сюда – удобно же!
- Не, не прокатит, – сказал Салават.
- Да и не позволят такое, – подал голос Вадим. – Махинации всякие начнутся.
- Да, махинации, – согласился Салават.
Он отбросил скуренный до фильтра бычок и сказал Вадиму:
- В Светлое, значит, идёшь?
- Угу, – отозвался тот.
- Ну давай, садись. Подвезём тебя.
Никто с места не двигался. Вадим докуривал сигарету, а двое его друзей серьёзно и задумчиво смотрели на лес.
- Мы не до самого Светлого, – сказал Рахим.
- А, да, – встрепенулся тут же Салават. – Там недалеко вообще-то – два километра. Кузница.
- В село не заедете?
- Не, мы просекой. Как с дороги свернём, высадим тебя.
- Да мне ведь так-то в Сомово.
- Ах, да, ты же с Сомова... Ну так даже лучше тебе. Ты тогда в Светлое вообще не заходи. Там если на просеке выйти – до Сомово километра три. Четыре может. За час-то в любом случае дойдёшь.
- Ладно. Только вы мне скажите, в какую сторону идти и где слезать.
- Слезать где скажем, – заверил его Рахим. – Тогда не на повороте, а в самой просеке высаживать его надо, да?
- Да, вроде, – отозвался Салават. – Ну там разберёмся.
С минуту помолчали.
- Ну что, тронемся тогда, – сказал Салават.
- Тронемся, – сказал Вадим.
- Поехали, – добавил Рахим.
Он сел за руль, Салават сзади, а Вадим полез в коляску.
Ехали с полчаса.
- Через километр высадим тебя, – кричал Вадиму Салават.
Въезжали на просеку.
- Если доедем, – повернулся Рахим. – Вон тут швыряет как!
Мотоцикл действительно заносило. Рахим вёл его сейчас совсем медленно. Салавата почему-то это злило.
- Чё ты его жалеешь? – кричал он. – Жми вовсю!
- Ты псих что ли?! – ответил через плечо Рахим. – Перевернуться хочешь? В дуб врежешься башкой – узнаешь.
- Ничё мы не врежемся!
- Нормально едем, не дёргай меня.
- Ну едь, едь, тихоход.
Остаток пути ехали молча. Лес в этой части находился, по всей видимости, под особым покровительством лесников. По обе стороны просеки деревья росли не так, как им хотелось, а правильными рядами. Кроны были пострижены под единый уровень, и хоть сейчас голые ветки не производили этой правильностью никакого впечатления, летом они наверняка выглядели красиво. Почему-то казалось, что вот-вот из-за стволов должна высунуться звериная морда. Этого конечно не происходило. Вадим вообще за всю свою жизнь видел диких животных лишь два раза. Когда-то давным-давно, в глухом детстве, белку, которая на пару секунд показалась сквозь листву, и чуть позже, будучи уже повзрослее – кабана. За кабаном они наблюдали с отцом, довольно долго. Правда с приличного расстояния. Он рылся мордой в земле и противно похрюкивал. Обросший чёрной щетиной, клыкастый – даже на расстоянии было страшно. Он скрылся наконец, а отец сказал Вадиму:
- Все люди – точно такие же свиньи.
Надавив на тормоза, Рахим остановил мотоцикл.
- Всё что ли? – спросил Вадим, осматриваясь.
- Здесь думаешь? – задал вопрос и Салават.
- Дальше везти нет смысла, – ответил Рахим. – Вот сейчас сюда, – махнул он рукой направо, – и прямиком. Идти, идти, никуда не сворачивая.
Вадим выбрался из коляски.
- Три километра говорите? – спросил.
- Три, может четыре.
Он сошёл с просёлочной дороги и углубился в лес.
- В Светлом будешь – заходи! – крикнул на прощание Салават.
- Обязательно, – не оборачиваясь, ответил Вадим.

В магазин ходил редко, но приходилось. Хлеб, крупа – нужно. Старухи перешёптывались за спиной, переглядывались. Её встретил лишь раз. Зашёл, она последняя, смотрела, смеялась глазами.
- Здравствуйте, – сказал. Всем сразу.
Встал следом.
- Здрасьте, – отозвались бабки.
- Здравствуйте, – сказала она.
На голову ниже и со спины совсем хрупкой кажется. Плечики узкие, руки тонкие. Шея – ещё тоньше. Талия, бёдра, ноги. Дотронуться, хотелось дотронуться – и не выдержал, кончиками пальцев, самыми кончиками – по ягодице.
«Ты снилась мне сегодня, – говорил кто-то внутри. – Ты была совсем голой и бежала по полю. А я бежал следом».
Она поймала пальцы в ладошку и сжала. Нельзя, говорила, нельзя. Он не стал больше.
«Я тоже был голый. Мы бежали к реке, было жарко, а она почему-то не приближалась. Маячила вдали, манила – мы всё бежали, бежали».
- Да будет скоро завоз, будет, – лепетала продавщица Валя. – Эту не бери, она протухшая. Завтра-послезавтра привезут.
- Ну, ладно, подожду, – отвечала старуха. Рыбки хочется. Всё постное, да постное – солёненького бы.
«Но мы добежали всё же. Прыгнули с размаху в воду – она холодная, по дну ручьи бьют. Ты брызгалась и не подпускала. Ты гордой была, неприступной».
Она строга, молчалива. Смотрела в окне. Он видел кусочек носа и рта. И ресницы.
«Но я поймал тебя. Поймал, обнял – и целовал. Ты вырывалась, но лишь поначалу. Потом тебе понравилось. Но гордость не позволяла отдаться чувству, поэтому ты не разжимала губ. Просто лежала, закрыв глаза, а я целовал тебя. Ты не разжимала рта, но тебе было приятно».
- Семьдесят шестьдесят, – говорила Валя.
- Семдесят шисят? Дорого как!
- Да ну как уж дорого! Как обычно. Всегда так было.
- Не, не было так.
- Да что ты говоришь! Всегда она так и стоила.
- Не знай, не знай. Не помню такого.
- Да ты вообще уже ничего не помнишь. Как звать-то тебя помнишь?
- Э, Валя, ты уж совсем...
- Что Валя, что Валя! Недовольны ценами – пишите жалобы. А мне ничё не говорите, не я цены выдумываю.
«На берегу – песок. Крупный, жёлтый, рассыпчатый. Мы лежали на нём и смотрели друг на друга. Молча. Я вытягивал руку и гладил твоё лицо. Глаза, губы. Губы особенно приятно было. Они тугие, набухшие. Кажется, надави – и сок потечёт. На них капли воды и ты слизывала. Я хотел тоже, но ты не позволяла – ты была гордой».
Переминались с ноги на ногу. Ждали очереди. Она продвигалась медленно. Они так и стояли последними.
«И ты заснула потом. Это так снилось мне – ты заснула. Прямо на берегу, прямо на песке. Заснула, а ветер усилился и волосы твои вздымались волнами. Я лежал рядом и смотрел на тебя. Длинная, чёрная змея обвивала твою ногу и ползла вверх по телу. Она шипела, высовывала раздвоенный язык, а взгляд ее был холоден и страшен».
- Валюш, мне бы пасты.
- Томатной?
- Да. Попробую, что за паста такая.
- Одну банку?
- Одну.
- Ещё что?
- Консервов баночку.
- В масле только.
- А в томате нет?
- Нет, кончились.
- Ну, в масле давай.
- Всё?
- Ну и хлеб.
«Я поймал её, поднял над головой, а змея шипела и извивалась. Я свернул ей голову и бросил в реку – течение подхватило её и понесло вдоль берега. Она исчезла, но ты не проснулась. Я подхватил тебя на руки и понёс домой. Наш дом стоял на холме и в нём было совершенно пусто. Я положил тебя на соломенную подстилку и сел рядом. Я просто ждал, пока ты проснёшься, я хотел сказать тебе: «С добрым утром. Ты проспала целые сутки». Но сутки прошли, а потом и другие, и я стал беспокоиться».
- Щас, Тань, щас, – говорила Валя. – Вижу, что ты давно стоишь. Старухи эти заколебали уже. Насядут скопом, одна другой глупее. Что надо, чего хотят – сами не знают. Чего тебе?
- Хлебушка, Валь, – последняя старуха, потом они.
- Двадцать.
- А вот это что такое?
- Ну вот, началось.
- Спросить просто.
- Ром это. Ты ром что ли пьёшь?
- А в какую он цену?
- Пятьсот двадцать.
- А-ба! Да кто ж его купит?
- Кто-нибудь да купит. Вадим вон хотя бы. Он человек приезжий, богатый.
Она обернулась. Взглянула – и обратно. Трепетно так, пронзительно.
«Какая-то страшная женщина заглянула в окно и сказала, что ты не проснёшься никогда, потому что это не сон, а смерть. Я прогнал её – глупую, старую женщину со своими нелепыми домыслами и продолжал ждать. Я не верил, что это смерть, ведь ты дышала. И кожа твоя была чистой, и губы всё так же алели. Я ждал, но к несчастью проснулся сам. Проснулся, и долго не мог вспомнить сон. Потом вспомнил и был очень удивлён – как могло такое произойти: ведь я здесь, а ты там – во сне, и всё ещё спишь. Разве может быть такое?»
- Что тебе, Тань?
- Хлеба. И банку кофе.
- Хлеб, банка кофе. Всё?
- Всё.
Подошел и его черёд.
Она уходила в это время. Уходя, обернулась. Взглянула яростно, зло даже – он видел краем глаза.
Выйдя наружу, опять увидел её. Шла домой. Обернулась, посмотрела. Злая. Гордая.
«Что ты, что ты! Разве могу я променять тебя? Вулканы забурлили, лава потекла – мне уже не сдержать. Почему-то, когда-то – в какой момент? в какой миг? – стрелки перевели и часы идут по-новому. Чудесно, завлекательно – чудесно оттого, что не уловить начал. Не улавливать бы и концов, стало бы в сто крат завлекательней. Изумительно и так. Ты спишь ещё – где-то там, в моём собственном сне, и я даже не знаю – стоит ли тебя будить. Возможно ли это, осуществимо ли? Взгляды, которые дарила на  прощание – да. Они – да, они говорят. Сон чуден, но и чуток. Я не осторожен, но если будить суждено мне – что же, пусть свершится. Я беру на себя ответственность».

Почва была мясистой, мягкой – ноги погружались в неё чуть ли не по щиколотки. Каждый шаг давался с трудом – за двадцать минут Вадим не прошагал и километра.
Он старался ориентироваться на ветви – их было вроде бы больше на той стороне, которая смотрела чуть влево и назад от направления его следования. Вадим оглядывался – не искривилась ли линия его следов. Она казалась прямой. Чем дальше от просеки, тем гуще росли деревья, и рука лесников уже не ощущалась на них. С ветвями становилось сложнее – теперь они покрывали стволы равномернее и служить ориентиром вряд ли могли. Вадим оставил это занятие.
Это было характерно для него. Человек широкой натуры, он просто физически не мог уделять внимание мелочам. Он живо и с азартом брался за новое дело и – нет, не бросал его на полпути, такой безалаберности за ним не наблюдалось – завершал его, всегда завершал. Правда не с тем хотением, какое наблюдалось поначалу. Детали отпадали, все силы направлялись на протаривание основной линии и пусть шероховато это выглядело, но сообразно с задумкой. Вредила ли эта особенность характера ему в жизни? Не знаю, определённо не скажешь. Мы все заложники собственных слабостей, они-то и создают нашу индивидуальность. Абсолютный человек – скучное существо. Он всегда прав, всегда собран и нацелен на результат, всегда достигает его. Ему чужды эмоции, а чувства не сбивают с намеченной цели. Сомневаюсь, существуют ли такие в действительности и совершенно тщетны попытки коварных философов направить силы человечества по этому пути. Люди – дети порока. Сладкая нега разврата манит их к себе, в этом нет ничего унизительного – лучше пить из чаши разврата, но сладость, чем из чаши смирения, но горечь. Жизнь одна, после смерти ничего нет, после смерти – лишь пустое и гулкое небытие. Душу придумали пугливые мечтатели, которые не могли смириться с собственным концом. Глупые, наивные человеки, вам ли бунтовать против положения вещей, вам ли сжимать кулачки на естественный ход мироздания? Все вы умрёте, и вас не встретит за порогом смерти благостный свет, его нет там. Жизнь оканчивается, когда останавливается сердце, холодные и рассудительные врачи понимают это. Понимают многие, но лишь некоторые отваживаются сказать свое гневное «нет» на лживые домыслы идеалистов. Дешёвая вера в бессмертие духа гуляет по людским умам, и люди настолько слабы, что не в силах воспрепятствовать этой иллюзии. Попадают под её жернова, живут надеждами на новые жизни – но исчезают в итоге. Исчезают в никуда. Новых жизней не будет – жизнь одна. Бога нет – он не поможет тебе с поиском нового тела и окружающей субстанции. Смерть явна и абсолютна.
Я тоже по молодости и неопытности создавал себе всяческие иллюзии, рождал всевозможнейшие химеры, верил в самую изощрённую небывальщину. Но шоры спадали со временем, и Истина – великая и единственная – открывалась мне во всей своей безбрежности. Истина – это пустота. Это ничто, это отсутствие. Это бескрайняя чернота – она холодна и холод обжигает, но к нему привыкаешь, он начинает нравиться. Бессмертие ужаснее смерти, я не хочу бессмертия. Я хочу конца, хочу завершения, хочу итога. Хочу исчезнуть в один из прекраснейших моментов и никогда не появляться больше. Так интересней, поверьте – уйти в никуда, стать ничем. Гнусная череда реинкарнаций – в чью только голову мог придти такой мерзейший образ! Рождаться, жить, умирать, рождаться снова, чтобы снова умереть – неужели это то бессмертие, какого вы хотите? Тихое, сладкое небытие, счастливое и умиротворённое отсутствие – вот чудеснейший из образов. Я хочу его, я к нему стремлюсь, и чёрт меня побери – я буду в нём!
- Молодой человек! – раздался откуда-то сбоку звонкий женский голос.
Вздрогнув, Вадим обернулся. Улыбающаяся цыганка сидела прямо на земле, и цветастая её юбка была распластана словно парашют.
- Помоги пожалуйста, красивый!
- Что с тобой? – спросил Вадим, не трогаясь с места.
- Упала, встать не могу.
- Не может быть!
- Помоги, не обижай девушку! – скалила зубы цыганка.
Вадим осмотрелся. Никого вокруг не было.
- Никого нет, никого. На тебя одного надежда! – сказав это, она засмеялась. Откинула голову назад, распущенные волосы взмыли на мгновение. Смотрела озорно и пристально.
Не торопясь, Вадим зашагал к ней.
- Лес паршивый, – говорила цыганка, не спуская с него глаз, – одни кочки да сучья. Споткнулась вот, развалилась – а встать сил нет. Кто бы помог, думаю – и, глядь, ты идёшь. Ай, хорошо как – поможешь, поставишь девушку на ноги!
Какие-то проблески красоты угадывались в её смуглом лице. Губы были тонкие, зубы белые, глаза раскосые и смеющиеся. Красивые глаза. Задрав голову, она смотрела на Вадима. Сильный винный запах исходил от неё, но не раздражал – в нём было и что-то приятное.
- Встать не можешь? – спросил Вадим.
- Точно.
- Так кто же пьёт с утра?
- А сейчас уже не утро. Стемнеет вот-вот. Да и выпила я всего стакан.
- Давай руку.
Цыганка ухватилась и, тяжело охая сквозь смех, позволила поставить себя на ноги. Тут же едва не упала, но прислонилась плечом к дереву. Пуговицы на её блузке были расстёгнуты, шея оголена и даже предгорья грудей открывались взгляду.
- Ай, спасибо тебе, красивый! Если б не ты – не знала бы, что делать.
- Не за что, – отозвался Вадим. – Как себя чувствуешь, снова не упадёшь?
- Ой, не знаю. Дай мне руку, держаться за неё буду, а то и вправду упаду.
Она взяла его руку и прижала к животу.
- Слышишь, как сердце бьётся?
Глаза её были прищурены, рот приоткрыт.
- Сердце не там, – сказал Вадим.
- А где? – почти шёпотом спросила цыганка.
- Выше.
- Вот здесь?
- Она положила ладонь на левую грудь. Грудь впечатляла – была тугой, упругой и очень приятной на ощупь.
- Да-а, – сказал Вадим. – Очень учащённое сердцебиение.
Положил свободную руку на соседнюю. Цыганка отступила на шаг.
- Ну хватит, хватит, – отстранилась.
Вадим убрал руки. Засунул их в карманы куртки. Цыганка выпрямилась, оправилась, застегнула все пуговицы на блузке и плотнее запахнулась платком.
- Куда путь держишь? – спросила его.
- К дому, – отозвался Вадим.
- И где твой дом?
- В Сомово. Знаешь такую деревню?
- Знаю.
- Вот, туда иду.
- Как звать тебя?
- Вадим.
- Вадим... Красивое имя.
- А тебя?
- Меня – Настя.
- Очень приятно.
- А что мы стоим? – спросила она. – Пойдём потихоньку, мне тоже по пути.
- Тоже в Сомово?
- Нет, ближе.
Они тронулись. Шагали не спеша.
- Ближе – это куда?
- Да тут наши быть должны.
- Табор?
- Нет, табор не здесь. Табор у реки.
- А здесь что – засада?
Цыганка хохотнула.
- Вроде того.
- На кого – на меня?
- Не-е, нужен ты нам.
- А что? Устроили засаду, тебя вперёд подослали...
- Для чего?
- Ну, мало ли! Сгубить меня решили.
- Я тебя первый раз в жизни вижу.
- Так это лучше даже. Изведёшь меня – и никакой жалости.
- Чем изведу?
- Ну, мало ли чем можно, – он обнял её за талию. Она не отстранилась и руки не убирала.
Вадим остановился. Остановил и её. Обхватил обеими руками, прижал к себе, ткнулся губами в её лицо.
Она не вырывалась, позволяла себя целовать, но сама не отвечала.
Вадим нагнулся, подхватил её на руки и положил на землю. Так резко, что Настя ударилась об неё головой.
- Ну, вот, – закатывая глаза, бормотнула она, – только что валялась и снова...
Под первым подолом оказался другой и вроде бы были ещё. Он закинул их все разом. Под ними оказались рваные коричневые колготки – дыры красовались на коленах и между ног. Из той, что между ног, проглядывали серого цвета трусы. На ногах у Насти были потрескавшиеся ботинки, очень похожие на армейские. Вадим шарил по ней руками.
- Ну не здесь же ... – шептала она.
- Больше негде, – отвечал он также глухо и сдавленно. Рука его залезала в трусы.
- А вдруг у меня гонорея? – сказала она, глядя на него из-под полуприкрытых век.
- Ну и пусть, – ответил Вадим, стаскивая колготки.
Настя вцепилась в них.
- Не, надо Вадим!
Он попытался отстранить её руки.
- Не надо, пожалуйста.
- Что такое? – спросил Вадим шёпотом.
- Я не хочу.
- Почему?
- Не хочу и всё.
- Да мы быстро. Никто не увидит.
- Не в этом дело. Просто я не хочу.
- Я тебе не нравлюсь? – улыбнулся он.
- Нравишься, – ответила она. – Но сегодня не надо. В другой раз.
- Другого раза не будет.
- Ну, Вадим, пожалуйста!
Он  ослабил хватку, потом и вовсе отпустил её. Завалившись набок, перевернулся на спину. Между голых крон деревьев мерцало тёмное небо. Всё оно было одной сплошной тучей.
- Опять дождь будет, – сказал он.
Стоя на коленях, цыганка оправляла одежду.
- Да, наверное, – отозвалась она, подняв глаза.
- Дойти бы до дождя. Второй день шляюсь – домой попасть не могу.
- Не пускает кто?
- Да, кто-то не пускает.
- Такое бывает.
- С тобой тоже?
- Не раз.
- Неужели у всех так? А кто, ты знаешь?
- Боженька.
- Э-э, боженька! Ну ты скажешь...
- А что?
- Банально. У кого не спросишь – все на боженьку валят. Так нельзя.
- Все под ним ходим.
Она поднялась на ноги, он – за ней.
- Кстати, – спросил Вадим, – я правильно иду?
- В Сомово? Правильно.
- А где же поле? Мне сказали, к полю выйду.
- Поле – это совсем уже у Сомова.
- А мы сейчас далеко?
- Километрах в трёх.
- Чёрт! Сколько иду – и всё три километра!
- Откуда идёшь?
- Так-то из Кузлей. Но меня на мотоцикле подвезли. До просеки.
- Ты не похож на деревенского.
- Я не деревенский.
- В гости приехал?
- Да. Старушку – мать навестить, могилы предков.
- В отпуск?
- Можно и так сказать.
- И долго ещё гулять?
- Достаточно... Уже надоело.
Настя шла чуть впереди, он поодаль.
- Вот вам лафа наверно. Вечный отпуск.
- Да нет, не скажи.
- Ну всё равно, жизнь весёлая.
Настя не ответила.
- Тебе сколько лет? – спросил Вадим.
- У женщин не спрашивают возраст.
- Да ладно. Не старуха ведь.
- Тридцать девять, – отозвалась она после паузы.
- Ого! Замужем?
- А как же.
- Так может нам расстаться, пока не поздно.
- Не трусь, он хороший человек.
- Ну, если хороший...
- Вот ты – сразу видно, что не женат.
- Как ты определила?
- По признакам.
- Что за признаки?
- Смотришь не как женатый.
- Они как-то по-особому смотрят?
- Конечно.
- А кто лучше смотрит?
- Лучше не знаю кто. Но определить всегда можно.

- …Настя, – говорил он и той, другой, полузабытой девушке своего двадцатилетия. – Пойдём в лес.
- Зачем? – спрашивала она.
- Так, погулять.
Тоже Настя, но светлая. Стрижка у неё была короткой, пышной. Вряд ли она была натуральной блондинкой, естественный цвет волос был скорее каким-нибудь мышиным. Но броская – носила футболку, джинсы в обтяжку. Щурилась интересно…
…Дом отдыха был дрянной и вшивый. Вадим не поехал бы, если б не Мишка – заклятый друг и напарник по смене, слесарь четвёртого разряда.
- Поедем, – говорил он, – развлечёмся.
Не хотел. Очень не хотел.
- Да не хочется что-то.
- Брось! Я обещаю тебе сногсшибательный отдых.
Поехали всё же.
Загородный дом отдыха для пролетариев. Лена маляром была, кажется. Или штукатуром. Познакомились у ручья – работяги стояли за водой. Их тоже двое – она и подруга. Настя.
- Девчонки, вы тоже здесь отдыхаете?
- Да, а вы?
- И мы.
Михаил улыбался во весь рот, глупо-преглупо.
- Во, классно! А давайте познакомимся.
- Давайте, – отвечали они хихикая.
- Меня зовут Миша, – говорил он, – а вот этого скромного парнягу – Вадим.
- Вадим! – воскликнула беленькая. – Какое красивое имя.
Не мудрено, что потянуло к ней.
- А вас как зовут?
- Меня Лена. – Лена была потемнее.
- А я Настя.
- Настя! – воскликнул он. – Какое красивое имя!
Не мудрено, что потянуло к нему.
- Просто воздухом подышим. Что тут толпиться?
- Ну пойдём.
Взяла его за руку даже. Дискотека на открытом воздухе мерцала тремя разноцветными лампочками. Кучка молодёжи дрыгалась под музыку. Где-то среди них и Мишка. Вадим разглядел его – он махал рукой. Давай, мол…
- …Вадим, что тебе взять?
- Что?
- Компот или чай?
- Да я возьму.
- Ну позволь уж поухаживать.
В столовой садились вместе, столы как раз были на четверых. Она – всегда напротив.
- Вы какое училище заканчивали? – спрашивала Лена. – Сороковое?
- Я сороковое, – отвечал Мишка. – А Вадим ничего не заканчивал.
- Почему?
- Он и так умный.
- Да-а!
- А как вы догадались про сороковое?
- Да уж догадались.
- А вы какое?
- Семнадцатое.
- Что, хорошо в семнадцатом?
- Как везде.
- В семнадцатом одни девчонки.
- Нет, пацаны тоже есть.
- Вот им классно – как в малине.
- У нас мальчики были очень-очень скромные.
- Да, – поддакивала Настя. – И дебильные.
- Во-во, – кивала Лена.
- Дебильные! – ржал Мишка.
- С ними не поговорить вообще. Сидят, как идиоты. Только матом ругаться могут.
- Ну, это мы тоже можем.
- Лучше не надо.
Тонкие натуры…
- …Чё, друг-то есть у тебя? – спрашивал её Вадим.
В перелеске они были не одни, гуляла ещё парочка. 
- Ну, конкретного такого нет. А у тебя?
- И у меня нет друга.
Она смеялась. Уткнувшись ему в плечо.
- Я про подругу спрашиваю!
- Ну, конкретной такой нет.
- А неконкретная?
- Неконкретные бывают.
- Ох ты! И много?
- Да нет! Всё это так ведь... несерьёзно.
- Как тебя понимать?
- Ну, я не про секс там какой-то говорю, а просто про человеческое общение.
Она не спускала с него глаз.
- Да, точно, точно. Вот так вот, чтобы понимал тебя человек – это очень редко бывает. Даже мы с Ленкой – на что подруги, а всё равно как-то не так. Я вот ей, допустим, очень многого не могу сказать.
- Это нормально.
- Ты думаешь? А у вас с Мишей – так же?
- Ну, я бы не сказал, что мы с ним большие друзья. Работаем просто вместе. Так-то мы с ним разные люди.
- Да, я  заметила это….
…При доме отдыха был пруд, но там не купались. Ходили к реке, это далеко довольно.
- О-о! Какой у тебя купальничек! – щурился на солнце Мишка. – Я просто торчу!   
- Нравится? – наивно спрашивала Лена.
- Класс!
- Ну, у Насти-то красивше!
У Насти действительно был красивей. Оранжевый, а она загорелая – он смотрелся эффектно на ней.
- Как вода? – спрашивала она у Вадима.
- Холодная. Но купаться можно.
- У-а-а-у, – дрожала Лена, заходя в воду. – Дубак просто!
- Ничё, сейчас привыкнешь, – это уже Мишка.
Он заходил по пояс, потом нырял.
- А-а-а-х!!! – орал, показавшись на поверхности.
Вадим нырял следом. Девушки не ныряли, заходили по сантиметру.
- Девчонки! – орал Мишка. – Плывите ко мне, у меня вода теплее!
- Теплее? Серьёзно?
- Да. Тут какая-то струя подводная.
- Ладно, сейчас.
- Не надо, не плывите, – говорил Вадим. – Он прикалывается.
Ленка шептала что-то на ухо Насте и они снова хихикали…
- …Подожди, подожди. Ты же кусаешь меня!
- Я просто чтобы эротичнее.
Он прижимал её к дереву и шарил по телу. Она тоже трогала его – просунула ладонь за резинку трико и обхватила конец.
- Нравится так?
- Да, здорово.
Он задрал футболку и из-под неё гладил груди. Обхватывал пальцами соски и оттягивал – видел так в кино.
- Вадим, мне больно!
- Извини.
- Не сжимай так сильно.
- Ладно.
Раздались чьи-то шаги. Они замерли, прижались друг к другу – тётка с мужиком прошагали мимо. Мужик, обняв подругу, шептал ей что-то.
- Сегодня ночь любви.
- Да уж, – кивал Вадим.
- Ты так возбудился классно.
- А ты?
- Не чувствуешь разве?
- Ну, у тебя в размерах ничего не увеличивается.
Она прыснула.
Он засунул руки в джинсы. Гладил её ягодицы. Они такие большие, гладкие…
- …Ну чё, пара на пару что ль?
В красном уголке стоял теннисный стол. Развлечений немного было, поэтому на него выстраивалась очередь. Мишка – тот теннисист заядлый, его хлебом не корми, дай только поиграть.
- Только не вы против нас, – отвечала Лена.
- А как?
- Я с тобой, а Вадим с Настей.
- Ладно, давайте так.
- Ты хорошо играешь? – спрашивала его Настя.
- Вообще не умею.
- Я тоже. Что делать будем?
- Да ну, не на корову же играем.
- Кстати, на что играем? – кричал Мишка.
- Ни на что, просто так, – отзывалась Настя.
- Не-е, так не в кайф, – качал он головой. – Давайте вот так лучше: проигравшие три раза обегают вокруг дома. Голые.
- Не-е-ет, так дело не пойдёт!
- На самом деле, Миш, – говорила Лена, – а вдруг мы проиграем?
- Ты чё, мы никогда не проиграем!
- А мы на такие условия не согласны! – возражала Настя.
- Хорошо, какие ваши условия?
- Мы с Вадимом плохие теннисисты, мы всё равно проиграем. Давайте просто так.
- Действительно, Миш! – вступилась за подругу Ленка. – Давай просто так, что ты всё хочешь извращения какие-то.
- Ну ладно, – соглашался нехотя Мишка. – Так и быть. Только мы всё равно вас сделаем…
- …Сейчас, секунду. Давай.
Он лёг снова, напрягся.
- Не идёт что-то.
- Нужен толчок.
Вадим толкал – член вошёл наконец в отверстие.
- Только в меня не надо.
- Ладно.
- Предупреждай, как пойдёт.
Пошло неожиданно быстро.
- Идёт!
- Слезай, слезай!
Он лихорадочно дёрнулся назад. Успел вроде.
- Блин, ты меня всю замарал!
- Извини. Я вытру.
Надев штаны, он встал. Дотянулся до ближайшей ветки, сорвал несколько листьев.
- Дай, я сама. Ты размажешь только.
Он отдал ей. Настя, сидя на голой заднице, со спущенными джинсами, вытирала с них выделения любви.
- Нет, к ручью идти надо. Так не отчистишь.
Она встала, натянула трусы, потом брюки.
- Проводишь?
- Конечно…
…Вечерами сидели в беседке. Пили дешёвое вино.
- Встречаются две девушки, – рассказывал Миша анекдот. – Одна помоложе, другая постарше. Та, что помоложе, говорит: «Самый болезненный в жизни момент – это когда лишаешься девственности».
Девчонки хихикали.
- А вторая, постарше которая, возражает: «Нет, ты молодая ещё, жизни не знаешь. Самый болезненный в жизни момент – это когда рожаешь ребёнка. Вот это мука так мука!»
Девчонки снова хихикали.
- Первая не соглашается, спорить взялась. Короче, стоят они, спорят, руками машут – каждая на своём. Вдруг, откуда не возьмись, грузин появляется. «Дэвушки, дэвушки, – говорит. – Вам кагда-ныбудь па яйцам были, а?»
Девушки хохотали.
- А Вадим что нам расскажет? – подтрунивала над ним Лена.
- Я анекдоты не умею рассказывать, – отвечал он.
- Что ж так скудно-то?
- Лен, ну чё ты? – заступалась за него Настя. – Как дура прям. Не рассказывает человек анекдоты, оставь ты его в покое…
…Потом вернулись на дискотеку.
- Ну как? – не разжимая губ, спросил его Мишка.
- Дело сделано, – кивнул он ему.
- Молоток! – хлопнул тот его по спине. – Лен, пойдём погуляем!..
…Уезжали одновременно. Сели почему-то на разные сиденья и даже не рядом – девчонки впереди, а они с Мишкой сзади. Выходя из автобуса, сказали пару слов друг другу.
- Ну чё, пока, – улыбнулась ему Настя.
- Пока, – ответил он.
- Заходи, адрес знаешь, – но глаза говорили не надо.
- Ладно, – сказал он. – Зайду.
Но не зашёл конечно…

- Уже скоро, – повернулась цыганка.
- Что скоро?
- Наши.
- А-а...
Невдалеке действительно раздавались голоса. Лес здесь начал редеть, появилось высохшее русло реки – дно её представляло собой уходящую вдаль линию жидкой глины, а само русло напоминало большой овраг – вдоль него они и шли.
- Ну что ж, – сказал Вадим, – рад был нашей встрече, всего тебе хорошего, может ещё свидимся…
- Ты куда?
- Пойду...
- Куда?
- К дому.
- А к нам?
- К вам?
- Ну да. Наши будут рады. У нас сегодня что-то вроде праздника, гостем будешь.
- Да нет, спасибо.
- Пойдём, пойдём!..
- Нет, я домой.
- Вадим!
- Что?
- Неужели ты так вот уйдёшь?
Он посмотрел ей в глаза. Чёрные, жгучие, они были неподвижны и требовательны. Они переливались туманом и искрились загадочными блёстками.
- Да, – сказал Вадим. – Просто так не уйдёшь...
Из кустов выскочил вдруг цыганёнок и закричал, смеясь:
- Настя, целый час уже! Я заколебался, пусть она подальше держится. Я не ручаюсь за себя.
Вылезшая вслед за ними девчонка в грязной зелёной юбке прицелилась и запустила в пацана ком грязи. Тот увернулся – снаряд просвистел в воздухе и нырнул в кучу опавших листьев. Девчонка запустила ещё один ком, он попал пацану в ногу.
- Настя, скажи ты ей! – завопил тот, хватаясь за ступню.
Настя брякнула что-то по-цыгански. Сдвинула брови, хлопнула себя по бедру.
- Не-а, – отозвалась девчонка. – Я вообще прибью его. Он мою Барби обоссал, козёл.
Очередной ком полетел в сторону пацана. Мальчишка, прятавшийся за спинами Вадима и Насти, от залпа увернулся, а Вадим не успел. Ком попал ему в руку, разлетелся на мелкие земляные брызги и оставил на куртке грязный след.
- Ай, засранка! – вскрикнула Настя. – Иди сюда?
Девчонка, озорно улыбаясь, мотала головой.
- Иди, я сказала!
- Да ничего, ничего, – попытался утихомирить всех Вадим, отряхивая рукав. – Тут и незаметно.
Настя ругала девчонку по-цыгански. Попыталась схватить её, но та, увернувшись, юркнула в кусты.
- Не попадайся мне! – грозя кулаком качающимся веткам, крикнула Настя.
- И мне тоже! – добавил пацанёнок, запуская вдогонку девчонке шишку. – Дура!
Настя подскочил к нему.
- А ты что, а ты что?... – звонкие раскаты подзатыльников разнеслись по лесу. – Я ведь знаю, ты первый начинаешь. Зачем её дразнишь?!
- Это она первая! – кричал, оправдываясь, пацан и пытался вырваться, но схваченный крепкой Настиной рукой, лишь закрывал голову от ударов. – Специально делает, а всё на меня.
- Я убью вас обоих! – кричала Настя, не отпуская мальчишку. – Убью!
- Не надо, мама! – сжался тот.
Настя дала ему пинок под зад и отпустила. Вскочив на ноги, пацанёнок бросился наутёк.
- Какие, а! – повернулась она к Вадиму. – Сил моих больше нет!
- Твои  дети?
- Да, – неохотно ответила Настя. – Век бы этих детей не видела!
- Непослушные?
- Эти – да, эти сопляки ещё.
- А что, есть  и старше?
- Есть, двое. И один маленький.
- Ого!
- Двое умерло ещё...
Обогнув кустарник, они вышли на поляну. Посреди неё лежал мёртвый лось. Трое усатых цыган, сидя на корточках, огромными ножами разделывали тушу. Чуть поодаль, у деревьев, на синем байковом одеяле сидели две цыганки. Перед ними стояло по тазу с кровью – время от времени цыганки доставали из них какие-то лосиные внутренности и бросали их в ведро. Рядом корячился на четвереньках карапуз. Он опирался ручками о выступавший из-под земли корень дерева, тяжело вставал, но непослушный зад не позволял ему удержаться в вертикальном положении – перевесившись, он тянул малыша за собой и тот падал, норовя со всего размаха удариться головой о землю. Цыганки на него внимания не обращали. На другом конце поляны пацан лет шестнадцати разводил костёр. Надувая щёки, он усердно дул в переплетение веток и тонкая струйка дыма уже поднималась в воздух.
Мужики с ножами, окинув Вадима взглядами, продолжили свою работу. Женщины же прореагировали на его  появление куда более бурно.
- Ты гляди, ты гляди, – заговорила одна. – Настя мужика нашла! Где отхватила такого?
- Не нравится что ли? – крикнула Настя.
- Нравится, как же! Где, спрашиваем, взяла такого?
- Нашла. На кусте рос и сорвать просился.
Женщина сказала что-то по-цыгански и вместе с соседкой залилась смехом. Настя гордо от них отвернулась.
- Иди пока с Тимкой посиди, – показала она Вадиму на подростка.
Вадим недоумённо  взглянул на неё, но Насте было уже не до него – она присела к разделывавшим тушу цыганам и принялась что-то им объяснять.
Вадим сел рядом с парнем. Грозные цыгане во время Настиной речи мрачно посматривали на него и молчали. Потом один из них кивнул и, улыбнувшись Вадиму, махнул ему рукой. Вадим тоже ответил на приветствие взмахом руки.
- Ну чё, как дела? – спросил он у парня лет шестнадцати, который всё никак не мог разжечь костёр.
- Хреново, – отозвался тот. – Не горят ни черта, сырые.
- Дуть сильней надо.
- И так уж сильно.
- Дай-ка я.
Встав на колени, Вадим нагнулся над костром, набрал в лёгкие воздух и дунул. Крохотное пламя забилось между веток. Он дунул ещё. Пламя изогнулось под струёй воздуха, взвилось ввысь и обдало дрова жаром. Третья попытка оказалась решающей – огонь удержался наконец на влажных ветках, они приветливо затрещали и вскоре робкий, но стойкий костерок чётко обозначил своё присутствие.
- Вот, пожалуйста, – подался Вадим назад. Голова кружилась.
- Да ты профессионал! – сказал ему парень. – Пожарником работаешь?
- Нет, – улыбнулся Вадим, – я вообще не работаю.
- Во, молодец! – одобрительно закивал парень. – От работы кони дохнут.
- Да, верно, – сказал Вадим.
- Тимофей, – протянул ему руку пацан.
- Вадим, – ответил он на рукопожатие.
Настя присоединилась к женщинам. Взяла на руки карапуза, присела на краешек одеяла и, как они, принялась вытаскивать из тазов лосиные внутренности. На Вадима она не смотрела.
- Шашлык будешь? – спросил его Тимофей.
- Не откажусь.
- Сейчас, подожди.
Он вскочил на ноги и подбежал к мужикам. Нагнувшись, стал что-то говорить. Один из цыган сосредоточенно поковырялся в лосиной туше и передал парню окровавленный кусок мяса. Тот, схватив его обеими руками, так же бегом вернулся к костру.
- На, подержи-ка, – передал он мясо Вадиму. – Сейчас я железки принесу.
В куске было с килограмм и с него ручьём струилась кровь. Вадим почувствовал, как один из ручейков побежал по руке и устремился прямо к подмышке. Он остановил его, опустив руки. Ощущение было неприятное.
У деревьев на краю поляны валялось несколько сумок. Тимофей пошарил в них и изъял пару железных прутьев, которые на шампуры не походили. По возвращении его оказалось, что это были сварочные электроды.
- Сейчас, насадим, – сказал Тимофей, бросая их на землю и доставая из кармана перочинный нож. Разогнув его, он взял у Вадима мясо и стал кромсать его на куски.
- Бери, приделывай, – кивнул он Вадиму, передавая первый кусок.
Это оказалось довольно трудным делом – конец у электрода был тупой. Кое-как насадить мясо всё же удалось. Тимофей передал другой кусок и сказал:
- Больше трёх на один не делай!
- Ладно, – отозвался Вадим.
 Насадив куски мяса на электроды, они попытались укрепить их над огнём. Тимофей предложил просто положить их на дрова.
- Нет, – возразил Вадим. – Так всё мясо сгорит.
- Да, блин, точно, – почесал в затылке парень. – А как же тогда?
- Вот так может.
Вадим воткнул электрод в землю, чуть под наклоном.
- Во, во, так лучше! – одобрил Тимофей.
- Крутить их только надо будет, – продолжал Вадим, – вокруг своей оси. Чтобы мясо равномерно жарилось.
Тимофей согласился.
- Сейчас похаваем! – потирал он руки. – Давно уж я шашлык не ел.
- Я тоже, – сказал Вадим.
Один из детей, лазивших по кустам, выбрался на запах.
- Ого, шашлык! – присел он на корточки возле костра.
- Шашлык, шашлык! – зло отозвался Тимофей.
- А мне дадите?
- Нет.
- Почему?
- Сами жрать хотим.
Мальчик изобразил обиженную гримасу.
- Я тоже шашлык хочу...
- Иди отсюда! – сказал Тимофей. – Ныть тут ещё будешь.
- Ничё я не ною! – гордо ответил пацан, поднимаясь.
- Брат что ли? – спросил Вадим, глядя на уходящего подростка.
- Двоюродный. Он тёти Розы сын. Вон она, – кивнул Тимофей на женщин с тазами.
- Которая?
- Вон, справа.
- А-а...
- Рядом – тётя Лиля. А с краю – мать моя, Настя.
- Мать?
- Да.
Вадим перевернул вокруг оси ближайший к нему электрод. Тимофей взялся за другие.
- Молодая у тебя мать.
- Ну, как сказать, молодая... Не очень уж молодая. Тридцать пять.
- Тридцать пять?
- Ага.
- А я слышал – тридцать девять.
- А может тридцать девять, – пожал плечами Тимофей.
В руках одного из мужиков появился топор. Остальные держали большие целлофановые мешки. Разрубленные куски складывали в них.
Постепенно темнело. День, начавшийся совсем недавно, подходил к концу.
Откуда-то издалека, а потом ближе и громче, доносились звуки работающих моторов. Несколько минут спустя три легковых автомобиля въехали на поляну. Один из них чуть не заехал в костёр. Из машин вылезли цыгане – весёлые, смеющиеся – и заговорили с мясниками. Один из приехавших крикнул Тимофею:
- Тима, туши костёр!
- Не здесь разве будет?
- Нет, в табор поедем.
- Э-э, – издал Тимофей звук разочарования. – А мы тут старались, разжигали.
- Это кто такой? – спросили про Вадима.
- Это с нами, с нами! – отозвался кто-то из мужиков с мясом.
- С нами? Ну ладно...
Все пришли в движение. Мужики потащили пакеты с мясом к машинам, засунули их в багажники. Мешков оказалось четыре. Женщины вылили кровь из тазов, собрали свои вещи и тоже потянулись к машинам – усаживаться. Дети бежали рядом.
Тимофей выдёргивал из земли электроды.
- Чёрт, не успели немного... Ну да ладно. Держи, – протянул он Вадиму два электрода с дымящимися кусками мяса. – В машине съешь.
Электроды были горячие. Чтобы взять их, Вадим натянул на ладони рукава куртки. Тимофей раскидал ногами горящие головешки.
- Вадим! – позвал его кто-то.
Он обернулся. Один из цыган махал ему рукой.
- Пойдём сюда!
Вадим послушался.
- Залезай в машину! – хлопнул его по плечу цыган.
Легковушка уже была забита под завязку. Ему выделили пятачок с самого края.
- Осторожно! – сказал он. – У меня шампуры.
- Всё, все сели, – объявил мужик, усаживаясь рядом с шофёром. – Трогай.
Машина тронулась и не спеша поехала за двумя другими. Автомобили огибали деревья, и лес делался всё реже.
- Ты ешь мясо, что не ешь? – сказали ему.
- А ты будешь? – спросил Вадим кого-то сбоку.
- Не, не хочу. Вон, детям дай.
- Будете шашлык? – спросил Вадим у двух девчонок, сидевших рядом.
- Будем! – закивали они.
Он отдал им один электрод, а сам принялся за другой. Мясо поджарилось лишь сверху, внутри же было сырое. Жевалось с трудом и застревало между зубов. Вадим съел всего кусок.
- Нате вот ещё, – отдал он и этот электрод девчонкам. Те с радостью его приняли – первый был уже обглодан.
Усатый цыган, сидевший впереди, повернулся к ним.
- Назад их бросьте, – сказал, показывая на электроды.
- Угу, – буркнули девчонки.
- Ты Насте кем приходишься? – спросил его Вадим. – Не муж?
- Муж, – кивнул усатый.
- Очень приятно, я – Вадим.
- Николай, – ответил мужик. Пожать руки возможности не было, они и не протягивали.
- Давно вы вместе?
- У-у-у, давно-о!!! С детства её знаю.
- Хорошая женщина.
- Хорошая, – согласился Николай. – Шебутная только.
- Как это?
- Дикая... Пьяная вон сегодня с утра... Вы где с ней встретились?
- Да тут, поблизости. Я домой шел, в Сомово.
- Из Сомова сам?
- Да.
- Знаю, бывал.
- А тут – она. Пойдём, говорит, к нам. Гостем будешь.
- Правильно, – сказал Николай – гостем будешь.
Машины остановились. Все вылезли наружу. Вадим осмотрелся. Они находились сейчас на самой опушке леса. Метрах в ста начинался большой и глубокий овраг, а обещанного вида на Сомово не открывалось.
- В какой стороне здесь деревня? – спросил он у одной из цыганок. Та не отозвалась.
Посередине круга, огороженного автомобилями и телегами, пылал огромный костёр. Чуть поодаль цыгане устанавливали мангал, другие доставали из багажников мясо. Достали два мешка. Несколько женщин и детей с электродами и шампурами – настоящие шампуры здесь всё же имелись – принялись насаживать мясо.
Цыган было человек восемьдесят. Никто из них не сидел на месте – все бегали, кричали и смеялись. Вадим стоял, прислонившись к автомобилю. Внимания на него не обращали. Он стал подумывать о том, как бы смыться, но выскочивший из толпы Тимофей потащил его куда-то.
- Пойдём, Вадим, пойдём! – кричал он, и детское его лицо пылало от неизвестно когда выпитого вина. – Сядем, пока места не заняли.
Он притащил его на другой конец майдана, где тесная подростковая компания распивала из горла несколько бутылок водки.
- Другу, другу тоже дайте! – орал Тимофей.
Вадиму всучили наполовину выпитую бутылку.
- Да я ведь не пью! – сказал он.
- Не пьёшь? – кричала ему какая-то девка. – Охуел что ли!?
- Тихо! – дал ей в ухо Тимофей. – На друга орёшь!
- Чё ты!? – схватилась она за голову. – Урод...
- Убью, бля! – пригрозил он ей кулаком.
Похлопав Вадима по плечу, сказал:
- Пей, Вадь, пей. Не стесняйся.
- Да я ведь не очень-то пью... – пытался ещё отделаться от них Вадим.
- Пей, сёдня можно!
Вадим растерянно вертел бутылку в руках.
- А стакана нет?
- Ты так не пьёшь что ли? – наклонился к нему Тимофей.
- Нет, не могу.
- Ладно, будет стакан! – распрямился парень. – Будет стакан! Щас будет!
Нырнув в толпу, он исчез.
Мужик за мангалом раздавал всем желающим шашлык. Цыгане брали шампуры, вгрызались зубами в мясо и все поголовно смеялись. Водка лилась рекой. Уже начинали плясать. Несколько женских силуэтов, тряся подолами платьев, отбивали ногами зажигательные ритмы под гитару, на которой выделывал пассажи лысый цыган. Вскоре к нему присоединились ещё два гитариста, а количество танцующих уже не поддавалось подсчёту. Подростки хлопали в ладоши и кричали что-то по-цыгански.
- Держи! – протянул ему Тимофей железную кружку с обломленной ручкой. – Еле-еле нашёл...
- Я ведь выпью – дурной становлюсь, – крикнул ему Вадим.
- Э-э, тоже мне, удивил! – откинув голову назад, засмеялся Тимофей. – Тут все такие!
Вадим печально смотрел на кружку. Ещё печальнее – на бутылку. Пить не хотелось.
- Давай-ка, налью я тебе! – сел рядом Тимофей. – А то ты с манерами какими-то.
Отняв у Вадима бутылку, он опрокинул её горлышком в кружку.
- Хватит! – крикнул Вадим.
- Хватит, хватит, хватит, хватит!!! – орал Тимофей, не поднимая бутылки.
Налил почти полную кружку.
Перед тем, как выпить, Вадим бросил взгляд на танцующих. Одной из них оказалась Настя.

Ночь густа и безлунна. Шорохи. Шорохи сверху. Снизу. Наверное, мыши. Он ловил уже: ставил мышеловку, но когда попалась первая, больше не стал. Ей переломило шею – стиснутая, жалкая, она лежала возле кусочка мяса и смотрела в пустоту. Он выбросил её. Теперь расплодилось видать – шорохов много.
- Ты слышишь?
Она рядом. Кровать скрипнула жалостливо, она на боку, дышит в плечо.
- Что?
- Шорохи.
- Мыши наверно.
- Мыши?
- Да, здесь много. У бабки в кладовке крупы были, а дом пустовал. Их и развелось тут.
- Всю съели?
- Крупу? Да нет, осталось ещё. Я её выкинул.
Её руки на его груди. Она гладит его. Пальчики крохотные, касания робкие, но чувственные. Она голая. Она совершенно голая – вытянув руки, он мог потрогать.
- Не надо...
- Тебе неприятно?
- Слишком приятно. Не надо.
- Хорошо.
- Лучше я тебя. Мне нравится.
- Мне тоже.
Трогала. Прикасалась, сжимала, гладила.
Нежность, расслабленность – отдайся во власть течения, журчание переливчато, изгибов нет. Вода прохладна, прохладой освежает. Брызги – лёгкие, прозрачные – лишь на ощупь. Если близко-близко, чтобы звуки у самых мембран, если близко и на солнце – то радуга. Красный, оранжевый, жёлтый... Берега не близко, но до дна достать. Там камни и складывать узоры. Можно, на взгляде сбой и скачок – выхватывать нужное и преследовать. Вот оно, вот – в глубине крупнее и чётче. Буквы, я вижу «М» – что это? Смеялись, катаясь по склонам, улюлюкали. Долго не могли вспять, но всё же выдали. Коварно, гневливо – могила... Можно ли не верить?
- Если папа проснётся – мне конец.
- Он просыпается ночами?
- Бывает.
- К тебе заглядывает?
- Нет, не помню.
- Ну вот.
- Мало ли. Раз на раз не приходится.
- Нет, не узнает.
- Тебе хорошо говорить, тебя никто не контролирует.
- Я сам себя контролирую. И ужасно устал от этого.
- Хотела бы я так же...
- Нет ничего невозможного.
- Неправда.
- Действительно, неправда. Раньше мне говорили – не верил. Теперь сам говорю.
- Только бы не узнал, только бы не узнал...
- Что ты боишься его так?
- А как ещё?
- Он бьёт тебя?
- Сейчас нет.
- А раньше?
- Бывало.
- Надо будет разобраться с ним.
- Не надо.
- Узнает – ко мне переедешь.
- Легко сказать.
- А что?
- Ну, это же...
- Что?
- Означает, что мы как бы...
- Всё правильно, почему бы нет?
- Я не готова к роли жены.
- Ты готова.
- Я всё ещё маленькая глупая девочка.
- Я тоже – маленький глупый мальчик...
- Ну нет, не скажи.
- Ты тоже не кажешься девочкой. Тем более, глупой.
- Да, уже не девочка...
Улыбнулись. Кротко, широко нельзя – она может обидеться. Может, ещё может.
- С отцом поговорить надо будет.
- О чём?
- Что ты и я...
- Не надо.
- Почему?
- Это ещё ничего не значит.
- Для меня значит многое.
- Ты только так говоришь.
- Совсем нет.
- Мне трудно тебя понять. Приходится верить словам, а словам верить нельзя.
- Это правда. Верь чувствам.
- Им и верю.
- Что они говорят?
- Разное.
- Например?
- Без примеров. Я не могу озвучивать чувства.
- Попытайся.
- Они смешанные.
У плеча. Она – у плеча. Живая, реальная – она.
- Завтра рано тебе вставать?
- Нет, завтра понедельник. По понедельникам не носим.
- Останешься подольше?
- Нет. Под утро надо уйти.
- До утра далеко.
- Не заснуть бы.
- Не заснём.
- Вот возьмём и заснём!
- Ничего страшного.
- Папа узнает.
- Уйдёт на работу и не узнает.
- Может и так, но лучше не рисковать.
- Ну ладно.
- В четыре выйти надо.
- В четыре?
- Угу.
- Это рано.
- Нет, в самый раз. Сейчас сколько?
- Двух нет.
- Проводишь?
- Конечно.
- Дай-ка я...
Перелезла, свесила ноги, спрыгнула.
- Тапки есть у тебя?
- У печи. Ты куда?
- На двор.
- А-а. Проводить?
- Нет, сама.
Встала. Голая, чудная. Три шага до стула, платье.
- Накинь одеяло лучше.
- А ты?
- Полежу три минуты, не замёрзну.
- Ну ладно.
Накинула. Засмеялась вдруг.
- Ты чего?
- Такой смешной ты...
- Какой?
- Голый.
Пошла. Открыла дверь, переступила порог, прикрыла. Шаги зазвучали на мосту.
Он встал. Дошел до стола, взял пачку сигарет. Закурил.
Огонёк в темноте – как маяк. Загорится, нальётся светом – гаснет потом. Лучи во всю безбрежность, летите ко мне! Здесь свет, здесь тепло, здесь покой... За толщами сгустков нет, и с обратных сторон отражения не имеют посланий. Звуки возможны, но деформируются. Оттого слышишь иное. Или вовсе – беззвучие. Оно неплохо, но чтобы для всех. Чтобы всем и каждому, одному – не надо. Тогда в проигрыше, тогда в хвосте. И россыпи падают другим. Невозможен, напрасен. Входит в связь, череда к пределам и возможно достигает. Шаг, движение – не впустит. Огонёк, огонёк... Можно скрыть, победить – но сжавши, но яростно. Сквозь зубы и стонами – ввысь. Пусть сотрясаются грани, пусть их допусками в отторжение. На летящую в развитии узел. Сквозь тучи, сквозь сонмы. Скопища по периметрам. Взрывы по поверхности. Правильность. Может быть, зовущему от взмахов и призвуков к небесному полукругу легче?
- Бррр, – вернулась. – Как холодно там!
- Полезай сюда.
- Накурил!..
- Я немного.
- Вот как жить с тобой, с курящим?
- Я брошу.
- Не бросишь.
- Я давно хочу.
- Всё равно не бросишь.
- Сигареты – это не главное.
- Давай туши.
- Последняя затяжка.
Ткнул в консервную банку – пепельница. Лёг. Она стояла у кровати, смотрела.
- Ложись, что ты!?
Легла. Сверху, на него. Поцеловала. Он обвил ладонями, прижал.
- Так необычно...
- Что?
- Лежу, а под животом твой...
Засмеялась, уткнулась в грудь. Перестав, целовала.
- У тебя много было женщин?
- Нет, немного.
- Я какая по счёту?
- Четвёртая...
- Всего?
- Угу.
- Ты врёшь...
- Хорошо. Ты – первая.
- Ах да, конечно.
Поцеловались. Обвив губами, всасывала язык. Вглубь, к горлу – совсем потерялся во рту.
- Ты ведь не станешь здесь жить?
- Я живу здесь.
- Всего два месяца.
- Это немало.
- Я девятнадцать лет живу.
- Победила.
- Ты сбежал от женщины, да?
- Три последних года у меня не было женщины.
- А та, что три года назад?
- Нет, от неё не стал бы.
- Тогда от кого?
- Ни от кого.
- Ну, от чего?
- Не от чего.
- Нет-нет, ты сбежал.
- Я просто уехал.
- Ты так успокаиваешь себя.
- Ты говоришь, как моя совесть.
- С этого дня я – твоя совесть.
- Чудно. Я давно хотел сменить собственную.
- Слишком послушная?
- Слишком требовательная.
- Я буду требовательней.
- Это ужасно.
- Я не дам ни слабинки.
- Кошмар...
- Ни малейшей поблажки.
- Ужас...
- Не единого вздоха.
Заполняла собой рот – задохнуться и вправду можно. Оторвалась.
- Моя жизнь становится всё страшнее и страшнее.
- Ты этого заслуживаешь.
Около четырёх стали собираться. Оделись быстро.
- Как не хочется на холод!
- Мне тоже.
- Там дождь моросит...
- Зонт возьми тогда.
- У тебя есть?
- Есть. Привёз.
Вышли. Она держала его за руку.
- Пойдём задами?
- Задами хочешь?
- Вдруг увидит кто.
- Пойдём.
Пройдя огородом, выбрались на дорогу. Здесь настоящее месиво.
- Чёрт, так и сапоги потерять можно!
- Давай-ка по лугу. По краю. Там трава всё же.
- Давай.
- Во, получше!
- Скользко всё равно.
- Ладно, тут немного.
Дошли минут за десять.
- Давай свернём.
- А огородом?
- Отец услышать может. Калитка скрипнет – он проснётся.
- Ну, пойдём здесь.
Свернули за два дома раньше, перекрёстной дорогой. Дошли.
Он привстал, открыл ставень.
- Давай подсажу.
- Вадим!
- Что?
- Как это дико! Я возвращаюсь домой через окно!
- Да, просто в голове не укладывается!
- Ты всё смеёшься надо мной.
- Просто ты смешная.
Он подсадил её, она влезла в окно. Высунулась. Поцеловались.
- Спокойной ночи!
- Спокойной ночи.
Скрылась.

Толчки становились сильнее.
- Вставай! – орал кто-то над ухом.
Вадим отмахивался кулаками. Попал во что-то.
- Ах ты падла!.. Вади-и-им!!! – затрясли его снова. – Охренел что ли?
С усилием он открыл глаза. Чёткость и осмысленность не приходили. Он моргал и откашливался. Расплывчатые пятна собрались наконец в конкретность. Пожухлые травинки забились на ветру, колья земли обозначили свою бесформенность, запах сырости ударил в нос. Кусок струганного дерева, воткнутый в землю, уходил вверх. До него можно было дотронуться рукой. Дрын был высокий и у конца, в вышине, пересекался поперечной палкой. Потребовалось время, чтобы сообразить – это крест.
- Да он готовый!.. – раздался чей-то голос.
- Не, – ответил ему другой, – вон, в себя приходит.
Вадим повернул голову и увидел два силуэта. Силуэты имели потрёпанную одежду, кепки, небритые физиономии и кривые улыбки на них. Оба казались знакомыми.
- Встать сможешь? – спросил его один из них.
Вадим попытался ответить, но выходило одно шипение.
- Говорить что ль разучился? – присел, улыбаясь, человек. – Живой, нет?
- Иван?! – прохрипел Вадим.
- О-о, нормалёк, – повернулся Иван ко второму. – Раз узнал, значит всё в порядке. Ну-ка, давай, поднимайся.
Иван протянул руку, Вадим ухватился за неё, привстал, но ноги не держали.
- Нет, нет, – выдавил он, – я так... Так вот...
- Ты всю ночь что ли валялся?
Вадим обозревал окрестности. Во все стороны расходились кресты. Деревянные, железные, с оградами и без оград. Кресты.
- Это кладбище?
- Ага, – весело отозвался Иван.
- А что я тут делаю?
- Это мы у тебя хотели спросить.
- Кто это с тобой?
- Петька! Не помнишь?.. Через дорогу от меня живёт.
Вадим вгляделся во второго.
- А-а, Пётр... Вижу, вижу.
- Ты чё, друг, – спросил Пётр, – где так набрался?
Шумно выдыхая, Вадим смотрел на свои сапоги. От подошвы до ботфорт они были покрыты толстенным слоем грязи. Брюки выбились из обеих сапожищ и болтались на ободах, тоже грязные.
- Что я могу делать на кладбище?
- Мы ведь думали, что ты дуба дал, – сказал Иван. – Приходим, глядим – ты валяешься... Ну, думаем, убили и бросили здесь.
- Сегодня какой день?
- Пятница. Двадцать второе.
- Пятница, пятница... Значит вчера был четверг?
- Точно, – хохотнул Иван. – Вчера был четверг.
Петька тоже поддержал его смехом.
- Вот ведь, – сплюнул он, – нажраться как!.. Даёшь стране угля.
- Ты как себя чувствуешь? – спросил Иван. – Болит наверно всё?
- ***во я себя чувствую.
- Ты ж заболеешь так, друг сердечный. Всю ночь на земле проваляться! Осенью!
- Взять надо было пол-литра, – сказал Пётр. – Сейчас дали бы, согрелся.
- Да, надо было, – кивнул Иван. – Не подумали что-то.
- Ему в постель бы...
- Хорошо бы, – покивал Иван. – Вадим, ну ты как сам-то?
- Плохо.
- Совсем плохо?
- Ну, не совсем... Но плохо.
- Грудь не болит? Кашляни-ка!
Вадим кашлянул.
- Ну?
- Да чёрт его знает.
- У тебя воспаление лёгких может быть.
- Или менингит, – добавил Пётр.
Вадим сплюнул.
- Курить есть? – спросил он Ивана.
- Есть курить, – кивнул тот. – Держи.
Вадим попытался вытащить сигарету, но не смог. Рука дрожала и пальцы не слушались.
- Э-э, дай-ка я, – вмешался Иван. – Подкурю тебе.
Запалённая сигарета поместилась между ссохшимися Вадимиными губами.
- Ну ты молодчик! – продолжал Иван – Ты в столовой ждал меня что ли?
- Угу, – кивнул Вадим, выпуская изо рта клубы дыма.
- Я не смог придти. Задержали меня.
Вадим снова покивал.
- Мне сказали, ты в Кузли поехал.
- Ездил, ага.
- В Кузлях два дня пропадал?
- Не, не там... Вы тут цыган поблизости не видали?
- Нет. Так ты с цыганами пил?
- Ну.
- А-а, вон оно что! Слышали, слышали. Заснуть вчера не мог – такие вопли из леса доносились... Они лося завалили что ли?
- Да, вроде.
- А ты как с ними очутился? – спросил Пётр.
- Случайно.
- Случайно? Ну ты даёшь!
- Сейчас сколько времени?
- Десять утра.
- А вы что здесь делаете?
- Могилу копаем.
- Могилу?
- Ага. Не начинали ещё правда. Только пришли.
- Кому могилу? Мне?
- Хе, тебе! Свихнулся?
- А кому?
- Старуха одна помирает. Вот, наняли нас могилу рыть.
- И что, вырыли?
- Говорю тебе – пришли только!
Вадим покивал.
- Тебе, похоже, действительно плохо.
- Да не, нормально... Что за старуха?
- Александра, – сказал Пётр. – Миронова.
- Соседка твоя, кстати, – добавил Иван.
- Это которая слева?
- Да, да.
- Если стоять лицом к дому?
- Она самая.
- Ай-ай, вот это да!
- А что ты? Расстроен что ли?
- Не донёс я ей хлеба...
- Ну, нашёл о чём печалиться.
- Некрасиво всё же вышло.
- Она не умерла ещё. Можешь вернуть, если успеешь.
- Да?
- Она вообще-то не говорит уже. Удар хватил. Так что ей в любом случае не до хлеба.
Вадим затянулся.
- Ты как, сможешь до деревни дойти?
- Нет, – покачал головой Вадим, – сейчас не пойду. В себя придти надо.
- Тебе домой бы. Сто грамм и в постель с грелкой.
- Сделаю. Так и сделаю.
- А то тоже копыта отбросишь.
- Нет, до этого не дойдёт.
- Думаешь?
- Уверен... Вы копайте могилу, чё вы.
Иван с Петром переглянулись.
- Да, действительно... – сказал Пётр.
- Ну ты посиди тогда, – кивнул Иван.
- Посижу, ага.
- Оклемаешься, домой иди.
- Ладно.
- Мы вон тут, в пятидесяти метрах.
- Ага, хорошо.
- Чуть что, зови.
Иван встал, но после долгого и критического взгляда на Вадима, снова присел.
- Ну ты точно в норме?
- Точно, точно.
- Может тебя домой отнести?
- Нет, не надо. Я в норме.
- Ну смотри, – сказал Иван, поднимаясь.
- Сигарету оставь ещё.
Иван достал пачку.
- Запали, будь другом.
- Ну ладно, – сказал Иван, засовывая сигарету Вадиму в рот, – не скучай. Мы здесь поблизости.
Огибая могилы, Иван с Петром зашагали к оставленным лопатам. Докурив сигарету, Вадим прислонился спиной к дереву и незаметно для самого себя задремал. Это состояние продолжалось около часа. Как ни странно, оно заметно добавило сил. Когда мужики вернулись, он чувствовал себя лучше.
- Что, перекусим? – спросил его Иван. Он был весь вымазан в грязи.
- Давай, – согласился он.
- Как у тебя дела?
- Ничего. Подремал вот – вроде лучше.
- Ну и ладно. Петро, ты идешь?
- Иду.
На пригорке Иван устроил импровизированный стол. Расстелил газету, разложил еду. Еда была скромной: полбуханки хлеба, две банки консервов, четыре варёных яйца. Все расселись.
- Тяжёлая, блин, земля, – сообщил Пётр, вытирая о брюки ладони. – Не даётся ни фига, трудно копать.
- Ладно не зима ещё, – сказал Иван.
- Да, верно, – кивнул Пётр. – Я копал как-то раз зимой. Один. Вспомнить страшно.
- Я тоже копал, – сказал Иван. – Не один, трое нас было, но тоже херово.
- Сначала снег лопатой раскидывал, – продолжал Пётр. – Потом землю долбить начал. А она смёрзлась вся, не долбится ни шиша. Одна крошка отколупнётся – и всё. Два дня копал. В первый не успел – на следующий пришёл. А ночью снегопад был, всю могилу засыпало. Прихожу найти не могу. Смотрел, смотрел – еле-еле отыскал. Опять давай снег кидать. Потом снова долбёжка. Так неглубокую и вырыл.
- Ты кому это?
- Бабке.
- Своей бабке?
- Ну да. Тогда ведь мы четверо жили: она, я и девки. Она копыта откинула – кому могилу рыть? Мне конечно, сестёр не заставишь же.
- Так попросил бы ещё кого-нибудь.
- Да-а ... Чё-то злой я тогда был на всех. Один, думаю, всё сделаю. Да и просить-то некого было – ты в армии, Валька тоже где-то пропадал. Одни старики в деревне оставались.
- Я в армии был? Так это сколько лет назад?
- Ну, сколько – семнадцать, восемнадцать. Я сам тогда пришёл только. Года двадцать два мне было.
- Восемнадцать лет назад в деревне полно народу было!
- Полно, да один другого хуже. Что, Гриня – это народ?
- Кроме Грини полным-полно.
- Да-а, такие же все. Козлы...
- Вона ты как деревню родную.
- Пропади она пропадом!
- Вадь, ты чё не ешь? Бери консервы.
- Не, консервы не буду, – отозвался Вадим. – Вот я, яичко.
- Деревня эта сраная! Её давно с землёй пора сравнять.
Все жевали.
- Так ты думаешь, это хорошо, – продолжил Иван, – что деревня  к концу движется.
- Это очень хорошо! – отозвался Пётр. – Только она всё равно не сразу вымрет. Лет двадцать ещё просуществует.
- А может и вообще не вымрет. Проложат вот дорогу, коттеджи здесь строить начнут.
- Вот только бы не это!
- Почему?
- Её уничтожить надо. Принципиально. Чтобы ровное место осталось.
- Ты перегибаешь!
- Ничего подобного! Деревья пусть сажают, зверей разводят...
- А людям где жить?
- Люди найдут где жить. А здесь жить нельзя. Это место проклято. Тут какое-нибудь подземное поле неблагополучное.
- Ты сам до такого додумался?
- Сам.
Пётр помолчал, а потом продолжил:
- Вот уничтожили бы её лет десять назад хотя бы, Сомовку эту паскудную. Сожгли бы просто! Дотла. Глядишь, жителей бы в город переселили. Я всегда хотел в город уехать.
- Так что не уехал?
- Да разве отпустит она? Она же тебя с ног до головы опутала – ни шагнуть, ни вздохнуть.
- У тебя, прям, мистика выходит.
- Мистика и есть! Натуральная мистика! Дьявольщина! Я вот сколько живу здесь – всё время это ощущаю.
- А я вот что-то нет.
- Ты не задумываешься просто.
- А ты задумываешься?
- Я задумываюсь. Потому что вот пацану своему я бы такой жизни, какой сам живу, не хотел бы. Но ничего не могу поделать – так же, как и я, загнивает он здесь.
- Ну, я бы не сказал. Всё по девкам в Светлом лазает.
- Это то же самое. Ему семнадцать лет, а он пьёт как сапожник.
- Так что ты не запрещал?
- Запретишь тут... Да потому что мне самому не запрещали! Сам по себе рос и его не смог воспитать правильно – потому что меня неправильно воспитывали. Как вот тянется эта вереница, и конца-края ей нет.
- Ты борщишь.
- Ничего я не борщу... Быстрей бы в армию забрали. В этот раз заберут может. А не заберут – сам в военкомат пойду просить!
- Вот он тебе спасибо скажет!
- Он глупый ещё, не понимает ни хера. Армия – это возможность выбраться отсюда. Отслужит, в городе каком-нибудь останется, нормальной жизнью заживёт.
- Нет, он нормальной не заживет.
- Может быть, – буркнул Петька. – Дурак, конечно, слов нет, но тоже ведь он не виноват.
- Ты виноват?
- Я. Я виноват, а ещё больше – мерзость эта деревенская. Она губит.
Иван на этот раз ничего не возразил.
- Ещё бери, Вадим! – кивнул Пётр. – Ешь яйца, ешь. Все ешь.
- Фиг проглотишь их, – отозвался Вадим.
- А у меня чай есть, – сообщил Иван. - Вон тут за деревцем.
- Так что ты прячешь его? – спросил Пётр.
- Я не прячу, он у всех на виду стоит.
Он поднялся, взял бутылку и передал её Вадиму. Тот вытащил газетную пробку и отхлебнул.
- О-о, классман! – выдохнул, отрываясь.
- Ты бы сразу спросил, – сказал Иван.
- Я не видел её.
- И ты не видел! Вот же, вот, под деревом стояла.
Напившись, Вадим поставил бутылку на землю. Её взял Пётр.
- Яйца доедай! – сказал Иван.
- А вы?
- У нас консервы. По целой банке!
Оставшиеся два яйца Вадим есть не стал.
- Нет, не буду, – махнул он рукой. – Не идёт больше.
- Покурим? – спросил Петька Ивана.
- Покурим, – отозвался тот. – Сейчас достану.
Все закурили.
- Сколько ещё, как думаешь? – продолжали они беседовать.
- Час, не больше. По пояс сделали уже, ещё столько же.
- Она, могила, вообще сколько должна быть в глубину?
- Не знай. Метра два.
- А есть стандарт какой-нибудь?
- Я не слышал.
- Я тоже не слышал. Но ведь глубоко всё же закапывать требуется.
- Ну да...
- А то собаки всякие рыться начнут, дожди размоют.
- Ну, дожди-то навряд ли.
- Если грунт рыхлый – запросто.
- Ну, тогда, по этой же логике, слишком глубоко тоже нельзя.
- Почему?
- Ручьи  подземные, талые воды – они ведь тоже размыть могут. А потом вода эта – в реку. Купайся там, рыбу лови.
- У нас таких рек нет
- У нас – да, а вообще?
- Вообще – верно. Это наверно всё-таки от положения кладбища должно определяться.
- Само собой.
- Если на холме где – можно и поглубже. А если в низине – то не так глубоко.
- А не наоборот?
- А как наоборот?
- Да, ты думаешь?
- Ну, а как ещё может быть?
- Ну да, наверно так.
Вадим глотнул ещё раз, потом поднялся.
- Ты куда? – спросил Иван.
- Пойду потихоньку.
- Сможешь дойти?
- Смогу.
- Ну давай. Придёшь как – в постель сразу.
- Так и сделаю.
- Вадим! – позвал его Петька.
- Чего?
- Ты дорогой иди. Упадёшь если – мы тебя подберём на обратном пути.
Оба разразились дружным хохотом. Вадим тоже улыбнулся.
- Деревня там? – спросил он. – Правильно иду?
- Правильно, правильно, – отвечали ему, всё ещё смеясь, мужики.
Он шёл мимо неровных рядов могил и то и дело поскальзывался – земля была сырой. Могилы стояли мрачные, тёмные, зловещие. Небо покрылось беспросветной пеленой облаков. Чувствовалось – вот-вот снова пойдёт дождь.
Лес закончился. Вадим вышел на опушку и с тропы, что вела на кладбище, сошёл на дорогу. Отсюда уже виднелись избы. Они темнели на возвышении, и дорога – извилистая, разбитая – петляя, взбиралась на гору. По левую сторону от неё, прямо из леса вытекал ручей. Он свернул к нему.
Ручей образовывал небольшой водоём. Выбрав подход посуше, Вадим присел на корточки и, зачерпнув ладонями воду, погрузил в неё лицо. Вода была холодной и пробирала до самых костей. Ручейки затекли за ворот и были так приятны, что он невольно улыбался. В луже виднелось его отражение. Оно дрожало, извивалось, он был в нём совершено иным: неуловимым, нечётким, безобразным.
Вода принесла бодрость. В висках заложило от холода, под кожей заиграла кровь, а перед глазами принялись водить хороводы разноцветные пятна. Когда отхлынуло, Вадим двинулся к дороге.
Шёл не по самой её колее, а по обочине, где ещё не увяла трава. Дул ветер – сильный и неприятный. Единственное, что нравилось – дул он в спину.

Он прошагал полпути до деревни, когда услышал звуки за спиной. Запряжённая бурой лошадкой телега не торопясь выезжала из леса. Вскоре она догнала Вадима.
- Эй, городской! – окликнули его. – Залазь, подвезу.
Вадим обернулся. Усатый, морщинистый мужик внимательно смотрел на него.
- А-а, ты...
- Прыгай, – кивнул мужик, придерживая поводья.
Телега была до краёв нагружена. Из-под серого брезента выступали  прямоугольные буханки. Вадим сел на самый край.
- Хлеб везёшь? – спросил он.
- Угу.
- Поздно что-то сегодня.
- На пекарне задержка вышла. Печь забило.
- А-а...
- Думал, вообще пустым поеду. Пожди, говорят, часик – может что сделаем. Час ждал, потом ещё час, уезжать уже собрался, а они включили её. Пришлось ещё ждать... У тебя курить нет?
- Нет, всё скурил
- Чёрт, мои тоже кончились.
- Ну, до дома немного осталось.
- Ты чё какой грязный? Как чушка.
Вадим окинул себя взглядом. Одежда действительно была в грязи.
- Да и сам не знаю.
- Валялся что ль где?
- Может быть.
- Со Светлого идёшь?
- Нет, с Кузлей. Только не напрямую пришлось.
- Накривую?
Вадим улыбнулся.
- Вроде того.
- Бывает и такое.
- Сколько времени?
- Двенадцать. Первый.
- Так кто у тебя хлеб примет? Магазин закрыт наверно.
- Валентину поднимать придётся.
Телега въезжала на гору. Когда-то давно, лет так тысячу назад, была здесь, должно быть, широкая и бурная река, а подъём был покатым дном. Там, где стоят избы, значился берег. Молчаливые и угрюмые вятичи мрачно взирали с него на водную гладь. Она перекатывалась волнами, бурлила, остервенело швыряла в них брызги. Плюнув, отходили они от берега. Ну его на фиг, покорение стихий. Лучше жить тихо и размеренно.
- Слезь-ка на минуту, – бросил мужик. – Лошадь не тянет что-то.
Вадим спрыгнул.
Мужик дёрнул за вожжи, гикнул – лошадёнка дёрнулась и тяжело, надрывно потянула за собой телегу. Копыта её скользили по грязи, она шумно дышала и непонимающе водила головой из стороны в сторону.
- Каждый раз на этом месте то же самое, – раздосадовано буркнул мужик, продолжая натягивать вожжи. – Как-нибудь сдохнет в один прекрасный день.
- Старая наверно. Ей сколько лет?
- Пятнадцать, что ли. Точно не знаю.
- А на машине что сюда не возят?
- Да чёрт его знает! Тут ведь тоже на машины не очень полагаться  можно. В Светлом есть два шофёра – один день ездят, неделю стоят.
- Бензина нет?
- То бензин нет, то ломаются. Да к тому же зачем они, машины – так хоть я немного заработать могу.
- Сколько платят?
- Да ерунду.
- Ну сколько?
- Ерунду, говорю. На хлеб вот только и хватает.
- А так не берёшь разве?
- Там же каждая буханка учитывается!
Произнёс он это таким тоном, словно разговаривал с идиотом. Вадима покоробил такой тон, но вида он не подал.
- Залезай, – мотнул головой мужик.
Начинались избы. Чуть ли не в первой же высунулась старушка и крикнула:
- Гриня, это ты хлеб везёшь?
- Хлеб, хлеб, – отозвался мужик, не поворачивая головы.
- Подожди-ка, Гринь, подожди! – заверещала бабка. – Продай мне две буханки!
- Тпррру!!! – тормознул лошадь Гриня. – Давай по быстрому только.
Он достал из-под брезента две буханки, направился к избе и протянул их старухе в окно.
- Только без сдачи. У меня сдачи нет.
- Без сдачи, без сдачи, – суетилась бабушка. – Наберу сейчас.
Допотопный гуманок дрожал в её сморщенных ладонях, мелочь звенела. Наконец нужная сумма набралась.
- Что поздно так? – спросила она, забирая буханки.
- Авария на пекарне.
- А господи! Хлеб будет ли ещё?
- Не знаю.
Гриня влез на телегу и дёрнул поводья. Лошадка засеменила.
- Умер, я слышал кто-то? – заговорил Вадим.
- Не умер, умирает. Саня.
- Это которая рядом со мной живёт?
- Она.
- А что с ней?
- Старость, что с ней!
- Пойдёшь на похороны?
- Нечего мне там делать.
- Ну, а поминки! Наливать ведь наверняка будут.
- Тогда тебе надо идти, – ухмыляясь, посмотрел на него Гриня.
- Гриня! Гриня! – орали из другой избы. – Хлеб везёшь?
- Нет, кирпичи.
- Продай буханочку!
Древний старикан, выпучив бесцветные глаза, высовывался из окна.
- По быстрому только!
- Ты просунь мне буханку.
- Нет, сам вылазь. И чтоб без сдачи было.
Старик скрылся. Через некоторое время, показавшееся довольно протяжённым, дверь избы отворилась, и на негнущихся ногах он засеменил к телеге. Путь этот занял ещё пару минут.
- Сколько она?
- Как обычно.
- У меня писят только...
- Э-э, мать твою! Давай, давай, найду я сдачу.
Засунув руку в карман брюк, для чего пришлось отогнуть полу огромного плаща, Гриня достал деньги и набрал сдачу.
- Вот, держи. Буханку не забудь.
- Ай, спасибо, ай, спасибо, – бормотал старик, доставая из-под брезента буханку хлеба.
- Гринь, подожди, я тоже выйду! – донёся женский голос из дома напротив.
- Нет, всё! – заорал Гриня.
- Да я сейчас, быстро! – кричала тётка.
- В магазин приходи, – огрызнулся Гриня, пуская лошадь. – Он сейчас откроется. А я вам не продавщица.
Телега тронулась.
- Гриня! – орала женщина. – Да две буханки всего!
Гриня её игнорировал.
- Про тебя Татьяна спрашивала, – сказал он вдруг Вадиму.
- Что спрашивала? – удивился тот.
- Ну, куда пропал, не знаю ли я. А я откуда знаю – пьянствует, говорю, где-нибудь.
- Нигде я не пьянствовал...
- Вот и она так отвечала. Он хороший, просто его окружающие портят... Глупая ещё.
- Что ж тут глупого?
- А что умного?
- Ничего и глупого нет.
- Ну, тебе видней. У тебя ума – палата.
- Не нравится мне твой тон.
- Я вообще человек вредный, – снова заглянул ему в глаза Гриня. – Никому не нравлюсь.
- Ты может ещё наплёл про меня что?
- Ничё я не наплёл, больно ты мне нужен. Просто мне за Таньку обидно – с дураком связалась.
- А, ну конечно! Я здесь самый первый дурак!
- Дурак, дурак. И ведёшь себя по-дурацки.
- Ну да, ну да.
- Это не только я так думаю – это все так думают.
- Слушай-ка, почему мне так морду тебе разбить хочется!?
Гриня не ответил. Натянул вожжи, останавливая лошадь. Постучался в окно ближайшего дома.
- Валя! – крикнул он. – Выглянь-ка!
На стук никто не показывался. Гриня постучал ещё.
- Валя! Ты дома?
Взъерошенная Валентина обозначила своё встревоженное лицо в окне.
- Ни фига себе! Это ты только едешь!?
- Да, только еду.
- А ночью не мог?! Часов в двенадцать!
- Это не по моей вине. На пекарне авария.
- Чё ты врёшь?
Гриня взорвался.
- Да иди ты на ***, дура! Больно мне хочется возиться тут с тобой! Принимай хлеб давай!
- А ты чё орёшь-то? – возмутилась Валентина. – Придурок!
- Чтобы была у магазина! – кричал Гриня. – Я ждать не намерен. Через пятнадцать минут не будет тебя – весь хлеб сваливаю в грязь.
- Попробуй только!
- Я сказал. Охуела совсем! У ней работы – раз в день хлеб принять, и то выкобенивается.
Повернувшись, Гриня зашагал к телеге.
- Придурок! – орала ему вслед Валентина. – Придурок недоразвитый!
- Я тебе сказал, – говорил Гриня, усаживаясь на телегу, – через пятнадцать минут не будет тебя – весь хлеб сваливаю.
Они тронулись.
- Овца, а! – качал головой Гриня. – Как я её терпеть не могу!
- Да  придёт... – подал голос Вадим.
- Ну ты ещё давай учи меня!
- Ох ты!
- Вот тебе и «ох ты»! Каждая шваль тут учить лезет...
У Вадима вскипело было, но он сдержался. На слова Грини ответил лишь зловещим молчанием.
Гриня тоже замолчал, но ненадолго. Через минуту продолжил:
- Не пара тебе Татьяна. Не пара.
- Почему это? – продолжая презрительно смотреть в Гринин затылок, выдавил Вадим.
- Да сразу видно – разные вы с ней люди!
- Вы вот с ней – одинаковые!
- Я – отец. Какой бы ни был, я на свет её родил.
- Не больно она рада такому отцу.
- Ты не знаешь.
- Да чего тут знать!? Ты думаешь, она так трепетно к тебе относится?
- Я знаю, что она меня ни  в грош не ставит, но это оттого, что она молодая.
- Если она сейчас тебя ни в грош не ставит, то дальше и подавно не будет.
- Ну, если такие, как ты, возле неё увиваться будут...
- Посмотрите, бля, на него! Благодетель!
- Не надо позволять ей с тобой видеться. Чёрт знает, что ты там с ней ещё делал.
- Поздно каяться, папаша!
- Знаю, что поздно. Такая мразь появилась – всё, пиши пропало.
- Да какая я тебе мразь! – вскипел Вадим. – Я ж прикончу тебя сейчас!
- Ты сможешь...
Физиономия Грини была сейчас противна до омерзения – ярость просилась наружу и сдерживать её уже не было сил. Метнувшись вперёд, Вадим схватил Гриню за шиворот и швырнул на землю. Кувыркнувшись через голову, тот слетел с телеги. Грязь смачно хлюпнула, принимая его тело. Кепка слетела с головы, обнажив расползающуюся плешь, а плащ разметался по земле. Вадим спрыгнул с телеги, вскочил ему на грудь и занёс кулак для удара. Гриня сощурился, искривился и повёл лицо в сторону.
Лошадь остановилась. До магазина они не доехали метров сто. Гриня закрывал лицо руками, а Вадим, всё ещё держа кулак занесённым, не мог почему-то опустить его. Рука обвисла, кулак разжался. Он опустил руку и поднялся на ноги.
Развернувшись, зашагал домой.
Гриня встал, снял плащ и бросил его сверху на брезент. Найдя в грязи кепку, бросил и её туда же. Постояв какое-то время, он дёрнул вожжи и повёл телегу к магазину.
Дорогу у соседского дома преграждал обшарпанный «жигулёнок». Какие-то люди переминались у него с ноги на ногу. Вадим встал в нерешительности. За автомобилем красовалась во всю ширину колеи массивная выбоина. За эти дни она только увеличилась в размерах, была до краев наполнена водой и представляла собой практически непроходимое препятствие.
- Ну что, как она? – спрашивал один из людей у кого-то, стоящего в глубине дома, невидимого.
- Дышит ещё, – отвечал голос из дома.
- Я тогда в машине буду, – сообщил первый. – Холодно здесь.
- Семьдесят девять лет! – разговаривали две старухи.
- Да, да.
- Один инсульт был уже. Вся правая сторона отказала. Ни рукой, ни ногой не владела.
- Да, да.
- Глаз даже не открывался правый. Глядит на тебя – один нормально, а другой чёрт знает куда. Страшно аж. Но потом разработалось более-менее.
- Да, да.
- Но всё равно плоха была. Еле-еле передвигалась. На ладан дышала.
Немолодая женщина вышла из дома и встала на крыльце.
- Ну я же не на день приеду, – говорил ей из дома невидимый человек. – Приезжать, так уж навсегда.
- Ого! – улыбалась женщина. – А может у меня уже есть кто.
- Да ну, брось.
- Почему это брось? Что уж у меня никого быть не может?
- Может и есть кто – на ночь, на две. А серьёзно нету.
Женщина смущённо и обиженно отворачивалась. Сложив руки на груди, перемещалась с пятки на носок.
- Ну, ты тоже на серьёзного не очень-то похож, – бросила она через плечо.
- Первое впечатление обманчиво, – отозвался сигаретный дымок.
- Нет, первое – самое верное.
К Вадиму ковылял старик. Опираясь на костыль, остановился совсем рядом, чуть ли не облокотившись.
- Что слышно? – прошамкал.
- Ничего не слышно.
- Умерла, нет?
- Не знаю.
- Кхехх, – крякнул старик. – Она может ещё лет десять проживёт!
Вадим молчал.
- Бабы ведь живучие. Она в третий раз умирает, Александра. Отлежится наверно...

- Таня! – стучался он в дверь. – Таня, ты дома!?
Дверь не открывали. Он метнулся  к окнам.
- Таня! – забарабанил по стеклу. – Это я!
Стекло дрожало, наливалось звоном и норовило разбиться.
- Татьяна!!! – вопил он. – Открывай!!!
Звук отпираемого замка донёсся до ушей. Вадим обежал угол и увидел приоткрытую дверь. Таня выглядывала в щёлку.
- Это я!
Дверь открылась шире.
- Я поняла уже, – сказала Татьяна. – Заходи.
Она впустила его и, окинув дорогу настороженным взглядом, закрыла дверь.
- Ты наверное спала, – говорил Вадим, поднимаясь по лестнице. – Я тоже люблю днём спать.
- Задремала чуть-чуть...
- Раньше каждый день спал. Ляжешь, одеяльцем укроешься. Чудно так, сны снятся.
На последней ступеньке он споткнулся.
- Господи! – вскрикнула Таня.
- Ох ты, смотри, – засмеялся он криво, – упал. Ноги уже не держат.
Таня глядела на него обеспокоено.
- Вот упал и вставать не хочется! Зачем вообще люди ходят, лучше ползать. Я ползать буду.
Он встал не четвереньки, прополз до двери и уткнулся в неё головой.
- Ты пьяный что ли?
- Я просто ползать теперь буду! – стукался Вадим головой о дверь. – И не знал даже, что так здорово ползать!
- Вадим, встань!
- Открой дверь, Танюш! Я не дотягиваюсь.
- Вадим, прекрати!
- Ну, Тань... – сморщился он. – Ты же видишь, я не дотягиваюсь. Открой, я заплачу сейчас.
Заплакал.
- А-а-а-а, – открыв рот, тряс головой.
Таня дёрнула за ручку, дверь распахнулась и ударила Вадима по голове. Он захихикал.
- Травма! – орал. – Травма! Черепно-мозговая травма! Мне больше не быть таким, как прежде.
Татьяна прошагала в комнату. Вадим обогнул дверь, перелез через косяк и прополз за ней следом.
- Совсем уже без поворотников, – бормотал он. – Хорошо, что в доме, на улице не повернул бы. Штрафанули бы, грузовики задавили. Не хочу-у-у-у  под грузовики-и-и-и!!! – задрав голову, завопил он.
- Мамочка родная! – держалась рукой за подбородок Таня. – Вадим, встань ради бога!
- Не встану! – мотал он головой. – Никогда не встану! Вот здесь прилягу, – он улёгся у кровати. – Ты бей меня, ремнём пори – я не уйду, лежать буду, лежать, так и буду лежать.
Тяжело вздохнув, Таня села на стул.
- Закрой дверь, Тань! – прижавшись щекой к полу и исподлобья взирая на неё, попросил Вадим. – Сквозняк же, не видишь что ль!
Татьяна не шевелилась.
- Таня, закрой! – захныкал Вадим. – Нельзя с открытой...
Татьяна испуганно смотрела на него.
- Ну хорошо! – вскочил он на ноги. – Я сам закрою!
- Видишь, – сказал, закрыв. – Она закрыта!
Татьяна была бледна.
- Вадим! – умоляюще прошептала она. – Сейчас ведь папа придёт!..
Вадим разразился хохотом.
- А я убил твоего папу! – крикнул он. – Только что. Он подвёз меня до магазина, а я спрыгнул с телеги и стал колоть его ножом. Вот так, вот так, вот так! Он хрипел, как свинья и молил о пощаде. Но я безжалостный, я не пощадил его, а его резал, резал, резал, резал, резал...
Он осел вдруг на колени. Хрипя, стал заваливаться набок. Потом перевернулся на спину, распластал руки и замер.
- Вадим, ну пожалуйста... – привстала Таня.
Он не реагировал.
Она бросилась к нему. Поймала его руки, прижала их к телу, легла на него и закричала:
- Вади-и-и-и-и-им!!!
- Что? – отозвался он. Смотрел на неё прямо и осмысленно.
- Что с тобой?! – тяжело дыша, крикнула Таня. Волосы её разметались по плечам, голос срывался. Она была бледной, как мел.
- Поцелуй меня, – тихо сказал Вадим.
- Что с тобой? – спросила она опять.
- Ничего, – ответил он.
- Вот ты какой значит, – качала головой Таня. – Я ведь думала ты нормальный, умный, а ты...
- Ты не поцелуешь меня?
- Нет.
Она встала. Отошла к окну.
- Поцелуй, пожалуйста, – не спуская с неё глаз, просил Вадим.
- Сейчас сюда вся деревня сбежится! – грозно сверкнула Татьяна очами. – Ты понимаешь это!?
- Никто сюда не сбежится, – сказал Вадим, перемещаясь в сидячее положение. – Никому до нас дела нет.
Он прислонился спиной к кровати. Одежда на нём сбилась, один сапог слетел, штаны были задраны, куртка расстёгнута. Из-под неё выбилась рубашка.
- Ты пришёл в себя?
- Я не выходил из себя.
- Всё нормально?
- Всё нормально.
- Головка не болит?
- Болит.
- Оно и видно.
- Нет, это не поэтому. Просто мне в лесу ночевать пришлось.
- Там бы и оставался!
- Ты чего злая какая?
- Чего я злая?..
Она отвернулась. Подперла рукой щёку, уставилась в окно. Вадим смотрел в потолок. Крюк для люльки здесь имелся тоже.
- Что ты там про отца говорил? – повернулась Таня. – Что с ним?
- Да ничё с ним, – поморщился Вадим. – Что с ним может быть?.. Дай лучше водички, а? Пить хочется – сил нет.
- Встань да возьми. Ведро вон стоит.
- А мне хочется, чтобы ты принесла.
- Да что ты!
- Да. Чтобы принесла стакан ключевой воды, протянула мне и сказала: «На, Вадь, утоли свою жажду!..»
- Размечтался...
- Ну, Тань! Принести, пожалуйста, напиться!
- Да блин... – выдохнула Таня, поднимаясь со стула.
Вадим встал. Снял сапог и натянул съехавшие носки. Поставил сапоги у порога, поправил коврик. Хотел снять куртку, но не стал – лишь заправился.
Таня вышла из кухни со стаканом.
- Держи! – протянула ему.
- А ласковые слова?
- Обойдёшься.
Всучив ему стакан, она уселась на стул. Вадим тоже присел – напротив.
- Ух! – шумно выдохнул, выпив воду. – Хороша водичка!
Таня покосилась на него.
- Таня! – сказал он ей. – Я люблю тебя!
Она отвернулась.
- Я серьёзно. Я по-настоящему люблю тебя!
Таня молчала.
- Выходи за меня замуж.
Она вздрогнула едва заметно, губы её разжались, но слов не последовало.
- Таня! – снова заговорил Вадим. – Я прошу тебя выйти за меня замуж. Я люблю тебя и не смогу без тебя жить.
- Не будем сейчас об этом, – отозвалась Татьяна. – Ты не в себе. Не знаю – болен, нет, но явно что-то ненормальное.
- Я нормален!
- Не уверена. Лучше не надо сейчас... Как-нибудь позже. Сейчас мне с тобой просто страшно разговаривать.
- Ты не любишь меня?
- Вадим, я прошу тебя: не надо об этом! Позже с тобой встретимся и поговорим.
- Ты не любишь меня...
- Сейчас тебе лучше пойти домой. Лечь, выспаться как следует. Я, может быть, навещу тебя даже...
- Навестишь?
- Да.
- Таня, я хочу тебя! – дотронулся он до неё.
- О господи! – она стрельнула в него рассерженным взглядом. – Вадим!..
- Давай на полу. Ты встанешь на четвереньки, а я буду сзади...
- Вади-и-им! – закричала Таня.
- Что?
- Тебе лучше уйти.
- Я посижу немного.
- Нет, лучше уйди. И вообще, зря ты приходил.
Вадим ничего не ответил. Какое-то время он сидел, уставившись в стол, и совершенно не моргал.
- Пойду, пожалуй, – объявил он, поднимаясь.
Татьяна провожала его долгим взглядом.
- Я ведь, собственно, попрощаться приходил, – сказал он, надевая сапоги.
- Уезжаешь?
- Ага, – усмехнулся он. – Навсегда.
Он спускался уже по лестнице, когда Таня бросила ему вслед:
- Я так и знала, что ты не сможешь здесь жить.

Дома было пусто и затхло.
Как обычно, впрочем, – это показалось странным. Почему-то думалось, что дом встретит его чем-то новым: забытыми эмоциями, грёзами. Но, увы, дом был холоден. Холоден, бестрепетен, равнодушен – может, оно и лучше сейчас. Воспоминания, эмоции – они могут только помешать.
В печи, в чугунке, валялось несколько картофелин. Вадим был голоден, но есть их после некоторых раздумий не стал.
Он надел на ноги стоптанные тапки, а потом, пройдясь в них по избе, решил полностью переодеться. Одежду, что была на нём, он носил уже несколько дней подряд. На стуле валялись трико и футболка, но он решил выглядеть посолиднее. В шкафу лежали чистые брюки, была и запасная рубашка – он надел их. Надел и свежие носки.
Очень долго искал подходящую верёвку. Облазил все углы, смотрел и на печи и в комоде, и в серванте, но ничего путного не находилось. Какая-то ветхая верёвка нашлась в чулане, но она явно не подходила – рвалась от малейшего натяга. Пришлось воспользоваться ремнём.
Ремень был крепким и достаточно длинным. Имелось в нём и другое удобство: подвижная петля, которая смыкалась быстро и плавно.
Вадим поставил посреди избы табурет, встал на него и привязал к крюку ремень. Подёргал его – крепок ли. Крюк был сделан на славу и даже не шелохнулся. Вадим ухватился за ремень, повис на нём – он развязался. Вторая попытка завязать узел оказалось удачней – развязываться тот не думал.
Табурет дрожал под ним. Вадим прикинул, сможет ли оттолкнуть его ногами – вроде бы получалось.
Он выпрямился и просунул голову в петлю. Оттолкнув табурет, поджал ноги.
Тот падал долго – застыв на двух ножках, тяжело удалялся к полу. Грохнулся с глухим и страшным отзвуком. Ремень затянулся, и тут же последовала встряска. Пол выглядел близким, казалось – ещё чуть-чуть, и он встанет на него, непроизвольно он пытался дотянуться, но ступни тверди не ощущали. Он раскачивался слегка, ужасно хотелось вздохнуть. Желание стало настолько сильным, что он не мог ему больше противиться – он открывал рот и ловил им воздух. Чувствовал, как струйка слюны стекает по подбородку... Потом перед взором заплясали круги, свет исчез, стало совсем темно. Вадим издал долгий, шипящий свист и умер.

Я отошёл от дома и двинулся в сторону леса.




                Вектор второй: От себя


Было сумрачно.
Сумрак захватит когда-нибудь всю безбрежность. От границ разумного до безграничья безумия распространится его сущность. Нетленные мили отсутствия – пустоты и беззвучия - заполняет собой коридоры Вселенной; кое-где, в недостижимой отдалённости ирреального, сумрак властвует уже. Отчего-то принято разграничивать сущности надвое: добро и зло, свет и тьма... Дихотомии неверны, то величайшее заблуждение. Нет ни добра, ни зла, ни света, ни тьмы, есть лишь сумрак. Заблуждения сознания понятны: оно создано из зеркальной причинности, раздвоенность – его болезнь. Оно видит сумрак в моменты собственного помутнения – и называет это тьмой, оно видит сумрак в краткие мгновения прояснения – и называет это светом. Пусть тьма, кажется ему, пусть уныние и страх, но они не бесконечны, их сменит свет. Их сменит радость и счастье, их сменит белизна. Увы, слагаемые в череде иные: сумрак сменяет сумрак, обман приходит на смену обману. Рождаются эмоции, является ложь. Её можно черпать отовсюду, горстями: из окружающего, из себя. Она горяча, пениста и густа – хоть и норовит убежать сквозь пальцы. Единственная правда, что извлекается из естества, застывшего вокруг, – это сумрак. Это свинцовая блеклость, дрожащая нечёткость, теряющая цвет и очертания расплывчатость, в которую взираешь, болезненно прищурив глаза – иначе совсем туманной видится она. Сумрак равнодушен, но игрив – он пытается казаться тьмой, он пытается предстать светом, порой на добро и зло распространяются его претензии притворщика. Хоть в плоскости правит другая ипостась обмана – аморфность – она позволяет ему иногда являться в этих обличиях. Свиваясь в безрассудном коварстве, они являют людям зло, потрясающее своей бессердечностью и ужасом, они преподносят добро, сокрушающее своим благочестием и праведностью – люди выбирают крайности, выбирают противостояние. Сумрак только тем и живёт – взаимной злобой.
«Умейте любить! – говорят людям самые отчаянные и несдержанные. – Но и учитесь ненавидеть!»
«Любовь и Ненависть! – вторят им другие, не менее яростные. – Вот две сущности жизни, вот два полюса. Надо укротить их и направлять в должные русла: одним – Любовь, другим – Ненависть!»
«Я выбираю Любовь! – поднимают ручонки дети сумрака. – Любовь чиста и крылата, лишь Любовь хотим дарить мы друг другу!»
Сумрак доволен, сумрак хихикает – эти в его сетях.
«Не забывайте про Ненависть... – нашёптывает он чадам любви. – Любовь – близким, Ненависть – врагам...»   
«Да, да, врагам – Ненависть! – сжимают они кулачки. – Ненависть врагам!!!»
Сумрак хохочет – они все в его лоне, все в его конфессии, они все исповедуют его заповеди. Любовь – Любимым, Ненависть – Ненавистным! Выбирай Любовь, выбирай Добро – уголька в топку Ненависти мы подкинем сами...
Сумрак – это вечер, вечер более всего соответствует его сути. Вечеру предшествует день, возразит кто-то, за вечером следует ночь – согласен, сравнение условно, органы чувств не способны прорваться за пелену помутнений, вечер – это краткость, но он отчётливее в своей призрачности, сумрак здесь наиболее оголён и терпок. Вечера унылы, вечера наполнены тоской – глупая и праведная суетливость замирает в этот промежуток, эмоции затухают, долг и обязанность отпускают хватку. Пустота, бессмысленность – именно они порхают в эти часы над жилищами человеков. Человеки ёжатся – ощущения не из приятных обнаруживают они в себе. Люстры дробят электрический свет на тусклые блики, мрачные узоры обоев шевелят лепестками своих безобразных цветов, потолок сер и низок. Телевизор в углу тасует в мешанину цвета, но совсем не ярки они сейчас, дрожь и переливы звуков исходят от него – ухо не в силах воспринять осмысленную логику, лишь гвалт и какофонию рождают те звуки в голове. Звоны сливаются в постоянство, ритм отражает биения в дробности. На спирали закручивает в борозды вращение, шаги непоследовательны, рычаги застряли в проёмах. Красное, хотелось думать, красное: теперь уже не в окружности, не в квадратах, теперь уже размыто. Две параллельные по бокам, одна – снизу. Вверху же лишь наискосок и пересекаются прямыми. Закрыть ладонью и смахнуть, не исчезает – тогда скомкать. Сжечь, пепел развеять, нам ни к чему чертежи и схемы. Створки закрыты, ключи спрятаны – мы не будем, мы не из буйных. В нас живы воспоминания – когда цвета и запахи врываются и сминают. Болезнь – лучший выход, но можно не оправиться. Так во всей густоте: за границами безверие, холод и мгла, чеканятся топоты и круглые отверстия дул смотрят всегда в затылок. Патроны стукаются друг о друга, пальцы дрожат. Не простят, им не ведома жалость, они из других разъёмов. Шершавым языком по лицу – я не отвечу, я не пределен. По оврагам, на долгих склонах, птицы в кружении, яростны. Не прощай, не надо, мы не простили бы. Мы растерзали бы в клочья – мы обидчивы. Ручьи засыпаются песком, реки сохнут – есть ли ещё вода? Мне напиться, напиться лишь. Дома по периметру, в окнах свет – не в каждом, через один может. Псы лают, какие-то на цепи, какие-то без. Тропинки, ступать осторожно, сушиться негде. Вот даже так, отдаление всё равно в разводах и деревья совсем не те. На износе, на выдохах, по спинам – тот. Металл, холодно – металл, это в неведение и спящим назло. Чтобы объять километры, чтобы сблизить цифры. На отходе.

Был вечер, было сумрачно и тоскливо.
Железнодорожный посёлок со всех сторон окружал густой лес – дикий и болотистый. Узкая грунтовая дорога разрезала его надвое – жители деревень Сомово и Светлое именно по ней добирались до  посёлка. Посёлок – громко сказано, это был один из бесчисленных полустанков на бесконечных железнодорожных трассах. Шли по дороге обычно пешком – в деревнях машины были у единиц – и занимал этот путь часа два. Точную протяженность дороги не знал никто, но судя по времени, была она километров десять-двенадцать. Хорошим ходокам удавалось прошагать её за полтора часа. Я знал одного такого, стремительный был парень, я ему даже завидовал. Сам я очень медлителен – тому есть объяснение: сердце, одышка. Слишком толстый. Сейчас жалею, что распустил себя так.
После того, как дорога врезалась в какие-то уродливые строения на окраине посёлка, необходимо было пройти ещё метров триста до конечной цели – вернее, до цели, с которой всё и начиналось – до вокзала. Вокзалом служило старое обшарпанное здание, построенное в начале двадцатого века – их таких полно по всяким станциям и полустанкам, это отличалось от остальных тем только, что находилось попросту в безобразном состоянии: один угол у него вот-вот готов был обвалиться, крыша осела, большие и маленькие трещины опоясали кладку. Едва ли не каждый кирпич имел свою выбоину, окраска их была соответствующей, и если бы не вывеска, то вокзал можно было принять за какой-то заброшенный склад. С лицевой стороны вход в него был забаррикадирован забитыми крест-накрест  досками, а входить сюда следовало с торца. Здесь имелся небольшой зальчик с несколькими поломанными креслами – представляете, такие изогнутые, красные или оранжевые, очень-очень жёсткие кресла. Помещение это было и кассой, и залом ожидания. Касса в этот час была закрыта. Хоть ночью и проходила пара поездов, билеты на них следовало брать заранее. Не знавшие об этом граждане могли натолкнуться на большие неприятности – кто бы их посадил без билетов? – но те двое, что сидели сейчас в креслах, об этой тонкости видимо знали. Они сидели спокойно, и билеты наверняка имелись у них.
- Как быстро стемнело, – сказала Таня. – Час назад ещё светло было.
- Нет, не час, – отозвался Вадим. – Два как минимум. Если не больше.
- Два!? Не может быть!
Вадим покивал
- А сколько сейчас?
- У меня нет часов. У тебя же были.
- В плаще, – Таня полезла в карман. Достав часы, долго всматривалась в циферблат, но так и не смогла разглядеть стрелки. Встала, подошла к окну – сквозь него пробивалась полоска света.
- Половина девятого, – сказала возвращаясь на своё место. – До поезда ещё... а сколько?
- Три с половиной часа, – отозвался Вадим.
- Три часа! – воскликнула Таня. – Мы зачем так рано вышли?!
- Чтобы засветло дойти.
- А толку? Всё равно не дошли.
- Ну, чтобы хоть более-менее видно было. Ты попробуй вот сейчас по лесу пройтись!
- Зато сидеть...
- Лучше посидеть.
Таня, надув щёки, шумно выдохнула и откинулась на спинку кресла. Глаза уже привыкли к темноте, и силуэт её Вадим видел ясно. Но лишь силуэт.
- Ты их чё не носишь? – кивнул он, по движениям её рук поняв, что она вертела в ладонях часы.
- А? – повернулась Таня.
- Часы, говорю, чё не носишь?
- А тут крепление сломано. На ремешке. Тебе надо их?
- Да нет.
- На, что ты без часов...
- А ты?
- Ну, у тебя будут.
- Я потеряю.
- Ну ладно, – сказала Таня, засовывая их обратно в карман.
Снаружи донеслись голоса – словно кто-то негромко и на ходу переговаривался друг с другом. Откуда-то совсем издалека слышался звук мотоцикла. В щели дул ветер.
- Ты есть хочешь? – позвала она его.
- Ну, бутерброд если...
- И я хочу. Давай перекусим?
- Давай.
Таня нагнулась к сумке, расстегнула молнию, пошарила внутри и изъяла несколько свёртков с едой.
- Много не доставай, я много не буду, – сказал Вадим.
- Да тут полно у меня, – отозвалась Таня. – Надо же уничтожить рано или поздно.
- В этой сумке одна еда?
- Угу.
- Да-а, с голода не умрём.
- Дорога длинная. Мало ли чё...
- Правильно.
- Курицу?
- Курицу бы в поезде лучше. Чего-нибудь полегче.
- Ну, яйца вот... Бутерброды с колбасой.
- Вот, бутерброды.
Таня протянула ему один.
- Ну и я бутерброд, – сказала, доставая себе. – Не хватит этого – яйца ещё есть. Курицу действительно лучше в поезде.
Несколько минут они сосредоточенно и молча жевали. Было совсем темно, лишь прямоугольник света на полу пробивался сквозь окно, но никак не освещал помещение. Они сидели в самом углу, Таня у стены, Вадим напротив.
- Воду открыть надо, – потянулся Вадим к сумке. – Здесь у тебя вода?
- Да, всё здесь.
- Ты сколько взяла?
- Две бутылки. Три литра. Мало?
- Нормально. Не хватит, ещё купим.
- А ты не брал?
- Нет, я ничего не взял.
Он достал из сумки бутыль, открыл пробку и хлебнул из горла.
- А вот если б ты один ехал, – продолжала Таня, – что бы ел в дороге?
- Взял бы что-нибудь.
- А сейчас что?
- Сейчас я знал, что ты возьмёшь.
- А-а, вон ты какой!
- Ну так... Ты будешь?
- Угу.
Вадим передал ей воду. Таня отхлебнула, кивнула ему, но тот не хотел больше – она поставила бутыль на пол.
- Мы вообще сколько в пути будем? – спросила, взяв яйцо.
- В Саратове если удачно сядем, – отозвался Вадим, – то послезавтра к ночи должны приехать.
- А если неудачно?
- То после-послезавтра.
- Долго...
- Да, не быстро.
- Неудачно – это вообще не сядем?
- Сесть-то сядем рано или поздно, но может придётся на вокзале ночь провести.
- О-о!
- Я вот не помню, как он сейчас ходит, поезд тот.
- Саратов – Челябинск?
- Да. Если вечером отходит, то мы садимся, а если утром – то ждать придётся. Потому что мы в Саратов днём приедем.
- Вдруг он днём отходит? Мы приедем и сразу же сядем!
- Хорошо бы.
Таня помолчала, а затем печально добавила:
- Но навряд ли так будет.
- Почему?
- По закону подлости. Всегда же что-то мешает.
- Сейчас не помешает. Ты удачу приносишь.
- Я, удачу?
- Ага.
- Не знай, не знай... Наоборот, всегда всем неудачу приносила.
- Нет, ты счастливая.
- Первый раз такое слышу. Я себя несчастливой считала.
- Да какие у тебя несчастья – газету не донести?
- Ну мало ли... Полным-полно всего случается.
- Всё это ерунда.
- Ну, раз ты говоришь...
- Время несчастий прошло. Наступает вечное счастье.
Таня ничего не ответила, лишь покачала головой.
- У меня здесь тётка живет, – сообщила она некоторое время спустя. – Недалеко совсем.
Вадим молчал.
- Сходим, может?
- Что у неё делать?
- Время хоть убьём. Там в тепле всё-таки.
- Сумки тащить снова...
- Да тут близко. Минут пятнадцать.
- Пятнадцать минут!
- Ох, тоже мне много!
- Подумаем.
- Да чего думать.
- Сейчас доедим, водички попьём – решим.
Он доел свой бутерброд, нагнулся за водой.
- Молодёжь кучкуется, – сказал, отпивая.
Недалеко от здания вокзала топталась стайка парни. Их смех и матюги доносились всё чаще.
- Да, сейчас вот войдут сюда... – поёжилась Таня.
- И что?
- Мало ли что.
- Здесь же хорошие люди. Тихие.
- Не видел ты здешних людей!
Словно в подтверждение Таниных слов один из парней направился прямо к ним – звуки шагов передавали его продвижение именно так. Он поднялся по ступенькам, открыл дверь и показался в дверном проёме. Таня замерла. Вадим, повернув к нему голову, ждал. Парень стоял в дверях и всматривался в темноту.
- Роман, ты что ли? – подал он голос.
- Нет, это не Роман, – отозвался Вадим.
- Романа нет здесь?
- Нет.
- А вы чё, на поезд?
- Да.
- А-а, ну ладно... – парень повернулся и вышел. Шаги его удалялись.
Таня нагнулась и схватила Вадима за руку.
- Я так испугалась!.. – шепнула она. – Даже сердце остановилось наверное.
- Опасность миновала, – ответил Вадим, улыбаясь.
- А вдруг вернутся сейчас?
- Не вернутся.
- Увидели, что сидим здесь – а рядом нет никого, темно – убивай, пожалуйста.
- Ну, скажешь тоже!
- Тут всякое случается...
- У тебя же весь посёлок – родственники.
- Не весь, одна тётка только.
- Знакомых полно наверняка.
- Нет, какие знакомые! Ты чувствуешь, как я дрожу?
Она действительно дрожала. Вадим погладил её по руке.
- Я с тобой, я рядом. Я твой верный оруженосец.
- Вадим, перестань!
- А что я?
- Когда ты шутишь так – мне нехорошо становится.
- Я больше не буду.
- Ты всегда так говоришь.
- Маленькая... – продолжал подтрунивать над ней Вадим. – Первый раз из деревни выбралась...
- Вадим, ты же обещал!
- Всё, всё.
- Плохо как-то начинается...
- Что?
- Путешествие это.
- Ничего плохого ещё не произошло.
- Сейчас накаркаешь!
- Они уходят, слышишь?
Парни удалялись куда-то вглубь посёлка.
- Ну другие придут! – воскликнула Таня, но с некоторым облегчением.
- Откуда здесь другие? Эти-то еле-еле наскреблись.
- Вадим, пойдём к тёте Тане!
- Её тоже Таней зовут?
- Да.
- Она родная тебе тётка?
- Да. Сестра отца.
- О-о, такая же порода наверное!
- Нет, она хорошая. Пойдём, переждём там.
- Что переждём, войну?
- Время до поезда. Мне нехорошо здесь.
- Да чем здесь плохо?
- Всем. Ты не знаешь – здесь плохие люди.
- А тётка хорошая?
- Хорошая. Она пожилая уже.
Вадим взял бутыль, сделал большой и основательный глоток.
- Вадим, пожалуйста! – трясла его за руку Таня.
Он завернул бутылку крышкой, поставил её в сумку.
- Ну пойдём.

               
                Женщина и ты


Женщина и ты – это, в общем-то, нонсенс. Хоть она и не разрешала тебе приходить, ты всё же явился, и вот тяжёлые дубовые двери отворяются и красная ковровая дорожка зовёт в глубины зала. Она где-то там, её не видно – несколько долгих секунд тебя не покидает ощущение, что её и вовсе здесь нет, что её нет вообще – она здесь всё же. Эхо от шагов разносится по сводам, портреты мрачно взирают со стен холодными глазницами, кресло стоит спиной – её рука изогнута в локте, она подпирает щёку.
Она возникала эпизодично и против желания. Против, не ври, это читалось по морщинкам на её лице. Насупившаяся, вредная – такой и запомнилась. Приходила, садилась, молчала – ты тоже молчал, потому что говорить в её присутствии казалось кощунством. Из двенадцати птиц взлетало восемь, реже девять – знамение не сулило щедрости небес, и хоть оставшиеся сидели на проволоке и взъерошивали перья, ты всё же не закрывал глаз. Она усмехалась и отворачивалась, словно говоря: «Ну ладно, первое испытание выдержал...» Вряд ли думала так в действительности – всё-таки осмысление моментов не их вотчина и погружаться вглубь они не любят. Ты вспоминал отражение света – свет, как известно, отражается особым образом, теряя плотность, рассеиваясь – рассеянными становились и твои мысли. Наверное примерность обозначений, думалось тебе, необходима для развития воображения. Явление не просачивается целиком – либо одной из граней, либо в размытой образности – воображение призвано достраивать картину. Загвоздка лишь в том, что им, по всей видимости, было всё равно, что воспроизведение линий может не соответствовать реальным их очертаниям – отсюда становится ясно, что забота о наших благостях не является для них искренним деянием и уж тем более потребностью. Она согласилась с тобой, когда ты наконец решил заговорить о своих сомнениях, привела собственные доводы – весьма убедительные – и всячески старалась уверить в полной своей лояльности. Пришлось согласиться с её умозрениями, ведь другие тебе ещё не приходилось выслушивать от послушных.
- Здравствуй, – говорит она, оборачиваясь.
- Здравствуй, – отвечаешь ты.
Лицезреть её и отвечать на слова словами – значит добровольно впускать её под кожу. Раньше бы ты не пошёл на это, но иных проявлений не посылается, приходится довольствоваться малым.
- Как добрался?
- Удачно. Собаки даже не шелохнулись.
- Странно. Обычно на чужаков они реагируют чутко.
- Должно быть, я перестал быть для них чужаком.
- Должно быть. Возможно, они реагируют на меня – я совсем не сержусь на твои визиты.
- Я рад это слышать. Когда-то сомнения совсем не давали мне покоя – я ежесекундно мучился: я не в своей направленности, я упустил ориентиры.
- Да, теперь и я должна признать, что ориентиры тебя не обманывали.
Благосклонность, отчасти кокетство – нечто новое в её поведении. Раньше она не позволяла себе переступать черту. Возможно и другое объяснение – черту передвинули, и кокон взаимодействий, хоть и сузился, но по-прежнему крепок. Плохо то, что пройдя всю дистанцию, можно так и не узнать о конструкции отношений.
- Я совсем не устал.
- Чудно. Усталость и ко мне не приходила сегодня.
- Говорят, это год.
- Год?
- Год активной неудовлетворённости.
- Да, неудовлетворённость побеждает усталость. Но я всем довольна.
- Должно быть, вы не подвластны влиянию энергетики.
- А ты?
- Я очень неудовлетворён.
- Мне досадно это слышать.
- Мне даже стыдно порой.
- Стыдится здесь нечего. По крайней мере, я прекрасно тебя понимаю.
Она не вздрагивала даже если в окна врывались раскаты грома. Не замечала вспышек перегоревших ламп и душераздирающего визга от путешествия иглы наперекор виниловым дорожкам. Само собой напрашивалось предположение о её глухоте и возможной близорукости, но позже, когда общение началось, пришлось отбросить такие гипотезы, как глупые и наивные. Она часто интересовалась внешностью – чем всегда смущала тебя: почему-то казалось, что существо с твоей внешностью никак не могло рассчитывать на её расположение. Расположением ты даже не мечтал называть это раньше, но сейчас «расположение» оставалось единственным из всех возможных звуковых воплощений. Её интересовала твоя бледность, к которой даже она привыкла вскоре, твой задумчивый взгляд, царапины на лице. Задумчивый взгляд ты всегда объяснял недолгим сном, она же имела склонность интерпретировать его как отображение внутреннего томления плоти и духа, ну а царапины... конечно же птицы, кто ещё мог оставлять их – узнав об этом, она лишь сочувственно кивала головой всякий раз, когда ты выступал из полумрака. Позволив поцеловать руку, она конечно же внесла сумятицу в твой и без того нарушенный процесс отсеивания эмоций, поэтому в дальнейшем приходилось делать на это сноску. Касания её, прикосновения к ней, вообще – хоть и оставались редкостью – заставляли во многом пересматривать своё отношение к противоречиям между искренностью и притворством. Нет, помешать многолетним выводам они всё же не могли, но вносить коррективы заставляли. Она была мила, уважительна, в глазах её светилось сочувствие, во вздрагивании пальцев таилась страсть, но... зловещая недоступность её позы не позволяла сокращать диаметры. Она являла, звала, но и запрещала.
- Вы уже слышали новую мелодию?
- Ту, что ты оставил в прошлый раз?
- Да.
- Она недурна. В отдельные моменты я даже задумалась кое о чём.
- О чём?
- О, нет, нет. Ты не должен задавать таких вопросов.
- Простите.
- Не извиняйся. Просто мои объяснения были бы непонятны тебе. Мой образ мыслей отличается от твоего.
- Меня всегда волновало – насколько?
- Я думаю, значительно.
- Мне делается грустно от этого.
- Мне тоже. Я очень привыкла к тебе за это время.
- Я не просто привык к вам. Вы стали для меня чем-то, без чего уже невозможно жить.
- Как трогательны твои слова... Ты так естественен, так пылок. При расставании тебе придётся пережить немало тяжёлых часов.
- При расставании? Мы расстанемся когда-то?
- Конечно. Не может же это длится вечно!
Женщина и ты – нонсенс в благосклонности. Несуразность слишком огромна, а потому не воспринимается всерьёз. Это серьёзно, однако, даже больше, чем можно решить с первого взгляда. Она строга, она величественна и она благосклонна. Птицы садятся тебе на плечи, царапают лицо – она улыбается на их проказы. Заставляет улыбаться и тебя. Улыбка – это нечто магическое во всей реалистичности векторов. Умение улыбаться стало первым, что подвигло тебя на несоответствие убеждений и деяний, на разрыв с предшествующим. Именно улыбка, бесполезное движение губ. Ведь здесь больше никто не улыбается.

- Вроде здесь, – остановилась Таня.
- Хороший домик, – сказал Вадим, поправляя скрутившиеся лямки. Он нёс две сумки – одну на плече, другую в руке. Обе сумки были Танины. Свою собственную, совсем невесомую, он затолкал в одну из них.
- Она спать легла наверно, – отозвалась Таня, поднимаясь по скрипучим ступенькам крыльца. Постучала в дверь.
- Ну вот, дома нет, – Вадим снял с плеча сумку и поставил на ступеньку.
- Дома, – мотнула головой Таня. – Спит просто. Не вовремя мы конечно, разбудим её.
- А холодно как стало! – поёжился Вадим. – Ты чувствуешь?
- Да.
- Сегодня снег выпадет.
- Нет, снега не будет.
- Почему?
- Рано ещё.
- Ноябрь месяц – самый срок!
- Нет, рано.
- Что, народная примета какая?
- Нет, просто мне так кажется.
Таня постучала ещё. Негромко очень.
- Э-э, ты так не достучишься! – воскликнул Вадим. – Дай-ка я.
Он что есть силы забарабанил кулаком в дверь.
- Тише, тише! – схватила его за рукав Таня. – Все соседи повылезают.
- Всё же нет её похоже, – сказал Вадим.
- Где же она тогда? – задумчиво смотрела на него Таня.
- Я не знаю, – покачал он головой.
- Постучи ещё раз, – попросила она. – Только не сильно. Если нет, обратно пойдём.
Вадим снова забарабанил в дверь и посреди этого стука в доме вдруг раздались шаги.
- Кто там? – послышался женский голос.
- Открывай, свои! – крикнул Вадим.
Таня схватила его за руку.
- Кто это? – вопрошала женщина.
- Тётя Таня, это я, Татьяна, – подала Таня голос.
Несколько секунд женщина раздумывала.
- Какая Татьяна?
- Племянница, из Сомова.
- Гришина дочь?
- Да, из Сомова.
- Кто это с тобой?
Таня обернулась к Вадиму.
- Это муж мой.
Вадим стрельнул в неё глазами, но она уже не смотрела на него.
- Больше никого нет?
- Нет, мы вдвоем.
- Сейчас открою, – донеслось наконец до них.
В замочной скважине заскрежетало, раздался щелчок и дверь отворилась.
- Таня? – морщась от света коридорной лампочки, смотрела на них женщина в кофте, одетой поверх ночной рубашки.
- Я, тёть Тань, я. Разбудили мы вас наверное.
- Да я не спала, – тётя Таня впустила их внутрь. – Так, лежала только... Ох, сумки у вас какие! Едете что ль откуда?
- Нет, уезжаем, – ответила Таня. – Ну, здравствуйте что ли!
Тётя Таня поняла намёк. Изобразив на лице улыбку, она раскрыла объятия.
- Давно я вас не видела, – говорила Таня. – Как живёте?
- Да как живу... Вы проходите, проходите, – кивнула она Вадиму. – Входите в избу... Болею всё, болею. Почки вот покоя не дают. Операцию делали недавно – камни вырезали, да что-то неудачно. Совсем плохо после неё.
Они вошли в комнату.
- Садитесь за стол, – показала тётя Таня. – Сейчас я чай поставлю.
- Мы есть не будем, тётя Тань, – сказала Таня.
- А я вам и не предлагаю, – отозвалась та. – У меня нечего есть, – добавила она с натянутой улыбкой.
Таня с Вадимом тоже улыбнулись ей.
- И поставить нечего. Может к соседям сходить, за бутылкой.
- Нет, нет! – бурно запротестовала Таня. – Мы не будем.
- Как мужа-то звать? – кивнула тётка на Вадима.
- Вадим, – сказал Вадим.
- Вадим, – повторила тётя Таня. – Имя какое странное.
- Почему странное? – удивилась Таня.
- Нерусское какое-то.
- Нерусское?!
- Так у нас не называют вроде.
Тётя Таня налила воду из ведра в чайник.
- Это турецкое имя, – объявил Вадим. – Я турок по национальности.
Тётка поставила чайник на стол, воткнула шнур в розетку и искоса посмотрела на Вадима.
- Он шутит, – сказала Таня. – Он любит так.
Тётя Таня открыла створку  шкафа и достала тарелку с дюжиной печеньев на ней. Поставила её на стол, рядом с чайником.
- Давно поженились? – спросила она.
- Вот только что, – отозвалась Таня.
- А меня что на свадьбу не звали? Как что, так уж и не тётка что ли?
- Не, тёть Тань, мы свадьбу не играли.
- Так что ль прям?
- Да.
- Расписались и всё?
- Ага.
- Молодцы! Живо сейчас всё делают – хоп, и здрасьте вам.
Тётя Таня достала заварочный чайник и распечатанную пачку чая.
- А сейчас куда едете?
- В Челябинск, – сказала Таня.
- В Челябинск? Это к тебе что ли?
- Угу, – отозвался Вадим.
- Далеко – в Челябинск.
- Да, не близко, – согласилась Таня.
- Так ты тамошний что ли? – продолжала расспрос тётка.
- Ну да, там живу. А мать у меня  из Сомова.
- Кто такая?
- Чиркова, Анна.
- Чиркова? Что-то слышала. Не помню уж. Но Сомовская фамилия, Сомовская.
Чайник закипал.
- Во сколько ваш поезд?
- В полночь почти. Без десяти.
Тётя Таня взглянула на настенные часы.
- Почти три часа... Ну правильно сделали; что зашли. Я-то сама рано ложусь. Так, бывает, телевизор ещё посмотрю, а сегодня и по телевизору что-то ничего нет. Ну давайте, чай попьём, что ли.
Она достала из шкафа чашки и принялась разливать чай.
- У нас ведь тут убийство недавно было, – говорила тётя Таня. – Вот прям буквально под окнами моими парня зарезали. Милиция приходила, вопросы задавали – да разве я видела что? Крики – слышала, ругань какую-то. Разве там разберёшь что?
- Мы только что с какими-то парнями столкнулись, – рассказала Таня. – Я так напугалась...
- А они что?
- Они ничего, увидели Вадима – ушли. Но недалеко.
- Ой, хулиганства  у нас, хулиганства!
- Вот обратно ещё идти.
- Вы уж поосторожнее.
Она предложила ещё по чашке.
- Нет, спасибо, я всё, – поблагодарила Таня.
- А я не откажусь, – протянул свою Вадим. – Хороший вы чай делаете, крепкий.
- Давай, давай, – придвинула тётка его чашку. – Я крепкий люблю, хоть и говорят, что и нельзя такой.
- Вы на пенсии сейчас?
- Второй месяц, – ответила тётя Таня и засмущалась почему-то.
- Дома сидите или работаете ещё?
- Да нет, какая уж работа, сижу. Работать здоровье не позволяет. Я ведь обходчицей работала. Двадцать с лишним лет. А что обходчица – зарплата маленькая, пенсия – вообще крохотная. Ну да ладно, корову держу, огород есть – живу кое-как.
- Нравится на пенсии?
- Ой, непривычно! Первые дни поверить не могла – просыпаюсь и на работу не надо! До сих пор привыкнуть не могу.
- Привыкните.
- Ну дай бог... А ты кто по профессии?
- Так-то я киповец, – отозвался Вадим. – Но давно уже по специальности не работаю.
- Киповец? Это что такое?
- Контроль измерительных приборов. Муторная профессия, мне не нравилась.
- А что же учился?
- Податься было некуда.
- Ну, в городе выбор побольше. У нас вон хочешь – не хочешь, а приходится работать. Любимая профессия, не любимая – приходится.
Воцарилась пауза. Вадим, отхлёбывая из чашки кипяток, осматривал комнату. Тётя Таня оказалась прилежной хозяйкой – комната радовала чистотой и аккуратностью. Светлые обои, цветастые дорожки на полу. Настроение у комнаты было весёлое, приподнятое, хотя сама хозяйка особой радости не вселяла.
- Да-а, семья это хорошо, – подала она голос. – Я тебе, Танюш, завидую даже.
- Ну уж, – отмахнулась та. – Есть ли чему ещё, – и коварно стрельнула глазками в Вадима. Тот оставался безучастным.
- Я вот всю жизнь одна – знала бы ты, как это плохо! Другие женщины жалуются – вот муж, мол, алкоголик, вот, мол, никудышный, ругаемся с ним день-деньской – а всё равно, хоть гвоздь забить, а есть кому.
- Ну разве только гвоздь забить, – сострила Таня.
- Ну, не только гвоздь конечно, – отозвалась тётка. Обе хихикнули.
- Я в туалет схожу, – объявил Вадим, ставя чашку на стол. – Можно?
- Да, да, – закивала тётя Таня. – Там он, на заднем дворе. Найдёшь?
- Найду.
- Тапки надень. Вон, у порога валяются.
- Во-от, напился чаю, – вроде как укоризненно произнесла Таня, провожая Вадима глазами.
Тот надел тапки и вышел на задний двор. Спустился по лестнице к нужнику. Корова в загоне сонным взглядом провожала его. Внезапно включенная лампочка разбудила её – она поднялась на ноги и попыталась помычать. Но обнаружив, что тревожиться не о чем, лишь вяло пошевелила скулами.
- Руки бы помыть, – сказал Вадим, вернувшись в избу.
- Вон рукомойник, – привстала тётя Таня, показывая, – у печи. И мыло там же, и полотенце.
Вадим тщательно намылил руки.
- Вадим! – позвала его Таня. – Тут вот тётя Таня спрашивает, сколько тебе лет.
- Ну скажи, – отозвался он, вытираясь.
- Она не верит.
- Тридцать два.
- Так ты её чуть ли не в два раза старше! – нехорошо улыбалась тётя Таня.
- Не в два раза, – ответил он серьёзно. – Если бы в два, то мне тридцать восемь было. Или ей шестнадцать.
- Всё равно, тринадцать лет разницы.
- Это не разница. Тридцать лет – разница. Тринадцать – нет.
- Я тоже так думаю, – сказала Таня.
- Ладно, ладно, – поспешно согласилась тётка. – Я ведь ничего не говорю.
Но через пару минут снова начала о том же.
- А отец как воспринял?
- Что?
- Свадьбу вашу.
- А его никто не спрашивал, – вставил Вадим.
- Ну почему не спрашивал? – стрельнула в него глазами Таня. – Он в курсе был. Просто вы ведь знаете отца, – повернулась она к тётке, – он ведь всю жизнь себе на уме.
- Это точно, – кивнула та.
- Не понять его. То ли ему нравиться, то ли нет, то ли он за, то ли против.
- Да что тут понимать! – начинал злиться Вадим.
- Вадим! – осадила его Таня.
Он замолчал.
- Он в курсе, папа, только ему жаль наверное дочь единственную терять.
- Ну а как же! – воскликнула тётка.
- Вот поэтому он не очень-то и рад был.
- Ну да, ну да, – кивала тётя Таня.
Когда часы показывали без пятнадцати одиннадцать, Вадим стал склонять Татьяну к отбытию.
- Ну что, идти наверное надо?
- Сколько сейчас?
- Почти одиннадцать.
- Час ещё.
- Поезд может и раньше быть. И стоит всего минуту.
- Да, да, да, – закивала тётя Таня. – На полчаса раньше может приехать.
- Ну пошли тогда, – согласилась Таня.
Стали прощаться с тёткой.
- Заезжайте, не забывайте! – говорила она им вслед. – Не чужие ведь люди.
- Обязательно, – махали они ей. – Обязательно.

- Слышишь? – дотронулась до Вадима Таня.
Он прислушался.
- Это не поезд? – снова спросила она.
- Да, он, – кивнул Вадим, наклоняясь за сумками. Рывком поднял их и стал всматриваться в темноту. Ничего не было видно.
- У нас какой вагон? – Таня держала его за руку.
- Восьмой.
- А места?
- Без мест.
- Боковые какие-нибудь. Если будут ещё.
- Боковые  лучше.
- Почему?
- Свой столик, никто не помешает.
- Да ну...
- И толкать никто не будет. А то на такой, обычной полке, спишь, ноги свисают – все ходят, на них натыкаются.
- Да поезда вообще ужас какой-то!
- А ты ездила?
- А как же! Что я тебе, вообще уж дура деревенская!?
- Сколько времени?
- Я на самолёте не летала. Да и не больно хочется.
- Время, время сколько?
Таня взглянула на часы.
- Пять минут первого.
- На пятнадцать минут опаздывает. Это, надо думать, ещё неплохо.
Огни приближающегося локомотива уже виднелись в темноте. Состав приносил с собой уханье и грохот – всё пространство наполнилось им. Ещё ветер – их обдало струями воздуха. Таня стояла заткнув уши и повернувшись к вагонам спиной.
- Будь готова! – крикнул ей Вадим. – Возможно, побегать придётся.
Таня кивнула, схватила кончиками пальцев рукав Вадиминой куртки и, морщась, ждала остановки поезда.
- Шестой, седьмой ... – вглядываясь в мутные стёкла вагонов, считал Вадим номера. – Восьмой... Проехал! Побежали! – крикнул он.
Они бросились вдоль по перрону к голове состава. Перрон был пуст, лишь какая-то псина ожесточённо лаяла на поезд.
Издав душераздирающий скрежет, состав встал. Кое-где открылись двери и пара проводников высунулась наружу.
- Какой вагон? – крикнул Вадим одному из них.
- Одиннадцатый – отозвался тот.
- Ёб твою мать! – выругался Вадим. – Бежим, бежим, – скосил он глаза на Татьяну. – Можем не успеть!
Мимо проплыл десятый вагон, из которого выглядывала рыжая баба, мало походившая на проводницу, девятый, из которого никто не выглядывал, и наконец восьмой – у которого, к их ужасу, двери тоже были закрыты.
- Ах, падла! – выдавил Вадим. – Стучи давай! – крикнул он Тане.
Та захлопала ладошкой по грязной двери вагона. Вадим бросил на землю одну из сумок и присоединился к ней.
- Открывай! – орал он.
Чьё-то лицо мелькнуло наконец за дверью, раздались щелчки, дверь открылась и молодая темноволосая проводница показалась в проёме.
- Билеты есть? – крикнула она.
- Какого *** не открываешь! – заорал Вадим, подталкивая к двери Таню. – Спускай ступеньки!
- Сейчас вообще не сядешь, придурок! – отвечала ором проводница.
В это мгновение поезд тронулся. Сцепления звякнули и вагон медленно, но верно поплыл от них в сторону.
- Спускай – вопил Вадим.
Проводница, засуетившись, выпустила ступеньки. Толкнув Татьяну в спину, Вадим схватился за сумки. Таня уцепилась за поручни, вскочила на ступеньку и вскарабкалась наверх. Вадим, на бегу уже, швырнул в проём сумку. Таня затащила её вглубь тамбура. Проводница испуганно взирала из-за её спины. Вадим скинул с плеча вторую сумку, бросил её – она приземлилась на одну из ступенек, тут же устремилась вниз – но Татьяна успела схватить её за лямки. Вадим вцепился в поручни, подпрыгнул, нашёл ногой опору и переместился наконец внутрь. Проводница торопливо подняла за ним ступени и закрыла дверь.
- Знаешь, что я с тобой сейчас сделаю?! – тяжело дыша, смотрел на неё Вадим.
- Что, что ты со мной сделаешь?! – повернулась проводница.
- Вадим, не надо! – схватила его за рукав Таня.
- Наружу вышвырну!
- Это я тебя вышвырну! Ещё слово скажешь – полетишь вперёд ногами!
- Вадим, всё ведь, сели! – трясла его Таня.
Он перевёл взгляд на неё. Глубоко вздохнул.
- Билеты давай! – свирепо сверкая глазами, протягивала руку проводница.
Вадим достал из-за пазухи паспорта с билетами.
- Докуда едете? – спросила проводница.
- До Саратова, – ответила Таня.
- Проходите в вагон, – мотнула головой проводница. – В конце, сбоку, два места есть.
Вагон был не полон, свободные места имелись. Почти все пассажиры спали. Лишь пара полуночников встретила их напряжёнными взглядами. Не знаю, как другим, а вот мне всегда казалось, что в поездах ездят одни и те же люди. Словно нация некая, или каста – пассажиры поездов. Все они одеты в халаты и трико, все имеют усталые, помятые лица, и глядят все одинаково – грустно и напряжённо. Пузатые мужики, почёсывающие животы, дети, виснущие на верхних полках, скорбные женщины, которые всегда лежат, прикрывшись одеялом, беззубые старухи, смеющиеся во всё горло – должно быть, они устали уже то и дело возникать на твоём пути в поездах. Но ничего не поделаешь, они приписаны к тебе и обязаны выполнять свою работу.
- Ну слава богу! – выдохнула Таня, усаживаясь. – Наконец-то сели.
- Блин, вот думал же, – морщился Вадим, – что непросто садиться будем, так надо же – так всё и вышло!
- Твои мысли превращаются в события. Ты думаешь – и это происходит.
- Ты очень точно меня поняла. То ли меньше думать надо, то ли ещё что.
- Меньше думать надо.
- Наверно.
Вадим смотрел на Таню. Был серьёзен.
- Бе-э-э-э!!! – высунула она язык. Потом, не выдержав сама, закрыла лицо ладонью и отвернулась в сторону. Смеялась.
Вадим улыбнулся.
- Поедим? – спросил её.
- Ты хочешь?
- Да.
- Ну давай. Мне тоже вообще-то захотелось. От волнения видимо.
Они полезли за едой. За окном проносилось что-то мутно-чёрное. Изредка мелькали огни. Колёса стучали, вагон трясся. Скудные лампы тускло освещали лица.
Дорога, снова дорога!


                Женщина и люди

Женщина вовсе не стеснялась, когда её разглядывали. Она была естественна, проста и внимание посторонних льстило ей. Люди смотрели на неё и было ясно: позволь им и они станут прикасаться к ней своими грязными ладонями.
- Женщина изумительна! – разносилось под сводами.
Помещение в полумраке. Свет исходил откуда-то сверху, но источник его не определялся – свет был тускл и вязок. Так бывало всегда и не являлось чьей-то прихотью: перебои с электричеством стали одной из постоянных бед города. О блистательной иллюзорности прожекторов уже не мечталось, поэтому зажигали лишь невидимые лампы, спрятанные в складках потолка.
- Женщина бесподобна! – слышался чей-то шёпот.
Взглянуть и замереть. Застыть и поглощать её алчными глазами. Вести под локоть к перилам, обнимать за талию, кусать ухо – не двигаясь с места, не шевелясь и не дыша даже. Складки материи ниспадают по тревожным изгибам тела, запах терпок, она рассеяна и поглощена чем-то иным. Дуги расположены симметрично: взбираются по стене ввысь, опоясывают потолок и спускаются к полу – по другой стене. В стенах ниши, там можно спрятаться и кто-то прячется там. Да, кивает она, да. Ладонь на ладони, пальцы неподвижны. Она бледна – или, быть может, то лишь свет падает так некрасиво.
- Женщина прекрасна! – раздался тягучий выдох.
Глаза её были пусты, она скучала. Она обозревала окружающее с нескрываемым равнодушием и будь её происхождение не столь благородно, она не сдержалась бы, чтобы зевнуть – непрошеная зевота так и норовила искривить её чудный ротик. Она сдерживалась конечно, но пустоту глаз воспитанием не скрыть – она тосковала. Хотелось погрузиться в её мысли и угадать – что же тревожит её? Что её волнует, что тяготит? Какие картины встают перед её взором, что за цвета преобладают в них, есть ли там ветер? Шумит ли там море, цветут ли тюльпаны, пенятся ли розовым вином бокалы? Она была в отдалении, хоть и казалось близкой.
- Женщина совершенна! – короткими щелчками взрывалось цоканье языков.
Она грустила. Грусть сопровождала её постоянно – трудно сказать, покидала ли она когда-нибудь её. Многим казалось, что нет. Приступы безудержного веселья прорывались порой сквозь задвинутые створки, и веселье то никто не назвал бы вымученным – оно было искренним, но казалось – казалось – что оно лишь бегство от грусти. Многие не верили, многие возражали – какая грусть! какая печаль! – так оно и было. Просто женщину хотелось наделять эмоциями, красивейшей виделась грусть – она и выходила на первый план. А вообще... Вообще в ней отсутствовали эмоции, в ней не было чувств, порой шокирующее «а жива ли она?» приходило на ум, отметалось тут же, старалось забыться, но тенденцию отмечало – она рождала и неверие.
- Женщина уродлива!
Один. Один найдётся всегда, даже здесь. На самом деле их больше, на самом деле среди них даже ты, просто что-то мешает, возможно страх, но у одного прорвётся. У одного накипит, выльется и вспыхнет. Один. Он тоже люди, он тоже из них, он тоже с глазами. Мысль не приходит впустую, мысль существует и прежде. Потом биения утихнут, знаем, сердца перестанут сжиматься в два раза быстрее, дыхание придёт в норму. А что, слышится, а что? Взгляни на это вздутие кож, на эти пористые бугры! Если рассматривать близко, то передёргивает от омерзения. Вращение по оси и неровности представляются всё более абсурдными. Небесные лепщики глупы, им чуждо слово «красота». Им более близко «практичность», но и практичностью трудно считать это. Это – бессмысленность, это – случайность, за этим не стоит нацеленность. Хочется придать образность, хочется воскликнуть громко и страстно, но лишь от обиды. Гнев был велик, а возмущение праведно – и его смяли, его затоптали, его уничтожили, разорвав на клочья, но зерно сомнений не уничтожить. Оно ложится глубинней и случается, что не даёт всходов. Но хранится, но существует... Она не повела и глазом, не вздрогнула, не шевельнулась, не изменила выражение лица – она умела владеть собой. Но слышала, слышала, не могла не слышать. Сильна, уверенна – ей восхищались, ей завидовали, к ней стремились. Ибо было предсказано: врата откроются однажды и впустят жаждущих.
Женщина и люди. Когда свирепствующая лихорадка вызывает кашель, а струйки пота стекают по воспалённому лбу, в груди жжение и коварное бессилие сковало чресла, слышится женщина. Если скапливающаяся во рту слюна сплёвывается на сухой и потрескавшийся грунт, если губы кривятся усмешкой, а ладонь, залезая под рубашку, чешет волосатую грудь, представляются люди. Водораздел пересекает долину – с одной стороны деревья, с другой травы. Вода мутная. Илистое дно, поэтому. Люди принимают женщину, люди не против; женщина достигает людей, они необходимы ей – когда гибкое тело со стоном падает в траву, мы скорбим. Нам тяжело переживать утрату, нас растили в жалости. Мы из честности, мы добры и свирепы.
- Что будет, если стрелки часов пустить в обратную сторону?
- Я задумывался над этим. Время не пойдёт вспять, оно не может.
- Не хочет, возможно?
- Возможно.
- Вдруг оно только и ждёт того, чтобы развернувшись, пуститься в обратное путешествие?
- Нет, не думаю.
- Просто часы – не тот инструмент?
- Ему не дано.
- Есть какой-то другой, неизвестный. Он таится в потерянности, но стоит обнаружить его – и он подчинится тебе.
- Это не так, раз мы способны представить.
- Я способна вообразить большее.
- Оно тут же исчезнет.
- Так не может быть.
- Мы всегда останемся в проигрыше.
- Вот и нет. Однажды мы победим. Повергнем отчаяние и взберёмся на единственно верный пик.
- Нас не пустят.
- Мы уничтожим их.
- Придётся всех подряд.
- Мы уничтожим всех. Никто не вправе чинить нам преграды.
- Преграды – внутри.
- Мы сметём их.
- Мы и есть преграды.
- Мы сметём друг друга.
- Мы исчезнем тогда.
- Мы победим. Пусть даже исчезнув.
- Да, мы победим.... Победим.
Люди жались друг к другу плечами и спинами. Вздрагивали, оглядывались. Взгляды их были напуганы и жалки, их не видели такими со дня пересечения. Испуг застыл в раскрытых глазницах и вибрирующие зрачки совершали хаотичные колебания. Спины их взмокли, пальцы скрючились. Страхи множились, а замкнутость не позволяла им рассеяться. Огни гасли, шторы сдвигались.
Женщина уходила.

- Уже встал? – растирая кулачками глаза, зевала Татьяна.
- Да, с полчаса где-то.
- Сколько сейчас?
- Часы у тебя.
- Я сняла их. Они в плаще.
- Посмотреть?
- Да.
Вадим пошарил по карманам её плаща. Нашёл часы.
- Без... семи девять.
- Всего?
- Да.
- У-у, рано как! Я думала одиннадцать где-то.
- Поспи ещё.
Таня осмотрелась.
- Что-то не хочется больше.
У неё припухли веки, а на щеках отпечатались пролежни от подушки.
- Вставать будешь?
- Не знай... Сейчас, чуть погодя.
Из громкоговорителей доносилась какая-то песня. Звук был очень плохой, разобрать её было невозможно.
- Выключи лучше, – сказал кто-то.
- Да пусть играет, – ответили ему.
Соседями по плацкарту оказалась семья: женщина, мужчина – оба довольно молодые – и пацан лет десяти, сын. Здесь же сидел и облезлого вида мужичок, тасовавший карты. Поймав на себе взгляд Вадима, он предложил:
- В картишки может?
- Нет, спасибо, – отозвался Вадим.
- А что, партийку-то можно, – не унимался мужик.
- Не хочу.
- Не играйте с ним, не надо, – сказала женщина. – Он шулер.
- Да ну, бросьте, – сморщился кокетливо дяденька. – Тут шулерством и не пахнет.
- Не играйте, не советую, – вступил в разговор муж женщины. – Я ему сто пятьдесят рублей проиграл.
- Валета надо было сбрасывать, – свесился с верхней полки мальчишка. – А папка десятку сбросил. Думал, потом козырями ударит. А фигушки!
- Это в последней партии так, – ответил ему отец. – До этого я хорошо вёл.
- Но всё равно проигрывал!
- Не везло просто.
- Да тебе всегда не везёт, – заявила ему жена. – Хоть в картах, хоть в  чём.
- Клюйте меня, клюйте. Сейчас можно!
- Я ведь и не знала, что они на деньги играют, – обратилась к Вадиму с Таней женщина. – А то бы не разрешила.
- В карты только на деньги надо играть, – сказал картёжник. – Так просто, на интерес – это не игра.
- Нет уж, теперь с другими играйте, – бросила ему женщина.
- Вот, с молодым человеком буду, – показал картёжник на Вадима.
- Нет, я не буду, – покачал головой Вадим.
- Что так?
- Не люблю карты.
- Зря, зря. Карты – это даже лучше, чем шахматы. В смысле, по умственному напряжению.
- Ну, в шахматы я бы вас сделал, – вмешался мужчина.
- И я, – добавил со своей полки пацан.
- Очень может быть, – согласился мужичок. – Что же вы шахматы не взяли?
- Не подумали, – ответил мужчина.
- Надо было думать. Я и в шахматы не прочь сыграть. На деньги конечно – так просто тоже не интересно.
- Всё вам на деньги, – сказала женщина.
- Ну, ценились бы пуговицы – на пуговицы играли.
Таня стала подниматься.
- Как спалось? – спросил её шулер.
- Ничего, – улыбнулась она.
- Что снилось?
- Не помню.
- Как же так? Свой сон не помнишь?
- Не-а.
- Я вот всегда сны помню.
- Завидую вам.
- Сегодня – ты мне снилась.
Вадим пристально взглянул на него.
- Не может быть! – ответила Таня. – Как вы меня могли видеть, мы первый раз встретились.
- А вот так! Ты снилась, а я ещё о тебе не знал. Просыпаюсь – а ты здесь.
- Мистика.
- Точно! А сон интересный был. Пикантный такой, эротический. Рассказать?
- Не надо.
- А что? Сон ведь просто.
- Всё равно не надо.
- А то давай, расскажу. Ты там такие штуки вытворяла!
- Какие? – спросил Вадим.
- Да шучу я, шучу, – расплылся в напряжённой улыбке шулер. – Что  старику присниться может?!
Вадим отвернулся.
- Я в туалет, – шепнула Таня.
- Ага, – кивнул он.
Она выбралась в тамбур. Туалет был открыт.
- Жена? – спросил его шулер, заглаживая недоразумение.
- Да, – ответил Вадим сухо и после паузы.
- Красивая...
Вадим молчал.
- Вот поверите, нет, – сказал мужичок, обводя всех взглядом, – у меня четыре жены было.
- Круто! – хохотнул его бывший партнёр по карточной партии.
- Законных-то две, но ведь гражданский брак тоже считать надо. Так вот и выходит: две законных...
- Две незаконных! – снова хохотнул мужчина.
- ...две гражданских.
- А сейчас что, нет жены? – спросила женщина.
- Сейчас нет, – горестно мотнул головой мужик. – Сейчас я потерял уже былое обаяние. Не тот, не тот... Вот раньше – ой-ой-ой мужчина был! Видели бы вы меня двадцать лет назад, – сообщил он женщине, – вы бы в меня сразу влюбились.
- Сомневаюсь, – отозвалась та.
- Честно-честно. Я очень симпатичный был... Правда, поступал всегда по-дурацки. За что и страдаю до сих пор.
- Ничего, вас наверно карты лечат, – приободрила его женщина.
- Карты! – усмехнулся шулер. – Карты что, карты ерунда. Главное в жизни – отношения человеческие, нежность...
- Красиво, красиво говоришь, – кивал мужчина.
- Что, неправильно?
- Нет, всё верно.
- Так и не может быть неверно! Это же главные ценности: семья, любовь, дети...
- А у вас дети есть? – спросила женщина.
- А как же! Четверо.
- От каждой жены – по ребёнку, – хохотнул мужчина.
- Нет, не так. От первой сын. От второй – сын и дочь. И от четвертой – сын.
- А третья что? – продолжал посмеиваться сосед
- Третья не хотела рожать. Умная была слишком.
Вернулась Таня.
- Вадь, мне так есть вдруг захотелось! – сообщила она. – Как будто неделю голодала.
- Давай поедим, – сказал Вадим. – Доставай, я тоже в туалет схожу.
Выходя из туалета, он столкнулся с проводницей. Та несла ведро со шваброй.
- А-а! – издала она возглас не то приветствия, не то возмущения. – Пришёл в себя?
Вадим молча прошагал мимо. Проводница фыркнула ему спину.
- Тоже мне, разорался как баба! – донеслось до него.
Он не отреагировал.
Таня вытирала полотенцем овощи. Они сели завтракать.
Проводница через пару минут перебралась мыть пол в вагон, но на Вадима уже не смотрела.
- Ноги! Ноги! – кричала она, орудуя шваброй.
- Хозяюшка, чай будет? – спросил её кто-то.
- Кипяток.
- Будет?
- Да.
- А почему чай сейчас не делаете? Раньше каждому разносили.
- Э-э, раньше! Раньше много чего было. Ноги!
- Было, было крушение, – доносилось из соседнего плацкарта. – На этой самой линии.
- Вот на этой прям?
- Вот на этих рельсах! Тут дорога ведь плохо сделана. Чувствуете, как трясёт?
- Да, сильно. Я всю ночь спать не могла.
- Вот, однажды поезд с рельс и сошёл.
- А господи!
- Семьдесят, что ли, человек погибло...
- Да не может быть, – включился кто-то третий. – Авария была, да, два года назад. Но там то ли три, то ли четыре погибло. Остальные так – ушибы.
- Да нет, что вы! Семьдесят человек – это же везде сообщали.
- Не помню такого.
- Так вы про ту ли аварию говорите?
- Ну два года назад которая. Не два, меньше. Год и десять месяцев – где-то так.
- А я говорю про недавнюю. Вот – пару месяцев назад.
- Не слышал про такую.
- Была, была.
- Так ещё не одна авария?! – та же женщина.
- Не знаю. Товарищ  вон ещё какую-то вспомнил.
- Два года назад точно была!
- Ну может, может... Я не помню, конечно, но может. А эта, где семьдесят жертв, вот совсем недавно случилась.
- А я про эту не слышал.
- Да везде говорили! По телевизору, по радио!..
- Не слышал, не знаю.
- Вы вообще часто здесь ездите?
- Да, частенько.
- Ну, с какой периодичностью?
- Раз в полгода приходится. Зато лет шесть уже.
- А я – чуть ли не каждый месяц!
- Так вы тоже в ту аварию попали?
- Я не попал. Я на день раньше ехал. Ещё выбирал дату – когда, думаю, удобнее. Ладно, решил, пораньше поеду. И вот как удачно! А то бы...
- Ты почитать ничего не взял? – спросила Татьяна.
- Нет.
- Жаль. Скучно же.
- Я не читаю книг.
- Почему?
- Что за глупость – книги читать!
- Газеты какие-нибудь можно было взять.
- Газеты купишь. Станция будет вот.
- Поезд мало стоит.
- В Ртищево двадцать минут.
- А когда оно?
- В десять, что ли.
- С двенадцати лет инвалид, – доносилось из другого конца вагона. Голос был женский, скорбный. – Надо уж навестить.
- А как же, а как же, – соседка была не менее печальна.
- Я ведь его и к себе жить брала, но тяжело с ним.
- Ухаживать?
- Ухаживать ладно, ничего бы ещё. Если бы он вёл себя терпимо. А он – ходит под себя, на каждый шум раздражается, орёт. Капризничает всё время.
- Да, да.
- Родная кровь, думала. Надо нести свой крест.
- Правильно.
- Так как его вынесешь?! Я и работать не могла с ним. Его и на пять минут не оставишь. А муж ушёл, второй-то, не захотел терпеть. Одна с ним осталась. На дом работу брала. Что да как да где. Гроши конечно.
- А с ним как такое вышло? Напугали что ль?
- Напугали, ага. Он до двенадцати лет ничего мальчик был, хороший. Ну было правда что-то такое – но никто и не обращал внимания. Молчал всё время, смотрел чудно как-то – ну и всё. А потом вот, как позвоночник сломал, это сказалось конечно.
- Отец тут что ли чё?
- Нет, не отец. Я с ним не жила уже тогда. Врачи.
- Врачи?
- Ага. Вот, мол, говорят ему, всю жизнь таким останешься. Всю жизнь уродом будешь.
- Ай-ай. Нельзя же так!
- Нельзя, так что скажешь им? У него после этого и стало развиваться отклонение.
- И что, плох очень?
- Плох, – тяжкий вздох. – Не разговаривает совсем. В одну точку уставится – глядит, глядит. Или орать начнёт. Час орёт, два, три.
- Сколько ему сейчас?
- Девятнадцать.
- Большой уже.
- Да... Жаль, конечно, сын, но и самой ведь жить как-то надо.
- А то, а то.
Мимо окон мелькали дома, деревья. Солнца не видно, одни тучи. Словно не рассветало.
- А снег так и не выпал, – Таня смотрела в окно.
- Да, почему-то не выпал.
- Плохой из тебя метеоролог.
- Плохой.
Дома, дома. Серые, приземистые. Станция какая-то.
- Здесь сколько стоим?
- Здесь немного. Минуты две.
- Выйти, что ли. Душно тут.
- Да, топят сильно. Даже удивительно.
- Вот-вот.
- Аркадак...
- А?
- Вон, название. Аркадак.
- А-а... Ты пойдёшь?
- Ну давай, постоим в тамбуре.
В тамбуре топтался второй проводник, светловолосый парень.
- Не выходите на улицу! – предупредил он их. – Стоим мало.
- Не, мы здесь только.
Садились двое, мужчина и женщина, пожилые. Не выходил никто.
- Места-то есть? – спросил мужчина проводника.
- Найдём.
- Есть? – подала голос женщина.
- Есть, есть.
- Фу, слава богу!
- Да тут ехать-то...
- Ну, не на ногах же.
Вадим закурил. Таня стояла в углу, руки на груди, сжалась. Казалась совсем маленькой.
- Я в детстве тоже курила.
- И много?
- Целую пачку искурила.
- Да, немало.
- Отец купил тогда штук сорок. Почему-то плохо с сигарами было, запасались все. А я одну у него стащила.
- Ты нехорошая девочка.
- Потом в лесу за домом курила. Затянулась – и оглядываюсь. А сосед наш, дядя Коля, меня увидел раз.
- Выпорол?
- Нет, что ты! Кто он такой, чтоб меня пороть. Меня и отец никогда не бил.
- И что дальше?
- Я испугалась – до смерти. А он из леса выходил. Посмотрел на меня и дальше пошёл. Я думала, папе расскажет.
- Не рассказал?
- Нет.
Поезд тронулся. Проводник закрыл дверь. Ушёл.
- Как же ты в себе силы нашла бросить?
- Да мне с самого начала не нравилось.
- Перетерпеть надо было. Раскурилась бы.
- В школе многие девчонки курили.
- Вот видишь.
- Дай попробую.
Она затянулась. Выпустила дым.
- Ого, даже носом!
- Несложно же.
- Да ты вообще профессионалка. Не закашлялась.
- Я не вдыхала.
- А вдохнуть попробуй.
Затянулась снова.
- Классман!
- Нет, всё равно кашлять тянет.
- Но не кашляешь.
- Сдерживаюсь.
- Не сдерживайся, кашляни.
- Кхы!
- Молодчина.
Шулер снова играл с соседом в карты.
- Присоединяйтесь, – кивнул Тане.
Она задумалась.
- Мы не на деньги. Просто так.
- Вадь, давай, – кивнула она Вадиму.
- Не, не буду.
- Давай, что ты?
- Не хочу. Я не люблю карты.
- Всё рано делать нечего.
- Играй, если хочешь.
- Давай, милая, присоединяйся, – звал шулер.
- Меня возьмите! – свесил голову пацан.
- Вот, вчетвером! Двое на двое.
Сели играть. Таня с мужичком против пацана с отцом. Вадим отвернулся к окну.
- Не скажите, не скажите, – раздавалось по вагону. – Бывает, что и летальными исходами заканчивается.
- Да какие летальные исходы?! Глаза оперируют!
- А что, глаза – это что-то такое несерьёзное?
- Глаза – серьёзное.
- Вот.
- Но летальные исходы невозможны.
- Да почему? Там ведь сосудов всяких, артерий, нервов – уйма. Один повреди, и всё – слепым можно остаться.
- Но не умереть же!
- Да и умереть. Повреди другой – и умрёшь.
- Нет, что-то вы не про то. Может быть, с операцией на мозге путаете?
- Все операции – это страшно. И все могут окончиться смертью.
- Да, да, – подтверждал женский голос, до этого молчавший.
- Раньше так было. Сейчас нет уже.
- От одного наркоза умереть можно! Я помню, мне операцию делали – это же ужасная вещь, наркоз!
- Да, да, да, – снова женский голос. – Мне племянница рассказывала – голоса разные слышатся и по коридору словно едешь. Когда умирают ведь так – по коридору будто едут.
- Голоса слышатся – это врачи разговаривают. А коридор – после операции в палату везут. По коридору.
- Не скажите, не скажите.
- Ну вы же живы остались.
- Жив. Еле-еле. Второй раз не хочу такого. Мне сейчас предлагают – давайте, мол, пошуруем там у вас. Нет, говорю, спасибо. Пока живу худо-бедно, на лекарствах – но лучше так.
- Вот и дотяните до того, что вам уже не поможешь.
- Ну и пусть. Больше того, что отпущено, не проживёшь.
- Правильно, правильно, – вторила женщина.
- Вот такие заблуждения и доводят до ручки. У человека опухоль: давайте вырежем, говорят, пока не разрослась. Да нет, да нет, как-нибудь уж. Авось пройдет. И всё, через какое-то время опухоль злокачественная. Ничем не поможешь – ни операцией, ничем.
- Ну, это вечно если б жить. А так – всё равно умирать.
За окнами – поля. Чёрные, грязные. Кружили птицы. Мелькали столбы, и провода – вверх-вниз, вверх-вниз.
- Это кипяток вы несёте?
- Ага.
- Поспела, значит, водичка.
- Так давно уже.
- Давно?
- Да. Почти весь титан слили.
- Да что вы говорите! А я почему не заметил?
- Не знаю. Минут пятнадцать уже все с кружками ходят.
- Ай-ай-ай. Как же я прозевал так?
- Не знаю, не знаю.
- Ну там осталось хоть?
- Да, есть ещё.
- Надо сходить. А то потом не будет.
Вадим забрался на верхнюю полку. Картёжники играли.
- Женщина в красном, – шептал шулер, не разжимая рта, – женщина в красном.
- А ну не подсказывать! – возмущались оппоненты.
- Какие подсказки? Я песню пою.
Таня сходила дамой.
- Ну вот, опять взял, – сказал мужчина. – Никаких песен! Играем молча.
- Что, опять дуете? – спросила его жена.
- Ещё не закончили, подожди.
- Да что ждать, всё ясно.
- Конечно, перемигиваются тут, – вступился пацан.
- Нет, что ты! – мотала головой Таня. – Просто удача к нам повернулась.
- Титьками! – вставил шулер. – А к вам – задницей.
Смеялся долго и отчаянно. Снова принялся напевать:
- Семь крестов на холме...
- Ну хватит! – негодовали соперники.
- Молчу, молчу
Таня сходила с крестовой семёрки. Пацан отбился.
- А вон они, семёрочки! – шулер подкинул карты. – Первая, вторая...
- Ещё давайте.
- Не, козырька себе оставлю.
- Ну смотри что делают! – возмущался мужчина. – Внаглую друг другу сообщают.
- На самом деле, – женщина вступилась за своих. – Нельзя же так.
- Нет, вам просто кажется, – ответила Таня.
- Во-во, – добавил шулер.
Пацан крылся.
- Десяткой? А на тебе десяточку. А на тебе ещё одну.
Пацан взял.
- Всё, они наши. Как у тебя там?
- Сердца, – отозвалась Таня.
- Отобьёшься, значит, если что.
- Перестаньте вы!
- Потому что я заканчиваю.
Мужичок сходил двумя тузами.
- Вы не поможете мне?
Вадим повернулся. Спрашивали не его.
- Сумку заклинило что-то.
- Сумку? Давайте посмотрим.
Пожилой пузатый мужчина наклонился над сумкой.
- Уважаемые пассажиры! – хрипло донеслось из динамиков. – К вашим услугам имеется ресторан, который расположен между десятым и одиннадцатым вагонами.
- Вадим! В ресторан не пойдём?
- А зачем? Еды полно у нас.
- Ну ладно, – Таня уткнулась в карты.
- Да, крепко заклинило.
- Она всегда так. Я не хотела её брать, да другой не было.
- Ничего, если я потяну?
- Только не сломайте! Нам долго ещё ехать.
- Хорошо, хорошо. Я осторожно.
Поезд мчался на всех парах. Вагон даже наклонялся.
- А господи! А господи!
- Вот так аварии и случаются. Ладно ещё, что у нас восьмой вагон. Хвост наверно так мотает, что всё попадало.
- Да, верно. В хвосте вообще опасно ехать. И с рельс сойти может, и отцепиться.
- И врезаются – тоже в него... Другие поезда.
- Ну, это можно и головой врезаться.
- В голове тоже опасно.
- Мы ближе к голове.
- Ну не настолько.
- Всё равно.
- Четырнадцать вагонов в составе. Мы, считай, самая середина.
- Да, нам лучше.
- Ага, ага, пошло. Так, так, давай, давай.
- Ой, спасибо вам. Я думала – не откроется уже.
- Откроется, как не откроется! Тут края у неё обтрепались. Вот видимо нитки и забиваются в молнию.
- Старая сумка уже.
- Их бы оборвать как-нибудь или обрезать.
- Дома только теперь.
- А то вы намучаетесь с ней.
- Спасибо вам. Спасибо.
- Не за что.
По вагону проходил бородатый мужик. Клал на каждый стол по пачке газет и журналов.
- Тань, вот тебе газеты.
- Ага.
- Кто выиграл?
- Конечно мы.
- Четыре раза подряд! – вставил шулер.
- Да нечестно вы как-то, – морщился мужчина.
- Всё честно. Играть просто не умеете.
- Нет, им не везло, – сказала Таня.
- Везёт сильнейшим. Везение – такой вещи вообще нет. Тот, кто умеет – тот и выигрывает.
- Молодцы, молодцы, – кивала женщина.
- Вадим, я вот эту возьму. И вот эту может.
- Бери. До Ртищево ждать не будешь?
- А сейчас сколько время?
- Через двадцать минут будем.
- Там нет таких наверно.
- Может быть.
- Ну-ка, ну-ка, дай я вот этот журнал посмотрю, – протянул руку картёжник. – О-о, какая женщина! Сколько он стоит?
- Не знаю.
- Взять, что ли?
В Ртищево газетный киоск не работал.
- Видишь, – сказала Таня. – Хорошо, что купила газеты.
На перроне копошились торговки.
- Вадь, возьмём пиво?
- Ты будешь?
- Буду.
- Бери.
- Четыре возьму?
- Давай.
- И мороженое.
- Бери.
- Какое лучше? Вот это?
- Лучше в шоколаде.
Пиво и мороженое были куплены.
- А вот это я тоже  люблю.
- Казенаки?
- Казенаки называется? Один раз только ела.
- Я ни разу.
- Давай возьмём.
- Как хочешь.
Таня купила. Отнесла всё в вагон. Потом вернулась, но на перрон уже не сходила. Стояла в тамбуре, ела мороженое и улыбалась.
- Мы во сколько приезжаем? – кивнула ему.
- В два.
- А Челябинский во сколько отходит?
- Я же говорил, не помню.
- Вечером?
- Хорошо бы, если вечером.
- Утром – плохо!
- Трогаемся! – махнул рукой проводник. – В вагон все, в вагон.
Колёса стучали отчаянно. Здесь, в тамбуре, их грохот был особенно силён.
- У тебя губы сладкие.
- От мороженого.
- Всё съела?
- Ага.
- У меня просить будешь.
- Не дашь?
- Не-а.
Закрывала глаза. Всегда закрывала.
- Значит нам ещё четыре часа?
- Меньше уже.
- А потом – ещё!
- А потом – ещё.
- Кошмар!
- Бывает и хуже.
- Я уже с ума схожу.
- По тебе не видно.
- Это внешне  не проявляется.
Целоваться в поезде неудобно, но интересно.
- Тихо, тихо, – отстранилась вдруг.
- Что?
- Идёт кто-то.
Они разнялись.
- Подожди, подожди, не здесь же!
- А я и здесь не прочь.
- Я знаю, что ты не прочь... Вадим!
- Что?
- Перестань! Тут же люди ходят!
- Ты так закричала – мне страшно сделалось.
- Я ещё громче могу.
- Ну-ка.
- Сейчас услышь.
- Ну.
- Вот тебе и «ну». Вадим!
- А ещё жена...
- Мы не женаты.
- Да уж практически.
- Мне не меньше тебя хочется, но не в тамбуре же.
- Мы в туалете закроемся.
- Ну вот, ещё лучше!
- Там можно, я знаю.
- Пробовал уже?
- Ну, я так думаю.
- Нет, там нельзя.
- Маленький минетик – можно.
- Вадим...
- Ты сделаешь мне маленький минетик?   
- Да, да ... Но не здесь и не в туалете.
- А где?
- В более подходящем месте.
- Будет ли оно?
- Ну мы же приедем рано или поздно.
- Это ещё чёрт знает когда будет!
- Ну Вадим, ну ё-моё!.. Перестань, опять идёт кто-то!
В тамбур вышел парень. Таня успела оправиться.
- О, как удачно! Сигареты не будет у вас? – обратился он к Вадиму.
- Да, пожалуйста.
- И огонька тоже.
Вадим поднёс зажигалку.
- Благодарю, – выпустил парень клубы дыма. – Шёл сейчас, думал – хоть бы встретить кого с сигаретами.
- Не за что, – отозвался Вадим.
- Далеко едете?
- До конца.
- Я тоже. Из Саратова сами?
- Нет, нам дальше ещё.
- Куда?
- Урал.
- Да, не близко.
Помолчали. Таня стояла в углу, смотрела себе под ноги.
- В ресторане ходил вот ... – продолжил парень. – Плохо кормят. Суп дрянной, макароны недожаренные.
- Так везде в поездах.
- Да, наверно... У вас в вагоне радио работает?
- Радио? Работает у нас?
- Работает, работает, – закивала Таня.
- Блин, у нас даже радио не работает. Неудачное какое-то путешествие: при посадке папку забыл, радио вот не работает... Друзья провожали, ну, само собой – хорошие были. Чёрт, надо же, папку забыл!   
- Никак без неё?
- Никак.
- Обидно.
- Да не говорите.
- Я пойду, – сказала Таня.
- Я тоже иду, – кивнул ей Вадим. – Всего вам хорошего.
- И вам того же.
Пассажиры изнемогали от скуки. Последние часы особенно тяжелы.
- Вы не из ресторана?
- Нет, нет.
- Он открыт сейчас, не знаете?
- Открыт. Идут оттуда люди.
- Свет, пойдём что ли?
- Пойдём.
- Пиво согрелось, – сказала Таня.
- Ничего страшного.
- Откроем?
- Конечно.
Вадим открыл обе бутылки. Отхлебнули.
- Еды нам до конца не хватит, – продолжала Таня. – Мы с тобой как две мельницы: ели всего три раза, а она уже заканчивается.
- Купим.
- Я думала, на всю дорогу хватит.
- Не беда.
- Денег тоже осталось – пшик.
- На еду хватит.
- Мало ли что ещё будет.
- Не умрём с голоду.
- Ну если ты так говоришь...
- Я по молодости, – доносилось до них, – алименты немного платил – вот поэтому.
- Немного – это сколько?
- Да года два.
- А потом что перестали?
- Ребёнок умер.
- Вот вам радость!
- Ну что вы! Как так можно! Я любил его.   
- Любил – не любил, а жить полегче стало?
- Не говорите ерунды. Я тогда хорошо зарабатывал – мне алименты нет ничто были. Вот сейчас если бы платить – то да. Мне пенсии и на себя не хватает.
- С пенсионеров не берут алименты.
- Просто у них дети уже больше.
- А вот если бы маленькие были? Возможно такое?
- А как же. Наверняка берут. Хотя я точно не знаю – как там что. Но пенсионеру не позавидуешь.
- А ребёнку его можно позавидовать?
- Ребёнок – глупое создание. Он не понимает ничего.
- А-а, вот в чём дело! Ну конечно, конечно. То-то вы рады, что собственный сын у вас умер.
- Опять она за своё! Да откуда вы взяли, что я рад?!
- Мужики все так – несерьёзно относятся к детям.
- А женщины что? В детских домах сколько детей оставлено!
- Так конечно, если муж не обеспечивает.
- Причём здесь муж!? Где её собственная совесть?
- Ну где вот ваша совесть была, когда вы из семьи уходили?
- Да мы не любили друг друга! Смотреть друг на друга не могли!
- Что же женились тогда?
- Что же женились! Где вы раньше были с такими вопросами?
- Убийственная у вас логика: я не виноват, все остальные виноваты.
- Это у вас убийственная. Вы же нюансов не знаете.
- Ах, там ещё нюансы были!
- Именно! Как вам это ни смешно... Какого хрена я вообще заговорил с вами!
- Вот и молчите лучше. Жену бросил, ребёнок умер у него – а он рад-радёшенек!
- Ой, блин! Какая вы глупая!
- Ну конечно, конечно. Куда нам до вас, умных, мы детей не бросаем.
- Тань, будешь мороженное?
- Ешь.
- Ну нет, может ещё хочешь?
- Ешь, я ела уже.
- Ну смотри, хочется ведь?
- Нет, не хочется.
- Смотри, какое оно вкусное, какое шоколадное! Аж слюнки текут...
- Не дразни, я не буду.
- Я ем.
- Ешь, ешь.
- Танюша, ещё в картишки? – позвал её шулер.
- Нет, спасибо.
- А то давай.
- Не хочу больше.
- Жаль.
- Я этого мужика укантамлю сейчас, – шепнул Вадим Татьяне.
- Не надо, – ответила она так же шёпотом.
- Он всю дорогу меня нервирует.
- Он безобидный.
- Ты зачем с ним играть садилась?
- Ну вот, давай ругай меня!
- Я не ругаю, я просто спрашиваю.
- Что за глупая ревность, Вадим?
- Ладно, ладно. Молчу.
- Не успели и дня проехать – ты меня приревновал уже. Я конечно рада...
- Это не ревность.
- Не ревность?
- Это забота о тебе.
- Трогательная забота.
- Да я вообще трогательный человек.
- Я успела заметить.
- Но мужик этот – козёл.
- А ты не обращай внимания.
- Ты ему улыбалась.
- Просто я приветливая.
- Ты ему широко улыбалась.
- Чепуха. Я всем так улыбаюсь.
- Нет, не всем.
- Ну не думаешь же ты, что я в него втюрилась.
- Чёрт тебя знает!
- Нет, это не мой тип.
- А какой твой тип?
- Мой тип – передо мной.
- Чёрт, я даже смутился.
- Скромняга, скромняга.
- Всё – расчувствовался, слеза покатилась. Сдаюсь – ты меня сделала.
- Вот видите деревеньку эту? – слышалось из соседнего плацкарта.
- Угу.
- Здесь я почти шесть лет прожил.
- Угу, угу. Сейчас остановка будет?
- Нет, поезд здесь не останавливается.
- Даже поезд не останавливается!
- Этот не останавливается. Остальные иногда встают. Но вы верно подметили – место глухое.
- Что же вы тут делали?
- Учителем работал.
- Учителем! Тут и школа есть?
- Сейчас не знаю. Возможно, что и нет. Но раньше была. Правда, это двадцать лет назад было.
- Мало получали наверно.
- Получал мало, но не в этом дело. Получал, как все получали. Я про другое сказать хочу: красивое это всё-таки место.
- Я бы не сказал.
- Просто сейчас осень. Летом, или зимой даже – красивое. Особенно летом. Тут луга как начинают цвести – глаз не оторвать! В лесу хорошо тоже.
- Что же вы уехали?
- Вот я про то и думаю: место красивое, живописное, а чувствуешь себя там угнетённым. Почему так происходит?
- Не знаю.
- Я тоже не знаю. Пять с лишним лет здесь жил. Всё вроде замечательно – дом у нас свой был, скот держали, природа вокруг приятная – так ведь нет же, не жилось.
- А почему?
- Чёрт его знает! Жена к родителям поближе хотела, к сестре, я тоже человек городской – уехали в конце концов.
- В город?
- В город. Приехали – и сразу как-то всё наладилось. Сразу! Даже непонятно – от чего так? Тут, видимо, всё дело в каком-то внутреннем самочувствии. Гармонии.
- Ага, ага.
- Чё, пацан, скучаешь?
- Нет.
- А чё грустный такой?
- Я не грустный.
- Хмурый какой-то.
- Надоело здесь.
- А чем тут плохо?
- Всё едем, едем...
- Домой хочется?
- Угу.
- Ну ничё, совсем ерунда осталась. Ты в Саратове живёшь?
- Да.
- В каком классе?
- В седьмом.
- Скоро школу закончишь!
- Не скоро ещё.
- Ну как же, девять классов – и всё наверное.
- Я одиннадцать буду кончать.
- Одиннадцать! В институт что ль метишь?
- А что?
- Да ничё, дело хорошее. Только если в институт все пойдут – кто работать будет?
- Не все в институт идут.
- Я вот институтов не кончал, после школы сразу работать пошёл. Вот посмотри, какие у меня руки! Видишь! Мускулистые, сильные. Вот потрогай мышцу! Потрогай, потрогай. Ну как?
- Твёрдо.
- Вот! Это всё оттого, что работал. А вот ты – если в институт пойдёшь – таким дохлым и останешься на всю жизнь.
- Я качаться буду.
- Качаться! Качаться – это ерунда. Чтобы по-настоящему сильным быть – надо работать. Работать, ясно?
Время текло медленно, но показатели свои всё же меняло.
- Сколько там, Вадь?
- Полтора часа.
- Переодеваться будем?
- Да, давай.
- В туалете никого нет?
- Никого.
- Пойду, переоденусь.
Ушла. Вадим переоделся прямо в вагоне – кого тут стесняться?
- Что, подъезжаем вроде?
- Да, подъезжаем.
- Сколько ехать ещё?
- Полтора часа.
- Ну, это немало. Можно и поспать.
- Поспи.
Картёжник не лёг конечно. Начал собирать вещи – стакан, ложку. Супруги с сыном тоже шевелились.
- Такая грязь в туалете! – вернулась Татьяна. – Встать негде!
- Туалет свободен? – спросили её.
- Один человек.
- Один? Пойти надо, а то скоро много будет.
- Ты переоделся уже?
- Угу.
- Что не подождал?
- Я так.
- Лет двенадцать назад я вот так же к Саратову подъезжал и тут стоп-кран сорвали.
- А батюшки!
- Тряхнуло сильно. Вещи с полок попадали, люди тоже. Но без жертв обошлось.
- Ой не дай бог!
- Стоп-кран, говорите?
- Да.
- Сомнительно.
- Почему?
- Они ведь не работают.
- Почему это не работают?
- Не работают. Так просто, для видимости стоят. Вот сорвите его сейчас – ничего не будет.
- Делать мне больше нечего. Срывайте, если хотите. Но не советую – за это ответственность предусмотрена.
- Уголовная?
- Административная.
- Э-э, ерунда всё это. Какая ответственность, если это обман. Дети играют с ними. Не видели, туда-сюда дёргают?
- Не видел. Это где так?
- Везде.
- И в нашем поезде дёргали?
- Они здесь проволокой прикручены. Но это всё обман.
- Ну сорвите давайте, а мы посмотрим.
- Что его срывать, я знаю, что ничего не будет.
- Кому билеты нужны? – орала проводница. – Кому нужны – подходите.
- Нам нужны? – вскинула глаза Таня.
- Да нет.
- Может, понадобятся?
- Навряд ли. Это ведь тем надо, кому их потом оплатят. А нам кто оплатит?
- Пойду, возьму всё же.
- Как хочешь.
- Бельё не забываем сдавать! – снова подала голос проводница. – Матрацы на верхние полки.
- Бельё захвачу, – вернулась Татьяна. – Всё здесь?
- Да.
- Эх, приеду сейчас, ванную себе налью! Только бы горячая вода была.
- А сейчас плохо с водой. У нас – постоянно отключают.
- У нас то же самое.
- На девятом этаже живём. Напор видимо несильный. Даже если есть – так, струйка только.
- Допьём, может, воду? – вернулась Таня.
- Давай. Сто грамм не оставлять уж.
Она открыла бутылку.
- Взяла билеты?
- Нет, не стала.
Пила.
- Сейчас как, значит, действуем? – говорила, передавая. – К кассам в первую очередь?
- К кассам, да.
- А вот может наш поезд прямо в это время отходить?
- Днём?
- Да. Вот, в два допустим.
- Теоретически – да. Но это было бы слишком здорово.
- Только бы не ночь сидеть!
- Здесь большой вокзал. Милиции полно.
- Всё равно.
Последние минуты – самые тяжёлые. Они тянулись как часы. Поезд же, казалось, двигался совсем не быстро сейчас – мимо неторопливо проплывали столбы, здания. Все пассажиры были уже одеты, собраны.
- Немного ещё, – слышался чей-то голос. – Вон, вокзал уже видно.
Поезд остановился.


                Женщина и предметы

Женщина любила настенные часы. Они висели напротив её кровати, и в любую минуту она могла узнать время, лишь бросив на них взгляд. Время, которое показывали часы, всегда радовало её. Они показывали столько, сколько она хотела. Причём не делала для этого никаких усилий. На задней стенке часов имелось отверстие для ключа и ключ был где-то, она помнила о нём, но искать его не пыталась. Зачем заводить часы, если они показывают то, что надо. Они пылились вот только и хотя бы раз в неделю приходилось протирать их. Сначала влажной тряпочкой, потом сухой.
Ещё она любила журнальный столик. На нём лежало несколько журналов, но столик она любила не из-за них, а сам по себе. Он был сделан из лёгкого металла, окрашен в причудливый цвет и потому невольно приковывал внимание. Если смотреть на него с разных сторон, то столик представлялся разными животными: при входе в комнату он казался готовой к прыжку пантерой, спрятавшейся под скалистым утёсом; с дивана он виделся тяжёлым и глуповатым медведем, тянувшем к небу лапы; от окна он чудился напряжённым в злобном ожидании кабаном, сверкающим маленькими противными глазками и готовым ринуться вперёд при первом же твоём движении; со стороны стенки, сделанной из красного дерева – которую женщина не любила почему-то и о которой не будет сказано больше ни слова – столик мерещился вгрызающимся в жертву львёнком, грива его развевалась на ветру, а оголённые зубы разрывали чью-то плоть. Львёнок был сосредоточен и мил. Сверху столик был похож на озеро, которое сотворил мифический демон мановением своей руки. Женщина обходила столик со всех сторон, богатое воображение помещало её в причудливые декорации – там звери оживали, пугали её, смешили. Самым любимым в том путешествии был всё же момент, когда добрый и благородный демон творил из пустоты озеро хрустально-чистой воды, протягивая его ей, словно предлагая окунуться в нём, забыться и очиститься. Журналы, валявшиеся на столе, она не смотрела давно. Они были старые и лежали здесь просто так, для оправдания названия.
Особой любовью женщины пользовалась копилка, сделанная из металлической банки для чая. Сверху, на крышке, было проделано отверстие для монет, сама же крышка плотно была припаяна к краям и пожелай её кто-либо вскрыть, ему пришлось бы взламывать её ломом. Копилка была не пуста, кучка монет шуршала в ней при встряхивании – их было немного однако, они едва закрывали дно. Она уже и не помнила, когда завела её, отсюда можно было сделать вывод, что заполнялась копилка крайне медленно и нерегулярно. Банка, из которой она была сделана, потёрлась уже, но на ней всё ещё можно было разглядеть рисунки: слона, пробирающегося между лианами и улыбающуюся девушку на фоне чайной плантации. На остальных гранях рисунки повторялись. Самое занятное в копилке было то, что её можно было трясти и монеты внутри издавали отрывистые, противные, нервные какие-то, но и завораживающие звуки. Наверно, это и есть музыка, думала женщина.
В кресле её особенно привлекали подлокотники. Они были ровные, полированные, правильные и она любила гладить их ладонями. Ладони всегда были тёплыми и оставляли на полировке следы влаги, которая вроде бы улетучивалась тотчас же, но если присмотреться – задерживались на ней мутными оттисками. Она трогала их, гладила, полировка становилась совсем тёмной от этого – тогда женщина брала тряпку и вслед за часами протирала ею подлокотники. Сделать их снова чистыми было сложно – грязь только размазывалась, поэтому она тёрла особенно долго и особенно тщательно, так ни разу и не оставаясь довольной результатом.
Скамейка у дома мало интересовала её, а вот самодельные качели чуть поодаль всегда вызывали внутренний трепет. Они были приделаны к толстому берёзовому суку – верёвка крепилась к нему одним концом, спускалась вниз, делала поворот, отклонялась в сторону и снова уходила вверх, где цеплялась за сук другим своим концом. Здесь была и дощечка для сиденья – без седока она на верёвке не держалась, поэтому её ставили на землю, прислоняя к стволу. Дощечка была небольшой, как раз под задницу; на противоположных её сторонах, тех, что соприкасались с верёвкой, сделали треугольные вырезы, чтобы при катании верёвка не сползла с неё. Доска была гладкой, без зазубрин и шершавостей. Женщина подходила к берёзе, клала дощечку на верёвку, садилась и, оттолкнувшись, принималась кататься.
- Я катаюсь здесь всю жизнь, с самого раннего детства.
- Очень милые качели.
- Очень милые? Это не просто качели, это маленький самолёт. С помощью них отрываешься от земли.
- Я не люблю отрываться от земли. Боюсь высоты.
- Трусишка, это же весело!
- Веселись, веселись.
- Хочешь со мной?
- Здесь место для одного.
- Я сяду на колени.
- Я уроню тебя.
- Давай попробуем!
- Нет, не надо.
- Как хочешь.
- Кто их сделал?
- Не знаю. Они всегда были здесь.
- Верёвка новая. Должно быть, её приделали недавно.
- Должно быть. Отойди немного.
- Не взлетай высоко.
- Высоко – лучше всего!
- Упадёшь.
- Ни разу ещё не падала.
- Молодец.
- А ты – трус, Трус, трус, трус.
- Да, я трус.
Она просила порой: подари мне что-нибудь такое, что я никогда не видела!  Но что же подаришь, разве осталось в этом мире что-нибудь, что она не видела? Неудачный же подарок мог оскорбить её. Так и ходила она неодаренная, но понимала и сама, что так лучше.
Ты шептал:
- Мой любимый предмет – это камень, что ты носишь на груди. Он такой изящный, такой необычный. Что за цвет это, ты не знаешь? Я не видел раньше такого цвета. У камня причудливая форма, мне никак не удаётся представить его целиком, я вижу лишь одну из сторон, другая не видна, и когда он поворачивается ею ко мне, форма его меняется совершенно. Повернувшись же ещё, прежней стороной, форма его уже не та, что была раньше. Не та, не та, я бы заметил. Вот он вертится и всегда другой. Но самое волшебное в нём то, что он покоится между твоих грудей. Я хотел бы так же: заснуть, успокоиться, окаменеть и целую вечность пребывать на твоей груди...
Предметы формируют чувства. С ними лучше быть слепым, потому что глаза видят совсем не то, что представляют они из себя в действительности. Лишь при касании, под рецепторами кожи могут они раскрыть свои замыслы. Все они злы, конечно, эти замыслы, все до одного. Злы и остервенелы, но злость у каждого разная. Бывает и трогательная.
Она отвечала:
- Это просто талисман.

- На вокзал? – спросила Таня.

- Да, – кивнул Вадим.
- А вот какой-то отходит.
- Нет, – усмехнулся он, – это не наш.
- А что если наш?
- Это слишком большое западло. Так не бывает.
- Именно так бывает.
- Ну, нам всё равно его не догнать.
Вереницы пассажиров двигались к зданию вокзала. Вадим нёс обе сумки. Они были значительно легче сейчас – большую часть продуктов они съели. Татьяна семенила с боку, держа Вадима двумя пальцами за рукав. Вид у неё был встревоженный.
- Вадим, не беги так! – попросила она.
Он сбавил обороты.
- Я сейчас потеряю тебя.
- Держись, не теряй!
- Я не поспеваю.
Они вошли в кассовый зал. У касс людей стояло немного, их и работало всего две. Но Вадим пошёл не к ним, а к справочной. Таня примостилась рядом.
- Не подскажете, – нагнулся Вадим к окошечку, – на Челябинск когда поезд будет?
- Вадим! – дотронулась до его плеча Таня. – А вдруг он не ежедневный! Через два дня только. Или три.
Вадим нахмурился. Хотел что-то ответить, но девушка в справочной его опередила.
- Завтра утром. Восемь тридцать.
- Когда? – переспросила Таня.
- Завтра, восемь тридцать.
- Мама родная!
- Да, не очень удачно. Хотя вот ты сказала, и я напрягся – вдруг действительно два дня ждать.
- Всё равно не лучше.
- Сейчас я точно вспомнил, что он по утрам отходит. Плохо. Я надеялся, ещё сегодня уедем.
- Почти сутки ждать!
- Не сутки, меньше.
- А по-другому нельзя добраться?
- Как?
- На автобусе, ещё как-то.
- Нет, до Челябинска отсюда автобус не ходит.
- Я так и знала, что всё не слава богу будет!
Вадим одарил её насмешливым взглядом.
- Так, давай-ка мы в очередь встанем, – сказал он, направляясь к кассе. – А то и завтра не уедем.
- А Челябинский стоит ещё, – донёсся до них чей-то голос.
Они обернулись. У перил стоял пацанёнок лет двенадцати.
- Стоит? – переспросил Вадим.
- Стоит, стоит, – закивал пацан. – Только что его видел. Ещё успеть можете.
- Побежали!? – смотрела на него Таня.
- Какой поезд, что ты. Только что ведь сказали – завтра утром будет.
- Дополнительный пустили, – говорил пацан. – Так часто делают.
- А вдруг? – не унимался Таня. – Знают же люди. Успеем ещё.
- Ну куда ты побежишь без билета? Да и вообще, какой поезд, он плетёт тут что-то.
- Как хотите, – пожал плечами пацанёнок. – Себе же хуже делаете.
- Сейчас, узнаем всё, – Вадим встал в очередь.
- Пока она дойдёт! – отвернулась недовольная чем-то Таня.
- Всего три человека. Да и не может сейчас быть никакого поезда.
Поезда действительно не было. На вопрос Вадима кассир лишь изобразила удивлённую гримасу.
- Дополнительный? Никогда такого не было. Тем более на Челябинск.
- Завтра?
- Завтра. Будете брать?
- Да, два плацкартных.
Купив билеты, они направились в зал ожидания. Пацанёнок стоял у расписания и глупо улыбался им. Таня тоже улыбнулась ему, ласково и порицательно, и помотала головой, словно говоря: «Что ж ты так...» Он на её улыбку посерьёзнел вдруг и сжал брови. Что-то произнёс. Таня его не расслышала. Пацан зашагал за ними.
У входа в зал ожидания их остановил милиционер.
- Документы!
- А в чём дело? – удивился Вадим.
- Документы есть у вас?
- Да, конечно.
- Вот и показывайте.
Вадим, за ним Татьяна, полезли за документами.
- Куда едете? – продолжал задавать вопросы сержант.
- Челябинск.
- Билеты купили?
- Да.
- Разрешите взглянуть.
Вадим передал билеты.
- Только два билета.
- Нас двое.
- А ребёнок?
- Это не наш ребёнок.
- Не ваш? А чей?
- Не знаем.
- Ты с ними? – повернулся милиционер к пацану. Тот отирал спиной стену.
- Не-а.
- Где твои родители?
- У меня мама тут работает.
Милиционер окинул его пытливым взглядом и оставил в покое.
- Кем друг другу приходитесь?
- Это моя жена.
- Фамилии разные. Да и...
- У нас гражданский брак.
- На тринадцать лет вы её старше.
- Что здесь такого?
- С вами всё в порядке? – спросил милиционер Татьяну.
- Да, всё в порядке.
- Вы действительно его жена?
- Действительно.
Милиционер помолчал.
- Ну ладно, – изрёк после паузы. – Вот ваш паспорт, – отдал документ Тане, – а вы, – кивнул Вадиму, – с сумками пройдите за мной.
Сказав это, он не оглядываясь зашагал в конец зала – туда, где на одной из дверей значилась надпись «Милиция». Вадим пошёл за ним.
- Здесь подожди меня, – бросил он Тане. – Вот здесь прям, никуда не уходи. Я сейчас.
Татьяна, несколько обескураженная, спрятала в кармане паспорт и в нерешительности осмотрелась по сторонам.
- Всё, хана ему, – донёсся голос пацана, он топтался здесь же. – Оттуда живым не выходят.
- Господи!.. Почему?
- Вломят ему как следует – имя свое не вспомнит.
- Но за что?
- Они найдут за что. Не увидите вы его больше.
- Не может быть!
- Может, может. Какое-нибудь дело обязательно ему пришьют.
- Он ни в чём ни виноват!
- У них все виноваты.
Таня заволновалась. Она и раньше была неспокойна, но сейчас её просто затрясло. Испуганно, затравленно оглядывалась она по сторонам. Сердце забилось так сильно, что его стук можно было услышать и на расстоянии. Она побледнела. По залу проходили ожидавшие своих поездов пассажиры, уборщица со шваброй протирала пол, слышался звук работающего телевизора. Ей казалось, что сейчас произойдёт что-то ужасное, что-то такое, чего и представить было невозможно.
- А вы красивая девушка, – заговорил снова пацан. – Вас как зовут?
- Оставь меня в покое! – ответила она яростно.
- А лет вам сколько?
- Сейчас придёт мой муж и он тебе таких оплеух навешает, что ты на всю жизнь запомнишь.
- Нет, он уже не придёт.
Таня метнула отчаянный взгляд к двери милицейского отделения – Вадим шагал к ней навстречу. Выглядел он спокойным и обе сумки были при нём.
- Пойдём, присядем где-нибудь, – сказал он, подойдя.
- Что там было?
- Да ничё. Ерунда.
- Ерунда?
- Сумки осматривал.
- Господи, я так разволновалась!
- Всё нормально, - улыбнулся Вадим.
- Он искал что-то?
- Наверное.
- И что?
- Ничего.
- А паспорт?
- У меня паспорт.
Таня глубоко вздохнула. Бросила взгляд в сторону, на пацана – тот удалялся  в другой конец здания.
В зале ожидания свободных мест оказалось предостаточно. Они уселись и перевели дыхание.
- Сколько сейчас? – спросил Вадим.
- Без двадцати три. Ещё ждать да ждать.
- Ничего. Время быстро летит.

Вадим сидел в кресле полуразвалившись, Таня – наоборот, собранно. Молчали, лишь иногда перебрасывались пустыми фразами.
- Фильм идёт какой-то, – говорила Татьяна.
Она сидела к телевизору лицом, но тот был далеко – она щурилась, вглядываясь.
- Какой?
- Да вот понять не могу.
- Наш?
- Нет, не наш. Переводят же, слышишь?
- Выключили бы его лучше. Раздражает только.
- Не любишь телевизор?
- Нет.
- А я люблю хороший фильм посмотреть. Скучно же без телевизора.
- С ним ещё скучнее.
- И почитать нечего.
- У тебя газеты были.
- Я прочла уже. Хочешь?
- Нет, спасибо.
Вадим сходил в буфет. Принёс два стакана кофе и две булки.
- Я кофе не очень люблю, – сказал, вернувшись, – но там ничего лучше нет.
- На вокзалах плохой кофе.
- Да наверно уж.
- Вот как-то папа привозил из Минска очень хороший. Ароматный такой, вкусный – до сих пор помню. Импортный какой-то.
- В зёрнах?
- Да, в зёрнах. А кофемолки у нас нет – мы его через мясорубку прокручивали. А потом заваривали по рецепту из газеты – специально рецепт где-то папа вырезал. Такая вкуснятина получилась!
- Я бы чая выпил. Чай больше люблю.
- А что там есть ещё?
- Вода, пиво. Выпечка какая-то.
- Сходить надо тоже.
- Сходи.
Таня сходила. Купила жвачку, а в киоске – какой-то женский журнал.
- Будешь жевать?
- Давай.
- Красивая девушка, – показала на обложку.
- Эта? Образина!
- Э-э, ничего ты не понимаешь.
Время шло. На улице уже стемнело. В зале зажгли свет. Вадим всматривался – кто ещё, кроме них, собрался провести здесь всю ночь. Таких набиралось немного.
- Вадь, – шепнула наклонившаяся к нему Таня. – Я в туалет хочу.
- Иди.
- Где он тут?
- На первом этаже.
- Где именно?
- Выход представляешь где?
- Да.
- Вот он от него направо. Направо, направо, до самого конца. Там в углу туалеты.
- Проводи меня, а?
- С сумками что ли?
- Ну, с сумками пусть.
- Одна сходи.
- Я боюсь.
- Места займут, если уйдём.
- Ну ладно, схожу одна, – обидчиво поджала Таня губы.
Она отсутствовала довольно долго. Вернулась с двумя стаканчиками мороженого.
- Держи, – протянула ему один.
- Ого, мороженое!
- Пломбир.
- Ты что так долго?
- Прогулялась. Там автоматы стоят, интересно. Один парень при мне целую кучу денег выиграл.
- Кучу мелочи.
- Ну да. Но там всё равно много.
- Ты тоже играла?
- Не-ет.
- Правильно. Не фиг деньги на ветер бросать.
- Ну почему, там часто выигрывают.
- Не знаю, не замечал.

Смотрю сейчас на небо: оно покрыто тучами. Тяжелыми, плотными. Если мне не изменяет память, небо затянуто ими каждые два дня из трёх.
- Недолго, Вадим! – просила Таня.
- Недолго, недолго. Пройдусь по вокзалу и обратно.
- Влипнешь сейчас в какую-нибудь историю.
- Да ну брось!
- На вокзале сидеть надо, а не шастать.
- Расслабься. Тебе купить что-нибудь?
Таня пожала плечами. Он зашагал к лестнице.
- Вадь! – крикнула она вслед.
- Что?
- Куртку поправь. Сзади.
Вадим дёрнул себя за полы куртки. Клок свитера, выбивавшийся из-под неё, исчез. Татьяна тяжело вздохнула и погрузилась в чтение. Исподлобья посматривала по сторонам.
Вадим спустился к билетным кассам. Здесь и сейчас стояло совсем немного народа, движение тоже было вяловатое – изредка и совсем неторопливо пересекала зал пара-тройка человек. Он казался очень большим от этого, пустынным и гулким.
Пойдя его наискосок, Вадим выбрался из здания наружу. Встал у дверей и закурил. Было прохладно. На одном из перронов растянувшаяся вдоль состава шеренга пассажиров ждала посадки.
- Мужчина, угостите сигареткой, – донёсся сбоку прокуренный женский голос.
Он обернулся. Невысокого роста некрасивая девушка с усмешкой смотрела на него.
- Кажется, хорошие у вас, я по запаху почувствовала.
- Да нет, не очень, – отозвался Вадим, протягивая пачку.
- Ну всё равно, – достала она сигарету. – Приятно у такого интересного мужчины стрельнуть сигаретку.
Вадим отряхнул со своей сигареты пепел, протянул девушке. Она закурила.
- Ну, а вы говорите нехорошие! – выпустила дым. – Класс!
- Я рад, что вам нравится.
- Здесь паршивые сигареты продают.
- Да? Почему?
- А у нас табачный король есть, он весь город контролирует – так вот он дерьмо какое-то дешёвое ввозит, чтобы больше денег срубать. Ну а народ что – приходится курить что есть.
- Да-а. Печально.
- Не говорите-ка... А вы куда едете?
- Сыктывкар.
- У-у! Работаете там?
- Да. Резчиком льда.
- Льда?
- Ага.
- Здорово! А как это?
- Ну, на праздники всякие – на Новый год, да на прочие – возле ёлок фигуры сказочные устанавливаем, лабиринты.
- А, да-да-да, знаю. Я всегда по ним лазила, когда маленькой была.
- Такая вот профессия.
- И много платят?
- Немало.
- Ой! – спряталась вдруг девушка за Вадима, – прикройте меня, пожалуйста. Вот этот козёл чтоб не видел.
К ним приближался маленький коренастый мужичок с пышными чёрными усами.
- Вот ты где! – на ходу крикнул он. – Вылезай, не прячься, я тебя видел.
Девушка нерешительно выступила из-за Вадиминой спины.
- Ты куда пропала? – подошёл он к ним.
Она не отвечала. Развязано затягивалась сигаретой.
- Привет! – сунул мужик руку Вадиму. Тот ответил на рукопожатие. – Ты с ней что ли?
- Нет, он не со мной! – ответила девушка раздражённо. – Мы просто стоим, курим.
- А-а... Ты куда запропастилась? Я час тебя ищу.
- Здесь стою. Всё время стояла.
- Пойдем, руководство зовёт.
- Чё так?
- Уезжаем.
- Почему?
- Дело есть. Сегодня всё равно здесь дохлый номер.
- Ни фига себе! – покачала девушка головой. – Ладно, докурю сейчас.
- Откуда сигареты такие?
- Вот, человек угостил.
- Да-а? Слушай, друг, позволь сигарету. Не в падло если.
- Пожалуйста, – Вадим достал из кармана пачку.
- А то мы тут такое курим!.. Я в огороде табак посадил, несколько кустов. Лучше уж самосад, чем парашу эту.
Мужик подкурил с его сигареты.
- Ага, спасибо, – кивнул. – Ну чё, пошли? – обратился к девушке.
- Пошли, – вяло отозвалась она. – До свидания, – повернулась к Вадиму.
- До свидания, – ответил он.
- Счастливо вам доехать! Дай бог здоровья.
- Вам так же.
Парочка скрылась за зданием. Посадка на поезд заканчивалась – основная масса пассажиров переместилась в вагоны, лишь несколько провожающих оставалось на платформе, махая ладошками. Вадим откинул бычок в сторону и вошёл в здание.
Прошёлся вдоль киосков. Смотрел рассеянно, невнимательно. Подошёл зачем-то к справочному компьютеру и несколько минут нажимал на кнопки, выводя на экран информацию об отправлении и прибытие поездов. В графе «Наличие мест» везде значились свободные места. Помнится, в те стародавние времена, когда мне приходилось много ездить по стране, я всегда сталкивался с проблемой билетов. Их постоянно не хватало, поезда ходили набитые битком, приходилось упрашивать проводников – некоторые, самые сердобольные, пускали иногда, да и то лишь на третью полку. Много я намотал километров на этой самой третьей полке. Ощущение пребывания на ней – жёсткой доске где-то под потолком с постоянным опасением свалиться во сне – не покидает меня до сих пор. Это ощущение иллюзорности, призрачности – не то окружающего, не то самого себя. Люди дороги любят это чувство.
- Куда едете?
Вадим обернулся. Средних лет мужчина стоял у него за спиной.
- Не в сторону Урала?
Вадим окинул его взглядом. Мужчина выглядел прилично.
- А что?
- На автобусе не хотите поехать?
- Отсюда не ходят автобусы.
- Это не рейсовый. Просто мы едем туда, людей берём.
- Куда именно?
- Челябинская область.
- Челябинская?
- Вам туда же?
- Мне в сам Челябинск.
- Ну вот, по пути. Мы до Карталов.
- У меня билеты на поезд.
- Так поезд утром только! А мы прямо сейчас едем. Неужели хочется здесь ночь сидеть?
Вадим задумался.
- Ну а как я из Карталов буду до Челябинска добираться?
- Тоже на автобусе. Там ведь рукой подать.
- С пересадкой ехать...
- Ну вот сам посуди, – не унимался мужчина. – Когда ты будешь дома, если на поезде поедешь? Послезавтра утром! Послезавтра – две ночи целые! А на автобусе если? В Карталах мы завтра к обеду будем. На автобус там сядешь и к вечеру в Челябинске. На ночь меньше!
Вадим переварил информацию.
- А стоить это сколько будет?
- Сколько ты за билет отдал?
- Пятьсот.
- Ну вот пятьсот и нам отдашь.
- Пятьсот – это до Челябинска.
- Ну хорошо, пусть будет четыреста. Пойдёт?
- А что за автобус?
- Автобус школьный, «Пазик». Я из школы сам, завхоз. Мы тут компьютеры покупали.
- Сколько вас едет?
- Нас-то двое: я и шофёр. Но четверых я уже нашёл. Если поедешь, то пятеро пассажиров будет. Я, правда, поищу ещё. Мы ведь тут не за коммерцией гонимся, нам бы бензин оправдать.
- Билет сдавать...
- Сдашь, что тут такого! Мы подождём, не волнуйся. Вот смотри, – он подошёл к стеклянной стене, сквозь которую открывался вид на площадь, – вон он стоит.
Автобус действительно был там.
- Не знаю, – сказал Вадим. – Жена ещё со мной...
- Отлично, жену бери! Нам чем больше, тем лучше.
- Поговорю с ней тогда. Как решим.
- Хорошо, мы будем ждать вас. За двоих восемьсот тогда будет. В любом случае лучше – и дешевле, и быстрее.
Вадим вернулся в зал ожидания.
- Ты куда исчез? – обеспокоено спросила Таня.
- Никуда. Я всего пятнадцать минут отсутствовал.
- Не пятнадцать, а целых сорок! Я уже волноваться начала.
- Ну вот же я, живой, здоровый.
- Ладно хоть так... – улыбнулась она.
- Слушай-ка. Мне тут на автобусе предложили ехать.
- В Челябинск?
- Не в сам, в Карталы. Это город в Челябинской области.
- А зачем нам Карталы?
- Прямо сейчас поехали бы. Из Карталов до Челябинска километров двести пятьдесят, на рейсовом автобусом добраться можно. И ехать – на ночь меньше.
- А что за люди?
- Леваки какие-то, но приличные. Если сейчас поедем – завтра к вечеру дома будем.
- А на поезде – послезавтра?
- Да.
- Это стоит наверно дорого?
- Восемьсот.
- С каждого?
- За двоих.
Таня помолчала.
- Какие твои соображения? – спросила его.
- Я бы не прочь поехать. Билеты сдадим, и всё. Ночевать здесь не придётся.
- Ночевать не хочется.
- Ну поехали тогда.
- А они будут нас ждать? Вдруг уехали уже.
- Подождут, я договорился.
- Ну давай. Вот только сдадим, а они не поедут.
- Они поедут. Но если что – ещё купим. Билеты есть, свободно.
Они спустились вниз, к кассам. Завхоз стоял там, видимо ждал их.
- Ага, решились! Ну и правильно. Здравствуйте, – кивнул он Тане.
- Здравствуйте, – ответила она.
- Я вас тут решил подождать, чтобы не подумали, что шарлатан какой-то. Сдавайте билеты, а я вас провожу.
Вадим сдал билеты, получил назад деньги. Мужчина повёл их к автобусу. Автобус оказался старенький, потрёпанный. Завхоз дал знак шофёру, тот открыл дверь.
Они вошли внутрь.
- Ещё двое, – сказал завхоз.
- Ага, – кивнул шофёр. – Вы в конец проходите, тут захламлено всё.
На сиденьях и под ними стояли ящики с компьютерами. Свободными значились только несколько задних кресел. Два из них были заняты – пожилые мужчина с женщиной сидели на одном, и молодая женщина с ребёнком на другом. Вадим с Татьяной уселись на самое дальнее сиденье.
- Располагайтесь, – просунув голову в дверь, говорил завхоз. – Чувствуйте себя как дома. Я пройдусь, – повернулся он к водителю. – Может, найду ещё кого. Нет, так поедем.
- Ладно, – ответил шофёр.
Пассажиры молча смотрели в окна. Площадь была пустынной в этот час.
- Тронемся – поесть надо, – шепнула Таня.
- Поедим.
Пожилая женщина повернулась к ним.
- А вы до Карталов тоже?
- Да. Хотя так – до Челябинска, – ответила Таня.
- А-а. А нам вот именно в Карталы. Вы поезда ждали?
- Ага.
- И мы тоже. Но так лучше, я думаю. Завтра днём уже дома. А то только следующей ночью бы.
- Конечно, конечно.
Завхоз отсутствовал недолго.
- Всё, – объявил он водителю, залезая в автобус, – поехали. Нет больше желающих.
Шофёр завёл мотор.
Вадим смотрел на Таню. Она была серьёзной, задумчивой и грустно смотрела в окно. Автобус выезжал с площади на дорогу.

               
                Без женщины

Мужчины собираются в компании и обсуждают преимущества Суэцкого канала перед Панамским. Обильные  муссоны над Индонезией тоже являются предметом для разговора. Открытия последних лет о существовании жизни в глубинах Марианской впадины и вовсе вызывают жаркие споры и распри – они ломают все представления о происхождении жизни на Земле. Мир всё более тревожен в наши дни: неокрепшему сознанию тяжело справляться с теми изменениями, что происходят в нём ежедневно. Мужчины не остаются в стороне от глобальных проблем – более того, они считают себя  причастными к ним. Любые дуновения отмечаются их внимательным и беспристрастным взглядом. Мужчины старомодны и консервативны: многое, очень многое воспринимается ими с недоверием, непониманием и даже враждебностью. Большинство из них полагает – и уверено в своих убеждениях – что цивилизация зашла в тупик. Что великие и вечные смыслы утеряны, заменены не менее помпезными, но пустыми – они, по крайне мере, не видят ни капли смысла в застёгивании курток с помощью молний. Достаточно и пуговиц.
Мужчины поднимают со столов тяжёлые зажигалки, нажимают на клавиши и подносят к вырывающемуся из пасти драконов пламени толстые и душистые сигары. Чтобы раскурить их, требуется некоторое усилие. Мужчины крепки и здоровы, они раскуривают сигары без труда. Снопы густейшего дыма вырываются изо ртов и ноздрей и волоски усов дрожат под его напором. Они разглаживают их лёгким движением руки и погружаются в сладостные ощущения, пытаясь уловить моменты блаженства – моменты, когда напряжённый и пытливый мозг, окутанный парами благостного никотина, не в силах больше сопротивляться его чарам и уносится в волнующее путешествие к берегам удовлетворения. Вкусовые ощущения тоже важны сейчас: приторно-едкий, но и сладкий осадок дыма задерживается на языке – всего на несколько кратких мгновений – улетучивается неожиданно и заставляет расслабленную руку с дымящейся сигарой вновь совершать неторопливое движение ко рту. Губы трепетно встречают зажёванный и смоченный слюной конец сигары, вытягивают всю сладость и расплываются в блаженной и кроткой улыбке.
Свободная же рука тянется к бокалу. Матовый хрусталь мерцает пылинками звёзд, рубиновый напиток внутри искрится и манит. Кажется, что тугие потоки свивают его глубинные нектары в замысловатые колебания. Вот тёмная струйка терпкости уводит за собой на дно рассыпчатые кристаллы – они послушно несутся, ведомые, к выпуклости дна, ударяются об него и вновь воспаряют ввысь, к поверхности, где разливаясь волнующей переливчатостью, словно говорят: «Вкуси меня, достойный». Мужчины вкушают его: напиток врывается в алчную гортань, в трепещущее чрево – они нехотя возвращают бокалы на полированную поверхность стола и откидываются на спинку кресел.
- Ваш ход, – говорит кто-нибудь из них.
Другой выдёргивает из раскрытых веером карт одну желанную и кладёт на стол.
Воздух изумления вырывается у всех – эта карта никак не ожидалась сейчас, она портит всё, её не хотят видеть другие, она означает для них проигрыш, её не должно быть здесь, да и вроде вышла она уже давным-давно... Но нет, она здесь, она реальна, с ней надо мириться.
- Пас, – говорит один, бросая карты на стол.
- Пас, – вторит ему ещё кто-то.
- Пас, пас, – раздаются звуки падающих на сукно карт.
Победитель добродушно улыбается и поднимает весь банк. Его соперники расстроены, но не очень – настроение слишком хорошее, чтобы впадать в печаль. С безобидными шутками они поздравляют коллегу с выигрышем – тот принимает их с учтивой и благодушной деликатностью. Карты сметают со стола, победитель распечатывает новую колоду и сдаёт.
- В разнообразии черт проявляется индивидуальность, – говорит он. – Личность – это обладатель ярких, выпуклых особенностей, присущих лишь ему и никому другому. Чем ярче особенности, там оригинальнее личность.
- Потусторонние миры существуют, – продолжает за ним другой. – Человеческий мозг и те функции, которые он выполняет – в первую очередь это относится к зрению – настолько несовершенны, что приписывать ему абсолютность в процессе познания по меньшей мере абсурдно. Это не проблема веры, как можно решить поначалу, нет, это строго научная проблема. Обнаружение этих миров лежит в плоскости научных изысканий, которые, как правило, направлены совсем на другое.
- Будущее, – вступает третий, – вот самое страшное слово, самый страшный образ, который нависает над нами дамокловым мечом. Будущее – это неизвестность, а я не хочу неизвестности. Я хочу стабильности и знаний. Рост производственных мощностей высвобождает рабочую силу – уже сейчас её требуется настолько мало, что по планете ходят толпы никчемных людей, которым лучше бы не рождаться. Дальше будет только хуже. Будущее, превращающееся в настоящее, шокирует людей, обескураживает, вдавливает ношей непосильной ответственности – пока сознание в состоянии усваивать предлагаемые требования, но в один прекрасный момент оно с ними не справится. Я не хотел бы дожить до такого будущего.
- Вода, огонь, земля, воздух, – это четвёртый, ему тоже хочется высказаться, – древние обитатели тверди недаром определили их сущностями мироздания. Полагали ещё, что эфир – но эфир это абстракция, его нельзя принимать всерьёз. На первый взгляд классификация примитивна, она состоит не из формул, а из слов, но в точности её сомневаться не приходится – иных сущностей в природе нет.
- Всего лишь несколько линий, – слова пятого особенно весомы, – линий, начертанных на листе бумаги, но меня они всегда поражали. Я изумлялся их конкретике, их совершенной и непреложной реальности. Их можно направить в другие стороны, расположить по другой системе, иной логике, но власть над ними обманчива – они всё равно опережают тебя своей непредвиденной структурой на шаг.
- Вы скажете – в разнообразии нужны пределы. Оно должно держаться в рамках, ибо зашкаливание будет являться отклонением. Личности с изощрённой разнообразностью психических черт считаются ненормальными, безумными – и в этом гнездится первая и главная ошибка. Безумия нет, я отрицаю безумие. На том основании, что отсутствует эталон нормальности.
- Под потусторонними мирами нельзя понимать буквальное воплощение особенностей нашего мира – нет, это не так. Мир запредельности – это не планета, по которой вышагивают человекообразные существа, это некая сфера, обруч, вместилище материи и сознания. Миром может быть плоскость расщепления мысли, миром может быть абсолютная плотность, в которой отсутствуют жизненные прослойки, миром может быть и вовсе отсутствие.
- Особенно страшна беспредельность, что сулит собой будущее. Бесконечность, бескрайность – будущее будет всегда – самое непреодолимое препятствие в усвоении этой субстанции. Мозг жаждет конца, природа просит тлена – но взамен предлагают нечто невразумительное, именуемое будущим. Те, кто создавал композицию действительности, явно не учли этот слабый пункт – когда-нибудь он рухнет и бессильная, но страшная ярость выплеснется на причинность – они могут пожалеть об этом, создатели.
- Вода уничтожает огонь, земля укрощает воду, а воздух властвует над землёй. А потом последовательность замыкается: воздух подвластен огню. Это называют гармонией – иногда я сомневаюсь, но в целом согласен. Всему виной природная подозрительность – ведь должны где-то быть зазоры, думается пытливому разуму. А зазоров нет, оттого и разочаровываешься.
- Их даже можно сплести в комбинации – сделать круг, квадрат, треугольник, но и здесь, но и в этом случае они ускользают из-под твоего контроля. Как можно контролировать квадрат, если в нём нет слабых мест? Стороны равны, углы тоже, диагонали идентичны – он просто убивает своей правильностью. Про другие конструкции и говорить не хочется.
- Личность – это безбрежная неопределённость. Настолько безбрежная, что порой я просто сомневаюсь в её существовании.
- Приучен к противоположностям, к дихотомии, поэтому на ум сразу же приходит: если может быть отсутствие, вероятно где-то вполне возможно найти и присутствие.
- Хотя могут ли властвующие оказаться в проигрыше? Причём из-за какого-то будущего. Они – его творцы, они найдут удобные для себя решения.
- Земля – понятно, вода – понятно, огонь, воздух – понятно, но для чего же тогда плоть?
- Самое простое – стереть. Стереть и больше не являть их белизне бумаги. Другое дело, что стерев на бумаге, не всегда возможно стереть из памяти – как справляться с этим, я пока не знаю.
Ты тоже здесь, ты молчал всё это время, но вот, когда воцаряется тишина, ты вступаешь:
- Без женщин несложно, но загадочно. Она была повсюду, в каждой из сторон света, её силуэт значился в каждом из окон, во всех дверных проёмах. И вот её нет – и от этого неуютно.
Ты говоришь:
- Коридоры разносят гулкие шаги, шёпоты слышны гораздо отчётливей, чем раньше, смыслы их так же неизвестны – чувства собраны и ясны, твёрдость осознанна... но женщины нет – и это настораживает. Её вовсе не хотелось в те минувшие годы, без неё обходиться куда легче, и тело долго не могло мириться с её близостью, но теперь... Сердцевину вынули из оболочки, осталась пустота – нет, нет, даже приятно порой – но никто не говорил, что такое возможно. Мне, в общем-то, жаль, искренне жаль и обидно, что меня сделали участником этого противостояния – я не хотел раздвоений, я хотел чёткой направленности и постепенности. Но участи сей не избежать – ты входишь, стрелки приборов настораживаются и готовы фиксировать. Потом преподносят её и наблюдают. Вроде бы равнодушен, вроде бы безучастен – подкручивают нужные гайки, намагничивают генераторы – взаимность рождается наконец. Пребывает, развивается, бушует иногда. Всё кажется естественным уже.
Вздыхаешь ты:
- И вот её забирают – просто так, для эксперимента – чтобы проверить поведение особо чувствительных стрелок в зоне критических пределов – забирают и ждут. Смотрят. Они ошибаются – без женщины вполне просто и естественно, я почти собран и не совершаю безумств. Я могу, я способен. Способен и без неё – если этих результатов добиваются наблюдатели, то их выкладки верны. Если же нет...
Ты замолкаешь. Мужчины тоже молчат – вокруг очень тихо, лишь потрескивают лампы.
Ты встаёшь и уходишь.
Женское – верится, женское – помнится. Да, да, помнится. Забыть непросто, хоть и хочется иногда. Лестница застелена ковровой дорожкой, она гасит звуки шагов, сквозь крохотные оконца врывается свет, на его фоне кружатся пылинки.
- Напрасно, – слышится. – Глупо и безрассудно.
Повороты на взводах и требуют легче. Чтоб не задеть. Мрачные, холодные. На язык не пробовал, но говорили, что вкусно. Веет наполненностью, уютной сытостью. Губы сохнут, их смачивать шершавым языком – бесполезно. На поручнях выбоины и наросты. Рука не скользит, проще не держаться. Тим-та-ра-рам. Трам-там-ти-там. Всплывает, не уходит. Мелодия наивная, но приятная. Значит, будут продолжения – она не нахлынет просто так.
- Лучше в сгустках, вязкое, – доносится, – лучше тёмное. Вполне понятно, хочется чтоб рассосалось, но можешь поверить – так лучше. Надёжнее и спокойней.
Дверь распахнута, один шаг. Здесь вечер, солнца не видно, хотя минуту назад оно выжигало роговицы. Сквозь проёмы – поэтому. У него есть собственные мишени, оно бьёт по ним. Расположение их засекречено. Воздух тяжёл и плотен. Словно плывёшь по нему – не сказать, что неприятно, но вот кожа – она противится. Она набухает и пузырится – ей тяжело выпускать липкий пот.
- Внутри задействовано, – чудится, – снаружи иначе. Не противоречия, просто не позволяют с надрывом. Заставляешь – и скуку постепенно можно научиться вызывать искусственно.
Дорога. Одна, ведёт, покладиста. Уложена на совесть, ещё ни разу не споткнулся. Обочины, но различать всё сложнее – темнеет. Можно закрыть глаза – это и делаешь – разницы нет почти, так интересней даже. Не заснуть бы только.
- Это не испытание, это – кара. Ты грешил. Должно быть непомерно. Впрочем, здесь судят не строго и многих прощают. Меня – простили. Я рассказала всё честно – и простили. Может и тебе попробовать?

Вадим спал, положив под голову куртку. Таня лежала на нём, тоже пыталась заснуть, но не получалось. Автобус урчал, трясся – и это выбивало её из сонного настроя. Она закрывала глаза, считала до ста, но сон даже и не думал являться.
- Нет, купил, купил, – разговаривали шёпотом сидящие впереди мужчина с женщиной. Женщина с ребёнком на другой стороне вроде бы спали. – Купил. Подержанная правда, но ездит.
- Сколько? – спрашивала женщина.
- Я и не знаю даже, не говорил. Не так, чтобы дорого, она с неполадкой какой-то была, они её ремонтировали – не должно быть дорого.
- Так вообще дёшево должно, если с неполадкой.
- Наверное. Я не спрашивал. Главное, что ездит. До работы добраться хватает.
- А он работает ещё?
- Работает. Два года на пенсии, но работает.
- Ну и правильно. Денег хоть накопит, помочь кому можно – детям тем же.
- Да дети встали уже на ноги, его помощь и не требуется. На себя все деньги тратит.
- Ну, и так верно. Самому тоже надо пожить когда-нибудь.
- Но тяжело, говорит, сейчас.
- Работать?
- Да. Год назад ещё не так было. А сейчас – очень тяжело. Одышка, сердце... Говорил, ещё годика полтора, два, поработает – и всё.
Лежать стало совсем неудобно. Таня села. Супруги оглянулись на неё, но ничего не сказали. Несколько бесконечных минут она смотрела в окно, потом достала из сумки бутылку с водой. Выпила её до дна.
Вадим спал крепко. Глубоко и ровно. Таня почувствовала вдруг себя виноватой: воды больше не было, она не оставила ему ни капли.
- Да как сказать... – продолжали разговаривать супруги. – Плохо, в общем-то. Он выпивал тогда, у неё тоже ветер в голове шумел. Глупые были.
- Это уж всегда так!
- Что на уме, то на языке. Тут ведь где смолчать надо, где как. А они... Сейчас вон опять сходиться думают.
- Да что ты!
- Да. Он помыкался, она тоже. Лучше уж не найти – по-новому начали.
- Вместе живут?
- Нет ещё. Но собираются. Разговоры, по крайне мере, к тому клонят.
- Ну и слава богу! Пусть, раз уж так.
Завхоз тоже не спал. Он сидел на кресле рядом с шофёром, оба они курили, но молчали. Дым достигал и пассажиров, Таня уже не раз досадливо морщилась. Завхоз, сняв шапку, оказался с плешью на макушке. Сейчас, при тусклом свете, он походил на какого-то скорбного, но бодрящегося пенсионера-неудачника, который рассказывает всем историю своей жизни. Обернувшись вдруг, он поймал Танин взгляд и широко ей улыбнулся. Из вежливости Таня тоже ответила улыбкой.
Пошарив в пакетах, что стояли рядом, завхоз извлёк что-то, встал и направился в конец салона. Присел как раз напротив Татьяны.
- Вот вам, – протянул два апельсина. – Полакомьтесь.
- Спасибо, – ответила она, смущаясь.
- Не спится?
- Да, не могу что-то.
- Я тоже. Всю жизнь в дороге и не могу привыкнуть. Тишину люблю, покой.
Таня молчала.
- Вы, значит, в Челябинск ещё потом? – продолжил после паузы завхоз.
- Да, – кивнула она.
- Оставайтесь в Карталах лучше. Город хороший, а разницы большой ведь нет – что в Челябинске, что в области жить.
- А где мы там жильё найдём?
- Я найду где. Да хоть у меня живете! Я один, квартира позволяет.
- Чтобы у вас жить, надо мужа бросать.
Завхоз хохотнул.
- А что, – коряво улыбнулся он, – действительно, бросай! Я материально тебя обеспечу. Да и в других смыслах я хоть куда.
- А вы добрый?
- Очень добрый.
- Детей любите?
- Ещё как!
- Я много детей хочу.
- Я только за!
Таня очищала апельсин.
- Ладно, – сказала, вскинув голову, – я согласна. Но тогда вам придётся его задушить.
- Зачем?
- Он же за нами охотиться будет.
- Точно, точно, – повернулась к ним женщина. – Разве он оставит это просто так!
Завхоз захихикал.
- Да-а, – тряс головой, – не увезёшь к себе молодую. Охотиться будут, убьют. Одних старушек бери, пень трухлявый!
- Ну вы крепкий ещё, – успокоила его женщина. – За вас и молодая пойдёт.
- Молодая, лет пятидесяти.
- Да нет, и моложе пойдёт.
- Не идёт что-то.
Таня принялась есть апельсин. Второй оставила Вадиму. Завхоз молчал, видимо ничего интересного в голову ему не шло.
- В туалет не хотите сходить? – спросил он, вроде как и Таню, и женщину.
- В туалет? – переспросила женщина. – А вы остановите?
- Да, конечно.
- Ты хочешь в туалет? – спросила она у мужа.
Тот не хотел.
- Я бы сходила, – сказала Таня.
- И я тоже – присоединилась женщина.
- Сейчас остановимся, – заверил их завхоз, поднимаясь.
Вадиму снился сон. В нём он с кем-то разговаривал.
«Одна темнота, – говорил он. – Скажи, ты видишь что-нибудь?»
«Да, – отвечали ему, – цвета являются мне. Они не складываются в картины – родившись на секунду, меняются другими. В их череде нет никакой логики».
«Я бы тоже хотел видеть цвета».
«Они очень блёклые, едва различимые. И вовсе не радуют».
«Но чувства – какие при этом чувства?»
«Странные. Я ощущаю тяжесть. Она неподвижная, застывшая, её можно принять за что-то иное – но она приносит печаль. Она рождает гнёт».
«Тебя гнетёт что-то?»
«Да, и я не понимаю что. Я словно должен совершить что-то. Что-то, чего очень боюсь, чему противлюсь всей душой, но что неизбежно. Эта обязанность свершения ужасна – от неё невозможно укрыться».
«Ты можешь просто прогнать её».
«Может быть. Я вполне могу представить себе это, но сил не хватает. Я словно парализован своим знанием».
«А цвет, какой цвет приходит чаще? Возможно – причина в нём».
«Я не могу понять. Кажется, я забыл его название».
«Красный, синий, жёлтый – ты видишь их?»
«Возможно. Я не помню, как они выглядят».
«Я же вижу лишь чёрный. Это даже не цвет, это – ничто».
«Как бы я хотел видеть ничто».
«В нём нет ничего привлекательного».
«Оно никуда не зовёт, ни к чему не обязывает».
«Разве это не страшно?»
«Мне куда страшней другое: постоянная схватка, неподвластная тревога, лживое стремление».
«Ты обязан к чему-то стремиться».
«Но почему?»
«Ты – явное. Явное не может пребывать здесь безучастно».
«Но эти позывы – они порочны, они ведут к гибели».
«Передай мне немного твоих красок».
«Я не умею».
«Надо лишь позволить им».
«Они разочаруют тебя. Они зернисты и злы, в них блуждает ярость».
«Я укрощу их».
«Они неукротимы».
«Я рискну».
«Попытайся, но это не доставит тебе радости».
«Всё же позволь».
Он проснулся резко и неожиданно. Какое-то время водил глазами из стороны в сторону, соображая, что его разбудило, но ни урчание мотора, ни тряска этими причинами служить не могли. Сон свой он не помнил.
Таня смотрела в окно. Он тоже переместился в сидячее положение.
- Проснулся? – повернулась она. – Что так мало спал?
- Сколько сейчас времени?
- Два часа.
- Всего два?
- Да, ночь.
- А ты что не спишь?
- Не могу. На тебе не получается.
- Ложись на сиденье!
- Позже. Сейчас совсем не хочется.
Супруги впереди тоже не спали, а вот завхоз задремал. Он спал сидя, распластавшись по сиденью, и громко сопел.
- Вода осталась? – спросил Вадим.
- Нет, я всё выпила. Но есть апельсин.
- Откуда?
- Меня угостили. Будешь?
- Давай.
Таня передала ему апельсин.
- Я в Смоленске несколько раз всего был, – продолжали негромко разговаривать супруги. – Не там это было, в Пскове, наверное.
- В Пскове? Подожди-ка, а вот Вологда далеко от Пскова?
- Вологда, Вологда... Что-то даже не скажу тебе. Не знаю.
- А по-моему недалеко. У меня в Вологде двоюродная тётка – до сих пор жива ещё. Лежит, правда, не встаёт – она вот про Псков часто говорила. Что, мол, ездили туда и всё такое прочее.
- Ну, просто, может, ездили к кому. Это ведь можно и во Владивосток съездить.
- Так вот именно она говорила, что недалеко.
- Не знаю, не знаю. Ничего не могу тебе сказать.
- Ты плакала что ли? – спросил Вадим у Тани.
- Нет, – удивлённо ответила она. – С чего ты взял?
- Глаза у тебя какие-то...
- Заснуть не могу потому что.
- В твоём возрасте, и бессонница – ты что?
- Никогда раньше не было.
- Это от дороги.
- Да, пожалуй.
- Рано я, конечно, проснулся. Надо бы ещё поспать.
- Поспишь.
- Тебе тоже надо.
- Засну, куда я денусь. Ты деньги не отдавал ещё?
- Нет.
- А когда будешь?
- Когда приедем.
- Мы сейчас мимо разбитых машин проезжали.
- Да что ты!
- Да. Авария. Там милиция уже, «скорая помощь».
- Погиб кто-то?
- Я не разглядела. Мы быстро проехали.
Они помолчали.
- Но самое главное знаешь что, Татьяна!? – сказал вдруг Вадим ни с того ни с сего.
- Что?
- Самое главное, что мы уже сегодня приедем домой!

Таня тихо посапывала, уткнувшись в Вадимины колени – она положила голову на них. Голова была тяжелой и сон, казалось, вот-вот должен явиться к ней, на этот раз обязательно. Момент этот, однако, снова задерживался.
- Просто я сбилась с ритма, – сказала она шёпотом, почти не разжимая губ. – Привыкла к одному распорядку, а тут вдруг другой.
Вадим смотрел на неё сквозь щёлочки век. Молчал.
- Вроде и глаза смыкались – а как легла, всё по-новому. Бодрая и энергичная.
Дорога была отменно дрянной – трясло довольно сильно, а в отдельные моменты и вовсе швыряло из стороны в сторону. Компьютеры в коробках уже не раз изъявляли желание разбиться. Что-то их пока удерживало.
- Просто лежать буду. Сон сам придёт. Лежать, вспоминать что-нибудь. И не замечу, как засну.
Вначале сон ожидаешь как друга, как спасительное забытьё, и если он является быстро, то именно в этом качестве. Но стоит ему задержаться, и каждая новая минута превращает его если и не во врага, то в недоброжелателя без сомнений. Если это игра, задуманная им, то такая игра лишь раздражает. Если испытание, то оно озадачивает и смущает – испытаний достаточно пережито за день, ночью хочется отдохнуть, а не терзаться волнениями. Глупый организм, он не понимает таких простых вещей и постоянно преподносит тебе сюрпризы. Твой собственный организм, даже он норовит нагадить тебе при удобном случае.
Признаюсь, я не вхожу в число тех несчастных, кто из ночи в ночь терзается бессонницей. Слава богу, хоть от этих мук меня избавили. Я, конечно, знаю, что это такое, мне приходилось испытывать её несколько раз, но давно и это никогда не превышало критических отметок. В бессоннице, впрочем, есть немалая доля разумного: тебе предоставляется возможность задуматься над собственной жизнью, оценить пути её развития и присутствие в ней смысла. Один раз в год бессонницу испытать неплохо, будь моя воля, я бы всем в обязательном порядке предписывал пережить бессонную ночь.
- Пять тысяч  рублей, – доносилось до Тани сквозь сон. – С лишним даже.
- Ой, дорого!
- Но хорошая вещь! Хорошая. Три месяца всего, как купили, но сваха говорит – смотрю, не нарадуюсь.
- Ну хорошо, раз так.
- В начале тоже брать не хотела. Дорого казалось. Но дочь говорит: «Бери! Чем дрянь брать, лучше хорошую вещь купить». Послушалась, взяла. Рада очень.
Разговор супругов разбудил её. Вадим тоже просыпался.
- Ага, проснулись! – смотрел на них завхоз. – Может, остановку сделаем? Заправиться бы надо, да и в туалет кому.
Пассажиры не возражали.
- Тут и поесть можно, – говорил завхоз.
Автобус подъезжал к бензоколонке.
- Что-нибудь купим? – спросила Таня, когда они вышли наружу.
- У нас осталось ещё.
- Мало.
- До Карталов хватит.
- А дальше как?
- Там купим. Или в столовой поедим.
В примыкавшем к бензоколонке лесе, они разделились. Татьяна с двумя женщинами и ребёнком пошли в одну сторону, а Вадим с пенсионером – в другую. Завхоз тоже углубился в лес, но не с ними, а в гордом одиночестве – куда-то по индивидуальному маршруту.
Едва автобус тронулся, он собрал со всех деньги.
- Можно газету вашу посмотрю? – спросила Таня у женщины с ребёнком.
- Это не наша газета, – ответила она. – Она здесь лежала. Смотрите, только она старая.
- Пусть старая, – сказала Таня.
Газета называлась «Гудок», статьи в ней оказались совершенно неинтересные, но на последней странице имелся кроссворд. Таня пошарила у себя в плаще, достала ручку и принялась отгадывать слова. Кроссворд был довольно сложный.
- Вот скажи-ка мне – спросила она у Вадима. – Деталь токарного станка?
- Я не токарь, – отозвался тот.
- Ну, какие там детали есть? Примерно хотя бы.
- Станина.
- Нет, не подходит.
- Рычаг.
- Тоже нет. Ладно, полегче тебе вопрос. Столица  ЮАР?
- Претория.
- Пре-то-ри-я. Правильно.
- Столицы я почти все знаю.
- Врёшь.
- Не все, почти все.
- В школе зубрил?
- Нет, сам по себе знаю.
- Ну, проверим давай. Столица Канады?
- Оттава.
- Столица Австралии?
- Канберра.
- Столица Сирии?
- Дамаск.
- Молодец. Хотя ты, может, просто слова говоришь какие-то. Я же не знаю, какие у них столицы.
- Всё правильно я говорю.
- Ну ладно. Убедил.
- Что за газета?
- «Гудок».
- А-а, газета железнодорожников. Нелогично как-то.
- Что нелогично?
- Сейчас надо газету «Автомобилист» читать.
- А есть такая?
- Должна быть.
- Ты есть хочешь?
- Хочу.
- Доедим тогда давай всё, что осталось.
- Давай.
Они достали сумку, вынули из неё еду.
- Хлеб всё ломаем да ломаем – нож взять не додумались.
- Ну так... С бухты-барахты уезжали!
- Был ведь у меня. Забыл что-то.
- Ну ломай, что уж поделаешь.
- Извините, – нагнулся Вадим к соседям, – ножа не будет у вас?
- Будет, – кивнул мужчина. – Будет.
Он полез в какие-то пакеты, стоявшие у них в ногах, заставил подняться жену и, долго-долго шарив в сумке, изъял наконец нож.
- Вот, – протянул его Вадиму.
Трапеза началась.
- Апельсины не хотите ещё? – кивнул им завхоз.
- Нет, спасибо, – отозвалась Таня.
- Говорите, не стесняйтесь.
- Не хотим, спасибо.
- А я хочу! – подал вдруг голос ехавший с матерью пацанёнок.
- Виталик... – одёрнула его мать.
- Ничего, ничего, – сказал завхоз. – Сейчас достану.
- Да не надо, что вы, – поспешила успокоить его смущённая мать. – Он не ест апельсины, ему нельзя.
- Почему не ем? – искренне удивлённый, повернулся к ней сын.
- Виталик, так нельзя, – зашептала ему мама.
- Ну хочу я!
- Мало ли что ты хочешь! Это не наши.
- Не ругайте, не ругайте его, – говорил ей завхоз. – Ребёнку нужны фрукты. Держи!
Довольный Виталик получил апельсин и торжествующе взглянул на маму. Та лишь качала головой.
- Ну попросись только в туалет! – пригрозила она ему.
- Просись, Виталик, просись, – усаживался завхоз. – Ешь апельсин и просись. Здесь всё можно.
Виталик стал деловито очищать кожуру. Мать нагнулась к нему и принялась строго его выговаривать. Виталику это не нравилось – он отворачивался от неё и недовольно морщился.
- Скажите, пожалуйста, – повернулась к Тане с Вадимом пожилая женщина. – Вы давно женаты?
- Три года, – ответил Вадим, не задумываясь.
- Я это потому спрашиваю, что у нас сын только что женился. Хочется ему помочь как-то, но мы по-старому на вещи смотрим, не знаем как сейчас молодежь воспринимает всё.
- У них проблемы какие-то? – спросил Вадим.
- Да не то что бы... – смутилась женщина.
- Давай, давай всем рассказывай, – буркнул ей муж.
- Помолчи, – ответила она ему. – Нет, проблем нет никаких, я в общем-то просто так спросила, чтобы как-то...
- У нас всё замечательно, – сказал Вадим. – Любим друг друга, спину в бане трём. Детей вот нет пока, но на то свои причины.
- Какие? – не упустила женщина возможность продолжить разговор.
- За границей жили. Там не хотели рожать, решили, что надо дома. Да ведь? – повернулась он к Тане.
- Угу, – отозвалась она.
- Дома, как говорится, и стены помогают, – добавил Вадим.
Все улыбнулись.
- Нет, стены в этом не помогают, – буркнул мужчина.
- А в какой стране жили? – спросила женщина.
- В Эфиопии.
- Это где-то в Африке?
- Совершенно верно.
- Интересно наверно?
- Очень интересно. Зимы не бывает, кокосы прямо на улицах.
- Кем вы там работали?
- В строительной фирме.
- Ага, ага, – кивала женщина. – А вы где?
- Я дома сидела, – отозвалась Таня. – Там женщины не работают.
- Действительно?
- Там их очень мало и эфиопы берегут их.
- Да, женщина там не то что у нас, – вставил Вадим. – Венец природы.
- Как интересно! И долго вы там были?
- А вот, три года и были. Как поженились, так и уехали.
- Отвыкли уже здесь?
- Да нет, всё очень быстро вспоминается.
- Ну ладно. Ладно, – покивала женщина. – Очень рада за вас.
- Спасибо.
Она отвернулась наконец.
Таня одарила Вадима саркастически-восторженным взглядом. Показала большой палец.
За окнами мелькали столбы. Унылые поля простирались к горизонту, небо затянулось тучами, накрапывал мелкий дождь. Дорога была мокрой, и шофёр вёл машину медленно. По крайней мере, так казалось.
- Давай поведу немного, – предложил ему завхоз.
Шофёр, молчаливый скуластый мужик лет сорока, выглядел заметно уставшим. Моргал всё время, щурился.
- Не, – мотнул он головой. – Сейчас посты начнутся, доеду уж. Осталось немного.
- Ну смотри.
Завхоз вытянул ноги и положил голову на спинку сиденья. Прикрыл глаза.
- Вот и съели всё, – объявила Таня, вытирая руки носовым платком.
- Ну и слава богу.
- Смотрите, смотрите! – закричал мальчишка. – Авария!
На обочине действительно виднелась перевёрнутая легковушка. Рядом с ней стоял милицейский бобик.
- Ещё одна, – сказала Таня. – Авария за аварией.
- Здесь дорога плохая. Вон как мотает.
- Вот так разобьёшься тоже...
- Нет, мы не разобьёмся.
- Почему?
- Почему-то кажется.
- Э, кажется!
- Это немало.
Строгая мама снова отчитывала беспокойного Виталика.
- Я тебя в следующий раз, – говорила она, чеканя слова, – никуда больше не возьму.
- Я и сам не поеду, – отвечал мальчик.
- Я думала, ты большой уже и будешь слушаться.
- Я слушаюсь.
- Я бабушке всё расскажу о твоих проделках.
- Бабушка ничего мне не сделает.
- Ты её ещё не знаешь.
- Знаю, она добрая.
- Увидишь, какая она добрая.
На ближайшем посту их остановили. Шофёр вылез из машины к гаишнику, а завхоз предупредил всех:
- Если зайдёт, скажете: «У деревни сели».
Но постовой не зашёл.
- Что там? – спросил вернувшегося шофёра завхоз.
- Да-а, ничё. Спросил, что везёте.
- А ты что?
- Сказал, оборудование для школы.
- А он?
- Всё езжайте.
- Ну и хорошо.
На щите, мелькнувшем мимо, значилась надпись: «Челябинская область»

            
                Женщина в разломах скальных пород

Горы нарушали собой правильность горизонта – и это не нравилось раньше. Его линия, прямая и правильная, искажается вдруг безобразными кривыми, ломая и уродуя её естественную логику. Но потом, когда горы стали манить и уже не было сил сопротивляться, какофония их вздымающихся вершин начала понемногу очаровывать. В окружении нагромождений камня и снега, в пересечении расселин и пропастей, они и вовсе сокрушили плотины недоверия. Тревожно белые снега покрывали склоны, бесформенные валуны заваливали тропы, тени диких животных мелькали в отдалении. Вот горные травы, вот кустарник – они растут прямо на камнях, вгрызаясь яростными корнями в твердь. Вот журчат по склонам ручьи – должно быть, сейчас весна и талый снег нисходит водопадами в бурные горные реки. Они беснуются, шипят и злорадствуют, они сметают на своём пути даже вековые камни, и рассеянные звери срываются в неистовый холод влаги. Их телами усыпано всё русло: наигравшись с беспомощными существами, река выбрасывает их – мёртвых. Говорили, что горы не потерпят тщедушных – возможно, они не встречаются здесь вовсе. Эхо разносится по всему небу, но источник его неизвестен. Ожидание терзает, нетерпение бурлит – шаги отчётливы, они уже рядом. Вот здесь, за поворотом, за этой скалой...
Женщина возникает неожиданно и хоть появление её предсказывали, оно всё же удивляет. Она легка и грациозна. Она мягко ступает по камням, волосы её распущены, глаза горят, губы сжаты. Она внимательна, сосредоточена и зла. Она ждёт. Сейчас почти тихо и кроме завываний ветра до неё не доносится ни звука. Она замирает, сжимается и прислоняется к скалам. Скалы, камни – вот чего желала она. Женщина прикладывает ухо к шершавой поверхности и прислушивается. Скалы живы, они говорят. Женщина чувствует их структуру, и прочность – не единственный пароль к проникновению. Известны ещё несколько: цельность, равнодушие... Она знает их всех, она опытна. Скалы перешёптываются беззвучным гулом. Отзвуки многолики, входы в сплетения смыкаются с каждым желанием. И опоздавшие колебания навечно остаются в запредельности, заключённые в ненавистной спонтанности. Тяжесть, конечности сдавлены и шевеления не позволены впредь. Больше не ползать, пространство отнято, дарившие не так благосклонны сейчас. Что же влечения, что же близость? – или не открываются больше засовы, магия не действует, потому что из верующих осталась лишь единственная – ей не доверяют. Так и в сжатости, в тугом сцеплении заносят разведённые концы к противоположностям и пытаются замерять всплески биений. Вроде бы верят в удачу.
- Что же, свечение больше не будет являть в небесах истины? – говоришь ты, выступая из тени.
- Мы давно отказались от этого, – отзывается женщина.
Она спокойна, неподвижна и звуки твоего голоса вовсе не задевают её.
- Я ждал их очень долго, мне казалось – в них заключено моё будущее, – продолжаешь ты.
- Тебе придётся отказаться от своих заблуждений, – говорит она.
- Простым смертным уже не помогают.
- Я не ждал помощи. Мне хотелось лишь одобрения, благосклонного кивка, сочувствия...
- Увы, я не могу подарить их тебе.
- Я был бы безмерно счастлив и благодарен.
- Мне не дозволено участвовать в греховных делах.
- То, что я хочу, уже давно не считают грехом.
- Не считают такие, как вы. Мы всё ещё склонны думать о тех стремлениях как о порочных.
- Но, хотя бы утешения – скромного, ничтожного утешения – неужели я не заслуживаю его?
- Ты видишь меня – и это должно утешать тебя.
- Созерцание твоей красоты не приносит мне радости.
- Я – не посланница радости. Я не помню, были ли такие, кто радовались мне. Просто дороги сводятся в случайность – здесь всё случайно, всё до последнего мгновения. Ты тоже случаен.
- Должно быть, и ты.
- Всё.
- Что же говорят тебе твои соратники?
- Скалы смеются.
- Надо мной?
- Над такими, как ты. Они тверды и величественны. Им смешны стремления.
- Но ты... Я хочу знать тебя.
- Мы знаем друг друга.
- Ближе, трепетней...
- Нынешнего сближения достаточно. Более тесное рождает неприятные покалывания.
- Они нравятся мне порой.
- Но не мне. Я никогда не очаровывалась болезненными развлечениями.
И она отстраняется. Отрывает лицо от камней, встаёт. На тебя не смотрит, проходит мимо. Она легка и грациозна. Её волосы развеваются на ветру, а звуки шагов гулки и плавны. Она исчезает – быстро и изящно.
Ты один сейчас. Ты обескуражен и нем.
Из-за вершины выплывает солнце. Оно беспощадно, оно чувствует свою власть и намерено воспользоваться ей полностью. Снег оседает под его лучами, тускнеет и ручьями стекает по неровностям склона. Становится очень жарко.
В свои права вступает лето.

- Вот он, виднеется уже! – привстал сидевший впереди мужчина.
Все почему-то тоже привстали, хотя рассмотреть всё можно было и сидя: на горизонте показались очертания Карталов.
- Собираться будем? – посмотрела Таня на Вадима.
Собираться им было недолго. Они уложили в сумки оставшиеся от еды пакеты, накинули верхнюю одежду и стали ждать.
Автобус въезжал в город.
- Кому куда? – крикнул завхоз.
Женщина с ребенком и пожилые супруги выкрикнули адреса.
- Вас, – сказал он супругам, – довезём, нам по пути. А вы, – обратился к женщине, – на площади сойдите. Там ведь недалеко.
- Хорошо.
- А вам ведь на вокзал? – обратился он к Вадиму.
- Да.
- Тогда вам сейчас уже надо.
Они засуетились.
- Всё взяли? – спросила Таня.
- Всё, всё.
- А нож ты отдал?
- Отдал.
Они подошли к дверям.
- Сейчас, – сказал завхоз. – Вот на той остановке. А я вам объясню, как до вокзала дойти. Тут недолго.
Автобус подъехал к остановке, двери открылись, а завхоз, поднявшись, сказал:
- Вот этой дорогой мимо домов. Идите, идите, никуда не сворачивая. Как раз к вокзалу выйдете. Тут минут десять.
- Спасибо, – кивнула ему Таня.
- Не за что, – отозвался он. – Счастливо вам.
Пассажиры тоже пожелали им счастья. Автобус закрыл за ними двери и тронулся.
Дома в Карталах были старые и обшарпанные. Небо заволокло тучами, накрапывал дождь, и город – возможно поэтому – производил нерадостное впечатление.
Дорога, указанная завхозом, действительно выводила к вокзалу – здание его показалось в отдалении. Вадим нёс сумки, Таня держала его за руку.
- Какие тут люди страшные, – шепнула она ему.
Вадим осмотрелся. Из людей виднелись лишь две тётки, стоявшие у подъезда. Красивыми назвать их было и вправду трудно. Вадим, однако, встал на их защиту.
- Это кажется.
- Ничего не кажется. Как ведьмы прямо.
Перед вокзалом толпилась кучка таксёров.
- Челябинск, Челябинск, – встретили они их зазывными распевами. – Вы в Челябинск?
- Нет, – ответил Вадим.
- А куда?
Этот вопрос он проигнорировал. Они прошагали мимо водителей.
Кассы оказались закрытыми на обед. Обе.
- Ну вот, – выдохнул Вадим. – Как назло.
- Сорок минут ещё, – сказала Таня, взглянув на часы. – Будем ждать?
- Будем. Так, во сколько автобус отходит? Полчетвёртого.
- Будут ли билеты?
- Народа немного вроде.
- Подойдут к отправлению.
- Может быть. Поесть надо, как ты думаешь?
- Да, хочется.
- Какая-нибудь столовка должна здесь быть. Пойдём, спросим.
Спросили у сидевшей в кресле женщины. Она подтвердила – столовая есть. В здании напротив, через дорогу.
- А сколько до Челябинска отсюда ехать? – спросила Таня по дороге.
- Часа четыре.
- Ты не ездил?
- Нет, я первый раз здесь.
- На поезде надо было всё же.
- Ну вот, два раза палкой кинуть осталось, а ты паникуешь.
- Я не паникую.
Столовая от посетителей не ломилась. Лишь пара мужичков бродяжьего вида скорбно сидела в разных концах помещения. У раздачи стояла веснушчатая некрасивая баба.
- Кушать будете? – спросила она их.
- Да. Что у вас есть?
- Суп гороховый, пюре картофельное. Меню вон висит, – показала она на стену.
Вадим проследил её движение, но к меню подходить не стал.
- Давайте. Два супа, два пюре. Мясное что?
- Котлеты.
- Хорошо, по котлете. Напитки какие?
Он взял ещё два компота и бутылку кагора с полинявшей – видимо от времени – наклейкой. Открывать её ему пришлось самому большим столовым ножом. Татьяна вино встретила укором.
- Ага, только сейчас напиваться!
- Это для поднятия настроения.
- Нормальное у меня настроение.
- Нет, ты что-то грустишь.
Она покачала головой.
- Куда мы сейчас пьяные?
- Оно лёгкое.
- Все они лёгкие.
Пить, однако, не отказалась. Вадим разлил по стаканам, они закинули внутрь несколько ложек супа, потом подняли чарки.
- За что выпьем? – спросил Вадим.
- Обязательно тосты произносить?
- Как же без них.
- Ну предлагай, я не знаю.
- Давай за меня выпьем.
- За тебя?
- Да. Всё-таки я заслуживаю этого.
- Конечно, конечно.
- Не смейся, я серьёзно говорю.
- Я не смеюсь.
- Я человек непростой, сама могла в этом убедиться...
- Безусловно.
- Но я хороший. Не в том смысле хороший, что вообще хороший, идеальный...
- Ну, ну.
- ...а по направленности личности. Я честный, искренний. По крайней мере сам с собой.
- Это возможно.
- Ну, или стараюсь быть таким. Во мне много отрицательного, не спорю, но в целом – в целом – я всё-таки тяготею к положительному. Ты согласна?
- Согласна.
- Выпьешь за меня?
- Выпью.
- Ну, моё здоровье.
Они чокнулись. Отпили по глотку.
- Вкусное вино, – сказала Таня.
- Вот видишь. А ты пить не хотела.
- Лучше бы когда приехали.
- Тогда тоже выпьем.
- Ты, видимо, весело жить собираешься.
- Весело, но не так, как ты подумала. Вино что – вино так. Надо чтоб в душе веселье было.
- У тебя оно есть. Без вина выпирает.
- Всё смеёшься надо мной.
- Где ты смех слышал?
- Есть в тебе черта какая нехорошая – над человеком издеваться.
- Первый раз такое о себе слышу.
- Есть, есть.
- Ну спасибо. На добром слове.
- Вот, про веселье значит...
- Да, про веселье.
- Мы теперь только и будет, что веселиться. Веселиться, смеяться, хохотать даже.
- Очень может быть.
- Хватит грустить и печалиться. Настала и наша пора.
Таня лишь улыбнулась ему.
- У тебя деньги остались? – спросила.
- Остались, как же.
- На билеты хватит?
- Конечно.
- Специально рассчитывал?
- Ну а как же.
- А дальше что?
- У тебя ещё есть.
- У меня гроши.
- Достанем.
- Где?
- Где все достают. И вообще, не грузись такой ерундой.
- Да, правильно, веселиться ведь надо.
В столовую никто больше не заходил. Один из мужиков ушёл, а второй всё сидел со стаканом компота.
- Я так есть хочу, – сказала Таня, – сил нет.
- Ешь, ешь.
- Горячего сколько уже не ели.
- Ну, суп не совсем горячий.
- Всё же.
Вадим разлил ещё по одной.
- Сейчас напьёмся – на автобус не сядем, – покачала головой Таня.
- Сядем, куда мы денемся. Билеты бы только были.
- Время всё медленнее движется.
- Наоборот быстрей.
- У меня медленнее. Когда к концу – всегда медленнее.
- У меня быстрее.
- Значит ты какой-то нестандартный.
- Нестандартный? Может быть.
- Сейчас папа дома сидит. Хлеб привёз, картошку, наверное, варит...
- Папу вспомнила?
- Так просто.
- А я вот что-то не вспоминаю папу.
- Ты чёрствый человек.
- Нестандартный, чёрствый – здорово!
- Приедем, написать ему надо.
- Да, напиши. Прощения ещё попроси.
Таня не ответила.
- Извините, – услышали они чей-то голос. – Вы не в Челябинск едете?
Спрашивал мужчина, единственный, кроме них, посетитель столовой.
- Мы на автобусе, – ответил довольно злобно Вадим.
- А на машине не хотите?
- Нет.
- Я немного возьму. Я не таксист, еду просто в Челябинск.
- Да нет, спасибо.
- Я меньше возьму, чем на автобусе. И доедем быстрее. На автобусе сколько – часов пять? А мы за четыре доедем.
Вадим раздумывал. Так казалось, по крайне мере.
- Сколько?
- Ну, по двести пятьдесят нормально будет?
- А на автобусе сколько? – спросила Таня у Вадима.
- Триста, – ответил он.
- Триста, триста, – закивал мужчина. – То шестьсот платить, а то пятьсот.
- А? – смотрела Таня на Вадима. – Поедем?
У мужика оказался дохлый «Москвичонок». Они закинули сумки в багажник, сели на заднее сиденье, а мужичок, оглядывавшийся всё это время, сказал, словно извиняясь:
- На таксёров глядел. Они не любят, когда у них клиентов отбивают.
Вадим с Таней молчали.
- Просто одному ехать невыгодно, – продолжал зачем-то оправдываться водитель. – Дом продавать ездил. У жены дом тут в деревне. Мать умерла у неё, ей осталось. Думали, под дачу его – нет, не выходит. Далеко от Челябинска, да и гнилой он весь. Ну хорошо, в отпуск можно приехать, а остальное время? Жить там некому, а пустой стоять – растащат.
- Продали? – спросила деликатная Таня.
- Человека нашёл вроде, – ответил мужчина. – Но думает ещё. Сомневается чё-то. Что тут сомневаться – бери, за бесценок отдаю. Ещё раз, короче, приезжать придётся.
Автомобиль выезжал из города. У автозаправки на окраине водитель тормознул, пошёл расплачиваться за бензин. Таня положила голову Вадиму на плечо.
- В сон потянуло.
- Поспи.
- Так кайфово сейчас. Расслабон.
- У меня, заплачу ему, меньше сотни останется.
- У меня пятьсот с копейками.
- Нормально.
- На первое время должно хватить.
- Хватит.
- Машина такая у дядьки... Я думала поприличнее будет.
- Угу.
- Ещё сломается по дороге.
Вадим не ответил.
- Тоже, говорит, дом продаёт.
- Ну, я не продал ведь.
- А Иван за что тебе деньги давал?
- За улья. Улья хорошие, рамки все целы.
- Дом тоже на него оставил?
- Ну да, чтоб присматривал. Покупателя, может, найдёт.
- Никого он не найдёт. Он там пьянствовать будет с дружками. Место хорошее, жена не видит.
- Ну и хрен  с ним.
- По-другому надо было.
- Меня этот дом уже не волнует. Пусть он горит синим пламенем. Деньги за него всё равно не получишь.
- Сколько-нибудь можно было.
- Нисколько нельзя. На снос если только, но кому он на фиг нужен. Кто вообще там в состоянии за дом заплатить?
- Ну, может дачники какие. Сейчас покупают же, строят.
- Да какие там дачники! Ими там сроду не пахло.
- Ну ладно, ладно. Ты что-то заводиться начинаешь.
- Ничего я не завожусь. Из-за ерунды я ещё не заводился.
Вернулся водитель
- Цены какие. Цены! – качал он головой. – Прошлый год ничего было, девяносто второй вообще дешёвый был. Сейчас – снова подняли! Только наладится чуть-чуть – опять скачок. Никак водителям не дадут пожить спокойно.
Мрачный город Карталы остался за спиной.
- Ничё скорость, да? – повернулся к ним водитель. – С виду покажется – говно, а не машина, но фигушки! С ней ещё в гонках можно участвовать. Вот тебе, вот, – обогнал он вяловатый «Жигуль».
Таня прикрыла глаза. Не думала, что удастся заснуть, но какая-то хмарь окутывала. С закрытыми было лучше.
- Ты кури, – разрешил Вадиму мужчина. – Кури, если хочешь.
- Позже, – ответил тот. – Только что курил.
Табличка на обочине гласила: Челябинск, 280.
Таня заснула вскоре. Километры и время бежали быстро. Быть может, так лишь кажется, но я думаю иначе. Время сжимается иногда, иногда растягивается – оно имеет такое свойство. Меня всегда огорчало это: мне хотелось быть более цельной и неподвластной времени натурой, воспринимать его смену лишь как смену событий, а не переживание настроений. Я уже не злюсь, как прежде, на такие выходки времени, я гораздо мудрее сейчас. Не злюсь, но раздумья и печаль неизбежно посещают меня в такие моменты. Странно, правда?

         
                Женщина предпочитает птиц

Женщина предпочитает птиц. Другие создания не интересны ей. Да и как могут нравиться женщине пресмыкающиеся? Эти холоднокровные ящерицы – вёрткие и пугливые, мерзкие вараны, прячущиеся в песок, пупырчатые крокодилы со слезящимися глазами, которыми они лениво обозревают окрестности. Сама мысль прикоснуться к ним кажется омерзительной. Даже слово это – пресмыкающиеся – в нём есть что-то гадкое, что-то, от чего передёргивает. Пресмыкающиеся не могут быть любимцами женщины. Не могут ими быть и толстокожие млекопитающие: неповоротливые слоны и бесформенные киты. Они расплывчаты, неконкретны, они не смогут присесть на вытянутую руку и звонко защебетать озорные песни. Они медлительны, движения их хоть и основательны, но не приносят вдохновения – в них нет азарта. Нет огня, нет страсти, нет головокружительного отчаяния: существа эти не любимы женщиной. Кровожадные хищники тоже противны чувствительной и ранимой красавице. Вырывать из поверженного тела клочья мяса могут только существа, руководимые тёмными силами. Борьба за существование не может служить оправданием для них. В существе, вынужденном добывать пропитание таким способом, изначально заложена ошибка. Оно – порождение искажённых схем, неверно вычерченных линий, ложных предпосылок. Создания эти не должны приходить в наш гармоничный и счастливый мир, они привнесены сюда незаконно. Обманом, силой. Женщина отказывается признавать естественным их право на существование. О прочих же тварях и вовсе не приходится говорить: нечистые псы, развратные кошки, злобные крысы, скользкие рыбы, уродливые свиньи, тошнотворно блеющие овцы, безобидные, но нелюбимые коровы. Нет, нет, нет – это не то, что вдохновляет женщину. Птицы, лишь птицы – вот те единственные существа, что любимы ей.
Птицам отдано во владение ценнейшее – небо. Всё остальное не имеет реальной значимости. Твердь строга и послушна, она внушает уверенность и чувство реальности, но самой реальностью не является. Она – заменитель, временное пристанище. Она нужна, но в ней отсутствует стремительность. Вода также необходима и более существенна, чем твердь, так как не обладает формой, но вода чересчур зависима от прочих условий. От той же тверди, от поведения солнца, от желания стихий. В воде больше, чем в тверди, загадочности, но всё же недостаточно для рвущихся в запредельность душ. Она может обнять, успокоить, развеять чад сомнений, но унести от самой себя она не в состоянии. По крайней мере, тяжёлый и колючий страх не покидает женщину при ней. Вода не делает её счастливой. Счастливой её делает лишь небо. Небо – это иллюзия, это – обман, это даже коварство и надругательство, но приятность, приносимая им, не сравнима ни с чем. Струящаяся голубизна, обезоруживающая и обнажающая, бескрайняя, бездонная, радостная, лёгкая – взирая на неё, так и хочется раствориться в её пучинах. И она растворялась в ней – да, женщина делала это силой своего воображения, она способна. Моменты те незабываемы – безмерность ощущений, рождаемая в них, бесподобна. Струи ветра свиваются в грозные потоки, пласты воздуха разрезаются сильными крыльями, земля где-то внизу, она крохотна, как пятнышко, на неё хочется плюнуть. Стремительность, стихийность, восторг – небо вокруг, небо повсюду, небо в тебе!
Птицы. Выпуская их из клетки, женщина дрожала. Они вырывались сквозь крохотные отверстия и устремлялись ввысь. Они были яростны и отчаянны, они урчали в предвкушении неба. Оно встречало их, голубое, призрачное, встречало радостью, ожиданием долгожданного соития, встречало и уносило за горизонт. Женщина отпустила их всех, всю дюжину, хоть многие и полагали, что этого не произойдёт. Женщина говорила раньше, что не подарит им свободу, что она зла и жестокосердна – признайся, порой так думал даже ты – но она оказалась не такой. Да и могла ли быть женщина жестокой? Чудная женщина, милая женщина, ласковая женщина. Птицы были отпущены, а она шла потом по полю, отпустив голову, закрыв глаза – шла и слышала трепет их крыльев. Потом силы покинули её: она остановилась и рухнула. Ты бежал к ней – показалось, безумно долго – ты склонился над ней, прислонил ухо к груди, заглянул в полузакрытые глаза, приложил ладонь ко рту. Потом нёс её к дому, спотыкаясь, – местность пересечённая, сплошные кочки и выбоины. Ты уже не надеялся ни на что, ты знал, что рано или поздно это должно произойти и был готов – хоть и отказывался верить. Ты был возбуждён, ты был на грани отчаяния, но ощущение, что и ты последуешь вслед за ней, отсутствовало. Ведь ты был молод, здоров и силён. Тебе много ещё предстояло сделать. Ты принёс её в дом, положил на кровать, смочил водой лоб и губы, держал её за руку. Она ещё дышала, слабо очень, и с каждой минутой всё слабее, но жизнь ещё теплилась в ней. Перед смертью она поговорила с тобой.
- Вот так, – зашептала она, – пришёл и мой черёд. Великие люди говорили мне в молодости, что этого не произойдёт.
- Я никогда не говорил такого, – отвечал ты.
- Ты не великий, ты обычный.
- В этом моя сила. Я не впадаю в великие заблуждения. Все мои ошибки обычны и просты, от них легко избавиться.
- Они сулили мне большее.
- Я делал бы то же на их месте.
- И снова обманули.
- Нет, это не было обманом.
- Чем же это было?
- Правдой. Они действительно верили в тебя.
- Значит, с изъяном оказалась я сама.
- Так неправильно думать. Изъяны закрались в начертанные пути, в расчёты линий и векторов.
- Должно быть, никому не просчитать их с дотошностью.
- Возможно.
- Я понимаю сейчас: в этом вся суть, весь смысл – стремиться и проигрывать. Вечный проигрыш во всех начинаниях и обрамлениях.
- Мне трудно рассуждать на такие хрупкие и прозрачные темы. Я слишком груб для этих сфер.
- Ты прост, естественен. Я хочу сделать тебе признание.
- Не надо.
- Я сделаю его. Ты был единственным, к кому я испытывала симпатию.
- Единственным?
- Да, все остальные были безразличны мне. А порой и просто противны.
- Я не заслуживал твоей благосклонности.
- Ты был добр, нежен, спокоен. А я не ценила этого.
- Не говори так.
Она облизнула высохшие губы, взглянула на тебя пристально, строго, страстно и перед тем, как замолчать навеки, выдохнула:
- Всё же птицы...
Огонь горел яростно и звучно. Тело лежало в центре, его не было видно уже, а искры и пепел поднимались ввысь. Неслись, стремились, дрожали.
- К небу! К небу!

- Что сейчас чувствуешь? – спросила Таня.
До Челябинска оставались считанные километры.
- Ничего.
- Совсем ничего?
- Совсем ничего.
- Ну всё же домой возвращаешься.
Вадим задумался.
- Курить хочется.
- Кури, кури! – отреагировал тотчас же водитель.
- Да ладно, доедем уж.
Они въезжали в городскую черту. Стрелки часов показывали начало восьмого, было темно. Здания едва угадывались в свете фонарей и фар. Казались огромными и бесформенными.
- Где вас высадить?
- А ты как поедешь?
- По проспекту.
- Ну тогда у Дома культуры.
- Он вот уже.
- На повороте слезем.
Машина остановилась, Вадим расплатился. Они с Татьяной выбрались наружу.
- Счастливо, – махнул им рукой мужчина.
- Вам так же, – ответила Таня.
Они перешли дорогу.
- Куда теперь? – спросила Таня. – На автобус?
- Тут и пешком можно.
- Долго?
- Минут двадцать. У тебя сил хватит?
- Хватит.
- Пешком пойдём?
- Давай.
- Сейчас, закурю я.
Он достал сигарету. Мимо, грохоча, проезжали машины.
- Какой транспорт здесь! – щурилась Таня.
- Просто мы стоим у центральной дороге.
- Всё ровно много.
- Как и везде.
- Челябинск – миллионный город?
- Да, миллион с чем-то. Ты сильно устала?
- Дойду уж.
- Последний рывок остался.
Он закинул на себя сумки, кивнул Тане. Они тронулись.
Дорога оказалась бетонной, идти по ней было непросто. Ноги постоянно натыкались на мелкие, но коварные кочки. Кроме всего прочего, дорога была покрыта кое-где тонкой плёнкой льда и Таня, поскользнувшись, едва не упала.
- Вадим! – потянув за рукав, остановила она его.
- Что? – обернулся он.
- Не беги так.
- Не успеваешь?
- Я язык на плечо уже высунула.
- Хорошо, помедленнее.
Она обхватила его за локоть покрепче.
- Дорога скользкая, а ты бежишь.
- Быстрей домой хочется.
Было довольно холодно. Клубы пара вырывались изо рта, деревья, крыши домов, земля на обочинах были подёрнуты изморозью. Таня поёживалась.
- Что, мёрзнешь?
- Угу.
- Скоро согреемся. А снег так и не выпал – ты была права.
- Поздняя зима этот год.
- Как же ты узнала?
- Так, наугад.
- Хорошо, что не поспорил с тобой.
- Да, я всегда споры выигрываю... Никого не видно что-то. Словно вымерли все.
- Холодно, по домам сидят. Давай свернём вот здесь, срежем.
- Так короче?
- Да, прямо к дому выйдем.
- Грязь тут.
- Не, всё смёрзлось.
Они свернули с дороги на боковую тропку. Дома закончились вдруг, они шагали теперь по какому-то пустырю. Упёрлись в овраг.
- Через овраг, а там всё уже, – обрадовал Вадим.
В овраге остановился.
- Отдохнём минуту.
- Да ладно, чего уж.
- Устал я, подожди.
Он поставил сумки на землю, одну из них открыл и принялся искать что-то.
- Что потерял?
- Всё, нашёл уже.
В руке его был нож. Он закрыл сумку и выпрямился.
- Это откуда такой? – удивилась Таня. – Соседям не отдал?
- Ага, – кивнул Вадим, улыбаясь.
Сделал к ней шаг и ударил ножом в живот. Он пробил плащ и одежду под ним, но в тело вошёл лишь кончик. Таня охнула и отступила назад. Вадим схватил её за шею и ударил ещё раз. Сильнее и удачнее.
Она упала. Он старался бить в горло. Закрывал ей ладонью глаза – пару раз она успела запустить в него ярость и боль своего взгляда, но моменты эти он пережил без содроганий. Больше не позволял ей такого.
Таня почти не сопротивлялась. Как-то слабо, безвольно пыталась закрываться руками, но словно опасаясь поранить о лезвие пальцы, убирала их от ножа. Тихо хрипела.
Вадим поднялся на ноги. Таня уже не шевелилась, лишь кончики пальцев и губы судорожно вздрагивали. Всё лицо её было в крови, и то ли оттого, что она залепила ей глаза, то ли оттого, что были они закрыты сейчас, он не увидел её глаз. Не увидел и внутренне обрадовался этому.
Отойдя в сторону, Вадим нашёл лужицу воды. Стал неторопливо чиститься. Потом вернулся к Тане. Двумя пальцами достал из горла нож. Постоял немного.
- Умерла, – шепнул, отходя в сторону.
Надо было ополоснуть и нож.

«...и нож» – я брёл по пустырю и никак не мог найти дорогу. Дома, на которые ориентировался раньше, были не видны сейчас. Дул ветер и я начинал замерзать.
«Зима, – думал, – зима идёт...»


   
                Вектор третий: В  себя

Было сумрачно.
Итогами отдалённых звонов и чувствований обозначается предрассветность. Ночь ещё не покинула своды небес, день ещё не отвоевал их – междоусобица развивается, противостояние крепнет, битва продолжается. «День всё равно настанет!» - скажут проснувшиеся затемно, в непроглядном мареве ночи растирая слипающиеся глаза обессилевшими ладонями. День настанет, без сомнения, но не тот, что ждут многие. Они ждут солнца, света и буйства красок. Нет. День придёт сумрачным, съёжившимся и колючим, всё своё владение он будет гонять по небу вереницы туч, а потом безропотно, без сожалений и раскаяний уступит место ночи. День не тот сейчас – он ослаб, загрустил, поник и раскис, в нём нет бодрости и задора, он совершенно равнодушен. Он не тот потому, что и время сейчас не то – холодное, блёклое, пронизанное ветрами и сумраком – оно зовётся зимой. Оно самое нелюбимое – мы всё же дети солнца, дети тепла и зелени – но самое могущественное. Многие, впрочем, бывают рады его наступлению: отмирание листвы и трав, затвердение почвы, стужа и всеобщее уныние вселяют мстительную радость в неудовлетворённые сердца. Я и сам, признаться, встречал приход холода с распростёртыми объятиями, мне нравилось видеть терпящую поражение природу. Но не всегда: порой и мне становилось грустно от этих бурых снеговых туч, рассеивающих во все стороны тьму. Я ловил снежинки ладонью и всхлипывал – мне было жалко себя. Себя весёлого и жизнерадостного, купающегося в огненной яркости солнца. С возрастом эмоции притупляются – я не чувствую сейчас ни радости, ни сожаления. Не о чем больше жалеть и тревожиться, существование не кажется единственно возможной явью, видятся и другие. Самая яркая из них – отсутствие. Медленно, крадучись, по ответвлениям и руслам в безбрежность – струи, струи. Густы, яростны, сплетаются, числом неизвестны и цифры не являются на помощь – просто счёт невозможен, здесь сумма единиц не равняется расчленимой конкретности. Терзания забыты, кружения покинуты – особенно нравится невластность сомнений. Они где-то вовне, за радиусом, их даже можно видеть – это такие бесформенные и бесцветные липкие глыбы. Увернуться от них в пространствах их владений невозможно. Но здесь – безопасность, они не вхожи сюда, и можно лишь смеяться над их бессилием, но с сомнениями уносятся и эмоции – смеяться больше не хочется. Ни смеяться, ни плакать – как это чудно. Твердь не оскверняется грязными ступнями, воздух – порочным дыханием. Кружись, кружись, своды далеки и не хрустальны! При ударе не бьются. Можно во все дали, во всю направленность, во всю единственность. Не плотность, не холод – слои не требуют раздвижений, отделяются сами, при приближении, да и то, возможно, лишь изысканный обман окружающей отдалённости. Жерла дымятся, жерла горячи, где-то внизу, в крохотной потерянности, меж ними долина. Там нити дорог и прямоугольники зданий. Там робкие огни и гулкие звуки. Там властвует тяжелый и вязкий сон. Там – город.
Город спал, но кое-где, в отдельных окнах зажигались огни. Было уже сумрачно, уже предрассветно, а значит скоро белёсая дымка не расцветшего дня заставит жителей пробуждаться. Улицы пока пустынны... Хотя нет – где-то вдали слышны шаги. Обладателя их не видно, но они отчётливы – первый храбрец вышел из своего убежища. Вскоре за ним потянутся и другие. Сумрак кажется застывшим, вечным, но это не так – чувствительный зрачок в состоянии разглядеть изменения. Приход света вял и неискренен. Он словно стыдится себя, позволь ему остановиться, прекратить  движение – он с радостью сделает это. Спрячется под самыми плотными покрывалами и впадёт в наполненную храпом и сопением спячку. Но позволения такого ему не дают, в нём всё же заинтересованы и не разрешают исчезать. Он тяжело, натужно пробивает своими поблёкшими искрами плотность мрака – плотность отступает нехотя, но он совсем не рад этому. Всю свою яркость задействовать он не в силах – сейчас зима. Оттого-то он так обижен и неискренен.
Каждое новое окно, освещаемое электричеством, заставляет меня жмуриться. Они так неожиданны, эти вспышки, так  болезненны, несмотря на то, что их ждёшь и готов к боли. Они всё же опережают и ожидание, и предощущение. Горящих окон прибавлялось, а мне делалось всё грустнее – окна пустые, безликие нравятся мне куда больше. Одно из них привлекло меня сильнее остальных. Оно зажглось одним из первых, совсем крохотное, далёкое – прямоугольное окно кухни. Обитатели квартиры завтракали. Наскоро слепленные бутерброды, сцеженный чай – светлый-светлый, совсем невкусный. А может не чай, а кофе, или просто кипяток – такой горячий, что он не выливался, а словно вываливался кусками из чайника. Люди сидят за столами, разговаривают. Или молчат – да, скорее молчат, о чём можно говорить в такой ранний час? Смотрят друг на друга, пережёвывают  несвежий хлеб и совершенно не чувствуют его вкуса. Сколько их – трое? четверо? Нет-нет, я знаю, я догадлив – их всего двое. Мне так кажется, я почему-то просто уверен в этом – их двое. Это он и она. Они молоды и вроде бы любят друг друга. Свет гаснет, а я, напрягаясь, жду – вот-вот они выйдут из подъезда. Вот прямо сейчас, через мгновение. И-и-и...

Дверь подъезда открылась и двое укутанных в телогрейки людей вышли наружу. В руках у них были лопаты, а у того, что повыше, ещё и лоток для уборки снега. Снег падал редкими, крупными хлопьями, ветер был слабый, они опускались не спеша, размеренно. Сейчас, под утро, совсем измельчали.
- Опять навалило! – выдохнула Таня, надевая рукавицы.
- Это немного, – отозвался Вадим. – Зима не снежная этот год.
Уши на его шапке были опущены, ворот свитера налезал на подбородок, на ногах болтались валенки.
- Ты на полярника похож, – сказала ему Таня.
- А ты на льдину.
- Почему?
- Скрючилась вся.
- Холодно!
- Сейчас согреемся.
Они взялись за работу. Вадим сгребал снег лотком к бордюрам, а Татьяна кидала его за обочину. Территория их охватывала весь дом – четыре подъезда.
- Дорогу будем чистить? – спросила Таня.
- Посмотрим, – отозвался Вадим. – Может, пройдусь.
Дорогу, также входившую в их вотчину, они чистили не всегда. Снега на ней наметало особенно много. Изредка из домоуправления присылали трактор – одного его прохода хватало на несколько дней; когда же трактора не было, они предпочитали оставлять дорогу под утрамбовку  машинам и людям.
- Сегодня лучше идёт, чем в прошлый раз.
- Выспались хорошо.
- Тогда хуже, да. Слушай-ка, я за тобой не поспеваю!
- На меня не смотри. Я потом помогу тебе.
- Есть в этом тупость какая-то: изо дня в день разгребать снег.
- Ну, это в любом деле так.
- Здесь – особенно. Всё валит, валит, а ты всё корячишься, корячишься.
- Зато он терпению учит.
- На фиг оно не нужно, терпение это.
- Нет, терпению полезно научиться.
- Ты научился. Без сомнения.
- Сегодня снег мягкий, быстро управимся.
Из подъездов время от времени выходили люди. Некоторые здоровались. Татьяна отвечала, а Вадим лишь едва заметно кивал головой – словно не здороваясь, а отмахиваясь
- И чего ради я с тобой на край света поехала!
- Могла бы спать. Я же говорил: один буду всё делать.
- Да куда ты без меня!
- Ах, да. Пропаду.
- Пропадёшь, конечно.
Снег совсем прекратился к этому времени. Небо светлело.
- Я за дом, – мотнул головой Вадим. – Пройдусь слегонца.
Я помешивал ложечкой чай. Как оказалось – довольно долго. Когда отхлебнул из чашки, он был еле тёпленьким. Это меня огорчило немного – чай я любил горячим. Но новую чашку наливать не стал, допил эту. Отставил её в сторону, прислонился к окну и стал дышать на стекло. Оно было покрыто инеем и не спешило оттаивать. Несколько минут потребовалось на отвоевание крохотного пятачка. Мне было печально отчего-то. Это меня удивляло: когда-то раньше я думал, что это чувство и вовсе чуждо мне, но с ходом времени выяснилось, что я тоже интересен эмоциям. Огорчительно – я не думал, что глупые переживания могут так сильно воздействовать на меня. Власть их была непонятной – она не подталкивала ни к каким действиям, не побуждала ни к каким решениям, она просто смещала мой остов со стержня, совсем на чуть-чуть, на крохотные отвлечения от цельности. Этого было достаточно, чтобы во мне закрадывались подозрения в собственной неправоте. Я их гнал, конечно, не мог же я в биениях своей сущности уподобиться простым и безвольным людям. Чрезмерность эмоций, помимо моих желаний рождавшаяся в глубинах моих сфер, смущала меня однако. Может быть, именно поэтому я никак не мог оторвать свой взгляд от окна?
- Тебя вот увидит кто-нибудь с этим лотком, узнаешь, – сказала Таня, когда он вернулся.
- Кто увидит?
- Те, у кого он был.
- Никто не видел, как я его брал.
- Кто-нибудь да видел. Из школы тем более утащил.
- Он валялся без присмотра.
- Оставили просто. Вернулись – а его нет.
- Ну, так им и надо.
- В домоуправлении был какой-то.
- А-а, – сморщился Вадим. – Видел я его. Прямой, короткий, ручка на соплях болтается. Дрянь.
Он прислонил лоток к скамейке, взял лопату и присоединился к Татьяне. С ним работа пошла живее. Людей из подъездов выходило всё больше, но здоровались они почему-то реже. Таня всё так же вежливо отвечала на приветствия, а Вадим даже не смотрел на них. Его вообще удивляло, с какой стати они здороваются – сам он с соседями не здоровался никогда.
- Как там, – подал он голос. – Обещают к Новому году гроши?
- Да, на днях будут. Хотя там... копейки.
- Ну всё же.
- Хорошо, что за квартиру отдали.
- Это да.
Последние кубометры были перекиданы живо и с азартом. Закончив, они присели на скамейку. Вадим закурил. Двор был пустынен в эти минуты, лишь какая-то пенсионерка выгуливала маленькую безобразную собачонку. Собака неласково косилась на них и глухо рычала, вот-вот собираясь разразиться лаем. Ждать его пришлось недолго.
- Затявкала... – буркнул Вадим. – Терпеть не могу собак.
Словно услышав его слова, пёс увеличил громкость. Отбежал от хозяйки и стал наскакивать на скамейку. Вадим нахмурился, сморщился и потянулся к лопате. Заметив его движение, пёс отскочил назад.
- Вы бы на поводке держали псину свою, – сказал Вадим пенсионерке. – А то я её сейчас поймаю и на мыло сдам.
- Какая это псина?! – обиделась пенсионерка. - Это безобидная собачка, совершенно никому не мешает.
- Каждое утро она здесь тявкает. Я только от её лая и просыпаюсь.
- Не выдумывайте. Её и не слышно совсем.
- Вот тебе на! – повернулся Вадим к Тане. Та взглядом попыталась его успокоить. Он её попытку проигнорировал. – А это что такое, не лай?!
- Не демонстрируйте своё бескультурье, молодой человек. Вы и так тут всем грубите, я с вами спорить не желаю.
- Вот и идите со своей шавкой отсюда подальше. Я её прибью в один прекрасный день. Лопатой вон надвое перерублю.
- Э-э, люди! – издала скорбный возглас пенсионерка и зашагала к соседнему дому. Не прекращавшая лаять собака потянулась за ней. Вадим провожал их злобным взглядом.
- Кинологи долбанные! – процедил он сквозь зубы.
- Да ладно тебе... – сказала Таня.
- Прибью эту псину, ей богу!
Сигарета заканчивалась. Вадим затянулся в последний раз, отбросил её в сторону и поднялся.
- Пойдём? – кивнул Тане.
- Пойдём, – согласилась она.
Взяв инвентарь, они зашагали к подъезду.
Их квартира располагалась на самом верхнем, пятом этаже. Таня открыла дверь – раскрасневшиеся, потные, они вошли внутрь. В квартире было прохладно – от их разгоряченных тел исходил пар.
Таня поставила на плиту чайник. Вопросительно взглянув на Вадима, поместила вслед за ним и кастрюлю с супом.
- Не знаю, – качала она головой, – как ты можешь по утрам наедаться так.
- Это я не знаю, – ответил он, – как можно одним чаем обходиться.
- Утром есть не хочется.
- Мне всегда есть хочется. Как я работать смогу, не поев?
- Да-а, у вас работа... Шляетесь весь день да пиво пьёте.
- Пиво? На какие шишы?
- Я видела тебя как-то. Сидели, пиво пили.
- Это эпизод. Каждый день пиво пить – денег не хватит.
- Хватает, значит.
- Не, сегодня поработать придётся. Один заказ есть, может ещё один будет.
Суп нагрелся. Таня налила Вадиму тарелку, поставила перед ним, дала ложку и кусок хлеба.
- Ты в душ пойдёшь? – спросила.
- Нет, не успею уже.
- Я схожу тогда.
Вадим расправился с супом быстро. Таня забрала у него пустую тарелку, налила в стакан чай.
- Бутерброд?
- Ага.
Сделала бутерброд.
- Программу купи.
- Ладно.
- Надо подписаться на какую-нибудь газету.
- Надо.
- И молока, Вадим! Хлеб вроде есть, молока нет.
- Куплю.
- Или оставь деньги – я схожу. Всё равно весь день дома сидеть.
- Да, так лучше. А то я забуду.
Чай он выпил в два глотка. Стал собираться.
- Только телогрейку не надевай! – сказала Таня. – В тот раз надел... Ты в ней как бомж.
- Ладно, ладно.
Перед тем, как закрыть за Вадимом дверь, она поцеловала его. Он всегда немного терялся в такие мгновения, хоть и знал, что Таня обязательно поцелует. Такая нежность была ему ещё в диковинку.
Вернувшись на кухню, Таня допила свой остывающий чай. Пила не спеша, крохотными глотками. Глядела на стол – там красовалось тёмное пятно. Видимо когда-то сюда поставили горячую сковороду или чайник. Пятно раздражало её неимоверно. Так и хотелось стереть его – машинально она водила ладонью по столу. Пятно не исчезало конечно.
Лёгкий завтрак был съеден, Таня помыла посуду и пошла под душ. Горячая вода, появлявшаяся у них нечасто, полилась на этот раз, она отрегулировала температуру и, сбросив халат, встала под струи воды. Душ в городской жизни она любила больше всего. Когда сомнения по поводу столь скоропалительного переезда нет-нет да возникали у неё, она говорила себе, как бы в шутку, но с немалой долей серьезности: «По крайней мере сюда стоило переехать из-за душа».
Водные процедуры взбодрили организм и спать после них хотелось уже не так сильно. Таня включила телевизор. Шёл утренний выпуск новостей. После него начался какой-то скучный фильм, выдержать который она смогла не больше двадцати минут. Он оказался превосходным снотворным. Уже в полудрёме она выключила телевизор и легла на диван. Глаза застилались туманом, взор тускнел. Таня тихо погрузилась в сон.
Многие женщины во сне выглядят некрасивыми. Строгие, элегантные, они превращаются в отёкших, сопящих, пускающих слюни баб. Контраст с ними накрашенными и одетыми бывает порой чрезвычайно разителен. Хоть Вадим и не имел счастья до встречи с Татьяной жить с женщиной как с женой, но спать с некоторыми ему всё же приходилось и ему не понаслышке были известны картины непричёсанных и опухших возлюбленных. Всё это ни коим образом не относилось к Татьяне – сон совсем не портил её. Спящей она становилась ещё милей. Лицо её принимало самое приятное из всех выражений. Лишь бледность – несвойственная ей бодрствующей – посещала её в эти часы, но губы были чудно приоткрыты, локоны волос, спадавшие на лоб и щёки, оттеняли изгибы лица, а глаза, хоть и скрытые веками, продолжали нежно и вкрадчиво смотреть на тебя. Глаза, впрочем, побаливали у Тани – она была близорука. Я присаживался в такие минуты на корточки у её ног и неотрывно смотрел на неё. Иногда человеком быть неплохо, думалось мне. Женщина, семья, любовь... В этом есть что-то: погрузиться в пучину невинной глупости, заниматься бестолковыми делами, любить смертную женщину. Тем более, если она идеально соответствует твоим фантазиям... Когда незримые повелители моей участи воспылают ко мне негодованием, я непременно попрошу в качестве наказания небольшую земную жизнь. Хотя бы для расширения опыта. Одну-единственную, больше я вряд ли выдержу.

Движение заметно, если вслушаться.
Будущее. Они ходят по тверди, вдыхают воздух, улыбаются и злятся – мгновение кажется застывшим, непреложность значимой, постоянство сущим. Небо и деревья, дома и дороги, люди. Изо дня в день, из секунды в секунду. Видится сгусток, колыхание отсутствует, амёбы окаменели и не желают налезать друг на друга. Росчерки  неизменны, окружности идеальны – клетка живёт, но по-особому. В ней утеряны энергия и помыслы, позывы далёких излучений не тревожат её захватывающими картинами распада, она равнодушна. Она одинока и вечна. Она – настоящее... Жгучими глазницами, сверхъестественными импульсами – лишь ими разглядываются поползновения. Одно в кратность, и многие не дожидаются. Человеческой жизни не суждено, она малость, в её цикличность не входит проникновение за пределы. Возможно лишь немногим, ждущим. Они бестревожны и страсти угасли в них. Они взирают и фиксируют, их приборы точны и перемены не скроются от опытных глаз. Расчленители сущности внимают информации, она раскрывает иные истины. Скольжение имеет место, диктуют они, перемены свойственны. Перетекание происходит постоянно и живущим во влаге кажется стабильностью. Они не улавливают струй. Расчленители сущности твердят: изменение и ухудшение. Обезображивание, распад. Исчезновение. Вариантов иных не открыто, лишь в эту сторону. Расчленители сущности взывают: линии, полосы – им. Векторы нам. С их благосклонности вещаю.
- Вечер юмора. Пойдём?
- Можно.
- Восемнадцать ноль-ноль.
- Как вечерняя процедура. Желудок прочистить, кишечник.
- Мне вчера так прочистили – на всю жизнь запомнила.
- А мне понравилось.
- Да!? Если хочешь, буду тебе дома делать.
- Хочу.
Санаторий, зима. Ей двадцать пять, ему тридцать восемь. Она в расцвете, он – тоже в своеобразном. Лысины ещё нет, но седые волосы уже появляются. Лицо достаточно гладко, осанка молодцеватая – никто не даёт больше тридцати трёх. Она же... Детская хрупкость покинула фигуру, тело укрупнилась немного, формы развились в правильные округлости. Она стройна, элегантна, красива – многие мужчины заглядываются на неё. В ней чувствуется уверенность – она знает что почём.
Он работает в строительной фирме – устроил школьный товарищ несколько лет назад. Должность небольшая, не особо престижная – потому и отпуск зимой. Она тоже не сидит дома – отдел социальной защиты одного из районов города уже не мыслит своё существование без её улыбки и походки. Деньги водятся сейчас – небольшие, но всё же. Год назад купили машину. На права выучились оба, но водит большей частью она – как ни странно. Он почему-то нервничает за рулём. Она же, напротив, обрела в автомобиле верного друга и завлекательную стихию.
У них ребёнок, мальчик. Два года. Оставили у бабушки. Взять с собой не возбранялось, но решили отдохнуть одни. Чтобы как в молодости, как в медовый месяц. В санатории скучновато, но бесхитростные мероприятия, устраиваемые администрацией, и ежедневный секс скрашивают скуку. Им нравится здесь.
- Как поедим, не забудь мне сказать про телефон, – говорит она ему.
- А что?
- Позвоню домой. Коля чихал что-то последние дни.
- Да ну... Там есть кому о нём заботиться.
- Может быть и ничего серьёзного, но позвонить всё же надо.
- Ладно, напомню.
Они в столовой. Обед комплексный, два вида – диетический и обычный. Он ест обычный, она – диетический. Полнотой не страдает, но после родов собой не очень довольна. Перестраховывается. Он шутит над ней по этому поводу и искренне не понимает причину её беспокойств.
- Добрый день.
Соседи. Муж с женой, но постарше. Живут рядом, обедать тоже садятся к ним. Они не возражают – люди хоть и корявые, но в целом приятные.
- Здравствуйте. Что-то припозднились вы.
- На процедурах задержались. Я попросила сделать мне массаж всего тела. Так здорово! Вам не делали?
- Делали, да. Действительно – словно заново рождаешься.
- Да, да, да! Изумительно! Тут и массажистка такая хорошая, сразу видно – опытная. Ни сантиметра не упускает.
- Ни сантиметра? – смеются мужчины. – Надо сходить.
- Ну вот, они о своём, – улыбаются женщины. – А сходить действительно стоит, очень полезно.
Кормят в принципе неплохо. Большинству нравится. Они тоже не исключение – пища вполне питательная и полезная. Супы наваристые, гарниры не подгорелые, компоты вкусные. У женщин свой повод для радости – не надо готовить.
- Облегчение, просто облегчение, – говорят они скептичным мужчинам. – Вам не понять.
После обеда снова процедуры, но совсем какие-то бестолковые. Они предпочитают пренебречь ими и сходить на прогулку. Рядом с санаторием парк – очень красивый, с ровными рядами деревьев и ухоженными дорожками. Через каждые десять метров – скамейка. Можно просто посидеть, благо погода замечательная. Солнечно, но не морозно. Воздух свежий, бодрящий – недаром вокруг леса.
- Снегири. Какие яркие!
- Да, словно их вымазали.
- Смотри, смотри! Прямо на руки садятся.
Дети кормят птиц из рук. В парке сейчас многолюдно – почти все отдыхающие вышли прогуляться. Птицы подлетают, быстрыми клювами смахивают с ладоней крошки и уносятся на ветки.
- А что мы на лыжах ни разу не ходили?
- Тебе на лыжах хочется?
Лыжников тоже немало здесь. Лыжная тропа проходит невдалеке, они то и дело мелькают между деревьев.
- Очень хочется!
- Ну, а где мы лыжи возьмём?
- Здесь же напрокат!
- Да?
- Да, я видела. Откуда, думаешь, все они лыжи взяли!
- Из дома привезли.
- Из дома может и привёз кто-то, но большинство здесь берёт.
- Ну что же, можно.
- Эх, сегодня уже не получится. Завтра?
- Завтра.
- Договорились.
Январь, смеркается рано. В четыре часа уже темно. Они возвращаются в корпус, на полдник. Булочка и стакан сока. Очень вкусно.
До ужина сидят в своей комнате. Включают телевизор и DVD-плеер. Взяли у администратора диск и смотрят фильм. Комедия. Зарубежная. Неплохая.
- Смешно как, – говорит она. – Я даже не ожидала.
- Да, я тоже.
- С этим актёром видела пару фильмов – но те хуже.
- Завязка прикольная.
- Да и сам он лучше играет.
Фильм приближается к концу. Они выходят в коридор. Отдыхающие уже стягиваются в красный уголок – вечер юмора не бог весть какое мероприятие, но всё же. Рассаживаются, ждут. Входят артисты – два балагура. Юмор так себе, пошловатый, но все смеются – это ведь для расслабления, а не смыслы какие-то ловить.
Ужин. Соседи пришли чуть раньше.
- Вот видите, – говорят. – Теперь мы вас опередили.
- Поздравляем, – улыбаются они. – Второй раз уже.
- Не последний, не последний!
Перед сном они занимаются любовью. Делают это серьёзно и сосредоточенно. Совместимость присутствовала с самого начала, но бывали и периоды разобщённости. То он, то она переставали получать удовольствие. Слава богу, сейчас всё это позади. Первоначальные ухабы преодолены ими и плотская любовь поднялась на какой-то новый, особый уровень. Просто сейчас они понимают друг друга и знают, что им нужно.
- Смотри, складка, – говорит она горестно, показывая на живот.
- Ерунда.
- Сейчас ерунда, а дальше?
- Ты же на диете, что тебе грозит.
- Ну мало ли. Вот рожу ещё раз.
- Ты не склонна к полноте. Толстой никогда не будешь.
- А вот у тебя будет живот!
- Ну и хрен с ним.
- Нет, следи. Ты мне нужен стройным.
Укладываются спать.
- Спокойной ночи, – говорит она.
- Спокойной ночи, – говорит он.
Засыпают.
Тихо, пустынно, легко. Движение заметно, если вслушаться. Кануны отсрочены, но приближаются неминуемо. Корабли дрейфуют, а течения создают направленность. Будущее подкрадывается сзади и закрывает ладошками глаза. Многие не узнают гостя.

- Привет! – кивнул Вадиму Герман. Они пожали руки. Напарник, судя по всему, ждал его довольно долго – был сморщенным, сгорбившимся и пританцовывал от холода.
- Погодка, а! – похлопывал он себя по бокам.
- Это ещё нормально.
- Да, ещё круче будет. Покурим?
- Покурим.
Они закурили. Не спеша тронулись.
- Дерево я отвёз вчера, – говорил Герман. – Там, у хозяина свалил. Но сейчас не к нему пойдём.
- К бородатому?
- К нему завтра... Бабуська какая-то. Вроде твёрдо на дверь запала.
- Пёхом?
- Да, согреемся. Тут недалеко.
Герман был одет в затёртую чуть ли не до дыр дублёнку и валенки. На валенках Вадим разглядел кожаную подошву.
- Ты случайно обувь не подшиваешь? – спросил его.
- Какую?
- Валенки.
- Валенки... Да чёрт его знает. Сам не подшивал, но знаю, как это делается.
- Я тоже приблизительно знаю.
- Новую подошву накладываешь и капроновым чулком припаиваешь – в косичку его сплетаешь, поджигаешь...
- Это и мне известно. Только возьмёшься, да испортишь.
- Не, чё там портить! Там невозможно испортить.
- Тебе вот кто подшивал?
- Это жена привезла, из деревни.
- У меня валяются худые, надо заняться как-нибудь. Руки всё не доходят. А то на тебя смотреть завидно. Тепло ногам наверно?
- Идём – тепло. А стоять – тоже не очень.
Герман свернул с дороги к домам. Район был старый, начала прошлого века. Треугольные крыши, водосточные трубы. Углубившись во дворы, они прошагали ещё минут пять.
- Вот этот, – кивнул Герман на один из домов. – Второй подъезд.
Заказчица жила на четвёртом этаже. Взглянув на её дверь, становилось понятно, почему она решила заказать ещё одну – между дверью и косяком красовались щели с палец  толщиной.
- Это – наша! – воскликнул Герман, взглянув на дверь. – Без заказа не уйдём.
- Ей сколько лет? – спросил Вадим.
- Пенсионерка.
- Не знай, не знай.
- Раскрутим.
Герман надавил на звонок. За дверью раздались шаркающие шаги и надтреснутый голосок спросил:
- Кто?
- Мы насчёт двери, – оповестил хозяйку Герман. – Я приходил к вам на днях.
- Вы – Герасим?
Герман усмехнулся.
- Он самый. Будете вторую дверь ставить?
Некоторое время старушка безмолвствовала. Квартиру так и не открывала.
- Вы знаете, – снова раздался её голос, – я с дочерью советовалась, и она меня не одобрила.
- Ну вот... – шепнул Вадим.
- Она говорит: мама, зачем тебе вторая дверь, кто тебя грабить будет? Я подумала, подумала – действительно, зачем? Это ведь к тому же дорого наверняка.
- Ну, сторгуемся.
- Да нет, вы меня извините, но я не могу без согласия дочери. Тут ведь и ключ ещё один надо...
- Да у вас дверь эта рухнет скоро! Щели – вон какие!
- Щели, да, но что поделаешь...
- Я вас вижу почти сквозь них. Пусть вас грабить не будут, но сквозняки ведь дуют. Да и выглядит это некрасиво.
- Да, да, – вздыхала за дверью бабушка.
- Так давайте мы исправим. Мы недорого берём.
Бабушка молчала какое-то время, им подумалось – всё, сейчас согласится. Но старушка оказалась непреклонной.
- Очень извиняюсь за беспокойство, – зазвучал её дребезжащий голос, – но не могу. Дочь не велела, а мне самой не решиться. Извините.
Делать было нечего, пришлось отступить. Они вышли из подъезда наружу.
- Ну чё, ладно, – сказал Герман. – Не всё коту масленица. Обидно конечно, верный вариант. Дочь всё испортила!
Двинулись на вторую квартиру. Она располагалась недалеко. Дома в микрорайоне оказались посовременнее.
- Куда сейчас? – спросил на всякий случай Вадим.
- Шагай за мной – не потеряешься.
Тучи постепенно рассеивались. Выглянуло солнце. Тут же спряталось – я огорчился. Мне больше нравится сумрак, но сегодня почему-то хотелось солнца.
- Как жена? – спросил Герман.
- Ничё, – отозвался Вадим.
- Так дворником всё?
- Да.
- Посолидней бы ей надо работу.
- Само собой.
- И какие у тебя планы?
- Посмотрим. Тут на планы рассчитывать не приходится. Как выйдет.
- Она молодая ведь у тебя?
- Ага.
- Девятнадцать, я слышал?
- Да.
- Ты молодец конечно. Девятнадцатилетнюю нехило бы закадрить.
- Так что тебе мешает?
- Такие на меня уже не клюют.
- А тебе сколько лет?
- Тридцать семь.
- Самый возраст.
- Не скажи, не скажи. Двух палок бабе уже не могу обеспечить.
- Зачем им две? Одной достаточно.
- Им может и достаточно, а вот мне расстройство. Я знаю из-за чего это, я сейчас книжки почитываю.
- Из-за чего?
- Из-за первой жены. Я, дурак, тянул с ней волынку, а надо было сразу разводиться. Она позволяла себе высказывания всякие насчёт моей потенции – а это ведь всё в подсознании откладывается.
- Не удовлетворена была?
- Вроде того. Двоих детей ей сделал – не, бля, чё-то не хватало... У тебя-то как с этим?
- Нормально.
- Ну правильно. С молодой женой что не жить. Даже если не было сил – сами нахлынут.
На второй квартире обошлось без обломов. Хозяева, пожилая пара, встретили их радушно. Тут же стали наливать. Вадим от рюмки отказался, Герман, чуть подумав, отказался тоже; сваленный заранее на балконе материал был вытащен в коридор – мужики взялись за работу.
- А я суп вам варить начну, – улыбалась им хозяйка. – Проголодаетесь ведь.
- Здорово, здорово! – кивал Герман.
- Из пса нашего надо суп сварить, – смотрел на забившуюся в угол обшарпанную дворнягу хозяин – худой, седовласый мужичок.
- Ну, это тебе только, – отвечала ему жена. – Работников не псиной  же кормить.
- С удовольствием его съем.
- Так ешь, он вкусный.
- Что, съесть тебя, пёс?
Пёс жался к стене, поскуливал и испуганно смотрел вдаль.
- Гав, гав, гав, – залаял на него хозяин. – Съем тебя, съем.
Пёс попытался убежать от него.
- Стоять! – остановил его дедушка. – Живым не уйдёшь.
Пёс заскулил громче.
- Гав, гав... – вторил ему мужичок.
- Они не так лают, – кричала из кухни жена. – «Гав, гав» – так только старые алкоголики их передразнивают. Они вот так лают: уауу-у, уауу-у...
- Да вообще-то, – согласился муж, – у тебя лучше получается. Ну-ка, ещё раз изобрази.
- Уауу-у! Уауу-у!
- Похоже. Очень похоже.
- А вот у меня пёс был, – поддержал разговор Герман, – он вот так лаял: ау-у, ау-у, ау-у.
Все засмеялись. Герман изобразил лающего пса очень смешно.
- А кошек вы не держите? – спросил он.
- Была одна, – ответил хозяин. – Но её загрызли.
- Этот что ли?
- Не, этот и комара не обидит. Дворовые какие-то. Я ходил потом, ловил их, хотел на бойню отправить – нет, повылазили соседи, гуманисты херовы, спасли зверей.
- Да, некоторые бешеные, – кивал Герман.
- Этот – спокойный.
- У меня тоже кошка была. И собака, и кошка, вместе. Она мяукала ещё смешней. Пёс, Трезор, начнёт: ау-у, ау-у, ау-у... а она отвечает: му-у-уррр, му-у-уррр, му-у-уррр...
Все снова засмеялись – кошка у Германа вышла ещё смешней.
- Был бы помоложе, – говорил хозяин, – я бы и сам конечно эту дверь поставил. Но сейчас навык потерял уже...
- Он не навык, он здоровье потерял, – кричала из кухни жена. – У него пальцы перебиты.
Дедушка виновато улыбался.
- Да что вы! – сочувствовал Герман. – Действительно перебиты?
- Да-а... – смущался хозяин. – Старая история. Производственная травма.
- Он под бетонную плиту руки засунул! – кричала супруга.
- Точно, – подтвердил он сам. – Формовщиком работал, и вот маху дал, не уследил.
- Скажи – пьяный был! – доносился с кухни зычный голос хозяйки.
- Ну, не без этого, – подмигнул им дедушка. – Но тут больше крановщица виновата. Она плиту эту бросала буквально.
- Вместе наверно пили! – не унималась жена.
- Ты за супом следи! – сердился мужичок.
- Суп скоро будет!
- Вот, и не болтай... Так-то ничё сейчас, срослись кости, разработались более-менее, но вот делать что – не могу.
- Ну и не надо, мы-то на что!? – подбадривал его Герман.
- Слава богу, слава богу, – кивал дедушка.
- А на погоду как реагируют?
- А?
- Руки. На погоду наверно реагирует.
- А, да, да. На погоду, да. Ужас просто, ужас! За несколько дней чувствую.
- Он у нас как барометр теперь, – кричала хозяйка. – Прогноз погоды не надо, сам всё знает. Дождь, снег, засуха – безошибочно выдаёт.
- Во, хоть в одном пригодился, – криво улыбался дедушка. – А то всё: «На кой хрен ты мне, на кой хрен ты мне?..»
- На кой хрен ты мне!? – хохотала бабка.
- Во. Слышите?
Мужики скалились.
- Но вообще, – доверительно наклонился к ним хозяин, – баба хорошая. Почти сорок лет с ней вместе – грех жаловаться.
- Ну, это самое главное, – кивал Герман.
- Я вот хожу везде, смотрю: плохо люди живут. Имею в виду семейную жизнь.
- Точно, точно.
- У нас с ней тоже конечно много всего было, но вообще куда лучше, чем у остальных.
- Ну и замечательно.
- Вот я о чём и говорю.
Работа продвигалась неплохо. Споро. Сама дверь была почти готова, Вадим принялся за косяк – но тут хозяйка пригласила их за стол.
- Отобедайте, просим. Животы урчат, а?
- Точно, – кивал Герман.
- Поедите, выпьете – и дальше продолжите.
- Правильно.
Стол был накрыт. В центре значилась бутылка.
- Вот трезвенник тут у нас только... – сказал Герман.
- Кто?
Он молча кивнул на Вадима, хотя кроме него кивать было не на кого.
- А что так?
- Мне нельзя, – ответил Вадим.
- Немного ведь.
- Я вообще не пью.
- А-а... Ну от еды уж не откажитесь?
- От еды не откажусь.
Они уселись за стол.
Я знаю, Вадим размышляет. Он действительно размышляет, постоянно: обо мне, размышляющем о нём. Раздвоенность очевидная, призрачность явная – порой мне кажется (это так странно, я даже теряю уверенность в себе – на мгновение конечно), что главенствует он. Это, впрочем, не так уж и вопиюще, и если воспринимать всё расслабленно, без надрыва, то даже увлекает. А что? – улыбаюсь я – что если действительно вот так. Параллели иначе, координаты вразрез и положение плоскостей меняется при определённом угле. Он – главнее, он – надо мной, он – сущее. Я – порождение его фантазии, его мимолётных грёз, его неосознанности. Я появился где-то в хвосте, подле, нахожусь поодаль, взираю, усмехаюсь и считаю всё обратным. Он же злится, скорбит, негодует, он бушует и выжидает в депрессии, но так надо, таковы свойства – и никоим образом тайна его верховенства не раскрывается. Мне приятно так думать, это развлекает меня. Здесь множество вариантов – это спираль, только угловатая, с отсеками. Ты выбираешь направление, совершаешь движение и попадаешь в сгусток: ведущий – ты, ведомый – он, линия взаимоотношений – субъект-объектные, атмосфера – сарказм. Издевательства сыпятся на него, ты жесток и не каешься. Ты – за явность, он – за что-то другое, неразборчивое. Ещё движение и сгусток иной: ведущий – он, ведомый – я, отношения – сообщающиеся сосуды с фильтром посередине,  атмосфера – злость. Он неистовствует, ненавидит – я унижен и беспомощен, тих. Всё на ином витке, глубинном. Движение третье и сгусток меняется: оба – ведомые, отношения  не поддаются считыванию, атмосфера – тоже. Вязкость, расплывчатость. Контуры не складываются в чёткость, сознание не в силах собрать расползающееся. Ты ли, он ли – может, всё слилось и перестало существовать разделённым?.. Я не испытываю к нему отрицательных эмоций. Ни малейших. Я восхищаюсь им, я люблю его, я обожаю его. Он явен и конкретен, путь его следования чёток и ровен, он вполне поддаётся переносу в образы схем. Я же... Я же пуст и несобран, путь моего следования не прочерчен – его действительно нет, хоть порой мне видится и нечто высшее, чертящее линии и для меня. Нет, нет. Я из иных областей, из прочих сфер. Потому завидую ему порой – тленному, слабому. Слабость – это искушение, она влечёт. Я представляю себя таким же, но всё это не то – в любой момент я могу сделать шаг назад, к себе, в одиночество. Ему же не дано совершать таких шагов, его поступь направлена только вперёд. Даже если кажется, что наметился уклон – это неправда. Просто стороны горизонта имеют способность вращаться. Вперёд, только вперёд – ведь это я придумал когда-то такую направленность.

- Молоко, хлеб... Всё?
- Всё.
Таня достала из кошелька деньги и расплатилась. У выхода девочка лет восьми продавала газеты с программой. Она купила одну. Девочка, долго шарив по кармашкам, дала ей два рубля сдачи. Обе монеты были чёрные, стёршиеся, а одна изогнутая к тому же. Таня хотела попросить поменять их, но девочка выглядела так невинно и жалко, что слов  не нашлось.
- Не скажете, сколько время? – спросил её какой-то мужчина, едва она вышла из магазина.
- Не знаю. Часа два.
- Два? Обеда нет здесь?
- Здесь нет.
Он вошёл внутрь, а она задержалась у торговок, стоявших рядами у магазина. Таня была заторможена и вяла. Голова потяжелела, веки смыкались – но вовсе не для сна, а больше по инерции. Настроение было соответствующее.
- Не заняты сейчас? – раздался голос сзади.
Она обернулась. Обладателем его был тот же мужчина, успевший выйти из магазина и державший в руках небольшой свёрток.
- А что? – отступила она на шаг.
- Съездили бы куда-нибудь, развлеклись.
- Нет, спасибо.
- Вам ведь скучно, делать нечего. Поехали!
- Вы ошибаетесь. У меня полно дел.
Она сделала попытку уйти, но получилось она какой-то нечёткой – она сделала шаг в сторону и остановилась.
- Можно узнать ваш телефон? – не унимался мужчина.
- У меня нет телефона, – ответила она, глядя в сторону.
- А адрес?
- Я замужем! – воскликнула Таня, посмотрев ему в глаза. Взгляд у него был мягкий и добрый. Но тем не менее настораживал.
- Не может быть! Вы так молодо выглядите.
- Что же, у молодых не бывает мужей?
- Бывают. Но... вам это не идёт.
Таня сдвинулась наконец с места и зашагала от магазина прочь. Машинально прислушивалась – мужчина за ней не шёл.
- Ну извините тогда, – донеслось до неё.
Добравшись до угла дома, она обернулась. Мужчина открывал дверцу машины. Машина была новой и красивой. Он бросил взгляд на Таню и, заметив, что она смотрит на него, помахал рукой. Таня поспешила скрыться.
- Вот они какие теперь! – догоняла её пожилая женщина. – Звал что ль куда?
- Вы про кого? – спросила Таня.
- Про этого, на машине.
- А-а... Нет, так просто. Время спрашивал.
- Сначала так оно. Время спросят, да ещё что-нибудь, а потом увезут – и ищи ветра в поле.
Они входили в арку.
- Хотя он прилично выглядел, – продолжала тётенька, – может, и с хорошими намерениями. Но ты ведь замужем, так что...
- А вы откуда знаете? – удивилась Таня.
- Хе! – хмыкнула женщина. – В одном подъезде живём, и не знаю!
- Да?! А я вас не видела.
- Видела, просто не запомнила. Мало ещё живёшь тут. Меня тётей Галей зовут.
- А меня... – решила быть вежливой Таня.
- А тебя Таней.
- Да.
- Видишь, я всё знаю.
Они зашли в подъезд и стали подниматься по лестнице.
- Мужа твоего, Вадима, тоже знаю. Не очень хорошо, но знаю. Он скрытный, ни с кем не здоровается, но так ничего вроде.
Тётя Галя оказалась соседкой не только по подъезду, но и по лестничной  площадке. Жила она в двухкомнатной квартире, что располагалась слева.
- Заходи, если что, – кивнула она Тане, открывая дверь.
- Хорошо, – ответила она, шаря по карманам.
- Ключ потеряла?
- Да, что-то не найду.
Тётя Галя остановилась в дверях, наблюдая за ней.
- В магазине наверно, – высказала она предположение.
- Нет, я его видимо забыла взять.
- У вас защёлкивается что ли?
- Да.
- Плохо дело. Ну пойдём, у меня посидишь.
Таня задумалась.
- Да нет, спасибо. Сейчас уж муж придёт.
- Пойдём, пойдём. Придёт – услышишь. Не на улице же сидеть!
Делать было нечего. Таня прошла за соседкой в квартиру.

Вадим возвращался домой пешком.
Улицы были полны от народа. Дни стояли предпраздничные, все спешили совершить покупки. Я тоже заходил в магазины. Ничего не покупал конечно, просто смотрел. Праздники представлялись мне верхом бессмысленности, но я уважал эту человеческую слабость. Всё-таки в целостности, скованности и направленности нельзя прожить земную жизнь. Требуются отдушины. Целеустремлённость ниспослана лишь нам, только такие как я в состоянии не отрываясь смотреть на ускользающую линию горизонта, на крохотное пятнышко света. Мне – за ним, я его пленник. Оно желание, радость, восторг, оно – фантазия. Быть может, его и нет вовсе, но оно зовёт... Люди в эти дни гораздо веселее, чем обычно. Веселье странное, чужеродное, но в другие дни нет и такого. Как правило, люди печальны. Они самые печальные создания на свете. Я удивляюсь им и втайне восхищаюсь: носить в себе ту скорбь, что вложили в них и почти не роптать – это достойно уважения. Я часто ставлю себя на их место и спрашиваю, опять же себя: «А смог бы я так же?..» Ответ очевиден, но варианты других развитий влетают в меня сонмами и пытаются отыскать нишу для тщеславия. Нет, милые мои, нет – я не тщеславен. Я знаю ответы на такие вопросы, потому-то и вправе задавать их себе. Конечно не смог бы. Я слаб. Я ничтожен. Гадок... Видимо поэтому и стою в иерархии выше.
- Ого! – увидел Вадим Татьяну. Она сидела на скамейке у подъезда. Улыбалась ему. – Чего не дома?
- Я ключ забыла.
- Ну вот...
- Так он бы в связке был, или с брелоком! А так один, голый – я  чувствовала, что забуду его. Или потеряю.
- Подожди-ка, – засунул Вадим руку в карман. – А я свой не потерял?
- Этого только не хватало...
- Нет, здесь, – он достал из кармана ключ. – Целый.
- Тоже потеряешь рано или поздно.
- Я к ним шнурки приделаю. Давно сидишь?
- Три часа.
- Ни фига себе! И все три на скамейке?
- Нет у соседки сначала. Тётя Галя, знаешь такую?
- Нет.
- Рядом с нами живёт, в двадцать восьмой.
- Она тётя Галя?
- Да.
- Так сидела бы у неё и дальше.
- Она достала меня. Болтает, болтает...
Темнело буквально на глазах. Небо, ещё минуту назад сохранявшее синеву, неумолимо чернело.
- Пойдём? – спросил Вадим.
Таня поднялась со скамейки.
- Пойдём.

Утро было солнечным и морозным, по-настоящему воскресным.
- Чёрт, проспали! – раздирала глаза Таня.
- Не, снега нет, – отвечал Вадим.
- Ты смотрел?
- Два раза вставал. В четыре и в седьмом.
- А сейчас сколько?
- Девятый.
- Ты будильник видишь отсюда?
- Нет, он боком стоит.
- Взгляни, а.
Вадим, лежавший у стены, перелез через Таню. Подошёл к серванту.
- Сколько?
- Почти половина.
- Девятого?
- Да. Спи ещё.
- Не пойдём сегодня?
- Нет.
- Уфф, здорово! Меня от одной мысли с вечера мутило.
- Можешь расслабиться.
- Да, посплю ещё.
- Поспи, поспи.
- Вот бы всегда такие дни стояли. Неснежные.
- Такие и будут.
- Не знай...
- Будут.
- Хорошо бы.
Поспали ещё немного. Таня спала по-настоящему, глубоко, Вадим же лишь слегка вздремнул. Вскоре сон и вовсе улетучился. В начале одиннадцатого стали подниматься. Полосы света ровно очерчивали прямоугольник света. Штора была узкая и не покрывала всей ширины окна.
- Штора маленькая какая-то, – заметила Таня.
- Здесь две должно быть. 
- Может, лежит где?
- Нет, от меня бы не скрылась.
- Плохо с одной.
- Плохо. Она дырявая к тому же. Прожгли чем-то.
- Ты прожёг?
- Нет, так было. Я сроду шторы не гладил.
- Ах да, конечно.
- А зачем? Висят и висят.
Вадим отправился в туалет. Таня одевалась.
- Вадь, поставь суп на плиту, – попросила она, едва он вышел. – И чайник.
- Ладно.
- Новую заварку насыпь.
- Если есть она.
- Есть. Оставалась, я помню.
Она распахнула штору – солнце било прямо в окна. Хоть и зимнее, оно было очень ярким сейчас.
Вадим гремел на кухне кастрюлями. Сходив в ванную, Таня присоединилась к нему. Они сели завтракать.

- Ой, мороз какой! – говорила она спустя час, когда сытые, весёлые, они выбрались из дома.
- Да не, не очень, – отвечал Вадим. – Меньше, чем я ожидал.
- Не двадцать пять?
- Нет. Максимум двадцать.
- Как ты определяешь?
- Шкурой.
- Ну, у тебя шкура крепкая. Могут и неточности быть.
- Двадцать, не больше.
- Надо термометр купить. Удобно же.
- Надо купить.
- У меня в деревне был термометр.
- Взяла бы.
- А папе что?
- Он температурой интересуется?
- Смотрит иногда.
- Пусть радуется. Немногие имеют такую возможность – определять температуру с одного взгляда.
- Вот опять ты начинаешь...
- Я начинаю?
- Он хороший человек, просто несчастный по-своему.
- Охотно верю.
- У него немного в жизни радостей было.
- Да, да, да.
- А, ну тебя!.. С тобой нельзя серьёзно разговаривать.
- Только серьёзно со мной можно.
- Не беги, подожди меня.
- Э-э, не лепятся снежки!
- Мороз, какие снежки тебе.
Встречающиеся люди были веселы и приветливы.
- С наступающим! – говорили им.
- С наступающим! – отвечали они.
- Мужик, по пятьдесят грамм, а? – подмигивал Вадиму высокий усач с широкой улыбкой. За пазухой расстёгнутой дублёнки он прятал недоконченную бутылку водки.
- Не, спасибо, – мотал головой Вадим.
Жена усатого тянула его за собой.
- Пойдём, хватит с тебя граммов! – смеясь, выговаривала она его. – Упадёшь уже сейчас...
- Мы вот здесь, в этом доме, – кричал усатый им вдогонку. – Квартира сорок один, заходите.
- Попозже, – отвечал Вадим.
Все тротуары были покрыты бесконечной лентой ледяных дорожек, раскатанных не простившимися с детством людьми. Одна из таких наивных, Татьяна, то и дело скользила по ним, норовя в любую секунду упасть.
- Сейчас шлёпнешься, – шёл сбоку Вадим.
- Ну ты лови, если шлёпнусь.
- У меня реакция уже не та.
- Да, верно.
И тут же чуть не упала. Вадим поддержал её за локоть.
- Во, во, – кивал он.
- Блин, не рассчитала, – улыбалась Таня. – Не буду больше.
- Тогда меня лови, – Вадим разбежался и покатился по льду.
- Ну вот, а я-я... – укоряла его шедшая позади Таня.
- Человеческая радость и мне передалась. Смотри, – закинул он голову, – ни одного облачка.
- Да, голубое-голубое, – отвечала Таня.
- Это большая редкость. Здесь солнечных дней очень мало.
- Я успела заметить.
- Летом даже. Вроде вот, выглянуло солнце – нет, тут же туча откуда не возьмись.
- Обидно.
- А зимой вообще – дней пять-шесть всего солнечных. Вот это какой: первый, второй?
- Первый вроде.
- Вот, снег два месяца как выпал, а только первый солнечный день.
- Ну, это везде так.
- Как везде! А Индия, Африка?
- Ну, Индия!.. Я про наши края говорю.
- Да и в наших есть хорошие места. Краснодарский край, Астраханская область – тёплые территории.
- Что же тебя на Урал занесло?
- Это не меня занесло, родителей моих. Я бы сам с удовольствием куда-нибудь южнее перебрался.
- Переберёмся ещё.
- Обязательно. Денег вот накопим немного...
- Пока они что-то не копятся.
- Я откладываю немного.
- Очень немного.
- Ну, давай ещё эти претензии!..
- Никаких претензий, что ты!
Две девчонки, лет по четырнадцать, стояли на обочине и строили проходившим мужчинам глазки.
- Дяденька, угости сигареткой! – улыбались они Вадиму.
- Я маленьким девочкам не даю.
- А мы не маленькие, – сказала одна.
- И совсем не девочки, – бросила другая.
Обе прыснули.
- Да дай, чё ты ломаешься! – кричали они ему уже в спину.
- Дай, – шепнула Вадиму Таня, – а то увяжутся ещё.
Вадим остановился. Девки сиганули к нему.
- Э-э, беспонтовые у тебя сигареты...
- Сосульки тогда сосите, – спрятал он пачку в карман.
- Пойдут, пойдут!
Девчонки вытянули по сигарете и томно ждали огонька.
- Поухаживай за нами, дяденька!
Вадим достал спички.
- У вас, – выпуская дым, сказала одна из них, покрупнее и намалёванней, – очень красивая супруга!
- Вот в этом доме, – говорил Вадим Тане, показывая на серую пятиэтажную коробку, – живёт мой одноклассник. Вон тот балкон, на первом этаже.
- Зайти хочешь?
- Не, на фиг надо.
- А-а...
- Я когда этой дорогой шёл – он всегда на балконе сидел.
- На гуслях играл.
- Да, что-то вроде этого. Куда-нибудь торопишься, а тут он. Начнёшь с ним болтать – конца-края не видно.
- Это, наверное, твоя детская травма.
- Наверное. Я действительно бояться уже стал по этой дороге ходить. Ну, бояться, может и не бояться, но что-то неприятное во всём этом появилось.
- Понимаю, понимаю.
- Колючий он собеседник. Вязкий. Говоришь с ним и никак не выпутаешься.
- Сколько тебе пережить пришлось!
- Ха, смотри, и сейчас вылез!
Таня обернулась.
- Вот этот?
- Ага.
- Да, не очень-то хочется с ним говорить.
- Он меня  не узнает. Давно не виделись.
- Вадим! – крикнул вышедший на балкон парень. – Это ты что ли?
- Идём, идём, – шепнул Вадим. – Не оборачивайся.
Одноклассник остался позади.
- Что ни говори, – продолжал он разговор, – а я всё же лето люблю.
- Это все так.
- А лыжники?
- Они тоже лето больше любят.
- А хоккеисты? А саночники?
- Саночники... Ну вот они если.
- Кстати. Придём домой – напомни мне. Только что вспомнил.
- О чём?
- Поставить в морозильнике фигню для льда.
- А, знаю, знаю. У тебя есть она?
- Нет. Я чашку с водой поставлю, или кружку.
- Лучше ведро сразу – льда будет немеренно!
- Вот самой же понравится. Квас или сок какой – здорово!
- Мне уже нравится. Я и говорю...
- Сделаю – один пить буду.
- И мне не дашь?
- Не дам. Ты смеёшься надо мной!
- Я больше не буду.
- Не, не проси.
- Ну пожалуйста, Вадь. Мы пока ещё никаких соков не пили, но со льдом!.. Обопьёмся наверно.
- Не дам, не упрашивай.
- А на горке прокатишь меня?
- На какой горке?
- Вон, горка. Прокатишь?
- Иди, катайся. Кто тебя держит.
- Я одна боюсь.
- Я тоже боюсь.
- А мы вместе. Вместе – не страшно. Пошли?
Всё же пошли. Ледяная гора оказалась довольно крутой. Круча детворы  копошилась на ней. Ступеньки были накатанные и скользкие, некоторые и вовсе отсутствовали. Вадим шёл сзади и толкал перед собой Татьяну.
- Ура, залезли! – улыбалась Таня. – Как здесь высоко!
- Садись, я тебя толкну.
- А я стоя хочу.
- Стоя не удержишься.
- С тобой.
- Я тоже не удержусь.
- Ну, на голой жопе я  не буду.
- А нам парень салазки даст. А, парень, дашь салазки?
Круглолицый пацанёнок лет десяти глупо смотрел на них и молчал.
- Мы один раз только, – присоединилась к просьбе Татьяна.
- Один раз только! – молвил пацан сурово и протянул им пластмассовые салазки.
Таня уселась спереди, Вадим сзади. Не доехав до конца, перевернулись. Татьяна смеялась, Вадим тоже пробовал. Было весело.
- Салазки отдайте! – проталкивался к ним круглолицый мальчишка.
- Вон, вон они! – показывала Таня. – Дальше уехали.
- О, Вадим! – барахталась поблизости какая-то девушка. – Привет!
- Привет! – отозвался Вадим.
- Вытаскивай меня! Вытаскивай! – кричала девушка кому-то. Как оказалось – своему спутнику, бородатому мужчине в шубе. Тот тащил её из толпы за ноги.
- Как дела? – озорно смеясь, спрашивала Вадима девушка.
- Ничего, – отвечал Вадим. – А у тебя?
- У меня замечательно. Ты женился что ли?
- Угу.
- Ух, какая у тебя жёнушка. Давно?
- Осенью.
- Этой осенью?
- Этой.
- Ай, молодец! Поздравляю.
- Спасибо.
- А это – мой. Мы уже с ним...
- Немало, немало, – закивал бородатый. – Валентин, – протянул он руку Вадиму.
Тот нехотя ответил на рукопожатие.
- Знаешь, Валь, вот это – моя первая любовь. Вадим. Я конечно не должна тебе это говорить, ты ещё ревновать чего доброго начнёшь...
- Нет, не начну, – ответил Валентин. – Про Вадима ты мне уже рассказывала.
- Рассказывала?
- Да. И про Вадима, и про Петю, и про Вову – про все свои первые любови.
- Те были последующие. Первая – Вадим. Как жену-то звать?
- Таня, – кротко улыбнулась Таня.
- И меня Таня! – засмеялась девушка. – Вадим, ты что, только на Татьян западаешь?!
- Да я, честно говоря, и не помню тебя, – ответил Вадим.
- Не помнишь?.. Ничего не помнишь?
- Ничего не помню.
- Ну ты даёшь! Сорок четвёртый дом «а», ты в первом, я в третьем подъезде – не помнишь? Новый год тоже был, ты прямо в подъезде хотел – не помнишь?
- Я действительно её не помню, – говорил он потом Тане.
- Не хочешь говорить – не надо, – отвечала она. – Твоё прошлое меня не интересует.
- Но я действительно её не знаю.
- Ладно, ладно. Проехали.
- Ты так говоришь, как будто я хочу что-то скрыть от тебя. Но я ничего не хочу скрывать – я её не знаю.
- Я тебе верю, не кипятись.
- Я всех девушек, с которыми встречался, наизусть помню. У меня и было их – раз, две, и обчёлся.
- Наверное, она с кем-то тебя спутала.
- А что, действительно! Просто я похож на какого-то другого Вадима...
- Такое бывает. Бывает.
- Со мной – нередко. Меня очень часто с кем-то путают.
- Можно тебе позавидовать. Меня вот ни разу ни с кем не путали.
- Подлетает какая-то баба, туфту несёт несусветную...
- Странно, странно...
- На улицу уже выйти невозможно!
- Да, да. Стресс. Расстройства.
- Молчала бы уж.
- А что я говорю? Я нема, как рыба.
- В последнее время я такие странности всё чаще замечаю. Словно окружающее от тебя ускользает. Отслаивается, удаляется – и невозможно уловить эти моменты...

Пыльные ступени не ждали путников, и отпечатки смотрелись уродливо поначалу. Полоска следов вела наверх, терялась в темноте, и Наблюдатели недоумевали: кто мог осмелиться на такое?.. За первыми следами появились другие, потом ещё, и вот уже лишь топот ног слышен в переходах. Дороги к будущему прокладывались вслепую и строители их не осознавали последствий. Мраморные плиты покрывали грунт и дерзкие осмеливались ступать на них. Некоторые явились тотчас же, но иных пришлось ждать. Они ступали осторожно и оглядывались. Раньше им и вовсе казалось, что идти необязательно, но после долгих нравоучений им привили знание. Будущее ждёт, к будущему необходимо.
- Слышишь? – говорит она.
- Что? – вскидывает он брови.
- Дерутся вроде.
Он поднимается с дивана, идёт в детскую комнату и открывает дверь. Так оно и есть: драка в самом разгаре. Коля сидит верхом на Наташе и душит её подушкой.
- Ну-ка, ну-ка... – оттаскивает он мальчика.
Наташа ревёт. Личико её покраснело, волосы спутались, по щекам бегут слёзы.
- Он меня кулаками... – всхлипывает она. – Прямо в живот...
- Что тут такое? – заглядывает в комнату мать. – А господи! Что с тобой?
Она усаживается на кровать, обнимает дочь.
- Пойдём, поговорим, – выводит отец сына.
- Она сама обзывалась... – закусывает тот губу. Глядит в сторону.
- Не переусердствуй! – напутствует мужа жена.
- Нет, нет.
Он уводит его на кухню. Слов не слышно, но интонация строгая. Мальчик пытается оправдываться, но отец сегодня совсем не тот добряк, который даёт деньги на мороженое, когда его ни попроси. Он решил положить такому поведению сына конец.
- А ты чего? – укоряет мать Наташу. – Сама ведь начинаешь.
- Ничего я не начинаю, – всхлипывает девочка, но уже не так надрывно. – Если он дурак такой, что я поделаю.
- Так же нельзя, Наташа! – мать тоже пытается быть строгой, но получается это у неё неважно. Она слишком мягкая и даже понарошку не может сердиться. – Вы же брат с сестрой, вы же помогать друг другу должны, а не драться.
- Не хочу я ему помогать!
- Надо.
- Не буду!
- Ты к нему по-хорошему, и он к тебе.
- Да, дождёшься от него!
Слёзы высыхают постепенно. Девочка растирает глаза кулаками и вот уже лёгкая улыбка проскальзывает на её лице. Мама гладит её по голове и приводит в порядок волосы.
Наташе шесть лет, она на три года младше Коли. Этой осенью пойдёт в школу. Они долго думали, стоит ли им заводить второго ребёнка, но всё же решили, что двое – это лучше. Хотели девочку, она и родилась. Наташа больше походит на папу и более бойкая. Коля – вроде бы в маму и не такой резвый. Задумчивый, молчаливый, любит побыть один. А вообще дети спокойные. Драки случаются, но без них никуда. Да и не так часты они. В других семьях – а они видели – дерутся сутки напролёт.
- Иди в спальню, – говорит отец, выходя из кухни, – и сиди там до самого ужина. Это тебе наказание.
- Вот так тебе! – показывает брату язык Наташа.
- А ты здесь будешь сидеть, – говорит ей отец. – Ты тоже себя плохо ведёшь в последнее время.
Тень печали снова опускается на Наташино лицо.
- Раз вместе не можете, – продолжает отец, – буду вас разводить. Для вашей и нашей безопасности, – добавляет он, улыбаясь жене.
Она отвечает ему встречной улыбкой.
- Да, так будет лучше, – поддерживает мужа. – Посидите здесь, остыньте, а мы телевизор посмотрим.
- Я тоже хочу телевизор, – говорит девочка.
- И я, – добавляет из спальни мальчик.
- Там для вас ничего интересного, – обрывает их нытьё отец. – А ты – поворачивается к сыну, – ещё не играл сегодня. Я смотрел в дневнике, тебе пьесу разучить надо. Вот садись и играй.
Коля учится в музыкальной школе на баяне. Первый год. Ученье даётся тяжело и мальчик не в восторге от него. Вроде бы хочет бросать даже. Но отец не позволяет.
- Если бросишь – выпорю, – говорит то и дело.
Угроза эта, конечно, несбыточная. Он ещё ни разу не бил сына. И даже голос повышает редко. Но мальчик понимает – надо.
Родители уходят в зал смотреть телевизор, Коля садится за инструмент, а Наташа принимается рисовать. Раскладывает прямо на полу альбом и фломастеры и тщательно выводит ими принцессу в роскошном платье. Принцесса получается красивой – Наташа хорошо рисует.
Телевизионная передача оказывается так себе. Первые минуты они смотрят её внимательно, но потом начинают отвлекаться.
- Не могу я с ними строго! – говорит он жене, словно опережая какие-то свои мысли.
- Да нет, у тебя неплохо получается, – отвечает жена. – Со стороны убедительно смотрится.
- Со стороны может быть, – кивает он, – но он ведь чувствует, что я ничего не сделаю. Дерзить уже начал, огрызаться.
- Да ну, брось, – отмахивается она. – Он тихий.
- Тихий, но может испортиться.
- Ничего он не испортится.
- Детей в строгости держать надо. Только тогда из них что-то путное вырастет.
- Ты как лысые дядьки в телевизоре заговорил.
- Иногда они правильные вещи говорят.
- Ерунда всё это! Дети растут, им подвигаться хочется, порезвиться.
- Наталью тоже отчитать надо, – не унимается в нём воспитательский гнев. – Она хитренькая такая, губы подожмёт, глаза честные сделает – сама невинность. А пакостничать умеет.
- Я с ней поговорила.
За ужином происходит негласное примирение. Дети снова начинают тянуть друг к другу руки. Родители начеку.
- Не баловаться! – грозит пальцем мать.
Отец лишь молча обводит их взглядом.
После ужина садятся играть в лото. Выигрывает мама. Она почему-то часто выигрывает.
- У меня, у меня больше! – хлопает она в ладоши.
- Как ты это делаешь? – спрашивает муж. – Жульничаешь что ли?
- Действительно, – возмущаются и дети, – что-то подозрительно.
- Да чего тут подозрительного? – улыбаясь, недоумевает мама. – Просто мне везёт.
- Не знай, не знай, – качает головой отец. – Всё время везти не может.
- Да, да! – подхватывают дети. – Всё время не может!
- А я счастливая, – говорит мама. – Я всегда выигрываю.
- Посмотрим, посмотрим, – зловещим тоном вещает папа. – Ещё не конец.
И вправду, инициатива на какое-то время переходит к нему. Он даже выбивается в лидеры, но ненадолго. Чем дальше, тем дела его хуже. Игру он заканчивает на последнем месте. Побеждает всё же мама.
- Проиграл, проиграл! – смеётся она над мужем.
- Проиграл, – разводит он руками. – Ничего не поделаешь. Не мой день.
В десять ложатся спать. Засыпают не сразу. Дети за стенкой шушукаются, родители тоже перебрасываются фразами.
- Встретишь меня завтра? – спрашивает она.
- Во сколько?
- В пять?
- Ладно. Как раз успею на склад заехать.
- Голова сегодня болела, – вздыхает она.
- Что такое?
- Не знаю.
- К врачу сходи.
- Отгул надо взять. Замоталась последнее время.
- Действительно, усталой выглядишь.
У детей оживление. Визжат и хохочут.
- Спать! – стучит отец в стену. – Сейчас ремень возьму!
Дети успокаиваются.
Тикают часы, сгущается темнота. Медленно и вкрадчиво приходит сон.
Пыльные ступени. Отпечатки стираются, затаптываются другими, но знающие внимают – путники проследовали. Размеренность непреложна, пролёты заполняются образами. Будущему осуществиться.

Веру можно искоренить в себе, сдуть лёгким колыханием, смести неловким движением. Лепщики конструкций – даже если великая клоака причинности не забрала их в своё царство, и они витают где-то там, в продольных разрезах колец, если это так и все нити существования тянутся к ним, как и внушается повсеместно, то миссия их потеряла свою цель. Она утратила осмысленность и превратилась в большую и гулкую никчемность. Власть принадлежит тревожности. Власть принадлежит таким как я.
- Подожди-ка, – остановился Вадим. – Где мы находимся?
Таня осмотрелась.
- Возле аптеки.
- Какой аптеки?
- Которая возле продуктового.
Вадим не двигался, смотрел по сторонам и мельком на Татьяну.
- Темно почему-то...
- Стемнело уже. Мы сколько ходим!
- Так быстро.
- Ну, быстро... Как обычно.
- Сколько сейчас времени?
- Полчетвертого.
- Уже?
- Уже.
- Я совсем не заметил.
- Оно и видно.
- Задумался наверно.
- Наверно.
Сумерки прямо на глазах превращались в ночь. Синева неба, лишь несколько минут назад бывшая явной и огромной, скисла вдруг, погрустнела и обратилась в темноту.
- Знаешь что, Татьяна!?
- Не знаю.
- Давай сегодня праздник устроим.
- Каким образом?
- Купим вина, шоколада какого-нибудь.
- Тебе нельзя пить.
- Вино можно. А?
- Ну, давай.
- Расслабимся как следует...
- Ну вот, расслабимся.
- Не напиваясь, не напиваясь.
- Я не против.
- Давай! Прямо сейчас – в магазин.
- А деньги?
- Я взял.
Они зашагали к ближайшему магазину.
- До Нового года бы потерпеть... – бросила Таня.
- Новый год послезавтра.
- Ну вот.
- Ну и купим всё сразу.
- Ладно, ладно.
В магазине копошились толпы народа.
- У-у-у, – выдохнула Таня. – Кошмар!
- Да-а...
- Я не пойду туда. На улице подожду.
- Ладно. Сейчас я, махом.
- Махом не получится.
- Ну, как смогу. Ты далеко не уходи.
- Хорошо.
Вадим нырнул в людское месиво и направился к вино-водочному отделу. Здесь было особенно скученно.
- Ну чё, не замёрзла? – вышел он спустя полчаса.
- Да нет, хотя ты долго, – отозвалась Таня.
- Очередь, ты видела.
В руках его был пакет.
- Сколько взял?
- Две бутылки.
- Одной хватило бы.
- На Новый год останется. Конфеты ещё и торт. Торт уж точно до тридцать первого.
- Так ты сколько денег взял?
- Почти все.
- Которые в серванте?
- Да.
- Молодец!
- Ну, Тань... Ё-моё, что мы как крестьяне – уж и полакомиться не можем?
- Да нет, ничего.
- Вот и отлично. Праздники для того и придуманы, чтобы  деньги тратить и веселиться.
- Правильно. Так и будем делать.
- Не смейся.
- Что ты! Кстати... Ко мне сейчас какой-то мужчина подходил.
- И?
- Сказал, что он твой отец.
- Отец!?
Вадим остановился. Выражение его лица стало очень странным – испуганным, робким. Но и злым одновременно.
- Да.
- Сказал, что он мой отец!?
- Так и сказал.
Вадим смотрел под ноги, покачивался, был серьёзен.
- А что такого? – заволновалась Таня. – Это не отец?
- Что ещё он сказал?
- Сказал, рад, что ты наконец нашёл девушку...
- Так.
- Поздравил с Новым годом. И ушёл.
- Куда ушёл?
- Завернул за угол и ушёл.
- За магазин?
- Да. Вот как будто к двенадцатиэтажке шёл. А что?
Вадим молчал. Раздумывал.
- Вадим! – Таня была обеспокоена. – В чём дело? Он что – не твой отец?
- Не знаю.
- Как не знаешь?
- Я не помню, жив ли он.
Таня смотрела ему в глаза, он отвечал недоумённым и растерянным взглядом.
- Ты не помнишь, жив ли твой отец?
- Не помню.
- Вадим, ты пугаешь меня...
Он выглядел обескураженным.
- Знаешь что? – выдавил из себя наконец. – Подержи сумку.
- Ты куда?
- Пробегусь до дома этого. Может, встречу.
- Вадим, он ушёл уже!
- Я быстро.
- Вадим!
- Подожди меня. Вон скамейка, присядь. Я сейчас.
Развернувшись, он побежал к двенадцатиэтажному дому. Таня была встревожена. Она села на скамейку, но беспокойство так и бурлило в ней – она испуганно оглядывалась по сторонам, словно отыскивая что-то, и смущённо отводила глаза от бросавших на неё взгляды людей.
Вадим добежал до единственного подъезда двенадцатиэтажки и замедлил шаг. Из дверей выходила пожилая женщина с сумкой в руках.
- Извините, – сделал он к ней шаг. – Вы не видели здесь мужчину, он только что вошёл сюда?
- Мужчину?.. – отступила та назад. – Никого не видела, дома была. Не видела.
Вадим вошёл в подъезд.
На первом этаже было темно. Лишь кнопка вызова лифта светилась в стене, но нажимать на неё он не стал. Коридоры с едва угадываемыми дверями квартир расходились в обе стороны от лестницы. Он заглядывал во все углы.
- В квартиру зашёл, может, – говорил шёпотом.
На втором этаже никого.
- Фонарик бы, – бормотал, – не видно ни черта.
Третий этаж освещался тусклой сороковаткой, но был безлюден.
- Он живёт здесь видимо. Но в какой квартире?
Четвёртый тоже пуст.
- Вот может здесь, за этой дверью...
Пятый пуст.
- Она могла и ошибиться.
Шестой пуст.
- Или выдумала.
Седьмой, освещённый, пуст не был. С мусорным ведром в руке в дверь одной из квартир заходила женщина.
- Мужчину здесь не видели? – торопливо спросил Вадим.
- Что? – вздрогнула она.
- Я человека одного ищу, он здесь где-то живёт. Только сейчас вошёл. Может, видели?
- Проходил какой-то, – кивнула она. – Выше пошёл.
- Спасибо.
Вадим помчался по ступенькам вверх.
Восьмой этаж пуст.
Девятый пуст.
Десятый пуст.
На одиннадцатом стоял человек.
Стоял лицом к стене. На нём была старая, протёртая куртка, вязаная шапка на голове и мешковатые штаны.
Вадим коснулся его плеча. Человек обернулся.
- Что? – спросил он после паузы.
Вадим разглядывал его лицо. Рыжие усы, бесцветные глаза, изъеденный морщинами лоб – оно ничего не говорило ему.
- Чего надо? – снова подал он голос.
- Никого здесь не видел?
- Ищешь кого-то?
- Да.
Мужик задумался.
- Трудно сказать... Как он выглядит?
- Пожилой мужчина.
Мужик задумался снова.
- Не видел.
- Ну ладно, – Вадим отступил назад.
- Но слышал.
- Что?
- На крышу кто-то залезал.
Вадим задрал голову.
- Только там может быть, – добавил мужик. – Больше негде.
От двенадцатого, безлюдного этажа поднималась лестница на крышу. Замок на люке отсутствовал. Вадим оттолкнул его и, взобравшись наверх, ступил на заледеневший пятачок крыши, заставленный телевизионными антеннами. Никого здесь не было.
Он прошёлся по всему периметру, нагибался, перевешиваясь через край – словно надеясь обнаружить отца висящим на сантиметровом выступе козырька, на самых кончиках пальцев. Крыша была усеяна пустыми бутылками. Определив направление и место, в котором должна находиться Татьяна, он попытался высмотреть её, но темнота не позволила этого.
- Долго я? – улыбнулся Вадим, вернувшись.
Таня послушно сидела на скамейке. Молчала.
- Давай сюда, – забрал он у неё сумку.
Таня смотрела на него не то укоризненно, не то вопрошающе.
- Ты чего? Замёрзла что ли?
- А я уж подумала, что ты не вернёшься, – отозвалась она, вставая.
- В честь чего это?
- Не знаю. Просто подумала.
- Я долго бегал?
- Да нет, не очень.
- Ты замёрзла?
- Ты уже спрашивал об этом.
- Ты не ответила.
- Немного замёрзла.
- Сейчас согреемся... Домой, домой! – он обнял её.
- Я не сильно замёрзла, – словно поправляя его и себя, сказала Таня. – Ноги вот только, да и то чуть-чуть.
- Согреем твои ноги. Я знаю способ.
- Какой?
- Теплом своего сердца.
- Сердцем пожертвуешь?
- Без остатка!
Он скалился.
- А ты весёлый...
- А чё грустить!?
- Догнал?
- Кого?
- Его.
- Его?
- Ну да. Или ты...
- Ты говоришь про отца?
- Да.
- Нет, не догнал.
Кружился лёгкий снег. Они шли по аллее.
- Ты знаешь, какое я вино купил?
- Нет.
- Не посмотрела?
- Здесь темно.
- У-у, это такое вино! Ты вряд ли пила когда.
- Вряд ли.
- Одно похуже конечно, но его сразу и выпьем. Зато другое – высший класс! Пальчики оближешь.
- Не сомневаюсь.
- Надо устраивать себе праздники. Не ждать их, а самим устраивать. Так и будем впредь: чуть что – сразу праздник! Согласна?
Таня молчала.
- Татьяна! Не согласна что ль?
- Согласна, согласна.
- Ну вот!
Вадим широко улыбался – даже темнота не могла скрыть блеск зубов.
- Молодые люди! – донеслось вдруг до них откуда-то сбоку. – Вы, вы!
Они оглянулись.
- Ёлку купить не хотите?! – кричал им парень, стоявший возле павильона – не то «Хозтоваров», не то приёма стеклопосуды.
- Ёлку? Ты ёлками торгуешь?
- Как видишь, – развёл тот руками. Вокруг него в сугробы было натыкано несколько карликовых ёлочек. – Последние остались. Берите, пока не поздно.
- Посмотрим? – спросил Вадим у Тани.
- Давай, – отозвалась она.
Они приблизились к ёлочнику.
- Самые последние, – говорил он. – Вам бы пораньше придти, а то все хорошие разобрали. Только такие остались.
- Неважнецкие... – оглядывал ёлки Вадим.
- Ну что поделаешь, где вы раньше были?
- Да нам и не нужна ёлка. Я никогда не покупал.
- Новый год без ёлки?
- А что?
- Нет, ты не прав. Это же традиция, обычай. Обязательно ёлка должна быть.
- Заливай, заливай.
- Я серьёзно тебе говорю. Ты, наверное, большой неудачник.
- Почему это?
- Потому что ёлку на Новый год не ставишь!
- Из-за этого неудачниками делаются?
- Именно. Это же всё так и устроено: приходит Новый год, смотрит, кому счастья дать. Ага, видит, вот этот соблюдает традиции, незлой человек, ёлкой меня приветствует – дам ему счастья. А вот этот, – он показал пальцем на Вадима, – не любит меня, не ставит ёлку. Хрен ему вместо счастья.
- Ну ты даёшь! – усмехнулся Вадим. – Много видать ёлок продаёшь.
- Не жалуюсь. Вот, эти только остались. Бери, не пожалеешь.
- Сколько просишь?
- Цены разные, по размеру. Обычно рублей по пятьсот, но эти не то чтобы уж... Поэтому за триста отдам!
- Триста! За этот дрын!
- Действительно! – поддакнула Таня.
- Дело не в размерах, – горячо жестикулируя, объяснил парень. – Дело в символе. Есть ёлка – есть счастье, нет – нет счастья.
- Триста за такой символ... дороговато.
- Ну сколько ты готов дать?
- Сейчас, посмотрю сколько есть.
Вадим выгреб из карманов скомканные купюры.
- Вот, – пересчитал он. – Сто семьдесят с копейками. Отдашь?
- Сто семьдесят...
- С копейками!
- Неужели нет больше?
- Так истратили всё! О твоей ёлке что ли думали!
Парень размышлял.
- Ладно, – решился наконец. – Согласен.
Вадим пересыпал ему в ладони деньги.
- Выбирайте! – кивнул парень.
Выбирали они не долго – взяли ту, на которой было больше иголок.
- Вот теперь ты правильно поступил, – напутствовал Вадима парень. – Теперь жизнь твоя резко изменится. Счастье постучится в окна и скажет: «Это я, встречайте!» Обязательно впусти его!
- Ладно, – пообещал Вадим. – Впущу.

Щупать её он взялся ещё на кухне. Таня стояла у плиты, Вадим вертелся здесь же – тянул руки.
- Вадим, не мешай!
Трогал её за ягодицы.
- Не мешай, тебе говорят!
У неё очень правильные и красивые ягодицы. С необычайно гладкой кожей. Чтобы почувствовать эту гладкость вновь, он задрал подол её халата и просунул руку в трусы.
- Если я сейчас опрокину кастрюлю, ты виноват будешь!
- А ты не обращай на меня внимание.
Кожа вновь радовала гладкостью. Ягодицы – пышностью, он трогал их и терся о неё. У него стоял.
- О! На вооружении!
- Он всегда готов.
- Да, с этим у тебя никогда проблем нет.
- Это точно.
- В отличие от других вещей.
Он пробирался к переду.
- Каких?
- Денег, например.
- Хе, денег!
- Что хе?
- Деньги не главное.
Добрался до лобка. Член упирался в зад, как раз между половинок.
- А потом этими руками есть будешь!
- А что?
- Прекрати! Потом.
- Мне сейчас хочется.
Спустился ниже. Гладил пальцем губы и пробирался внутрь.
- Не надо! – положила она руку на его ладонь.
- Почему?
- Сейчас – не надо.
Он вытащил руки.
- Ты не видел, я солила?
- Нет, не видел.
- Что-то не могу понять – солёное, нет.
Она пробовала с ложки бульон. Ложка тряслась – Вадим тискал её за грудь.
- Ну-ка, попробуй.
Через плечо Таня поднесла ложку к нему. Вадим попробовал.
- Нормально.
- Солёное?
- Солёное.
- Может ещё?
- Не надо. Лучше недосолить, чем пересолить.
- А моя бабушка говорила: несолёное есть – всё равно что немилого целовать.
- Он солёный.
- Я не чувствую.
- Ну, досолишь себе. Тань, нагнись.
- Не здесь!
- Ну нагнись пожалуйста. Я просто посмотрю.
Она нагнулась всё же. Он задрал халат, стянул с неё трусы до колен. Попка была белой, мягкой и гладкой. Вытащив из штанов член, он прикоснулся им к междуножью.
- Нет! – запротестовала она, вставая. – Не здесь.
- Ну Тань...
- Потом. Поесть надо.
- Я быстро.
- Зачем тебе быстро? Поедим – и будем долго.
Ему пришлось отступить.
- А руки помой.
- Да ладно.
- Помой, помой! Это всё же тебе не... – она задумалась на секунду, подбирая сравнение, – не стерильные вещи. 
Вадим отправился мыть руки.
За ужином тянул к ней ногу. Таня сидела напротив, ноги были слегка раздвинуты, он просовывал ступню между ними. Татьяна молчала и даже не улыбалась. Но и не противилась. Табуретка Вадима наклонялась, и он вот-вот готов был свалиться.
- Между прочим... – сказала Таня.
- Все мы дрочим.
- Ну, за себя не скажу... Я про то, что между прочим – это последнее мясо у нас с тобой. Вино ты купил, а про мясо не вспомнил.
- Деньги есть ещё, завтра купим.       
Вино он как раз разливал по бокалам.
- За нас! – поднял свой.
- Ну да, за кого ещё, – присоединилась она к тосту.
- Как тебе винцо?
- Ничего, пойдёт.
- Раздвинь, Тань!
- Потом.
Она сжала коленями его ступню.
- Ну раздвинь!
- Потом, я сказала.
Пробовали и конфеты.
- Вот конфеты хорошие, молодец.
- А я конфеты не очень люблю.
- Что же покупал?
- Тебе.
- Я съем, не волнуйся.
- Я знаю.
Бутылку выпили полностью. Татьяна захмелела. Они переместились в зал.
- Я так здорово себя чувствую! – говорила она, раздеваясь. – Пьяная, счастливая...
- Почаще тебя поить  надо.
- Да уж.
Он разделся первым. Стоял, смотрел на неё, скользил пальцами по телу.
- Сегодня он у тебя больше, чем обычно.
- Да что ты!
- По крайне мере так кажется.
- Может быть. Сегодня я действительно чувствую прилив сил.
Она легла на спину. Он трогал её.
- Сделаешь мне минет?
- Давай.
Привстала. Он стоял на коленях.
- Сядь лучше.
Сел.
- Пошире ноги.
Взяла в рот. Сразу же глубоко. Вадим гладил её по голове.
- Я постараюсь не кончать, – сказал он.
Она промычала что-то. Вроде бы одобрение. Через пару минут оторвалась.
- Давай я теперь.
Легла, раздвинула ноги. Вадим погрузился.
- Боже мой, уже год заканчивается! – говорила она. – Глазом моргнуть не успела.
Он старался. Язык был быстр и настойчив.
- Быстро время летит, да?
Да, дал он понять движением.
- Сегодня фильм какой-то. Мы успеем?
- Успеем, – отстранился он.
Сблизился снова, но Таня сказала:
- Хватит. Я на пике уже.
- Повернись задом.
Повернулась. Встала на четвереньки. Согнула руки, лицом уткнулась в простыню.
- Может сюда? – прикоснулся Вадим к другому отверстию.
- Не надо.
- Давай!
- Не сейчас.
- Когда-нибудь надо попробовать.
- Не сейчас.
Ввёл в естественное. Таня выдохнула и зажмурилась.
Мне трудно взирать на тела, как взирает на них скульптор. Я не скульптор, я всего лишь его наследник. Пользователь. Может быть, все разногласия между взглядом на внутреннее и внешнее заключаются в том простом ответе, что я ответственен лишь за внутреннее и практически равнодушен к внешнему. Мне более интересны переливы мысли, волны фантазий, трепет отчаяния, извержения восторга, чем сокращения мышц. Я не был у истоков их замысла, мне чужда механика материального и то возбуждение, что испытывали ваятели внешнего, не пережито мной. Я вполне могу представить себе это чувство и поверить, что было оно именно возбуждением. В конце концов, должны же были они с чего-то начинать, чтобы впоследствии такие тонкие и глубинные хирурги как я могли вступить на созданные для них территории. И не их беда, что для рассыпчатой, хрупкой материи глубин необходимо создать конкретную, живую, подчас грубую материю оболочки. Она не так груба, впрочем. Порой и мне она представляется вполне изящной. Картины соитий весьма экспрессивны и наводят на самые серьёзные раздумья. Иногда ими можно даже любоваться. Иногда... Дурной характер не даёт покоя, во всём он ищет зло и мерзость, чаще всего находит, но порой позволяет взирать на вещи в более радужном свете. Телесные особенности кажутся тогда вполне благопристойными. Некая нить логики, в которой злобная моя натура в часы своего торжества всегда отказывает им, начинает проступать из темноты. Да, думаю я, отросток. Да, отверстие. В этом и есть простота величия! Здесь и таится изящество естества! Сношение не требует долгих приготовлений и чрезмерных физических усилий. Всё происходит быстро: импульс, влечение, акт. Импульс, влечение, акт. Везде и повсюду. Повсеместно. Ваятели были хитры: они закольцевали страсть и созидание. Страсть обращается в созидание прочих. Бесконечная прогрессия запущена – как ни злорадствуй, приходится мириться с этим, даже мне. Я всё же не отрицаю существо как таковое, я тоже могу вникнуть в природу взаимодействий и взглянуть трезво на движение шарниров, приводящих конструкции в действие. Я и сам иногда, пользуясь материальным обличием – временным, но необходимым – совершаю повторение предначертанного курса: они приятны бывают, бывают нет. Я теряюсь по отношению к ним – я не настолько мудр, чтобы воспринимать их как непреодолимую данность, но достаточно похотлив, чтобы раз за разом стремиться к умножению отведанного. Противоречия и во мне – если бы он знал об этом, то искренне порадовался.

Противоречия, да... Сомнения, тревоги – коварные сгустки беспокойства, от них нет спасения. Я спокоен, естественен и конкретен, но они посещают и меня. Впрочем, ненадолго – я уже научился бороться с ними.
Гораздо загадочней и опасней представляется Тишина. Та самая Тишина, конечная и страстно лелеемая истина, к которой стремился всеми силами и, достигнув которую, не отпускал уже от себя. Тишина. Я пребываю в ней, в самом центре, грохот периферий не достигает его, но опасения зарождаются и здесь.
«Она не может быть такой всегда», – говорю сам себе.
«По крайне мере по отношения ко мне», – отвечаю себе же.
«Она меняется».
«Размывает структуру».
«И очертания».
«Она чужеродна мне по сути».
«Она пуста».
«Пустота».
«Гулкость».
«Они ли моё призвание?»
«Моя атмосфера?»
«Моя почва?»
«Мой нерв?»
«Мой стержень?»
Да-да, они. Глупо впадать в приступы рефлексии и оценивать окружающее пространство иными критериями. Критерии не меняются, можно лишь меняться самому.
- Хочешь посмотреть на Совокупляющихся Женщин, – сказала мне девочка, что шагала подле.
- Совокупляющихся Женщин? – переспросил я.
- Да, именно.
- Это интересно?
- Ещё как!
- С кем же они совокупляются?
- Друг с другом.
- Друг с другом... Не знаю. Мои желания совсем притупились.
- Зато мои бушуют.
- Ты молода и только начинаешь путь.
- Ты тоже не стар.
- Зато я умён. И ум не даёт мне покоя.
- Это досадно.
- К этому привыкаешь.
- Красивые деревья, да?
- Красивые, да. Такие ровные ряды.
- Их высаживали здесь специально.
- Для чего?
- Чтобы не было видно горизонтов.
- Да, горизонты не видны.
Она взяла меня за руку. Посмотрела застенчиво, но игриво. Улыбнулась.
- Можно?
- Да, да.
- Здесь неровная дорога. Я боюсь упасть.
- Мне даже приятно.
Я обхватил её руку плотнее. Она тоже сжала кулачок.
- Мне уже восемь лет! – заявила гордо.
- Восемь! О-о, это возраст!
Засмеялась.
- Я же знаю, что никакой это не возраст.
- Но ты такая смышлёная.
- Я совсем не смышлёная, а даже наоборот – очень глупая.
- У тебя строгие, проницательные глаза.
- Я знаю, они совсем не идут мне.
- Нет-нет, они очень красивые!
- Это глаза не ребёнка, а старой женщины.
- Не говори так...
- Они постоянно слезятся, как у старух.
- Должно быть, это пыль.
- Пыль? Я не думала об этом.
- По-моему здесь много пыли.
- Да, пыли хватает. Даже деревья не могут помешать – ветер то и дело приносит её.
- Вот видишь. У тебя очень красивые глаза.
Она помолчала.
- Ну так как же женщины? – спросила вновь.
- Хорошо, давай посмотрим.
- Они совсем скоро.
- Здорово.
- Но ты должен взять меня на руки.
- Хорошо.
- Я могу ничего не увидеть, там всегда много народа.
- Мне не составит это никакого труда.
Я взял её на руки.
Мы пробрались сквозь неровные ряды мужчин и подошли к  ограде. За ней совокуплялись женщины.
- Парная динамика, – шепнула мне девочка. – Оргия будет только в конце.
Разбитые по парам, женщины лизали друг друга. Раздвинув ноги, сближались промежностями. Трогали себя и партнёрш. Стонали.
- Громче! Громче! – кричали мужчины на другой стороне ограды.
- Громче! – поддержало их несколько голосов на этой.
- Крикни тоже, – шепнула девочка.
- Громче! – крикнул и я.
Женщины застонали громче.
- Сегодня вроде неплохо, – сказал кто-то сзади.
- Да, обычно они халтурят, – ответили ему.
- Лишь делают вид, – поддержали ещё.
- Сближаются, но не получают никакого удовольствия!
- Просто кричат без страсти и задора!
- Попросту обманывают!
- Губят всё шоу!
- Они хитры!
- Коварны!
- Расчётливы!
- Но сегодня их приструнили.
- Сегодня да!
- Им некуда отступать.
- Их могут и разогнать.
- Вот они и стараются.
- Сегодня неплохо.
- Да, да, – закивал я. – Сегодня здорово.
Женщины собирались в группы – по трое, по четверо. Начиналась вторая часть представления – оргия.
- Последняя, – пояснила девочка.
- Это действительно интересно, – шепнул я ей.
- Можешь приходить сюда чаще.
- Я постараюсь.
Женщины сплелись в большой, трепещущий клубок.
- А это не девочка ли у тебя на руках? – спросили меня.
- Нет, нет, – отозвался я.
- Она в платье.
- Это мальчик. Просто я одеваю его в платье.
- И длинные волосы...
- Он спит к тому же.
- Здесь нельзя появляться с девочками.
- Мы некому не мешаем.
- Ты должен отдать её.
- Но это не девочка.
- Это девочка!
- Мы уже уходим.
Я зашагал из толпы.
- Нет, – остановили меня, – ты должен отдать её.
- Что мне делать? – спрашивал я у неё глазами.
- Уничтожь их, – отозвалась она.
- Но это не моя реальность.
Она была серьёзна.
- Отдай, – шепнула грустно.
Я отдал её в мясистые, волосатые руки. Сам двинулся прочь.
Покинуть город было моей ошибкой. И теперь, как в наказание – мрачные люди за столом.
- Ты отобедаешь с нами?
Комнатка крохотна, единственная тусклая лампочка, лавки.
- Да, я голоден.
- Присаживайся.
Сел.
- Мы едим только человеческое мясо.
- Досадно, я не ем его в последнее время.
- Ты не ешь его?
- Нет.
- Любое мясо?
- Нет. Мясо птиц мне нравится.
- Увы, у нас нет его.
- Что же, давайте что есть.
Мне дали кусок голени, хорошо прожаренный. Я впился в него зубами. По подбородку потекло сало.
- Ну как?
- Весьма неплохое.
- Не пригорело?
- Нет, нет. В самый раз.
- Пережёвывай тщательно. Так лучше прочувствуешь вкус.
- Да, да.
Пережёвывал тщательно. Мрачные люди тоже жевали с усердием.  Наливали в стаканы терпкий напиток, пили.
Я попробовал – с ним было вкуснее.
- Сытно!
Потом перевернул стол и, хохоча, топтал их. Но сил не рассчитал – вотчина не моя всё же. Меня били жестоко, кулаки у них огромные и тяжёлые, на ногах – подбитые железом сапоги. Прикладывались и прутьями. Связанный, истекал кровью.
- Помнишь дорогу, по которой пришёл?
- Нет.
Били изощрённей.
- А теперь?
- Да, помню.
- Какая она?
- Она хорошая. Ровная.
- Подробнее!
- Асфальтированная. С бордюрами и белой полосой посередине.
- Прерывистой?
- Да, пунктирами.
- Ещё!
- Она ни разу не искривлялась.
- Верно!
Готовы были убить. Держали в руках ножи и скалились. Я всё же смог устраниться – из последних сил. Перенёсся в тишь.
- Вода!.. Вода!..
Рядом журчал ручей. Там склон, и из трещин в камне. Очень чистая. Я прильнул и пил.
- Вода!..
Звери, птицы. Птиц меньше. Выглядывали из чащ и жалели. Раскосая лань была смелее – приблизившись, слизывала с лица кровь. Я гладил её по загривку.
- Веди.
Вот они – те самые столбы. По обе стороны, на каждом отметина. Я приближался и считывал знаки.
- Счастье.
Счастье! Действительно – рука не сбилась, вырезая. Но почему-то смешно.
- Нега.
И нега. Складывал четыре раза – всё же она.
- Зов.
Вот это неожиданно. Помнится, когда-то вначале включали в расписание, но не сейчас – однозначно. Очень ярко и не по проложенным руслам. Смотритель, Смотрителю объяснять.
- Все не сможешь.
- Да, пожалуй.
Все действительно не смог. Неимоверное множество, и с каждым немыслимо.
- Они давно?
- Очень. Ещё до меня.
- Ого! Сколько же им?
- Никто не решался подсчитать.
- Даже ты?
- Даже я. Я не самый смелый из охраняющих.
- Тебе позволено.
- Не всегда. Да и пользоваться приходится нечасто.
- Ты – Смотритель.
- Ты – Владелец.
- Лишь Тревожности.
- Самой Тревожности!
- Она смеётся и надо мной.
- Только смеётся. Не унижает.
- Порой мне кажется обратное.
- Так не должно казаться. Она послушна тебе.
Проводил до границ. До самой черты. Дальше нельзя, мне же – пожалуйста. В дебри.
Вспоминаю:
- Темны, длинны непомерно и концами сплетаются. Солнце – злейший враг, не пускают лучи. Мрак, мрак чтобы. Глаз привыкает и порой возможно рассмотреть стебли. Округлость, плотность. Спаяны, но говорят – срослись. Боками в цельность, клетки свивались и каменели. На продлениях шершавость. Не опухолью, не зерниста, оттого не тошнит. Приятна даже и хочется трогать ещё. Можно лишь у основ, по направлениям. В вышине не догнать конечно. Бытует мнение: враги запускают посланцев. Когда сырость, когда термиты. Термитов особенно боятся. Никто не видел, все меры  соблюдены и вроде бы не должно, но сам образ пугает. Если перегрызут каждый из стеблей, по одной линии, то может и рухнуть. Ещё звуки, точнее эхо. Разносится на километры, но слишком громко не советуют. Колебания, трещины: как страшный сон, как сам конец – ослепление и гнойное разложение на поверхности. Чтобы твёрдое в рыхлость и каждый бы мог палкой. Замкнутость, скорбь. Веление предков, пришлые существа, но освоили иные каналы. Трудно, соглашаюсь, трудно – из чертежей на гладкости в трёхмерные колонны. Уважения, уважение воздают неприкаянно, постоянно. Помнят, верят, надеются – лишь бы плотность, лишь бы клетками, лишь бы в сгусток. Тогда продолженность и позволение.
Видимо я.
Именно я.
Я.
- Это и есть место пересечений?
- Возможно.
- Я представлял его иным.
- Возможно и нет.
- Оно совсем не впечатляет.
- Оно не должно.
- Не должно? Почему?
- Оно простейшее из всех возможных.
Я стоит в лохмотьях. Я беден, худ и зол. Болезни – заметно по лицу – съедают меня изнутри. Я жалок.
- Параллели пересекаются. Не так ли?
- Нет, это не параллели.
- Что же?
- Просто линии.
- Обычные?
- На них не лежит печать обязательств.
- Они сами по себе.
- Точно.
- Всё же ты рядом.
- Я за пределом.
- Не вижу его.
- Я тоже, но он есть.
- Я могу прикоснуться к тебе.
- Не надо.
- Это просто. Я могу.
Я касаюсь меня. Я неприятно это. Я морщится и отводит взгляд. Под моими пальцами плотность. Я действительно здесь.
- Промежутками, проёмами?
- Они не прерываются.
- Я видел.
- Стёрли.
- Их нет.
- Невидимы.
- Ты один?
- Да.
- Почему?
- Я один.
- Так нельзя.
- Но я один.
- Со мной двое.
- Знаю.
- Они интересные, забавные.
- Понимаю.
- Наблюдать за ними, следить...
- Вмешиваться?
- Я не вмешиваюсь.
- О да.
- Я действительно не вмешиваюсь.
- Ну что же, может быть.
- Это новый метод: зарождать явление и позволять ему развиваться. Самому по себе.
- Они гибнут.
- Эти – нет.
- Погибнут и эти.
- Это естественно.
- А жалость?
- Жалости нет.
- Концы, завершения.
- Избежать их не могу даже я.
- Я и подавно.
- Такие условия.
- Стоит ли с ними?
- Иных вариантов нет.
- Возможны.
- Нет. Всё сводится к одному.
- Это грустно.
- Эмоции неуместны.
- Это не эмоции.
- Ты размяк.
- Да, хотел бы выйти.
- Приди в себя.
- Постараюсь.
Представляю:
- Не прочие и позволялось всем до единого. Параметры забыты теперь, а потому возможны появления требующих пересмотра. Огибают продольности, захватывают окружности и полушария. На древках колышутся, а последние необычайно горды. Отвага, ярость. Появление жизни приветствуется, тысяча внимательна, зрачки расширяются, владевшие недовольны – тут же смаргивают. На бездонности, но по остриям – при особом угле заметны и ловкость позволит перепрыгнуть. Сорвавшиеся исчезают в огнедышащих кратерах, в существование среди плазмы отзываться принято презрительно, что и должно: там не возможно даже в фантазиях, всё стремление усмирять и уничтожать. Уничтожению, уничтожения свойственны – радуются продлённой секунде, не все, но числом немалы. Ответственность. Не вынес ни единый, на меня не накладывайте, хоть и властен, но не тот, не потворствую тщеславию. Как единожды, как преднамеренно: пользуйтесь, радуйтесь, продления не будет. Значит разом, тут же.
На обочине сидел человек. Я присел рядом. Он был молчалив и сосредоточен. Сидел с низко опущенной головой и был недвижим.
- Лишь пара вопросов, – начал я, – больше не потревожу.
- Сходятся ли рубежи, – продолжал, – у бесформенности очертаний?
- Видны ли углы на отдалённости полых форм?
- Присутствует ли осознанность в воздвижении чередующихся позывов?
- Осознаваемы ли действия на обратной стороне плоскостей?
Больше двух, понял и сам. Молчал, как и он. Было безветренно, тихо. По щеке его полз жук. Глаз не было видно, заглядывать снизу я не решался.
Деревья поредели и не шумели больше. Словно и неживыми казались, вплотную не подходил конечно, вполне возможно, ведь жизнь утекала постоянно.
- Мёртв...
Тронул за плечо. Оно твёрдое, угловатое, холодное.
- Мёртв.
Великий Молчаливый, встреча состоялась. Мне говорили: сидит у распутья, на вопросы отвечает тяжёлым молчанием, но зато не сбивает с курса. Вечно скорбен, горд и не показывает кроваво-слёзных глаз. Пытаться не следует, взгляд может вывернуть и лишить опор. Пусть лучше так – тихо, немо.
- Не видно солнца. Не могу узнать время. Появляется ли оно здесь? Ведь небо чисто, но синева искусственна – видно даже с земли.
Колыхания не доносятся. Безветренно – понимал – безветренно. Ярче и выпуклей.
- Я даже не помню, бывает ли здесь ветер, – сказала старуха, шагавшая рядом.
- Неужели не бывает?
- Вполне возможно.
- Должно быть, здесь безвоздушное пространство.
- Ну почему же, ведь мы дышим.
- Мы можем заблуждаться. Нет ветра, а значит массы воздуха не перемещаются.
Я был учтив и даже не пытался грубить, но выходило всё же дерзко.
- Просто эта местность окружена горами. Они не пропускают сквозняки.
- Я не вижу гор.
- Это – призрачные горы.
- Да, такое возможно.
- Приблизившись к ним, упрёшься в неопределимое препятствие.
- Мы посмотрим на Женщин?
- На Женщин?
- Да. На Совокупляющихся Женщин?
- Я не хожу к ним.
- Ты водила раньше.
- Это была не я.
- Мне казалось...
- Нет, нет, не я.
Дорога неровная, извилистая. Посыпана щебнем, но он не утоптан – я то и дело спотыкался. Не падать – знал, знал – не упал, но близок был не раз.
- Есть ли утешение, долгожительница?
- Утешение есть.
- В чём оно?
- Ты хочешь утешиться?
- Я хочу утешить.
- Утешение в прозрачности.
- Где она?
- В собственной прозрачности. Совместись с ярким и станешь ярким, совместись с тусклым и будешь тусклым.
- А направленность?
- Её нет.
- Вообще?
- Её выдумали наивные предтечи.
- Выводы – от них?
- Именно. Форма уловимого глазом предоставляет результат.
- Порой рисуешь неуловимое.
- Опять же толчок от сущего. Без опоры не выдумать внешнее.
- Я сомневаюсь порой в надобности.
- И я.
- Можно ли выйти, покинуть?
- Вполне.
- Это разрешается?
- О да.
- Впрочем, знаю, что не сделаю.
- Были, были. Такие были, что ушли.
- Взвалили бремя, несли... и ушли после?
- Именно так.
- Какая безответственность!
- Просто выбор.
Дорога оборвалась. Впереди – бездонная пропасть. Облака – много ниже её края.
- Прощай.
Подтолкнул. Она изумилась, она ожидала другое. Летела долго, одежды развевались. Толчка не слышал.
- Убить...
- Убить...
- Убить...
Убить вот так – движением кисти, поворотом бедра. Выдохом.
Убить колебанием глаз, кивком – вынашиваемый сгусток размазать по поверхности неба, пусть криво, пусть разноцветно – а чаще в чёрном – но рисунок.
Убить сближением, слепые зрачки взведены, огонь и марь, руки тянутся, руки встречают руки. Трепещущие пальцы потны, её так и чувствуешь – влагу, сочащуюся сквозь поры. Скроено в замкнутость, но единым взрезом нарушается – края расходятся, белеющие, дрожащие. Плотность заполнит промежутки – так втискивать в пустую нишу, вдавливать череп и остов, свивать сухожилия и дробить кости. На осколки, пусть в пыль даже. Швырять – швырять оставшимся в лица, быть серьёзным, мрачным.
Убить приятно.
Убить необходимо.
Зачерпнутая свежесть погружает лицо в ладони, дыхание обрывается, хочется кричать, а потому закусываешь губы – так холодно не представлялось. Нервный взгляд в горизонт – линия ровна, но темнота уже выступает из провала. Пламя. Ворох. Острые жала вонзятся и первые мгновения благостны, их жаждешь постоянно, находишь несчастно – не найти возможно и вовсе, горе несчастным. Паруса взвиваются, трубы зовут. Полдень.
Убить и быть убитым.

- Не скажете, который час?
- Ой, даже не знаю.
- А вы?
- Извините, нет.
- Женщина!.. Не скажите сколько время?
- У меня нет часов.
- Чёрт возьми!
Но город. Но бетон, асфальт, стёкла – дышалось намного легче. И люди – люди вокруг. Иногда и они могут обрадовать.
- Закурить не будет?
- Не, не курю.
- Да что вы все!
- Не дают прикурить?
- Ну.
- Так бросай.
- Я и не курю. Просто именно сейчас захотелось.
- Сильно!
- Выдохнуть дым, прокашляться – мне хочется иногда этого.
- Приезжий что ли?
- Вроде того.
- Оно и видно.
- Почему?
- Говоришь как-то странно. Да и одет...
- Одет? Нормально одет.
- Вон, мужик идёт с сигаретой. Догоняй.
Я бросился за мужиком. У него были. Закурил.
- Женщина!
- Да.
- Вот что вы обо мне думаете?
- О вас? Ой-ой, – засмеялась.
- Одной фразой.
- Это опрос какой-то?
- Да.
- А в чём его суть?
- Суть его в том, чтобы узнать, как вы относитесь к дарующим вам жизнь.
- О господи! Вы знаете, я  пойду лучше.
- Нет-нет, подождите. Всего одну фразу, пожалуйста.
- Но мне тяжело.
- Первое, что придёт в голову.
- Как вы сказали – отношение к дарующим?...
- К дарующим вам жизнь.
- Вы подарили мне жизнь?
- Я создал вас.
- Вот не знала. Спасибо.
- Что вы обо мне думаете? Как я вам?
- Знаете, вы довольно неприятный человек.
- Ха-ха! – я не смог сдержать смеха.
- И, по-моему, ненормальный.
Я захохотал пуще.
- А теперь отпустите меня. Я должна идти.
Я не держал её.
Я скалился в окна и корчил им гримасы. Всё ещё смеялся. Смех был хриплым, гнусавым. Проходившие мимо косились на меня.
- Друзья! – крикнул я какой-то паре. – Братья!
Они засеменили от меня прочь.
- Секундочку внимания!
Бежать не стал вдогонку.
- Молодые люди! – обратился к другой.
- Да, – остановились они.
Я застыл.
- Вы что-то хотели? – спросил парень.
- Сигарету... – промямлил я, пряча лицо в шарфе.
Он протянул мне пачку.
- Огня?
- Нет, спасибо. У меня есть.
Они прошагали мимо, а я смотрел им вслед. Потом выбросил сигарету и поспешил в своё убежище.
Столько времени пребывать среди людей нельзя.

- Сколько денег уходит на твои сигареты, – сказала Таня Вадиму, – а ты ещё их раздариваешь.
- Сегодня я ему, завтра он мне.
- Не знай, не знай...
- Знай, знай.
- Прекрати! Ты таким противным становишься, когда начинаешь меня передразнивать.
- Я не передразниваю.
- Я вижу. И слышу.
- Бросай кукситься! – он обнял её.
- Ты лучше курить бросай, – ответила она, уже снисходительно.
- Брошу, брошу.
- Бросишь...
- Последнюю сигарету докурю и брошу.
- Ну да!
- Честное слово!
- Ладно, увидим. Хотя... что тут видеть, знаю, что не бросишь.
- Разве не всё равно тебе?
- Нет, не всё равно.
- Ты меня больше не любишь?
- Перестань, Вадим!
- Не любишь, да?
- Люблю.
- Не расслышал.
- Я тебя люблю!
- Поцелуешь?
Он остановился, она тоже. Приблизилась к нему, ткнулась губами.
- Всё?
- Всё. На морозе нельзя.
- Пойдём в подъезд.
- Мы пришли уже.
- Так быстро?
- Угу.
На первом этаже обшарпанной пятиэтажной «хрущёвки», к которой они приближались, располагалась контора домоуправления. У подъезда топтались люди.
- Дают? – спросил Вадим.
- Дают, дают, – отозвался кто-то.
- Кто последний?
- Там очередь, внутри.
- Ты подожди меня тогда, – сказала Таня.
- Вместе может?
- Зачем? Там и так народа полно. Я получу, не волнуйся.
- Ладно.
- Жди, никуда не уходи.
- Угу.
- Когда твой Герман подойдёт?
- Вот-вот должен.
- А если не придёт?
- Ну, домой к нему схожу.
- О-о, домой!
- Он вон здесь живет. В том доме.
Татьяна кинула на указанное здание недоверчивый взгляд, снова направила его на Вадима.
- Ну ладно, жди.
- Жду.
Кружился лёгкий снег. Совсем крохотный, едва заметный. Вадим морщился.
- Жена? – спросил какой-то старик.
- Угу.
- Здесь работает?
- Да.
- Дворником?
- Догадливый, догадливый.
- А ты что её пустил?
- А что?
- Молодая ведь, не для неё работа.
- Она числится только. Работаю я.
- А-а. Ещё где-то работает?
- Нет.
- Что так?
- Работы нет.
- Никакой?
- Никакой путной.
- А сам подрабатываешь где?
Старик начинал злить Вадима.
- Нет, на инвалидность живу.
- Инвалид что ли?
- Угу.
- А по тебе не скажешь!
- Это обманчивое впечатление.
- С чем инвалидность?
- Нога ампутирована.
- Ну да!
Вадим кивал в задумчивости.
- Так там что у тебя, протез?
- Протез.
- Ай-яй! А как умудрился?
- Под пилу попал.
- Ни хера себе! Давно?
- В детстве.
- Ай, беда!
Старик сочувственно качал головой.
- Ну зато не мёрзнет! – добавил он весело.

Коридоры пустынны, потолки невидимы, стены влажны. Надписи соскоблили, и высказывания предшественников уже неведомы нынешним деятелям. Они и не думали их сохранять, желали забыть побыстрей и навеки. Память опасна: она тормозит, заставляет оглядываться и возвращаться. Приносит сомнения, раскаяния и боль. Испытывать сомнения сейчас преступно. Возвращаться немыслимо. Вереницы не ждут, как прежде. Они уносятся ввысь и вдаль, они стремительны и колючи. Будущее не ждёт. В будущее допускаются только прыткие.
- Звонят! Слышите, звонят!
- Я открою! – кричит кто-то.
Щёлкает замок, открывается дверь, новые гости заходят в дом.
- Поздравляем! – говорят они. – Всех поздравляем! Где хозяева, не видно что-то.
Они вдвоём выходят встретить. Эти – пожалуй, последние, больше гостей быть не должно.
Квартира наполнена людьми. Ни на секунду не утихает разговор, все улыбаются и смотрят на жениха. Он сидит в углу, застенчивый, молчаливый.
Его родители самые озабоченные из всех. Уже три часа пребывают гости, не известно, хватит ли на всех мест в ресторане. Ведь будут ещё и со стороны невесты.
Их поздравляют, обнимают, они пытаются улыбаться, но улыбки получаются  натужными – не позволяет волнение.
- Ну что, – говорит отец. – Если все в сборе, то можно отправляться.
Ему пятьдесят шесть, совсем пожилой. Держится неплохо, но возраста, увы, не скроешь. Волосы с обильной проседью, лицо в морщинах. Выправка молодцеватая, но лишь когда контролирует себя. Чуть расслабится – и старческая сутулость уже обозначает свои контуры.
- Пойдёмте, – добавляет жена. – Сначала за невестой, потом в ЗАГС.
Ей сорок три. Маленькая, угловатая, в очках – такая же девочка, как и была, но лишь телосложением. Возраст читается и по ней.
Гости выходят на улицу. Машины уже ждут.
- Наташа! – отыскивает она глазами дочь. – Где ты, Наташа?
- Я здесь, – выныривает та из-за спины.
- С нами садись.
- В какую?
- В синюю.
Дочери семнадцать – тоже невеста. Встречается с каким-то парнем, но с родителями ещё не знакомила. Через год-два тоже выскочит.
- Сели? – оглядывает машины отец. – Все сели?
- Все!!! – кричат ему.
- Трогай! – машет он первой.
Автомобили трогаются с места.
В выкупе невесты родители не участвуют, стоят в стороне. Там суетится молодёжь.
- Привет, привет! – подходит к ним отец невесты.
Улыбается, обнимает. Родственники как-никак. Чуть за сорок. С деньгами.
- Сколько? – разговаривают где-то сзади. Какие-то малознакомые родственники родственников.
- Двадцать.
- А невесте?
- Столько же. Вместе учатся.
- Тяжело им будет, – говорит один, уже поддатый. – Студентам тяжело.
- А родители на что? Помогут!
- Психологически тяжело. Я тоже студентом женился. Помню, первое время...
Его не слушают. Всё внимание на молодых – жених на руках выносит невесту. Их встречают аплодисментами. Кидают цветы.
Да ЗАГСа доезжают быстро – в считанные секунды. Там эмоции спадают – торжественная часть всё-таки.
Молодые волнуются больше всех. Невеста пританцовывает, жених старается держаться солиднее, но бледность выдаёт и его. Наконец тётенька с бородавкой на щеке приглашает всех в зал.
Звучит музыка, молодые выходят в центр.
- Сегодня... – начинает женщина, – в вашей жизни происходит знаменательное событие.
- А венчать не собираются их? – шепчутся гости.
- Не знай...
- Надо, обязательно надо!
- Да!.. – раздаётся девичий голос.
- Да!.. – вторит ему юношеский.
Щёлкают фотоаппараты, работает видеокамера.
- Дорогие родители, дорогие гости, – говорит ведущая церемонии, – можете поздравить молодых супругов.
Сначала подходят родители. Первые – родители невесты. Они – за ними.
- Счастья вам! – говорит она. – Любви!
Целует их нежно до отчаяния.
Он же более сдержан.
- Поздравляю, – пожимает руку сыну. – Поздравляю, – целует в щёку невестку.
За ними гурьбой гости. По бокалам разливается шампанское. Все улыбаются.
- Во сколько в ресторан? – подходит к нему отец невесты.
Он смотрит на часы.
- Можно ехать уже.
- Как сам-то?
- А... – отмахивается он. – Быстрей бы всё закончилось!
- И я так же! – кивает сват. – Не люблю эти церемонии.
- Вроде ничего прошло.
- Да, нормально. Переживём, бог даст!
В ресторане всё готово. Мест хватило, даже пара лишних осталась. Родители невесты – люди побогаче, но деньги складывались поровну.
- Не фиг им! – гневно высказал он жене. – Мы не нищие.
- Ну ладно, ладно, – согласилась она, жалея, что заговорила на эту тему.
Тамада – полная румяная баба – создаёт нужную атмосферу. Атмосфера создалась бы и без неё – горячительные напитки льются рекой.
- Горькая водка... – морщится кто-то из гостей.
- Горькая, и вправду!
Весь зал подхватывает:
- Горь-ко!!! Горь-ко!!!
Молодые застенчиво поднимаются. Целуются.
- Халтуришь, парень, халтуришь! – кричат жениху. – Давай по новой.
Молодые целуются снова.
- И-и раз! – выдыхают гости. – И-и  два!..
Досчитывают до десяти.
- Неплохо, неплохо.
- Можно и лучше! – кричит кто-то.
Через час веселью нет предела. Вовсю танцуют и поют.
- Квартиру я подсмотрел, – говорит ему сват. Они выходят покурить. – Двухкомнатная.
- Двух?
- Да. Вот я и хотел спросить: осилим  двух? Или лучше однокомнатную?
Он задумчив.
- Двух лучше конечно...
- Само собой.
Снова молчит.
- Давай двух.
- Хорошо. Если там напряги какие с деньгами, я на себя возьму расходы.
- Нет, нет. Хватит.
- Мы бы в принципе и так им купили. Но раз решили поровну...
- Поровну будем.
- Лады.
Он совсем не пьёт в этот вечер. Она – лишь вино. На лицах – лёгкая грусть, но радости всё же больше. Их и должно быть больше, радостей, не так ли?..
На каждом повороте отсекается лишнее. Чтобы не вернуться. Почему-то оставляют воспоминания, но видно не считают их значимыми. Возможно, слишком слабая они помеха надвигающимся переливам.

К подъезду приближался Герман. Был ещё далеко, но уже улыбался во всю ширь своего рта.
- Что, замёрз? – вышла из подъезда пожилая женщина. Взяла старика под локоть.
- Не, тепло... Получила?
- Получила, получила. Пойдём-ка, – кинув на Вадима подозрительный  взгляд, повела она старика за собой.
Герман тянул руку для приветствия.
- Наше вам!
- Здорово!
- Как оно?
- Понемногу.
- Меня ждёшь?
- Тебя, Таньку.
- А она где?
- Деньги получает.
- Во лафа тебе! В один момент столько денег!
- Да сколько столько?!
- Ну, всё же.
- Ты-то принёс?
- А как же! Все до копейки.
- Сколько?
- Четыре с половиной вышло.
- У-у-у! Это с трёх квартир?
- С двух, с двух. Тот хрен не отдал ещё.
Герман полез за пазуху.
- Я так и знал, что с ним проблемы будут.
- Да, – кивнул Герман. – Может даже выколачивать придётся. Он дурку гнёт, узнавать перестал. Вдвоём надо будет сходить, а то я с ним слишком вежливо разговаривал. Ну, это после Нового года уже. Держи.
Он передал Вадиму целлофановый пакет с деньгами.
- Пересчитывать будешь?
- Угу.
- А, ну да...
Вадим развернул пакет.
- Чё мелочью-то?
- Какими расплачивались.
Пересчитав, засунул деньги в карман.
- Чё кислый такой? – спросил Герман.
- Мало это.
- Ну, бля, мало! Некоторые и таким деньгам бы обрадовались.
Вадим молчал.
- Новый год просто, – продолжал Герман. – Заказов мало, все деньги к празднику берегут. В январе лучше будет.
Вадим покивал.
- Что, обмоем, может, это дело?
- Ты и так хороший.
- Вместе будем хорошими!
- Жену дождаться надо.
- Ну дождись. Дождёшься, домой отправишь, и пойдём.
- Не, не получится.
- Чё, ругать будет?
- Просто купить кое-что хотели.
- Купить... Отговариваешься. Ну да ладно.
Снег всё падал. Вроде бы даже укрупнялся.
- Пойду-ка я проверю, – бросил Вадим, – что там с ней.
- Давно ушла?
- Давненько.
- Пойдём, сходим.
В подъезде их встретила куча народа. Здесь было душно и жарко. Пошли по телам. Вадим вглядывался в людей, но Татьяну не видел. Очередь привела в крохотную комнатку. Татьяна оказалась там, стояла у самого стола, за которым кассирша выдавала деньги, и ругалась благим матом с каким-то мужиком.
- Таня! – крикнул ей Вадим. Они с Германом застряли в коридоре, продвинуться дальше возможности не было.
Она обернулась.
- Что там у тебя?
- А, Вадим! – Таня была рада ему безмерно. – Ты видишь, это муж мой! – заорала она на мужика. – Он тебе щас такой ****ы даст!
- Ого! Ого! – пялился на неё мужик. – А ещё как ты умеешь?
- Эй, урод! – крикнул Вадим. – Я тебе башку отвинчу!
- Козёл, вылезай сюда! – подал голос и Герман.
Мужик недоумённо смотрел на них.
- Слышишь меня, урло! Чё ты там ей делаешь?!
- Да ничего я не делаю! – попытался тот развести руки, но от скопления людей это не получилось. – Пусть свою очередь займёт.
- Я по очереди получаю! – крикнула Таня.
- Да по какой очереди!..
- Одно слово скажешь, – тянулся у нему Вадим, – и я тебя убью!
- Выходи на честный бой! – ржал где-то за спиной Герман.
- Да вы разберитесь сначала... – пялился мужик.
- Получите! – заорала кассирша. – Получите деньги ваши!
Таня нагнулась за деньгами.
- Распишитесь!
Расписалась.
- Урод! – бросила в лицо обескураженному мужику и принялась протискиваться  к выходу.
- Что там такое? – встретил её в объятиях Вадим.
- Ничего, пошли.
- Может врезать ему?
- Не надо, пошли.
- Привет, Танюха! – смеялся Герман.
- О, привет. Пойдёмте, пойдёмте, я больше не могу здесь находиться!
- Мы твою морду запомнили! – крикнул напоследок мужику Герман.
Еле-еле выбрались наружу.
- Что там такое было? – спросил Вадим.
- Да-а... Две очереди поначалу стояли, потом одна кассирша ушла, в одну сместились. Вот этот идиот и начал...
- Сейчас подождём его.
- Ради бога, не надо! Я там действительно вперёд залезла. Просто не было сил стоять.
- Ты бы сразу нас позвала, – скалился краснощёкий Герман.
- Да, надо было... Полчаса в такой давке! Ужас!
- Татьяна! – Герман заулыбался шире.
- А?
- Я тут предложение Вадиму сделал... Может, пойдём, отметим получку.
- О, нет Гера! Всей душой бы, но не выйдет. Купить надо кое-что.
- Вот и ты тоже! Ну ладно, ладно.
- Фу, думала уже не выберусь!..
- Новый год где встречать думаете? – Герман не унимался.
- Новый год? Даже не знаем. Дома, наверное.
- Дома? Ну кто же Новый год дома справляет?! Давайте к нам!
Предложение было встречено без особого воодушевления.
- На самом деле! – распалялся Герман. – Жена рада будет, я и подавно. В натуре, приходите!
- Ну ладно... подумаем, – ответила Таня. – Ничего конечно не обещаем...
- Да что тут обещать! Приходите, и всё!
- Хорошо... Если получится.
- Всё получится. Вадим, если не придёшь – я обижусь!
- Ладно, решим. Давай.
- Пошли?
- Ага.
- Куда вам?
- К рынку.
- Ну ладно, давайте.
Вадим обменялся с Германом рукопожатием, Таня деликатно ему улыбнулась – они расстались наконец.
- Жду вас! – кричал он им вдогонку. – Завтра жду!
- Ага, ага.
Когда отошли, Таня спросила:
- Он деньги принёс?
- Принёс.
- Сколько?
- Четыре с половиной.
- Всего?
- Не все клиенты заплатили.
- Э-э, мало.
- А у тебя сколько?
- Четыре семьсот.
Снег прекращался вроде. Вадима это порадовало.
- Ну что, неплохо, – изрёк он с иронией. – В сумме больше девяти.
Таня промолчала.

- Музей!? – поморщился Вадим. – Да брось ты!
- А что? Вот, выставка какого-то художника. Давай сходим!
- Да какие здесь художники!
- Но ты же не видел ещё.
- И видеть нечего.
- А я люблю живопись...
Вадим посмотрел на неё язвительно. Здание городского музея значилось прямо перед ними. Татьяна язвительностью на язвительность не ответила, а одарила его лучезарной и чистой добротой.
- Я никогда на выставке не была, – использовала она последний аргумент. – Да и делать нечего.
Вадим готов был сдаться, но ещё оборонялся.
- Да он закрыт наверно. Тридцатое ведь...
- Дверь открыта.
- Ну, мало ли. Проветривают, может.
- Пойдём, не ломайся.
Вадим всё ещё раздумывал.
- Там ведь туалет должен быть?
- Должен, – кивнула Таня.
- Ну пойдём, – согласился он. – Поссу хоть.
Они вошли в здание. Фойе было пустынно. Потоптавшись немного, решили подняться по лестнице. Выставочный зал располагался на третьем этаже – об этом свидетельствовал указатель на стене. На подоконнике в конце коридора сидел лохматый парень и курил сигарету. Они прошагали мимо.
На стенах зала висели картины. Река, вид на которую открывался сквозь заросли кустарника, сиротливые копёшки сена на фоне предгрозового неба, кривая и разбитая дорога сквозь ржаное поле – художник был пейзажистом. Вадим посматривал на картины с презрительной улыбкой, а вот Таня заинтересовалась. Даже губы приоткрылись.
Лохматый парень в нерешительности остановился в дверях.
- Вы картины посмотреть?.. – спросил он.
- Да, – кивнула, повернувшись Таня.
- Твои что ли? – подал голос Вадим.
- Да, я автор, – подтвердил парень.
- Что-то не очень они спросом пользуются, – скалился Вадим.
- Вадим!.. – шепнула Таня.
- Новый год просто, – ответил парень. – Обычно немало народа бывает.
- Угу, угу, – кивал Вадим. – Вот эта как называется?
- Там написано.
Нагнувшись, он прочёл:
- «Полоска нескошенной ржи».
И не сдержавшись, засмеялся.
Таня уже ничего не говорила, но смотрела на него нехорошо. Художник же, напротив, улыбнулся.
- Неожиданная у вас реакция, – заметил он.
- Полоска... – кривился Вадим. – Надо же!
- У вас все сюжеты, – с заинтересованным видом начала Таня, – какие-то...
- Деревенские?
- Да!
- Ну, это просто объясняется, – сделал к ней несколько шагов художник. – Я сам из деревни, до последнего времени там жил.
Таня смотрела на него с восхищением.
- Вы знаете, – сказала, – я сама тоже из деревни, только-только в город переехала...
- А где ваша деревня? Здесь, под Челябинском?
- Нет, в Воронежской.
- В Воронежской! – воскликнул художник. – Я тоже оттуда.
- Как ваша деревня называется?
- Ключи.
- А! Знаю, знаю. А я из Сомова.
- Сомово! Как же, – улыбался художник. – Бывал там.
- Ну вот, – буркнул Вадим, – землячки!..
- Видишь! – повернулась к нему Таня. – А ты идти не хотел. Из наших же мест человек!
- Не слабо, не слабо, – согласился Вадим.
- Кстати, – сказал художник, – вот эта картина в вашей деревне написана.
Он показал на картину в углу. На ней была изображена избушка.
- На самом краю деревни стоит, – продолжал художник. – А за ней сразу обрыв.
- Да, да, да! – кивала Таня. – Это Темниковых дом. Он заброшенный уже, там несколько лет никто не живёт.
- «Свидетельница времени», – прочитал Вадим название. Усмехнулся.
- Вот ведь как бывает! – светилась Татьяна. – За тысячи километров, и такая встреча!
- Да, да! – отвечал ей ответным свечением художник.
- Всё, – сказал Вадим, – больше не могу! Тут туалет есть где-нибудь?
- На втором этаже, – ответил парень. – На третьем тоже есть, но он закрыт. По лестнице спускайтесь и там в конце коридора.
- Пойду, – объявил Вадим. – А то тут другая картина получится.
Он вышел из зала и, спустившись по лестнице на второй этаж, быстро нашёл туалет. Струя ударила в удивительно белую поверхность унитаза. Вадим благостно вздохнул.
Вад-и-и-им!!!
Ва-а-а-ади-и-и-им!!!
Не слышит. Ещё бы – так сложно в наше время услышать друг друга.
Вадим!!!
Я, конечно, балуюсь. Такие вещи я делать не должен. Впрочем, я знаю, что он меня не услышит.
Мне бы хотелось, ужасно хотелось выйти к нему вот так запросто, в человеческом обличье, как равный к равному. Протянуть руку, похлопать по плечу, обнять даже – ведь отношение моё к нему чрезвычайно дружелюбное, восторженное даже, я никогда не скрывал этого. Он единственный, кем я тайно – а порой вовсе и не тайно, а совершенно явно – восхищаюсь, единственный, кто наводит меня на серьёзные и глубокие раздумья о сущности мироздания и о месте в нём человека, единственный, кем бы я даже хотел стать – очень ненадолго впрочем, очень ненадолго – ведь пребывание в этих реальностях, интересное в целом как эксперимент, всё же неблаготворно сказывается на системе восприятий и ощущений. Нарушается стабильность координат, контуры являют иную осознанность, да и чрезмерность эмоций производит в высшей степени пагубное воздействие. Слишком тягостны они – мгновения земной жизни.
Безумно, безумно хочется посмотреть на мир его глазами. Хотя бы несколько секунд, хотя бы самую малость. Лишь малость...
Вот оно, вот так. Да, да, да. Да. Вот, вот именно так. Может не совсем удачно с точки зрения ситуации, но вполне по эмоциональному состоянию. Как бьётся его сердце, как глубоко его дыхание, как напряжены его веки! Кровь. Кровь пульсирует по  артериям, его кровь. Ещё воздух – он наполняет лёгкие. Глаза. Глаза ненасытно обозревают окружающее... Да, вот так оно и бывает: окружающее – это сортир. Смывные бачки, верёвочки для слива, унитазы, шум бурлящей воды – это уже знакомо мне. Чертежи неподвижны и для устрашения ввели красочность. Куб, окружность, прямая. Вращение по шарнирам, порой со скрипом, но гладкость скольжения осуществляется в итоге. От излучин в смещение, неподвижные статуи взирают скорбно. Я реален, я зол. Тонкие переходы, порой оступаешься – поэтому внимание. Внимание, контроль, осознанность. За спиною блики, но всякий раз ускользают. Трещины по углам, и даже прорывы – при усилии просунешь пальцы. Зыбко, тревожно. Захватывает бессмысленностью, но грозит разрушением. Застывшие плоскости всё же привычней обездоленным...

Чёрные круги всё ещё плыли перед глазами, но он уже мог разглядеть очертания кабинки. Штаны съехали до самых щиколоток, плечом он упирался в стену, а ещё перебирал по воздуху руками, словно пытаясь ухватиться за что-то. Головокружение было неимоверное. Тошнота ужасающая. Казалось, ещё мгновение, и он рухнет прямо в развёрстое и журчащее отверстие унитаза.
- Сознание потерял?
Память ответов не давала. Лишь чернота – зыбкая, вязкая – отмечала собой последние минуты.
- Неужели сознание потерял?
Нагнувшись, он ухватился за брюки. В тот же миг ударило в голову – он схватился за стену. Боль была короткой, но резкой и пугающей. Несколько секунд ждал, не повторится ли – боль не возвращалась. Он застегнул пуговицы, ремень. Заправился. Взгляд упирался в смывной бочок.
- Тридцатое, да тридцатое... Декабрь... Новый год... Помню.
Вадим вышел из кабинки. Открыл в кране воду и стал смывать с брюк дорожки мочи. Нагнувшись, сделал несколько больших и жадных глотков сырой и мерзкой воды. Потом умылся.
- Надо же! – говорил, поднимаясь по лестнице.
- Симптомы, между прочим, давно заметны, – добавлял, шагая по коридору.
- Но так явно...
Дверь выставочного зала оказалась прикрыта. Внутри никого.
Беспокойство, вроде бы обузданное в последние минуты, снова усилилось. Он закрыл дверь и зашагал вглубь коридора. По обеим его сторонам значились двери, он дёргал за каждую – все были заперты. Едва ли не самая последняя открылась вдруг. Вадим вступил в крохотную и совершенно тёмную прихожую, которая упиралась в ещё одну дверь. За дверью раздавались голоса.
- Прямо сейчас!.. – звучал приглушённый, но плотный и густой мужской голос.
- Нет, нет! – отвечал женский.
- Почему? – настойчиво вопрошал мужчина.
- Не надо, я не хочу.
- Но почему?
- Так нельзя.
Вадим нагнулся и сквозь щель у болтавшегося на одном шурупе замка увидел Татьяну. Она стояла в углу, пальто её было расстёгнуто, шапка лежала на столе – лохматый художник трогал её за грудь.
- Кого ты стесняешься? – шептал он ей.
- Не здесь... – тяжело дыша, возражала она.
- Но где?
- Не здесь.
Боль снова пришла к нему в это мгновение. Волна её оказалась настолько пронзительной, что чёрные пятна вновь заплясали перед глазами. Когда они развеялись, он обнаружил себя опять в туалете. Сильно тошнило. Он попытался проблеваться. Тужился, засовывал в рот пальцы – всё безрезультатно.
Татьяна ждала его на улице.
- Ты что так долго? – спросила обеспокоено.
Вадим не ответил. Достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну из двух оставшихся и жадно закурил.
- Бледный какой-то... – осматривала его Таня.
- Пойдём? – кивнул Вадим.
- Пойдём.
Она взяла его под руку.
- Давно меня ждёшь? – спросил Вадим.
- Да уж полчаса наверно! Ушёл в туалет и пропал! Я подумала – на улицу вышел, не стал возвращаться на выставку. Картины ведь тебе не понравились.
- Да, дрянные картины.
- Художник плёл, плёл мне что-то – еле-еле от него отделалась. Выхожу – а тебя нет. Ладно догадалась подождать!
- Ты молодец!
- Он, кстати, смотрел на меня так странно!
- Кто?
- Художник. Я уж подумала, приставать начнёт.
- Начал?
- Да нет, успела убежать... Да, вот что! Знаешь, кого я сейчас видела?!
- Не знаю.
- Твоих родителей!
- Родителей?! – Вадим остановился.
- Да. Мимо проходили. Увидели меня, узнали – рукой помахали.
- Родители...
- Я им тоже помахала. Они, правда, не подошли почему-то.
Вадим снова зашагал, с удвоенной силой. Таня буквально бежала за ним.
- В магазин? – повернулся он к ней на ходу.
- Да, надо бы, – отозвалась она.
Я пребывал в раздвоенном состоянии. Меня всегда удивляли такие моменты, эти неожиданные озарения, которым даже я – даже я, чёрт возьми! – был время от времени подвержен. Ты ходишь по улицам, дышишь, ты безразличен и спокоен, и вдруг нисходит разность. Улицы остаются теми же, воздух не меняется ничуть, небо всё так же серо и уныло, но раньше унылость его не тяготила, теперь же – да. Меняются ощущения. Возможно, деятели противоборствующих стихий впрыскивают ядовитые аэрозоли, вводят в ткань полотен вкрапления безумств, разрыхляют цельность очертаний. Мелкие бесы, но им позволено. Как бы то ни было, неудовлетворённым я оказываюсь всё чаще и чаще. Бессмысленность, казавшаяся мне главной находкой существования, главным его успокоением, перестаёт вдруг соотноситься своими параметрами с трафаретом твоей сущности и при совмещении случаются шероховатости. «Это минуты слабости, – успокаиваю я себя, – всего лишь минуты...»
- Это минуты слабости! – воскликнул Вадим.
- Что? – повернулась в постели Таня.
В комнате было темно. Предпоследний день года миновал, уступив дорогу гнетущей ночи, которая, быть может, уступит его и дню последнему.
- Что-что? – отозвался Вадим.
- Ты сказал что-то.
- Ничего не говорил.
- Сказал, я слышала.
- Не говорил. Спи, не волнуйся.
- А я и не волнуюсь, – ответила она, и как-то чуточку жёстче, чем обычно, обиженней. Перевернулась на бок и, уткнувшись в стену, засопела. Вадим хотел сказать что-то, но слов подобрать не сумел. Таня вскоре заснула. Ему же не спалось.
Он ещё раньше почувствовал, что ночь эта может превратиться в бессонный кошмар, и опасения сбывались. Минуты тянулись, а сон не приходил. Он пытался подбодрить его, подыграть ему – для этого вызывал в воображении погружение в вязкую плотность, полыхавшую в глубинах темноты. Потом подыгрывать перестал, справедливо решив, что если сон пожелает его пленить, он сделает это помимо его воли.
Он пролежал почти три часа, прежде чем решил прекратить всё это. Поднялся, сходил в туалет, накинул на голое тело фуфайку и вышел на балкон.
Холодно. Балконные стёкла, вставленные ещё чёрт знает когда и кое-где потрескавшиеся, были полностью покрыты пеленой ледяных разводов. Открывать форточку надобности нет – сквозняки так и бьют сквозь щели в раме. Он закурил, выпустил дым и, запахнувшись плотнее, стал с тупым безразличием рассматривать ровные линии кирпичной кладки.
С улицы доносились звуки. Время от времени проезжали машины, слышались шаги запоздалых и видимо нетрезвых прохожих, а кроме этого мяукала кошка. Мяукала так громко, что казалось, будто она где-то здесь, на балконе. Вадим не поленился подняться и пошарить по углам. Кошки конечно не обнаружилось, скорее всего она сидела на чердаке.
Наружу он всё-таки выглянул, уже докурив. Выглянул, чтобы убедиться, не идёт ли снег. Снег шёл, не крупный, но зато мело. Убирать снег тридцать первого они не планировали, однако Вадиму подумалось сейчас, что если будет падать так и дальше, то придётся выйти.
Повесив в прихожей фуфайку, он переместился на кухню. Закрыл дверь, включил свет и поставил на плитку чайник. Воды в нём плескалось буквально на донышке и вскипел он быстро. Вадим налил кипяток в стакан, добавил сцеженной заварки и, размешав две ложки сахара, долго пил его, уставившись в пол.
Вернувшись в зал, он присел на диван. Раздеваться не стал и даже не лёг. Таня спала лицом к нему, одеяло надвинуто по самый нос, голова  наполовину погрузилась в подушку – видны лишь часть лба и левый глаз, точнее его веко. Веко так и притягивало к себе внимание. С ним что-то происходило. Вадим нагнулся вплотную. Глаз шевелился. Вправо – влево, вправо – влево, быстро и нервно. Он смотрел на него до тех пор, пока шевеление не прекратилось.
- Пойду убираться, – произнёс он, поднимаясь.

Снега навалило не больше, чем по щиколотку. Был он лёгким, рыхлым и расчищался послушно. Вадим начал от дальнего подъезда, и довольно резво: за считанные минуты расчистил пол-дороги. Окинув взглядом содеянное, решил работать не так скоро – закурил, сбавил обороты и водил теперь лотком несколько лениво. Что, впрочем, на результатах не сказывалось – дорога расчищалась на удивление быстро.
Улицы были совершенно пусты. Дворники, мелькавшие у соседних домов в другие дни, забили на свою работу в канун праздника. Ни в одном из окон не горел свет, весь город спал. Быть может, Вадим был сейчас единственным, кто подставлял под колючий ветер свою угловатую физиономию.
Закончив с дорогой, он присел на скамейку. Почему-то показалось, что Татьяна может выйти сейчас из подъезда, упрекнуть его в том, что не разбудил её и присоединиться к работе.
Домой возвращаться не хотелось. Он вспомнил про заледеневшие ступеньки и решил, что очистить их сейчас – самое время. Лом находился в квартире, пришлось подняться за ним. Долбёжка льда была работой муторной, но видимо душа его именно этого и жаждала. Вадим опускал лом со страстным и яростным удовольствием. Лёд сдавался без сопротивления.
- Ну как? – спрашивает он у Тани.
- Сильно, – отзывается она. Почему-то тоже курит. – Ты ничего не слышишь?
- А что?
- Ребёнок как будто плачет.
Вадим прислушивается
- Да, действительно.
- В сугробе где-то!
- Может из окна?
- Какие окна? В сугробе! Посмотри-ка вон там.
Вадим, погрузившись по колено в снег, направляется к двум деревьям на обочине.
- Видишь что-нибудь? – нервно мнёт Таня сигарету.
- Нет.
- Ищи, ищи! Я очень хорошо его слышу.
Вадим тоже его слышит и очень явно.
- Ну как? – вопрошает Таня, сама уже готовая погрузиться в сугробы.
Вадим молчит. Под деревом действительно лежит что-то.
- Нашёл?
- Нашёл, – нагибается он.
В сугробе валяется кулёк белья. Вадим берёт его на руки.
- Господи боже мой! – восклицает Таня. – Он живой?
Вадим шагает к ней. На ходу заглядывает под одеяло. Ребёнок с кроткой улыбкой смотрит на него.
- Вот, – приближается он к Татьяне.
- Дай мне его! Живой, живой ещё! А замёрз-то как!
Она качает его на руках, прижимает к груди. Малыш жалобно пищит.
- Вот и не верь после этого в аистов, – пробует шутить Вадим.
- Потерял кто-то!
- Как можно ребёнка потерять?
- Везли на санках, а он вывалился. Пьяные были.
- Там нет следов санок.
- Ах ты маленький мой! – колдует над ребёнком Таня. – Бедненький!.. Замело следы. Он, может, чёрт знает сколько лежит здесь! Сутки целые!
- Да-а, история! – смотрит Вадим по сторонам. - И что нам с ним делать?
Вернувшись домой, Вадим разделся, убрал в темнушку лопату с ломом и переместился на кухню. Таня ещё спала.
Ему спать не хотелось, он принялся готовить завтрак. Достал крупу, налил в кастрюлю воду. Чуть позже решил взяться и за пельмени.
- Ого! – воскликнула Таня, появившись в дверном проёме кухни.
- Что «ого»? – отозвался он.
- Это ты мне сюрприз решил преподнести?
- Вроде того.
- И пельмени наделал! Сколько штук?
- Сто. Больше надо?
- Да нет. Сто нам хватит. Даже лишку останется.
Она скрылась в туалете. Вскоре вышла. Надела халат, причесалась. Присоединилась к Вадиму. Тот ел кашу.
- Будешь? – предложил ей.
- Давай.
Он достал тарелку, наложил ей.
- Много слишком, – сказала Таня.
- Ешь, всё наше.
- Много.
- Тебе полезно.
- Почему?
- И так худенькая.
- Что бы ты сказал, если бы толстой была!
- Тогда вообще бы не кормил.
Он ссыпал лишнее в кастрюлю.
- Ммм, вкусная! – облизнулась Таня.
- Ну так!
- Может, всегда готовить будешь?
- Можно. Мне это нравится.
- Что же ты раньше молчал. Я бы к плите и не подходила.
- Хорошо, договорились. Я готовлю, а ты на завод устраиваешься.
Таня усмехнулась.
- Ты что-то на завод не торопишься устраиваться.
- Ну, я же повар теперь.
Они помолчали.
- Снег шёл сегодня? – спросила Таня.
- Ага.
- А? Шёл?
- У тебя со слухом что-то.
- Так ты под нос бормочешь!
- Не в первый раз уже.
- Шёл, да?
- Шёл.
- Чёрт! Но сегодня я не уборщица.
- Я убрался.
Таня удивилась.
- Убрался? Ни фига себе! Серьёзно?
- Да.
- Когда это ты  успел?
- Вышел на улицу и убрался.
- И с дороги, и с лестниц...
- И с дороги, и с лестниц. Даже лёд выдолбил.
Она качала головой.
- Ну ты даёшь стране угля! Мелкого, но много.
- Да не мелкого...
- Ты спал ли вообще?
- Нет.
- Я так и знала!
- Ты так и знала?
- Угу. То-то спалось легко!
Вадим усмехнулся.
- Обычно навалится кто-то, – продолжала Таня, – обовьёт, как спрут, душить начнёт. А сегодня – ничего.
- Почаще надо не спать.
- А что ты так?
- Бессонница замучила. Лежал, лежал, делать нечего – дай-ка уберусь.
- Нда... – доедала Татьяна кашу. – Даже не знаю, что тебе сказать. Молодец!
Вадим наливал себе чай. Чай был крепкий.
- Только с чего это у тебя бессонница?
- Даже не знаю.
- Рано тебе бессонницей мучиться.
- А я не мучился. Свежим воздухом подышал, сигаретку выкурил. Очень неплохо время провёл.
- Меня бы позвал.
- Ты спала сладко.
- Да!?
- Угу. Наверно, снилось что-нибудь. Пейзажи, натюрморты...
- Нет, снилось мне другое.
- Ребёнка сейчас из сугроба вытащил.
- Застрял что ли?
- Нет, лежал там.
- Мёртвый?!
- Живой. Грудной ребёнок.
- Господи! И что?
- Ну, потом отец нашёлся. Пьяный, правда. Отнесли к нему домой.
- Он потерял его что ли?
- Видимо. Может тот целую ночь там лежал. Но живой, дышит. Я «Скорую помощь» вызвал.
Таня дивилась.
- Вот ведь, алкаши!
Вадим кивал.
- Всё-таки надо поспать немного, – поднялся он из-за стола.
- Поспи, поспи.
- У тебя снотворное где-то было.
- Да. Дать?
- Дай.
Она пошарила в шкафу, нашла пузырёк с таблетками.
- Сколько надо, чтобы заснуть? – спросил он.
- Одну.
- Не люблю я конечно таблетки...
Выпил. Лёг потом. Таня открыла в ванной воду, а пока она набиралась, вынесла мусор.
- До самых краёв вёдра! – сказала, вернувшись, в укор Вадиму.
Он не ответил. Следил за моментом погружения в сон. Момент никак не наступал.

Отдаления приближаются и варианты стремятся к завершению. Будущее жаждет чётких форм и проявлений. Последовательность звеньев смыкается в цепь – так завещали. Заветы сбываются. Заветы сущи. Пророкам удаются порой прозрения. На выступах, по гладкости, В просроченности и в срок – косые линии. Смыкаются и гасят экраны. Великая Неизбежность, Тихая Умиротворённость – вас жаждали в своих терзаниях и горести! Седые купола подводят итоги, дрожащие перья вырисовывают окружности – круги замыкаются на плоскости. Молчаливые Расчленители Сущности готовы задвинуть засовы... Что? Ещё раз, будь добр! Здесь плохо слышно! Прощальные отзвуки? Финальное затишье?.. Даже не знаю, мне не положено, но если так просят...
- Понравилось тебе там?
Девочка кивает:
- Угу.
- Красиво?
Ещё кивок.
Внучка, шесть лет. Только что приехала из Австралии – ездила с родителями в отпуск.
- А что больше всего понравилось?
- Купаться.
- Кенгуру видела?
- Нет, – это сын. – Мы в зоопарках не бывали.
- Проходили мимо одного, – добавляет сноха, – но не зашли.
- А так просто, на природе – они не ходят?
- Мы не видели. Может, где и есть, – снова сын.
Она напротив. Ещё красится, потому выглядит моложе. Он – совсем седой. Бодрый, впрочем. Ходит, делает кое-что. Сердце схватывает иногда – но в таком возрасте что ещё можно ожидать от организма.
- Катюш! – манит внучку. – Пойдём на колени!
- Не, не хочу, – мотает та головой.
- Катя, – мама грозно, – подойди к дедушке!
Подходит.
- Большая ты какая, – на колени не сажает. Гладит по голове.
- Ну ладно, – говорит смущённо, – ладно. Кушай, не буду мешать.
Катя возвращается к столу. Торт ещё не доеден, она продолжает его кромсать.
- А Ирина что не пришла? – обводит он глазами всех.
- Вот, не пришла, – разводит руками сноха. – Не захотела.
- Ей заниматься надо, – вставляет сын.
- Да к тому же парень у неё, – снова сноха.
- Да!? – это жена.
- Да. Второй месяц встречаются. Хороший мальчик, приводила его, знакомила.
- Невеста уже, – опять она.
Он шумно выдыхает.
- Какой у двенадцатилетней девочки парень может быть?
- А почему не может? – недоумевает сноха.
- Действительно? – она тоже удивляется.
- Это просто детская дружба, пап, – поясняет Николай. – Ничего такого.
Он морщится, но не спорит.
- Наталья-то придёт? – спрашивает.
- Обещала, – кивает жена. – Вот не она ли это?
На лестничной площадке раздаются шаги. Короткая пауза, а после – звонок в дверь. Похоже, что она.
- Я открою, – встаёт жена.
Выходит в коридор, открывает дверь. Наталья – её голос. С ребёнком.
- А-а, блудная дочь! – встречает он её.
- Папа в своём репертуаре. Всем привет! – здоровается она. – Я буквально на пять минут.
Ребёнку два года, мальчик. Назвала Фёдором. Отец неизвестен, по крайней мере им.
- Катя, вот тебе бэби! – кивает дочери Николай.
- Тётя Наташа, можно я с ним? – спрашивает у Натальи.
- Можно.
Девочка усаживается с малышом в кресло. Пытается взять его на руки – он слишком большой для неё. Наталья садится за стол.
- Ну, рассказывай, – говорит он.
- Что рассказывать?
- Как дела, как жизнь?
- Нормально.
- Что ненадолго так?
- Успеть надо. В одно место тут.
- Мужик что ль ждёт какой?
- Ну, папа, ну ради бога!..
Все тоже вроде как возмущены.
- Ты чего? – укоризненно глядит сквозь очки жена.
Сын со снохой молчат, но взглядами тоже укоряют.
- Ладно, ладно, – отмахивается он ото всех. – Я шучу.
- Лучше расскажите как у вас, – спрашивает дочь. – Получили подтверждение? – обращается к матери.
- Нет, – отвечает та. – Не нашли документы.
- Вот тебе на!
- Не работал, говорят, такой. Отсутствует фамилия.
Дочь качает головой.
- Как назло делают, – говорит сноха. – На двести рублей бы пенсия увеличилась, всего-навсего – нет, и их не дадим!
- Да, да, – кивает дочь.
- Я знал, что они ничего не найдут, – произносит он.
- Почему? – спрашивает жена.
- Меня в той шарашке неправильно оформляли. Какую-то бумажку подписал и всё. Наверняка она липовая была!
- Ну ты целый год у них проработал! – жена.
- Сейчас уже ничего не докажешь.
- Да, раньше надо было, – дочь.
- Раньше-то раньше, но это же несправедливо! – жена.
- Мама, кто когда на справедливость смотрел!?
- Да хрен с этими деньгами, – он. – Из-за копеек ещё унижаться.
- Лишние деньги не помешали бы, – сын.
- Это ты себе говори! – он.
Сын усмехается. Глядит в сторону.
- У него временные трудности, – сноха.
- Как обычно, – он.
- Ну правильно, – сноха. – Рискует, вертится. Все так.
- Довертится, – он.
- Ах, папа, бросьте! – сноха.
- На Австралию хватает, а на еду нет, – он.
- Хватает мне на еду, хватает, – сын. – С чего ты взял?
- Действительно, – сноха. – С чего вы взяли?
- Ты помолчи уж сегодня, – жена, и как бы в сердцах. – А-то раздражительный какой-то.
- Это он мне обрадовался, – дочь.
- Ворчит, ворчит весь день, – снова жена.
Он молчит. Смотрит в пол.
- Тётя Наташа, – подаёт голос Катерина. – А можно я ему торт дам?
- Только немного.
Включает телевизор. Идёт старый фильм, комедия. Смотрят, улыбаются. Еда почти не тронута, пили только чай.
- Пора мне, – говорит дочь. – Не успею а то.
- А куда ты торопишься? – спрашивает жена.
- Надо мне, надо.
Забирает из кресла ребёнка.
- Папуля, поздравляю тебя, – целует отца в щёку. – Подарок мама передала, наверное.
- Передала, передала.
- Хоть ты и вредный человек, но я тебя люблю.
Сын со снохой тоже собираются.
- Пойдём и мы, – говорит. – Давай, отец, счастливо, – жмут руки. – Не болей.
- Кать, собирайся, – зовёт сноха дочь. – До свидания, спасибо за угощение. С днём рожденья, – тоже целует.
Уходят. Жена закрывает дверь.
- Выключить? – спрашивает, кивая на телевизор.
- Нет, я смотрю.
Садится рядом.
- Дай мне таблетку, – говорит он несколько минут спустя. – Прихватывает что-то.
Будущее. Хочется ещё, словно пробуя на вкус: Будущее. Растекается по нёбу, обволакивает язык. Стремится вглубь, в тело. Будущее.
Лучше сплюнуть.

В динамике последовательней и яснее.
Хорошо, сфера. Хорошо, телесные обличья и способности. Можно говорить, двигаться, мыслить. Мыслить вряд ли кажется естественной функцией, он проницателен и наверняка не верит в истинность окружающего и возможностей. Но говорить и двигаться – да. При говорить – тоже сомнение, возможно им ощущается гнёт и сдавленность. Впрочем, и лёгкая непосредственность не должна казаться аксиомой, ведь при пределах невозможна безмерность. Двигаться. Двигаться – самое истинное. Сомневается, безусловно сомневается; воля не кажется ему настолько сильной и всеобъемлющей, чтобы приводить в движение собственное тело. Она приводит, однако, и по сравнению с другими функциями представляется наиболее собственной. Я не недооцениваю его, он прозорлив чудовищно, он может обозревать безмерные дали, но он ограничен. Во всех стремлениях и всплесках я перекрываю его замыслы. Он ищет ходы, ищет условия, порой ему маячит надежда, я не отбираю её. Так цельнее и осмысленней: вера, усилие – необходимы движения, последовательные шаги и означенность. Он делает расчёт, я проявляю его – его и возможность осуществления. Он стремится, дерзок – я обрамляю безудержность. Сожаления возникают, разочарования тоже, но усилие следующее явно и вера ведёт к деятельности. Шарит по плоскости, она гладкая, но встречаются выступы. Порой заострённые и колются, но он силён – он не убирает рук. Больно, и ладони покрываются кровавой влагой. Здесь формы, здесь функции. Попавшая случайно округлость приводит к буре эмоций, рассуждения затопляют, но выводы делаются. Угловатые формы вычленяются из цельности, ощущаются одной лишь гранью, а потому вынуждены достраиваться в уме. Тот хочет правильности и размеренности – он достраивает симметрию, по тем же параметрам. Запредельное видится зеркальным, смазанным, но логичным. Он проклинает свою слепоту, но я нашёптываю ему обратное.
«Ты вовсе не слеп».
«Зрячесть – не главнейшее из условий».
«Контуры распознаются иными методами».
«Чувственность приложена, зрение подвластно».
«Ты способен, потому что я позволяю».
Он облизывает губы, закрывает глаза, пытается расслабиться. Расслабиться, а после сосредоточиться. Действуй, действуй! Я всегда на твоей стороне, постоянно в твоей отмеренности, вечно к твоему движению. За спиной твердь и холод, но ведь ты и не оборачивался ни разу. Не оборачивался, не оборачивался, те попытки я не могу засчитать за нарушение, они происходили при несущественных кондициях и не характеризуют ситуацию в полной мере. В более жёстких декорациях, при суровевшем из дуновений, на самой зыбкой из поверхностей, при острейшем из прояснений ты сдерживался всегда. Ты сжимал зубы, сдавливал пальцами боль, отрешался и не позволял ни единому звуку давать повод к моему торжеству. Тебе казалось иначе, ты думаешь, что сбоев было много, неизмеримо много – я не признаю их за таковые. Я не лукавлю, и если бы мог, то так бы и сказал тебе об этом. Ты призван на векторы, ты совершаешь движения. Не многие удостоились этого, не многие.
Вадим проснулся, когда было уже темно. Таня сидела в кресле и под светом настольной лампы читала старый номер журнала «Техника – Молодёжи». Чувствовал себя Вадим неважно: болела голова, тошнило. Даже подняться ему удалось не сразу.
- Что, Новый год проспал? – попытался он пошутить, свешивая на пол ноги.
- Нет, – ответила Таня. – До Нового года ещё два часа.
- А сейчас сколько?
- Ну подсчитай. Если до полночи два часа, то сколько сейчас должно быть?
- Десять?
- Угадал.
- Чёрт, долго я спал!
- Весь день.
- Так плохо себя чувствую... Никогда больше не буду пить снотворное.
- Зато выспался.
- На фиг не нужен такой сон.
Тяжело поднявшись, он проковылял в ванную. Довольно долго плескался там. Таня продолжала читать журнал.
- Такое чувство, – сообщил Вадим, выйдя, – что меня по затылку монтажкой ударили.
Таня шутку не восприняла.
- Меня не били монтажкой?
- Не знаю.
- Представляешь, мне снилось, что я сплю!
- Страшный сон.
- И не говори. Можно вообще не проснуться. Я где-то слышал про это – когда во сне снится, что спишь, можно впасть в летаргический сон.
- Я бы растолкала тебя.
- А ты что сидишь?
- А что мне делать?
- Что читаешь?
- Статью.
- О чём?
- О том, что Луна – искусственное творение.
- Да!? И об этом прямо так пишут?
- Угу. Причём ещё двадцать лет назад.
- Я всегда подозревал это. Она мне давно не нравилась.
- Это лишь гипотеза.
- Я уже верю.
- Что же ты не читаешь журнал, который выписываешь?
- Я не выписываю журналов.
- Я успела заметить. Но раньше выписывал.
- И раньше не выписывал. Эти журналы я нашёл.
- На улице?
- Да. Возле мусорного бака.
- Возле мусорного бака? Да ты чистоплюй!
- Не в мусорном баке, а возле. Там чисто было.
- Притащил и не читал.
- Времени не было.
- Ты есть хочешь?
- Очень.
- Пойдём, покормлю тебя.
Таня была накрашена и хорошо одета. В красивый бордовый свитер, который с момента приезда не надевала ни разу, в чёрную мини-юбку и чёрные же чулки.
- Мы ждём кого-то? – спросил Вадим, принимая тарелку с супом.
- Нет, мы идём в гости.
- К кому?
- К твоему другу Герману.
- К Герману!?
- Ну да, мы же договаривались.
Вадим был удивлён.
- Нет, мы не идём к Герману.
- Почему?
- Я не собирался к нему идти. Да и ты тоже, по-моему.
- Ну вот, – она отвернулась.
- Ты думаешь, он нас всерьёз приглашал?
- Разве нет?
- Нет конечно. Он же пьяный был!
- Не такой уж и пьяный.
- Достаточно пьяный.
- Значит, здесь останемся, тоску разводить... Не знала, что ты такой.
- Какой такой?! При чём тут я вообще? Ты думаешь, он ждёт нас? Он валяется сейчас под столом ни живой ни мёртвый, а жена его тапкой лупит.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю.
Таня обиженно хмурилась.
- Мы не идём к Герману! – объявил Вадим.
- Поняла, поняла. Тогда зачем есть сели? До Нового года подождали бы.
- Ну ты собирай пока. Я так, перехвачу.
Таня еще покуксилась, но через пару минут поднялась собирать стол. Яств оказалось довольно много, и кухонный столик едва вмещал их. Его поставили в зале, у дивана.
- Тут на целую бригаду! – говорила Таня, доставая бутылки. Кроме шампанского, которое хранилось больше месяца, нашлась бутылка вина и шесть бутылок пива.
- Разве это много? – сказал Вадим.
- Мало?
- Мало.
- Больше надо было?
- Больше не надо, этого достаточно. Может, останется даже. Ещё два дня праздничных.
- Ну, у нас хоть две недели. Всё равно никто толком не работает.
- Нет, третьего мы дверь делаем.
- Договорились?
- Всё, железно.
Было несколько салатов. Кроме них рыба под шубой, просто рыба, что-то мясное, картофельное пюре, красивый и пышный торт, а также апельсины и виноград. Такого стола они ещё не накрывали.
- Вот виноград я люблю, – отрывал Вадим от кисти ягоды.
- Подожди! – остановила его Таня. – За стол сядем, тогда уж.
На горячее шли пельмени. Их сварили все сразу – сто штук.
- Ну что, проводим старый год, – предложила Таня.
Вадим не возражал.
- Тридцать штук положила тебе. Не хватит – подсыпешь.
- Хватит.
- Разливай.
- С пива начнём?
- Тебе лучше знать.
Вадим открыл бутылку пива, разлил по бокалам.
- За что выпьем? – взяла свой Таня.
- За нас.
- Правильно. Больше не за кого.
Они чокнулись. Сделали по глотку.
По телевизору шёл фильм. Они смотрели его в полглаза, но и разговаривали скупо. Без десяти двенадцать Вадим взялся за шампанское.
- Вот каждый раз – сказала Таня, – когда наступает Новый год, я почему-то очень волнуюсь. Ты нет?
- Я нет.
- Без буха, без буха! – закрылась Таня руками. – Обольёшь всё.
Вадим открыл бутылку без буха. Разлил шампанское по бокалам.
- А вот почему – не знаю, – продолжила она.
Секундная стрелка отмечала последние мгновения уходящего года.
- Загадал желание? – спросила Таня.
- Нет.
- Почему? Надо загадывать!
- Всё это чушь. А впрочем... сегодня, пожалуй, загадаю.
- Мне не говори.
- Даже не надейся, – улыбнулся он. – Сама-то загадала?
- Угу.
Стрелки сомкнулись с верхней точкой циферблата. Кремлёвские куранты разнесли по квартире свой гулкий звон. Бокалы с шампанским сдвинулись.
- Я люблю тебя, – шепнул Вадим.
- И я тебя, – шепнула в ответ Таня.
Они  поцеловались.
- Мы всё неправильно сделали, – заметила Таня. – Вместо того, чтобы сразу выпить шампанское, стали целоваться.
- Мы сделали всё правильно, – ответил Вадим. – Мне ещё хочется.
- Мне тоже.
- А почему ты села так?
- Как?
- Напротив.
- Чтобы не мешать друг другу.
- А целоваться как?
Они поцеловались ещё. Через стол. Было неудобно.
- Нет, так неудобно, – сказал Вадим.
- Действительно.
- Садись рядом.
Таня села рядом.
- Во, другое дело!
Снова сблизили губы.
Пронзительный звонок в дверь заставил их вздрогнуть.
- Господи! – выдохнула Таня.
Вадим подошёл к двери.
- Кто там? – крикнул.
- Свои! – донеслось с другой стороны. – Открывайте!
Вадим с Татьяной обменялись беспокойными взглядами. Звонок повторился.
Вадим открыл дверь.
- А вот и мы! – раздался пьяненький женский голос.
- А вот и мы! – вторил ему не менее пьяный голос мужской.
Вадим побледнел. Дыхание его участилось, а глаза засветились болезненными огоньками. Таня же, напротив, обрадовалась незваным гостям.
- А-а-а! – встала она. – Это вы! Проходите, проходите! Не стесняйтесь.
- Что, не ждал родителей!? – прорычал Вадиму отец.
- Не ждал, не ждал! – растянув улыбку во всю ширь своего большого рта, грозила ему пальчиком мама. – Что стоишь, как истукан? Не поцелуешь мать?!
Вадим не шевелился. Она приблизилась к нему, встала на цыпочки и чмокнула в побелевшую щёку. Отец тоже полез целоваться.
Потом они целовались с Татьяной.
- Вот она какая! – говорила мать. – А, отец, видишь?
- Вижу, вижу, – кивал папа. – Хороша! Только мы встречались ведь уже.
- Ну, что это за встреча, на улице! В одежде, в шапке – и не рассмотришь толком.
- Да, без одежды она куда лучше! – согласился отец.
- И фигура, и внешность! – продолжала осматривать Таню мама. – Вот она какая красавица! – похлопала она её по попе.
Татьяна застенчиво улыбалась.
- А я! – заметив движение жены, подал голос отец.
- Пошёл вон, алкоголик! – повернулась к нему мать. – Девочек ещё щупать будешь!
- Вы раздевайтесь, проходите! – говорила Таня. – Пожалуйста к столу.
Родители раздевались.
- Вадя! – попросила мама. – Помоги мне с шубой.
- Да сниму я с тебя шубу! – прорычал отец.
- Не надо! – сверкнула очами мать. – Я хочу, чтобы Вадя.
Вадим помог матери снять шубу. Повесил её на вешалку.
- Вот умница! – шепнула она, проходя в зал.
- Пожалуйста, пожалуйста, – щебетала Таня. – На диван.
- А сами?
- Сейчас я с кухни принесу!
Она упорхнула на кухню. Родители уселись на диван.
- Держи! – протянула Таня табуретку Вадиму.
Тот молча принял её.
- Что с тобой? – заглянула она ему в глаза.
Вадим лишь кивнул. Всё нормально, мол. Всё нормально.
Они уселись за стол.
- Ну, блин, сели вы! – замахал на них отец. – Телевизор ни фига не видно.
- Да оставь ты в покое этот телевизор, – осадила его жена. – Какой сейчас телевизор, к сыну пришёл!
Вадим с Таней всё же пересели.
- Ну что же, – осмотрелась мать, – хороший собрали стол. Только горячительного мало.
- Да мы не увлекаемся, – ответила Таня. – Так просто поставили.
- А что тут такого!? – развела руками мама. – Увлекаться этим можно.
- И даже нужно! – поддержал её отец.
- Во! – кивнула она на него. – Специалист говорит. Ну-ка, доставай наши угощения!
- Сейчас, сейчас! – победоносно осмотрел всех папа. – Сейчас.
Из сумки, что держал между ног, он принялся извлекать бутылки и банки. И того и другого было немало.
- Ой, да что вы! – замахала руками Таня. – Куда всё это?!
- Не спорь, – осадила её мать. – Сегодня можно расслабиться.
- Сегодня нужно расслабиться! – рыкнул папа.
- Ах ты, специалист мой! – нагнулась к нему мать. – Специалист, мать твою!..
- Не ругайся!
- Кто ругается?
Таня деликатно посмеивалась на их забавы. Вадим молчал.
- Ты смотри, сынок какой у нас! – продолжала мама. – Женился, а родителям ни гу-гу. А, сынок?! Почему ни гу-гу?
- Забыл родителей, забыл! – качал головой отец.
Вадим оторвал глаза от пола, метнул в них короткий, яростный взгляд и снова опустил.
- А я с вами ещё не знакома, – сказала Таня. – Даже не знаю, как к вам обращаться.
- Меня зовут Людмила Андреевна, – очаровательно улыбнулась мама.
- Меня Таня.
- Твоё имя нам уже известно.
- Да, правильно.
- А меня... – подал голос отец.
- А этого похабника, – прервала его мать, – Вячеслав Андреевич. Он тоже Андреевич, но это не значит, что у нас один и тот же папа.
- А было бы здорово! – прорычал отец.
- Ну конечно, здорово! – передразнила она его – Ещё не хватало, чтобы ты  моим братом был.
Вячеслав Андреевич зашёлся в сиплом и отрывистом смехе. Людмила Андреевна тоже смеялась, глядя на него.
- Ну что! – воскликнула она, обводя всех торжествующим взглядом. – Пить будем!?
- Будем пить! – закричал отец.
- Гулять будем! – кричала мать.
- Будем гулять!
- Работать не будем!
- Не будем работать!
- Наливай, Татьяна!
- Так они не открыты, – заметила Таня.
- Не открыты?
- Э-эх, ё-моё! – издал вздох праведного негодования Вячеслав Андреевич. – Давайте сюда, деятели!
Схватив бутылку водки, он принялся яростно её насиловать. Засунул горлышко в рот, а через секунду выплюнул пробку на пол.
- Ничего, что  он на пол? – кротко взглянула на Таню Людмила Андреевна.
- Ничего, – махнула та рукой. – Уберём потом.
- Разливай, отец! – стукнула мужа по плечу ободрённая мама.
Вячеслав Андреевич скучил стаканы на краю стола и принялся разливать.
- Ой, рюмки достать надо, – поднялась с табуретки Таня.
- Не надо! – взмахом руки усадил её отец. – Мы с матерью из стаканов привыкли.
- Ну что, дрогнем? – схватилась за свой мама.
- Дрогнем, – отозвалась Таня.
- Вадим, держи! – протягивал отец и ему.
Вадим стакан не взял.
- Да блин, не пьёшь что ли? – удивлённо смотрела на него мама.
- Вадим, одну рюмку можно, – науськивала с другой половины стола Татьяна.
Вадим лишь отрицательно мотал головой.
- Ну и *** с ним! – махнул на него отец.
- Как хочешь, – показала язык мама. – Нам больше достанется.
- Ну не хочет, зачем уговаривать? – жалеючи поглядывала Таня.
- Никто и не будет! – воскликнула Людмила Андреевна.
- Больно надо! – вторил Вячеслав Андреевич. – Мы вон с Танюськой ещё пропустим. А, Танюська!
- Ну давайте... – улыбалась Таня.
- Бля! – повернулся отец к жене. – А она оказывается вот такая деваха!
- Да! Да! – кивала мать. – Хорошая девушка.
- Заебись девка!
- Перестань, паскудник!
- А что такого? Если она охуеть до чего хорошая, что же я, молчать должен?
- Можно и поприличней выражения подбирать.
- Ой, ты больно подбираешь!
- Я же не при людях их употребляю.
- Да и при  людях тоже... Кто здесь вообще стесняется, а!? Это же наши дети! Дети, бля, наши! Наша с тобой семья! Твоя и моя!
- За детей! – подхватила призыв Людмила Андреевна.
Все, кроме Вадима, взяли в руки стаканы.
- Так, Вадим, отдыхает, – продолжала мама. – Мы втроём, три-четыре!
Выпили.
- Закусить, закусить! – командовала мама.
Потянулись к закускам.
- Закусить – самое главное! С хорошей закуской литры можно выпить.
- Это точно, – кивал Вячеслав Андреевич.
- Соси срочно! – гаркнула жена и, повернувшись к Тане, зычно засмеялась. Та тоже не могла сдержать смех.
- Э-э, а меня ещё паскудником называет!
- Да потому что ты паскудник и есть!
- С чего это?
- А вспомни-ка, что на днях от меня требовал.
- Что требовал?
- Ну вспомни, вспомни.
- Не помню.
- Ну тогда-то, у Веремеевых, приставать ко мне начал.
- А-а, это!..
- Что, вспомнил?
- Я требовал своих законных прав!
- Ни хрена себе права!
- Это мои законные супружеские права!
- А *** тебе вместо прав!
- Во! – бегал глазами от Татьяны к Вадиму отец. – И я похабник ещё!
- Похабник и есть!.. Танюш! – нагнулась к Тане Людмила Андреевна. – А ты у Вадима в рот берёшь?
Татьяна смутилась.
- Только честно! – прорычал Вячеслав Андреевич.
- Ну да! – ответила она кротко.
- Во! Во! – завопил отец. – Слышала!
- Ну так это ж Вадим, а не ты, долбоёб этакий! У него бы и я взяла.
- Просто Танюша понимает мужскую сущность, – рычал отец. – А ты ни *** не понимаешь!
- Ты больно много понимаешь! Маразматик хренов.
- Не берёт у меня!... – обводил всех обиженным взглядом Вячеслав Андреевич.
- И не возьму! – отвечала жена.
- Ну и *** с тобой!
- Вот у Веремеева возьму, а у тебя не возьму.
- Да бери у кого хочешь!
- Я, кстати, видела у него.
- Эка невидаль!
- Он на лестнице пьяный ссал. Какой у него ***на!
- Да ну, скажешь тоже. *** как хуй.
- Ну, побольше твоего!
- Дело не в размерах.
- У него и симпатичнее.
- Эх, бля, дура! – качал головой Вячеслав Андреевич. – Так бы и убил тебя!
- Это я тебя убью скоро. Доведёшь меня как-нибудь и убью.
- Мне жизнь свою не жалко.
- Да, никчемная у тебя жизнь!
- Обыкновенная жизнь.
- Гнусная жизнь! Связалась с тобой только...
- Связалась, значить терпи! – провозгласил отец. – Ну что, ещё по одной?
После нескольких опрокидований веселье развивалось ещё более непринуждённо.
- Ах, какая песня! – вскочила с места  Людмила Андреевна. – Не могу её слушать сидя!
Она вскочила и закружилась в ломанном и диком вальсе.
- Таня! – позвала сноху. – Пойдём танцевать!
Таня присоединилась к ней. Они обвили друг друга руками.
- Ах ты моя невестушка! – целовала её в губы свекровь. – Ах ты моё золотце!
Таня не сопротивлялась поцелуям.
- А давай взасос! – крикнула Людмила Андреевна.
- Давайте, – ответила Таня. 
- На ты, на ты меня называй!
- Давай!
Они сблизили губы и засосались. Людмила Андреевна трогала Таню за грудь.
- Мы два гомика на Бродвее, – сказала мама томно, разнявшись. Засмеялась тут же. Татьяна тоже смеялась.
- А давай посмотрим на тебя без этого?! – дотронулась мама до свитера.
- Посмотрим, посмотрим! – закивал Вячеслав Андреевич.
- Заткнись, ублюдок! – осадила его жена. – А? – повернулась снова к Тане. – Мне так хочется посмотреть на тебя.
- Но... – косилась Таня на Вадима.
- Хорошо, я первая начну.
Она отстранилась от Татьяны и стала раздеваться.
-    Просим, просим! – захлопал в ладони Вячеслав Андреевич.
Голая Людмила Андреевна трясла обвислыми грудями.
- Танцевать! – орала она. – Всем танцевать!
- Подхватив Таню, Людмила закружилась с ней по комнате.
- Класс, да! – кивал отец Вадиму.
Тот продолжал смотреть в пол.
- Раздевайся, Таня, раздевайся! – кричала Людмила Андреевна. – Это так здорово!
Татьяна стягивала с себя юбку.
- На столе! – завизжала свекровь. – На столе хочу танцевать! Подсади-ка меня!
Вячеслав Андреевич, ухватив жену за бока, помог ей залезть на стол. Опрокинув несколько бокалов и наступив ногой в салат, Людмила Андреевна задвигала бёдрами.
- Танюша, сюда давай! – орала она.
Татьяна снимала свитер.
- Давай, давай! Живей!
Она наступила на край стола. Бутылки, тарелки, стаканы – всё полетело вниз. Людмила Андреевна грохнулась задницей об пол. Шум стоял неимоверный.
Лёжа в груде разбитой посуды, она ржала во всё горло. Вадим вскочил с табурета, нагнулся к матери и, схватив её за волосы, процедил сквозь зубы:
- Чтобы через мгновение вас здесь не было! Ясно!?

- Чувствую.
- Что?
- Ощущаю.
- Что?
- Понимаю.
- Ничего не слышу.
- Я всё понял.
- Ты всё понял?
- Я понял!
- Ты понял.
- Он есть, он здесь!
- Он?
- Да, он самый.
- Тот, который...
- Именно!
- Где же он?
- Он внутри!
- Внутри чего?
- Внутри меня!
- Это возможно?
- Это есть.
- Ты видишь его?
- Я чувствую.
- Это чувство?
- Это чувство.
- Ощущение?
- Да!
- Боль?
- И боль тоже.
- Он внутри?
- Он внутри.
- Говорит, шепчет...
- Безмолвствует.
- Внушает.
- И это.
- Что именно?
- Мне трудно.
- Трудно понять?
- Да.
- Это непонятно?
- Не всегда.
- Сложно?
- О, да. Они сложны, эти импульсы.
- Параллели.
- Кажется.
- Параллели?
- Так видится.
- Утроба.
- Что-то вроде.
- Он тяжёл, колюч.
- Он колюч и тяжёл.
- Он шевелится?
- Шевелится.
- Ты чувствуешь?
- Не всегда. Я думал...
- Шевеления?
- Да. Думал, другое.
- Не связанное?
- Только моё.
- Собственное.
- Моя сущность.
- Сущность.
- Но это не то.
- Он.
- Он!
Бежевые лепестки в отдалении колышутся робкой дрожью, руки же спокойны и тверды, лиц не видно. На ладонях прожилки и мимолётные вены. Вспыхивают и тут же гаснут. Формируют рисунок. Уловить не просто, но возможно. Вот он, вот: смыкающиеся линии и круги. Значимость. Взглянуть и понять. Подняться, выбрать направление и шагнуть. Посредине лиан, вязкие травы обволакивают ноги. Почва влажна – так и хлюпает под ногами. Солнце над головой, прерываются лишь осколки. Звери пугливы, но ждут. Не к вам, кроткие, не к вам. Расстояние исчислить пытались предшествующие, тишайшему удалось, но то лишь легенда. Впрочем, верят, верят. И будто свиток, и будто строки, и будто буквы. И будто знание. Истёртая брусчатка. Когда-то площадь, но сейчас фрагменты. Повсюду выбоины. Несколько сот – достаточно, позволительно. Края не видно, может и нет, и как-то дымчато и пугающе. Не туман, не испарения. Вступить. Белое, снова белое. Повсюду белое и не может не радовать. Но душно. Пот не просачивается и кожа суха. Вверху темнеет. И даже задрав голову, не улавливаешь ни знака. Должны ли, обязаны ли? Должны, обязаны. Ждут, помнят. Готовятся в нетерпении и истоме. Движемся, праведные, движемся. Время послушно, оно доставит. Пусть без попыток и колыханий, без единой подвижности. На сумерки приложены, заглядывают за ширмы и делятся впечатлениями. Разводы, случаются помутнения и даже мрак, но ветра сдувают наносы. Вот двери, вот рукоятки. Бронза и рисунки тоже. Доблестный, поражающий порождение впадин – вот нацеленность, сила. В себя, конечно же в себя. Просто толкнуть и не стучаться. Жар уже близок, опаляет кожу и мгновения решают исходы. Здесь, отрешённые, с вами! Вступаю.
- Многомерность.
- Линии расходятся.
- Удаляются.
- Плоскости.
- Движение.
- Статичность.
- Всё же движение.
- Разрозненность.
- Блоки.
- Блоки?
- Стеною.
- На середине?
- Они выезжают.
- За сводом?
- И могут вставляться.
- Кроме.
- Между.
- Срочно.
- Ответственно.
- Порознь.
- Рядом.
- Я тоже.
- Ты тоже?
- И я. Я.
- Я нет?
- За гранью.
- Подождать.
- Не время.
- Оглянуться.
- Не мне.
- Призраки.
- Нет.
- Дыры?
- Дыры.
- Оторопь.
- Испуг.
- Ты дрожишь.
- Просто испуг.
- Дотронься.
- Не хочу.
- Всего лишь раз.
- Не могу.
- До меня.
- Нет.
- Это память.
- Да, да, память.
- Сгустки, кружение.
- Восторги.
- Вспышки.
- Взрывы.
- Она мстит.
- О, да.
- Но и тишина.
- Порой.
- Повсеместно.
- Не сразу.
- Тревожно.
- Но настойчиво.
- Сырость.
- Нет, нет.
- Снова влага.
- Лишь испарения.
- Дым.
- Лёгкие струйки.
- Лёгкие?
- Совсем невидимые.
- Я могу?
- Входи.
- Это шаг.
- Это вызов.
Бледные, на ступенях снова – ползучие лилии растут и бутонами упираются в ноздри. Получили предназначение, но черви сомнений колышутся в слабых телах, а потому высказываться склонны осторожно и порой отрицают необходимость участия. Я послушен, я расчётлив, я значим. Я взирает сквозь растерзанные полотна и делает знаки. Я подарит строение и оставит пространство для движений. Взмахами, метанием – липкость гасит и, обволакивая, застывает. Так лучше, проще, так и хотел, но если бы сразу. Изначально и без вариантов. Теперь поздно – теперь выберешься, и снова к разрядам. К бурлящему току за жжением. И касаниями, и дуновениями – пусть все вокруг, пусть без спокойствия и тишины, пусть без малейшего отдыха. Ибо вступление обязывает и никому не позволено прятаться в скорлупах, когда наступает момент отрешения. Потом расслабитесь, исторгните вздохи и проклятия, но сейчас внемлите. На перекрёстке, у вершин, все направления сходятся в этой точке, тут и встать. Бесконечная линия, ещё не верили, когда говорил, что начертит. Просто смыкается – и без конца. Возражение веско – и без начала, создатель, и без начала! Я подбирает оставленное, я весел, хоть и кажется равнодушным. Я открывает забрало и можно увидеть чёрные зрачки. Я не тревожит, а лишь дожидается обрыва. Так по возвышениям, по всходам – после вниз, к той же плоскости, но на другой отмеренности. Они непослушны, островки созерцаний, и под единый периметр не выстраиваются. Да и высоты занимают разные. Графики образуют кривые и общую меру не отыскать. За схождением сторон следует спайка и лучше бы, если крепче. Удары ожидаются неистовые и в случае прорыва не спастись.
- Он может.
- Вступить?
- Сюда.
- Прямо так?
- Прямо так.
- Шаг за шагом.
- Степенно.
- Нервно.
- Степенно.
- Жгуче.
- Степенно.
- Алчно.
- Может быть.
- Выйти.
- Наружу.
- Сказать.
- Именно!
- Как второй.
- Как единственный.
- Первый?
- Похоже.
- Ждёшь.
- Жажду!
- Он же?
- Вздор!
- Но он?
- Обязан.
- Обязан ли?
- Со мной.
- Ты стоишь.
- Я стою.
- Зовёшь.
- Зову!
- Он внутри.
- Где же ты?!
- Не слышит.
- Я жду тебя!
- И совсем не желает.
- Ты обязан!
- Горд.
- Ты обязан выйти и сказать.
- Дерзок.
- Я хочу!
- Нем.
- Я прошу!
- Властен.
- Я требую!
- Тише...
- Громче!
- Что если...
- Громче! Яростней!
- Он может...
- Ненависть!!!
- О, нет.
- Это ненависть!!!
- Не надо.
- Я чувствую ненависть!!!
- Зря.
- Клокочущая ненависть!!!
- Поздно.
- Ненависть!!!
- Может, вовсе нет?
- Но ты обязан!..
- Вовсе...
- Где ты?!

- Я здесь, – сказал я, выступая на свет. – Ты искал меня?
Он смотрел на меня жадно, безумно, страстно. Я ждал.
- Ты есть, – растянулись его губы в улыбке. – Я всегда знал, что ты есть. Мне многие давали понять, что ты не существуешь. Многие и многое. Но я всегда верил, что ты есть. Я чувствовал тебя.
- Ты прав, – ответил я. – Я всегда пребывал рядом с тобой. Я был твоим поводырём. Твоей совестью, твоим сознанием.
- Ты не нужен мне. Ты – чуждое. Ты насаждён извне, я способен существовать без тебя.
- Я – твоя вера. Твоя любовь. Твоя ненависть. Я – твой стержень. Ты не можешь существовать без меня.
- Я есть то, что я есть. Я – сущее, значит, един и целостен. Я могу быть один и быть значим.
- Ты собираешься уничтожить меня?
- Именно!
- В таком случае ты должен понимать, что я не простое создание, имеющее вероятность конца. Меня нелегко убить.
- Я понимаю это.
- Но всё же рискнёшь?
- Да. Я знаю, как умертвить тебя, – он улыбался дрожащими губами. – Знаю.
- Не поделишься?
- Есть один верный способ. Если засунуть руку тебе в пасть, засунуть глубоко, а потом, ухватившись за внутренности, вывернуть тебя наизнанку, то ты исчезнешь. Потому что с обратной стороны ты – пустота.
- Мило, – попытался я улыбнуться, отступая назад.
Он не дал мне времени. Его рывок был стремителен и яростен – он повалил меня на пол. Я закрывал лицо руками, но злость, исходившая от него, обжигала. Он отвёл мои руки и приблизил ладонь ко рту.
- Подожди! – шипел я. – Мы сможем всё уладить. Договориться. Мы сможем жить мирно и счастливо.
Он не слушал меня. Движение руки неумолимо. Она погружалась внутрь.
- Сейчас! – брызгал он слюной. – Совсем немного!
- Вадим! – трясла его за плечи Таня. – Вадим, что с тобой?!
Он обернулся – так резко, что она вздрогнула.
- Что?
- Вадим, не пугай меня! – по её щекам бежали ручейки слёз. – Мне страшно, я не могу видеть тебя такого.
Он осмотрелся.
- Где он? – спросил, поднимаясь на ноги.
- Кто?
- Тот, кто был здесь.
- Здесь никого не было!
Недоумение на лице Вадима сменялось недоверчивой радостью.
- Он исчез?!
- Здесь никого не было, Вадим! – плакала Таня.
- Он исчез! – торжествующе оглядывался он по сторонам.
- Вадим, боже мой...
- Он исчез!!! – завопил он дико. – Исче-э-э-э-ез!!! Ты понимаешь, он исчез! Его больше нет, я убил его!
Таня прятала лицо в ладонях.
- Его нет, – смотрел Вадим на стены широко открытыми глазами. – Он умер.
За окнами торжествовала ночь. Город пил и гулял. С улицы доносились крики и пьяный смех. Люди радовались. Стрелки часов продолжали отмерять течение времени, тишина дробилась на сонмы звуков, пустота безмолвствовала и ждала.
Я умер.


                Эпилог

Пьяные и усталые, Вадим с Таней спали на диване. Сил доползти до него едва хватило, они лежали в весьма неестественных позах – распластав тела по диагонали. Громко сопели. Время было предутреннее, но в комнате это не ощущалось. Здесь было темно.
Вадим спал очень беспокойно. Тело покрылось потом. Влага скапливалась на лбу и кривыми ручейками устремлялась к подушке. Это заставляло его морщиться и болезненно вздрагивать во сне. Он был очень бледен сейчас: какой-то мертвенной бледностью, с оттенками синевы. Веки, те и вовсе набухли опухольной темнотой и казались загнивающими и отмирающими. Неимоверно громко стучало сердце – этот стук даже пугал.
Вдруг он открыл глаз.
- Ты всё-таки вернулся, – произнёс хрипло, взглянув на меня.
- Я не могу умереть, – отозвался я.
- Очень жаль, – прохрипел он снова. – Я ужасно расстроен.
- В реальности, подвластной мне, отсутствует смерть. Лишь жизнь, вечная непреложная жизнь царствует здесь. От её милости никуда не деться.
- Это страшно, – он перевернулся на спину. – Жить, жить, и не иметь надежды на завершение, на конец.
- Это просто условия существования. К ним вполне можно привыкнуть.
- Что же будет теперь?
- С тобой?
- Да.
- Ничего. Ты продолжишь жить.
- А с ней?
Я перевёл взгляд на Таню.
- И она продолжит жить.
Он смотрел в потолок, не на меня. Смотрел широко открытыми глазами.
- Даже я, – усмехнулся я, – продолжу существование.
- Да, – кивал он, – да. Мы начнём всё сначала?
- Придётся.
- Ты добр.
- Да, мы не те сейчас. Мы уставшие и вялые. Мы дремлем.
- Можешь начинать.
- Я могу дать тебе передышку.
- Не надо. Начинай.
Я помолчал.
- Ну что же. Итак:

Было сумрачно...