learning to fly

Нет тела, нет и потребности в нем; есть только энергия, душа или дух, - они, сдавленные в нить, сдавленные воплощением из необъятного. В нить, танцующую впереди и сзади.
Нить, шевелящуюся рывками где-то в недосягаемости.
Нить за мгновение силой ввергла в себя окружение и взорвалась светом.

_________


Вода сжигает кожу как пламя. Ветер – москитьера, и песок влетает в глаза, отвлекая горы.
По реке плывет плот из бродивших в лесу деревьев. На нем сидят люди, отдыхавшие в ужасе, дрожавшие от добра. И плывут к водоваду, который тает бездной галлюцинаций, бездной истории.

_________


Впереди возникло ветхое и печальное, словно кладбищенский склеп, серое здание. Кажется, что ему сотни лет, но сохранилось оно хорошо, как после постройки. И цвет его не просто серый, а какой-то бешеный, темноватый, с легкой синевой; цвет его тихо и глухо кричит, он ровный, не однородный, такой, как звон.
И дом этот никак не волнует, хотя и должен ошеломлять. Просто понимаю, что этот дом – мой собственный кусочек настоящего, который выбивает связь – долгожданное и знакомое, приглушенное и безысходное, замазанное водорослями чувство.


«Это – мой дом. Я жил в нем, не один день, не месяц и год... Всегда.
Жил, но по-настоящему никогда там не был, не оставался. Смотрю сейчас на него и кажется, что я – это старик, исковерканный судьбой и не увидевший молодость, кажется, что я абсолютно неуместен в жизни, познал прелесть старости нахально рано.
Я смотрю на свой дом, его окружение, и с досадой понимаю, что земля вокруг, но не здесь, погрузилась в весну, уже восстановила свое безумное великолепие, вспомнила запахи и звуки. Вокруг, это произошло вокруг, продолжается везде, но не возле этого дома, моего дома.
Почему?
Я вижу древний неухоженный сад грязно-зеленого цвета. Он, действительно, пропитан листьями, травой, но два крыла дома, мощные и неприступные, так и не впустили энерегию оживления, и сад только обманывает.
Все искусственно, а говорит, что естественно.
И Солнце светит так, словно отражается в зеркале и прилетает осколком в глаза, убивая зрачки .
Смех... И сад.
Здесь и листья, и некое тонкое ощущение недавно пошедшего дождя, ловко витающее среди воздуха и запаха камелии, которого нет».


Непонятным сохраняется то нечто, в котором вмещается сборище вещей, событий и чувств – мир выглядит совершенным и пустым, пустым и одновременно переполненным некой смазливостью, и это – вакуум, который продолжается в каждой частичке.
В нем – в мире – не предусмотрен некий стержень, то, без чего, например, человек похож на кусок мяса с костями, на труп. Стержень, привыкший создавать искорки, дающие движение и смысл.


Я смотрю на этот дом, а он меня не пугает. Хотя любой человек, любой нормальный человек, бросив даже клочок взгляда на него, будет бежать прочь, сжимаясь от ужаса так же, как мокрая губка в сильной руки. Бежать и бежать, кричать так, как вытекает вода из динамиков возле наводнения.
Улыбнулся... Бессмысленно.


«Перед домом, надменно созерцая дали, лежат на своих каменных возвышениях два льва такого же, как и дом, цвета, но совсем не интересного. Как мерзко они угнетают и без того несвободную округу!
Я смотрю на них сверху и... Боже мой! Они – живые.
Живые, хотя, на самом деле, сделаны из причудливого каменного материала, похожего на изрезанную звериную шкуру. Поразительное сочетание: львы смотрят куда-то за горизонт, пытаются проникнуть взглядом в совершенно неоьозримые территории и при этом спят.
Я беззвучно летаю, не прилагая усилий. Нечто держит меня, но меня, на самом деле, нет. Я не вижу никакого тела. Странно, как я могу ощущать себя человеком? Я – только лишь сознание. Я – это...
Нет, неправда, я – человек. Плевать на все. Что впереди?
Никто не отвечает, но кто-то зовет меня. Я слышу свое имя, но понимаю, что оно – чужое. Я не...
Я медленно и уверенно приближаюсь к дому, к своему дому.
Позади, где-то очень далеко, на секунду показался лес, настоящий и живой, река, поблескивающее в своем рассвете Солнце. Как на картинке. И никаких чувств, кроме равнодушия к этому красочному виду. И бегущая строка говорит о сожалении.
Я приближаюсь к дому. Вот, уже видны разваливающиеся и не запертые, но чертовски надежные и крепкие двери, коричневые, с кусками краски... Любой уместный человек может войти сюда свободно, хотя вряд ли станет желанный гостем; а некоторых людей сюда даже хотели ввести, я хотел.
Впрочем, гости больше не приглашались и не ожидались, и так было уже давно заведено.
Наглухо заколочены ставни в окнах первого этажа, так, чтобы никто не мог незаметно пробраться внутрь, не через дверь. Заколочены старыми посеревшими от дождей досками и вызывают странное чувство – чувство какой-то древней деревянной тоски, смешанной с неотвратимостью чего-то в будущем, чего-то пока неизвестного.
Как защемило сердце! Оно прижалось к груди, и кожа явственно ощутила кости ребер, не гладкие кости, какие-то шершавые. Как все-таки мало там, внутри, пространства! Зато безграничны вместимость и возможности, точно как и все в мире...»


На мгновение все повисло в паузе, вскоре разорванной еще одним взрывом света, возникшего из неоткуда. Он недолго продолжался на полотне существования и сменился такой же расстановкой окружения, что была раньше. Но перед тем секунду прожила тьма.
Совершенно неожиданно взгляд метнулся влево и меж серых стен каких-то чудных строений со смехотворно-ужасными фигурками-химерами, отметил ослепительно белый фасад здания, сразу мною узнанного, узнанного так быстро, что удивление ударило молотом. Этот фасад – такой неестественный и даже издевательский на фоне серых от безысходности стен соседних домов, такой уродливый, что отврщение к нему абсолютно в могуществе, способно стать импульсом к любым свершениям.


На секунду вновь явился мрак, исчезнувший после того, как открыл глаза, которых, на самом деле, не было. Они остались в другом мире, но прекрасно исполняли свои функции здесь, словно и не отлучались никогда. Поразительно сильно в груди защемило сердце, которого тоже не было, защемило так, что захотелось согнуться, прижав к нему – к сердцу – руки.


«Что передо мной?
Где я?
Стою в маленькой комнатке со вздорным цветом стен, которые неизвестный мастер измазал краской грязно-голубого цвета, почему-то очень популярной в домах умалишенных и в некоторых учреждениях, измазал чуть выше, чем до середины. И потолок здесь настолько низок, что голова вот-вот о него ударится. Хочется пригнуться, но я – это лишь сознание, головы нет.
Поперек комнаты, в самой середине, стоит кровать, стоит она так, будто кто-то ее специально заставил постоянно мешать, уничтожать любое движение в комнате. А рядом с ней – уродливая тумбочка с единственным, да и то с закрытым ящиком, - тумбочка в своих недрах скрывает нечто одновременно интересное и скучное, нгдосягаемое и близкое. Я могу,  конечно, это “нечто” достать и рассмотреть, но не делаю этого. Не хочу.
Странно – сам и не заметил, как в руке оказался стакан, с виду тяжелый и массивный, но исключительно невесомый, наполненный чем-то особенным и вкусным.
Ужасно хочется пить. В горле пересохло так, что голос практически исчез. Губы стали тяжелыми; кажется, скоро начнут трескаться от сухости и невидимой жалящей соли.
Но ничего же из этого нет... Нет у меня тела. Я – это...
Как так может быть?
Теперь я вижу свои руки, но они – обман. Вижу тело – обман. Голос, сердце – все обман».


Здесь по-настоящему ничего не существовало. Все здесь сохранилось пьяным воспоминанием о млих собственных выдумках.


Стакан выпал из руки, выронив из себя напиток на потертый дубовый паркет, который сразу же высох, а я это и не заметил. Я закричал.
Постепенно крик стал глухим хрипом, изредка его разбавляли всплески голоса.
Замолчал. Ничего не изменилось. Подошел к окну. Посмотрел вдаль, туда, за стекло, и увидел лес, все тот же, реку, все ту же, и поблескивающее в своем рассвете Солнце. И этот уже известный вид, теперь вполне привычный, сразу не вызвал никаких эмоций, но затем, спустя несколько мгновений, что-то в памяти горячо отозвалось жжением глаз.
Взял телефон и позвонил. Трубку на другом конце (или на другом начале) связи долго не поднимали, но свершилось: собеседник все-таки появился. На моем лице засверкала улыбка; я говорил, но не думал об этом. Слова слетали с языка как-то автоматически.
Телефон цвета запекшейся крови стал вдруг совершенно очевидно сочетаться с хрустальной пепельницей, наполненной смятыми окурками, пеплом, и оттого сильно потускневшей. Она стояла на подоконнике, четко выделяясь на фоне застекольного пробуждения природы, рассвета. Ее хрусталь уже успел израсходовать весь свой блеск, мутнел, но сохранял еще интерес. И заключался этот интерес в единственном желании: как можно быстрее разбить старый оформленный кусок хрусталя.
Я продолжал говорить по телефону и вертел им так, чтобы шнур не убегал слишком далеко от пепельницы, все время лежал рядом с ней. Они похожи, как-то тихо похожи, так, что и не увидишь сразу этого. Не увидишь: хрусталь и кровь, точно как алмаз и война.


«Здесь накурено.
Но я не курил, и дыма сигарет в воздухе тоже нет. Кажется, что совсем рядом, здесь, был кто-то курящий. Но кто?
Кажется, что кто-то зашел сюда совсем недавно, на минуту вышел, скоро вернется и останется. Кто-то, кого я знаю так мало, что даже не замечаю сейчас. Кто-то, кто рядом со мной останется навсегда».


Странно: я произносил все эти слова и одновременно продолжал говорить по телефону, а мой собеседник на том конце (или начале) связи проигнорировал мои отвелеченные слова, будто бы я и не говорил ничего.
Телефонный разговор был совсем скучным, немного угнетал и вместе с тем радовал, хоть как-то еще связывая меня с миром. Провода делились небольшим счастьем.
С телефоном в руках я пошел по коридору. Несколько шагов – и в окне справа, в другом окне, увидел все ту же картину, что и в окне в комнате: лес вдали, река, Солнце, поблескивавшее в свем рассвете, - это теперь почему-то сильно меня удивило, удивило неожиданнностью, неожиданностью отсутствия любых изменений. Удивило и заставило пошатнуться от ужаса. Как можно было не видеть всего этого раньше! Как могут не видеть другие!


«Как они похожи!
Эти рисунки за стеклом... Мерзкое постоянство...
Самое противное, что окружающая жизнь – это жизнь, которую подменили рисуками.
Говорят, что этот второй вид – совершенно новый, именно тот, желанный. Врут. А все им и в это верят.
Но скоро все будет другим!
Я замер, замолчал, а мой телефонный собеседник этого не замечает. Продолжает что-то увлеченно рассказывать. Но разве можно сейчас тратить время на разговоры? Пустая болтовня о всякой ерунде. Почему все молчат о том, что за этим окном, за тем окном?
Почему все молчат о том, что эпоха не ушла?
Как можно игнорировать эти издевательства? Ведь они касаются всех...
Никто не может остаться непричастным. Непричастными бывают только мертвые, а те, кто сейчас пытается остаться в стороне, рискуют стать мертвыми. Потому что вселенная не терпит равнодушия и отрешенности; таким людям она готовит новый старт и разрывает все связи с настоящим миром.
Но хватит возмущаться этим, хватит обдумывать и обсуждать сложившееся.
Достаточно!
Я не могу ждать, и другие не должны. Необходимо быстрее пробовать изменить все, все совершить, чтобы наш мир, этот мир, стал таким, в котором возможно счастье. Любое счастье – поощряемое и пресекаемое, принимаемое и покрытое презрением, громкое и тихое, и плевать, сколько людей смогут дожить до этой возможности.
Вперед!
Вперед... Но что там дальше, в доме?
Странно – был здесь неисчислимое количество раз, а так и не смог понять, чем же наполнено это место. Оно по-прежнему сохраняется почти неизведанным, несмотря на свою полную обыденность для меня. Именно обыденность, но не примитивность. Это – разные вещи, и только дураки думают, что они – одно и то же.
Я иду дальше по коридору, плотно закрытому узкими стенами и низким потолком, и думаю о том, как их сломать. В руке – телефонная трубка, уже не ограничиваемая длиной спиралью закрученного черного провода.
Вышел в какое-то помещение, непонятное.
Дико неправильно расположены комнаты в этом крыле, правом крыле, нашего дома!
Кажется, что, на самом деле, нахожусь в гостинице. В плохой гостинице с дешевыми номерами и навсегда уснувшим администратором.
В руке – телефонная трубка, но я ничего в нее не говорю. И этого никак не замечают на другом конце (или начале) связи.
Смотрю налево – открытая ванная комната. Ее обстановка почему-то напоминает кадры из какого-то фильма об Америке 60-х годов, она сохраняет в себе тонкий аромат того времени. Да и старенький радиопремник, расчитанный на поимку всего лишь нескольких волн, воспроизводит какую-то мелодию из той страны. Слушаешь и видишь пустыню, дорогу, одиноко мчащуюся машину и ветер.
Кажется, что этот радиоприемник работает абсолютно самостоятельно, даже не подчиняясь воле людей, нажимающий кнопки. Просто сам включается, когда захочет, и выключается точно так же. Его бежевые контуры с примесью черного и зеленого показывают дряхлость, но гордую дряхлость, вычурную, с лоском. Словно какой-то старик, предчувствуя смерть, пытается вновь ощутить себя юным и бодрым. Необычная вещь.
Необычная ванная комната, точно такая, как далекая страна.
Интересно, зачем прямо над ванной делают окошки, которые потом все равно завешивают шторками?»


Вдруг ванная стала наполняться водой легкого желтоватого цвета с сильной примесью зеленого и ребристым волнением.
Цвет такой вызван совсем не несвежестью, а окраской самой ванной, стен, покрытых блестящим кафелем из миндаля.
Почувствовал грандиозно-сумасшедшую свежесть, окатившую сильным ударом, я почувствовал себя наконец-то хорошо.


«Пить, пить!
Пить эту воду! Немедленно! Всю, без остатков! Всю, до последней капли!
Но нет. Не могу.
Она – смерть. Смерть той страны».


Вынырнул из темноты, внезапно поглотившей все, что существовало в том моменте. В руках еще была телефонная трубка, теперь окончательно навсегда без провода, но из которой по-прежнему доносились какие-то слова и смех.
Не слушал и не отвечал.
Лежал, подогнув под себя ноги, подогнув непривычно и неестественно. Казалось, что в такой позе должно быть, по меньшей мере, неудобно, даже больно. Больно, но по-другому, не так, как всегда.


«Что со мной?
Куда постоянно пропадает все то, что я ценю в своей жизни? Почему все хорошее стабильно не сохраняется? Все исчезает, не предупреждая и не намекая...
Боже мой...
Там, наверху, прямо надо мной, на внушительном возвышении из камня серого, черного, синего – непонятного цвета и структуры, там – основание какого-то необъятного монумента, который не стоит незыблемо, а шатается под порывами ветра, ураганного теперь ветра...
Он скоро упадет... Упадет сейчас... На меня... Упадет, навсегда похоронив под своим безумным весом, весом равнодушного давления...
Вот она... Смерть...
Здравствуй...
Вижу твой оскал... Белоснежные острые зубы уже расплылись в бескомпромиссной улыбке, ожидая совпадения с моментом уместности...
Но я не хочу!
Не могу!
Я буду жить!
Что это? Моя голова, оставаясь неподвижной, мысленно бегает по углам и закоулкам, что-то ищет, а сердце скачет в груди, руки дрожат и не слушаются, пылают щеки...
Никак не могу управлять собой, управлять так, как раньше...
Боже... Я теперь не одно лишь сознание, я – это настоящий человек, и тело мое – абсолютная реальность... Я – здесь...
Значит, и погибать уже нет смысла... Нужно жить! Но...
Я чувствую себя младенцем, но уже немощным, стариком, но глупо юным...
В руке – телефонная трубка. Я кричу в нее то слово, которое призвано призывать спасение, но бесполезно... Оно, как всегда, просто почти убило надежду.
Телефон исчез.
Я замер. Замер и понял, что нечто неведомое успело остановить движение. Все стало окаменевшим и живым мертвым, даже ветер и эрозия не избежали влияния этой власти. Все, что трепетало... Все, что угрожало... Застыло.
И мир не желает даже пошевелиться... Хотя, может, и желает, но не может...
Способен двигаться, жить только я, один...»


Приподнялся и увидел, что нахожусь в одном из тех львов, лежавших перед входом в дом, властно созерцая дали. Теперь они – львы – были мертвыми, действительно каменными.


«Странно – во льве, в том, в котором я сейчас, кем-то сверху проделано углубление, похожее на ванну, состарившуюся, покрытую трещинами желто-зеленой эмали. Стенки ее – неровные, металлические, отвратительные, с кучей вмятин, - они сохранились поразительно сухими, будто воды в них и не было. Зато там появилась дикая пустота...
Приподнялся выше и оперся о дно предплечьями. Теперь уже все окружение можно было совершенно ясно и четко осмотреть.
Передо мной все так же возвышается дом, но уже не ветхий и не печальный, а просто пустой. И сад в его объятиях превратился в свободный лес. А в воздухе изменилась некая субстанция, летучий эфир, хранивший в себе смысл природы. Это проявляется в сильном запахе недавней грозы и в звуках чистой и оттого сумасшедшей тишины – в свидетельствах паузы перед оживлением и обновлением.
Посмотрел туда, где еще несколько мгновений назад обитала смертельная опасность быть заживо погребенным в куче монументального каменного хлама...
Вижу устало возвышающийся некогда величественный монумент, сохранивший в веках изображение, хоть и не правдивое совершенно, но понятное толпам, - изображение какого-то человека, правителя, почему-то держащгно в руках каменный крест. Взгляд этой статуи, грустный и подавленный, но не лишенный надежды, - взгляд направлен вперед, за реку, в сторону Солнца, неизменно блистающего в своем рассвете. С вершины холма, выского, грязно-черного, сырого, с перемерзшей и оттаявшей землей, - с вершины живой разум этого монумента, не обращая никакого внимания на голые в разгар весны деревья, - разум осознает все и пронзает искрами.
На голову этой живой статуи свиньи надели корону из черных на фоне света вокруг строительных лесов, - совершенно нелепую корону. Она поразительно сочеталась с таким же нелепым, а еще и глупым, и ненужным, злым крестом в руках статуи...»


Наблюдая такие сочетания, я улыбался, подавляя отвращение. Хотя, может, то – не улыбка, а просто отблеск Солнца в рассвете...
Сидел и наслаждался свежестью послегрозового воздуха, влагой на, наконец, оживших весенних листьях, и не замачал, как возвращалась жизнь, и возобновлялось движение.
Совершенно определенно: люди вокруг пробуждались ото сна, выкинувшего их на долгие годы из участия и жизни. Они теперь – свободные, и жаль, что их так мало осталось среди живых...


Меж серых стен дома со смехотворно-ужасными фигурками-химерами все так же великолепно блистает белый фасад здания, которое теперь не вызывает отвращения, а дарит радость. Что-то в нем изменилось, что-то внутри. Изменилось не так, как в последний до этого раз, - изменилась не форма, вернее, не только она. Изменилось содержание.
Содержание стало таким, какое требовалось изначально.


Раздаются звуки, сменившие переигранную тишину. Настоящая жизнь наконец-то закипела.
Но все это больше меня не волнует.
Я – уже свободный, уже улетел...
Улетел далеко и чувствую другие замыслы...