Прорвало канализацию

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 "Прорвало канализацию"

 Глава 43.

  Андрей проснулся. Было светло, тихо. Единственное окно загораживала снаружи густая крона дерева с голубыми листочками неба.
 
  Андрей не представлял, сколько он спал. Последние четыре дня прошли в постоянном напряжении. Даже когда он ничего не делал, нервы были натянуты. Сил достало, но они сразу истощились перед тем, как он, оставшись один в этой комнате, рухнул на кровать. Воли хватило только на то, чтобы заставить себя раздеться, и то не до конца – лег в носках. Казалось, что он не успеет донести головы до подушки, как уснет. Но тут где-то неподалеку включили электропилу. Противный дребезжащий звук, то натужно нарастая, то ниспадая при холостых оборотах, не прекращался, вызывая бешенство у Андрея. “****ь, все мозги распилят!” — возмутился Андрей, порываясь вскочить, выбежать во двор, схватить что-нибудь увесистое и обрушить это тяжелое на голову ночного пильщика, показав тому, кто здесь хозяин, раз другие позволяют. Тут он и уснул. Он помнил, что вставал один раз по нужде, и при этом даже выходил из домика. Уже светало. Он пошел к забору за домиком, помочился у крапивы ростом с него, вернулся. На столе заметил покрытые салфеткой тарелочку и стакан. Съел холодную котлету, глотнул остывшего чаю, и опять лег, быстро уснув. Теперь он проснулся, избавившись от неприятного сна. Будто в туалете стоят рядышком два унитаза, и на одном сидит он, а на другом – полузнакомый зек, и только он стал вспоминать, кто это, как зек превратился, не меняя одеяния, в подругу жены, а Андрей переключился на мучительный вопрос: как же он встанет с брюками, опущенными до колен, и будет подтираться. Из сна он вырвался почти силой.
 
  В яви оказалось всё не так уж и плохо. Выспался, сил было полно, никто не мешал, думалось легко. Он чувствовал себя, если не Первым человеком, то уж Главным человеком точно. Оставалось распорядиться собой.
 
  Вставать еще не хотелось. Лежа на спине, он закинул обе руки за голову и подумал: всё хорошо, но что-то плохо, в самом начале. А где начало? В глазах встал вокзал в Нарофоминске. Там он ждал, когда за ним придут, стоял на краю платформы и смотрел на рельсы. Такие же рельсы, как там. Здесь по рельсе, которая была ближе, по её боковой поверхности полз жучок. Встречая препятствие, жучок взбирался на него, хотя легче было обойти, но жучок преодолевал это препятствие, едва не срываясь вниз, и опять полз вперед по гладкому. “Дурак!” — подумал о нем Андрей, и стал прохаживаться по платформе. Перед ним остановилась семья: отец и мать с сумками и девочка с оранжевым рюкзаком. «А мяч взяли?» — спросила девочка у отца. Андрей повернул назад, сделал несколько шагов, как вдруг перед ним встала такая же семья: отец и мать с сумками, только девочка была с кошкой в корзинке. Андрей опять повернул, но до первой семьи не дошел – перед ним вырос высокий молодой негр, черный, как ночь, с серым войлоком волос на голове, облизывая губы розовым языком. Тогда Андрей тоже остановился и стал опять смотреть на рельсы. Букашка уже доползла досюда. “В Москву что ли ползет?” — усмехнулся Андрей. Народ скапливался. Говорили о нарушении расписания.
 
  Тут он увидел Алика, а Алик увидел его. “Не подвели”, — удовлетворенно подумал Андрей, но Алика спросил строго: “Вы чего как долго?” — “Да эти козлы! — начал оправдываться Квадрат, — То у них мотор барахлит, то бы им автомастерскую получше да поближе. Провозились… Да на дорогах пробки”. В машине Сеня, изучающе посмотрев на Бурята, спросил: “В Питер или опять туда?” — “В Питер!” — коротко сказал Бурят, чувствуя себя важной персоной. Вот она ошибка! Потому что позднее, когда машина летела по шоссе, вверх-вниз, вверх-вниз по бесконечным мелким перепадам, Андрей сильно огорчился, что из-за этих мудаков лишился ствола. Он не помнил всех разговоров в пути, но помнил, как спросил про сумку. “Мы её Поле отдали”, — сказал Алик. “Зачем?” — обозлился Бурят. “А чего её возить туда-сюда, — вместо Алика объяснил Сеня, — Москва всё-таки! То Сирена, то Перехват, и сразу в багажник лезут…”. — “Не надо было забывать!” — жалобным тоном попрекнул его Квадрат. “А я и не забывал, — соврал Бурят, — Зачем мне в лесу ствол? Я его себе оставил…”. Возвращаться было уже поздно, да Сеня ни за какие коврижки и не повернул бы вспять. Леня Лебедев несся вперед, даже не чувствуя, что сзади, за его спиной, сгущается ненависть к нему, а Бурят никогда не признался бы себе, что его неприязнь к шоферу удесятеряется из-за того, что сам он трусит находиться в машине, которая мчит с бешеной скоростью. При каждом подъеме Андрей напряженно всматривался на перевал, ожидая – вынырнет ли какая-нибудь машина навстречу, и по какой полосе. Когда вдруг сверху по железной крыше забарабанил дождь, а дворники перестали справляться с потоками воды на лобовом стекле, а Сеня, как показалось Буряту, и не думал сбавлять скорость, Андрей чуть не упрекнул водителя в безрассудстве, и лишь гордыня не позволила ему этого сделать.Сказал Алик: "Ты бы потише". - "Нормально, - ответил Сеня, - Лишь бы не треснула рулевая колонка".
 
    К Питеру подъезжали уже ночью. Стало еще темнее, когда луна на небе, как жетон, провалилась в щель между тучами. Со столбовой дороги свернули на проселочную, ехали лесом, пока фары не осветили впереди одинокий шлагбаум. Квадрат вышел, поднял шлагбаум, пропустил машину, опустил перекладину и вернулся на свое место. “Чего это такое?” — удивился Бурят, до этого клевавший носом. “Закрытая зона!” — объяснил Алик. “Чего тут закрытого-то? Взял – поднял и проехал”, — не понимал Андрей. Впереди посмеялись. “Да висел тут замок – сломали. В России живем! Теперь вот так…, — продолжал посмеиваться Сеня, — Всё-таки не каждый поедет”. — “А куда вы меня везете?” — спросил Андрей, думавший, что его привезут туда, откуда взяли, то есть к Андрею Николаеву, – он что-то не припоминал такой дороги, она была внове. “На дачу Сайкина!” — гордо заявил Алик. “Какого еще Сайкина?” — удивился Бурят. “Того самого!” — лыбился Алик. Затуманенный усталостью мозг Андрея плохо воспринимал информацию. “Острит, наверное”, — подумал Бурят, недопонимая шутку.
 
   Остановились. Квадрат вновь вылез и исчез в полутьме. Пролаяла басом собака. Бурят посмотрел в ту сторону. Осветилось крыльцо, на нем Квадрат с кем-то разговаривал, потом пошел вместе с собеседником к калитке. Бурят услышал, как Алик попросил: “Убери подальше своего кабыздоха”. — “Он при мне без команды не тронет”, — успокоил собеседник. “Андрей, пошли!” — позвал Алик. Бурята отвели в гостевой домик и оставили одного: “Отдыхай!”
 
   Теперь Андрей уже встал, когда к нему в домик пришли двое. Одного он узнал – это был вчерашний охранник. Тот, кого он привел, был совершенно не знаком Буряту. Молоденький, с тщедушным телом внутри пиджака, с худым лицом, с наглыми глазами, каким обычно сопутствует подвешенный язык. Но больше всего Андрея поразил у парня перстень в виде акулы. “Ну?” — недовольно спросил охранник. Парень, посмотрев на Бурята, с замедлением решил: “Не тот”. — “А я тебе что говорил! — сердился охранник, одновременно прислушиваясь к посторонним звукам извне, — А вон, наверное, и тот Андрей!” И правда, немного погодя вошел Андрей Николаев. Он заранее широко улыбался, но, увидев парня с перстнем, померк и спросил того: “А ты тут чего делаешь?” — “Я к тебе”, — сообщил парень. “Ну, пошли, — пригласил Николаев наружу, сказав Буряту и охраннику, — Я сейчас!” Охранник, было, двинулся за ними, но Николаев остановил его: “Я сам!” Некоторое время в домике невнятно был слышен разговор снаружи на повышенных тонах, после чего Николаев вернулся и сказал охраннику: “Проводи его до ворот. Посмотри – куда он поедет”. Тут Андрей Николаев вернул себе широкую улыбку и полез обниматься с Бурятом. “Я его технически замочил!” — успел отчитаться Андрей Бурятов, хлопая Андрея Николаева по кожаной спине. “Знаю, знаю! Мой – в восторге! Он сначала не поверил, но потом все подтвердилось. Чисто сработано! Молоток! Считай, в обойму попал. Теперь не пропадешь. Отличился…”, — говорил Николаев, отпрянув от объятий.
 
 “Это…э-э…”, — собирался с мыслями Бурят. Николаев, оглядывавший помещение, перебил: “Нормально здесь?” — “Да, — ответил Бурят, — Вспомнил, как когда-то соловьи чирикали…” — “Но здесь больше делать не хера. Тебя никто не ищет! Лафа! Поехали ко мне. В машине обо всем поговорим – так надежнее. Не люблю я чужие хаты, — опять перебил Николаев, — Только к Ленину заскочу – расплачусь”. — “Ну и кликухи у вас! Сайкин, Ленин…”, — покачал головой на ходу Бурят. Они шли через сад с валявшимися на земле яблоками - к цветнику около дома. Николаев посмеивался: “Это не кликухи. Что делать, раз у парня такая фамилия! И Сайкин настоящий… Это тебе Квадрат что ли сказал? Трепло!” Собака около своего игрушечного домика поднялась и протянула по направлению к Николаеву с Бурятовым свой нос-анализатор, который активно занюхал, шевеля черной нашлепкой на носу, похожей на прищепку. “Конура – жить можно!” — опасливо посматривая на собаку, сказал Бурят, прячась за Николаева. “Да, — подтвердил Николаев, — Ты не смотри и на их дом, что он старый – там внутри зеркала и всякие навороты – закачаешься…Подожди, я быстро”. Николаев исчез в дверях. Бурят, потоптавшись, решил тоже войти в дом, подальше от собаки. В прихожей он встал как вкопанный, рассматривая две картины, одна против другой. На одной – портрет отца, который и здесь будто бы изображал кого-то в гриме. Напротив – сын в полный рост, в белоснежном костюме, улыбающийся, как баловень судьбы. Послышался голос Николаева: “Может, никаких Игр и не будет. Шведские пловцы отказались, заявили, что вода нечистая… Собчак сам хочет открыть заплывы, чтобы показать всем. Кто-то пошутил, что это ведь не Игры доброй воли, а Игры доброго Толи…”. Бурят поспешно вышел, опережая приближающиеся голоса.
 
    Около машины Бурят укорил себя: “Чего это я испугался, выбежал из дома? Чего это я как маленький?”, и наперекор себе сознался, что заходил в дом, сказав: “А молодой-то Сайкин на Костяного похож!” Однако Николаев, подумав, что Бурят делится киновпечатлениями, спросил: “Какого Костяного?… Ах, этот из Чебокссар. А и правда! А я и не замечал. Точно! Оба: шимпанзе – это звучит гордо!” Устраиваясь около руля, он продолжил в раздумье: “Так, этот хер к шлагбауму поехал… Эх, береженого бог бережет! Поехали другой дорогой… Правда, там развезло, наверное, – кабы не застрять нам…”.
 
Глава 44.
 У Бурята, как и у большинства людей, невезуха чаще случалась сразу, внезапно, провалы обрушивались на голову, как гром среди ясного неба, коверкая все планы, а удач приходилось ждать долго, они приближались медленно, хотя казалось, что до них рукой достать. Сделал успешный шаг вперед, хвать и цель отодвинулась, требуя еще нескольких промежуточных ходов. Вырваться из-под опеки Андрея Николаева не представляло труда: от официального отпуска оставалась целая неделя, он не был в розыске, и объяснять не надо, что глупо и даже подозрительно возвращаться в лагерь досрочно. Поэтому и Андрей Николаев не возражал, когда Бурят, еще в пути, сказал, что хочет побывать в оставшиеся дни в Чебокссарах. Николаев даже предложил: “Езжай с Виктором – он сегодня собирался ехать…” — “А Душа здесь?!” — удивился Бурятов и получил ответ: “Да. А чего ты удивляешься? Он здесь то и дело околачивается…”. Вроде бы удача? Нет. Маленький шаг. То, что он в лагерь не поедет и Чебокссары навестит, Бурят про себя решил давно и сделал бы это при любом раскладе. Главная же цель, еще не достигнутая, – получить бы не когда-то потом, а прямо сейчас заработанное. Вот это была бы удача!
 
    Еще в самом начале пути от места ночевки Бурят начал издалека: “А чего этот на тебя наехал?” — спросил он Николаева, чтобы просто завязать разговор. “Да ничего нового! Просто хотят показать, что им известен каждый мой шаг. Мол, в любом месте разыщем…”, — отмахнулся Николаев. “С предъявой что ли?” — допытывался Бурят. “Да вроде этого. Ничего серьезного. На хую я их вертел! Мне пальцем пошевелить – им хило не покажется. Еще мелко плавают, наружу жопу видно. Потом как-нибудь расскажу, если тебе интересно…”. — “Да нет, — отрекся Бурят, но спросил, — А чего он ко мне-то приперся?” — “Да он спросил Андрея, а Ленин ему спросонья скажи: он в домике. Потом очухался, переспросил: а какого?… Бармена... Его нет... А ты же сказал в домике, приебся. Ленин, что бы отвязаться, повел показывать”. — “А Бармен – это ты? — удивился Бурят, — А я-то думаю: почему у тебя погоняла нет”. — “Есть”, — усмехнулся Николаев. “А почему – Бармен?” — спросил Бурятов. “А я ж барменом начинал… Эх, было времечко! Погуляли. Сейчас бы те заботы!” — пожалел себя Николаев. “А я не знал. И в Чебокссары ты приезжал, тебя никто Барменом не называл”, — вспомнил Бурят. “Широко известен в узких кругах”, — улыбнулся Николаев, а Бурятов как раз тут и ввернул, чувствуя, что он продвинулся в разговоре: “Надо бы в оставшиеся дни Чебокссары навестить…”.
 
 Когда разговор коснулся Чебокссар, Бурят потянулся и мечтательно сказал: “Надо бы денег напечатать! У меня в кармане пусто”. — “Это не проблема! — ответил Николаев, останавливаясь на перекрестке и посматривая на светофор – они уже въехали в город, — На карманные расходы я тебе выделю”. – “Мало!” — твердо сказал Бурят. “Что так?” — насторожился Андрей Николаев. Ему хотелось потрафить Буряту, но денежки счет любят. “Прибарахлиться надо. Я этой чужой одеждой брезгую”, — сказал Бурятов, щипнув у себя на груди. “А где твоя? Эта лучше. Фирма! Для маскировки нарядили что ли?” — спросил Бармен. Такой вариант переодевания Бурята устроил, и он не стал его опровергать, но сказал: ”Я люблю сам выбрать. Что бы было моё с самого начала…”. — “Шмотки тоже не проблема, — ответил Николаев, — Можно прямо сейчас купить», и он стал посматривать на вывески магазинов. Буряту были нужны деньги, а не одежда, и он нашел чтО сказать: “А Душа не укатит без меня?” — “Да, ты прав. Может сорваться. Давай отложим… Мне еще нужно сказать ему пару ласковых. Из-за него весь сыр-бор. Прикупил, не подумав, одну контору, а её доили, и теперь говорят: за ней долги. В условиях контракта оплаты старых долгов не было, контору теперь мы держим, но прицепились, вместо того, чтобы старых хозяев найти. Вообще-то, правильно действуют. Предлог! Так делают. И с тех и с этих берут. Только сейчас не на тех напали…”.
 
 Драгоценные минуты уводили от темы, они уже приехали и выходили из машины, и Бурят решил взять быка за рога: “Мне бы за дело не потом, а сейчас получить”. — “Не знаю. Договор – дороже денег”, — Бармен даже остановился и поглядел в глаза Буряту. “Хотя бы часть”, — с надеждой в голосе произнес Бурят. “Не знаю”, — опять сказал Бармен и пошел к подъезду. На лестнице он добавил: “Тут надо шевельнуть мозгой. Без серьезного базара не обойтись…”.
 
 Поторопились они зря. Виктор Николаев сидел перед телевизором и смотрел какой-то боевик по Чейзу. На экране где-то в Гонконге бегали, дрались, стреляли. Когда он обернулся на вошедших и различил Андрея Бурятова, а потом встал и, широко раскинув руки, воскликнул: “Андрюша! Какими судьбами?”, то оба Андрея увидели, что он заметно пьян. “Ты же собирался сегодня ехать!” — укорил его брат. “А я и поеду”, — уверил его Виктор. “До первого гаишника, и опять кошелек расстегивать. Не дури! — возразил Бармен, — А не остановят, так уснешь за рулем и приедешь на тот свет”.
 
 “Тогда завтра, — с легкостью согласился Виктор Николаев, — Тогда давай, Андрюша, встречу обмоем!», имея в виду Бурята. “У тебя, Андрей, найдется бутылочка? Или мне сбегать?” — спросил Душа Андрея Николаева. “Найдется! — сообщил Бармен, — И закусон должен быть в холодильнике, если ты всё не спорол. Вообще-то положено! Мне что ли с вами выпить за компанию, и чтобы тебе меньше досталось… Тогда надо подруге позвонить, что я не приеду – здесь останусь…”. Он пошел в другую, меньшую, комнату звонить по телефону, но позвал брата: “Виктор, на минуточку…”.
 
 Виктор и Андрей Николаевы по родословной приходились друг другу кузенами, но по духовной близости их вполне можно было считать родными братьями, как бывает с побратимами, у которых общее детство, совместная учеба, переплетенные деловые интересы. Это не мешало им довольно часто ссориться, большей частью по мелочам и на короткое время. Вот и сегодня Андрей Николаев по дороге до Питера, беседуя с Бурятом, успевал одновременно заводить себя мысленно против Виктора: он и легкомыслен, и хвастлив, и жаден, как приедет – бегает по городу, как понос, хватается за всё подряд, ничего до конца не доведя. Мало того, что подставил его со своим новым приобретением, так еще и проболтался кому-то о его, Андрея Николаева, местопребывании. То, что утечка информации произошла от брата, Бармен не сомневался, и его интересовало лишь, к кому направился брат от нотариуса, где они оформили доверенность на одну из машин Андрея на имя Виктора Николаева.
 
 Андрей Николаев встал у телефона, держа руку на трубке, еще лежавшей на рычажках, и дождавшись, когда в комнату войдет Виктор, строго спросил того: “Ты кому сказал, что я в Дачный городок поеду?”. Душа, смотревший, где ему удобнее сесть, вытянулся в струнку и, недоуменно посмотрев на брата, спросил: “Кому?” — “Вот я тебя и спрашиваю: кому?”, — повторил вопрос Бармен. “Никому, — ответил Виктор, — Я и сам не знал, куда ты поехал…”.
 
 “Ну, ладно! Я о другом …”, — вдруг миролюбиво сказал Бармен. Как только он задал свой зловещий вопрос брату, Бармен тут же вспомнил, что это он сам проговорился. Он вырвался от приятеля, который навязывал долгий разговор: “Позвонишь мне вечером в берлогу, поговорим”. — “У тебя вечно занято или никто трубку не берет”, — пожаловался приятель. “А ты позвони пораньше. Я вот только к Ленину – и обратно”. Вот где выпорхнуло! Он, правда, перед Дачным городком, успел еще в два места заскочить, но это дело не меняет – цепочки нет, он нигде не задерживался. А вот у приятеля какой-то незнакомец сидел. Тот еще усмехнулся: “К памятнику?” Как же он это забыл! И незнакомца не запомнил, торопился. Но дело поправимое – приятель наверняка скоро будет звонить. Выяснится. Может быть, и приятель – неприятель.
 
 “На фиг тебе та контора? Название – язык сломаешь. Мне сегодня опять из-за неё настроение испортили…”, — перевел Бармен разговор с братом на другую тему. “Название – красивое. Как на фиг! Юридический адрес, расчетный счет – на дороге не валяются. И почти даром”, — объяснил Душа. “Дорого не покупай, даром не бери! Теперь вот расхлебывай…”, — поучил Бармен. “А чего расхлебывать? Мы специально оговорили: правопреемниками не являемся. Я – ученый! Мы только внешнюю форму покупаем. Печать, там, роспись в банк. От их арендованного офиса я отказался. Правда, они меня и здесь накололи. Мне бы надо было с полмесяца выждать, как раз бы аренда кончилась. Я смотрю, аренда оплачена, хвать, а у них за телефон три месяца не плачено. Мелочь. Заплатил. Дороже объясняться. Но неприятно, я согласен. Теперь еще это…”, — пояснял Душа. “Ты вот что, — твердо наставил Бармен, будто только для этого и затеял разговор, — Теперь надо марку держать. Не суетись, не бзди. Говори одно: разговаривайте с крышей. И на меня ссылайся…”. — “Ладно, — согласился Душа, и спросил о своем, — Так значит, ты мне хотя бы двадцать тысяч долларов не одолжишь?” — “Я же тебе говорю: нет у меня. И было бы – не дал. Такими кусками не бросаются. Нашел бы, если бы ты не темнил. Говори конкретно: вот на это, будет так, тебе столько. А то дай, вынь-положь. У тебя и так долгов до хера – думаешь, я не знаю…”.
 
 Заскучавший Бурят потихоньку приблизился к открытой двери комнаты, в которой были Николаевы, и услышал последние слова, остро почувствовав конкурента в лице Виктора Николаева. Потом, когда друзья выпили, а затем Бармен ушел к трезвонившему телефону и, прикрыв дверь, застрял там, еще более захмелевший Душа, опередив вопросы Бурята, принялся рассказывать, даже не особенно понижая голос. ”Вот так деньги нужны, — полоснул он пальцем по шее, — А этот жмотится… Забыл, как я его учил ходить. Человек так устроен! Его учишь, говоришь ему: это делай вот тАк, а вот это делай вОт как. Он бы ни хера не сделал самостоятельно! А человеку кажется, что это он сам всё сделал, всё – плод его личного труда, никакого учителя не было, это он сам догадался. Он всё сделал своими руками, а остальные нахлебники”.
 
 Душе, да еще после очередной рюмки водки, да пока брат отсутствовал, не терпелось пожаловаться на обстоятельства. Он не расспрашивал Андрея Бурятова – откуда тот взялся. Виктору было совершенно ясно – освободился и сейчас сидит перед ним, готовый выслушать всё обо всём, что наболело на душе у Души. “Эх, дело выгодное! Авантажное, как раньше говаривали. И ускользает из рук…”, — сетовал Виктор. “А что за дело?” — спросил Бурят с тайной мыслью, что, может быть, удастся воспользоваться пьяным состоянием Виктора, чтобы очернить его затею и отговорить от неё, чтобы он не мешал ему самому подступиться к Андрею Николаеву с похожим запросом. А Виктор тем временем уже успел перейти от пессимизма к оптимизму: “Но ничего! Провернем! В Чебокссарах достану…”. С опозданием осмыслив вопрос Бурята, он, преломив его, начал отвечать: “Да если бы я мог ему сказать зачем, я бы сказал, и он бы, конечно, нашел требуемую сумму, но я не могу… Я людей подведу. Им запрещено этим попутно заниматься под страхом смерти. Везешь – и вези! Потом – делай чего хочешь со своим. А кому охота дважды одно и тоже делать? Что они второй раз поедут? На месте – дешево! Поэтому и мне отказали. Я говорю: я вам покупателя в Чебокссарах найду – думаю, выиграю время и сам же возьму…”. Бурят ничего не понимал: была пьяная болтовня о какой-то купле-продаже, собеседник терял нить разговора. “Они не мне, так другому толкнут. Им без разницы, — продолжал молоть пьяненький Виктор, — Конечно, любому встречному не предложишь. А я всё гарантирую. И им спокойно. Из рук в руки – надежно! И мне выгодно: десять килограмм за сорок тысяч зеленых. Это потому, что ребятки сами еще зеленые. И, конечно, опт. А по частям – ух ты! И не сосчитать! Самое малое можно по десять долларов за грамм. А мировая цена на золото вообще двенадцать долларов с лишним за грамм. Они какую-то говенную двадцатидолларовую монету США толкают за девятьсот штук, а в ней всего золота тридцать три грамма с десятыми…”. У Бурята хмель как рукой сняло, сердце екнуло и стало биться медленнее и сильнее. Он стриг ногти тупыми длинными ножницами. “Не пашут…, — сказал Бурят и отложил тупые ножницы в сторону, после чего спросил, — А подробнее: что? как? где?” Душа подхватил ножницы, но стал одним из острых концов чистить у себя под ногтями, продолжая убеждать больше себя, чем Бурята, и не слыша его вопроса: “Черт! Да не я буду, если это дело не проверну! Достану! Есть к кому обратиться. А Андрею не могу сказать: их под зад коленом, и мне секир-башку устроят… Ладно, успею. Считай неделя в кармане. Потом встреча – и по рукам! Все довольны…”. Бурят облокотился на стол, подпер голову рукой, мерцая глазами, рассматривал собутыльника: Николаев уже ему не мешал, Николаев уже был нужен. На вопрос «Что? Как? Где?», он ответа не получил, ничего не было ясно, но удача занялась, как заря.
 
 “Ну, хорошо! Договорились. Звони…”, — донеслось из другой комнаты, и Бурят торопливо вполголоса успел спросить: “А если ты не достанешь, а я достану – мне можно будет купить?” — “Нет проблем!” — сразу ответил Виктор, который, видать, не очень надеялся на то, что достанет деньги. Душа наклонился к Буряту и, постукивая ладонью по столу, важно сказал: “Но мне комиссионные! Без балды!”, потом повернулся к возвращающемуся брату и громко запел арию: “На земле весь род людской… Та-та-там… Та-та-та-там…”, не зная слов и перевирая мотив. “Без меня что ли приняли? Ты, пожалуй, и завтра не уедешь…”, — сказал Бармен Виктору, оглядывая стол.
 
Глава 45.

 Ночью Андрей Бурятов не смыкал глаз. На разложенном диване рядом, под ухом, храпел Виктор Николаев, а недреманный мозг Бурята воображал одну картину ярче другой. Через буйство фантазии членораздельные мысли пробивались в готовом виде. Десять килограммов золота плыли мимо и одновременно уже принадлежали ему. Из-за этого приходилось часто одергивать себя, чтобы не перемалывать без конца разные планы, как он распорядится золотом, вместо того, чтобы перелопатить варианты, как это золото обрести. Золото в его руках решило бы все проблемы, но оно пока ведь только обозначилось и поманило. Сорок тысяч долларов – фантастическая сумма. Такую сумму скорее разыщет Душа, чем добудет он. Хотя в принципе ему, Буряту, должны даже больше, ибо он заработал не меньше. Хер, которого он уделал, перед тем на его глазах выходил из здания Генеральной Прокуратуры, значит, он там был, самое малое, следователем, который копал под пахана. Такая вышина диктует стоимость заказа на уровне 50 тысяч долларов, и не потому, что заказ выполнить трудно, а потому что учитывается ответная реакция власти. А за то, что в его случае этого жесткого ответа не последует, еще и приплатить положено, так как беспощадное преследование в подобных ситуациях страшно не только своим широким охватом, а еще и своей бессрочностью. Конечно, заработанное не ушло бы. Как договаривались – получил бы. Если обманули бы – им же хуже. Будь тот пахан трижды коронованным вором в законе, если он не прав по понятиям – ему не жить. Я бы его из-под земли достал, он бы от меня на дне морском в подводной лодке не укрылся – и никто бы не осудил меня. Фантазия Бурята чуть не кинулась в другую сторону, но он оборвал её в очередной раз: никаких «бы», а что делать сейчас?
 
 Опять отчеканилась неновая мысль – надо выпросить хотя бы часть, но побольше. Попресмыкаться, раз на то пошло. Пустить притворную слезу. Мол, очень надо по какой-то причине. Что-нибудь достаточно правдоподобное. Черт знает чего!? Мать заболела, дорогие лекарства нужны. Ерунда. Лучше сикуша. Жена, мол, написала, что девчонке операция нужна, надо её вести в Москву, в институт, а там без денег ни шагу. Лучше. Только опять скажут: “Договор дороже денег”. То есть, чего бы Николаев ни сказал, он будет передаточным звеном. Кто будет решать? Имен не называлось. Но толстомордый Афоня упомянул Михея. Эту кликуху Бурят и в лагере слыхивал от братвы. Тогда она ему была как солдату в годы войны имя командующего соседнего фронта. А вот, смотри ты, соприкоснулись! И как тот решит? Скорее всего, как Николаев с одеждой: ах, на операцию! Пусть приезжают – устроим… А ему нужно деньгами и немедленно! Но тут воображение Бурята опять перегнало его рациональные мысли, и ему представилось в красочных картинках, как он, имея часть денег, заполучает тем не менее все 10 кило золота, а всё потому, что в памяти всплыло, как упомянутый сегодня Костяной, а скорее всего потому и всплывшее, что было упомянуто, – показывает ему, как делать куклу: и как раскладывать, и как слегка подклеивать посередке отксеренную цветную бумагу. Здорово получалось у Костяного, но тогда Бурят сказал: “Не казацкое это дело”. И вдруг Бурят резко сел и спустил ноги на пол. Его осенила неожиданно вынырнувшая из хоровода мыслей отличная идея, которую он даже обдумывать не стал, а сразу решил действовать.
 
 Виктор дрых беспробудным сном, а Андрей бесшумно подошел к закрытой двери маленькой комнаты. Пять дней назад он сам ночевал в этой комнате. Тогда Андрей Николаев, оставив Бурята одного в этой квартире, положил его поближе к телефону на случай, если придется срочно позвонить постояльцу. Сейчас в квартире ночевало трое, а за этой дверью спал сам Андрей Николаев. Бурят легонько нажал на дверь. Она оказалась запертой изнутри. “Заперся. Боится! Меня что ли? — подумал Бурят, — Если боится – хорошо! Значит, можно надавить. Только как на него надавишь? Лишь угрозами. Физически с ним не справиться, он крупнее. Разве что взять те длинные ножницы? Нет, мой план лучше!” — подытожил свои мысли Бурят, и тихонько постучал раз и другой. За дверью завозились. Бармен открыл, не спрашивая кто. Лишь разглядев Бурята, недоуменно спросил: “Ты что?” — “Душа спит – побазарить надо”, — объяснил Бурят. Бармен отошел к своему ложу, сел на него, засветил бра у изголовья, и недовольно вскинул глаза на непрошеного посетителя.
 “Андрей, выручай, двадцать тысяч баксов надо”, — сказал Бурят. “Вы что? С ума посходили? Одному – двадцать тысяч долларов, другому – двадцать тысяч долларов! — и Бармен, не давая тезке вымолвить слова, стал ему объяснять, — Андрей, я ведь подумал о том, что ты мне сказал. Не пойдут на это. Они же не дураки. Ведь почему сразу не дают? Соображай! Они же понимают: дай бабки сразу, да тут железный в разгул пустится. А это, считай, кранты! И ты не исключение. Я знаю, ты не запойный, но всё равно с деньгами засветишься, а тебе возвращаться. Ты нужен там незасвеченным, пойми! Ты еще пригодишься, может, не раз, пока сидишь… Я даже заикаться не смею. А то, что тебя не кинут, можешь не сомневаться. Получишь, даже если с нами чего случится. Потому и счет открывают. Именной! Когда я им тебя предложил, о тебе всё-всё разузнали, все данные собрали… Но я подумал о твоей просьбе. Я вот чего могу сказать. Чего, мол, деньги так будут лежать. Тем более поговаривают о ненадежности банков. Он, мол, просит потратить их сейчас на него – просит, например, купить ему домик где-нибудь в Канаде…” — “Подожди, — остановил его Бурят, — я про другое. Послушай!..”. Бармен смерил Бурята взглядом и замолчал. “Я ведь не пальцем деланный, — начал Бурят, — и всё это отлично понимаю, не хуже тебя. Я правил игры не меняю на ходу. У меня к тебе личный разговор. Ты меня тоже пойми. Ну, так вот повернулось в эти дни. Я и сам не ждал, что так повернется. Уж так получилось, что вот надо – и всё! Я даже не буду отвлекаться, что да как. Одним словом выгодное вложение, но, к сожалению, наличными. Риск мой, но я хочу, чтобы при любом раскладе тебе было выгодно. Поэтому предлагаю: ты мне даёшь сейчас, что я прошу, – а всё, что мне положено, твоё! Понял?” Бурят заметил, как в одно мгновение холодный взгляд Бармена стал задумчивым. “Кажется, клюнул!” — радостно подумал Бурят.
 
 И, действительно, Бармен дальше возражал уже по инерции, обдумывая, как лучше провернуть такую сделку, чтобы о ней никто не проведал: “Да нет, Андрей. Ничего не получиться. У меня просто нет таких денег. Я казны не держу. Я вообще не люблю деньги! Идешь с чемоданчиком, набитом пачками с купюрами, – чувствуешь себя человеком, а откроешь его наедине, возьмешь эти ассигнации в руки, и, веришь, берет сомнение: неужели эти бумажки чего-то значат? Фантики! Наваждение какое-то, хоть лечись. А уж на депозит положишь – это вообще какой-то миф: то ли они есть, то ли их нет! Я каждый раз подхожу к банку и жду, что на входной двери висит табличка: закрыто на учет – и плакали денежки. Адью, мадам! Были ваши – стали наши... Я поэтому, как только деньга зашевелилась – сразу: еще одну машину, еще одну квартиру. Вот в такие товарно-денежные отношения я верю! А ты говоришь, двадцать тысяч… Да у меня столько при всем желании нет!” Увидев, что Бурят пригорюнился, Бармен сбавил категоричность отказа: “Если по сусекам поскрести, по полочкам помести – от силы половину наберу. И то, если Наташка отдаст свои. К ней что попало, то пропало – назад не вернется. Как-то она проговорилась, что у неё припрятано две штуки. Не даст, наврет чего-нибудь. А я, прикидываю, самое большее восемь тысяч насобираю…”. — “Годится, — прервал Бурят, — На тех же условиях!”
 
 Бармен еще посопротивлялся на словах, но разговор перешел в практическую плоскость. “А когда тебе надо?” — спросил Бармен. “Вчера”, — усмехнулся Бурят. “Неужели ты думаешь, я воспользуюсь твоим затруднительным положением? — опять длинно заговорил Бармен, — Если бы я смог тебя выручить, то дал бы безо всякого – и по рукам! У нас расписок не пишут. А выйдешь на свободу – сам решишь, сколько мне должен. Но не могу я остаться с голой жопой! Я тут на линкольн глаз положил. Жди, когда новая копейка набежит!… А твои я потом снять не смогу – тут доверенность нужна по всей форме”. — “Ты же говорил, когда мы сюда ехали, что у тебя свой карманный нотариус. Ты еще от него ко мне подъехал, оформлял у него машину на Виктора”, — напомнил Бурят. “Да тот что угодно заверит! Хоть сейчас ночью, у него контора прямо на хате, но в банке липа не пройдет. Там ведь всё будет сделано без булды. Специально юристы классные работают. Когда я заявлюсь с доверенностью, должны совпасть все буковки, все циферки. А у тебя даже сейчас паспорта нет”, — сомневался Бармен. “Я всё наизусть знаю. И серию, и номер. И кто и когда выдал, всё помню. Лишь бы нотариус не приебался, что паспорта на руках нет”, — убеждал Бурят, упорно глядя собеседнику в правый глаз. Судьба однажды свела Андрея Бурятова в местах заключения с одним мошенником, который, ссылаясь на уроки знаменитого гипнотизера, учил Бурята, что любого человека можно убедить в чем угодно, если смотреть ему при этом в один глаз, вернее – в правый глаз, ибо у 80% людей именно этот глаз является главным.
 
 “Серьезно? Неужели помнишь?” — усомнился Бармен, еще немного поколебавшись. Не должен врать, ведь пока он сидит, я же проверю, подумал он. “Ну что ж! Давай попробуем, — сказал Бармен и добавил, — Тогда шевелится надо. Я не могу Витьку задерживать. Ему уж в Спасске-на-Оке пора быть, за ним там дело поважнее наших, а он уперся: в Чебокссары заскочу, в Чебокссары. Тоже вроде тебя: надо, надо…”. Бармен встал и начал натягивать штаны, попрыгав на одной ноге, прежде чем попал второй ногой в штанину. “Всё куда-то спешим. Эх, успеть бы спокойно пожить! Ведь в нашей среде, брат, средняя продолжительность жизни короче, чем у шахтеров. Учти на всякий случай…”, — приговаривал, собираясь, Андрей Николаев, так и не сумевший успокоить в себе тревожное сомнение, что, возможно, поступает ошибочно.
 
 А жизнь и тут показала им, куда спешат люди. Они открыли дверь подъезда в предрассветную мглу и увидели прислоненный ко второй дверной створке гроб, обитый красной тканью. Вечером входили – его не было. “Плохая примета”, — огорчился Бармен. Бурят отмахнулся: “Домина? Брось ты! Я их каждый день вижу косяками. У нас в лагере в столярке их без счета стругают. Может быть, и этот наш…”.
 
 Быстро обтяпать дело не получилось. Когда Бармен и Бурят вернулись, они подошли к подъезду, уже наступая на притоптанные мелкие цветы по асфальту около их подъезда, а гроба как не было. Душа встретил их с нарочитым возмущением: “Куда вы пропали? О чем вы думаете?” Глаза его предательски поблескивали. “Ты что, опять выпил?” — изумился Бармен. “Да нет! Только бутылочку пива. Для прояснения мозгов. Череп бултыхался как яйцо всмятку. Опаснее было бы, если не выпил…”.
 
 Перед самым отъездом Бармен вновь ненадолго уединился с братом. Бурят слышал только начальную фразу: “Вить, может быть, всё-таки по дороге заедешь в Спасск-на-Оке предварительно…”.
 
Глава 46.
 
  Андрей Бурятов в эти дни постигал новую для него истину, что всё на Земле рядом. Всегда все города казались ему удаленными, и его жизненный опыт вроде бы подтверждал это: то его долго везут куда-то в Пермь, к черту на кулички, то его везут в Архангельск, куда-то на край света. А тут бывшие прежде на порядочном расстоянии Москва, Ленинград, другие знакомые по названиям города разом оказывались в пределах быстрой досягаемости, лишь бы колеса крутились. Бурят, с начала пути и до сих пор спавший, свернувшись калачиком на заднем сидении, теперь поднявшись и взглянув в окна, с удовлетворением отметил, что дорога ему уже знакома. Он не мог еще предсказать, какой вид сейчас откроется, но когда панорама развертывалась, он узнавал её. “Волжское водохранилище, — вдруг зачитал он табличку перед путепроводом, — А как оно сюда попало? Или мы что, уже к Чебокссарам подъезжаем?” На минуту вся география перепуталась в голове проснувшегося Андрея, и он испугался, что потерял время. Пробудился он в тех же сетях своей идеи о золоте, с которой и прикорнул: золото было близко, но на него мог вывести только Душа, и именно во время дороги, по ходу разговора с Виктором, Бурят рассчитывал составить конкретный план своих действий.
 
 Для Виктора Николаева пути-дороги Европейской части России, по которым он без конца мотался, были как дом родной. Как для рядового горожанина не было проблемой съездить по своим делам на какую-нибудь улицу своего города, так для Виктора не представляло труда скатать по делам в любой город, если в том была нужда. Междугородние линии были для Виктора, что улицы для бесколесных горожан, тем более, он заметил, что многие городки он пересекал по улице с одним и тем же названием – улица Ленина, которая поэтому казалась бесконечной. Ездил он очень много и специально дни недели для поездок не выбирал, но особенно любил преодолевать километры в выходные дни, когда на шоссе бывало пустыннее. Вот и сейчас он нагонял единственную впереди малолитражку, похожую на одинокого безнадежно отставшего марафонца, упорно не сходящего с дистанции.
 
 “Очнулся, — не оборачиваясь, сказал Виктор, — Чебокссары! Мало спал! Еще до Москвы опухнешь ехать”. Помолчав, Виктор добавил: “Ну, ты и спать! Как залез в машину, так и сознание потерял. Тебе что, ночи мало показалось?” — “Отсыпаюсь за всё”, — расплывчато ответил Бурят. “Я бы тоже поспал. Нет, перед дорогой нельзя пить! Всё! Больше не буду выпивать, — сказал Душа и, усмехнувшись, добавил, — Меньше тоже не буду. Ладно. Сейчас милицейский пост будет, ты за руль не пересядешь? У тебя все-таки, наверное, пожиже выхлопы изо рта…” — “Не знаю, — оробел Бурят, — Я вообще-то не очень”. — “Ну, ты водил машину-то? Права получал?” — расспрашивал Виктор. “Нет, — признался Бурят, — Вовке тесть свою машину отдал, я порулил немного, перед тем как скрыться за горизонт. Как скорости переключать меня учили…” — “Фью! — присвистнул Душа, — Машину умеешь вести тогда, когда переключаешь скорости не думая, а не глядя на спидометр и решая, переключать или не переключать…”.
 
 Пост ГАИ они проехали без остановки, но Николаев развил тему: “Так. Значит, планы меняются. До Чебокссар мы сегодня недотянем. Я думал, мы будем меняться за рулем – поздно выехали. Что ж, переночуем в Спасске-на-Оке. Даже лучше! Обговорю всё там, и утречком бодрячком дальше. И брат будет доволен – послушался…”. И Николаев успокоился, запев неразборчивую песню на непонятный мотив, после чего ударился в воспоминания.
 
 Бурят, поняв что время в запасе у него есть, тоже успокоился, и тоже начал вспоминать. Перебирали имена общих знакомых. Душа говорил, что с ними сейчас. “Этот всё еще мертв», — сказал Николаев о знакомом, о котором спросил Бурятов. “А что с ним?” — ахнул Андрей. “Убили”, — спокойно сказал Николаев. Бурят спросил о другом общем знакомом. Душа ответил: "И этот маленько умер". Бурят помолчал и спросил еще об одном, услышав: “А это его земляк – на кладбище рядом лежит”. — “Тоже убили?” — удивился Бурят. “Нет, лег спать здоровым – проснулся: мертвый, — объяснил Виктор, — Сердце, наверное, остановилось. Птичья болезнь – перепил”. Опечаленный Бурят протянул: “Мадрига-ал!”, хотя имел в виду другое слово: мартиролог. Душа не заметил оговорки, а Андрей спросил еще про одного. “Этот жив! — обрадовался Николаев, — Только жил напротив тюрьмы, а сейчас живет напротив дома”. Перебрали еще несколько имен: несколько человек сидели, еще один был убит, один утонул, но были и живые и на свободе. “Должок на месте! — ответил Душа на очередной вопрос Бурята, — У него всё в порядке. Тебе он обрадуется!”. Буряту не понравилось, что при последних словах Николаев посмотрел на него не в зеркальце, а обернувшись, словно хотел получше рассмотреть. Так, первый раунд я проиграл, – втихомолку огорчился Бурят, – Зря я братву начал перечислять. Так напугать можно. Надо срочно притупить чувство опасности у Витеньки. А уж потом о золоте…
       “Эх, бизнесом что ли заняться”, — потянулся Бурят, закинув руки на голову и сцепив пальцы на макушке. “О-о! Это такой геморрой! — подхватил тему Николаев, — Опоздали мы по большому счету. Сразу надо было! Пока ты сидел, а я штаны в лаборатории протирал, химические реакции ставил, диссертацию царапал, а потом подошвы истирал, – то автореферат печатать, то кандидатские сдавать, то оппонентов ублажать, – умные люди компьютеры стали поставлять, ваучеры скупили у бомжей, как драгоценности у туземцев за стеклянные бусы. Первоначальное накопление капитала уже состоялось, теперь идет передел за переделом, а ты вот ищи нишу!” — “Можно биржу открыть”, — сказал Бурят первое, что пришло на ум, ни мало не заботясь о правдоподобии сказанного. “Это ерунда! Каждый забор может объявить себя биржей…”, — отверг Душа. “Ну, тогда пирамиду заложить. Вон люди сами несут, кому бы сбережения отдать”, — нашел Бурят чтО сказать еще. “Пережитки социализма в сознании людей. Думают – в государственный сбербанк несут”, — объяснил Николаев. “А там МММ разные, Хопер…”, — усмехнулся Бурят. “Русский дом – СЕленга”, — добавил Виктор. “У нас на северах говорят СеленгА”, — сказал Андрей. “СеленгА так СеленгА, — согласился Николаев, — Речка сибирская – так, наверное, и есть. Главное, ребята, действительно, загребли деньжат. В самолетах бумажные деньги возят на вес, тоннами…”. — “Серьезно?” — удивился Бурятов, представив захватывающую картину: несут и кидают на борт мешки с пачками денег. “Пишут в газетах”, — ответил Душа задумчиво, благодарный Буряту за то, что тот сейчас надоумил его забрать у матери и срочно толкнуть накупленные ею билеты «Тибета» – выручка получится небольшая, но, может, её как раз и не будет хватать. “Пирамиды, считай, чистый обман. По принципу: хапнуть – и бежать… Хотя пирамида пирамиде рознь, иная и тысячу лет простоит, как Хеопса. Если разобраться, все финансовые компании – пирамиды. Но ты хоть представляешь, сколько надо на раскрутку? О-го-го! Реклама на всю страну, чтобы все уши прожужжать. Это такие бабульки! У нас таких не водится. Такие деньги вон где…”, — Николаев мотнул головой направо в сторону Москвы, которую они объезжали по кольцевой дороге. Машин вокруг прибавилось, появились шалые автомобилисты. Николаев чаще замолкал, приглядывая за дорогой, продолжая речь после перерывов. “Да, деньги, деньги… Везде: деньги есть – приходи, денег нет – иди гуляй! А деньги делаешь – а они исчезают. Начинаешь копить – сжирает инфляция. В грины то и дело переводить – на марже теряешь, когда рубли надо вкладывать. А куда вкладывать? Никому доверять нельзя. А кому доверяешь – мал доход. Да и тот забирает налог, того гляди разоришься. Начинаешь думать – на кого записать, чтобы не отобрали при банкротстве. В общем, геморрой тот ли еще! Иной раз так прижмет, что сразу начинаешь двигать всеми частями тела”, — Виктор показал, как он двигал всеми частями тела, так, что их машина даже вильнула. “Всё это мне знакомо, — вздохнул он через некоторое время, — А сколько вокруг с ложками стоят! И всем дай, дай! Я вон на «Касимовмясо» лицензию оформлял – не дают, пока не сделаешь благотворительный взнос. Сделал. Нам подачки не нужны, говорят. Прямо спросил: сколько?…” — “И чего же делать?” — спросил Бурят, не интересуясь ответом. "Я как делаю, — стал объяснять Душа, — Мне что-то нужно, а этого нет. Ага, думаю, ниша! Или другие ищут, не могут найти – опять ниша! Я так и Андрея учил: это, говорю, тебе не напитки готовить, тут надо шурупить. А у него какая-то еврейская логика: если он кого хотел кинуть, а тот не поддался, то, значит, тот его кинул…” — “А зачем тебе самому фирма без ничего?” - спросил Бурят, которому уже поднадоел пустой разговор. “Как? Зачем-зачем! Ну, товары или деньги скинуть в нужный момент. Продашь одним подороже, а спишешь туда подешевле. И никто не докопается! Потом деньги обналичить удобно через такие фирмы. Со временем это, конечно, прикроют, когда раскусят. Но пока и ревизорам, как и остальным, тоже мешают пережитки социализма в сознании …”, — говорил Николаев, которого затронутая тема задевала за живое.
 
 Бурят никак не мог подобраться во время разговора к вопросу о золоте, а Душа о золоте упорно молчал. Хватит, поговорили, - решил Бурятов и прямо спросил: “Ну, так я золото покупаю?” Николаев надолго замолчал. “Ты что, оглох?” — встревожился Бурят, чувствуя, что начинает невольно злиться. “Какое золото?” — спросил Николаев, изображая равнодушие. “Как какое? Ты вчера сам мне уступил его! — не на шутку разозлился Бурят, забывая о словесной маскировке, — Говорил, по дешевке толкнут, но только чтобы был свой человек. Ты еще говорил, что им запрещено торговать попутно. Что уж за груз они везут, что не могут по дороге на сторону своё продать?” — “Ну, у тебя ушки торчком, Андрюха! — похвалил друга Душа, с сожалением припоминая, что распустил вчера язык, но твердо заявил, — Нет, Андрей! Или как сказал красноармеец Сухов, это вряд ли… Я сам куплю. Я ведь тебя предупреждал: если я не куплю, тогда – твоё… Но уж раз мы в Спасск заезжаем, я договорюсь об отсрочке и нагоношу тем временем, там получается что ли восемьдесят миллионов рублей. С долларами вязаться не буду, а то наколешься. А то будет какой-нибудь черный понедельник, как уже раз было, а в рублях потом не расплатишься, всё потеряешь… Эх, знать бы когда рухнет! Через месяц или через год?”
 
 Ну и чёрт с тобой! Покупай! А я потом его у тебя же и возьму. Меньше пустых хлопот, – решительно выбрал Бурят конкретный план своих действий. Виктор Николаев сразу стал для него чужим человеком, даже уже трупом в гробу, и Андрей, почти совсем перестав слушать, что говорит ему этот малознакомый человек впереди него, принялся обдумывать своё: тогда мне надо будет сегодня носа из машины не высовывать, чтобы меня меньше видели с ним. Прямо в машине и переночую, и посрать надо будет сейчас по дороге попроситься… И вообще потом сразу надо будет когти рвать.
 
 Глава 47.

 Накануне Лаврентьева дня где-то пахло антоновскими яблоками, а на автозаправке по дороге на Муром устоялся бензиновый запах. Андрей не чувствовал его. Не понимал он и почему рядом шофер кричит на свой грузовик, как на лошадь, пиная его по шинам. Бурят был поглощен своими мыслями и усиленно соображал, почему Виктор вдруг сам и совсем по-другому заговорил о золоте, и надо ли ему самому теперь всё переиначивать после того, как он уже принял решение.
 
 Из Спасска-на-Оке они выехали опять с большой задержкой. Накануне вечером, едва приехали, Виктор надолго исчез, утром он вновь куда-то скрылся, так что из машины Андрея больно-то никто и не уговаривал перебраться в дом. Николаев слабо позвал его, когда они только подъехали: “Пошли, я лишь забегу тут недалеко…”. — “Я подожду”, — сказал Бурят, а Виктор пропал на несколько часов. Когда он наконец появился, то тащил Андрея в дом уже настойчивее, но тот уже устроился на ночевку в машине, покрывшись какой-то попоной, валявшейся на заднем сиденье. “Замерзнешь. И поужинать-то надо!” — увещевал Виктор. “Я уже перекусил”, — соврал Бурят. И всё-таки Николаев выпер его из машины утром: “Иди, завтракай, а то всё остынет. Позавтракаешь, побреешься, зубы почистишь. А я тут быстренько доеду в одно место…”. Он уехал куда-то, но опять надолго, а Бурят, рассмотрев недалеко автобусную остановку, где кучковался народец, ушел туда и присел там, как на пенек, на столбик, оставшийся от скамейки, отлучаясь оттуда ненадолго, когда показывался редкий автобус. И всё-таки он не уберегся. Когда Бурят увидел, как подъехал Николаев и торопливо побежал домой, он подошел к незакрытой машине и забрался в неё, довольный собой: вот и хорошо! Глаза не мозолил, а сейчас и след простынет… Однако все его старания остаться малозаметным пошли насмарку! Из подъезда Виктор вышел с женщиной, которая на ходу спрашивала: “К Диме-то уж не заедешь?” — “Некогда, мама! В следующий раз…”, — ответил сын. “В следующий раз он уж дома будет. Смена заканчивается. Так ни разу и не был. У всех – были…”, — упрекнула мать. “А вы с Любой не были что ли? Тоже были”, — перечил Виктор. “Он тебя ждал…”, — настаивала на своем мать, не отставая от сына, и вдруг, отворив заднюю дверку машины и нагнувшись в проём, обратилась к Буряту: “А вы что, Андрюша, игнорируете нас? Витя говорит: Андрей Бурятов возвращается из лагеря, но к нам стесняется зайти”. Обомлевший Бурят, разобрав повеявший на него слабый запах духов, подумал: а ты, старая ****ь, откуда здесь взялась? Он без труда узнал Тамару Ивановну, не только когда-то соседку, но вдобавок еще и училку из его школы, правда, из других классов. “Мне и здесь хорошо”, — сказал он. “И завтрак ваш так и остался не тронутым. И сполоснуться могли у нас…”, — рассматривала его Тамара Ивановна. “Я не люблю одевать грязную одежду на чистое тело”, — сказал Андрей, а Виктор потряс свертком с бутербродами и завинчивающейся бутылкой с квасом и добавил: “Вот! Мы взяли с собой. Всё! Мы торопимся…”.
 
 Андрей расстроился из-за того, что делал всё правильно, а получилась ерунда. Бурят, как все люди в таком состоянии, решал сначала не вопрос, что в связи с этим дальше делать, а запоздало выяснял, как это могло произойти. “А как тут мать твоя очутилась?” — спросил он у Виктора. “Живет”, — ответил Душа. “На лето приехала?” — прояснял Андрей. “Нет, постоянно живет, — просто ответил Виктор, находя вопросы Бурятова естественными, и даже решил рассказать, как это получилось, — А! Ты ведь от жизни отстал. Мы сюда переехали. Мать тут на хлебное место позвали. Она тут директор педагогического училища. И даже комнатку дали. Потом они с Любой съехались, когда я на ней опять женился…”. — “Что значит опять? Ты уходил от неё что ли?” — вникал Бурят. “Я с ней разводился, она от меня к себе сюда уехала. Ну, я её здесь навещал, а когда она опять родила, второго, я на ней еще раз женился. Мать уговорила”, — засмеялся Николаев. “Так ты сейчас в Чебокссарах не живешь?” — разочарованно спросил Бурят, вдруг понимая, что получается не такая уж и ерунда, а новая ценная информация. “Нет, почему, живу”, — ответил Николаев. “То есть всё по-старому?” — спросил с надеждой в голосе Андрей. “Да, но не совсем”, — промямлил Виктор. “Ничего не понимаю”, — признался Андрей. Николаев нехотя рассказал: “Ну, мы ту квартиру сдавать стали. Вернее, я матери сказал, что сдаю, а сам там Люську поселил. Ты её знаешь? Кажись, ты её видел. А, может, не видел. В общем, подруга моя… Смотрю, накладно. Тогда я снял для нас однокомнатную, а свою на самом деле сдал. Маржу матери отдаю – она довольна, я ей и раньше столько же отдавал. И мне за квартиру не плати из своих… ”. — “А говоришь: всё по-старому!” — сказал Андрей, хотя повторил свои же слова. “Так почти всё по-старому и есть, — согласился, тем не менее, Николаев, — В нашем же дворе. Я её у Сивого снял. Помнишь, чай, этого алкаша. Низенький такой, седой весь. Ходил всё с растопыренными руками. А он уехал в деревню пить – там у него изба от матери осталась. Пенсия да я даю – ему на весь месяц хватает…” — “Ну ты и химичить!” — поразился Бурят изворотливости Николаева. “Так я же химик…”, — усмехнулся Виктор.
 
 Ну и хорошо, – размышлял Бурят, – и даже лучше: в квартире, куда Душа привезет золото, считай, никого и не будет, если подгадать. А что мать видела – подумаешь! Ну доехали мы вместе до Чебокссар – и всё. А там двор общий – пускай видят. Только вот привезет ли он золото туда? Надёжнее, конечно, взять по дороге, но это, пожалуй, труднее: выслеживать надо, опять же слежку заметить может. Машина будет нужна ко всему прочему. Хотя тот же Костяной у брата может взять тачку любую. Знать бы точно, когда и где перехватывать! Но замысловато всё, на квартире легче. Зато на квартире, если по-мокрому получится, труп сразу найдут, а по дороге его можно было бы закопать поглубже, чтобы подольше неясность была. Хотя меня всё равно и так и так будут через неделю во всю уже искать. Надо быстренько потрудится – и айва! Документы уж потом добывать. Но с золотом будет уже легче. Оно везде дорогу проложит, хоть на Кипр, хоть куда. Но надо дело, дело быстро провернуть и сматываться! Но как конкретно?
 
 Андрей урывками видел мелькавшие за окном каре рощ, ряды окошек вдоль деревень, храм на холме, кладбище около леска, а мысли ходили по кругу, выбирая, что лучше: брать на квартире золото, которое Душа купит, или вызнать, когда он точно за ним поедет, и взять сразу по дороге, потому что неизвестно еще, куда он его спрячет.
 
 О ветровое стекло, шмякнувшись, разбилась крупная муха. “Бляха-муха! — вскричал Николаев, — Её не хватало! Надо в воду для смывателя жидкого мыла что ли добавить, чтобы смывало такое… Нет, лучше изопропилового спирта, чтоб и зимой… Да?” Он посмотрел на Бурята, не имея способности мысленно проникнуть в черепную коробку задумавшегося знакомца, и рассмеялся, когда тот, опомнившись, рассеянно спросил: “От кого смываться?” — “Ты как у нас один друг на курсе. Мы по ночам готовимся к экзамену, а он знай носом клюет. Мы тогда аналитику сдавали. Славка читает вслух: реактив на натрий цинкуронилацетат, – а сам его за плечо потряс. Тот встрепенулся и говорит: ничего не ронял!…Со смеху подохнешь!” Насмеявшись в одиночку, Николаев вот тут возьми да и спроси: “Ну, так ты покупаешь золото?” Пока Бурят сёмал ответить, уставившись надолго в затылок Николаева, тот тоже молчал, высматривая что-то по дороге. Наконец Бурят вымолвил: “Куплю…”. — “Ну и ладушки! — дождался ответа Виктор, — Мне комиссионные. Десять процентов. Можешь золотом, но по той же цене… Так, вот она заправочка. Почем тут у нас? Годится…”, – и он завернул на заправку.
 
 Чего это он по-другому зачирикал? – раздумывал Бурят, стоя около машины, – Зачем мне покупать, если я и так возьму! Но если бы я сказал «не буду», а этот рас****яй тоже бы не купил, что-то у него не получается, – значит, золото мимо. Я его не увидел бы ни так, ни эдак. Какие-то новые обстоятельства, не зря он в этом Спасске бегал, как заводной…
 “А что ты то так, то эдак? Что-то мне не в лом: то сам покупаешь, то мне предлагаешь. Давай к одному! Мне ведь тоже подсуетиться надо…”, — начал новый разговор Андрей, когда они поехали дальше. “Что значит подсуетиться? Так ты в состоянии купить или нет?” — твердо спросил Виктор. “Да”, — подтвердил Бурят. “А откуда у тебя такие возможности?” — усомнился Николаев. “В карты выиграл”, — зло сказал Бурятов. “Ну да! — не поверил Душа, — Не верю…”. — “И правильно делаешь, — подытожил Бурят, — Были у меня! Зря что ли я сидел. И как раз столько, сколько нужно. Осталось взять в надежном месте…” — “Зелеными”, — напомнил Николаев. “Конечно не в тугриках, — успокоил Андрей, — Но всё равно какое-то время мне тоже необходимо. Это ведь не из кармана достать!”, – хотя все его деньги находились именно в кармане, и там было гораздо меньше той суммы, о которой шла речь.
 
 “Да-а, а у меня не получается, — пожаловался Николаев через некоторое время, — Чуваки не хотят ждать. Еле уговорил до четверга. Они уже нашли покупателя, какого-то грека. На наше счастье тот назначил им встречу в Рязани, а они туда побаиваются ехать с товаром. А тот в Спасск боится ехать с деньгами. Я – другое дело. Мне – верят. А я за тебя поручился. Так что в нашем распоряжении целых два дня. Я всё-таки возьму часть, наверное, на чтО наскребу, а ты – остальное. Мне еще Должок окончательно не отказал. Правда, у него дойчмарки. Опять меняй! Те уперлись, им только доллары подавай. Получится, я четвертую часть возьму, остальное – твоё. Должок, паразит, мог бы и больше дать – прибедняется, а у самого у жены на руках белое золото…”.
 
 Дели, дели! – думал тем временем Бурят, – Мне бы только около золота оказаться. Но два дня – мало! “А почему в четверг?” — спросил он. Виктор объяснил: "А я как раз в четверг буду встречать груз из Спасска в Чебокссары – и мне и им удобно. Встречаемся в Ворсме…”. — “Какой еще Ворстме?” — удивился Бурят. “А вот подъезжаем…, — сказал Николаев, — Они адрес назвали. Сейчас заедем, посмотрим, чтоб потом не искать”.
 
 После Ворсмы Бурят наотрез отказался встречаться в показанном ему месте: “Нет, ни за что! Что я дурак что ли? Какой-то дом на задах… Да там тем же золотом тебе по башке шарахнут и обчистят, и в подполе закопают. Не-е-ет!” — “Да ты что, с ума что ли сошел! — рассердился Николаев, — Хорошие ребята! Я их отлично знаю. У них и в мыслях близко такого нет…”. Но Бурятов не соглашался. Время и место встречи он выяснил, а рисковать, играя на чужом поле, не собирался: “Нет! Если хотят, встречаемся двое на двое, мы с тобой и они вдвоем, и в чистом поле, чтоб на километр просматривалось. Только так!”
 
 Они продолжали дудеть каждый в свою дуду и тогда, когда подъезжали к большому городу, пригороды которого замелькали за окнами, а Бурят мельком увидел каких-то цыган, которые ходили около своих частных домов, а тогда, когда Николаев вдруг свернул направо, проехал по какой-то дороге, а тот большой город стал удалятся, Андрей даже испугался, что они едут назад. Но, присмотревшись к шоссе, по которому они шуршали, увидел, что дорога пошире, а тут мелькнул и столб с указателем расстояния до Чебокссар. От напряжения и от голода у Андрея сильно заболела голова. Бутерброды, которые они в Ворсме проглотили и запили квасом, только раздразнили желудок. В животе урчало, заглушая шум мотора. “Похавать бы!” — взмолился Бурят. “А вот сейчас шашлычная должна быть…”, — сказал Виктор.

 У шашлычной машин скопилось видимо-невидимо. К Махмуду стояла очередь, которую Бурят тут же возненавидел. Ждать не было его сил, и он хотел предложить Виктору ехать дальше. Но Николаев рассмотрел знакомого около самого мангала, и уже через минуту расплачивался за шашлыки, подзывая Андрея забрать их. Шампуров не хватало, и мясо им вывалили на бумажные тарелочки. Когда Андрей и Виктор окидывали взглядами столики, которые тоже были все заняты, к ним подошел кавказец из конца очереди: “Вы такие красивые, да? А мы некрасивые, да?” Кавказец был молоденький, маленький, но он отделился от группы крупных кавказцев, которые замыкали очередь и враждебно смотрели на Николаева с Бурятовым. Бурят болезненно почувствовал, что теряет власть над собой. Так было когда-то первый раз еще в Белом Лебеде, когда еще сосунком, накопив ненависть после издевательств, когда ставили тащить бревно под ветвь, которая хлестала по лицу, или гоняли, подгоняя палкой, высыпать опилки на самый верх осыпающейся горы, а то со смехом отнимали пайку и, наконец, показалось Андрею, решили опустить его, – и он рванул из забора доску с гвоздем и сам пошел на обидчиков. Сейчас ничего подобного не было, но ненависть быстро становилась равной той, и Бурят уже видел этого маленького грузина дохлым тщедушным тельцем с открытым ртом, в дыру которого он пихает шашлыки, - но тут Николаев увлек его в машину и отъехал на ней, посматривая в зеркальце заднего обзора и приговаривая Андрею: “Распусти желваки. Не надо нам сейчас никаких приключений. Отъедем сейчас немного и поедим спокойно”.
 
 “Вот, смотри! Какое хорошее местечко!” — увидел Николаев лесополосу справа с видневшимся подальше поворотом направо. “Чудесненько!” — сказал он, выехав на траву между рядами деревьев и останавливаясь. Они, не вылезая из машины, съели вкусное мягкое еще горячее мясо, пожалев о том, что его нечем запить.
 
 Потом Бурят вышел из машины и, зайдя за деревья, застыл на время. Он мочился и смотрел на поле перед собой, на видневшийся домик с деревом, напоминавший кивер с султаном, на темный ряд подрумяненных облаков у горизонта, похожих на берег синего неба. Стоп, Сигизмунд! – вдруг осенило его, и он побежал к машине: “Витёк, вот где надо встречаться!” Виктор еще раз огляделся вокруг: “Нормальное место. И в стороне и в людях. Могут только не поехать сюда…”.
 
 Он тоже ушел за ряд деревьев, и тоже на время застыл там. Он мочился и тоже стоял перед безлюдным полем, внимал тишину, видел рдяный бок облаков, и всё это бередило душу, тревожило его, будто вся эта зловещая красота, где даже облака в вечерней закатной красноте были похожи на слитки золота, объединилась против него, чтобы подчеркнуть, что он мал, как песчинка. И то, что запад ал, и то, что золото не достанется ему, говорило об одном: что он погряз в мелочных тщетных усилиях, что его преследуют одни неудачи, что он зря только тратит силы, и что это проклюнувшее страдание дано ему, чтобы он наконец понял свои ошибки. Если бы Душа сочинял стихи, он бы сейчас самостоятельно написал строки: «О, если б знали вы, друзья, Холод и мрак грядущих дней!», но Душа давно уже ничего не только не сочинял, но даже и не читал. Он протопал по тому месту, где на третий день будет лежать его родной труп, даже не посмотрев себе под ноги. Вернувшись в машину, он безразлично сказал: “Здесь так здесь. Попробую уговорить…”.

 Глава 48.

 Через три недели по той же самой дороге, по которой проехали Николаев с Бурятовым, но во встречном направлении из Нижнего в Спасск-на-Оке ехала следственно-оперативная бригада из четырех человек. Обычно шоферы для начала подобного маршрута выбирали другую, более широкую и менее разбитую, арзамасскую дорогу, однако Кабанов выбрал эту: “Так прямее”, — сказал Константин Владимирович, скрыв ото всех, что ему хотелось проехать через родной Богородск, в котором он из-за постоянной занятости бывал всё реже и реже.
 
 Кроме прокурора и водителя в машине сидели Сычев и Лунев. Бабушкин не поехал. “Что за дурь! — сказал он Сычеву, когда узнал от него, что Кабанов во всю собирается выехать уже в пятницу, — Чего там делать в выходные дни? У меня еще больничный не закрыт. Да меня и не отпустят: я – в праздничной комиссии. Или для него милицейский праздник – не праздник? У них свой День прокурора…”. Сычев его поддержал. Вадим тоже не торопился. Что делать в Спасске-на-Оке в выходные дни, он представлял, но тоже имел виды на местный праздник. Вернувшись из Чебокссар, он переночевал у матери; появившись в Управлении, рабочий день начал с того, что получил деньги в кассе, и собирался не только обрадовать Тамару получкой, а, воспользовавшись перемирием, пойти с ней в субботу на торжественный вечер, еще раз показав всем, какая красивая у него жена. Так оно и было. Кабанов сдался, Тамара на вечер пошла, с той лишь разницей, что шла она блистать в обществе сама по себе, отнюдь не только как спутница здоровенного майора в парадной форме. Однако Бабушкина “не отпустили” и в понедельник. Сычев даже обрадовался про себя: больше независимости. “Да ну его! Лезет с печи, так ветер навстречу!” — сказал Вадим прокурору, и они, дождавшись прибежавшего Лунева, выехали.
 
 Разговор поначалу не клеился. Луневу было не до прений. Он еле держался на ногах. Не спал допоздна две ночи, его мутило, во рту эскадрон ночевал, и он, в жеванной одежде, отсиживался молча с закрытыми глазами, успев только объяснить свой помятый вид: помимо субботнего празднования на всю катушку, он в воскресенье угодил еще и на свадьбу. “На свою очередную что ли?” — грубо пошутил Сычев, но бесчувственный ко всему Леша просто ответил: “Нет. У племянницы в квадрате”. — “Сразу у двух?” — удивился Вадим. “Нет, — ответил Леша и продиктовал, — У племянницы мужа моей племянницы”. — “Это, пожалуй, корень из племянницы”, — прокомментировал Кабанов, нарисовав пальцем в воздухе знак радикала. Но Лунев уже отключился.
 
 Вадиму было о чем поговорить с Кабановым. Он решил поведать ему о том, что подозревает в преступлении некоего Андрея Бурятова, но выжидал, что Константин Владимирович рано или поздно сам заговорит о деле, и тогда после предварительного обсуждения версия Вадима будет выглядеть более убедительной. Кабанов же не спешил затрагивать серьезную тему. Устроившись на сидении поудобнее, он внимательно посмотрел в окно, поинтересовавшись вслух: “Как там погода?”, будто до этого он добирался до машины с повязкой на глазах, и только сейчас её с него сняли. “Ух ты, какой туман!” — воскликнул Константин Владимирович, потому что они как раз въехали в облако, опустившееся на землю.
 
 Туман скоро остался позади. Лишь в стороне в низинах он виднелся как многочисленные озера. Сзади выглянуло солнышко, и легконогая машина побежала за своею тенью. Местность вокруг то открывалась, похожая на планшет, то загораживалась высоким лесом вдоль дороги. Те деревья, что целиком изменили цвет, ниспадали как желтые водопады с зеленой стены леса. Погода, которой интересовался Кабанов, была похожа на красивую, но немолодую даму  с неустойчивым характером. Слабое солнце то и дело скрывалось. Затемнение приносило ветерок – было видно, как он ерошит траву. Иногда экипаж ехал в машине, освещенной солнцем, в то время как ближайшая деревня оставалась в густой тени, будто к ним одновременно пожаловали утро и вечер.
 
 Водитель включил радиоприемник, добавивший шуму. Очнувшийся Лунев недовольно сказал: “Что он у тебя одними помехами дрищит! Антенны что ли нет? Выключи его тогда”. Водитель послушался, но вдруг начал крепко ударять кулаком сверху по панели перед собой, объяснив: “Стучит какая-то железка”. — “Наверное, самую плохую машину дали”, — съехидничал Кабанов. Вместо ответа, водитель пошел на обгон грузовика, быстро опередив его. Такая реплика не убедила Кабанова, и он продолжил: “Вон, глядите, смотрит, доедет ли наше колесо до Москвы?”, показав на мужика впереди на обочине, который встречал их взглядом, прикрыв глаза от солнца ладонью козырьком, и, будто отдавая честь, проводив их машину поворотом головы. “Нормальный ход, хорошо идет, — защитил Сычев своих, — Мелочь какая-нибудь. Я даже не слышу, что стучит”. Но Кабанов еще раз не поладил с водителем, когда тот немного погодя сказал: “Закрыли калитку” - он намеревался обойти очередную машину, но его опередил шофер, промчавшийся слева. “А ты не перестраивайся – прямо поедем, а не по объездной”. Водитель бросил взгляд на Сычева, дожидаясь, что тот скажет. Вадим разъяснил: “Слушайся начальника! Константин Владимирович старший в нашем отряде”, и спросил прокурора: “Чего-нибудь в Богородске надо?” — “Нет, просто проедем, я посмотрю”, — ответил Кабанов.
 
   Константин Владимирович старательно глазел на старинные низкие дома по центральной улице Богородска, мимо которых они проезжали, но видел он уже рассеянно, будучи во власти воспоминаний, овладевших им чуть пораньше, еще когда они минули речку Прорву. Ему вдруг припомнилось, как в парнях они пошли в клуб на танцы в одну из деревень, а клуб в тот раз не открыли, и они устроили танцы на деревянном мосту через такую вот речку. Потом он вспомнил, как они ходили купаться на другую речку – Кудьму, и какая она была чистая, рыбная, а местами настолько глубокая, что в неё можно было нырять с крутых бережков, и однажды в ней даже утонул один незадачливый гость из Горького. Теперь же речка превратилась в клоаку, глаза бы на неё не глядели! С воспоминаниями стала соперничать вполне прокурорская мысль, что есть виноватые в гибели речки, и, скорее всего, причина в ядовитых сливах кожевенного комбината, руководство которого следовало бы наказать. Естественным гибридом двух направлений в мыслях  - всплыл в памяти дед, борец против ядохимикатов на колхозных полях. Деда Константин Владимирович вспоминал чаще, чем отца. Отец был тихий приспособленец, дед же без устали конфликтовал в поисках справедливости. В войну дед очень переживал, что его не призвали из-за грыжи, да и летА его были уже за сорок, но он нашел выход из положения, ухнув все свои сбережения – 50 тысяч рублей – на постройку боевого самолета, следуя патриотическому почину Феропонта Головатого, который отдал 200 тысяч рублей на два самолета. Малограмотный, но упорно читавший дед, подвыпив, мог без остановки шпарить наизусть стихи Некрасова, после чего долбил внуку, что надо идти учиться в Московский университет, потому что только высокообразованные люди из народа способны построить справедливое государство, в создание которого он, впрочем, мало верил. Благодаря деду, Кабанов не был Иваном не помнящим родства, потому что именно дед рассказывал ему о своем деде, участнике русско-турецкой войны, обмороженном на Шипке. Правда, на том генеалогическое древо прерывалось. Константин тянулся через зануду-отца к деду еще по одной причине, бессознательной. Дед помнился высоким стройным живучим и колючим стариком. И внук мог бы быть внешне таким же, если бы не вмешались гены маленькой круглой бабки. Константин компенсировал физическую непохожесть на деда тем, что старался перенять не только его мировоззрение, но и манеру выражения этого мировоззрения, чтобы тоже стать веселым пессимистом, не скупящимся на красное словцо. Кабанов жалел, что дед не дожил до получения внуком университетского диплома, сейчас внук успешно отчитался бы перед дедом, который все свои декламации, даже когда отрок Константин уже превратился в студента, заканчивал строками: «Скоро сам узнаешь в школе, Как архангельский мужик По своей и божьей воле Стал разумен и велик». Константин Владимирович считал, что достиг многого. С архангельским мужиком он не сравнялся, но его культурный уровень не уступал уровню городского интеллигентного человека, его знания были обширны и крепки, работа ответственной и важной, а главное, он жил ей и не терял к ней интереса, как ребенок не может потерять интереса к игре. Выполнял свою работу Кабанов основательно, делая всё медленно, но неотвратимо, и ничто не могло выбить его из колеи, как бы обстановка не складывалась. Всякие там перестройки и демократические революции означали для него одно: держать поводок послабее, посвободнее, но из рук не отпускать.
 
 Малая родина давно осталась позади. Кабанов уже постепенно стал впитывать новые дорожные впечатления. Видел издалека дружно дымившиеся, словно субботние бани, частые дымки от костров из ботвы и других растительных отходов. В деревнях и поселках промелькивали оловянные солдатики памятников погибшим воинам.
 
 Утомленный молчанием спутников, Сычев, прокашлявшись, решил начать разговор сам, обратившись к Кабанову, с которым сидел на заднем сидении: “Вы сколько запланировали времени на командировку?” — “Да сколько надо. Жизнь покажет. А что?” — вяло ответил Константин Владимирович. “Да тут у меня интересная одна идейка возникла…”, — и Сычев начал рассказывать про свою версию. Кабанов молча слушал, не перебивая. Лишь Лунев, который оказывается тоже слушал, вклинился: “Это какой Андрей Бурятов? Я что-то про такого не помню…”. — “Да мокрушник один, крутился возле Николаева перед его убийством”, — отмахнулся Сычев от Лунева. Выслушав до конца, прокурор ухватился за самое главное противоречие: “Мифическая фигура. Не может быть человек одновременно в двух местах”, - и даже упрекнул: “То-то ты всех Бурятовых прослушкой обложил. Все яйца в одну корзину. Надо было шире ставить… Тем более, как ты сказал? Андрей? Я, может быть, путаю…” — “Да, правильно. У него самого телефона нет. Он ведь обязательно позвонит брату, сестре, мать ему будет звонить…”, — догадался Сычев, что имеет в виду прокурор. Константин Владимирович поморщился: “Пустышкой пахнет. Однофамильцы. Этот старпед Двоенос тебе про одних Бурятовых, а эти, Серова и прочие, про других. Город большой, однофамильцев тысячи”. Вадима убил не довод прокурора, а покаяние в том, что он сам не подумал о возможности такого совпадения. Из-за этого ему самому его только что убедительная версия вдруг показалась легковесной, недостаточно продуманной, и он сожалел, что поспешил изложить её прокурору. Тут Владимир Константинович неожиданно громко и сильно дважды чихнул. Вадим расслышал у младшего советника юстиции журчание жидкости по носовым ходам, увидел у него длинные мокрые волосики, торчащие из носа, и подумал: “Прокурор-то он опытный, но тоже ведь человек. И он может ошибаться”. И Вадим вернулся в мыслях к своей версии с прибавившейся уверенностью: а Костяной? Хорошо, я навязал Двоеносу узнавание Андрея Бурятова на рисунке, но Горячев-то настоящий. Выходит он и тех и этих Бурятовых знает? И Должок знает и этого Андрея Бурятова и того Андрея Бурятова. Нагромождение какое-то! Ну-ка всех к черту! Надо своей головой думать.
 
 Сычев не собирался больше спорить, доказывая верность своей догадки, как Кабанов вдруг спровоцировал его на это. Оказывается Константин Владимирович, отвергнув на словах версию Вадима, про себя всё еще испытывал её на прочность: “Слушай-ка, Вадим! А, может быть, он сменщик! Ведь в документы ему никто не заглядывал. Формально Андрей Бурятов отбывает срок, а на самом деле вместо него сидит другой, которого формально освободили. Так делают птицы высокого полета. И угрозами, и подкупом. И гуляет наш Андрей Бурятов сейчас с паспортом какого-нибудь Петрова или Иванова. А?” И о таком варианте Вадим не подумал! Он опять проникся уважением к Кабанову: “Ну-у, вы – голова! Эркюль Пуаро!” — “Пуаро-то я, может быть, Пуаро, но Эркюль скорее всего ты. Эркюль – это от древнегреческого Геркулес. А на меня нечаянно из-за угла наступить можно”. И что означает имя Эркюль, Вадим не знал. Он вновь чувствовал, что сработается с этим человеком, наберется ума и опыта от него, и сам будет полезен ему. А Константин Владимирович в это время подумал, что у древних греков вроде бы был не Геркулес, а Геракл, и что он всё время путает древнегреческих и древнеримских знаменитостей, но исправляться не стал, а тоже подумал, что с Вадимом Сычевым ему, кажется, повезло, тем более, что Лунев, по-видимому, недееспособен, а вахлак за рулем вообще пустое место. Водитель особенно раздражал Кабанова, и, чтобы не видеть его уши, сзади грязные, как подошва, он даже хотел поменяться местами с Сычевым.
 
 Возникнув, производственная тема в разговоре теперь уже не исчерпалась до самого Спасска-на-Оке. “Поймите, всё – отсюда начинается, — разглагольствовал Константин Владимирович, показывая пальцем вперед и не жалея красноречия для того, чтобы сделать своих спутников единомышленниками, — Откуда золото? Отсюда. Как убийцы пронюхали о золотом трафике? Первичная информация – отсюда. Это гнездо надо разворошить. Ликвидировать первопричину. Иначе нам до конца света этих бурятовых ловить-не переловить… Вон, смотрите, какие терема да хоромы! Я таких и в Подмосковье не видел”. Они проезжали мимо дачного поселка перед Спасском-на Оке, и Сычев невольно с тоской подумал о своем садовом участке с сараем вместо дома, с протекающей крышей, которую он, видать, за это лето так и не перекроит. “Вон! И всё строят, строят, — продолжал Кабанов, — Откуда всё это? Всё тот же Клондайк!” — “Пусть строят, — разрешил слегка повеселевший Лунев, — Будет чего конфисковать!”
 
 Дорога вывела их к понтонному мосту через реку. Въезд на мост был перекрыт переносными барьерами красного цвета. У моста стояла будка, из-за проводов к столбам похожая на конуру на привязи. От будки к машине шел человек. “Проезд платный”, — сказал он.
 Лунев стал шарить по карманам. “Сколько?” — спросил Сычев. “По двести рублей с человека плюс пошлина за машину” — ответил вахтер, оглядывая всех, кто был в салоне.
 Они бы заплатили в 10 раз дороже и беспрекословно, если бы подумали хоть на минуту дольше, но не успели. Взбунтовалось крестьянское нутро Кабанова, не захотевшее лезть поглубже в карман, и он достал красную книжечку. Парень взял её в руки, раскрыл, прочитал, взглянул в глаза Кабанова и отдал удостоверение со словами: “Проезжайте!” Затем он пошел убирать препятствия, а когда машина заколыхалась по понтонам, вернулся в будку, где покуривали еще два парня, подвинул одного: “Ну-ка!” и стал звонить по телефону: “Алле!…Алле!… Толик? Это я… Прокурор из Нижнего Новгорода… Кабанов Константин Владимирович, старший следователь по особо тяжким преступлениям. Областная прокуратура… Да, четыре лба… Ага… Хорошо, давай!… Да они сразу увидят, с иностранными буквами…Ладно!”
 
 Спасск-на-Оке произвел на нижегородцев впечатление маленького захолустного городка. Особенно жалким был вид высокой, но обветшалой недействующей церкви, которой до полного уныния не хватало лишь каркающего черного воронья над куполами. О том, что здесь забыли о Боге, говорил и раскинувшийся прямо перед храмом рынок, похожий на толкучку. Контрастом базару были несколько дорогих иномарок, стоявших на площади как попало. От них отделился джип и пристроился в хвост к машине нижегородцев.
 
 “Чего ты как близко к ним! Заметят…”, — предостерег Мухач. Жук криво усмехнулся: “Велено прессинг устроить. Чтобы у них сразу в яичках заломило! Пусть знают, кто в городе хозяин…”.

 Глава 49.

 Хозяином города считал себя Толян Мазин. По сравнению с лидерами других местных группировок, каждый из которых считал хозяином города себя, Мазин обманывался поменьше. Это может вызвать удивление, потому что у него не было уголовного прошлого, он вообще не был судим, он не приблатнялся, не ботал по фене, при каждом удобном случае напоминал, что он строевой офицер в отставке. Удивление увеличится при взгляде на него, потому что никак нельзя было подумать о его всесилии в городке, видя перед собой простоватого низкорослого неряшливого русского мужика, состоящего из одного живота, к которому были приделаны ручки и ножки. Многие ошибались, принимая его за недостойного противника. А он, знай, расширял плацдарм, наверстывая время, упущенное в армии, из которой его вытурили после того, как застрелился солдат в его дежурство по части, а набежавшее начальство застало капитана Мазина мертвецки пьяным. Оказался он на гражданке без денег, без семьи, без жилья, без мирной профессии. Вернулся домой, к престарелым родителям, которые сами влачили жалкое существование, в город, похожий на большую деревню, в котором если и была какая-нибудь работа, то низкооплачиваемая. Но все-таки кругом были свои да наши, и Мазин нашел, очень характерный для его интеллекта, выход из положения – простой и эффективный: устроился на самую черную работу на местный мясокомбинат, где быстро освоил все мыслимые и немыслимые способы кражи с предприятия. Несун из него получился первоклассный, однако и здесь он крупно попух однажды: уж чересчур большим показался вахтерам его живот, который тогда только еще начал пухнуть у него. Но одна слеза скатилась, а другая воротилась. Он к тому времени уже раздваивался, приглядываясь к горам строительного материала на стройке, развернувшейся неподалеку, – не перейти ли туда. Несколько раз он уже наведывался на стройплощадку. Строительство завода цветных металлов, начатое правительственным указом, еще за подписью Рыжкова, несмотря на обычную неразбериху и бесхозяйственность, заметно продвигалось, в некоторых помещениях уже начались отделочные работы. Можно было и опоздать. Такая мысль пришла Мазину в тот раз, когда он неожиданно разжился там. Тогда он там постоял, посмотрел и пошел восвояси, поминутно оглядываясь на склад, в который с машины разгружали ящики с плиткой. Он уж далеко ушел, к леску подходил, когда, оглянувшись в очередной раз, споткнулся о кучу мусора. Нога задела что-то твердое. Он разгреб ветхий мусор и обнаружил рулон припрятанного линолеума. Не долго думая, он взвалил рулон на плечо, и ходко зашагал прочь от стройки. Правда, уже в самом городе его остановил знакомый милиционер, впрочем незнакомых милиционеров в городке и не водилось. «Со стройки что ли?» — спросил милиционер. «А тебе-то чего? Из магазина!» — обозлился Мазин. «А чек есть?» — не унимался милиционер. «Пошел ты…!» — послал его далеко Мазин, но, уходя, долго чувствовал неприятный холодок в спине. Однако милиционер отступился. Когда Мазина уволили с мясокомбината, он даже обрадовался, что раздвоенность кончилась, и пошел устраиваться на стройку.
 
 Когда в 1991 году завод дал первую опытную плавку золота, Мазин встретил это событие подготовленным. Работая на стройке, он облазил все заводские помещения и изучил все ходы и выходы на заводе, даже заранее соорудил несколько капитальных тайников, потому что все уже знали, что продукцией нового завода будут драгоценные металлы. Когда стройка официально завершилась, его зачислили в штат нового предприятия в составе строительной группы при заводе – недоделок было полно. Но этого ему было недостаточно. Он предполагал, что на заводе охрана будет построже, чем на мясокомбинате, и еще его мучило опасение, что мало чего унесешь с завода в одиночку. На ум ему ничего не приходило, пока случай не подсказал выход из положения. Дальняя родственница попросила помочь ей освободить сына от призыва в армию. Он не стал ей доказывать, что не имеет никакого сейчас отношения к воинской службе, а, обложив её данью, пошел в райвоенкомат договариваться. С райвоенкомом контакт не получился, зато с его помощником, как раз ведавшим картотекой призывников, Мазин нашел общий язык. Уже за первой бутылкой выяснилось, что они оба из обиженных, только Мазина отправили в отставку, а собутыльник был лишь разжалован. Мазин выпил с новым другом бочку вина, организовал ему «евроремонт» квартиры, и хотя в результате дальний родственник не был освобожден от призыва, а только получил годичную отсрочку, Анатолий был доволен знакомством, потому что именно оно надоумило его, что ему делать дальше.
 
 У Мазина родился план действий. План состоял в следующем: находить призывников, которые косят от призыва на военную службу, брать их под свое покровительство, обещая освобождение от армии при условии, что молодые люди будут слушаться его как отца родного, а уж он их вознаградит и в обиду не даст, притом непослушание будет тотчас наказываться призывом в армию, от которого им после этого уж никак не отвертеться. Психологию ребят Мазин хорошо знал, так как всю жизнь имел в подчинении новобранцев, состав которых подновлялся с каждым призывом, и каких только экземпляров ему не приходилось уламывать. План стал осуществляться. Не всё шло гладко. Камнем преткновения был его новый друг из райвоенкомата. Мазин тогда еще не имел достаточных средств для простого подкупа, приходилось больше обещать в будущем молочных рек и кисельных берегов, а еще больше своего добиваться за счет погружения в душевный мир партнера. И он почти с искренним сочувствием выслушивал нескончаемые сетования на судьбу бывшего майора, разжалованного в капитаны и отчисленного из гвардейской части по причине, действительно, похожей на мазинский случай. Майор лично разрешил увольнительную в город экипажу танка, отличившемуся на маневрах, а удалые танкисты оказались лихими не только в ратном деле – их задержали в городе за групповое изнасилование. «Разве во мне причина? — распалялся капитан, — Природа берет своё. Молодые жеребцы, яйца свежие, девок почти не видят. Как маршал Малиновский сказал: каждому солдату печать на *** не поставишь! Я их что? Шкодить посылал? Я поощрить хотел, а они вырвались…Девчонки полуголые ходят, а парни это за приглашение принимают. А те сначала подмахивают, а потом заявляют, что их изнасиловали». Мазин старательно поддакивал, потом в очередной раз рассказывал в новых красках свою аналогичную историю, а в результате в его команде появлялся новый человечек. Не обходилось без осечек. Мазин выбирал ни кого попало, а тех, кто ему приглянулся: понятливых, но послушных, понюхавших хоть какую-нибудь профессию, не трусливых. Однако новоиспеченный друг берег себя, и Мазину из тех, кого он выбрал, доставались лишь молодые люди с каким-нибудь изъяном. Например, один был близорук, и хотя его можно было призывать в армию, а можно было и не призывать. Или другой – на здоровье не жаловался, лабораторные анализы все были в норме, но в медицинском заключении упоминалось, что он переболел гепатитом, и у экс-майора опять была зацепка. Видать, капитан страховал себя, боясь и здесь потерять звездочку. Но, тем не менее, задуманное внедрение своих людей на завод продвигалось, хотя давалось тоже трудно. Кадры завода комплектовались не из местных жителей. Все специалисты приезжали с других заводов – из Новосибирска, Красноярска, Щелкова, население Спасска-на-Оке сразу удвоилось. Нечего было и мечтать попасть на рабочее место в главных золотоносных цехах, электролизном и плавильном. В распоряжении у Мазина были зеленые юнцы, которых надо было пристраивать на любую работу: кого в электромонтеры, кого в малоточники, других – жестянщиком в вентиляционную службу или в шоферы. Некоторые остались, вроде бы, не у дел, но Мазин их не отпускал от себя, предвидя, что и они пригодятся. И они не оказались лишними.
 
 Но сперва Мазин увидел, когда завод начал работать планомерно, что в созданной им структуре в первую очередь не хватает начального звена – людей, которые “делают” золото своими руками. Поначалу это можно было пережить. К удивлению Мазина, на первых порах охрана на новом заводе была не только не строже, чем на мясокомбинате, а уступала ей по всем статьям и напоминала ворота без забора. В помещения, связанные с переработкой и хранением золота, пройти было довольно просто. Отходы золотого производства строго не учитывались, не говоря уж о том, что, например, куски серебра валялись на полу где попало. Проходная отвечала буквальному звучанию слова. Не удивительно, что золото с завода понесли, помимо натасканных Мазиным людей из его команды, все кому не лень. Брали всё, что плохо лежало, а уж так называемые выплески, затвердевшее золото, образовавшееся из жидкого, разбрызганного в разные стороны при разливе расплавленного металла в изложницы, почти всё расходилось по карманам. Началось соревнование по двум видам соперничества. Во-первых, между администрацией предприятия и расхитителями. Во-вторых, у последних между собой – кто больше и ловчее унесет. Администрация ужесточила пропускную систему, сделав её многоступенчатой, и самую строгую вахту создав на выходе из производственного корпуса – в ответ те, кому не удалось войти в сговор с охраной, начали выбрасывать золото в окна, чтобы потом подобрать его, а кусочки поменьше так выстреливали из рогаток прямо за заводскую ограду. Администрация запретила открывать окна и поставила их на сигнализацию. Мазин первым приспособился – его малоточник умел отключать сигнализацию. Потом и другие, немазинские, научились. Администрация ввела патрулирование вокруг здания. Мазин опять всех обогнал, вновь приняв простое и эффективное решение. Здание было неправильной формы, одна стена совсем не имела окон, и патрули под неё не заглядывали. Выбрав одну из комнат у этой стены, Мазин явился туда с железной трубой, зазубренной на конце, и с кувалдой в руках, сказав, что здесь решено ставить кондиционер, и пробил отверстие, руку просунешь. Потом забил отверстие тряпьем и ушел, а в комнату стал наведываться его электромонтер, который долго “не мог решить”, как ему лучше подвести проводку через отверстие к наружной части будущего кондиционера.
 
 Соревнование шло с переменным успехом. Наконец администрация посчитала, что она добилась желаемого результата – перекрыла каналы стихийного выноса похищенного за пределы завода, потому что ранее безрезультатные рейды по внутренним помещениям завода теперь стали приносить больше находок: то пластинку золота найдут в сливном бачке в туалете, то обнаружат золото в рукавице, запиханной за отопительную батарейку. Один раз осматривали электрораспределительный щит, да так тщательно, что свалился вдруг сверху какой-то железный стержень, который, оказывается, подпирал кирпич, вынув который, обнаружили приличную полость, правда, пустую. Гадать да караулить не стали, сразу заделали эту подозрительную нишу, а Мазин, таким образом, лишился одного из своих тайников. Гром грянул, когда неожиданно из кабинета директора исчез с витрины эталонный образец золота космической чистоты, весом в 12 килограмм, который до этого с гордостью демонстрировался всем высоким гостям завода. Вмешалась столица. Гнев Москвы был настолько велик, что директор усидел в своем кресле только благодаря личному заступничеству Шумова. Обстановка на заводе резко изменилась. В городе расквартировали специальное подразделение внутренних войск, которому была вверена охрана предприятия. Заводскую территорию разбили на две зоны: “А” – вспомогательное производство, и “Б” – главные цеха. Вокруг зоны “Б” создали дополнительную локальную зону, обнесенную колючей проволокой. В локальную зону имели право войти не менее 2 человек, предварительно составив протокол посещения. Пропускная система в зону “Б” ужесточилась донельзя. Были закуплены новые совершенные металлоискатели, стационарные и портативные. Введен голевой режим досмотра: отработал, снял всю рабочую одежду, оставив её в шкафчике, прошел голым досмотр – иди по ту сторону вахты в раздевалку, к одежде, в которой пришел на работу.
 
 Первой жертвой нововведений пал сам Мазин. Раньше он уже намозолил глаза со своей банкой краски, с которой то и дело ходил на «подкрашивания», его уж и проверять перестали, а тут под горячую руку опять сунулись в эту банку, с которой Мазин выходил с очередной «покраски». Вынули пластинку золота. Мазина спасло только то, что на заводе еще работала министерская комиссия, огласки нового скандала никто не хотел, и администрация сделала вид, что поверила Мазину, который божился, что его подставили, сунув, пока он зазевался, золото в банку, – и Мазина лишь тихо уволили.
 
 Мазину переживать было некогда. Нужно было решать новые нагрянувшие проблемы, тем более что он уже тяготился формальной обязанностью ежедневной явки на рабочее место, в чем у него давно уже не было необходимости, а только отнимало время и мешало развернуться дальше. Вместо себя «дирижером» Мазин оставил электрика, имевшего доступ в любое место на заводе, опутанном проводкой. Электромонтер всё равно уже знал все тайники, которые у Мазина значились под номерами, осталось доверить ему контакты с людьми, которые работали на Мазина и еще не были известны электрику. На это пришлось пойти, ничего другого не оставалось.
 
 Самым тайным сообщником Мазина был плавильщик Калинин. Договорился с ним Мазин на удивление легко. Да еще и не знай, кто с кем договорился. Шли они как-то с завода вместе, потому что Мазин пристраивался в попутчики уже не к первому плавильщику, и со всеми начинал разговор о воровстве на заводе, но все отмалчивались, а тут сам Калинин начал: « Да-а, жизнь… Глаза бы не глядели. А ты тут живешь, только небо коптишь… А люди не теряются! У нас такого не было на прежнем производстве». — «Да, золотишко с завода несут. Так ведь как быть у ручья и не напиться?! Каждый изловчается…», — охотно поддержал разговор Мазин. «Да это что! Мелочь! Ты думаешь, я не вижу что творится? Я сколько плиток-то за смену отолью?! А дай бог половина оприходывается и идет на склад по ведомости. А остальные куда? … Вот так! А тебе восемьсот тысяч в месяц в зубы – и живи на них как хочешь. По нынешним временам это разве деньги?» — жаловался плавильщик. Мазин счел за преувеличение рассказ о том, что и начальство ворует золото, зато он понял, куда Калинин клонит. Тайные помыслы двух людей совпали. Проблема номер один у Мазина решилась. Теперь ему не нужно будет шакалить - заработает полноценная поставка золота. Но усугубилась вторая проблема: ожесточившийся контроль на выходе. Как пробить его?
 
 Решил Мазин и вторую проблему. Только решал эту вторую серьезную проблему Мазин, ставший уже другим человеком. На мясокомбинате Мазина раз в шутку обозвали “Слоненок”, прозвище закрепилось. Когда у Мазина вырос живот, его уже все звали за глаза “Слон”. Когда Мазин решил вторую проблему, его всё чаще стали называть “Бульдозер”.
 
 Глава 50.

 А было вот как.
 С открытием завода население Спасска-на-Оке выросло не только за счет квалифицированного персонала, призванного обслуживать новое крупное предприятие, но и за счет невесть откуда взявшегося другого пришлого работного люда, притянутого заводом. Так в этих местах народы перемешивались лишь лет 800 назад, когда возник Городок, в котором бок о бок жили русские, мордва, мещера, а потом и татары. Тем не менее, никогда тут не было столько кавказцев, никто раньше здесь не слышал так часто иноземной речи. Одновременно город наводнили проходимцы, которые не поймешь чем занимались. Подскочила преступность. Стали бесследно исчезать люди, свои и чужие. То родные разыскивали одного рабочего с завода – ушел на работу и не вернулся. То понаехали чеченцы, ходили по улицам, сверкая глазами, – искали своего земляка, который только что открыл закусочную в городе и вдруг пропал, оставив только обиходные вещички там, где он проживал. Про всё новые грабежи рассказывали каждый день. Те, кто лишился возможности воровать на заводе, теперь золото или деньги, вырученные за золото, отнимали у тех, кто еще продолжал тащить с завода.
 
 Мазин рано почувствовал опасность. Внезаводская его команда разрослась, около отобранного им костяка кучковались друзья-приятели, уследить за всеми было невозможно – дисциплины явно не хватало. Всех своих “солдат” Мазин послал заниматься в секции единоборств. Ребята на занятия охотно ходили, но одновременно курили, пили, колобродили. Пришлось Мазину вспомнить армейские порядки. Когда в орбите влияния появились великовозрастные парни, уже отслужившие в армии, Мазин сделал их, разделив братву на части, бригадирами, назвав по-своему «командирами взводов», положил им оклады, пообещал им и остальным «премиальные» в зависимости от выполнения заданий. Поручения сразу обозначились: охрана, разведка, запугивания тех, кто мешал, и защита тех, кто помогал, нахлобучки недисциплинированным или болтливым. Быстро возникла мысль о вооружении, которое заменило бы имевшиеся в распоряжении бойцов железные прутья, самопалы, кастеты. Вопрос с оружием решился просто. К Мазину с год как примкнул один уголовник, друг его человека. “Жук”, — представился он при первом знакомстве. “А фамилия как?” — спросил Анатолий. “Жук”, — улыбнулся тот. Лихой безалаберный парень, вернувшийся из заключения, и подавшийся к Мазину из-за того, что его приятели числились за Слоном. Чувствовалось, что Жук своенравен и непредсказуем, и в то же время ищет к кому бы прислониться, вот и прислонился к Слону. Мазин приветил понравившегося парня и даже приблизил его. И вот как-то Анатолий посетовал, что у них нет стволов, надо бы на какой-нибудь арсенал выйти. “Зачем? — удивился Жук, — Давай башли, и ноу проблем”. Жук завалил приобретениями: автоматы, пистолеты, гранаты, взрывчатка. Мазин стал водить своих бойцов на стрельбище, дело было знакомое. Те, кому он доверял, вооружились. И вовремя! Тут как тут заявился к нему земляк, о котором он знал, что у того кличка Подподольский. Во время встречи Подподольский нагло заявил, что, мол, хватит крысятничать, будешь работать у меня. “Вот оно!” — подумал Мазин, всё время ждавший нечто похожего. Толковали хорошую пару часов, потому что Мазин не соглашался отдать свой промысел просто так за здорово живешь. “Ну, смотри! Тебе жить!” — пригрозил Подподольский. Мазин был под парами и, едва гость за порог, сразу принял решение, как всегда простое и эффективное. Поручил Жуку, не вникая в детали, – а через пару дней Подподольского нашли в лесу убитым. Это был поворотный момент, за Мазиным появился первый труп, но Анатолий продолжал чувствовать себя так, будто он никого и не убивал.
 
 Однако это была первая ласточка. После того как на заводе закрутили гайки – междоусобица среди стервятников обострилась. До этого разборок почти не было – всем хватало. А тут – стычка за стычкой. Началась война без флангов. Мазин к тому времени заматерел, обнаглел, перестал бояться и готов был растоптать всякого, кто встанет поперек дороги, зверея, будто у него хлеб изо рта отнимают. Он уже не работал, только командовал, принимая свои “простые и эффективные решения”, основанные на выработанной методике: какие бы сверху указы, приказы, распоряжения ни выходили, все директивы выполняют конкретные люди, которых можно вычленить по одному, изучить и затем обработать. Но неизвестно, чем бы кончилась заваруха, если бы не поворот событий, которого Мазин никак не ожидал.
 
 В тот раз Мазин возвращался домой и радовался, что один прапорщик из заводской охраны согласился пропускать в свое дежурство мазинского человека через тамбур в обход досмотровой рамки, лишь имитируя контроль ручным прибором, на самом деле отключенным. Жук подвез Мазина прямо к его подъезду, и Анатолий торопился миновать этажи, чтобы побыстрее попасть в свой родной туалет, до предела натерпевшись во время многочасового обсуждения тонкостей, связанных с переговорами. Его сильно приспичило, что сопровождалось "звездной" болезнью метеоризмом - в животе урчало, и он, еле сдерживая большую потребность, поспешно отпер свою железную дверь, закрыл её за собой и шагнул к туалету, как вдруг увидел в комнате справа человека, сидевшего в кресле. “Не дошел до своего этажа!” — обескуражено обнаружил Мазин, чувствуя, что уже невтерпеж подниматься к себе этажом выше, и одновременно узнавая в чужой квартире, в которую он по ошибке вошел, по обстановке свою собственную квартиру, к тому же отпертую своим ключом от хитрого замка.
 
 Человек повернулся лицом к Мазину и сказал: “А я уж заждался”, и, не вставая из кресла, метнул с колен на стол коричневый журнал, в котором хозяин квартиры без труда узнал свою большую толстую тетрадь, куда он без всякой шифровки заносил все свои нехитрые записи по приходу и расходу. Человек опять обратил свой иронический взгляд на хозяина квартиры, видать, не впервой наслаждаясь произведенным эффектом, а разинувший рот Мазин, чувствуя себя как размоченный сухарь, непроизвольно издал продолжительный и жалобный звук, но не голосовыми связками, а задним отверстием, и, глупо улыбнувшись, сказал: “Я – в туалет!”, после чего шмыгнул туда.

 Мазин не испугался, а растерялся. В туалете, вывалив из прямой кишки с килограмм жижи, он, чувствуя, что на подходе еще столько же из сигмовидной кишки, вынужден был сидеть на унитазе в клубах вонючих испарений, лихорадочно перебирая свои мысли и одновременно двигая руками, чтобы левой громко шуршать бумагой, мол, я занят, не бойся, а правой доставая из подмышечной кобуры стечкина и снимая его с предохранителя большим пальцем, да еще прислушиваясь, не подкрадывается ли человек к двери туалета.

 За дверью было тихо. Прошло всего несколько минут, но мысли Мазина, если бы их распечатать в одну строчку, успели бы опоясать земной шар несколько раз. Если сократить их, чтобы изложить покороче и более последовательно, то сначала Мазин решал, как ему ловчее стрельнуть в гостя и увернуться, если тот тоже будет стрелять. Поскольку из этого воображаемого поединка Мазин вышел победителем, он стал думать, куда ему деть труп или на худой конец, если на выстрел сбегутся соседи, объяснить потом, откуда у него взялось незарегистрированное оружие. Потом Мазин подумал, почему его самого не убили раньше, хотя бы в подъезде. Тем, кто захотел извести его, проще всего было бы хлопнуть его, когда он шел по лестнице. Он вспомнил, как он спокойно пропустил мимо себя незнакомого парня, который, пританцовывая, спускался по ступенькам навстречу и даже будто улыбнулся ему. Анатолий еще заподозрил тогда, что это, наверное, получивший авансы взаимности новый ухажер Нинки, жившей этажом выше. Мазин мысленно новыми глазами посмотрел на встреченного на лестнице парня и на его улыбку и подумал, что наверняка гость – не один. Тот парень торчит около дома, а другие, может быть, тоже в его квартире в другой комнате и будут у него за спиной, когда он будет лицом к гостю. Этот воображаемый поединок Мазин проиграл, что склонило его к переговорам. Собственно, чего они хотят, и кто эти они. Если бы к нему пришли, например, мстить за Подподольского, зачем это кино? Скорее, он нужен им живым! Значит, надо начать толковище, наобещать три короба, а потом мы с Жуком разберемся, как их уделать. Помимо этой основной канвы мыслей, проскакавших в голове у всадника на унитазе, имелось бесчисленное количество ответвлений. Так, когда он обдумывал, каким образом он выстрелит первым, он подумал и о том, какими выстрелами ему стрелять – одиночными или очередью, и как раз здесь задумался о шуме выстрелов. Когда он раздумывал о том, как легко его могли шлепнуть в подъезде, он успел подумать и о том, что теперь охрана будет провожать его прямо до квартиры. Когда он стал размышлять о предстоящем препирательстве с посетителями, он попутно посетовал на то, что как дурак хранил свою “бухгалтерскую” тетрадь без осторожности, а сегодня её вроде бы оставил просто на столе. Или убрал в стол?… В общем, всего не перечислишь из того, о чем мыслил Мазин, прежде чем он вышел из туалета, засунув стечкина опять в кобуру, но держа правую руку поближе к ней, будто бы поглаживая больной живот.

 Гость на этот раз встретил Мазина на ногах. Он так же иронически улыбался, но руки его были расслаблены вдоль тела, а через модный костюм угадывалась крепкая мышечная плоть, готовая к прыжку. “Не бойся, я один”, — сказал он, заметив, что Мазин косит взглядом на дверь другой комнаты. “А я и не боюсь!” — ответил набычившийся Мазин, но гость всё равно добавил: “У нас такой важный разговор, что лишние свидетели нам не нужны… Будем знакомиться?”.

 Мазин знакомиться не стал, а как можно грубее спросил: “Чего надо?”, оглядывая окна и раздумывая, как же этот человек попал сюда. Гость, не обращая внимания на грубость хозяина, почти нежно сказал: “Что надо? Да прежде всего, если выражаться изысканно, пришел поблагодарить!” Мазин, не оставивший надежды узнать тайну появления гостя в запертой квартире, и всё еще не веря, что тот мог войти через неприступную дверь, вдобавок удивившись высказанному основанию вторжения, недоверчиво произнес: “Я что хочу сказать… это… чудной способ благодарить… Ты как сюда попал?” Гость отмахнулся: “Проще простого. Нас засовы не остановят. Давай лучше по делу базарить. Подподольского ты хорошо занулил. Он и нам мешал, да на него уговор был. Ну, ты помог, и мы решили тебе помочь. Научим кой чему…”. — “Не учи ученого – поешь говна печеного”, — прервал его Мазин. “Полегче, полегче! — обозлился гость, но продолжил спокойно, — Выслушай сначала… Дела у тебя идут, я посмотрел. С нашими данными совпадает. Но у тебя есть проблемы, а мы поможем тебе их решить…”.

 У Мазина проблем было полно, но он не согласился: “Какие еще проблемы?” — “Вот другой разговор! — обрадовался гость тому, что нашел общий язык с собеседником, — Давай перечислять. Ручеек у тебя важный, а мог бы быть еще лучше – до заначек у тебя не докопаешься, но рыжик твой залеживается на заводе, выносить тебе трудно, а мы тебе канал свободный предоставим, у нас свои люди есть в охране, выноси сколько хочешь… Это раз”. Мазин язвительно спросил: “С чего это вдруг вы такие добрые?” — “А золото-то будешь нам сдавать”, — ласково объяснил гость. “Какую часть?” — начал торговаться Мазин и, пододвинув стул, сел на него. Гость сел опять в кресло. Они сидели напротив друг друга. Гость задумчиво поводил ладонью по щекам, как будто подсчитывал, и, подсчитав, сказал: “Всё!”, уставившись на Мазина ясными глазами. “Почём?” — быстро спросил Мазин. “По баксу за грамм”, — не задумываясь ответил гость. “Ну-у!” — разочарованно простонал Мазин, откинувшись на стуле так, что чуть не опрокинулся. “Послушай, ты прикинь, чтО будет помимо цены!” — гость даже дотронулся пальцами до колен хозяина и, тоже откинувшись на спинку кресла, продолжил: “Ты же реализуешь товар в темную! На вас смешно смотреть. Твои трутся на рынке в толпе, ходят высматривают, озираются, подваливают к тому, кого вычислили, шушукаются, ведут к одному, тот ведет к другому. Ты же каждый день рискуешь! Я всю твою цепочку знаю. Значит, и другой может знать. Нарвешься на дикарей – те, как я, не будут с тобой разговаривать. Да они ладно. Там же и тихари могут в любой момент появиться и прочитают вас. Ведь сразу заболеешь! За золото вломят так, что всю жизнь на кровати проторчишь. Зачем это тебе? А у нас культурное обслуживание – в одно место сдаешь, в одном месте получаешь, гарантия полная”. На Мазина капало. Действительно, с каждой партией нервничать приходилось до предела: куда-то везти опасно, приводить к себе опасно, приходилось дробить, комбинировать, просчитывать, страховаться. Хорошо бы относить в одно место и сразу получать. Но отдавать задарма не хотелось. Тем не менее, спросил: “А кому отдавать?” — “Уладим – скажу, — гость оценивающе посмотрел в глаза Мазину и добавил, — Ты пойми, Толя, я тебя на бас не беру. Не согласишься – без последствий. Живи, как хочешь. Врагами не будем, но и друзьями не будем. Ты сам по себе, мы сами по себе. Конец лишь у тебя будет плохой. Ты сейчас, как Асмодей, один против всех. И от нас уж тогда поблажек не жди. Пропадешь… Ты же даже не знаешь, что с выручкой делать. Ну, вот квартирку купил – хорошо. Говорят, дом холодный – ну, перекупишь другую. Это нормально. Ну, джип купил. На нем, правда, больше Жук разъезжает, ну пусть, – нормально. В избе телевизор японский – хорошо. Спортивных снарядов накупил, всю ту комнату заставил – так они уже год как всё еще не распакованы, в масле и в обертках. Это что ли вложение? Ну, курок золотой сделал к охотничьему ружью – душу потешил и похвастать есть чем. А дальше что? Деньги в банках держишь… в закатанных, стеклянных, зарытых в огороде у деда с бабкой”. Мазин похолодел: неужели он свою карту острова сокровищ тоже оставил сегодня дома? Нет, она у него всегда в портмоне, а портмоне во внутреннем кармане. Но откуда он всё знает? На пушку берет! “Что это? В огороде! — решил отвести Мазин, - Я билетов накупил…”. — “Эти что ли? — засмеялся гость и показал на желтую тетрадь на столе, — МММ, Хопер, Селенга! Они тебе сейчас в туалете пригодились бы. Еще в уборную пойдешь – прихвати их жопу подтереть. А еще говоришь учить тебя нечему! Если уж покупать бумаги – то акции Газпрома, Лукойла. Недвижимость, которую не сопрешь. Видеотехника там всякая – не только у нас агальцы есть. Да и недвижимость желательно понадежнее, подальше. Хочешь, мы тебе домик с участком в Канаде купим?…” — “Чего я там не видел?” — удивился Мазин. “Правильно, не видел! А увидишь – захочешь… Свет не клином сошелся на вашей дыре”, — живописал гость, но Мазину и в Спасске-на-Оке было хорошо, и он прервал: “Ладно, я подумаю”. — “Нет уж! Сейчас или да или нет. Нет – разошлись. Да – точка. Назад ходу нет. Начнешь луну крутить – другой разговор будет, — перешел гость от пряника к кнуту, — Ты думаешь мы с тобой воевать начнем? Ошибаешься. Ты тут каждую кочку знаешь, команда у тебя деловая. Мы не дикие вторгаться на чужую территорию с кровью. Приедет девочка, веснушчатая, с косичками, на практику, комнатку снимет, никто не подумает – а, бац, и через день Мазина нет. Можешь заранее лоб себе зеленкой смазать. Можешь ночью около кровати по углам по пехотинцу ставить, а ты ведь не только здесь ночуешь, – не поможет. К своей Маруси завалишься, на ней будешь лежать, и в самый интересный момент тебе в затылок бах! И охрана не поможет – из той же охраны кто-нибудь и сделает. Мы его купим так, что он вдобавок и свою маму болтом разорвет, если нужно будет…”. Мазину многое западало из того, что ему говорил гость, но всё в нём сопротивлялось идти на соглашение, только разум внушал ему сказать на предложение: “да”. Было очень похоже на беседы с командиром или замполитом в прошлом. Знал Мазин, что и как надо делать без них и лучше, а те прокомпостируют мозги и делаешь по-ихнему, и так же немедленно, как требуют сейчас. Мазин сгибался под какой-то правдой, которая стояла за словами собеседника и склоняла соглашаться, ему оставалось языком пошевелить, но одновременно тормозило отчаяние: как же так, всё было нормально, зачем же что-то менять, терять самостоятельность. “А что за спешка?” — спросил он. “Да другие варианты не терпят отсрочки, — объяснил гость, — Да меня уж сегодня здесь не будет, и когда появлюсь – не знаю. Я ведь сам ничего не решаю. Моё дело срочно доложить”. — “А с кем же мне дело иметь?” — удивился Мазин. “Значит, да? — обрадовался гость, — Правильно делаешь! Не пожалеешь. Мы ведь кого попало к себе не зовем. Я говорил, что ты умный человек, когда предлагал этот вариант. С нами не пропадешь, и мы тебя не оставим в беде”. Гость наклонился вперед и протянул руку ладонью вверх. Была не была —- подумал Мазин и нехотя хлопнул своей ладонью по протянутой ему ладони, — Потом разберемся.

 Глава 51.

 Перестав быть “Асмодеем” и став частью высокоорганизованной преступности, и при здравом рассуждении принимая это, Мазин тем не менее сохранил все свои противоречивые переживания от той поры, когда он дал, как ему казалось, мнимое согласие на предложение незваного гостя. Уже в тот же злополучный день он повторно встретился с Жуком, чтобы разузнать побольше о человеке, назвавшимся Левой-москвичем. “Я ж тебе его показывал!” — удивился Жук. “Да разве всех запомнишь! — оправдывался Мазин, — А кто это?” — “Смотрящий от Южаков”, — проронил Жук. “Предлагает вместе работать…”, — раздумчиво сказал Мазин. “Я ж тебе говорил: как увидишь – обходи стороной за семь верст”, — еще больше удивился Жук. “Но он всё путём говорит – выгода есть. Попробовать можно…”, — оправдывался Мазин, впрочем, не рассказывая, как было дело. “Да мне что! Пробуй, — пожал плечами Жук, — только, на мой взгляд, лучшая проба – это лапки кверху и лежать, не двигаясь, пока он обнюхивает тебя. Это серьезные люди!” В том, что Лева-москвич от серьезных людей, Мазин очень скоро убедился. Для связи у Мазина не было даже простого телефона. Он подавал как-то заявление, но, несмотря на все его посулы, на местной телефонной станции ему отказали: в доме нет кабеля. А тут не прошло недели, как к нему сами пришли и спросили: “Вы подавали заявление?” – и поставили воздушку. Еще при первой встрече Лева-москвич, перед тем как распрощаться, сказал: “Ты подбери тройку ребят понадежнее – в милицию пристроить”. Мазину идея понравилась, а Лева-москвич не забыл об этих словах и уже на следующей встрече напомнил о своем предложении. О каждой кандидатуре он подробно расспросил, одного забраковал и велел заменить, а когда Мазин стал распространяться на тот счет, как он их будет устраивать, предупредил его: “Ты сам не суйся. Вообще, не светись. Я тебе свистну, и они подойдут к начальнику отдела”. Увидев, что Мазин смотрит на него недоверчиво, пояснил: “Ему же тоже очередную звездочку на погоны надо. Из Рязани позвонят – объяснят”. Но самое сильное впечатление на Мазина произвело то, как был организован «акт сдачи-приемки» золота. Именно здесь он опасался подвоха, каких только вариантов не обдумал, но до такого, какой был налажен, не додумался. Ему наказали абонировать сейф в Спасском филиале «Алби-банка». Он нашел этот банк, расположившийся в переулке недалеко от центральной улицы в приземистом крепком особнячке, мимо которого Мазин не раз проходил, даже не обращая внимания, что за учреждение здесь находится, потому что вывески никакой не было. Став клиентом этого банка, Мазин получил один ключ от сейфа, который имел два замка. Ключ от второго замка оставался в банке. С ним к Мазину выходила сама начальница экономического отдела филиала, с кем ему только и доверялось иметь дело. Ни Мазин без неё, ни она без него – открыть сейф не могли. Памятуя, как Лева-москвич попал к нему в квартиру, Мазин не удивился, что и без него сейф открывают, но внешне всё проходило респектабельно. Просто его запрашивали, когда он планирует придти в следующий раз, или его предупреждали, когда ему следует подойти, чтобы произвести обмен его дипломата на такой же чемоданчик для него. В промежутках для интереса Анатолий несколько раз ставил в своем дипломате невидимые метки - никто без него дипломат не открывал. Он запоминал, под каким углом укладывал чемоданчик - никто чемоданчик не сдвигал. Шаг за шагом Мазин втягивался в новое положение, и даже унизительное наставничество, упоминание о котором при первой встрече было воспринято Мазиным так болезненно, и то совершалось. Мазин официально считался безработным, а деньгами сорил. Его пожурили и сделали ему прикрытие – какое-то мертвое юридическое лицо, у него даже “офис” появился. Анатолий мотал на ус. Произошла подвижка и в понятиях что можно, а что нельзя. Как Мазин ни обнаглел, но на местное “большое” начальство он не смел покушаться, опасаясь возмездия. Когда в последнюю зиму на заводе сменили коменданта, Анатолий воспринял это, как неподвластный поворот событий, к которому надо теперь приспосабливаться. Но уже на следующий день появился Лева-москвич и преподал урок, как надо действовать быстро и решительно: “Мы разберемся, чьи это козни, но время терять нельзя – сразу надо оглушить, пока он тут ничего еще не смыслит и во всем путается. Шума тоже не надо – он не робкого десятка, вооружен. Пора твоих мальчиков из милиции задействовать – сочините там что-нибудь поумнее, а как только в патрульную машину сядет, отвозите в лес и дальше не мне тебя учить. Бейте больно, но без следов. Потом привяжите к дереву и или «расстрел» устроите или на морозе голым оставите”. У Мазина, любителя простых и эффективных решений, даже дух перехватило. Действительно, подумал он, все – из одного теста, другие же ломаются, а те такие же, как все остальные. “Согласился!” — торжественно доложил он Леве-москвичу через три дня. “Подожди радоваться, — сказал Лева, — Он в милицию ходил. Думал, на него переодетые бандиты наехали. А на подходе случайно твоих увидел – повернул назад. Решил: милиция куплена. Рапорт начальнику части написал. Жену с дочкой отправил к теще. Сам просится в отпуск. — “Эх, ай-яй!” — озадачился Мазин. “Но в штаны он наклал. Нервничает. Начальник ему сказал, что разберемся, мол, надо будет – следствие откроют. Но он никому уже не верит. Испытаем: послезавтра у них аттестационная комиссия, будут отбирать вольнонаемных в охрану, он – председатель комиссии. Быстренько списочек накатай, его самогО завтра по телефону вызови в свой офис, а послезавтра ясно будет, наш он или нет. Вот адресок, где его дочка с женой – покажи ему со значением…”. — “А если не придет?” — резонно спросил Мазин. “Будет окончательное решение. Есть вариант. Там ты не нужен”. Капитан Чугунов пришел. “Ну что, здоровья тебя лишить или на тот свет сразу отправить?” — встретил его Мазин. “А в чем дело? Я же вашим ребятам обещал…”, — нервно ответил капитан. “Обещал, а в отпуск намыливаешься,” — сказал Мазин, старясь подражать тону Левы-москвича, по себе зная, как действует на человека информация, которую тот хранит в тайне, а она выкладывается ему в полном объеме со стороны. “Да, жена отдыхает на Черном море – хочу к ней присоединится”, — с натужной небрежностью сказал Чугунов. “Так вот! Не только в отпуск будешь уходить по нашему разрешению, а и выходные будешь с нами согласовывать. Черное море твоё находится по этому вот адресу – если тебе себя не жалко, то хоть дочку пожалей. Ты лучше вели супруге там сберкнижку открыть, чтоб свою долю на неё получать…”. Через два дня люди из мазинского “списочка” были зачислены в охрану.
 
 Мазину даже в голову не приходило, что Чугунов со своими переживаниями отчасти похож на самого Мазина, который покой потерял, обдумывая, как бы ему восстановить былую независимость. Самым нелепым в этих переживаниях было то, что в доходах по месяцам Мазин убытка почти не понес за счет резкого увеличения оборота, не говоря уж о других преимуществах. Но ему всё гребтилось, что он отдаёт золото задарма, и он свой нынешний доход в уме умножал на фантастический коэффициент и получал тот образ жар-птицы, который мутил ему разум. Летом Лева-москвич куда-то пропал. “Куда у нас этот Лева-москвич делся? — как-то спросил с надеждой Анатолий у Жука, — Он не загремел?” — “Не слышал, — ответил Жук, — Наверное, на Канарах загорает”. Уже долго на Мазина не смотрели ясные глаза всё знающего человека, и, осмелев, Анатолий пустил подороже две партии золота налево. Ничего особенного не последовало. У Мазина опять начало разыгрываться чувство единоличного хозяина города. Он приписывал рост своего авторитета исключительно своему всемогуществу, не заметив, что непререкаемый авторитет возник у него, когда по городу пошел слух о связях Мазина с Южными. Закрывал он глаза и на то, что две последние левые партии золота он перенаправил в страшной тайне от самых близких людей, со страху видя информаторов Левы-москвича даже в тех, кто ни по каким статьям на эту роль не годился. Браваду ему придало и другое обстоятельство. Он понял, что его золото для Левы-москвича лишь побочное поступление, а основной поток идет по неведомым Мазину каналам, где, наверное, задействовано высокое заводское начальство, а, может, и повыше. Это стало ему ясно после одного случая где-то в середине августа, о котором ему подробно поведал его электрик на заводе.
 
 Мазин звал своего электрика любовно – Рудик, хотя кличка у того была иная – Чемпион. Смазливый, изящного телосложения молодой человек, Рудик-Чемпион никогда спортом не занимался, а кличку получил по другой причине. Его жизненные успехи начались в дошкольную пору и заключались в том, что он дальше всех плевал. В школе он развил свою способность, и уже тогда получил свое прозвище. То ли он схватил, как можно согласованно напрячь нужные мышцы, то ли у него была какая-то врожденная особенность в слюнообразовании, по которой у него изо рта слюна вылетала в виде плотного комочка, но такой пустяк превратил его в незаменимого человека и застрельщика во время кулачных боев между кодлами. В самом начале сходки по сигналу вожака он метко попадал плевком точно в глаз главного силача противника, за счет чего выигрывались драгоценные первые мгновения драки. Много злопамятных врагов он себе нажил, но теперь за спиной Бульдозера пребывал в безопасности и дорожил своим местом, выслуживаясь перед Мазиным. А тут он рассказал, как заступил на ночное дежурство и находился у телефона в предбаннике перед кабинетом главного энергетика завода. Дневная смена подходила к концу, в комнатах уже никого не было, когда затрезвонил спаренный телефон. Он поднял трубку, ожидая вызова. Звонил замдиректора по кооперативным связям, которого на заводе за глаза звали Сынок, потому что он был сыном коммерческого директора завода. “Аллё, Николай Ильич?” — спросил замдиректора. “Нет, — ответил Рудик, — Он в городе по делам” — “А вы кто?” — спросил Сынок. “Дежурный электрик” — последовал ответ. “А-а… — пропел Сынок и, помолчав, приказал, — Зайдите ко мне!”, не удосужившись даже сказать, кто звонит. Рудику не нужно было объяснять – он узнал по голосу к кому идти. В кабинете у замдиректора сидели еще пять человек, в которых электрик сразу признал людей из следственно-оперативной группы, уже несколько месяцев бродивших по заводу. За последние полтора года это была уже третья такая группа, правда, на этот раз работавшая аж под эгидой Генеральной прокуратуры. “Почему главный энергетик не поставил в известность, что будет отсутствовать?” — строго спросил Сынок апарте для ушей присутствующих, потому что вызванный подчиненный вряд ли мог ответить на вопрос. Тем не менее электрик защитил начальника: “Почему не поставил? Он сказал главному инженеру. Кстати, тот его и послал зачем-то в город. Может быть, он еще и приедет”. — “Ладно, — прервал замдиректора, — Вот что. Люди, — он кивнул на присутствующих, — сейчас хотели посмотреть пристрой к складу, а там у вас хоть глаз выколи, темно как в жопе у негра … Чтоб завтра к утру был свет! Я сейчас позвоню в АХО” — “Скажите, чтоб лампочек побольше дали. Не допросишься”, — поканючил электрик, пользуясь случаем. “Меньше присваивать надо, и будут давать. Иди!” — проводил его Сынок. На складе, куда привели Рудика, действительно, не горело ни одной лампочки. Рудик сменил первую, но новая тоже не загорелась. Он вышел из склада на свет, хорошенько рассмотрел смененную лампочку – она была не перегоревшая.
“Я пойду щиток посмотрю”, — сказал он провожавшему его человеку. “Ты тут надолго?” — спросил его тот. “Не знаю… Может, всю ночь проколупаюсь”, — испугал Рудик провожатого. “Бери ключ – как закончишь, принесешь”. — отвязался провожатый от электрика. Рудик накаркал. Он и в правду провозился почти всю ночь, долго не понимая, почему обесточен склад, пока не нашел в углу за трубой оборванный провод. Но ключевое событие состояло в другом. Когда Рудик еще возился в сумрачном складе, помогая себе фонариком, в тех местах, где ему было высоко до проводки, он пододвигал под ноги медные болванки, которыми был заполонен склад, выбирая из них те, что были полегче, пока не наткнулся на картонную коробку из-под телевизора с металлическими плитками. Их было сподручнее по одной перетаскивать с места на место. Наконец, включив свет, Рудик прошелся по складу, рассматривая, все ли лампочки горят, и ненароком взглянул на сооруженную им у стены укладку плиток, которые он и не собирался сложить в коробку и убрать её туда, где взял. Но одну плитку он все-таки взял в руки и, рассмотрев её, убедился, что ему не показалось, а она на самом деле золотая. Сколько уже он переносил из тайников точно таких! Перепуганный Рудик быстро сложил все плитки в коробку, задвинул её и заставил болванками, как было, и вышел из склада, встав у дверей в глубокой задумчивости. Вожделение прибрать золото к рукам и чувство опасности из-за того, что хозяину золота будет ясно, кто его взял, потому что на складе никого не было, кроме него, – находились в идиотическом равновесии, и посоветоваться было не с кем. Пока победило страстное желание закурить, и Рудик пошел к себе, надеясь придумать что-нибудь. На ум ничего не приходило. Стоя у окна, он вперил взгляд на пустынный заводской двор. Уже было светло, и он чувствовал только одно, что уходит время. Сигарета потухла, и Рудик обнаружил, что вместо коробка со спичками держит в пальцах обгоревшую спичку, а сам коробок он выбросил неизвестно куда, вместо этой спички. И тут же пришла идея. Надо устроить пожар на складе, а до этого золото разнести по своим тайникам! Прибежит народ тушить пожар, а там разбирайся, кто взял. Но как? Там и гореть-то почти нечему. Кажется, в углу была вроде бы какая-то рухлядь. Мысль опять застопорилась, готовая вот-вот разродиться, когда зазвонил телефон. “Ты чего ключ не несешь?” — спросили его в трубку. “Я еще не закончил”, — ответил Рудик. ‘Что и света всё нет?” — удивился звонивший. “Свет-то есть, но там искрит в одном месте здорово – надо проводку менять. Я вот как раз…”, — отвечал Рудик, обрадованный, что теперь пожар не будет неожиданностью, но его прервали: “Слушай, у тебя курева нет? Занеси пару сигарет”. — “Да некогда!” — отказался Рудик. “Ну подожди – я сам сейчас к тебе дойду” — попросили его. Рудик подошел к окну, нервничая. По двору проехала мусорная машина, надоумив его. Надо в гараже достать бензина. Во что его налить? Графин ему не понравился. Тогда он сходил в туалет и там вылил в унитаз из своего термоса еще теплый чай. Опростал сумку, положил туда термос, сунул сверху моток провода – получилось нормально: в сумке он и разнесет золото. Ждать не стал. Оставил на столе на видном месте три сигареты и, подхватив сумку, побежал в гараж. Навстречу проехала мусорная машина, но в самом гараже никого не было и всё было закрыто. Измученный переживаниями, Рудик отступился. Сил придумывать что-то еще уже не было. И он рассудил: была не была – возьму сколько в сумку уберется, и никто ничего не докажет. Знать не знаю, видеть не видел.

 Рассказав до этого места, Рудик сделал эффектную паузу. Мазин терпеливо ждал продолжения, не проронив ни слова, но выжидательно глядя на электрика. Насладившись паузой, Рудик сказал: “Вхожу в склад, зажигаю свет, отодвигаю болванки – нет никакой коробки! Понял?” — “Куда же она делось?” — спросил Мазин. “Мусорщик вывез – больше некому, — категорически заявил Рудик, — И правильно! Какой дурак будет его каждый раз проверять на выезде? Что, все контейнеры высыпать что ли?”. — “А как он на склад зашел?» — спросил Мазин недоуменно. “А я его и не закрывал еще, — ответил Рудик, — А и закрыл бы, что ты думаешь, у него своего ключа нет? Конечно есть. Тут система!”. — “А золото точно было?” — недоверчиво спросил Мазин. “Обижаешь, Толян! Что, мне тебе с самого начала всё опять рассказывать?” — сказал электрик.
 После этого разговора Мазин чувствовал себя так, будто его обокрали.

 Глава 52.

 Мазин велел на всякий случай проследить за Рудиком: может быть, прибрал золото себе, а ему лапшу на уши навешал. Но приходилось верить. Зачем тогда Рудик рассказал?
А Мазин и сам дважды видел, как неприступный Сынок разговаривает с рядовым мусорщиком. Анатолий тогда еще на заводе работал и подумал: какие у них могут быть общие дела? родственники что ли? Окончательно он поверил, когда, вслед за экстренным вывозом солидной партии припрятанного золота с территории завода, в Спасске появился пропадавший доселе Лева-москвич, причем, нарисовавашись, он не только не встретился с Мазиным, а даже не позвонил ему, что Анатолий расценил однозначно: тому не до него. Зато Леву-москвича видели с Виктором Николаевым. Потом уже Николаев опять мелькнул в Спасском. И этот оба раза не появился у Мазина, хотя давно уже обещал отдать денежный долг. Да дело даже не в долге, с долгом Мазин не торопил и мог еще подождать. Обидно было Анатолию, купившему недавно видеомагнитофон, что Виктор обещал привести пикантных видеокассет, а сам глаз не кажет. Когда до Мазина дошла весть о том, что Николаева убили, а Жук сказал, что убили из-за золота, которое уплыло в Чебокссары, всё у Мазина сразу сложилось в стройную систему: золото ворует и заводское начальство, Лева-москвич курирует дальнейший ход золота, а Виктор, который мотается туда-сюда, скорее всего, перевозчик. Кто-то догадался об этом раньше Мазина и подкараулил Николаева.
 
 Когда Жук сказал, что золото у Николаева взяли чебокссарские воры, Мазин спросил: “А ты откуда знаешь?” —“То, что они рыжик везли – наши пацаны знают. Двое сопровождавших вернулись, так они от счастья, что живы остались, всем треплют сейчас. А кто троих грохнул, я сам вывод сделал. Они в Чебокссары ехали, а у меня кент из Чебокссар, вместе сидели, — ответил Жук, — Обещали при расставании письма писать друг другу, адресочками махнулись. Я, конечно, ни одного письма не написал, он то же. А вот телефончиком, который он дал, я воспользовался, не поленился на почту сходить”. И Жук рассказал, что кент открытым текстом не говорил, так что не сразу поймешь, – всё намеками, но суть он уловил. А суть состояла в том, что Мосол, так звали дружбана, раз зашел к одному хрену и еще на площадке услышал за дверью голоса. Он притормозил и прислушался к базару. Незнакомый голос громко хвастался, что он теперь на всю жизнь себя обеспечил, и ещё останется. Голос приказал этому хрену, что пока у него это полежит, но чтобы он никому не открывал, кроме него. Мне-то откроет, подумал Мосол, а я пришью этого чокнутого и всё себе заберу. И вышел во двор дожидаться. Прохаживается себе, а вышли двое, а не один. И второй – знакомый, поздоровался. Мосол и перебздел: ясно, что на него подумают. “Приглашает на гастроль, — закончил Жук, — чтоб у него самого алиби было”.

 У Мазина всё недовольство своей вассальной зависимостью, всё подспудно зревшее желание уесть Леву-москвича и поднять чувство собственного достоинства, вся зависть к масштабам чужих доходов – вылились в решение: “Бери Водика, Мухача – и дуй!” — “Да я и сам намылился, — сказал Жук, — только Южные наверняк тоже концы ищут, они там всё вверх дном перевернут, а потом тебе секир башка”. Мазин знал, что Жук панически боится Южных, успокоил: “А чего такого мы делаем? Откуда мы знаем, кто у кого украл? Берем что плохо лежит – не теряй! Ну а выйдут на нас – поделимся”. Жук поехал, но троица вернулась ни с чем. Хотя вернулись уж что-то больно веселыми. Может быть, всё-таки взяли да сныкали. Долго расспрашивал что да как. “Левушку не встречали?” — спросил Мазин. “Нет. Не видел. Мосол его не знает. Они там вообще толком ничего не знают”, — ответил Жук. “Как же не знают? Твой друг одного узнал”, — возразил Мазин. “А-а… Это-то… Ну, там есть цепочка. Местный авторитет там есть. Срать я на них хотел. Мне, главное было Леву-москвича опередить. Я там, через всё-таки на Левин след вышел. Пошутил, что хорошо бы номер его машины милиции на ухо сказать, что, мол, подозрительная машина. Те начнут шурудить – отвлекут его. А Мухач возьми и сделай”, — рассказывал Жук. “Это вы зря. Следов не надо оставлять никаких”, — наставительно сказал Мазин. “Да нет, ерунда! С телефон-автомата, голос он изменил. Да, может, никто и внимания не обратил”, — отмахнулся Жук. “А чего вы как долго? Где ночевали? У друга твоего что ли?” — не унимался Мазин. “Нет. Там бабушки, дедушки всякие… У Водика одноклассник там сейчас живет, они его Косой дразнили. Тот тоже домой не пустил, но потихоньку от родителей дачку показал. Мы там на полу вповалку. Замерзли как гады”, — продолжал рассказывать Жук. “Тоже блатной?” — спросил Мазин. “Нет. Работяга. С блатарями, правда, якшается, может, точит им чего на станке, но он ничего не знает. У них там тишь-благодать. Он даже об убийстве ничего не слышал…”, — ответил Жук и на этот вопрос. Мазин расспрашивал Жука не для ответов, а для того, чтобы понаблюдать за собеседником. Тот отвечал спокойно, глазами не бегал и, на взгляд Анатолия, был даже рад, что у них ничего не получилось.
 
 Не получилось, так не получилось, успокоился Мазин. Тем более что сейчас Анатолий был увлечен совсем другим: близилась к завершению реализация другой идеи. Идея была старой, но поначалу заброшенной. И заключалась идея в том, чтобы использовать возможность выноса золота с завода через подземные коммуникации. Еще во время строительства Мазин попал как-то в ливневку и удивился, что по ней можно идти, не сгибаясь, после чего начертил схему всех труб, идущих с завода, даже канализационных. Схему он эту потерял, а скорее всего старики использовали её на растопку печки – в избе у них не было ни газет ни книг, и они, когда кончалась оберточная бумага, брали старые журналы с этажерки Анатолия, в одном из которых и лежала схема. В общем, Анатолий не смог найти свою схему, когда хватился её. А вспомнил он о ней после одного случая. Он недавно водил на стрельбище “новобранцев”, и они возвращались по лесной дороге, у которой в одном месте был вывих, огибавший ложбину. “Чего мы по дороге плюхаем? Срежем через лес”, — предложил один сателлит, тащивший с напарником на палке под ручкой раскачивавшийся фанерный чемодан с разобранным оружием. Спустились в лесистую низину, и тут слева Анатолий увидел упавшее дерево, упиравшееся в землю сучьями, и из-за этого напоминавшее прясла ограды, а за деревом - земляной горб. Засыпанная труба! – догадался Мазин. “Шагайте! Я вас догоню – у дороги меня подождите”, — приказал Слон, и ребята, подумав, что Мазина настигла нужда, понимающе улыбнувшись, зашагали дальше, а Анатолий направился к насыпи. Точно! За бугром Анатолий увидел одно размытое ручьем место, обнажившее железный бок трубы. Труба была широченная! Но что за труба? То, что она заводская, у Мазина не вызывало сомнения. Но что внутри? Он даже ухо приложил к железу. Ничего не слышно. Поглядев, далеко ли ушли спутники, он тихонько постукал по ней дулом пистолета. Вроде бы полая. Или так только хотелось думать? Еще стучать он не стал. Успеется. Вот тут он и подумал: сначала надо схему посмотреть.
 
 Не найдя схемы, Мазин принял простое и эффективное решение: вырезать окно в трубе, убедиться, что она проходимая, и, если проходимая, пробираться по ней по направлению к заводу и там разобраться, где она начинается. Удачно подвернулся не местный газосварщик, временно работавший недалеко от Спасска в каком-то кочующем по стройкам мостоотряде, – он одному мазинскому приятелю задешево сварил оградку на кладбищенской могилке. Мазин разыскал его и привез к себе договариваться. Тот поначалу не ехал, говорил, скажи мне чтО надо делать и я приеду и сделаю. Но Мазин настоял на своем: дело, мол, необычное, в двух словах не скажешь, следует сначала всё обмозговать, не на людях же, а у меня в квартире никого нет, никто не мешает, за бутылочкой, не спеша, всё обговорим, не пожалеешь.
 
 Сейчас они сидели у Мазина на кухне, за столиком напротив друг друга, почав уже вторую бутылку. Оба полновесные, третьему не поместиться. Бульдозер еще больше оплыл, сидел толстый, как шар, только когда вставал становился пузатым, похожим на грушу. Рожа его была красной, как вареное мясо. Одет он был в маскировочную пятнистую униформу, которую никогда не снимал, будто из джунглей не выходил. Форма была в пятнах на пузе – накапал при еде. Тут же чернела маленькая дырочка от искры сигареты. Он сидел, обсасывая хвост селедки, тут же другой рукой через волосы почесал висок, налегая пальцами, и посмотрев потом чтО наскреб под ногтями. Однако собеседника он внимательно слушал, не мешал ему говорить, только поддакивая, хотя тот говорил не по делу, а в основном о том, какого высокого класса он специалист и как ему много приходится работать. ”Иной раз, когда срочную работу гонят, даже по ночам, когда дня не хватит. Посмотришь на ребят: склонились над сваркой, только снопы искр летят. Посмотришь на них: будто у костров сидят…”. Мазин не перебивал. Это была его манера ведения переговоров – дать людям поговорить, самому что-нибудь рассказать, смотришь, и дело как-то само собой решается.
“У нас не загудишь, — продолжал газосварщик, крупный мужик, выше Мазина, здоровенный, с большой головой на широких плечах, с приметой на носу в виде плоской родинки, похожей на заклепку, по которой Мазин и разыскал его, — Бригадир говорит: набрался – отлежись дома, я один день не зачту. Появился на работе пьяным – два сниму. Работали как-то с итальянцами. У них основные – квартальные. Раз напился – квартальных не получишь. Специально сделано – думай!” Газосварщик хмыкнул, вспомнив итальянцев, и то ли высмеивая, то ли завидуя, продолжил: “У них ну всё на батарейках! Эта… вот которая и долбит и сверлит… Раз ей и всё! … Работают без топоров. Пилы тоже на батарейках. Жиг! Жиг!… А у нас всё дурОм. Иной раз смекнешь, сделаешь похитрее, а начальству всё равно. Ему бы результат, а благодарности не дождёшься”. — “Какая там благодарность! Держи карман шире…” — поддерживает тему Мазин и в свою очередь рассказывает, как он в Забайкалье, где служил, нашел зуб весом в 5 килограмм. Подарили замполиту. А тот сдал его в музей за большие деньги, отделавшись бутылкой коньяка да приняв месячный отчет Мазина на глазок, – вот и вся благодарность!
 
 Закончив свой рассказ, Мазин посмотрел на газосварщика влажными зрачками, омытыми водкой, и подумал, что пора и о деле поговорить. “Давай еще по одной!” — предложил он и, разлив в стаканы до их половин, выпил свою дозу, не чокаясь, после чего умыкнул в пасть последний кусочек колбасы из закуски. Увидев растерянность собутыльника и взглянув на опустошенные тарелки, Мазин спохватился и сказал: “Счас, банку с солеными огурчиками достану”. Он встал, прежде чем пойти вытащил штаны, застрявшие между ягодиц, и направился из кухни к прихожей, где в простенке открыл встроенный шкаф, в котором  стал выглядывать то, что искал. Круглые щеки у Мазина были видны и при взгляде на него сзади, а тут он, встав на цыпочки, поднял руки к верхней полке, и щеки перевалились через плечи, а пристегнутые уши расположились полого. Блестела и лысина. Мазин своего брюха и своего мурла не стеснялся, однако за лысину переживал и обычно прятал её, даже в помещениях не снимая берета с кисточкой, на которой были приделаны и болтались у затылка две тяжелые пули. Сейчас у себя дома он был без берета.
 “Ну и ротожоп! Вот уж ротожоп так ротожоп!” — думал про себя газосварщик, разглядывая Мазина со спины. Сильно не нравился Мазин газосварщику, но еще сильнее не хотелось терять калым, хотя дело предлагалось какое-то темное: где-то в лесу сделать отверстие в железной трубе так, чтобы его можно было закрывать, будто бы для тайника. А раз тайник, то и его самого могут ликвидировать, чтобы никто не знал. Узнав в чём состоит заказ, газосварщик открыто сказал о своем опасении Мазину, тот рассмеялся: “Зачем? Мы тебя на место привезем с закрытыми глазами и увезем с повязкой на глазах – ты нам еще пригодишься: мы, может быть, еще в другом месте будем делать”. Соглашаться – не соглашаться? Платит хорошо. Видать какой-то крутой. Тут у газосварщика начала пробиваться какая-то мысль, будто надо было что-то вспомнить, но голова затуманенная алкоголем плохо соображала.
 
 “Так это, говоришь, за речкой? За Бабенкой что ли?” — спросил газосварщик, когда они открыли банку, и когда он выпил свою порцию, крякнув и закусив ядреным огурчиком. “А тебе не всё равно где? Привезут и отвезут. Ты лучше скажи, когда сможешь сделать. Желательно побыстрее”, — сказал Мазин. “Когда? — задумался газосварщик, — А сегодня какое число?” Теперь они оба задумались. “Двенадцатое сентября”, — первым сосчитал Мазин. И здесь газосварщик, наконец, вспомнил, что он хотел спросить: “Да, Анатолий! Тут вот какое дело. У меня отец загибается от рака. В диспансере лекарство выписали. Называется фосфо… мать его за ногу… фосфэстрол. Нигде не могу достать. Ни в одной аптеке нет! Ты бы не достал?” — “Импортное?” — спросил Мазин. “Да нет, в аптеке говорят: наше, отечественное. Говорят, будто, его перестали выпускать. Достанешь, может?” — поканючил мужик. “Сделаем!” — твердо сказал Мазин. “Тогда возьми вот рецепт, а то его без рецепта не дают”, — зашарил газосварщик обеими руками по карманам. “Дадут и без рецепта. Хотя давай, а то я название забуду”, — сказал Мазин, поднимаясь с табурета, потому что донесся телефонный звонок из комнаты.

 Мазин чувствовал, что газосварщик неохотно берется за дело, и поэтому Анатолий стал переживать, что человек может его подвести, да и утечка информации может произойти. Но теперь, идя в комнату с телефоном, Мазин повеселел. Ему стало ясно, что в переговорах наступил перелом, и что можно считать, что договоренность состоялась. “Алле! — взял трубку Анатолий и стал разговаривать со звонившим, — Да?… Да?… Понял. Хорошо бы узнать по чью душу они. Наверное, из-за Агапова с Сережкой, они в Горьком попухли. Только по их делу уже приезжали. Второй раз получается. Да всё равно копать начнут. Хорошо бы в машину заглянуть, пока они там … Я понимаю… А если их там задержать? Эх, точно! Там же напротив Краля живет. Пусть срочно … Ах, да! Их же в Рязань повезли. Тогда у Абрикоса займите. …Ну и что, что страшнее атомной войны, зато они ебучие. А менты на бесплатное горазды. Может, что вызнаем…”.

 Положив трубку, Мазин подумал, что надо еще своим милиционерам наказать, чтобы они завтра по очереди околачивались в отделении и послушали, что будут говорить незваные гости, приехавшие в Спасск-на-Оке из Нижнего Новгорода.

 Глава 53.

 Они вошли через зеленую дверь и встали, не поверив своим глазам.

 Но прежде нижегородцы, решив перекусить, разбередили чувство голода. Они долго ехали сюда, устали, приехали в далекую захолустную дыру, где их никто не знает, ни они никого не знают, хотелось подкрепиться, отдохнуть, расположиться, а уж только потом начать работать. И они поехали по улице медленнее, высматривая какую-нибудь столовую. Ничего подходящего не попадалось. Кругом были небольшие дома маленького провинциального городка, так знакомые Кабанову по родному Богородску. ДомА, может быть, и не лишенные прелести, но русскому человеку намозолившие глаза своей обыденностью: бревенчатые, с занавесочками на окнах, вровень с ними добротные каменные, иные с вывесками учреждений, редко двух- и трехэтажные с магазинами на первом этаже, между домов заборы с воротами. Лунев ниже опустил стекло, чтобы, высунувшись, спросить кого-нибудь, но единичные прохожие в это время шли по улице в отдалении от них. Наконец, притормозили около дворника, подметавшего перед собой, спиной к ним. “Эй, человек!” — позвал его Лунев. Пожилой дворник повернулся, показав им свое лицо с заячьей губой, и, поправив круглые очки на носу, задорно посмотрел на них. “Где бы нам перекусить?” — спросил его Лунев. “А вон”, — махнул дворник рукой. “Где?” — не понял Лунев. “Так вот! Через дом, где машина…”, — еще раз махнул рукой дворник. Они медленно тронулись, а Леша, откинувшись на спинку сидения, тихо сказал: “Эх, наверное, при рождении акушерку до смерти напугал”.
 Между двух деревянных домов с садами стоял неказистый одноэтажный дом из голого выщербленного красного кирпича, с единственной зеленого цвета дверью посредине, над которой красовалась вывеска «Mon Paris». В автомобиле улыбнулись, предвкушая потеху.
 Когда они, встав в хвост припаркованному мерседесу, вылезли из машины и направились ко входу в едальню с развеселившим их названием «Мой Париж», никто из них не обратил внимания, что сзади к их машине подъехал джип и остановился. Отвлекли голуби под ногами. Шаги людей пугали птиц, и те недалеко низко отлетали, не убирая шасси. Единственно Сычев потом смог вспомнить, что он машинально оглянулся на посторонний шум и запомнил только дымок над джипом – шофер курил.
 
 Из деревни через зеленую дверь они попали в другой параллельный мир. Посетители остолбенели, оказавшись в стильном вестибюле. Справа был шикарный бар, отгороженный шторой из колец, свисавших цепочками. Прямо через такую же занавесь просматривался великолепный зал. Красивый интерьер настолько поразил их, что им захотелось стряхнуть наваждение, выйдя на улицу, чтобы, снова войдя в помещение во второй раз, всё-таки увидеть привычную столовку, а не авантажный ресторан.
 
 У стойки бара сидела привлекательная девушка, одетая по последнему писку моды в длинное лиловое платье с одним оголенным плечом. “Эмбра! Дамы в парижских туалетах! — отозвался о ней Лунев и, раздвинув цепочки шторы, подался к стойке. “Вы производите впечатление”, — сходу обратился Леша к девушке. “Для этого живу”, — отозвалась та, не вынимая изо рта соломинки, через которую цедила коктейль. “Только-то? И это главное?” — вернул пдачу Лунев. “Нет, главное – это оргазм!” — ответила девушка, все так же посасывая через соломинку. Леша захохотал. Но в это время из зала мимо всё еще нерешительно топтавшихся нижегородцев прошел одетый в ладный импортный костюм мужчина с аккуратной бородкой вокруг рта. Заглянув в бар, он сказал девушке: “Ну, набралась? Пошли!” Девушка соскользнула с высокого табурета и напоследок улыбнулась Луневу, оскалив две золотые коронки.

 Вернувшись в вестибюль и проводив глазами ушедшую пару, Леша сказал своим: “Третьего впечатления, после заячьей губы и фиксов, я уже не переживу!” А посетители, кажется, освоились. Поозиравшись, Кабанов и Сычев успокоились тем, что фешенебельность заведения отчасти была показной: колечки в шторах были обыкновенной стружкой, склеенной и покрашенной, “лепной” потолок при ближайшем рассмотрении оказался выложенным ячеистыми пенопластовыми подложками для яиц. Они смелее шагнули в зал, и Кабанов указал Луневу: “Вот тебе и третье впечатление” – в середине зала на круглой свободной площадке с большим трудом стоял простецки одетый человек, при критическом крене хватавшийся за штангу, соединявшую пол с потолком в центре танцевальной площадки. “Качается мыслящий тростник, — добавил Кабанов, — Это уже нечто родное!”.

 В зале был занят лишь один столик, за которым сидели три бугая, дружно посмотревшие на вошедших, да у двери на кухню на них выжидательно смотрел официант, молодой парень в белой рубашке и с полотенцем через руку. Они выбрали на свободной стороне не квадратный, а удлиненный столик побольше. Официант поднес им меню в кожаном переплете. “А кто это сейчас отъехал – к нам навстречу попались?” — спросил Леша. Официант посмотрел на Лунева, словно раздумывая, отвечать ему или нет, и решил ответить: “А это совладелец казино заходил по делам. А что?” — “Ничего, просто так. А у вас казино есть?” — заинтересовался Леша. “Есть, — ответил официант, показав кивком в глубину зала на дверь, около которой стоял игральный автомат, — Но они сегодня не работают – понедельник. Сегодня ни оркестра, ни стриптиза – у них выходной”. — “Стриптиз?! — удивился Вадим, — По заказу?” — “Нет, в программе. По заказу только специальные номера”, — ответил официант. “А расценки какие?” — спросил Лунев, придав лицу вдумчивое выражение. “Тейбл данс – четыреста условных единиц, лесбиянский танец двух девушек – восемьсот… Пить будете?” — посмотрел официант на Кабанова, который, выпятив нижнюю губу, изучал меню. Цены, которые Константин Владимирович увидел в прейскуранте, не просто испугали его, а заставили думать над тем, как бы им, не теряя достоинства, не делая заказа, уйти из ресторана. “Пить – это хорошо. Энотерапия нам сейчас показана, — сказал Кабанов, расслышав последний вопрос официанта, но, придравшись к срокам приготовления блюд, указанным в меню, присовокупил, — У вас что ни блюдо, то полчаса. Столько ждать мы не имеем возможности. Пожалуй, в следующий раз…”. — “У нас есть дежурный комплексный обед. Я его сразу подам”, — сказал официант и помог найти вкладыш в меню. Цены там тоже кусались, но с ними посетители смирились. “Сколько пить?” — спросил официант. Вадим переглянулся с Луневым и, подняв глаза к потолку, поразмышлял: “Сто мне мало, двести – много. Ладно, мне два по сто пятьдесят”. Однако Кабанов, живо заглянув в винную карту, пресек его мечты: “Выпить мы к вам вечерком заглянем, когда у вас стриптиз будет и стробоскоп будет мигать, а сейчас нам некогда рассиживаться, — и чтобы пересилить легко читаемое презрение официанта, грубо добавил, — Давай, малый! Ноги, ноги!” Официант ушел, а Леша, рассмотрев в тенистом уголке зала пианино, предложил: “Сбацать вам что ли в утешение?” Он пересек зал, открыл крышку пианино и, стоя, начал играть и громко петь попурри из песен Вертинского, безбожно перевирая слова и мотив: “Шумят-гремят джаз-банды, танцуют обезьяны, оскалив исковерканные рты, а я больной и пьяный, стою у фортепьяно и сыплю ей в шампанское цветы… Я больной, я старый клоун. Я машу мечом картонным, и в лучах моей короны счастья проблески мелькают…”. Пьяный около штанги для стриптиза, всё это время молча качавшийся как часть интерьера, заслышав музыку, встрепенулся и топнул ногой, изобразив пляс, но тут же был вынужден схватиться обеими руками за вертикаль рядом с собой.
 
  Официант, вынырнувший в зал с хлебом на тарелке в руках, сделал крюк и, подойдя к Луневу, шепнул ему: “Лабухи наказали не подпускать посетителей к инструменту”. Леша, захлопнув крышку, посоветовал: “А вы замочек повесьте” и вместе с официантом пошел к своему столику, где за это время Кабанов пересел на его место. Константин Владимирович отсел от шофера, который своим неприятным запахом добавлял к портящемуся настроению Кабанова новое раздражение. Лунев беспрекословно сел на освободившийся стул, и друзья набросились на хлеб. “Вкусный хлеб”, — похвалил Вадим. “Да, — подтвердил Кабанов и добавил, — В Древнем Риме за раба, умеющего печь хлеб, платили в десять раз дороже, чем за гладиатора”.

  Обед им тоже понравился, хотя Лунев порывался попросить сменить гарнир, потому что он не любил гречневую кашу. Однако он съел её, пока рассказывал, как он менял ботинки в обувном магазине. Однажды он купил ботинки, но надел их только через полгода после покупки, а надев, обнаружил брак. В магазине ботинки отказались менять, сославшись, что истек срок возврата. Тогда в этом магазине в другую смену Леша купил точно такие ботинки, а через день принес на обмен ботинки с браком с чеком от новых ботинок. В результате у него оказалось две пары хороших ботинок, одну из которых он выгодно продал. “Ну-у, ты Чичикова перещеголял!” — похвалил его Константин Владимирович. “Причем тут Чичиков?” — удивился Леша. “А ему товарищи что-нибудь давали, а он им это же потом продавал”, — объяснил Кабанов. “Опять не понял”, — требовал дальнейшего объяснения Лунев, и Кабанов, чтобы не обидеть, похвалил: “Есть в тебе экономическая жилка! Значит, не зря вы вкусный хлеб едите в своем Отделе по экономическим преступлениям…”.

  Они уже сложили грязную посуду в стопки и вытирали рты салфетками, уже Кабанов, подобревший после еды, оглядывая комфортный мир вокруг себя, произнес: “О, седьмой круг райского блаженства!”, когда в зал поспешно вошел молодой человек абрикосового цвета в сопровождении двух барух. Одна была толстая, как баржа, а вторая, наоборот, тощая, будто распятая на собственных ключицах, но обе девки были в одинаковых микроюбках. Посетители ресторана за столиками воззрились на них. А посмотреть было на что. В отличие от безукоризненно одетого Абрикоса, шалавы выглядели одна краше другой. Худая была в серебристой блузке с черными ребристыми полосками, делавшими плоскую хозяйку схожей со стиральной доской. Локоны вдоль лица спускались как бакенбарды. Обута она была в туфли на такой толстой подошве, что закрадывалась мысль, а не ортопедическая ли это обувь. Зато подпорки делали её одного роста с подругой постарше: борцовского вида деваха с короткостриженным затылком перебирала круглыми ногами, как двумя балясинами. Троица, быстро оглядевшись, подошла к столику рядом с нижегородцами и расположилась за ним. Полная подруга уселась на ягодицы, как на подушки, а пониже кофты задняя молния на юбке разошлась, обнажив интимную белую ткань. Груди над толстым животом лежали как еще один слой жира.
 
  Профессия девиц с первого взгляда ни для кого не была секретом, и их вид глаза не тешил, но Лунев, чтобы подзадорить Кабанова, сказал вполголоса: “Пожалуйста! Секс-бомбы! Кому хочется перепихнуться?… Так, Вадим… Баржу, пожалуй,тебе с Константином Владимировичем, ну уж а нам с Николаем достается доскоа-два соска”. Сычев понимающе усмехнулся в ус, а Кабанов, приняв всерьез предложение, зашипел: “Вы как членистоногие – куда член, туда и ноги”. — “Половой голод не тетка, — продолжал шутить Леша, но видя, что Кабанов злится по-настоящему, уже в полный голос сказал, — Что я прочитать меню не могу? Вы вон сколько времени меню листали…”.

  Троица за соседним столиком шепталась, склонившись над столешницей, и, когда к нижегородцам подошел официант со счетом, крупная дева поднялась и, обойдя Лунева, подошла к Сычеву: “У вас огонька не найдется прикурить?” Вадим заморгал глазами и захлопал руками по карманам, а Кабанов в это время уже поднялся со стула. “Меня зовут Нонна, а подругу мою – Эльвира. А вас как?” — заторопилась Нонна, догоняя события, которые нарушились вдруг неожиданным образом. Пьяный в центре зала тоже разглядел посетительниц. Основной инстинкт выпрямил его и придал ему силы. Он довольно быстро добрался до столика, где сидели Абрикос с Эльвирой, и подсел к ним. Навалившись на стол и дирижируя руками, он стал излагать мысли, вместившие в себя только по одному слову: “Это… Правильно… Так… Хорошо… Вот…”. Последней мыслью было слово: “Нет!”, потому что разъяренный Абрикос вскочил, шагнул к пьяному, поднял его за шиворот, выволок из-за стола и повел впереди себя к выходу. Официант, не обращая внимания на происходящее, рассчитался с нижегородцами, и те тоже направились к выходу, оставив Нонну, которой Вадим, обернувшись, сказал: “Мы не курим, извините”.

  На крыльце Абрикос отталкивал пьяного, а увидев выходивших, попытался с ними заговорить: “Портят людям настроение. Мешают только. Напьются!…”, но нижегородцы прошли молча мимо и выстроились у машины, дожидаясь, пока Николай откроет её.

  Рассевшись, они обратили внимание на исписанный листок, прислоненный изнутри к ветровому стеклу. Лунев взял записку и вслух прочитал крупные печатные буквы: “Менты, не *** вам тут делать. Валите отсюда пока живы”. Все стали оглядывать салон, а Кабанов завопил: “Багажник!” Они как ошпаренные выскочили из машины и сгрудились у багажника, который пытался открыть трясущимися руками Николай, приговаривая: “Он у меня трудно открывается… Я его сам иногда не могу открыть…”. Наконец, распахнули и увидели, что чемодан Кабанова и сумка Сычева – на месте. Тем не менее и Сычев и Кабанов заглянули во внутрь своих поклаж. Вадим достал прежде всего папку с документами и просмотрел их, а Кабанов, раскрыв чемодан, нащупал свою папку, приподняв над ней парадный прокурорский костюм, который он возил с собою и одевал его на допросах, считая, что люди правильно реагируют, когда отвечают на вопросы государственного человека "в ризе".

 Глава 54.

 Неожиданно подул Борей. Слепому стало видно, что кончилось еще одно лето и наступила еще одна осень. Накануне было сравнительно тепло, днем плыли по небу, как айсберги, огромные белые облака, а к вечеру сильный холодный ветер начал трепать деревья, осыпая еще зеленые листья. Деревья махали ветвями под ветром, того гляди закудахтают. Облака убежали, оставив после себя испачканный серыми прожилками небосвод. Ночью нечистое небо с мелкими злыми звездами источало холод. Утром ударил утренник. Трава поседела от морозца. Вместо ожидаемых паутинок пролетали единичные снежинки. Первое, что заметил Леша Лунев, выйдя, поеживаясь, из домика, был пар у него изо рта. Он побежал к лесу, мечтая согреться от бега. В еще темное утро кругом не было никого. Только когда он возвращался к своему домику, действительно согревшись, уже на дорожке турбазы ему встретилась идущая медленным прогулочным шагом, одетая в пальто молодая женщина с большим животом. Она была некрасива, в очках, с полным лицом, но Леша благосклонно подумал: “Вынашивает!”, проникнувшись её сосредоточенным ожиданием разрешения и её всепоглощающей заботой о том, кто зрел в её животе. Леша подбежал к своему крыльцу, там разбил “стекло” в бочке с водой и умылся студеной водой, после чего вошел в домик.
 В “бунгало”, как обозвал Кабанов домик, в который их заселили, тоже было холодно. «Там, где вода замерзает, жить нельзя!», — оповестил всех Леша, войдя в помещение. «Да, не жизнь для белого человека», — согласился Константин Владимирович, который еще не вставал, а только высунул руку из-под двух одеял, чтобы пощупать ледяные чугунные батареи. «Тут Ленин пролежит – не испортится», — продолжал жаловаться Лунев, прибирая свою кровать. Один Сычев не жаловался на холод. Он тоже встал и даже уже убрал кровать, сложив отдельно квадратиком напротив подушки второе одеяло, которое им выдали ночью, когда постояльцы один за другим начали жаловаться на то, что замерзают. Вадим уже умылся, и даже оголившись по пояс, сполоснул подмышки, но зябко поторапливался вновь одеться. «Еп!» — выругался он, обнаружив, что надел майку наизнанку. Четвертая кровать была пуста и растрепана – Николай встал еще раньше Лунева и ушел в гараж турбазы проверить, держится ли положительная температура там, и не замерзла ли в радиаторе их машины вода, которую он не сливал накануне.
 
 Турбаза Юрлахта была ведомственной и находилась в ведении самого Министерства внутренних дел. Назначение её было спортивное, так как здесь соорудили гребной канал, на котором тренировались не только динамовские спортсмены, но, бывало, часто и гребцы республиканской и союзной команд. Но еще чаще турбаза использовалась не по своему прямому назначению. Место было живописное, с разбросанными кругом озерцами и лесками, поэтому сразу комплекс был задуман как приманка для всякого рода комиссий, куда можно было привести проверяющих, соблазнив их рыбалкой и охотой. К тому же турбаза находилась под штатной военизированной охраной. Добраться сюда было легко, потому что от ближайшей трассы до неё была проложена прямая стрела приподнятой асфальтированной дороги. Не лишним был на территории лагеря и постоянный медпункт с медсестричками. Одно было плохо – не всё задуманное устроителями удалось вовремя довести до конца. Финансирование обрушилось, и уже порядком давно, ибо внутри дополнительно строившихся, но затем заброшенных зданий без крыш успели вырасти молодые деревца. Но турбаза функционировала, и в мертвый сезон работала как дом отдыха для ветеранов, и каждый раз медсестры, увидев очередной заезд, вздыхали: «Опять хоккеисты – с клюшками».

 Прежде чем попасть сюда, нижегородцы хватили лиха и сполна натерпелись превратностей и неудобств. Из ресторана они поехали в районный отдел внутренних дел. Взбежав по крыльцу ко входу с полустертой вывеской, они, рапахивая двери, устремились в дежурную часть мимо милиционера за столиком, который не успел рта открыть. Старший дежурный офицер, который только что сжалился над комнатными цветами и полил их, так и застыл с кружкой в руках у подоконника, долго не способный понять, что за люди ворвались к нему, и что они от него хотят. “Начальство ничего не говорило, что вы приедете, — наконец разобрался он, — А что взяли? Составьте список”. — “Ничего не пропало. Только вот…”, — Кабанов сунул под нос дежурному записку, в которой их кто-то запугивал. “Кто это?” — прочитав, спросил дежурный офицер у нижегородцев. “Вот и мы спрашиваем: кто это? — грозно произнес Кабанов и сам же ответил, — Впереди мерседес стоял, а больше там никого не было”. — “Ну-у, мерседесов у нас как в Москве!” — похвастался спассовец. “Потом джип подъехал”, — подал голос Николай. “Джип? На джипе у нас Мазин разъезжает – значит, кто-то из его питомника!” — обрадовался дежурный офицер тому, что ухватился за ниточку. “Что за Мазин?” — почти в один голос спросили Кабанов с Сычевым. “Есть у нас один фрукт! Бедовый!” — опять будто похвастался офицер, как до этого мерседесами. “А как они могли узнать, что это – мы?” — недоуменно спросил Кабанов. “А что у вас за машина?” — поинтересовался дежурный. “Машина как машина. Обыкновенная. Гражданская”. — ответил Кабанов. “С чехословацкими номерами”, — опять подал голос Николай. “С чехословацкими? — вновь перестал понимать что-либо дежурный офицер, наконец, поставив кружку на стол, - Почему с чехословацкими?" - “А у нас у основателя города князя Юрия Всеволодовича мать, жена Всеволода Большое Гнездо, чешка была”, — глумливым тоном поведал Кабанов. Разговор зашел в тупик. К тому времени, когда подъехал начальник райотдела, извещенный по телефону дежурным офицером, нижегородцы поутихли, осознав, что они многого захотели, возжелав сразу покарать преступников, залезших в их машину. Начальник же райотдела,с которым они,громыхая по старинной железной лестнице, поднялись на второй этаж, ввел их в свой кабинет и начал разговор с сомнения: “Ну задержим мы кого-нибудь наугад... И чего мы им предъявим? Графологическую экспертизу что ли будем заказывать? Отпечатков пальцев, и тех не получим – вы всё залапали,” — сказал он, старательно отворачивая в сторону свое красное, как после бани, лицо, все равно распространяя по комнате сильный ментоловый запах. “Но мы разберемся. Найдем. Работайте по своему прямому назначению. Как вы устроились?” — склонял начальник райотдела нижегородцев к мировой. “Как! Никак! Пока не до этого”, — недовольно сказал Кабанов. “Счас я позвоню в гостиницу. У нас гостиница раньше пустовала, а ныне, как все с ума сошли, всё время забита под завязку”, — обрадовался начальник райотдела возможности помочь гостям. Переговорив по телефону, он сказал: “Да, мест нет. Но вам сейчас освободят номер на четыре человека. Поехали – я вас провожу, если что не так”.

 Гостиница окончательно доконала нижегородцев. Не то, чтобы она уж совсем была плоха – обыкновенная унаследованная от советских времен провинциальная гостиница без звездочек, больше похожая на общежитие, – но она была далеко не так хороша, как хотелось бы нижегородцам. Проживать там показалось им крайне неудобно. Им досталась комната на первом этаже недалеко от входа в гостиницу. Вход в гостиницу был открытым, потому что тут же на первом этаже располагался общедоступный буфет, двери которого не закрывались для посетителей с улицы. Несколько столиков буфета были все всегда заняты, за ними кучно пил и закусывал сидя и стоя разношерстный люд. Самым ходовым заказом было пиво, после употребления которого редко кто не использовал возможность освободиться от излишка жидкости в местном туалете, для чего нужно было пройти по коридору туда и обратно мимо номера, заселенного нижегородцами. Поначалу новые постояльцы не обратили на это внимания, и, разместившись, не прислушивались к звукам извне, всецело поглощенные другим – они переругались между собой. Зачинщиком ссоры выступил Кабанов. Переполнявшее его неудовольствие всем творящимся с ними сначала выплеснулось на Николая, от которого прилично попахивало пОтом. Под видом шутки прокурор недобро спросил у него: “А ты, Николай, в этом году в бане был?” — “Два раза”, — осклабился Николай. “Да ну? Что как много?” — продолжал недоброжелательно шутить Кабанов. Посмотрев на прокурора и почувствовав его враждебность, Николай стал оправдываться: “Да то в командировке, то на дежурстве, то еще что-нибудь … ” — “А что ванну долго что ли принять?” — уже без шутливой формы выговорил прокурор. “Да я в коммуналке в старом фонде живу. Уборная да холодная вода – все удобства”, — потупившись сказал Николай. Кабанов замолчал, но через минуту начал выяснять вопрос, каким образом их так быстро опознали в Спасске-на-Оке. Прокурор со своей склонностью к широким обобщениям, ничтоже сумятише, заявил: “У меня, кроме моего непосредственного начальника, никто не знал, куда я еду и зачем. Значит, у вас водится какой-то оборотень. И в Чебокссары вы гуртом ездили, и сюда поехали пол-Управления знает”. Сычев засопел и сказал, что о его командировке сюда тоже знает ограниченное число лиц, и всем им он доверяет, как себе. Кабанов будто не слышал, продолжая распространяться о ненадежности милицейских рядов. Уставший и изнервничавшийся Сычев, уязвленный тоном прокурора, потеряв весь пиетет к нему, выпалил: “Если бы вы на переправе не зажопили двести рублей, то никто бы здесь не узнал, кто мы такие и чего здесь делаем!” Кабанов, вытаращив глаза, смешно застыл, перестав ходить по комнате, и, переварив услышанное, другим тоном мирно сказал: “Ты так думаешь? … А ведь верно!” Константин Владимирович подошел к окну и застыл там, то ли задумавшись, то ли разглядывая вид из окна. Вадим, несколько раз взглянув на прокурора исподлобья, но уже успокоившись, тоже другим тоном заботливо сказал: “Вы бы не светились в окне”. — “А что?” — обернулся прокурор. “А вы, когда мы шли, заглянули в буфет?” — сказал Сычев. “Да публика та ли еще! Спивается Россия…”, — поделился своим впечатлением Константин Владимирович. “У меня глаз наметанный, — продолжил Вадим, — Там любого урода бери, и сажай без суда и следствия, потому что за ним что-нибудь да тянется, статья найдется. И я не исключаю, что те нас здесь поджидают. Одна рожа – знакомая почему-то. Никак не вспомню. Может, какой словесный портрет в мозгах застрял?” Кабанов отошел от окна и теперь по-настоящему пошутил: “Ну вот! А я в туалет хотел наведаться”. Общий хохот разрядил напряженную обстановку. “Общим строем – оружие наголо”, — хохотал Лунев, похлопывая себя по животу – свою кобуру с пистолетом он носил спереди, уверяя коллег, что так сподручнее, и что он в два раза быстрее может вынуть оружие по сравнению с теми, кто тянется к кобуре на боку или сзади.
 
 В туалет они, действительно, пошли вместе. Первый этаж они пропустили – там дверь не успевала закрываться за посетителями. На втором этаже туалетные комнаты оказались наглухо заперты, а на полу рядом валялась затоптанная бумажка с надписью «ремонт». На третьем этаже, пока Вадим, Леша и Николай с хохмами толпились около двух писсуаров, Кабанов, заглянув в кабинку, вышел из уборной и исчез. Появился он в коридоре возвращающимся откуда-то. “Четвертый этаж вообще закрыт”, — сообщил Кабанов. “Тоже, поди, ремонт”, — сказал Николай. “Вроде бы там свет горел”, — вспомнил Сычев, а Лунев лукаво спросил: “А вам что – третий этаж низко?” Кабанов хотел сказать, что, мол, лучше уж потерплю, но только рукой махнул: не распространяться же ему о том, что каждая командировка была для него мукой из-за того, что обязательно в первые три-четыре дня у него возникал запор, и он даже возил с собой пурген, что на третьем этаже в кабинке его ужаснула чаша изобилия в унитазе со сливом в виде слабой струйки воды, и он не смог заставить себя взгромоздиться над ней – уж лучше перетерпеть и героически встретить свой очередной геморрой.

 Когда они залегли спать, тут-то и начались новые испытания, слуховые. За дверью стучали шаги, слышались шарканье, голоса, смех. Усталость победила, и они все-таки заснули. Но в два часа ночи их разбудили. Кто-то ломился в дверь, сильно торкаясь в створки так, что даже ключ выпал из замочной скважины. Все четверо нижегородцев вскочили, вооружились и прижались каждый к ближней стене. Потом Сычев на цыпочках подошел к коридорной стене, приблизился к двери и спросил: “Что надо?” — “Вано, открой!” — услышал он из-за двери. “Нет тут никакого Вано! Катитесь отсюда, пока целы!”— в сердцах крикнул Вадим, опустив руку со стволом. “Как нет! Где он?” — не унимались за дверью. “Спросите у администратора – он знает”, — ответил Вадим. “Какого администратора? Что случилось?” — взволновался голос за дверью. “Переселили твоего Вано в другой номер”, — сказал напоследок Сычев и направился к своей кровати. “Э-э! Мама дзоглу!” — ругнулся грузин за дверью, посовещался с кем-то, и послышались удаляющиеся шаги.
 
 Утром нижегородцам улыбнулась удача. В гостиничный буфет, где нижегородцы завтракали, заглянул человек, которого они все сразу узнали, удивившись, как он очутился здесь. Оказалось, что капитан Соловьев из Следственного управления Нижегородского УВД уже больше месяца работает тут в составе следственной бригады, сформированной Генеральной прокуратурой для расследования фактов нарушения особого режима завода «Цветмет», приведших к хищению драгметаллов с его территории. Нижегородцы пожаловались на свое житье-бытье и позавидовали, узнав, что для бригады, в которой работал Соловьев, высоким распоряжением выделен весь четвертый этаж гостиницы с лучшими номерами, а сам этаж был изолирован. “У нас полно свободных мест, — сказал Соловьев, выслушав стенания земляков, и предложил — Пошли попробуем. Я не уверен, что получится, но попытка не пытка”. Попытка не увенчалась успехом. Руководитель прокурорской следственной бригады, неприступный холеный москвич, даже разговаривать не стал на эту тему с делегированным на переговоры Кабановым: “Рад бы помочь, но не могу. И не просите – категорически запрещено! Нам не только перемешиваться с кем-либо при расселении не позволено, нам даже запрещены всякие бытовые и неслужебные контакты вне гостиницы и вне завода”.

 Пригорюнившиеся нижегородцы попрощались с Соловьевым на крыльце гостиницы, все-таки договорившись с ним, как им встретиться в случае необходимости, и тут, когда Соловьев ушел, а они молча стояли, Сычев вдруг признался: “Мне Седой дал один местный телефончик на всякий случай. Сказал, что он вряд ли пригодится, но уж если припрет – воспользуйтесь им” — “Так чего же ты тянешь?” — удивился Лунев. “Да место неудобное, далеко отсюда – не наездишься, он сказал. Часа два в один конец”, — объяснил Сычев. Решили испробовать этот вариант. Сычев позвонил. “Аллес! — доложил Сычев после телефонных переговоров, — Всё чин-чинарём! Отдельный домик! Ждут. Но на всех придется путевки оформлять. Правда, оплатить их можно потом, по-безналичному… ”.

 Так нижегородцы оказались на турбазе Юрлахта, где их, действительно, очень хорошо встретили, и где им безоговорочно понравилось, но где их поджидала очередная напасть – ночной холод в первый ночлег.
 
 Глава 55

 “Да, неудачная у нас экспедиция, — задумчиво произнес Кабанов, — Так кашу не сваришь”.
 Они к вечеру ехали на турбазу, возвращаясь туда уже как домой. Ждали их не стылые помещения, потому что еще утром, вернувшись с завтрака в свое “бунгало”, они услышали, как щелкают батареи,в которых журчала вода, и в столовой им рассказали, что в домиках сегодня будет тепло, потому что у котельной уже ковыряет уголь лопатой кочегар, которого на неделю раньше вызвали из отпуска, благо жил он неподалеку в соседней деревне.

 “Неудача – репетиция удачи”, — сказал Лунев в ответ Кабанову и чихнул. “Хватит чихать – нас всех вирусами заразишь”, — приказал Сычев, а ему в ответ Леша чихнул еще раз. У Лунева в носу беспрестанно щекотало, он шмыгал и его знобило, – по всему было видно, что он простыл этой ночью. Служба приучила Лунева насморки с повышенной температурой переносить на ногах, но сейчас он больше думал не о том, как сделать результативным каждый день, а о том, как он пойдет в медпункт на турбазе, где на законных основаниях будет охмурять дежурную медсестру.
 “Придется тебя полечить, — шаржируя известного Леше эскулапа-выпивоху из их медсанчасти, сказал Сычев и одновременно закинул удочку Кабанову — И нам профилактически! Верно, Владимирович?” Вадим веселился, потому что не разделял пессимистического настроения прокурора. Опер не мог похвастаться успехами за промелькнувшие два дня, но по опыту знал, что почти все командировки начинаются безалаберно, однако всегда кривая вывозит.
 “Нет, так нельзя больше тянуть! — продолжал гнуть свое Кабанов, — Сейчас поужинаем, сядем и четко всё обдумаем. Составим план, расписание, кто – чего, чтобы больше ни минуты не терять”. — “Да ладно, Владимирович! — возразил Сычев, — Не так уж всё плохо”. И Вадим, загибая пальцы, стал перечислять: “С машинами у нас теперь проблем нет. Человека нам в помощь выделили, два”, — и он, загнув третий палец, задумался, что сказать на счет три.
 
 Третьим можно было назвать любое из содеянного здесь, но всё сделанное было половинчатым. Сегодня полдня провели в райотделе милиции, где начальник отдела посвятил им всё свое утреннее время, и они определились по многим позициям. Начали вроде бы с пустословия по поводу злосчастного случая у ресторана, но никто ничего нового сказать не мог, однако сообща посчитали, что лучше быть осторожными, даже если то было простым хулиганством. Логично порешили, что при необходимости выезда нижегородцам лучше использовать транспорт отдела, а на своей машине, сменив на ней номера, только сообщаться с турбазой. В связке с этим вопросом последовательно установили, кто будет придан нижегородцам в помощь со стороны райотдела, а заодно будет и проводником,
чтобы им меньше плутать по улицам. Выбор начальника пал на сотрудника Зверева, новоиспеченного выпускника Омской высшей школы милиции, но местного уроженца. Потом начальник повел нижегородцев показывать комнату, которую им выделили, выпростав её вчера от двух местных следователей.

 Комната оказалась половиной зала, перегороженного древесными плитами, разделившими пополам не только пространство, но даже одно среднее окно. Из-за переборки были слышны все шумы соседей, включая их разговоры, смех, шорохи. Когда нижегородцы с начальником райотдела осматривали комнату, как раз за перегородкой смеялись над кем-то: “А вы больше ножками, ножками работайте! Нечего штаны просиживать до дыр”. Вероятно, перемещенные  следователи искали себе временное пристанище.

 Получив ключ от комнаты и расставшись с начальником райотдела, нижегородцы разделились. Кабанов направился к местному прокурору, с которым тоже еще вчера договорился о встрече, чтобы познакомиться и побеседовать об обстановке в Спасске-на-Оке. Лунев остался в милиции. Ему поручили разобраться с нужными спасскими адресами, по которым им предстояло работать. Поскольку Зверева, данному им в помощь, они еще не видели – никто не знал, где он, – то Луневу наказали начертить кроки по всем адресам. К этому подвИг вчерашний горький опыт, когда, ухлопав часа два, они так и не смогли разыскать местожительство убиенного Ершова, ибо все, кого они спрашивали на улицах, утверждали, что называемого переулка в Спасске-на-Оке не существует.

 Сычев во второй раз пошел к Серовым – вчера они нашли их особняк, но дома никого не было. Впрочем и сегодня визит был не в жилу, хотя Вадим и встретился с отцом семейства. Валентин Владимирович Серов был пьян. Сычев посматривал на шикарную обстановку в комнате, где они расположились, на хрусталь и фарфор за стеклянными створками шкафов, без единой книги на полках. Вадим умом жалел этого человека, но никак не мог заставить себя сочувствовать отцу, который оплакивает потерю сына пьяными слезами. “А где Люда-то?” — несколько раз спросил он отца, который упорно не отвечал на этот вопрос, будто не слышал его, продолжая бормотать малосвязанные слова, из которых приходилось выхватывать: “Поехал к сестре в Чебокссары, утром двадцать пятого… Сережка Ершов ехал, а он к нему напросился… А дочка позвонила через несколько дней – рассказала обо всем…”. Травит телегу, подумал Вадим и начал демонстративно выписывать повестки на всех членов семьи для явки в райотдел милиции. “Вот! Вам, Люде, вашей супруге”, — решительно сказал Сычев, протягивая написанное и еще раз рассматривая помятое лицо собеседника, его мутные глаза, старый нос, мелко испещренный, как наперсток, уместную ссадину на скуле, шею с бороздой царапины, взъерошенные волосики на мохнатых кистях рук, сжимающих колени. “Да придет она к вам. Передам я ей”, — грубо сказал Валентин Владимирович, не поднимая рук. “Кто?” — не понял Вадим, кого он имеет в виду: жену или дочь. “Людмила. Она у подруги ошивается, но по средам приходит в ванне мыться. Явится, поди”, — сказал Серов, повторив: “Передам я ей”. Отлично, подумал Вадим, потому что к Люде у него созрели вопросы, и он очень хотел её увидеть.

 Но в машине по пути на турбазу, перечисляя успехи, на счет три Сычев суеверно скрыл, что многого ждет от допроса Люды Серовой, а сказал: “Леша интересную информацию добыл, три”. Четвертый палец он загибать не стал.
 
 “А что?” — Кабанов внимательно обратился к Луневу. Леша много чего вынюхал, но не знал, что имел в виду Сычев, и начал рассказывать о том, что на него самого произвело наибольшее впечатление: “Видел я этого Зверева. Ну и тип! Вообще, у нас шантрапы полно среди милиционеров, но здесь, по-моему, еще хлеще. Мальчишки форму нацепили, а кто постарше – вроде этого Зверева. Я еще до того, как увидел его, кое-что узнал. Он, оказывается, раньше сам был первым хулиганом в городе, по нему тюрьма плакала. А дядя у него – зам начальника УВД в Рязани, пристроил его в Омскую школу милиции”. — “А при чем здесь Омская школа?” — удивился Кабанов. “А у дяди начальник школы – закадычный дружок. То ли служили вместе, то ли – учились. Не знаю, что за дядя – не видел, а у племянничка даже морда лица бандитская”. — “Это хорошо, просто замечательно, — вмешался Сычев, — Он нам полный расклад даст, кто здесь есть ху”. — “И это всё?” — пренебрежительно оценил сказанное прокурор. “Нет, я другое имел в виду”, — сказал Сычев, но они уже въехали на территорию турбазы, и разговор временно прервался.

 Они подкатили прямо к столовой. Там, кроме официанток, убиравших со столов, уже никого не было. Нижегородцы с аппетитом и почти молча уплели свой чуть теплый ужин, поднялись из-за стола, и только тут, когда Лунев, поднимаясь со стула, уронил чайную ложку, Кабанов обрел дар речи и изрек: “Да, Ньютон прав – всё падает вниз”. На крыльце столовой они остановились и сразу все четверо закурили. Первым заговорил Леша, сказав, что он пойдет в медпункт. “Ну, ты там недолго?” — предупредил Кабанов. “Как получится”, — ответил Лунев. “Что значит – как получится. Мы же договорились!” — обиделся прокурор. “Константин Владимирович, — заговорил Леша ласковым тоном, — Если из нас четверых хотя бы один, а еще лучше – двое, понимает что-то, то этого вполне достаточно для дела. Ну, зачем я вам больной и слабый? Сейчас я схожу, полечусь, а потом я всё сделаю, что вы мне скажите, и в лучшем виде”. Кабанов махнул рукой, а Сычев подмигнул Леше. Лунев исчез. Николай залез в машину, чтобы отвести её в гараж. “Ну, давай хоть вдвоем сядем – покумекаем”, — предложил Кабанов, и они зашагали в сторону своего «бунгало».
 
 “Давай рассуждать так”, — начал Константин Владимирович, сидя напротив Сычева. И Кабанов повторил слово в слово то, что Вадим уже слышал при их самой первой встрече. Что найти убийц – полдела. Что выявить и прервать криминальные связи между Спасском и Чебокссарами нужно, но главное – это ликвидировать источник зла, эту утечку золота с местного завода, которая будет плодить всё новых и новых преступников. Вероятно, прокурор говорил не столько Сычеву, сколько себе, укрепляя свою решимость, потому что завершил он фразой, заканчивающей по сути обсуждение планов на завтра: “Всё! Решено – завтра все трое идем на завод: ты – узнаешь с кем работали наши фигуранты, всех обойдешь, я – по начальству пройдусь, посмотрю, чем они дышат, а Алексей – все их приходно-расходные документы переворошит”. Сычев с этим соглашался, но наивно полагал, что раз началось обсуждение, то он должен для проверки доводов на прочность привести контрдоводы, и Вадим сказал: “Вот мы всё говорим связи, связи, а у нас Николаев и тут и там – какие еще связи нужны? Надо не на заводе искать, а в окружении Николаева. Он знал, что золото везут. Он знал, что его продавать будут. Он и покупателя нашел. Он же при продаже присутствовал!” Сказав это, Сычев сам удивился тому, что так и могло быть в действительности. В голове у него прояснилось, и он продолжил: “Надо вокруг Николаева убийц искать. У нас тут Серова – у меня к ней вопросы есть. Когда я её первый раз допрашивал, я делал это вслепую, а сейчас я знаю, что мне спрашивать. Потом, первая жена Николаева здесь живет – её надо порасспрашивать, она со зла многое может порассказать”. — “Это ты правильно говоришь, — сказал Константин Владимирович, — Статистика свидетельствует, что большинство убийств совершают родственники или близкие знакомые. Но одно другому не мешает. Сослуживцы убитых нам тоже многое могут сказать, если их разговорить. Ты не забывай – там золото и золото: одно продавали, другое везли куда-то”. Сычев подумал в поисках контрдовода и тоже нашел: “А чего мы выдумываем? Какие у нас основания? Одно и то же перекладывали из машины в машину. Подумаешь следы! А то, может быть, и год назад возили во второй-то машине”. И Сычев второй раз удивился прояснению в своей голове, но тут он вспомнил контрдовод своему контрдоводу, о чем он заикнулся еще в машине, но не успел договорить.
 “Тут вот какие непонятки, — сказал Вадим, — Помните, вы нам передали разработки по автомобильным номерам? Вам еще Попов их передавал”. — “Конечно, помню — подтвердил прокурор, — По двум с места происшествия да третью вы в Чебокссарах разыскали”. — “Нет, в Чебокссарах интересная машина всплыла, о ней особый разговор. А это из региона 62, её номер еще был нацарапан в шашлычной” — напоминал Вадим. “Ну и что? В чем дело-то? — не сознался Константин Владимирович в том, что кое-что подзабыл, — Мало ли кто там ездит – дорога для всех открыта. Нацарапал! Для вас что ли нацарапали?” — “Для нас, не для нас, а как раз в то время – Махмут раньше не видел. И номер у неё рязанский-то рязанский, а Леша сегодня досконально докопался – водит её гражданин из Спасска-на-Оке, некий товарищ Кривов, шофер банка Алби” — выложил наконец Сычев. “Интересно”, — сказал прокурор. “Не интересно, а очень интересно”, — торжествовал Сычев. “Хорошо! Вот и давайте – ищите, находите. Это как раз ваше дело. Моё – всё оформить, допросить. У нас здесь еще ни одного протокола нет! Шевелиться надо!” — последние слова прокурор произнес погромче и не для одного Сычева, ибо в дверь вошли Алексей и Николай.

 Лунев сделал пару шагов и застыл, изобразив на лице торжественную серьезность. Николай остался у двери – он улыбался и был весь в ожидании предстоящего спектакля. “Ваше задание выполнено! — отрапортовал Леша и, выведя руку из-за бедра, поднял большой флакон, наполовину заполненный прозрачной жидкостью, — Чистый медицинский!” После этого он тоже заулыбался и, подойдя к столу, водрузил на него склянку из толстого стекла, градуированную отметками 100, 200, 300 и 400 сверху вниз от горлышка к дну по нарастающей. После минутного колебания Кабанов вымолвил: “У нас и закусить-то нечем”.
 Тут встрепенулся Сычев: “А яблоко! Которое вы молодильным назвали…”. В смешанном парке турбазы, еще когда они первый раз бродили по нему, они увидели в глубине сада кривую яблоню, будто наклоненную ветром, на которой, как серьга, висело крупное единственное яблоко зеленого цвета. “Молодильное!” — сказал тогда Кабанов.

 Сычев пошел добывать яблоко. Лунев растворил спирт водопроводной водой. Флакон нагрелся. “Как раз сорок градусов будет, — сказал Леша, посмотрев на деления, — Вот только охладить бы!” Все посмотрели на маленький холодильник «Snaige-8», которым они не пользовались, и который мертво стоял в углу за кроватью. “Он, наверное, сломан – стоит за мебель”, — предположил Кабанов. “Он не включен – вон шнур валяется”, — разглядел Николай. После подключения холодильничик заурчал как большой.

 Сычев вернулся без яблока: “Его уже нет. Или сорвали, или упал. Там несколько яблок валяется – я их не стал брать – они мышами обглоданы. Но там у стены китайки полно – я принес. Хорошая! Я попробовал”. Вадим распахнул куртку, и все увидели патронташ под рубашкой. Вадим наклонился над столом, задрал рубашку, и на столешницу посыпались маленькие красные плоды. Сычев сиял от удовольствия: “Угощайтесь!”
 “Вот простодушная детина, – подумал про себя прокурор, – Здоровенный, добрый, работящий. Вот кто не подведет! Лунев – тот хитрый, вокруг пальца обведет, с ним надо быть осторожным”.
О Николае он даже думать не стал – его Владимир Константинович органически не переваривал и еле терпел.
 
 Напиток получился чудодейственным. Доза алкоголя на каждого оказалась оптимальной. Все почувствовали легкое опьянение. Мозги прочистились, руки-ноги подчинялись, а возбуждения хватило надолго. Потянуло на особенный разговор, хотя начали с обсуждения закуски. “У нас однажды, этим летом уж дело было, тоже ничего насчет закусить! — начал Вадим и, прежде просмеявшись, объяснил причину своего смеха, — И кто-то принес горсть жимолости – каждому по одной досталось” — “Фу! — сморщился Лунев, — Мне тоже приходилось – глотаешь как синих червяков”. И разговор пошел дальше, захватывая всё новые и новые темы, и житейские и милицейские, и о чем бы они ни говорили, с каждым словом у них крепчало чувство товарищества, единения, связанности и уверенности, что вместе они непобедимы и могут горы свернуть, а уж с делом, по которому приехали сюда, в Спасск-на-Оке, они и подавно справятся.

 Глава 56.

 А утром следующего дня на завод их не пустили. На вахте, посмотрев в их книжечки, сказали: “Сначала в отдел пропусков завода”. В окошечке отдела пропусков им сообщили, что прежде надлежит получить разрешение на посещение завода в местном отделении ФСК, поскольку предприятие, мол, режимное. “Ваши ведомственные инструкции нарушают закон”, — коротко сказал Кабанов, сохраняя выдержку, которую едва не потерял еще через полчаса, когда они заявились в местную ФСК. Там их выслушали, посмотрели у каждого документы, попросили написать подробные справки и лишь после этого сказали, что вопрос будет согласовываться “с Москвой”.
 
 “С самим Степашиным что ли? Мы, между прочим, приехали работать. У нас не день, а каждый час на учете”, — начал закипать прокурор. “А вы и работайте. Вы можете любого человека вызвать с завода и работать с ним”, — вежливо, но твердо сказал замещавший начальника местного отделения ФСК аккуратный молодой человек, по сравнению с которым не старые нижегородцы казались зрелыми мужами. "Да, но нам надлежит сделать выемку графика работы наших фигурантов, потом выяснить, кто с ними работал в одну смену, - это не разговоры, а документы", - присоединил к протесту свой голос Сычев. Видя возмущенные физиономии посетителей, сотрудник ФСК попробовал успокоить их: “Таков порядок – не я его придумал. А пока мы готовы оказать вам любую помощь – формулируйте. Помогли же мы вам устроиться на турбазе…”. —“Благодарствуем! — сказал Кабанов, огорошенный последними словами контрразведчика, — Непременно впредь воспользуемся вашей любезностью. Но все-таки лучшей помощью будет, если мы как можно скорее сами побываем на заводе”.
 
   С чувством, что ничего не поделаешь, нижегородцы пошли в райотдел милиции – одно было хорошо: идти далеко не пришлось, потому что ФСК находилась в том же здании, только входы у них были отдельные.

 Придя в "свою" комнату они дали волю эмоциям. “Вот он – Советский Союз! Никуда советская власть не делась!” — заклокотал Кабанов, но на полную катушку обменяться мнениями о случившемся они не успели – забористые речи прервал стук в дверь.
 “Да!” — разрешил прокурор. В дверь просунула голову, а потом и вошла молодая женщина в красном плаще.

 Хмурый Сычев, взглянув на вошедшую, вдруг изменился в лице и радостно воскликнул: “Ба! Дорогая Людмила свет Валентиновна! Отрада глаз моих! Проходите, проходите, выбирайте лучшее место”. — “Здравствуйте!” — поздоровалась Серова, оглядывая комнату в поисках лучшего места. “Я… Я сразу…”, — продолжила она, но Сычев перебил её: “Ждем, ждем! Ты как пожарная машина”. Людмила смутилась от сомнительного комплимента, пытаясь сообразить, что он означает: то ли то, что она вовремя пришла к ним, то ли то, что она одета в красное.

 Лунев в это время освободил стул, на котором сидел, и предложил его Серовой. “Спасибо, Алексей Алексеевич!” — приняла она приглашение. “Как доехали тогда?” — спросил Лунев. “Ой, спасибо! Хорошо! Иначе бы мне с пересадками пришлось ехать”, — поблагодарила его Людмила, вспомнив, как неделю назад ей в Нижнем подыскали ведомственную машину, ехавшую в нужном направлении и сделавшую крюк, чтобы доставить Серову прямо к дому в Спасском-на-Оке.

 Кабанов переводил взгляд с одного на другого, пытаясь вникнуть в то, что происходило у него на глазах: и радость Сычева показалась ему далеко не служебной, и у Лунева замаслился взор при появлении Серовой. Уловив её парфюм, Кабанов еще раз присмотрелся и к ней, дав мысленную оценку: кукла – хлопает голубенькими глазками вверх-вниз, вверх-вниз. “Сычеву полезно отвлечься – у него нелады с женой, – думал про себя прокурор, – но Лунев неутомим, и грипп куда-то делся, откуда только силы берет, прямо двужильный”. Сегодня ночью они укладывались спать уже поздно, но Лунев исчез и вернулся в бунгало лишь под утро. Николай Худяков уснул быстро и засопел, а Константин Владимирович с Вадимом успели пройтись насчет Леши. “Он что? Помешан на сексе?” — спросил Кабанов, уже лежа в постели. “О-о! Мал, да удал! Одних жен не пересчитаешь. Ха-ха”, — хохотнул Вадим.
“Ну-у, это может говорить и об обратном”, — начал философствовать Константин Владимирович, но Сычев дал другое объяснение: “Да какая жена выдержит? Ходок!” Подумав, Кабанов согласился: “Да, есть такие. Я помню приехал домой и удивился: самая красивая деваха у нас вышла замуж за плюгавенького мужичка. Собственно, какой он мужичок – парень. Он лет на десять моложе меня был, а лицо уже морщинистое. Я помню, ему и четырнадцати не было, а у него одно обращение с девчонками было: за ноги и в кусты тащит”. Сычев уже сонным голосом подтвердил: “Угу”. — “Да что говорить? Это не только у людей, а во всем животном мире так, — продолжил прокурор, — Самцы делятся на две группы: одни – доминантные, а другие – субординированные. Первые берут кого хотят, а вторым достаются остатки”. — “Угу”, — еще слабее подтвердил Вадим. “Вообще-то любовь в больших дозах опасна, как витамин А – и морковным соком отравиться можно, если пить его в неумеренных количествах”, — продолжил было Константин Владимирович, но тут заметил, что он лишился собеседника: Вадим засопел погромче Николая.
 
 Сейчас Кабанов, оценив обстановку, встал и решительно сказал: “Пошли, капитан! Не будем мешать”. — “Куда?” — изумился Лунев. “В библиотеку. Мне местный прокурор похвастался, что у них в Спасском замечательная библиотека, лучшая районная библиотека в области. Правда, Людмила Валентиновна?” — серьезным тоном сказал Кабанов. “Да, слышала: их награждали…”, — подтвердила Серова, а недоумевающий Лунев всё-таки переспросил: “Какую еще библиотеку?” — “В какую Василий Иванович с Петькой ходили. Возьмем каждый по книге. Хотя бы в «Мой Париж» – мы же туда обещали наведаться, — всё еще лукаво говорил Константин Владимирович находящемуся в замешательстве Луневу, после чего, сменив интонацию, строго произнес, — Шучу. Что у нас делать нечего? Дел невпроворот. Пошли! Пошли! Шофера своего приведешь, которого разыскал”. Лунев нехотя подчинился.

 Оставшись наедине с Серовой, Вадим запустил пластинку с начала: “Свет очей моих! Если бы ты знала, как я соскучился по тебе! Столько у меня вопросов к вам, что, я боюсь, нам и дня не хватит всё обсудить”. Серова не поддержала веселый лад разговора и заныла: “Вадим Александрович! Кабы вы знали, какой я несчастный человек! Только начала жить самостоятельно и в достатке, и на вот тебе!” Сычев умерил свою веселость и более сдержанно произнес: “Несчастный человек – мертвый человек, а все остальные – счастливые. Или у тебя еще чего-нибудь стряслось?” — “Куда уж хуже, чем было? Но всё равно живешь, как в кошмарном сне. Не знаю чего и делать, куды податься. На всё натыкаешься, всё плохо!” Сычев стал совсем серьезным и сказал: “Ну, давай рассказывай. Что тебя беспокоит?” — “Да ну! Чего рассказывать-то? Вот вчера расстроилась. Вышла из ванной – дома тихо: мама на работе, папа ушел. Никого нет. Вдруг кошка зашипела, спину выгнула, зафыркала, лапой отгоняет кого-то. Зубы оскалила – огрызается. Я прямо так испугалась! Прямо не знаю чего делать. Потом она так жалобно мяукнула и убежала. Я вся трясусь… До сих пор успокоиться не могу”, — с жаром рассказывала Серова. “Что, к вам кто-то залез что ли?” — пытался понять Сычев. “Да нет! Никто не залез. Это она дух Николаева прогоняла. Он явился”, — дала объяснение Людмила. “Фу ты! — опустил руки Вадим, — Я уж думал что серьезное. Да выброси ты всё это из головы! Нашла из-за чего расстраиваться! Успокойся! Даже если это дух Николаева явился, он же тебя не обидит. Поди, пришел надоумить тебя, чтобы ты нам помогла найти преступников. Давай-ка вот лучше еще раз пройдемся по тому, что ты знаешь. Расскажи еще раз как дело было, может быть, чего и вспомнишь”. — “Да я не знаю чего рассказывать – я уже всё рассказала. Спрашивайте чтО вас интересует, может быть, я чего упустила. У меня мысли бегают, а ничего придумать не могу, и как жить дальше не знаю”, — жаловалась Люда, вызывая у Сычева искреннее сочувствие. “Ну, успокойся. Давай не спеша побеседуем. Я кое-что запишу, ты уж меня извини. Мне ведь тоже надо свои мысли и догадки в порядок привести. Давай, чтобы всё было последовательно, начнем с самого начала. Итак ты жила себе в Спасском и жила. С папой, с мамой – да?” — начал Сычев работать, решив задать свой главный вопрос о Бурятове, не выпячивая его, мимоходом в спокойном русле разговора. “Да”, — подтвердила Людмила. “А кто у тебя родители?” — спросил Вадим. “Отец – на заводе работает, контролером в цехе по обработки драгметаллов. Сейчас – отпуск взял. А мама – начальником кредитного отдела здесь в «Алби-банке» была. Сейчас она и. о. заведующей филиала”. Сычев строчил, остановившись в этом месте, задумавшись над совпадением: интересующий их шофер Кривов тоже был из «Алби-банка». Повеяло удачей. “Та-ак, — Вадим приложил ручку к своим губам, — значит, жила – не тужила, как у Христа за пазухой, а дальше?” — “Да чего хорошего-то? Я с ними поругалась. Они были против того, что бы я за Николаева выходила”, — возразила Людмила. “Почему?” — выпрямился Вадим. “Ну, почему-почему. Он же женатик был”, — объяснила Серова. “А откуда он взялся? Ты его давно знала?” — спросил Сычев. “Нет, познакомилась случайно”, — ответила Людмила. “Когда? Где?” — прицепился Вадим. “Случайно. Я как-то к маме на работу заскочила, уж не помню зачем. А он там у неё сидит. Мы с ним как-то переглянулись. Он мне понравился сразу. Потом он ушел, а я осталась, уж не помню, зачем я приходила. Мы долго чего-то с ней трепались. Ну, потом я выхожу из банка, смотрю, батюшки! – а он сидит в машине, меня дожидается. Девушка, говорит, вас куда подвести? Ну… с тех пор и началось”, — замолчала Серова, посчитав, что она сказала достаточно. Бац, и тут «Алби-банк», сложил в уме Сычев и спросил: “А ты случайно шофера Кривова из банка не знаешь?” —“Я их по фамилии не знаю. У них три машины. Одного помню. Пожилой. Дядя Вася. Он несколько раз нас с мамой по делам возил…“, — говорила Серова, но Сычев последние слова слушал уже в одно ухо – к его досаде им помешали.
 
    В комнату заглянул начальник райотдела и спросил: “А где твой шеф?” — “Отлучился. Скоро будет, я думаю”, — взглянув на часы, ответил Сычев. “Тут гражданка хочет его видеть. Выйди, поговори с ней”, — кинув взгляд на Серову, сказал начальник райотдела и ретировался. Сычев вышел.

 В коридоре стояла пожилая женщина интеллигентного вида, но с жёсткими чертами лица. Её, нацеленные на Сычева, зрачки, как косточки в карих глазах, не предвещали ничего хорошего. “Вы по какому вопросу?” — спросил Сычев. “По важному”, — подобрав губы, ответила женщина. “А вы кто будете?” — поинтересовался Сычев. “А вы кто будете?” — парировала женщина. Вадиму жалко было терять время. Всё происходящее злило его. “Так. Я сейчас занят, но…”, — начал было Сычев, но женщина прервала его: “Мне нужен ваш руководитель, а не вы”. — “…я скоро освобожусь, и выслушаю вас, — продолжил свою мысль Сычев, — Погуляйте с полчасика, успокойтесь. Надо будет, и руководителю доложу”. — “Благодарствую! Не утруждайте себя”, — употребив весь свой сарказм, сказала женщина и пошла к выходу.

 Раздраженный Сычев, стараясь придти в себя и собирая свои мысли, какое-то время постоял, глядя ей в спину, и только взялся за ручку двери, как из соседнего полузала, где всё это время гремел голос начальника райотдела, тот вышел в сопровождении двух молоденьких милиционеров в кожаных куртках. “Кто эта женщина?” — воспользовавшись моментом, спросил Вадим начальника райотдела. “Мать вашего убитого коммерсанта. Что допекла? А с меня требовала справку о смерти сына”, — сказал начальник райотдела на ходу, уже не отвечая на возглас Сычева: “Вот гадство! Я же сегодня собирался к ним зайти”.

 А Тамара Ивановна Николаева, не нашедшая взаимопонимания с Сычевым и полная недоверия к нему, уже спускалась по лестнице. “По физиономии видно, что в школе был троешником, – чего от него ждать?” – думала она, перебирая все обиды: и как грубы были с ней милиционеры, и что относятся к ней, как к рядовой свидетельнице, и что к прокурору её не допускают, и не сообщают ей откровенно и полно о том, что сделано по делу, и что само следствие идет медленно, и никого до сих пор не нашли. “Ну, ничего! Я им нос утру”, — сказала она вслух, хотя рядом никого не было.
 
 “Фу-у!” — отдышался Вадим, усаживаясь вновь перед Серовой, а про себя подумал: хватит болтовни, спрошу у неё про Бурятова, только маленькую ловушечку устрою. “Людмила, вот ты мне говорила, что Валерий Величкин, Владимир Бурятов вертелись около твоего мужа, а как его убили, так пропали. Так, да?” — спросил Вадим, ожидая ответа. “Да. Все сочувствуют, все помогают, а они, как сквозь землю провалились. Неспроста это”, — оживилась Серова. Неужели пшик, разочарованно подумал Сычев и спросил: “А кто этот Бурятов?” — “Андрюша-то?” — переспросила Людмила. “Так всё-таки Андрей?” — обрадовался Вадим. “Да, Бурятов Андрей. Я думала вы оговорились”, — ответила Людмила, не понимая возбуждения Сычева. “Так он же в заключении!” — чуть ли не заорал Вадим. “А они почти все там из тюрьмы. В кого пальцем не ткни – все сидели. Мы, бахвалятся, на северх побывали”, — кого-то передразнила она. “Нет, у него срок не вышел до сих пор”, — нажимал Вадим. “Нет, он освободился. Они еще, я слышала, с Валерием Григорьевичем договаривались отметить его освобождение на природе, на острове пикник устроить. Я еще Николаеву наказала, чтобы он ни в коем случае под любым предлогом не соглашался, если звать будут”, — говорила Серова.
 
   Вдруг комната через окна осветилась неожиданным в пасмурный день солнцем. Солнечные лучи обняли комнату по стенам. И точно так же в этот момент всё озарилось внутри самого Вадима, который даже не заметил этого совпадения. Просто ему всё стало ясно: и где золото воруют, и где перевалочный пункт, и как идет транспортировка, и кому оно досталось. Осталось выяснить, был ли здесь злой умысел или не смогли поделить и возникла ссора. И осталось еще всё это доказать. Он сразу вспомнил слова Кабанова, который уже не раз твердил им: “Помните, ребятки, настали такие времена, что мы не на очевидную истину, а на суд работаем”.

 Глава 57.

 Сычеву день показался таким длинным, будто идут сутки из двух дней, между которыми не было ночи. Этому искажению времени способствовали два разных душевных состояния Вадима, одно из которых сложилось в первой половине дня после обстоятельного разговора с Людой Серовой, и которое заключалось в радостном переживании ясности, достигнутой в деле, после чего оставалась трудная, но уже только чисто техническая работа. К концу же дня Вадима как подменили. Им овладело чувство неудовлетворения от сделанной работы из-за боязни совершить грубую ошибку, потому что выстроенная им мысленная конструкция зашаталась и грозила развалиться.

 Метаморфоза началась у Николаевых. Расставшись с Людмилой Серовой, Сычев поспешил к ним, придумывая на ходу слова, которые могли бы загладить шероховатости, возникшие в его отношениях с матерью убитого Николаева. Той не оказалось дома, и беседовать пришлось с Любой Николаевой, официальной женой Виктора Николаева. Вадима это не огорчило, а наоборот даже обрадовало, что получилось так, а с матерью Виктора он будет после разговаривать, уже заполучив невестку в свои союзники. Представившись, он прошел в комнату, куда его пригласили, и уселся около стола, за которым, высунув язык и хватая цветные карандаши, энергично рисовал мальчик, мельком взглянувший на Сычева. Люба, поплотнее прикрыв дверь в другую комнату, тоже подсела к столу, предупредив: “Только потише – дочка только уснула, — и, посмотрев на сына, добавила, — Дима, ты бы шел рисовать на кухню”. Дима как не слышал.

 “Давно с Вами хотел встретиться – ведь Вы лучше любого другого должны знать о предпосылках, которые привели к такому трагическому финалу. Вы ведь долгое время были для него самым близким человеком, и он наверняка делился с Вами своими опасениями. Мне говорили, что он о Вас всегда отзывался как об умном и верном спутнике жизни”, — начал Сычев лить елей, чтобы расположить к себе собеседницу, молодую женщину, миловидность которой он различил, не взирая на простую домашнюю одежду, очки на носу, прямые неприбранные волосы на голове и заметную сутулость. “Да я его предупреждала. Как только у него завелись бешеные деньги, я сразу ему сказала – такие деньги законным путем не зарабатывают, а за преступные тюрьмой наказывают. А получилось еще хуже – убили”, — вполголоса отозвалась Люба и, взглянув на сына, еще тише добавила: “Да хоть бы с пользой их тратить, а то всё на ветер да на новые прожекты, да на разгул – одна Людка сколько вытянула”. — “Ма-ам”, — не отрываясь от рисования, протянул сын. Не обращая на него внимания, Люба продолжила: “А теперь вот и машина не знай где. Вы не знаете, как нам машину вернуть?” — “Ма-ам”, — опять протянул сын. “Дим, ну что ты мамкаешь! Дай с дядей-милиционером поговорить”, — уже громко сказала Люба. “Да-а… А бабушка знает, кто убил папу”, — сказал Дима, раскрашивая картинку. “Чего ты мелешь! Откуда она может знать?” — не поверила Люба. “Знает! Она его видела!” — настаивал Дима. “Откуда ты взял? Кого она видела?” — не понимала Люба. Дима пожал плечами, но всё-таки добавил: “Бабушка письмо писала в Москву и сказала, что его скоро поймают”. Люба с недоумением смотрела на сына, а тот вдруг, перестав рисовать, заканючил: “Ма-ам, я есть хочу”. — “Подождешь!” — отрезала мать и обратилась к Сычеву: “Даже не знаю на чтО и подумать. Никакого письма она не писала. Разве пока я в магазин ходила”. — “А она где? Скоро придет?” — спросил Вадим, озадаченный не меньше Любы. “Да она вот только что на двухчасовом в Рязань уехала – на семинар, сказала. В воскресенье вернется, сказала”. — “М-мм, — промычал Сычев и спросил, — А что у Николаева были враги в Спасске-на-Оке? ” — “Да конечно были. Денег нахватает и по году не отдает. Какой человек выдержит?… Мне один знакомый из районного отделения милиции как-то сказал: пусть, говорит, твой благоверный здесь пока не показывается – его заказали”. — “А вы мужу об этом говорили?” — спросил Сычев. ”Конечно, говорила. А он только смеется. Утрясется, говорит, не впервой. А как утрясется? Я уж за Диму начала беспокоится – никуда одного не пускаю”, — сказала Люба. “А что за знакомый из милиции, если не секрет?” — поинтересовался Вадим и записал то, что Люба не сочла секретом.
 
 У Николаевых Сычев пробыл еще не меньше получаса, пытаясь выудить что-нибудь дополнительно, но ничего существенного к тому, что уже всплыло, не добавилось, однако и того, что он услышал, хватило ему для размышлений, пока он возвращался в райотдел милиции. Новые мысли воспринимались как помеха, но их приходилось обдумывать. А вдруг убийца отсюда, со старыми счетами, а золото всплыло попутно. Или наоборот – золото только подтолкнуло. Вот этот шофер из банка – чего он там делал в шашлычной около Лысова? На кредитора не тянет, но о транзите золота из банка в Чебоксары мог вынюхать и устроить нападение. Правда, хозяевам золота его легко вычислить раньше милиции, но разве преступники об этом думают: им жадность глаза застилает. В любом случае, интересно с ним “побеседовать”. Если уж копать здесь, то надо начинать с него. Да с сотрудником милиции, которого назвала Люба, надо поговорить – что-то они ничего не говорили об угрозах Николаеву.

 Вадим пришел в райотдел вовремя. Кабанов как раз закончил допрашивать родственников со стороны Ершова, а Лунев со Зверевым привели Кривова. Кабанов стоял на крыльце и покуривал. “Ох, язык устал молотить – хоть на небо посмотреть. Ты ступай – помоги им. Они шофера привели. А я к контрразведчикам  загляну”, — встретил он Сычева. “Я воль, — кивнул Вадим в знак согласия и спросил, — А что Ершовы говорят?” — “И жена и родители в один голос говорят, что муж-сын повез Серова в Чебоксары к его сестре, уступив упорным уговорам Владимира Серова, и об остальном они ничего не знают”, — ответил Кабанов. “А отец у Серова говорит, что сын напросился к Ершову, который ехал в Чебоксары, мол, по пути. Противоречие!” — усмехнулся Сычев. “Тут два варианта: не договорились между собой – связи между ними слабы, а скорее всего второе: обычная позиция – наша хата с краю”, - предположил Кабанов.

 Кривов оказался крепким орешком. Здоровый двадцатипятилетний парень смотрел исподлобья на спрашивающих, на все вопросы отвечал односложно, сначала изнуряющи помолчав. “Так, — подключился Сычев к допросу, внимательно читая запись Лунева, — Значит, 25 августа вы ездили в Горький?” Кривов не счел нужным подтвердить это, не издав ни звука. “Цель поездки – купить там запчасти к автомашине, потому что там они дешевле?” — прочитал Сычев. Кривов опять промолчал. “А за какими запчастями?” — спросил Сычев. Последовало молчание. “Ты случайно не глухой?” — поинтересовался Сычев. “Ну, за запчастями… Вам-то не всё равно какими?” — разродился Кривов. “Нет, не всё равно! Мы посмотрим, чтО ты купил. Проверим, соответствует ли это действительности”, — объяснил Сычев. “Мне станок для балансировки колес нужен был”, — через некоторое время ответил Кривов. “Ну и купил?” — спросил Сычев. “Нет”, —ответил Кривов. “Что так?” — усмехнулся Сычев. “Дорого”, —ответил Кривов. “И не проверишь! — будто обрадовался Сычев, — А какой дорогой вы ехали в Горький?” Кривов удивленно посмотрел на Сычева. “Да, какой дорогой?” — повторил Вадим. “Как какой? Через Муром”, — ответил Кривов. “А потом?” — расспрашивал Сычев. “Потом? Ну, по понтонному мосту в Навашино”, — неохотно отвечал Кривов. “А дальше”, — не отставал Сычев. “Ну, Павлово… Ворсма…”, — перечислил Кривов. “И нигде не останавливались?” — будто удивился Вадим. “Почему? Останавливались”, — возразил Кривов. “Где?” — спросил Сычев. Кривов помолчал и наконец сказал: “В Ворсме, на стоянке «Родник»”. — “А не в Лысово? В шашлычной?” — переспросил Сычев. Кривов молчал. “Что молчишь?” — поторопил Вадим. “Какое еще Лысово? Не были мы там”, — пробурчал Кривов. “Как не были, если вас там видели”, — настаивал Сычев. “Кто видел?” — недоверчиво спросил Кривов. “Вопросы задаю я – вы отвечаете”, — строго предупредил Сычев. “А что? Спутать что ли не могли?” — настаивал Кривов. “А как бы мы тебя нашли, если бы спутали?” — уклончиво ответил Сычев и повернул разговор: “Ты лучше скажи, с кем это ты ездил?” — “Ни с кем. Один”, — уверенно сказал Кривов. “Ну, вот! — развел руками Сычев, — Ездил я один, а в Ворсме мЫ останавливались, в Лысово мЫ не были. Мы – Николай второй! Запиши, Алексей…” — “Чего записать?” — удивился Кривов. “Ах, ты тоже Алексей! Нет, это я – капитану… Леш, напиши, чтобы одним почерком было. Всё — дословно, как он врёт”. Лунев застрочил ручкой, но одновременно заговорил, изобличая Кривова: “А вот, когда мы тебя ждали, Зверев – свидетель, твоя сестра сказала, что ты ездил не один, а с соседом, Антоном”. Кривов, заморгав, уставился на Лунева, а Сычев, обрадованный неожиданной помощью, не сводил глаз с Кривова, будто пересчитывал мысли, которые бегали у того в черепной коробке. “А что она спутать не могла? Я, чай, не один раз в Горький ездил. Ездил и с Антоном. А тогда я один ездил”, — прервал свое молчание Кривов. Тут Лунев, оторвавшись от протокола, обратился к Сычеву: “Вадим, если я правильно понял твою мысль, надо еще записать – я не успел, как раз ты вошел – у него есть доступ к оружию. Когда я его о работе расспрашивал, выяснилось, что он и инкассаторские функции иногда выполняет, и в этом случае берет его в оружейной комнате под расписку”. Вадим присвистнул и, рассматривая Кривова, произнес, растягивая слова: “Ну, Кри-вов Алек-сей, мы то-бой серь-езно займемся”.

 На первых порах серьезно заняться Кривовым не получилось. Вошел Кабанов с недовольным лицом, приговаривая: “Ну что за контора! Телефон не отвечает, дверь заперта, звонка нет, стучать бесполезно…”. Что он еще сказал, расслышать не удалось – в это время за перегородкой усилились невнятные голоса и по полу зарычал какой-то тяжелый передвигаемый предмет. “Сюда, сюда! — призвал кто-то и одобрил, — Оп-па!” После этого кто-то другой помечтал вслух: “Вот бы этим сейфом яйца ему прищемить!” Перегородку сотряс дружный хохот. И почти сразу после этого к нижегородцам вошел Зверев. Веселый и насмеявшийся, он в утвердительном тоне спросил: “На сегодня, наверное, всё? Я – свободен?” Сычев сказал ему: “Подожди! Посиди с Кривовым минутку – нам кое-что с прокурором обсудить надо”, и Вадим увлек за собой Кабанова и Лунева.

 Оглядывая простенки, они передвигались по коридору в поисках укромного местечка, когда Лунев открыл одну дверь и сказал: “Вот – отлично! Жэ – для жентльменов, а мадамы пускай в Мэ идут. Я сегодня здесь еще ни одной женщины не видел”, - и они зашли в женский туалет.

 “Чего тебя приспичило?” — спросил прокурор Сычева. Вадим скороговоркой рассказал о версии, что убийца может быть из Касимова, и что начинать надо с Кривова, который в злополучный день был недалеко от места убийства. Лунев поддержал Сычева: “Не прост этот шофер. Я посмотрел у него дома: обстановочка – закачаешься. Мебель дорогущая, кухня – по последнему слову, сантехника в туалете и в ванной – импортная. Мне бы так жить!” — “А в чем дело-то? Мы для этого сюда и приехали, что бы что-то накопать. Работайте!” — не понял Кабанов, но спросил, качнув головой в сторону их комнаты: “А что этот говорит?” — “Да не верю я ему!” — воскликнул Вадим. “Эх, ты! Еще один Станиславский! А мне чему прикажешь верить? Ты чего предлагаешь-то?” — недоумевал прокурор. “Да надо немедленно этого Кривова задержать, иначе он со своим напарником сговорится, какие показания давать. Потом этого Антона разыскать и тоже задержать, чтобы его изолировать. И параллельно с ними работать, а на дому произвести обыски”. Кабанов задумался. “В принципе можно, — проговорил он, — но я пока, по правде говоря, не вижу веских оснований. Одна нацарапанная надпись что ли?” —“Сговориться! Они уж давно сговорились. Если бы вы видели: когда мы со Зверевым его дождалИсь, и я сказал, что надо пройтись в милицию побеседовать, – он хоть бы глазом моргнул и пошел с нами, будто только этого и ждал, лишь сумку с вещичками не захватил”, — поддержал Лунев на этот раз прокурора. “Почему одна надпись? А Махмуд говорил о двоих за столиком, к которым Николаев возвращался. Вот тебе и пятеро на трех машинах! А потом поехали за Николаевым и всех перебили…” — наседал Сычев. “Тогда трупов маловато – у нас еще покупатель был” — усмехнулся Лунев. “Что того, — не растерялся Сычев, — Покупатель с золотом уехал, а эти выручку забрали… И в банке надо обыск проводить: нужные документы изъять – где у них шофер в рабочее время числился? Может, какие накладные всплывут. Оружие на экспертизу взять”. — “Я мимо этого банка со Зверевым проходил – скромненький такой домик. В тихом офисе черти водятся”, — на этот раз Лунев поддержал Сычева. Кабанов попятился к двери. “Эка вы размахнулись! — воздел он руки, но тут же махнув ими вниз, сказал, — Да делайте что хотите! Но подайте мне результат. Будет результат – будет моя полная поддержка. А если много шума из ничего – сами отдувайтесь за самоуправство. Я ничего не знаю… И с банком погодите. Сначала что-нибудь поосновательнее добудьте. Куда спешить? Чирей и тот прежде, чем вскочить, почешется…Давайте вечерком у себя всё обсудим. Не здесь же обсуждать! — опять воздел он руки, показывая ими на толстые каменные стены туалета и большое замазанное окно, на подоконнике которого примостился Лунев, — Взвесим всё и примем решение. На сегодня пока хватит. Опять к холодному ужину приедем”.

 Когда они пришли к себе в комнату, Сычев вдруг спохватился: “Эх, мне бы одного сотрудника срочно разыскать. Юр, кто это у вас такой?” — обратился Вадим к Звереву, назвав имя без фамилии, звание, должность и приметы того, о ком ему сообщила Люба Николаева. “А-а, он в отделе по организованной преступности теперь. Это раньше он был зам начальника райотдела, а потом перевелся своим отделом командовать. И звездочка у него прибавилась, — хлопнув себя по плечу, ответил Зверев, — Он здесь, по-моему, – я его недавно видел.” —“Ах, этот! Так я с ним каждый день переговариваюсь! Правильно… Чего же это он? — сказал Сычев и попросил, — Я буквально на пять минут. Это – здесь. Леш, оформи пока задержание этого…”. Прежде чем удалится, Сычев наставил на Кривова указательный палец и внушительно произнес: “Гражданин Кривов, в связи с расследованием особо опасного преступления и в связи с изобличением вас в даче лживых показаний вы задерживаетесь по указу Президента. И будете сидеть, пока правду не скажите”.
 
 Когда Сычев заглянул к шефу местного ООП Соколову, тот сидел за столом, призадумавшись: кого бы сунуть в очередную следственно-оперативную группу, которые создавались начальством одна за другой. Подняв голову и увидев Сычева, Соколов дружески приветствовал его “Привет, Вадим! Сегодня, кажется, не виделись. Кого ищешь?” Соколов очень надеялся, что тот ищет не его, потому что помочь командированным он хотел бы, но сил и времени для этого не было, своих громких преступлений хватало, и все они держались под контролем высокого начальства, и готовность помочь приезжим приходилось лишь изображать. Соколов был молод, обращался к Вадиму по имени, был доброжелателен, поэтому Сычев начал без церемоний: “Сергей, я к тебе. У меня один вопрос вскочил”. — “Давай, что за вопрос”, — отложил Соколов папку. “Ты не мог бы сказать, от кого исходила угроза жизни нашему Николаеву, о которой ты предупреждал его жену?” — спросил Вадим. “Какую – Любу или Люду?” — в свою очередь спросил Соколов. Выслушав Вадима, он задумался, приговаривая: “Заказан… заказан”. Сычев ждал. “А-а! Так это было давно. Черт знает когда! Помню, по агентурным сведениям проходило, но не подтвердилось – на испуг брали. Там ничего серьезного,” — вспомнил Соколов и добавил: “Нам и то угрожают. Недавно один наш смельчак клич кинул «Бей ментов и расколовшихся!»”. Сычев не удовлетворился этим ответом: “Агента, конечно, вы мне не раскроете, но мне бы пощупать того, от кого угрозы исходили. Как бы это сделать?” Соколов приподнял и опустил папку у себя на столе: “Ну, это надо поднимать материалы. Давай уж на той неделе – я попрошу своих посмотреть…А вас кто-нибудь конкретно интересует?”. Сычев в раздумье, не преждевременно ли называть Кривова, сказал неопределенно: “Да появились у нас местные фигуранты”. — “Ничего удивительного, — не удивился Соколов, — Вы у нас под боком, а у наших гопников связи даже с заграницей. Кто только не проходит! Турки, поляки, хорваты, не считая наших независимых – украинцы, латыши, грузины всякие… Независимые, а грабить и убивать к нам едут. Наше золото всех интересует. Горбачев подарил американскому президенту ручку с золотым пером, так тот не поверил, что золото может быть такой чистоты. А перо из золота нашего завода!” — “А Кривов, шофер из «Алби-банка», у вас нигде не фигурировал?” — решился Вадим. “Кривов? Из Алби-банка? А, Алексей! Знаю. Нет, он у нас чист. Солидно себя ведет. Вот про банк слушок есть, что его москвичи контролируют из Южной группировки. Но не пойманный не вор, а у меня экономический отдел слаб – сунули нам обэхэсника, на пенсию пора. У него на уме усушка, утруска, пересортица. А уж теневой цех – это взрыв огромной силы. Сейчас в экономике такие дела проворачивают, а у него до сих пор самый страшный враг – валютчик, хотя валюту сейчас меняй в любом банке. Мне бы молодого толкового найти – укреплять надо…”. Вадим пробыл у Соколова гораздо больше пяти минут и сходил вроде бы попусту – одна болтовня, но он вышел из кабинета с чувством, что не даром потратил время, а в голове крутилась и крутилась одна мысль: Алби-банк контролируют Южные из Москвы.
 
 Своих он нашел уже на крыльце – они дожидались его. Двинувшись к машине, они услышали, что кто-то будто зовет их издалека, и, обернувшись на крик, увидели бегущую к ним женщину. “Вадим Александрович, подождите!” — различили они голос и узнали в бегущей Люду Серову. “Ой, еле успела, — сообщила она им, запыхавшись, — Погодите, я с вами”. -  “Куда?” — удивился Сычев. “Куда хотите… Я по дороге всё объясню, — сказала Люда, еще не отдышавшись, но тут же начала объяснять, — Я прихожу к себе, а Светка мне говорит: к тебе приходили трое и сказали, что если я, это они ей сказали про меня, буду еще болтать лишнего вам, они мне голову оторвут. Они всё-всё знают, что я говорила. Прямо, как будто рядом сидели”. Сычев настороженно спросил: “А кто они такие? Твоя Света-то их знает?” — “Светка говорит, будто они мазинские. Кто-то ей говорил про них раньше”, — ответила Серова. “Мазинские – это у вас поселок такой Мазино, что ли?” — спросил Сычев. “Нет, это бугай один, верховодит тут”, — уже спокойнее ответила Люда, а Вадим, вспомнив, что слышал эту фамилию еще в первый день командировки, не удержался от еще одного вопроса: “Может быть, они просто видели, что ты в милицию ходила? И…” — “Да? — не дала ему договорить Серова, — А почему тогда? Я домой прибежала – думала, может, тут безопаснее, а дома мать злющая-презлющая как накинется на меня: ты чего там в милиции про банк наболтала. А она откуда знает?” И увидев, что Николай пошел к машине, она тоже подошла к машине и торкнула дверцу. “Погоди! Куда ты?” — пытался остановить её Сычев, но улыбающийся Лунев, который, оказывается, уже нашел выход из положения, сказал: “Садись, садись, Людмила Валентиновна. На турбазе как раз горничная нужна. И место в общежитии освободилось”.

Глава 58.

 Бригада приехала в Спасск-на-Оке 12 сентября, в понедельник, и кончались будние дни первой недели командировки. Получилось так, что самый результативный день за время пребывания здесь выпал на пятницу. Не после того, когда они в среду вечером, в легком подпитии пережив прилив сентиментальности, ощутили крепкие узы товарищества, полную солидарность в совместном деле и решительную готовность вместе продвинуться через неизвестность, а после вечера в четверг, когда они в той же комнате, за тем же столом так переругались, что, казалось, руки должны опуститься, а на следующий день и в глаза друг другу не посмотреть. Бывают такие коллизии в маленьких коллективах, когда у членов временного экипажа, вынужденных находиться вместе каждый день бок о бок, вдруг незначительная мелочь, недомолвка, косой взгляд взрывают благополучную обстановку, разъединяя людей.

 Приехали они на турбазу поздно. Столовая была уже заперта. Они вошли в пищевой блок
с кухни, где младший повар делала заготовки к завтрашнему утру. Она из оставшегося собрала им ужин, который они понесли в свое бунгало. Однако еще прежде этого им пришлось заняться устройством Люды, что осложнялось отсутствием начальства в эту пору. Им подсказали, что можно найти старшую сестру в жилом доме для сотрудников на окраине турбазы. Пришлось ту побеспокоить на дому. Старшая сестра удивилась гостям, но согласилась сделать необходимые распоряжения и даже проводила Люду до общежития, расположенного в этой же зоне турбазы. Люда, отказавшись от еды, рассталась с нижегородцами.

 Когда они ужинали у себя на скорую руку, еще ничего не предвещало размолвки, только улетучилось веселое настроение, владевшее ими в машине по дороге на турбазу, когда они подшучивали над Людой и по очереди заигрывали с ней.

 Возникло молчание. Все расселись по своим кроватям, отстраненные друг от друга своими мыслями. Вадим сидел неподвижно, опустив голову. Никому в комнате и на ум не могло придти, что этот крупный сильный человек страдает. Вадима же снедало самоедство. Теперь, когда его больше ничто не отвлекало, он думал только об одном, что он негодный опер. Он окончательно представил, кто мог подслушать его разговор с Людой Серовой. Он даже видел тех, кто мог подслушать этот разговор, когда во время допроса вышел в коридор к позвавшему его начальнику райотдела, за которым из соседней комнаты позднее вышли два молоденьких милиционера. И Вадим истязал себя укором, что не подумал тогда о том, что за перегородкой слышно всё, о чем он говорит с Людой; потом за то, что не запомнил этих милиционеров. Найти их при необходимости не составит труда, но Вадим язвил себя за то, что он, памятливый Сычев, который даже иногда в транспорте от нечего делать составлял словесные портреты случайных попутчиков, сейчас не мог вспомнить ни глаз, ни носов, ни бровей, ни губ, ни ушей тех, кто остался в памяти только как два молоденьких милиционера. Вадим начал даже потихоньку мычать и постанывать, не в силах молча переносить свои мучения.

 Кабанов, поднявшись с кровати, подошел к окну, постоял там, разглядывая за окном, и сказал: “Да, погода засентябрила!” Потом, стоя ко всем спиной, но громко для всех, продекламировал: “Незабвенный сентябрь осыпается в Спасском. Не сегодня ли с дачи съезжать вам пора?” Константин Владимирович мысленно поблагодарил свой мозг, который без спросу вынул из памяти пастернаковские строки, дав хозяину возможность упиться созвучием чужого прошлого и своего настоящего. Кабанов знал наизусть множество стихотворений, которые выучил по душевной потребности, напоминая этим своего дедушку, но уже отличаясь от того художественной изысканностью цитат. К наказу деда получить блестящее образование и войти в элиту общества, Константин относился иронически, но, начиная со студенческих лет, он испытывал истинное удовлетворение, как губка, впитывая культуру просвещенного окружения. Он без устали ходил по музеям, на выставки, в художественные галереи, в театры. В библиотеках наряду со специальной литературой обязательно брал томик из сокровищницы мировой классики, за которым и отдыхал во время перекуров. В то время как иногородние сокурсники в основном варились в котлах студенческих общежитий, он в свободные вечера буквально прилипал к однокурсникам из столичных семей с долгими фамильными традициями, чтобы попасть в их среду, что расширяло кругозор больше, чем книги. Он легко усвоил внешние признаки приличия, пристойность незаметно стала внутренней необходимостью. Он сам мог без труда проследить свой путь: от первокурсника, который однажды получил в шутливой форме от своего товарища, у которого был в гостях, замечание по поводу не смытого за собой унитаза, – до человека, который испытывал самый настоящий дискомфорт, если он не промокнул фильтровальной бумагой головку члена после мочеиспускания, не подмылся струей душа после дефекации, до человека, который в домашней обстановке каждый день менял трусы. Образованность и начитанность постепенно выросли количественно и качественно до такой степени, что он перестал чувствовать свою ущербность в любой компании, будь она самой требовательной к собеседнику. Когда он начал работать в прокуратуре, излишние связи стали обременительны, но всё равно сложился близкий круг людей, интеллектуальный уровень которых был достаточно высок. Он не отказывался от своих корней, от простой речи, и даже щеголял этим, будто ставил ловушку. Зачерпывая сметану, он рассказывал о сметане в их доме, в которой “ложка стояла”. Мог вспомнить к слову, сколько у них картошки собирали: усады – конца не видно, выкапывали по сто мешков, помогать приходили все родственники. Однако с таким же успехом он мог поддержать любую тему – философскую, политическую, научную. Но что касается внутренней культуры, полностью изменить себя Константину не удалось. Аристократическое искусство скрывать свое превосходство не привилось Кабанову.

 Когда он оборотился и обвел взглядом всех в комнате, некому было прочитать на его лице мину пренебрежения к окружающим. Николай сидел на койке и жевал яблоко, уперев бессмысленный взор в голую стену. Огрызок яблока он издалека бросил в мусорную корзину, не попав в неё. Не потрудившись исправить промах, он принялся чистить зубы пальцем, выплевывая то, что отделилось, себе под ноги. Лунев тоже вряд ли слышал, что тут сказал Кабанов. Алексей вертел в руках, рассматривая, тапочки, которые он только позавчера купил по дешёвке здесь мимоходом на развале у старухи. Переобуваться он не спешил, а вид у него был как у человека что-то замышляющего. Сычев вообще сник. Похоже, и этот выдохся, подумал о нем прокурор, а вслух спросил: “Вадим, ты не заболел?” Опер поднял голову, секунду думал и, обхватив ладонью лоб, надумал сказать: “Что-то голова болит”. — “Это у тебя рога растут”, — бросил реплику Лунев, вставая с койки, не видя бешеного ответного взгляда Сычева, как до этого не слышал слов Кабанова. Сунув тапочки под мышку, Алексей подошел к вешалке и снял с неё свой пиджак. “Куда это ты опять собрался?” — недовольно спросил Кабанов. “Да Людке тапочки отнесу – нельзя же ей всё время на каблуках”, — небрежно ответил Лунев. Он одевал пиджак, путаясь в руках с тапочками, когда прокурор жестко выговорил ему: “Капитан, что вы повадились шляться ночами? Вы бы подумали о своих товарищах, которым вы сон нарушаете. Нам ведь работать!” — “Работать. Работать. Работать, — на разные лады проговорил слово Лунев и заключил, — Работа – это произведение силы на расстояние, а у нас разве работа! Так, времяпрепровождение. Пока мы колупаемся с одним преступлением… Когда мы начали? Третья неделя что ли?… За это время знаете сколько серьезных преступлений совершено?! Воду в ступе толчем”. — “Вот чтобы воду в ступе не толочь, и надо работать без дураков”, — парировал Кабанов. “Если работать без дураков, то с кем же тогда работать?” — походя, не задумываясь, задел Лунев и прокурора. “Ну где нам до вас! Лихачей”, — обиделся Кабанов. “Он думает, что если он глубже всех ****, то он и умнее всех”, — наконец удалось вылить свое негодование Сычеву, который до этого не находил, что такого бы обидного сказать Луневу в ответ на его колкость, сразу припомнив ему, как тот уже один раз высмеял при всех усы у Вадима. “Да дело не в этом, — попытался объясниться Алексей, — Просто всё надоело. Сидим тут в этой дыре, грязь месим. А мне хочется в Ниццу, пройтись по набережной Круазет! Почему наши воры это могут делать, а я не могу? Их там как собак нерезаных, они даже Антиб, я слышал, переименовали в Антибовку, как свою деревню. Может быть, и наш, кого мы ищем, уже там”. — “Набережная Круазет в Каннах, а не в Ницце. Что же касается Лазурного берега, то мечтать не вредно. Мечты – вторая параллельная жизнь человека”, — назидательно сказал прокурор, решив проглотить обиду. “Да, он еще по французским ****ям не прошелся”, — имея в виду Лунева, не шел на мировую Вадим. “Да ну вас! Пошли все на римскую цифру десять игрек и-краткое!” — махнул рукой Алексей, будто хотел пульнуть тапочками, и двинулся к двери. Взявшись за ручку двери, он, не открывая дверь, отцепился от неё, повернулся назад, действительно пульнул тапочки под кровать, сняв, повесил пиджак и с горечью сказал: “Весь настрой сбили…”. Сев на кровать, он с чувством продолжил: “Эх, ребята! Может это болезнь, но я не могу так жить – какие это муки: кругом одни голые бабы, и все в одеждах! Плохо мне…”. — “Это известно: когда мужчине плохо, он ищет женщину, а когда мужчине хорошо, он ищет другую”, — посочувствовал Кабанов. Ругань между ними немного смягчилась, но перепалка продолжалась еще долго, затрагивая разные темы. Когда же они умолкли, и Кабанов скомандовал: “Рубите свет – мы продадим его англичанам!” — им долго не спалось, и они за ночь поспали меньше, чем если Лунев потревожил бы их сон.

 Может быть, именно перебранка, выбившая как-то нижегородцев из привычной колеи, привела и Лунева и Сычева в такое состояние на следующий день, что они освободились на время от правил, которых старались придерживаться. Тем более что новый день добавил абсурдности. Так или иначе, но оба, нарушив закон, добились ощутимого результата в розыске.

 Когда они утром подъехали к райотделу и вышли из машины, они увидели, что человек из местного отделения ФСК, с которым они имели дело, как раз открывает свою дверь. Кабанов, потеряв солидность, засеменил к нему, громко взывая: “Алло! Алло!…Минуточку!” Приблизившись к обернувшемуся сотруднику, он спросил у него: “Как у нас обстоят дела с допуском на завод?” — “Всё в порядке! Разрешение получено”, — ответил тот, мило улыбаясь. Пока Кабанов хлопал глазами, офицер скрылся за дверью, закрывшейся со щелчком. Константин Владимирович медленно вернулся к своим, задумчиво посмотрел на всех и решил: “Так… Отложим пока всё, что наметили – поедим на завод! В темпе поработаем. Придется попотеть”.

 На завод их не пустили. В отделе пропусков им сказали, что на них разрешения нет. Никаких объяснений и предложений принято не было.

 Они вышли в растрёпанных чувствах, сгрудились около машины, курили, приходя в себя. “Ладно, — подытожил Кабанов, — Работайте, как намечали. Капитан, вы – в банк. Майор, вам наверное второго приведут – потрясите его. А я здесь останусь. Я этого дела так не оставлю. Я до директора доберусь! А этого молокососа из ФСК из-под земли достану… Николай, заедешь за мной попозднее ”. Соратники оставили его слова без комментариев.

 Лунев молча кивнул головой, хотя во время полуночного спора высмеял предложение наведаться в банк и выведать обстановку там. “Вы что? Честной народ хотите насмешить? Ничего себе хохма! Чего я там могу узнать? Чтобы банк проверить, надо солидную бригаду создавать, все их документы поднимать, месяц работать, и то успех не обеспечен. Вы что из меня попку делаете?” — крикливо возражал тогда Алексей. Однако Кабанов с Сычевым в пику ему настояли на своем, заявив, что ревизии банка пока не требуется, а просто хорошо бы наметанным глазом оценить, что это за учреждение, воспользовавшись посещением банка под предлогом встречи с сотрудницей банка Серовойосещением банка под воспользоворошо бы наметанным глазом оценить, что это за учреждение, воспользововшись Зоей Николаевной, уклоняющейся от дачи свидетельских показаний. На тот случай, если во встрече с Серовой будет отказано по причине её отсутствия или какой-либо другой уважительной причине, Луневу позволялось воспользоваться другим поводом переступить порог банка: выяснение местонахождения шофера банка Кривова в рабочее время на машине банка 25 августа сего года, для чего Лунев наделялся официальными полномочиями. Лунев не нашел возражений, но остался при своем мнении, что его вылазка в банк преждевременна. Остался он при своем мнении и сейчас, когда беспрекословно подчинился указанию прокурора, в глубине души надеясь саботировать его по-другому: обычно в солидных банках он проходил пустую разгрузку у секьюрити, а сейчас он оставил пистолет при себе, его попросят сдать оружие, он откажется, и на этом сегодня его визит в банк закончится.

 Когда Лунев вошел в банк, по маленькому вестибюлю, действительно, прохаживался крепкий бритоголовый молодой мужчина, который остановился, увидев Лунева, и вперил в него взгляд. Выслушав Лунева, охранник показал рукой на лестницу и сказал: “Она у себя. Там в конце коридора”. Поднимаясь в мезонин, Лунев удивленно подумал: фейс-контроль – и всё! Такое впечатление, что он меня знает. Маленький коридор был пуст и заканчивался дверью, которую Лунев и открыл. В промежуточной комнатке сидела за столом молодая девица с листами бумаги в руках. Она испуганно застыла, уставившись на Лунева. “Зоя Николаевна?” — помаячил пальцем Лунев на дверь слева и на дверь справа. “Да”, — сказала секретарша и сунула бумажные листы в факс не той стороной. Ойкнув, она выдернула их и, перевернув, вставила снова. И эту заклинило – такое впечатление, что они нас ждут, опять подумал Лунев и открыл дверь справа. “Можно? — спросил Лунев, — Зоя Николаевна?” Полная женщина за столом ничего ему не ответила, а только, положив ручку, внимательно рассматривала Лунева, пока он приближался к ней. Стоя перед её столом, Лунев сказал, кто он и зачем пришел. Больше всего Алексея пронял кинжальный взгляд банкирши. Если бы сейчас она зыкнула на него: “А ну вон отсюда! И чтобы я вас больше не видела!” — он бы скорее всего подчинился, как школьник, которого выгнали с урока. Тем более поразило Алексея, что из уст Серовой, по-прежнему пожиравшей его фанатичным огнем глаз, раздался тихий слабый лепет: “Господин следователь, ну какие у меня могут быть показания? Что я могу сказать? Что я знаю? У меня сына убили. Я все глаза проплакала. Я вот на работе спасаюсь, чтобы поменьше об этом думать, забыться… Оставили бы вы меня в покое”. Она так и не предложила Луневу присесть, а тот не решался самовольно придвинуть кресло. Беспокоясь, что аудиенция будет неминуемо прервана, Алексей поторопился прибегнуть к запасному аргументу: “Зоя Николаевна, но ведь вам известно окружение сына, его друзья, знакомые, кто был в курсе его планов. Нас, например, интересует сотрудник вашего банка – шофер Кривов, который в день убийства оказался недалеко от места преступления”. На лице Зои Николаевны появилась неуместная улыбка. Вдруг она встала и со словами “Я сейчас узнаю”, — покинула кабинет.

 Ошарашенный Лунев растерялся. В глазах еще стояла удаляющаяся вислозадая фигура Серовой, о которой Алексей успел подумать: Такое же грузное гузно будет и у Люды со временем; и тут же, оглядывая комнату и выискивая глазок видеокамеры, спросил себя: Провокация что ли? Посмотрел на стену позади себя, где висела в хилом багете лицензия, содержащая написанный каллиграфическим почерком текст с завитушками. Еще поозирался, обратив внимание на множество бумажных документов на столе, на компьютер сбоку, на экране которого крутился разноцветный кубик. Он безрассудно наклонился и толкнул мышь. Экран зажегся и осветил текст. “Список клиентов” – прочел он название файла. Взгляд выхватил внизу строчку с наименованием Диалог-Ч (Чебокссары). Поспешно, чтобы не передумать, он навел курсор на пиктограмму Печать и кликнул команду. Стоящий у компьютера старомодный принтер, похожий на пишущую машинку с приделанным к ней лотком для бумаги, вздохнул, звякнул и начал с громыханием распечатывать страницу. Лунев тревожно посмотрел на дверь в приемную, где наверняка шум был слышен. Когда он схватил напечатанный листок, принтер передернулся, звякнул и вдруг начал печатать вторую страницу. Когда принтер стал печатать третью страницу, за дверью раздался голос Серовой. Она разговаривала с секретаршей. Лунева охватила паника. Он перестал что-либо соображать и чувствовал себя застигнутым на месте преступления. Выплюнув третью страницу, принтер затих. Судорожно сунув скомканные листы в карман, Алексей повернулся к лицензии на стене и сделал вид, что читает её. Серова вошла в кабинет. Экран компьютера светился. Зоя Михайловна не сводила своих фосфорических глаз с Лунева, сказав ему на ходу: “Господин следователь, ничем не могу вам помочь. Этот шофер уволен еще месяц назад за нарушение трудовой дисциплины”. Пока Серова садилась, Алексей отошел к углу стола, чтобы компьютер был вне поля зрения Зои Михайловны. “Кхе, кхе, — прокашлялся Алексей, у которого пересохло в горле, и спросил, — А как же он воспользовался машиной банка?” — “А у банка нет никаких машин, — ответила Зоя Михайловна со своей сардонической улыбкой, — У нас даже гаража нет. Мы нанимаем шоферов со своей машиной”. — “Ах, вон как! — глубокомысленно помолчав, воскликнул Алексей, дождавшийся момента, когда экран компьютера погас, — Тогда у нас к вам нет никаких вопросов. Извините за беспокойство”. У Лунева осталось единственное желание, поскорее уйти отсюда. Когда он спускался по лестнице, в вестибюле было уже два охранника, которые переговаривались между собой и поглядывали на Лунева. Неужели они шмон устроят? – забеспокоился Алексей, но свободно прошел мимо них. На улице Лунев вздохнул полной грудью, почувствовав наконец неизъяснимо голимую легкость бытия.

 В то же самое время Сычев искал удачу там, где её потерял. Когда Зверев ввел молодого человека, Вадим испытал чувство разочарования – его огорчила очередная осечка. Едва взглянув на того, кого привел Зверев, он сразу подумал: “Не они!” Напарник Кривова был одного роста с самим Кривовым, в то время как свидетельница у Попова видела на месте убийства сразу после выстрелов двух людей разного роста. Зверев, по-своему поняв кислое выражение лица Сычева, принялся объяснять, почему он привел свидетеля в наручниках: “Убежать пытался… Еле догнал”. Сняв наручники, Зверев пихнул парня к стулу и приказал: “Разувайся!”, снова объяснив: “Он и отсюда может стрекача дать”. Сычев продолжал молчать, успокаивая себя и настраивая на рабочий лад: Ну, сличил – не они убили, подумаешь! Это был просто вариант. Всё равно они как-то причастны. Скорее всего были в сопровождении. Не может такой груз быть без сопровождения! А доехали до шашлычной – могли видеть тех, кто убил. Будут свидетелями. - И, вздохнув, Вадим спросил, обращаясь к приведенному парню: “Ну и чего ты бегаешь? Чего ты боишься?” Взяв листок бумаги, Вадим, на этот раз не представившись, как обычно делал перед допросом, начал писать: “Как фамилия?… Ав-де-ев… Как звать?… Ан-тон”. В это время сбоку за стеной он расслышал негромкий говор. “Тьфу ты! — изобразил плевок Вадим — Пошли отсюда”. — “Куда?” — удивился Зверев, не получив ответа, но скомандовал Авдееву: “Одевай колеса!… Шевели копытами!”

 Сычев привел их в женский туалет. Изумленный Зверев, вертя головой, с любопытством оглядел помещение и, подергав носом, восхищенно проговорил: “****ятиной пахнет!” Вадим рассматривал Авдеева. По сравнению с крепким Кривовым – хлипкий блондин, веснушчатое лицо бледно, глаза испуганные, прямые длинные волосы на ходу похлопывают по шее, сваливаются на розовые уши, то и дело причесывает патлы пятерней, неспокойно крутит головой. “Ну, Авдеев, и куда вы с Кривовым ездили 25 августа?” — спросил Сычев. “В Горький за авточастями… запчастями. Они там дешевле”, — выпалил Авдеев, заикаясь. “Ну, и чего купили?” — насмешливо спросил Вадим. “Станок… для балансировки колес”, — поспешно ответил Авдеев. “Ну, и что дальше?” — Сычев на Авдеева смотрел сложным взглядом. “Отвезли домой… в автомастерскую”, — позаикался Авдеев. “И всё?” — сделал изумленный вид Сычев. “Всё”, — выдохнул Авдеев. “Да, на колу мочало, начинай сначала, — резюмировал Вадим и повысив голос спросил, — А как же вы попали в шашлычную у Лысова?” Авдеев захлопал глазами, кадык у него заходил вверх-вниз, он отодвинулся от Зверева и посмотрел на Сычева так, будто ему не в силах постичь этот вопрос. Слабак, — брезгливо подумал Сычев, — Двинуть ему пару раз по почкам – всё расскажет. Но два противоречия уже есть: число не отрицает и про станок врет по-другому. В это время Авдеев вздрогнул всем телом – дверь в туалет приоткрылась и захлопнулась, а снаружи заверещали женские голоса. “Тьфу ты! — опять плюнул Вадим, — И куда податься?” Зверева осенило, и он сделал ложный вывод, что Сычев ищет уединенное помещение, где можно будет применить к Авдееву физические методы воздействия, у него даже руки зачесались. “Есть один опорный пункт милиции. Я их там допрашиваю. У меня ключи от него. Только это далековато, а я машин у отдела не видел. Даже ваш куда-то уехал”, — предложил Зверев. Вот и надо нашей группе туда перебраться, подумал Вадим, а сейчас возразил: “Что нам через весь город пешком с ним идти что ли? Неужели здесь нет какого-нибудь изолированного помещения?” Подумав, Зверев сказал: “Почему? Есть тут один казематик в подвале у черной лестнице – они им пользуются”. — “Пошли”, — согласился Сычев. Он шагнул к выходу, и услышал за спиной мольбу: “Я не пойду!”, потом глухой звук удара в мякоть и болезненный выдох “Эах!” Вадим обернулся. Антон рванулся к нему со словами: “Я всё расскажу!” Сычев защитил его, пропустив вперед, и сказал: “Вот и правильно”. Они вышли из туалета. В коридоре никого не было. Сычев вернулся со всеми в свою комнату, усадил Авдеева за стол, дал ему ручку и начатый протокол и сказал: “Пиши всё-всё как было, в малейших деталях”. Стоя у Авдеева за спиной, Вадим читал, что пишет Антон. Иногда он наклонялся и вполголоса что-нибудь спрашивал, а когда Антон начинал отвечать, Вадим прерывал его и приказывал: “Допиши!” Прочитав всё, что написал Авдеев, повеселевший Вадим похлопал Антона по плечу со словами: “Не пши, малый! Всё будет нормально!” Потом, прислушавшись к неясному шуму за перегородкой, он подошел к телефону, наобум набрал несколько цифр и, повернувшись к перегородке, громовым голосом заорал: “Алле! Это Сычев докладывает! Товарищ начальник, допрос Кривова и Авдеева ничего не дал! Они к делу не причастны! Ничего существенного! Я их отпускаю!” Повернувшись к зрителям, он подмигнул сразу обоим и негромко сказал: “Трюк, не снимая брюк”.

 На турбазу Кабанов, Сычев и Лунев возвращались обновленными. Только на этот раз Сычев и Лунев светились жизнерадостностью, а прокурор впал в минор. Когда Кабанов вернулся с завода, он молча прошел к свободному стулу и плюхнулся на него. Безуспешно попытавшись закинуть одну короткую ногу на другую, он пододвинулся со стулом к столу, опустил руки на толстые бедра и застыл в позе Будды, созерцающего Центр Мира. Не дождавшись от него ни слова, Вадим начал первым: “Константин Владимирович, у нас подвижка…”. Константин Владимирович перенес руки на столешницу и сказал: “Ребята, если вы ничего не имеете против, поехали к себе пораньше – я что-то устал… По дороге расскажите”. В машине Вадим протянул прокурору листы, объяснив: “Леша раздобыл список клиентов Алби-банка”. Пока Кабанов просматривал список, Сычев комментировал его: “Обратите внимание: там знакомый нам Диалог-Ч, а в конце списка чебокссарский Химпром ”. — “Там и другие чебокссарские фирмы есть, — кинул через плечо Лунев, — Я думаю, банк – звено в цепочке Спасский завод – Чебоксары. Хотя они и говорят, что шофер Кривов давно у них не работает, скорее всего уволили его задним числом”. — “Да, — подхватил Вадим, — Авдеев показал: он с Кривовым выехал рано утром 25 августа в Чебоксары одновременно с Серовым и Ершовым! У Кривова в багажнике был груз. Какой – он не знает… Это похоже на правду. Зверев говорит, что Авдеев в шестерках у Кривова, и тот вряд ли посвящает его во все свои планы, но слушайте дальше… В Ворсме их встретил Николаев! Каково! Дальше поехали тремя машинами…А дальше еще интереснее: у них машина встала, они стали возится с ней, Николаев выражал нетерпение, и они переложили груз в багажник машины Николаева, который сказал, что если поломка серьезная – возвращайтесь, а если починитесь быстро – мы вас немного подождем на повороте у Большой Ельни… Да, вот еще что: груз был компактный, но тяжелый, корячились вдвоем. Авдеев говорит не меньше пятидесяти килограмм. Когда доставали, надорвалась снизу бумага, в которую груз был плотно завернут. Глазами Авдеев не видел, но пальцами ощутил металл… Теперь мы можем экспертизу делать багажника кривовской машины. Нам бы этого очкарика, криминалиста из Лысова – он мне понравился”. Молча помечтав немного, Сычев продолжил, заглянув в протокол: “Так… Это пропускаем… Вот: в Большой Ельне они их нагнали. Там стояло уже три машины. Третья – тоже восьмерка, номера он не запоминал, но зеленого цвета – она у нас еще не фигурировала. С Николаевым, Ершовым и Серовым разговаривал незнакомый парень. Авдеев видит его в первый раз и не знает его. Но когда Кривов и Авдеев вылезли из машины, парень на них посмотрел и сказал Николаеву: учтите, если вас будет больше трех, он! с вами встречаться не будет, на что Николаев сказал: успокойся, Бурый! – договор дороже денег. А!… Понятно?… Я специально спросил: этот Бурый одного роста с Авдеевым. Я так понимаю, что они встречались трое на трое… Потом они поехали. Бурый проехал мимо шашлычной, а они остановились у шашлычной, где Авдеев и Кривов остались, а Николаев, Ершов и Серов поехали на встречу. Куда Авдеев не знает, но был разговор, что недалеко. И что еще интересно! Кривов был против такого расклада, говорил Николаеву, что так нельзя, но Николаев его не послушал. Когда те уехали, Кривов стал злым и начал пить. Вот так!… Потом тоже всё совпадает. Николаев вернулся, сказал, что всё в порядке, рассчитываются, а потом увидел, что мы пьяные и рассердился: вы мне в таком виде не нужны – я поехал в Чебокссары, а вы, когда Сергей с Вовкой вернутся, с ними домой… Вот так! Джин-джин и бум-бум!” Кабанов, оказывается, внимательно всё слушал, потому что спросил: “А как же надпись на мангале появилась?” — “А-а, я это тоже спросил. Тут вот какая история, — Сычев перелистал протокол и продолжил пересказ, — Они ждали-ждали и не дождались. Сели в машину и медленно поехали в том направлении. Ехали-ехали, но ничего не надыбали. Тогда вернулись в шашлычную и еще подождали. Кривов еще сходил за водкой. Им принесли шашлыки. Они еще выпили. Тут подошел хозяин шашлычной, стал нахваливать их машину и уговаривать продать её. Мы отказались, но Кривов заподозрил неладное. Сказал, что как бы их здесь не угробили. Внимание! Он! переложил! пистолет! в карман! и сказал: надо, мол, дать знать о себе. И я, говорит Авдеев, сходил и незаметно нацарапал номер машины на мангале. Потом они сели в машину и поехали. Как возвращались, Авдеев не помнит, потому что всю дорогу проспал на заднем сидении… Вот такие дела”. Кабанов задумчиво сказал: “Бурый – не производное ли от Бурятов? Ты ему свои рисуночки не показывал? Он никого на них не опознал?” Сычев смутился и, собирая листочки, сказал: “Они у меня на работе, в сейфе. Я их сюда не брал – думал не понадобятся… Но Бурый – это точно Бурятов. Нам же этот старпёр Васильич в Чебокссарах говорил: два брата Бурятовых, один – Бурят, другой, младший, – Бурый. Васильич еще говорил, что младший может пойти по стопам старшего. С Бурятом еще какая-то путаница есть, а Бурый – конкретный пацан, как говорится. Можно ехать в Чебокссары и брать его!” Кабанов наконец улыбнулся и проговорил: “Ну что ж, молодцы – хорошо поработали! — и сев поудобнее, другим благодушным тоном продолжил, — А рисуночками ты зря пренебрег. Они еще могут пригодится. Ведь сыск, между прочим, давно ими пользуется. Еще двести пятьдесят лет назад в Англии один мальчик Томас Гейнсборо нарисовал по памяти портрет вора, обобравшего груши в саду. Того сразу опознали и прищучили. А отец мальчика, бедный суконщик, в результате поверил, что сын, действительно, хороший рисовальщик, и отпустил его учиться на художника.” — “А мы всех переплюнем, — засмеялся Вадим, — Мы нашего мальчика попросим нарисовать всех, кто там крутился”.

 Они катили дальше, и даже, не издавший ни звука, но всё слышавший, Николай, похожий на хладнокровного покорного солдата, по классификации Льва Толстого, и тот улыбался. И ему стало веселее крутить баранку, понимая, что они тут были не зря, и он тоже причастен к успеху.

 Глава 59.

 А еще было так.

 Брызгалов вошел в здание Государственной Думы с Георгиевского переулка и начал подниматься по знакомым лестничным ступенькам. Давненько он здесь не был – почти всё лето пропадал в Чебокссарах, делая там вид, что вникает в производство и менеджмент своих тамошних предприятий, а на самом деле тщательно подбирая, проверяя и перепроверяя нужных людей и организуя их лишь для одного нового производственного участка. Дело пошло, но последняя его поездка туда была связана не с тем, чтобы убедиться в надежности начинания, а с идеей, возникшей в его голове и направленной по сути против всего только что с трудом сделанного. Тут-то его и настигло чрезвычайное известие об ограблении очередного транспорта к нему из Спасска-на-Оке. Брызгалов встревожился, изнутри почувствовав прокол в своей кадровой политике, и даже выбрав невинного человека на роль подозреваемого. Брызгалов избавился от него и, беспокоясь за собственную жизнь, немедленно усилил свою охрану. Совсем перепугался он, когда информатор из местной милиции сообщил ему об интересе сыщиков к автомашине, приезжавшей к нему в связи с ограблением транспорта, и которую они выследили на территории завода Химпром. Брызгалов помчался в Москву.

 “На ловца и зверь бежит”, — услышал поглощенный в свои мысли Брызгалов. Около него остановился пожилой человек скромного вида, который продолжил: “Где ты пропадаешь? Весною я устал за тебя голосовать – теперь опять нет”. Это был сосед Брызгалова по скамье в Думе с фамилией Депутатов, выдававшей его представительскую деятельность. Они дружились, особенно после того, как Депутатов, будучи креатурой Шумова, по просьбе Брызгалова свел его с боссом. Но и до этого у них наладились хорошие отношения в силу редких качеств у обоих – участливость к людям у Депутатова и присущей Брызгалову незлобивости и необидчивости. Проверкой этих качеств послужила уже завязка их близкого знакомства. Брызгалов обмолвился, что его жена осваивает верховую езду на Битцевском ипподроме, на что Депутатов сострил: “Сравнивает, чей круп лучше”, всем своим простодушием показывая, что речь идет о лошадях. Но Алексей Владимирович без труда понял, о чем идет речь, его глаза повеселели, и он парировал: “Что завидно?” — “Нет, я люблю, когда ягодицы в ладонях убираются”, — ответил не только односкамеечник, но и полный тезка Брызгалова, и они согласно посмеялись. На заседаниях Думы в борьбе с сонливостью при зачитывании законопроектов они и дальше продолжали оттачивать посильное остроумие, постепенно расширяя темы своих перешёптываний. Политическими единомышленниками они не были, хотя и состояли в одной фракции, – Брызгалов был за “полную победу капитализма во всем мире”, а Депутатов считал себя “государственником”, что не мешало им проникаться друг к другу взаимной симпатией. Работа в одном комитете Думы еще больше сблизила их, хотя окончательными друзьями не сделала. Брызгалова останавливало недоверие к уму Депутатова, который сам однажды сказал ему: “Я ведь звезд с неба не хватаю. Знаешь, за что меня ценят? Я верный и обязательный –я еще никого никогда не подводил”. В Депутатове же, человеке не бедном, все-таки гнездилась какая-то брезгливость к богатству Брызгалова, особенно претила ему детская страсть тезки к любым изделиям из золота.

 “А чего меня ловить? Сессия только через месяц”, — сказал Брызгалов, который прекрасно знал, что во всю идет работа во всех комитетах Госдумы по согласованию перечня вопросов, выносимых на обсуждение на осеннюю сессию Думы, и по содержанию законопроектов, попадающих в повестку заседаний. “Как чего? Тебя Шумов ищет, уже два раза спрашивал, а я не могу тебя найти! — сказал Депутатов, — Ты сейчас куда?” — “По правде говоря, сначала в буфет. Жрать хочу! Не поверишь, еще не завтракал”, — ответил Брызгалов. “Да там, кроме надоевших сосисок да хреновых салатов, нет ничего. Подымимся ко мне! Мне жена принесла пиццу, термос с бульоном, пирожки – пальчики оближешь”, — предложил Депутатов, который был рад, что встретил Брызгалова и ненароком выполнил поручение Шумова, но ему еще хотелось выведать, зачем Шумов искал Брызгалова. Голодный Брызгалов согласился: “Хорошо…Пиццу я не буду. Знаешь рецепт приготовления пиццы: взять всё, что осталось не съеденным вчера за столом, перемешать и запечь… А вот пирожками твоей жены я уже лакомился. С чем они сегодня? Хорошо бы с мясом”. И они зашагали к кабинету Депутатова по пустынным коридорам Думы, бегло здороваясь по пути с редкими встречными. В одном из вестибюлей им пришлось ускорить шаги и сделать озабоченный вид, чтобы быстро миновать человека, который стоял там, явно намереваясь остановить депутатов для разговора, еще издали направив на них пристальный взгляд, а при сближении поздоровался, тряхнув обвислыми щеками, едва не обронив их.

 У Депутатова Брызгалов с унынием посмотрел на неуютную комнату с низким потолком, такую же как у него самого здесь, заранее тоскливо переживая скорое изнурительное пребывание в этом здании, что он объяснял не скукой, а плохой аурой места, где когда-то была скотобойня. Однако за еду он принялся с аппетитом, перегоняя тезку по количеству поглощенного и беседу поддерживая с набитым ртом. “А Валерий-то Филимонович здесь?” — спросил Брызгалов. “Нет, он болеет”, — ответил Депутатов. Брызгалов перестал жевать, но потом еще откусил от пирожка, запил горячим бульоном из стакана и спросил: “А что с ним?” — “Ездил в Турцию с парламентской делегацией – и вернулся оттуда с расстройством кишечника”, — рассказал Депутатов. “Ха-ха-ха, — покатился Брызгалов, — Продристался! С кем не бывает… Мне один артист рассказывал, Элизабет Тэйлор приехала к нам в Питер на съемки фильма… забыл, как фильм называется – там Боярский еще снимался… ну, попила нашей водички из-под крана и… ха-ха-ха!… Представляешь Элизабет Тэйлор на унитазе?” — “Подумаешь, Тэйлор! На недавнем саммите семерки в Риме пришлось один день заседаний пропустить – японского премьера прихватило”, — улыбался в ответ Депутатов. “Так Валерий Филимонович сейчас в клинике?” — посерьезнел Брызгалов. “Да, жди! Повезут на Соколиную гору! У себя дома отсиживается. Спускает свои сальмонеллы в общую канализацию”, — поджал губы Депутатов. В нем заговорил не государственник, а проснулось собственное грустное воспоминание. В свое время, будучи заведующим юридическим отделом Краевого законодательного собрания, где тогда на него и обратил внимание Шумов, с которым они были земляками, Депутатов заболел острым гастроэнтеритом и покорно подчинился врачу скорой помощи, который отвез его в инфекционную больницу. С тех пор он не мог вытравить из памяти свой позор с подотчетным калом, когда он со своим персональным горшком приходил в специальную комнату, где рядом с ним устраивались на свои номерные горшки другие больные из отделения, в котором он лежал.
       “Так мне что? На дачу к нему ехать?” — спросил Брызгалов. “Нет, иди прямо домой. И чем быстрее, тем лучше, – он ждет”, — подсказал Депутатов. Брызгалов задумался, потом сказал: “Я ведь у него ни разу здесь не был. Я представляю, где он живет, но не найду – заплутаюсь“. — “А я тебе черкну”, — пришел на помощь Депутатов и, сделав запись в органайзере, оторвал листок и протянул его Брызгалову. Тот прочитал цифры и, наморщив лоб, неуверенно спросил: “Это закрытый прямой телефон такой?” — “Нет, адрес. Улицу-то ты знаешь”, — разъяснил Депутатов. “А-а-а, дом – корпус – квартира! … Улицу знаю”, — понял Брызгалов и поднялся. Видя, что Брызгалов собирается уходить, Депутатов прямо спросил его: “А чего он тебя теребит?” — “Да я просил дать мне во владение усадьбу Митино-Урюпино, я бы её реставрировал и содержал, а она в федеральной собственности, – я и попросил его похлопотать за меня”, — сказал Брызгалов первое, что пришло на ум, зная, что Депутатов не поверит ему. Депутатов не поверил, но пожелал удачи: “Ну, ни пуха ни пера! Не забудь на новоселье пригласить!”.

 
 Не прошло и получаса, как ступив за Шумовым в прихожую и идя за ним, Брызгалов зыркал по сторонам: квартира была обширная, потолки высокие, двери раздвижные, одна из дверей открыта в комнату, заставленную мебелью – дизайнером здесь не пахло. В кабинете, усаживаясь в кресло, Брызгалов заглянул под него и спросил: “А где кокер-спаниель?” — “А! Лучше не говори! Схоронили… У соседа собака, бульдожья морда, жирная, как свинья, – вся в хозяина, тот тоже весом в берковец… И чего она тяпнула? Черт знает! Ума не приложу. Вроде бы уж давно принюхались, — говорил Шумов, зайдя за стол, но, передумав, повернулся назад и сел на диван, поближе к Брызгалову, — Ладно. Как у тебя дела?”

 Брызгалов тяжело вздохнул. “Дело плохо. Кабы нас не накрыли – грабанули груз ко мне. На меня вышли”, — пожаловался он. “Что значит вышли?” — насторожился Шумов. “Выследили ребят, которые приехали известить меня об этом”, — сказал Брызгалов. “А-а…, — протянул Шумов, потирая подбородок и глядя в потолок, — Ну это не страшно. Спи спокойно. Обойдется.” — “Не пойму, как это вызнали: чтО везут, когда везут. У меня вроде бы люди надежные”, — скрыл Брызгалов свои подозрения на своего человека. “Как-как! Обычная русская безалаберность, помноженная на случайность. Спи спокойно, пока мы в одной команде. Тебя это не касается”, — подбодрил Шумов. Брызгалов недоверчиво подивился могуществу Шумова. “Ну, а в остальном всё нормально – дело пошло”, — сказал Брызгалов, взглянувший на Шумова, который кивнул со словом: “Знаю!”, но замолчал в ожидании того, что еще скажет Брызгалов. “Я вот тут задумался, — продолжил Брызгалов, — Я хотел сосредоточится на ликеро-водочном производстве, на лекарствах – выгодную сделку предлагают, а контрольный пакет «Химпрома» в Чебокссарах продать. А никак не мог решиться – что-то держит. Какая-то мысль глубоко в мозгах сидит, а наружу не показывается. Наконец осенило! У нас линия заработала – хорошо, но уж больно себестоимость высокая. Все эти суспенсеры, реагенты сверхвысокой химической чистоты! А что если заделать линию со стиральным порошком? Это было бы гораздо дешевле. Без перемешивания, в чистом виде. Конечно всё будет подогнано по весу, по упаковке. О маркировке надо будет подумать. Риск, разумеется, возрастает, но какой дурак будет вскрывать все пачки со стиральным порошком!” Шумов слушал, но Брызгалов замолчал. Тогда Шумов невпопад спросил: “А офшоры у тебя есть?” — “Нет, — недоуменно ответил Брызгалов, —Контрагенты есть”. Шумов встал, сказав: “Да, всё – хорошо. И контрагенты хорошо. И линия с вином хорошо. И с порошком хорошо, если все риски исключить. Но… Дорогой Алексей Владимирович, мелко мы работаем!” И Шумов, пройдясь по кабинету, начал монолог, как и ожидал Брызгалов, за несколько предыдущих встреч изучивший манеру Шумова доносить до слушателей свои мысли. Теперь надо было ждать конца речи, когда Шумов огорошит гостя тем, ради чего он так настойчиво и звал Брызгалова к себе.

 “Иные хватают куски, которые и проглотить-то не смогут, — начал Шумов, — Но мы с них пример брать не будем. Надо видеть ситуацию в целом. Страна не на краю пропасти, а уже летит в пропасть, только дна не достигла. Промышленность стоит, безработных не сосчитать. Сельское хозяйство рухнуло, крестьяне спиваются. Инфляция исчисляется тысячами процентов – только за 92-ой год она составила две тысячи шестьсот. Народ обнищал. Всё кричат: средний класс спасет государство! Так в Союзе все и были средним классом, а за три года этот средний класс был да сплыл – все сбережения испарились. Да что там сбережения – народ вымирать начал! Ну, и что ты думаешь, люди так и будут терпеть? Дикий бунт не за горами. Евреям что! они смоются в свой Израиль, а нам куда? Мы еще там ничего не накопили. А бунт всё сметет. В лучшем случае, если мирным путем, Зюганов на выборах победит. Хрен редьки не слаще. Ты посмотри на рейтинг президента – он уж скоро из двухзначного в однозначный превратится. И правильно, ему, кроме власти, ничего не надо. Царь Борис, царь Борис! – вот предел его мечтаний”. Видя, что Брызгалов заерзал в кресле и хочет чего-то сказать, Шумов остановил его, продолжив: “Знаю, скажешь, что он свободу дал. Да не хрена он не дал. Свободу Горбачев дал, а этот только подхватил её, а Михаила Сергеевича спихнул. Я тебе больше скажу – представь себе такую умозрительную вещь: в 1985-ом Первым секретарем вдруг избрали бы Ельцина, – так, милый мой, мы до сих пор жили бы при коммунистическом режиме, потому что ему позарез нужна власть, а власти больше, чем у Первого секретаря в СССР, поискать, и она не такая, как сейчас. Эта послабее будет…”.

 Брызгалов потерял дар речи и, хотя Шумов пару раз прошелся по кабинету молча, Брызгалов
не вставил ни слова. А Шумов в это время размышлял о том, стоит ли ему говорить, как ему пришла мысль, что он, Шумов, лучше бы справился с обязанностями президента, – он тогда был в свите Ельцина, который вдруг остановился перед толпой журналистов и начал под влиянием винных паров молоть такую чушь, что стоявший за его спиной Шумов и подумал: а я чем хуже этого? Я же на голову выше его! Подумав, Шумов рассказал Брызгалову о другом случае, который позднее еще больше подвИг его к ответственному решению: “Да и какой это президент?! Был я с ним как-то на теннисном корте. Стоим, разговариваем. Он, конечно, опять – стоишь около него, хоть закусывай. Вдруг этот, наш главный теннисист, подходит к нему сзади, берет молча его за рукав и тащит за собой – там их несколько человек. И вот они начинают там ему чего-то внушать, наверное, про необходимость для спорта продлить им беспошлинный ввоз сигарет. Тьфу! И это президент? Любой подходи и тащи его за рукав! Нет, надо менять положение вещей…”. Испуганный Брызгалов решился косвенно защитить Ельцина: “Я слышал, что он сам ищет себе замену. Немцова называют…”. — “Да перестань! — прервал его Шумов, — Он этих преемников, как перчатки меняет, чтобы прощупать, не представляют ли они угрозу для него. Никому он власть не отдаст! Я сам в таких преемниках побывал. Как-то он отозвал меня в сторону и говорит: Давно я к тебе присматриваюсь, понимаешь. Как ты ловко со всеми фракциями ладишь! Такое качество будущему президенту просто необходимо. После этого, смотрю, меня начали приглашать на узкие закрытые совещания. С месяц, наверное, всё узнавал из первых рук. А потом…, — Шумов махнул рукой, — Этот ряженый казак, Шахов, из опалы вернулся, чего-то, видать, нашептал ему на меня, и всё! Я уже не преемник. Шахову-то тоже обрыбиться, и он это знает, – просто Шахов не может простить мне, что я прав оказался в вопросе о Чечне. Они тогда ставку на Дудаева поставили, поддерживали того, вооружать начали – лишь бы Доку Завгаева сковырнуть. Я им говорю: не так, неправильно, сами себе проблемы создаете. Я же из тех краев, я с ними бок о бок жил. Этот народ – разбойники по природе, их не переделаешь. Ну и что? Кто прав оказался? Заварили кашу, а теперь сами не знают, как её расхлебать. Хоть войска вводи!”

 В кабинете на короткое время повисла тишина. Шумов прошел за стол, сел и непреклонным тоном сказал: “Тут недавно собрались авторитетные люди. Предложили мне выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах в 96-ом. Я дал согласие. Основная работа через год, но уже сейчас пора начинать подготовительную работу. Ты ведь тоже заранее побеспокоился о новых выборах в Госдуму”, — напомнил Шумов Брызгалову, который мотнул головой в знак согласия, прокашлялся, но ничего не сказал.

 Брызгалова спасла Софья Васильевна, которая без стука вошла в кабинет, с удивлением воззрилась на гостя и сказала мужу: “Лера, к тебе доктор пришел”. — “Проводи его в гостиную. Я сейчас иду”, — ответил Шумов, но жена не двинулась с места, а осуждающе смотрела на Брызгалова. Шумов поднялся из-за стола, Брызгалов тоже встал. Втроем они вышли из кабинета. Удалившись от Софьи Васильевны, у выходной двери Шумов сказал Брызгалову: “Собственно, я всё тебе сказал. Я рассчитываю, что ты войдешь в мой предвыборный штаб. Когда мы надумаем собраться – я тебе через Алексея Владимировича передам, но ему пока ни слова, ему рано знать”.

 В машине Брызгалов облегченно вздохнул. В голове был сумбур. Вроде бы и Шумов говорил убедительно, и от перспектив в случае успеха дух захватывало, но что-то плохо верилось, что Шумова изберут президентом. Выдвинуть кандидатуру – это не значит победить. Эдак и я могу выдвинуть свою кандидатуру, – размышлял Брызгалов. И неожиданно для себя, вместо того, чтобы разобраться со всеми своими мыслями, Брызгалов размечтался о том, что бы он стал делать, если бы был Президентом России.

Глава 60.

А было еще так.

Афоня, выйдя на лоджию, облокотился на перила и посмотрел на панораму чужого города. Бесчисленные крыши приземистых домов спускались покато вниз, но потом за рядами деревьев опять приподнимались, подальше сливаясь в плохо различимую рябь. Совсем далеко виднелись справа – взвод заводских труб, а слева – высокая стена полукругом. “Стадион что ли?” – подумал Афоня, различив оттуда взрыв знакомого гула. Горизонт и часть небосклона закрывала продолговатая темная гора. “Альпы что ли? – размышлял Афоня, – Нет, Альпы со снегом. Просто кочка”. В голове было мутно, за день он устал, да еще только что принял полтораста смирновской водки. Он закурил, убрал в карман сигареты и зажигалку, сделал несколько глубоких затяжек и понял, что для того, чтобы в голове прояснилось, надо выпить еще. Вдруг там, где была полоса деревьев, взметнулась большая белая птица, взмахивая крыльями. Афоня выпрямился, выкинул перед собой руки, будто вскинул ружье, целясь в птицу. Птица исчезла. “Попал или не попал?” – чуть ли не серьезно подумал он и громко спросил в комнату: “Что это тут за птицы летают?” На голос из комнаты поспешил Михей. Глаза его тоже влажно поблескивали от выпитого коньячка. “Какая птица?” — спросил он. Афоня показал туда, где он видел птицу: “Огромная! Белая!” — пояснил он. “Не знаю… Что за птица?” — задумался Михей, вглядываясь вперед. “Вон, где деревья”, — еще раз показал Афоня. “Там река… Лиммат… А, это, наверное, лебедь!” — догадался Михей. “Лебедь?” — недоверчиво переспросил Афоня. “Ну да. У них где вода – обязательно лебеди плавают”, — сказал Михей. Афоня скептически промолчал, только стрельнул окурок с лоджии. “Не надо!” — испугался Михей, глянув на пустую улицу и на цветник внизу. Афоня презрительно усмехнулся. “Не надо привлекать внимание к себе – у них это не принято”, — пояснил Михей. Афоне не понравилось замечание, но и перечить язык не повернулся. Противоречие нашло выход в насмешке над другими нелепыми местными обычаями: “Да ну их! Мы с тобой подъезд ключом открывали, а со двора вход вообще без двери. А двор огорожен камешками – перешагнуть можно. Мудаки!” — “Да, страна непуганых лохов!” — согласился Михей. Они пошли в комнату.

В светлой комнате с минималистским дизайном, у углового дивана стоял низкий столик с русским натюрмортом: бутылки, пластиковые стаканы, снедь без тарелок на расстеленной газете, только с конфетами вместо селедки. Около стола уже было намусорено. Афоня пнул под диван шкурку от колбасы и плюхнулся на мягкое сиденье. “Э-хе-хе”, — вздохнул он и потянулся за бутылкой. Подсевший Михей плеснул и себе из своей бутылки. Выпив, они сморщились, пошвырялись руками в закуске, положили в рот то, что выбрали, и оба, облизав пальцы, начали жевать. Продолжая разговор, прерванный экскурсией на лоджию, Афоня, шамкая ртом, сказал: “Туфта, наверное, все эти сказки про президентский указ о борьбе с организованной преступностью. Всё – как было”. — “Большие люди сказали: лучше уехать на время”, — проглотив пищу, возразил Михей. “Да мне в этой Праге уже обрыдло”, — настаивал Афоня. “Ну, вот съездишь, отдуплишься – и возвращайся хоть сюда, — показал Михей на пол, — А там решим”. — “А что это за хата?” — полюбопытствовал Афоня. “Один наш человек на своё имя снял, так что нас тут нет, *** найдешь… Да ты его знаешь – он учил нас немецкому языку, а здесь устроился переводчиком, гражданство получил… Отличное место – сам видишь! Тихо, безлюдно. Этот район Цюриха называется Хёнк – и в стороне, и рукой подать…” — “Точно! Вспомнил его –
с усиками такой. Мучил нас: бите, данке, гутен так, ауф видерзеен, айн таузенд, цвай таузенд… ” — с запозданием припомнил Афоня человека из той поры, когда они с Михеем работали официантами в ресторане.

Афоня и Михей были одногодками и тёзками. Было им под сорок, но выглядели они старше своих лет – Афоня из-за своей матёрости, а Михей – из-за своей пухлости. Оба были из одной деревни, и жизнь скорешила их как братьев. В малолетках верховодил Афоня, Михей был прилипалой. Всё переменилось в Москве, куда первым перебрался Михей. Помыкавшись там немного, он устроился в ресторан грузчиком, освоившись, стал официантом в том же ресторане, а встав на ноги, перетащил к себе земляка, который в Москве превратился из вожака в ведомого. Афоня не был дураком, но уму-разуму всё-таки учил его Михей. Прямолинейность Афони уступала изворотливости Михея, хотя больше всего их сроднила лютая жажда присвоения всего, на что их глаз лег. Поначалу слепая жадность привела их к срокам. Михей позарился на одиноко стоявший мотоцикл, да хозяин мотоцикла настиг угонщика. Афоня, обслуживая свадьбу, посчитал, что гости достаточно перепились, и спер с подоконника за шторой, куда свалили свадебные подарки, один сверток, которого молодожены хватились уже на выходе из ресторана. Получив тюремное образование и обзаведясь при этом криминальными связями, они вышли на свободу, лучше зная, как устроить хорошую жизнь, не вкалывая, тем более в стране, которая как раз тоже начинала жить по-новому. Они облюбовали рэкет торговых палаток и кооперативов, и до сих пор вспоминали те времена, как самые успешные и счастливые. Теперь, когда, как они считали, им принадлежит пол-Москвы, они были менее свободны, более озабочены и напряжены, их снедали нешуточные угрозы и страхи, группировку всё сильнее раздирали противоречия, раздоры, соперничество, кто круче. И Афоня с Михеем всё чаще ссорились и расходились во мнении, и их братство спасало лишь то, что они уже не могли жить друг без друга. 

Вернувшись из туалета, где ему не приглянулось, что в санитарной комнате, хоть и просторной, совмещены унитаз, душ, умывальник, Афоня, пропустив втихомолку все промежуточные умозаключения, сказал: “Нет, не нравится мне здесь!” Михей пожал плечами: “Зато счет на Банхофштрассе – под боком”. Афоне пришла новая мысль для обоснования:
“В Праге я, хоть сам ничего не могу сказать, зато понимаю почти всё, что мне говорят. А здесь как в лесу!” — “Это поначалу. Потом обвыкнешь. Слово за слово… Чего-чего, а поговорить здесь любят – выше крыши. А начнешь буровить – и язык выучишь…”, — нехотя пояснял Михей, думая о чем-то другом. “Насрал я их язык учить! Хотят говорить со мной – пусть сами учат русский язык…”, — тоже между прочим говорил изрядно захмелевший Афоня, подбираясь к своей затемненной главной мысли. “Слушай! А чего нам вместе не поехать?” — обрадовался Афоня открывшейся простоте этой главной мысли. “Серега! — взмолился Михей, — Да разве бы я не поехал! Не могу. Почему я тебя вызывал-то? Мне позарез нужно в Копенгаген. И сколько я там проторчу – не известно… А дело не терпит. Иначе Лужники потеряем. Это – первое…”. И Михей принялся перечислять с начала всё, что они уже обсуждали, встретившись. Афоня кивал головой с пятиугольным лицом, потом, поправив гайтан на шее, задрал подбородок, почесал кадык и задумчиво сказал: “Хачика что ли нагрузить – хватит ему на южном солнце пузо калить…” — “Он где? В Испании?” — спросил Михей. “Да нет, ты что! Он в Греции. Мне передали, что он там на мели сидит”, — ответил Афоня. Михей подумал и сказал: “По обстоятельствам… Я думаю по следу рыжика его можно пустить. Но ментов пугнуть лучше чужими руками. Левка хвастался, что у него там есть местный вассал… Да и то там без нас разберутся – по своим каналам”. — “Нашим легче”, — невнятно промямлил Афоня, опять жуя. “Чего ты там бормочешь?” — спросил Михей, не разобрав слов. “Да ты уж чужими руками раз сделал. Этот сучонок сгинул. Голубой всю плешь переел…”, — Афоня вновь через другое выразил свое недовольство отказом Михея вернуться в Москву вместе. “Да иначе нельзя было! — повысил голос Михей, — Ты что, засветиться что ли хотел? А сделано классно и во-время. Мне сплавили за сумму папочку из его стола – этот прокурор копал не по делу, втихую вел собственное расследование против нас. Чего там только нет! Кстати, ты там тоже не последний…”. Михей вдруг замолчал, а потом взволнованно продолжил: “Это Бармен, засранец, виноват! На рыжик брата подсунул, здесь – этого. И там прокол, и тут прокол. Такие вещи не прощаются. Всё! Надо растереть гада, как окурок”. Михей даже привстал и показал, как растирают подошвой окурок.

Михея взволновало то, что ему удалось в разговоре плавно выйти на Бармена. Никто не знал, что Андрей Николаев тайно поставлял ему наркоту. Здесь в Швейцарии Михей “почистился” в клинике, и поверил, что избавился от пагубной привычки, а в свете своих далеких планов решил стереть все следы своего греха, даже намеки на который могли всё испортить. Афоня так хорошо знал Михея, что безошибочно различал, когда Михей говорит правду, а когда “гонит пургу”, но неожиданный гнев Михея на Бармена лишь озадачил его. “Ну, Серый! Ты даешь! Ты же сам приветил его, против него слова нельзя было сказать. А сейчас растереть!” — недоумевал Афоня. Михей опять сменил тон и заговорил ласково и проникновенно: “Пойми, Серега! Не век же нам бегать, как зайцам. Пора лега… легли… зоваться, как умные люди делают. Получить, например, депутатскую неприкосновенность. В Москве не пройдет, а в регионе каком-нибудь – пожалуйста. Вот Ростов предлагают… Или дипломатическую защиту заиметь. Я в Латинскую Америку заскочил, там карликовых государств – косой десяток. Послов и консулов во всех странах держать им накладно. Предлагают официально представлять их интересы, понял?” — “Какой из меня депутат?!” — махнул рукой Афоня. “Будешь у меня помощником депутата – всё чин чинарём… Тут лишние порочащие связи во вред, а такие как Бармен будут бельмом на глазу”, — убеждал Михей. “Так чтоб убрать Бармена – баклана не пошлешь, а потом убирай того человека, чтоб не порочил, – эдак конца краю не будет”, — не понимал Афоня. “Зачем? Опять чужими руками. Понял? Помнишь к нам Акулы подкатывались – Бармен им дорогу перешел? Тогда мы цикнули, а сейчас скажем добро… У них взрывник есть отличный – магнитку под машину, бах! – и всё! И мы ни при чем – какие-то разборки питерские”, — учил Михей.

Содержимое бутылок убыло. Они разлили по стаканчикам остатки. Михей поставил нетвердой рукой свою бутылку на край стола – она упала и покатилась по полу. Афоня вдруг разразился гомерическим хохотом. Захлебываясь смехом, он сказал: “Помнишь, дядя Миша бутыль с брагой грохнул?… Около печки мышь шмыгнул, Нюрка испугалась и шарахнулась… и кормой его под руку толкнула…”. Михей слабо улыбнулся, но заговорил совсем о другом: “Хорошо бы в Москве в сотовую компанию наведаться – разузнать что и как. Они уже на ноги встали, а мобильная связь удобно…”. — “Нет, — ответил Афоня, вытирая слезы, — Мне показывали. Там к трубке тяжеленная штуковина… Ей удобно только в подземном переходе голову проломить кому-нибудь”. — “Ну и что? Сунул в машину и звони откуда хочешь. Не под мышкой же носить!” — настаивал Михей. “Нет, Серый, мне не надо, — уперся Афоня, — Менты будут прослушивать – каждый твой шаг проследят… Я и пейджер-то свой выкинул”. — “Да это же не рация…”, — увещевал Михей и хотел еще что-то сказать, но мысли его путались, и он решил сперва сходить в туалет.

Когда он вернулся в комнату, Афони там уже не было. Михей подержал афонину бутылку вниз горлышком над своим стаканчиком, дожидаясь пока стекут несколько капель жидкости, потом, запрокинув голову, потряс перевернутый стаканчик над раскрытым ртом и сказал Афоне в другую комнату: “Знаешь, если тебя будут спрашивать про меня, скажи, что ты не знаешь, где я”. Афоня не ответил.

Михей пошел в другую комнату. Афоня лежал с закрытыми глазами поперек широкой кровати. Михей обошел его кровать и сел на другую кровать, поуже, приставленную к первой. Он откупорил ноги, сковырнув ботинки, не расшнуровывая их, и с наслаждением растянулся на ложе перпендикулярно Афоне.   

                Глава 61.

   В субботу утром горьковчане, на свежую голову еще раз обсудив результаты, полученные в пятницу, – не сразу, но в итоге пришли к выводу, что им надо здесь закругляться, возвращаться в Нижний и, не теряя времени, побыстрее двигать в Чебокссары, иначе промедление могло обернуться неудачей. Был даже порыв уехать сразу, в субботу же, – удержали мелочи. А мелочи умели пожирать время. Сычев сказал, что он, пожалуй, не может закрыть командировку, пока не встретился с матерью Николаева, которая появится в Спасске в воскресенье, и с которой тактичнее все-таки встретиться в понедельник. Он из-за тоски по объяснению с Тамарой Ивановной даже доклад Седому по телефону держал на втором месте, отсрочив его на потом, что бы поставить точку над i. Другие мелочи тоже требовали хоть какого-то решения. Например, нужно было определиться с Кривовым – держать его в отстойнике больше не имело смысла, потому что в деле о тройном убийстве он превращался просто в потенциального свидетеля, но было бы полезно, выпустив его, разузнать, кому он в первую очередь пойдет “докладывать” о случившемся. В субботу же бригада наведалась  в городок, но Сычев в райотделе  милиции из тех, с кем это можно было бы обговорить, нашел лишь Соколова. Тот категорически заявил, что из-за нехватки людей нет никакой возможности установить наружку, зато он клятвенно заверил, что обратит особое внимание на все агентурные сведения, которые коснуться Кривова, и более того – даст задание одному своему информатору, который уже сообщил, что Кривов оставил у них
в автохозяйстве свою машину, что бы там разобрались, барахлит ли у неё мотор. Вадим поблагодарил Соколова и не настаивал на бОльшем. Сычев так поверил в показания Авдеева, что потерял интерес к Кривову. И прежняя мысль об изъятии на экспертизу оружия из «Алби-банка» даже не рассматривалась. Вот сам «Алби-банк» оставался большой “мелочью”.

  Хотя Кабанов не сознавался, что завод «Цветмет» им не по зубам, все-таки и он признал, что продолжать штурм уже нет времени. Однако зубы Константина Владимировича вцепились
в версию, что коммерческий «Алби-банк» является одним из каналов, по которым сплавляют ворованное золото. Окончательное решение Вадиму понравилось: всем троим написать такой отчет о командировке, чтобы возникла формальная необходимость в возбуждении отдельного дела по признакам участия сотрудников завода и сотрудников банка в хищении со «Цветмета» благородного металла в крупных количествах. Пока Кабанов и Лунев утрясали между собой формулировки в отчетах, Вадим смотрел на Лешу так долго и упорно, что тот почувствовал взгляд Сычева и, подняв глаза, вопросительно встряхнул головой. Вадим прокашлялся и сказал: “Ты знаешь, а мы еще успеем узнать кое-что побольше о банке. Давай завтра в воскресенье пригласим Люду на прогулку. Мол, мы устали, нам надо отдохнуть, давай прогуляемся – и… Конечно, нехорошо выпытывать у дочери компромат на мать, но если аккуратно спрашивать, так мимоходом, чтобы она ничего не заподозрила – то я думаю, добавим в копилочку…”. — “Ты думаешь, я её не расспрашиваю? — усмехнулся Лунев, — Да каждый раз! Пока складывается впечатление, мать не организатор, а исполнитель…”. — “А чей исполнитель? Вот вопрос! Константину Владимировичу он очень интересен…”, — Сычев весело посмотрел на Кабанова. “Да давай, я её приглашу, хотя ты и сам можешь её позвать”, — согласился Леша. “Нет, давай вместе”, — уклонился Сычев.

   Сказано - сделано. Они гуляли сначала по территории  турбазы. Когда они проходили мимо кухни, из одного окна через стекло на них посмотрела женщина, которая тут же исчезла. Однако не успели Вадим, Алексей и Людмила и словом обмолвиться, как в окне торчало уже три женские головки, которые смотрели на них и что-то живо обсуждали. Ноги сами повели гуляющих подальше от построек. Они вышли через деревянную арку турбазы сначала в березовую рощицу, потом дальше в поле. Небо сразу стало ближе. Было облачно, но безветренно и еще тепло. Они подошли к реке. Медленная густая осенняя Ока пахнула свежестью. Они прошли немного по берегу и свернули к турбазе по другой тропинке. Всё это время они болтали, переливая из пустого в порожнее, начав с обычных расспросов о том, как она устроилась, как прижилась. “Не скучно?” — спросил Вадим. “Нет, — ответила Люда, — Я нигде не могла найти третью книгу о Скарлетт, а здесь нашла! Сейчас почитываю себе…”. И дальше слово за слово. Сычев фильтровал сказанное Людмилой, отбирая в память то, что, может быть, пригодится. “Полегче стало?” — спросил Вадим. “Да нет – пустота какая-то”, — ответила Люда. Тут зашла речь о погибшем брате. Учился плохо, клянчил у матери мотоцикл, та ответила: “Мотоциклисты – смертники. Не хочешь дальше учиться – иди работать. Будешь при деле – купим машину…”. Потом Люда продолжила, что брат хотя и оболтус, но ей его жалко. Они, конечно, иногда ссорились, но он тянулся к ней, скучал без неё, несколько раз приезжал к ней в Чебоксары. Оп-па! — отобрал Вадим информацию, — Несколько раз! Что бы это значило? Уж ни за Николаевым ли шпионил?  Заходила речь и о матери. Оказывается, до банка она работала тоже на заводе, экономистом. Кому-то и искать не надо – под рукой, — отметил про себя Вадим. Но чаще болтовня шла на посторонние темы, без допроса ничего не выходило, и в одну из пауз Сычев решил задать прямой вопрос: “Люд, мама ведь работает в филиале московского банка. К вам, наверное, и москвичи приезжали-заходили. Что за москвичи?” Они как раз присматривали местечко, где бы им примоститься. Но “допроса на травке” не получилось. Люда вдруг заверещала. Она наткнулась у тропинки на дохлого мышонка. А тут еще Лунев разыгрался – поднял падаль за хвост и стал еще больше запугивать, приближая мышонка к Люде. Визгу было до турбазы. Спектакль или на самом деле испугалась? — спрашивал себя Сычев, но повторно задавать вопрос о москвичах не стал, чтобы совсем не испортить романтический антураж прогулки. Они шли к турбазе, раздумав делать привал, и Алексей, далеко забросив трупик мышонка, старательно заглаживал память о нем, для смеха предлагая выкрасть у Кабанова маленький приемничик и отдать его Люде, чтобы ей не было скучно, когда она дочитает книгу про Скарлетт. Но рассмеялась Людмила по другому поводу. Речь зашла о проводном радио, которое было проведено в домах турбазы первой застройки, и было и в общежитии у Люды. Она пожаловалась, что девчонки его всё время выключают, потому что оно то хрипит, то молчит, то говорит еле слышно, а то начинает орать само по себе. Тут Серова и рассмеялась, вспомнив, как Виктор рассказывал ей, что в их лабораторию, когда они делали химические опыты, заходил профессор и выключал радио, чтобы они не засирали мозги во время научной работы.

  Да, — размышлял Сычев, — по “мирной” профессии Николаев был химиком, а стал алхимиком. Можно было спросить что-нибудь про Виктора, но они уже подходили к “бунгало”, на крылечке которого они увидели человека в белом халате. “Врач что ли к нам пожаловал?” —
подумал вслух Вадим, но ответ не понадобился. Они уже разглядели, что белый халат превратился в светлый плащ, а медработник – в Игоря Соловьева, своего офицера, который в день их приезда пытался помочь им устроится в Спасской гостинице на четвертом этаже. “Какими судьбами?” — заорал Лунев, коротко знавший сослуживца.

    “В гости”, — ответил Соловьев, пожимая руку сначала Луневу, а потом – Сычеву. Заметив перебинтованное запястье у Соловьева на правой руке, Леша спросил: “Травма? Руководил?” Улыбаясь, Соловьев ответил сразу на оба вопроса: “Стекляшкой порезал случайно. А руководителей и без меня хватает”, — и в свою очередь спросил: “А что этот у вас не очень приветливый? Он, собственно, кто?” Поняв о ком речь, Лунев сказал: “А это наш рукой водитель. Следователь из прокуратуры. Мы его для упрощения зовем просто прокурор”. Сычев счел нужным добавить: “Он, действительно, как прокурор. Через слово твердит нам: думайте о суде – обвинение должно быть неопровержимым, — и, обернувшись к Людмиле, которая еще стояла около крыльца, пригласил её, — Пошли к нам!” — “Нет, Вадим Александрович. У меня и в воскресенье работа есть, а то уволят”, — сказала Серова и удалилась.

  Мужчины вошли в домик. Кабанов, и в самом деле, был не в духе, но и он принял участие в беседе, которая сложилась. Наоборот, из-за своего раздражения Константин Владимирович потом даже активнее других вступал в разговор. Усевшись за стол, Соловьев сначала рассказал, как он попал сюда: “Москвичи все на выходные смылись – один наш бугор остался. Сидит, как сыч. А меня не отпускает… Хотя у меня причина поуважительнее будет – дома дочка родилась… Мне даже обмыть не с кем”, — и он, встав, достал из кармана висевшего плаща бутылку, передав её Луневу. Из второго кармана он достал пачку чая: “Вот и чайку можно попить заодно”, — и прочитал английские буквы на упаковке: “Кви-и-нс Ти-и…”. И, добавив: “Сто грамм, тысяча рублей”, чему-то удивился, покачав головой. Он опять сел за стол, поддернув у колен отутюженные брюки со стрелкой. Лунев вертел бутылку, приговаривая: “Будет тебе вместо сыча – Сычев, только вот за маму, за папу, за дочку, за её ручку, за её ножку – маловато будет”. Вадим предложил: “Пойдем обедать – там в буфете всегда что-нибудь стоит. Лишь бы открыт был сегодня…”.

    Лунев никак не мог откупорить бутылку. Сычев отнял её у него и одним движением свернул колпачок, пожалев Лунева: “Да, Леша. Слабы у тебя рычаги”. На закуску пошли пряники, кулек которых нашелся у Николая. “Сладкие! — откусил от одного пряника Лунев, — Я люблю сладкое. Мне мать в детстве даже в щи сыпала сахарный песок, чтобы я ел”. — “Да-а, —  мечтательно протянул Вадим, вспомнив о своей матери, которой тоже надо было бы позвонить что ли, — А меня, помню, мама баюкала: Вадик, Вадик, спи сынок – не придет к тебе волчок… А теперь сам волчков ловлю”. — “Поймали?” — спросил Соловьев. “Поймаем! — обнадежил Сычев, но тут же пожаловался, — Если бы еще палки в колеса не ставили…”. Открыв рот Соловьев ждал продолжения, но пока Сычев думал, как лучше сказать, продолжил Лунев: “В нашем деле фигурируют сотрудники завода, а нас даже на завод не пустили!” — “Кто?” — изумился Соловьев. “А наши друзья – ФСК, — высказался Сычев, — Хотя мы ищем золото, украденное с завода”. — “А! Понятно. Это их хозяйство, — понял Соловьев и, повертев головой и даже пошарив рукой под столом, решил сказать так, — Я, ребята, чем больше здесь работаю, тем меньше понимаю, кто у кого ворует… Вот такая простая вещь. Одно дело дыры в заборе заткнуть, и другое дело спросить: а сколько украли, сколько было? Ведь есть поступившее сырье, есть готовая продукция. Вот документы. И первый вопрос: а каков выход? каковы технические потери? Спрашиваем – отвечают: год назад поручено производственные нормы разработать Гиналмаззолоту. Туда – отвечают: да, было такое поручение, готовы его выполнить, но Роскомдрагмет не перечислил деньги на проект. Концов не найдешь…”. — “Как у нас здесь!” — заинтересовался Кабанов. “Ой, ребята, очнитесь. Насмотрелся я на этих москвичей! Отстаем мы от них. Мы еще на государство работаем за зарплату, а они не поймешь на кого. Наслушался я, особенно когда за бутылочкой язык развязывается, — в этом месте Игорь как раз посмотрел, сколько осталось в бутылке после того, как он разлил помаленьку, — Я их прямо спросил, как же вы там в столице порядок наводите, если у вас Пудель большим начальником стал?” — назвал Игорь авторитета в полной уверенности, что собеседники знают о ком речь. “Чего ты удивляешься? Время перемен”, — сказал Лунев. “После перемен должны быть уроки”, — зло
возразил Константин Владимирович, ставя стакан на стол. “Призрак капитализма бродит по России. Новые русские – могильщики социализма, — иронизировал Леша, но закончил серьезно, — Может быть, на самом деле пора жить как все в мире живут, а не требовать от людей невозможного”. — “Как все в мире? — распалялся Кабанов, — Как в Африке, в Латинской Америке, в Индии. Или ты имеешь в виду Китай с Японией? Нет, ты имеешь в виду белый золотой миллиард. А как белый золотой миллиард мы никогда жить не будем!” — “Почему?” — изумился Лунев. “А потому! Нам прокормить себя – и то задача. У нас лето короткое. Там два урожая успеют собрать, а нам на наших почвах один бы вырастить с биомассой еще в два раза меньшей, чем у них. У нас страна полгода снегом покрыта. А это не одно и то же, речь уже не об урожае, а зимой все домА, все цеха протопить надо. Это сколько энергии в трубу! На рынке побеждает товар с низкой себестоимостью, а где ты её в России возьмешь – с её тысячекилометровыми расстояниями. На одних транспортных расходах прогоришь…”, — Константин Владимирович говорил так горячо, будто его плохое настроение сегодня именно из-за неконкурентоспособности России. “Они по-другому рассуждают, — полемизировал Соловьев, — Говорят, страна была в тупике, и планом всего не предусмотришь, и затраты были нерентабельными, и уравниловка…”. — “Уравниловка! — прицепился Кабанов к последнему слову, — Уравниловка – это поровну, по справедливости. А вы хотите как у них? Десять процентов населения владеет девяноста процентами национальных богатств. А оставшиеся десять процентов богатств даже не на девяносто процентов населения, меньше, потому что у этих девяноста процентов населения свои, если не ошибаюсь, десять процентов вообще ничего не имеют, выброшены из жизни. И у нас так будет, и скоро…”. — “А нам-то чего делать?” — спросил Сычев, в замешательстве от  этого неожиданного спора. “Наше дело служить закону. Слава богу, в законах всё более-менее правильно написано, хотя и хорошими законами дорога в ад вымощена… А там видно будет, жизнь подскажет”, — ответил Кабанов, а Лунев опять съязвил: “Знание законов освобождает от ответственности”. — “Так мы и служим закону”, — сказал Вадим, будто говорил сам себе. “Да, — поддержал Игорь, — Я тоже работаю, как меня учили, а думает пусть начальство – ему виднее. Вы чего тут накопали? Давайте обменяемся результатами”. — “Да, какие результаты! — иносказательно предупредил Кабанов своих, — Все, кого мы допрашивали – родственники убитых, сослуживцы, кого удалось достать, – все в один голос: ничего не знаем, ничего не ведаем. Для вас ничего интересного”.

     Однако Лунев с Сычевым уже достали свои папочки. Вадим перелистовал содержимое, выбирая, чем бы можно пожертвовать, чтобы узнать, чье же золото повез Кривов в Чебокссары. Соловьев сидел около Лунева и заглядывал в его бумаги. Леше хотелось похвастаться достигнутым, и он спросил Игоря: “А вы расследуете пути реализации украденного золота? У нас тут на подозрении одна контора…”. Соловьев взял в свои руки листок, который держал Лунев. Леша протянул ему еще два листа: “Фирмы из Чебокссар, которые у нас там были на подозрении, тут как тут…”. Игорь, внимательно прочитав списки клиентов «Алби-банка», спросил: “Откуда это у вас?” — “Тайна следствия”, — улыбнулся Леша. “Нет, я серьезно. Если это полный официальный список, то почему-то тут нет «Цветмета», а я, помню, встречал в бумагах счета завода в «Алби-банке» – пахнет двойной бухгалтерией”, — размышлял Соловьев. “Может быть, те – в столичном «Алби-банке», а не в местном?” — поразмышлял и Лунев. “Честно говоря, не помню, — сознался Игорь, — Давайте обменяемся своими данными. Я сниму копии вашего списка клиентов банка, а вам дам копии бумаг со счетами завода в банке. Идет?” — “А как ты их добудешь? Украдешь?” — засомневался Лунев. “Нет. Почему. Мой жираф, когда я к вам поехал, сказал: узнай, что у них интересного, может быть, и мы им поможем”, — заверил Игорь, забирая листы. А всё-таки его к нам отрядили, — подумал Вадим и закрыл свою папку.

   “В столовой опять ругаться будут”, — раздался жалобный призыв Николая. “Да, айда!” — спохватился Кабанов. Они быстро допили остатки и задвигались.          

    Шли гурьбой по аллее по направлению к столовой, когда Соловьев увидел у входной арки турбазы автобус и около него кучку народу, дожидавшегося, когда шофер, копошившийся за рулем, откроет двери автобуса. “О! Автобус! Я, пожалуй, побегу, а то следующего долго ждать”, — сказал Игорь. “А вы разве не на машине?” — удивился Кабанов. “Нет, на автобусе… У меня и дома-то машины нет”, — ответил Соловьев. “Да ладно, ты! Пошли с нами. Место найдется. Всё будет в лучшем виде… А вечером попросим Николая – он тебя подбросит”, — уговаривал Лунев, взглянув на Худякова. Николай согласно кивнул головой. “Нет, нельзя, — запретил Кабанов, — Николай уже пригубил. Нечего нам подставляться!” — “Да я так прекрасно доеду, — уверял Игорь, — Я сюда ехал, так даже не заметил, как приехал. Одна тетка в автобусе читала вслух какую-то газетенку с описанием медового месяца молодоженов Пугачевой и Киркорова, и все, кому не лень, комментировали…”. — “Хабалка! — прокомментировал и Константин Владимирович, — Хорошо выразился Александр Иванов: Обожаю Пугачеву, ненавижу Пугачевщину”. — “Да я не об этом… Тетка потом перевернула газету, прочитала про себя что-то и возгласила: Из гранатомета пальнули! — Соловьев посмеялся и добавил, — Все пассажиры грохнули. Смеху было!” Между тем в автобусе у арки открылись двери, люди стали заходить в него, и Игорь, пожав всем руки, поспешил к посадке. “Вы долго не спите! Мы завтра рано приедем”, — сказал вдогонку Кабанов. “Да я еще сегодня всё сделаю”, — пообещал Соловьев, обернувшись.

    Они постояли, дожидаясь, пока автобус тронется. Помахав ему в дорогу ручками, будто прощались надолго, они сами тронулись в столовую. “И мы сегодня пораньше заляжем, чтобы завтра выехать сразу после завтрака”, — спланировал Константин Владимирович.

                Глава 62.

  Они встали с петухами. Живо собрались. Пришли в столовую к пустым столам, но им быстро подали. Позавтракав, отъехали прямо от крыльца столовой, рассевшись в машине по своим насиженным местам.

    Ободневало. Небо светлело, но неподвижные облака еще спали. Бежала дорога. “Ямочный ремонт – бестолковое дело”, — оценил дорожное покрытие Константин Владимирович, наблюдая, как Николай лавирует меж серых колдобин и черных выбоин. Подъехали к высокому шоссе, взобрались на полотно, свернули – машина помчалась быстрее по пустынной полосе. Молчали, каждый думая о своем. Первым озвучил свои простые мысли Худяков. “Шоссе!” — сказал он сам себе вслух и начал коверкать слово на все лады: “Шасса, шосо…”, после чего, помолчав, произнес: “Сейчас приедем… шечас, шичас”. На взгорке, в том единственном по дороге месте, где лес справа  выходил к трассе густым мысом, когда Николай свернул на встречную полосу, Кабанов спросил его: “Куда это ты?”

    “По инструкции”, — хотел сказать Николай, но не успел. Раздался протяжный треск. Худяков крутанул руль еще влево. Справа хрустнуло стекло. Рука Лунева, которую он, чтобы
не мешать Николаю переключать скорости, держал на спинке шоферского кресла, взметнулась вверх, задев по носу Константина Владимировича. Справа на Кабанова навалилась туша Сычева. Машина по крутому склону за обочиной скакала, как козел, пока не встала на плоском месте. Открылись все четыре дверцы.

   Первым вывалился Лунев. До выстрелов он успел уловить какое-то движение в леске, но не успел идентифицировать предмет движения, как его стукнуло под ключицу. Боли он
не почувствовал, только сильно закружилась голова. Уплывающее сознание вернулось рикошетом от черепа. Он понял, что в них стреляли. Из-за того, что в него попали, ему было по-детски обидно, будто свершилась несправедливость. После тряски всё опять поплыло перед ним, и возникло отчаянное желание вырваться из машины на волю. Была одна единственная мысль: Спастись! Он открыл левой рукой и правым коленом дверцу и вылез наружу, двинувшись куда попало. Идя неверными шагами, он жадно смотрел перед собой, догадываясь, что всё видит, может быть, в последний раз. Что последнее его место на земле – склон в лопухах, как заросли ушей. Сил не было, как во сне. Тянуло к земле, которая приблизилась, как стена. Объемля землю, он не думал, что где-то Ницца, а он пал ниц здесь на этот клочок грунта, не было никаких мыслей о прошлой жизни, никакого кино перед глазами о прожитом, но, ткнувшись в дерн, он вдруг вспомнил дохлого мышонка, над которым издевался, и ужаснулся, что между мертвым мышонком и мертвым Луневым нет существенной разницы.

  Сычев, обнажив оружие, из кювета к дороге полз, как утюг, выстилая след. Ползти мешали крылья, поднимавшие в атаку. Но он прижимал себя к земле, пока не дополз до обочины. Тогда он сдернул с головы кепку, надел её на дуло и высунул куклу над собой. Подождав немного, он поднял руку повыше. Наконец выставился сам, посмотрев на сквозной лес, на порожние кусты.  Нахлобучив кепочку и прикрыв грудь пистолетом, он взошел на шоссе, продолжая впитывать лес: деревья стояли неподвижно, будто сбежались для замирания во флеш-моб и застыли, не шевеля даже листвой. Слева по дороге приближалась фура. Вадим спрятал оружие, отступил на шаг, провожающе махнул рукой камазу – фура проехала. “Никого!” — известил Сычев, обернувшись к своим.

   Худяков, широко расставив ноги, стоял за машиной, положив на крышу сомкнутые руки, которыми держал свое оружие, нацеленное в сторону шоссе. Кабанов выглядывал из машины, держась за нос.

      Расслабившись, они все трое подошли к лежащему ничком Луневу. Вадим перевернул его. “Кровищи-то!” — изумился Николай. “Дышит!” — определил Константин Владимирович, наклонившись над лицом Лунева. “Надо в больницу!” — решил Сычев и побежал на шоссе, где послышался шум машин. Вадим выбежал на середину шоссе и развел руки. Первая машина прибавила скорость и объехала Сычева. Вторая остановилась, приткнувшись к обочине. Из неё выглянул водитель.

     “У нас раненый! Нужно срочно в больницу!” — выпалил Сычев. Водитель стал долго выбираться из машины – он оказался хромым человеком в возрасте поздней молодости.
“Где?” — спросил он.

   Повезло!, — подумал Вадим, тут же отметив парадоксальность умозаключения, – водитель остановившейся машины, при знакомстве назвавшийся Славой, оказался врачом-хирургом из областной больницы, ехавшим на своем жигуленке в Спасскую районную больницу
в командировку как куратор. Слава решил сначала посмотреть раненого, и Вадим помогал ему спускаться по круче: “Осторожно, осторожно… Опирайтесь на меня”.

     С трудом опустившись на колено короткой ноги, Слава взял руку Лунева, после чего сказал: “Пульс слабый”. Когда врач сдвигал веко у Лунева, чтобы посмотреть зрачок, Алексей сам открыл глаза. “Лешенька, ты как?” — обрадовался Сычев. Лунев что-то тихо сказал – никто не разобрал что именно. Вадим помог завернуть вверх рубашку у раненого. “Эх, аптечку забыл”, — спохватился Слава. Николай побежал за своей аптечкой, но хирург, не дожидаясь его, достал платок из кармана и стал вытирать им кровь на груди Лунева. “Вот оно!” — нашел он входное отверстие ранения, из которого слабо всё еще сочилась кровь. “Не пузырится! Значит кровь не из легкого!… Довезем! Только надо бы побыстрее, кровопотеря большая…”. Когда закончили бинтовать, Слава скомандовал: “Давайте его в мою машину!” — “Перепачкаем у вас”, — сокрушился Сычев. “Полно, друзья! Когда-а вы свою вытащите!… Кто со мной поедет?” Выбор пал на Кабанова, потому что физическая сила Сычева могла пригодиться здесь, когда будут вытаскивать машину.

      Перетоптываясь, понесли Лунева к машине доктора. “Я сам, ребята…”, — еле слышно попросил Алексей. “Вам нельзя лишних движений”, — отказал врач. Долго устраивали раненого на заднем сидении автомобиля. Кабанову пришлось сесть на переднем сидении рядом
с водителем, чтобы оттуда наблюдать за уложенным товарищем. Эвакуаторы медленно отъехали.

  Сычев и Худяков пошли к своей машине. “Чего будем делать?” — спросил Вадим, поглядывая на шоссе. “Попробуем сначала сами”, — сказал Николай. Он закрыл двери у машины, оставив открытой свою, сел за руль, завел мотор, попробовал его в разных режимах, и попросил Сычева: “Посмотри что там”. Сычев опять поднялся на шоссе. Издали увидев быстро приближающегося мотоциклиста, четырехрукого как духовный сын Будды, Вадим медленно подумал, не остановить ли в помощь, но проводил глазами мотоциклиста с седаком и скомандовал Худякову: “Давай!” Николай, глядя через открытую дверь, дал задний ход, постепенно прибавляя газу. Автомобиль медленно и трудно взбирался в горку. В последний момент два задних колеса выкатились на обочину и, шаркнув днищем об асфальт, машина выскочила на дорогу. Сычев облегченно вздохнул, залез в салон, и они помчались вдогонку.

     К районной больнице они подъехали вместе. Сослуживцев от Лунева отсекли. Кабанов поехал в милицию. Сычев остался. Помыкавшись в приемном покое, Вадим вышел на крыльцо больницы и закурил. Мысли стали приходить в порядок. Находиться здесь – показалось бессмысленным. Машинально взглянув на часы, без подсчета минут решив, что прошло достаточно времени, он пошел к отделению, куда Лунева увезли на носилках, закрыв дверь перед ними. Смело открыв эту дверь, Вадим обрадовано увидел Славу, облаченного в белый халат. Тот стоял около постовой медсестры, что-то наказывая ей. Вадим окликнул доктора. Тот подошел, ковыляя, и сразу проинформировал Сычева: “Ну, что сказать? В рубашке родился – ничего катастрофического… Сейчас полную ревизию раны сделают, кровоточащие сосуды перевяжут – жить будет… Из гемморрагического шока выведем – и дело на поправку пойдет… Правда, для переливания – крови такой, жалко, нет, но, может быть, в роддоме найдется”. Вадима осенило: “Так у нас с ним кровь одной группы! Мы еще с ним шутили, что в случае чего один другому кровь может дать”. — “Это еще лучше!” — воскликнул Слава и толкнул боковую дверь, за которой оказалась ординаторская. “Слушай! — сказал он совсем молодому рыжеватому врачу, который сидел там за столом, — Поди скажи в операционной, чтобы сразу не увозили – прямое переливание сделаем, заодно вам покажу… А хирургической сестре скажи, чтобы аппарат Брайцева подготовила… Эх, давно не делал прямого переливания!” — потер Слава руки, будто последними словами поведал о положительном качестве. “А это надолго?” — забеспокоился Сычев. Хирург тут вспомнил, что он еще не получил официального согласия донора, и посерьезнел: “Да нет, часа два, если всё хорошо будет, и если вы согласны”. — “Конечно, согласен, только у меня работы много”, — сомневался немного Вадим. “Да мы немножко возьмем, только стимульнуть, — вы даже ничего не почувствуете!” — заверил Слава. “Хорошо!” — окончательно согласился Вадим. “Тогда айдате в лабораторию – кровь на совместимость всё-таки надо проверить”, — пригласил идти за собой Слава, по ходу устроив допрос Вадиму: “Хронических заболеваний нет? Ну, там, диабет, гепатит, другое чего…”. — “Нет, — ответил Сычев, — Я же регулярно медосмотр прохожу – к службе годен… Кстати, я уже раз кровь сдавал – нас коллективно привели, всем отделом… Добровольно-принудительно”.

      В лаборатории их разыскал молодой рыжеватый врач из ординаторской. “Вячеслав Геннадьевич, Николай Павлович говорит, что они закончили ревизию раны, все сосуды перевязали, кровотечение остановлено, но они решили пулю не доставать – ход косой, глубокий… Он шутит, её легче со спины достать… Пот;м, он говорит. Но они пока не размываются”, — доложил молодой медик. “Резонно, — согласился куратор, — Мы сейчас идём…” Однако рыжеватый доктор продолжил: “Это… Галя говорит, аппарат Брайцева у них в медтехнике – его уронили, чего там разбили, сдали им, и он у них сгинул – уж год как…”. — “Так… — задумался Вячеслав и тут же принял решение, — Что ж. Всё как в военно-полевых условиях. Будем шприцами в трое рук… Гале скажи, что б собрала все шприцы, сколько в стерилизатор уберется… давай, десятиграммовые… И пусть большой стакан слабенького гепарина сделает. Николаю Павловичу скажи: пусть размывается. А Володя – остается. Я буду забирать, он будет вводить, а ты между нами будешь шприцы промывать гепарином. Беги!” Возбужденный Вячеслав посмотрел на Сычева и сказал: “Так, немножко времени у нас есть. Давай, я все-таки тебя в больничное переодену – а то с тебя какая-то грязь сыпется… Да и душ можно принять”.

    В операционной Сычева уложили на высокую каталку, закрепив её около хирургического стола, на котором лежал Лунев. Перед этим анестезиолог смерил Вадиму кровяное давление, известив: “Сто сорок на девяносто”. — “У тебя всегда такое?” — удивился Слава. “Нет. На всех медосмотрах: сто двадцать на восемьдесят. При стрессе оно повышается, я слышал, – а сегодня адреналину было будь здоров! — размышлял Вадим в ответ, обратив внимание в этот момент на то, что у него и голова опять немного побаливает, — Может, и раньше такое бывало. Кто знает? По-настоящему меня всего раз обследовали. Вот так вот, — он обвел глазами операционную, — я в госпитале лежал”. — “А с чем лежал? Планово? — поинтересовался Вячеслав и одновременно скомандовал, — Понеслась!” — “С закрытой черепно-мозговой травмой… Думали, гематома, но не подтвердилось… Невропатолог потом мурыжил, но всё без последствий…”, — рассказывал Вадим, наблюдая, как Слава втыкает в его вену на локтевом сгибе иголку без шприца и фиксирует её лейкопластырем, не обращая внимания на струйку крови из иглы, на которую он потом быстро насадил шприц, одновременно спрашивая: “А как тебя угораздило?” — “В стычке сзади трахнули твердым предметом… Молодой еще был, не опытный…”, — рассказывал Вадим, не уверенный, что его слушают. “А сколько тебе сейчас?” — впопад спросил Слава. “Тридцать четыре”, — ответил Вадим. И слушала его не только слаженно работавшая троица, но и другие. Николай Павлович, пожилой хирург, который еще не ушел из операционной, присоединился к разговору: “Вы как две девочки-первоклассницы из телевизора. Их спросили: вы давно дружите? А одна из них отвечает: давно – с детства,” — и тут же спросил сам: “А нам сообщать в милицию об огнестрельном ранении или они уже знают?” — “Наш товарищ специально поехал в милицию известить их”, — ответил Сычев. “Всё равно надо звонить – таков порядок, — вмешался Вячеслав, — Заодно предупредить, чтобы следователь приходил не раньше завтрашнего дня”. — “Но мы Лешу вечером навестим?” — забеспокоился Вадим. “Ну-у, вы другое дело – вы лекарство”, — успокоил Слава. “А что произошло-то?” — полюбопытствовал Николай Павлович. Слава тоже вопросительно покосился на Вадима. “В засаду попали, — коротко ответил Вадим, — Видать к кому-то близко подобрались”. Сычев замолчал. Николай Павлович, не дождавшись продолжения, ушел со словами: “Я пойду, а то я еще обхода не делал”.

   Вадим лежал, считая про себя количество шприцев, которые Вячеслав передавал второму хирургу, но на втором десятке потерял счет, задумавшись о своем. Думал он не о том, что совершает благородный поступок, жертвуя свою кровь раненому сотруднику, и не о том, сколько крови у него возьмут, а о том, что миновал уже полдень, а он еще не доложил своему начальству о случившемся. Особенно его подстегнула мысль, что в Нижнем о чепе могут узнать раньше, чем он сделает свой рапорт, и с этого момента он стал чувствовать себя как в самовольной отлучке, с которой его вот-вот накроют. “Отлично! — услышал он голос анестезиолога, — Порозовел… И давление поднимается”. И тут же Вячеслав разогнул спину и, передавая красный шприц, сказал: “Достаточно. Последний… Еще в палате систему поставите, — и обратился к Сычеву, — Как себя чувствуете?” — “Нормально, — пожал плечами Вадим, — Легко! Как будто хорошо отдохнул – в голове ясно… Если я вам больше не нужен, я свободен?” — “Да, — ответил Слава, — Только пошли поедим. Как раз обед, и тебе положено”. У Вадима сразу проснулся аппетит, и он согласился.

     Часа через три Кабанов, Сычев и Худяков навестили Лунева в палате, куда они вошли
в накинутых на плечи белых халатах. У всех троих были серьезные тревожные лица. Но им предстал повеселевший Лунев, который понял, что он выживет. Около него еще стоял штатив
с опрокинутой склянкой, из которой он получал дополнительную живую воду по пуповине из руки, но это уже был знакомый острый на язык человек, встретивший их словами: “Думали – умираю? Пришли узнать три карты?” Сотрудники заулыбались в ответ, а Сычев при этом приказал: “Живи, а то хуже будет!” Времени на необязательную болтовню не было, и тот же Сычев вскоре сказал уже нешуточным тоном: “Леш, нам придется тебя здесь оставить на время. Седой рвет и мечет. Я ему доложил всё как есть, а он в ответ два слова: немедленно возвращайтесь! Я ему опять то да сё, а как же Лунев – он в ответ еще строже: немедленно возвращайся! Чтобы завтра утром был здесь! И никаких комментариев…”. Лунев смиренно сказал: “Ничего не поделаешь. Я представляю переполох у них там…”. — “Но ты не беспокойся. В ближайшие дни из Горького за тобой пришлют санитарную машину и тебя перевезут в госпиталь”, — успокаивал Сычев, хотя таких заверений Митясов ему не давал, но Вадим был уверен, что так сделают. “Вы сейчас уезжаете?” — спросил Алексей. “Да хотели сегодня же, но здешние милиционеры просят место засады показать – сейчас поедем туда, — ответил за всех Константин Владимирович, — Скорее всего завтра утром пораньше…”. — “Так, понятно, — сказал Лунев и попросил Сычева, — Вадим, у меня помимо того, что было со мной в машине, остались на турбазе бумаги некоторые, вещички – собери всё и держи у себя. Встретимся – отдашь”. — “Всё будет джин-джин! Не беспокойся… Поправляйся!… Не дергайся – мы еще с тобой обнимемся”. И Кабанов, Сычев и Худяков попятились к двери.

                Глава 63.

Ждали министра, а прибыл замминистра. Переиначивать торжественный прием не стали. Милиционеры, которые кучковались перед построением, тоже прослышали об субституции, но рвения не потеряли. Среди омоновцев даже ходила по рукам щетка с баночкой ваксы, которой они начищали свою обувь.

Раздалась команда на построение. Выстроились. По приказу “Смирно!” вытянулись, как восклицательные знаки. Появились замминистра и сдававший смотр начальник областного Управления. Они смещались вдоль строя, который провожал их движением голов посолонь. У московского генерала чувствовалась строевая выучка. Шагом служаки он ставил ногу на носок. Местный генерал старался подражать ему, но попадал не в ногу.

Потом перед толпой старших офицеров, когда грянул оркестр, милиционеры прошли парадным маршем. Строй за строем, пиная воздух, печатали шаг. Стригли ногами плац, как ножницами. В лучах слабого солнца над колоннами в воздухе крупная муха плясала в такт оркестровой музыки.

А в это время Худяков за рулем и Кабанов с Сычевым на заднем сидении машины были на полпути к Нижнему Новгороду. Спасск-на-Оке они оставили еще в утренних сумерках. Слились с прошлым мутные невзрачные домики городка с редкими тусклыми огнями, на холме высокий темный храм, дремавший около пустого рынка. Вскоре обозначилась река, серая, как асфальтовая дорога, но вблизи бугристая от качающихся волн. Понтонный мост был наведен, нов будке у моста никого не было, а переносные красного цвета барьеры загораживали вход в будку. Кабанов и Сычев равнодушно проехали мимо злополучного места, почти не глядя наружу. Сумбур в голове будто перемешивался от потока прохладного воздуха, дувшего в оконный проем без стекла у правой передней дверцы. Мешали думать и новые события, не заставившие себя ждать. Вдруг на главную дорогу на их полосу с проселка, как угорелый, вынырнул грузовик, так что Николаю пришлось резко тормозить. В кузове грузовика на скамейке у кабины сидели три человека с пылающими головами – горели растрепанные на ветру волосы. Проехав некоторое время, Николай пошел издали на обгон, как грузовик, не подав сигнала на поворот, резко свернул на проселок слева. Николай едва успел вырулить на свою полосу. “Здесь, что, правил не существует?” — взмолился Кабанов.
“Колхоз «Красный лапоть»”, — сказал Николай, отдуваясь. Они поехали дальше. Новый день точно наступил.

    И день разгуливался. Светило слабое солнце. Тени от кустов вдоль дороги залегли, напоминая черные маски бандитов в засаде, но и к ним привыкли. Исчезал один лес – появлялся следующий. Леса вдали лежали с крашеной шевелюрой. Над горизонтом дымила труба, как Ключевская сопка. Прибывало машин на дороге. Завернули на заправку. У бензоколонки выстроились самосвалы, как слоны на водопой. Во втором ряду стояли друг за другом трейлер, грузовик и легковушка, как слон-папа, слониха-мама и слоненок-сынок. Пристроились за ними. Сзади к ним подъехала еще одна легковая машина – получился выводок.

    Поехали дальше. Разговор, который с утра не клеился, завязался. Еще до заправки, Кабанов, отринув от окна, обратился к Сычеву: “Ну, что мы? Со щитом или на щите возвращаемся?” Вадим думал как раз об этом и ответил: “Да если бы Лунева не подстрелили, всё было бы в порядке”. Но он кривил душой. Он в это время гнал от себя жуткую мысль, что Кривов и Авдеев искусно навязали ему ложную версию, а когда их отпустили, они решили быстро ликвидировать тех, кто вышел на них. И теперь Вадим цеплялся за подсунутую гладкую версию уже не потому, что считал её верной, а потому что она лучше годилась для самосохранения от начальства, нагоняй от которого маячил впереди. Когда Константин Владимирович спросил его об оценке итогов командировки, Вадим бодро заявил, как рассчитывал заявить и в рапорте, что цели командировки достигнуты. Сычев ни словом не обмолвился о своих сомнениях, и только панически боялся, что сам Кабанов выдвинет версию, которую Вадим прятал. Но Константин Владимирович пока рассуждал о другом: “Да, с Луневым непредвиденное осложнение… Но нашей-то вины здесь нет!” О ранении Алексея они говорили так, будто стреляли только в Лунева, а не в них тоже, хотя, когда они воскрешали обстрел в своей памяти наедине со своими мыслями, они прежде всего думали о том, что пули могли убить их. Между тем Кабанов продолжал: “Да, мне теперь ясно, как божий день – мы подобрались к главному: завод – банк… Но всё равно – дурацкая затея у них! Расследование теперь всё равно не остановишь… Выиграть время? Пока то да сё, банк закрыть – нет никакого банка и не было. Сейчас это легко делается”. Константин Владимирович помолчал и зашел с другого боку: “Только вот сделано как-то не профессионально… И здесь колхоз «Красный лапоть», как Николай, вон, говорит. Не похоже на тот высокий уровень, с которым мы столкнулись…”. Вадим замер – осталось полшага до версии, которую он прятал. Однако Кабанов сказал: “А почему? Просто их профессионализм натолкнулся на другой профессионализм!” Он заулыбался и даже заерзал на сидении, а Сычев вновь успокоился, тем более что похвалу в профессионализме он принял на свой счет, хотя Кабанов имел в виду маневр Николая, спасший им жизнь.   

По делу, по которому они ездили в командировку, долго не говорили. Константина Владимировича тянуло на общие рассуждения, а Сычеву было интересно слушать их. “И чего людям надо? — недоумевал Кабанов, — Чего им попросту не живется?… Всё чего-то измудряются. Хотят выше головы прыгнуть… Почти закон: человек хочет больше, чем он сам стОит”. Чтобы не молчать и показать свою заинтересованность, Сычев говорит, лишь бы сказать что-нибудь: “Я тут вычитал: человека мучают не вещи, а собственные представления об этих вещах… Здорово сказано, а?” Кабанов то ли слышит, то ли нет и продолжает свое: “Да, человек хочет больше, чем заслуживает. По сути, человек – испорченный материал природы…”. — “Ну не все же!” — возражает Вадим. “Все! — настаивает Константин Владимирович, — И исторически все – разбойники, начиная с Автолика, и юридически – любой готов к преступлению, просто не всем смелости хватает”.

Это была уже не первая да и не последняя дорожная беседа Кабанова с Сычевым, и подобный ход мысли у Константина Владимировича для Вадима был не в диковинку, просто сегодня он шел по пессимистическому сценарию под влиянием плохих событий. Вадим решил поймать собеседника на противоречии: “Но, Константин Владимирович, когда мы сюда ехали, — Вадим показал за спину, — вы другое говорили. Что вся история человечества – это борьба зла и добра. Так учили какие-то древние философы, из Вавилона что ли. И что все последующие учения только переиначивают то первое…”. — “Правильно, — не сдался Кабанов, — Но дело не в манихействе. А в том, что большого ума не надо, чтобы видеть: зло активнее добра. Зло людям нравится. Зло творит прогресс цивилизации. А добро плетется сзади…”. — “Ну, вы хватили! — не согласился Вадим, — Добро тоже умеет побеждать”. — “Хорошо бы. Я – не против, — спорил Константин Владимирович, — Только добро восторжествует тогда, когда поступать хорошо будет всегда выгодно. А у нас наоборот – добро никогда не остается безнаказанным”. — “Но и зло рано или поздно наказывается. Просто добро надо защищать”, — вышел Сычев на довод, которым он истолковывал свое поведение, находя в нем самоутверждение. “Этого мало, — отмахнулся Константин Владимирович, — Это запоздалое действие. Вот если бы учили словом и делом различать добро и зло с детства, как учат различать, где право, где лево!… И то не получится. Ты вот возьми русского человека. Он, когда грабит и убивает, сознает, что совершает преступление. А возьми какого-нибудь абрека: у него убить и ограбить – это подвиг. Его учить нашему добру бесполезно, всё равно что цыганку стыду и совести учить. И правильно этот абрек ведет себя, потому что их жизнь учила другому: побеждает сила, а сила – это и есть зло…”. Сычев терпеливо выслушивал тираду, но тут не выдержал: “Но мы-то тоже сила!” — “Естественно, — вывернулся Кабанов, — Сила, то есть зло на службе добра”. И они оба расхохотались.

     Пока они смеялись, заговорил, как Валаамова ослица, Худяков: “Это недавно был
у сестры, и там племянница вычитала стишок из Интернет. Мы тоже рассмеялись, когда она выдала… Как это?…” — Николай даже от дороги отвернулся и, глядя в сторону, пошевелив губами, повернулся к дороге, поправил рулем машину и продекламировал: “Как-то на тропинке с человеком зла Встретился случайно человек добра. Добрый взял гранатомет – бах! – и нет козла. Все-таки добро-то посильнее зла!” И они еще раз посмеялись теперь втроем. Насмеявшись Кабанов сказал: “*** хаодзе!” — “Владимирович, вы ругаться начали”, — изобразил удивление Сычев. “Ничего подобного! По-китайски – это: всё будет в порядке”, — сказал Кабанов.

    Когда они подъехали к Управлению, и Сычев с Кабановым начали вылезать из машины, Худяков предложил: “Владимирович, так я вас довезу”. — “Да чего тут – два шага… Я хоть члены разомну”, — и Кабанов посмотрел на окна своего десятого прокурорского этажа соседнего здания. Константин Владимирович попрощался за руку с Вадимом, а потом подошел к открывшему багажник Худякову, обнял его, грязного и вонючего, и сказал ему на ухо, но громко: “Молодец, Николай! С тобой можно в разведку”. Только тут Сычев догадался, чей высокий профессионализм похвалил Кабанов. 

 Около Управления царило оживление. Через двери входило и выходило множество людей. Что-то еще было не так. Сычев нырнул в свою дверь и сразу направился к Митясову. Когда Вадим вошел к нему в кабинет, то сразу понял, что было не так: Мундиры! – Седой тоже был в форме. Вадим принял бравый вид и доложил о своем прибытии, ожидая приглашения сесть к столу. Однако Митясов пошарил по столу, нашел нужную бумагу, встал и сказал: “Пошли!” Вадим повиновался, думая: Куда это он меня?

Они подошли к кабинету начальника своего управления. Из открытой двери кабинета медленно выходили, оглядываясь, офицеры. Вслед им гремел голос генерала Василия Васильевича Золотницкого: “…Мордой об асфальт – им же лучше: живы останутся. При малейшем сопротивлении – всех на пол, заковать в наручники. При необходимости можете саму контору разнести в пух и прах. Откажутся открывать сейфы – взрывайте накладными зарядами. Мы закон исполняем, и никто не может нам препятствовать!” Офицеры толпились в дверях, молча кивали головами, дождавшись паузы, вышли. Вошли Митясов с Сычевым.

   Генерал тоже был в форме. Сычев его редко видел при параде и поэтому взглянул на человека по-новому, обратив внимание на то, что усы у Золотницкого были очень похожи на его усы. Усадив подчиненных, генерал обратился не к Митясову, а к Сычеву: “Ну, что у вас там стряслось?” Вадим заранее решил начать с плохого и выпалил: “Выполняя следственно-оперативные мероприятия в Спасске-на-Оке группа попала в засаду, в результате чего получил ранение капитан Лунев, который сейчас находится в местной районной больнице, ожидая перевода в госпиталь”. — “И кто на вас руку поднял?” — спросил генерал. “На месте открыто уголовное дело, результаты которого будут известны позднее, — рапортовал Сычев, — Предварительно можно сказать, что мы вышли там на один банк, который может быть перевалочным пунктом для ворованного золота…”. — “А чего вас туда понесло? У вас какое было задание?” — прервал генерал. Сычев замолчал. “Вижу, забыл. Напоминаю: найти преступников, совершивших наглое тройное убийство на Казанском шоссе. Банковскими операциями вот пусть Лунев выздоравливает и занимается. Так, Павел Александрович?” — обратился Золотницкий за поддержкой к Митясову. “Да, там как топором по тесту – увязнешь”, — подтвердил тот, воодушевив генерала. Золотницкий опять загремел голосом, которым только что провожал офицеров с оперативки: “Занимайтесь вы своим делом – делом, которое вам поручено! Глобальные вопросы будут другие решать. Преступность выскочила как черт из табакерки – снял крышку и сработала пружинка. Преступников столько, что ловить надоело. В стране прорвало канализационные трубы – всё говно выплыло наружу. Вы – сантехники! Вам приказали вот эту дыру заткнуть – вот конкретно её и ликвидируйте!” — “Товарищ генерал, — не выдержал Вадим, — Банк был попутно. Главное, что мы во время этой командировки вышли на тех, кто совершил тройное убийство на Казанском шоссе”. Золотницкий, который во время своей речи ходил около своего стула, остановился. Митясов тоже смотрел на Сычева. “Ну, и на кого вы вышли?” — спросил генерал с насмешкой на слове вышли. “Убийство совершили братья Бурятовы из Чебокссар”, — сказал Вадим. Секунд пять царила тишина. Потом Золотницкий сел, сказав: “Почти угадал. Только вот пока вы чикались – опоздали. Завтра в Чебокссарах убийц берут… Полковник, познакомьте его с шифрограммой о телефонном перехвате”. Вадима как по голове обухом ударили, он едва понимал то, что слышал.

Митясов читал по бумажке: “Во время телефонного разговора жен Бурятова и Горячева, одна из них, Надежда Горячева сказала: Ты знаешь чего наши-то отчудили? Они золото грабанули, убили троих человек, и сейчас наших дураков ищут…” — “Так это же я оставил на прослушку эти телефоны – они мне совсем другие предлагали!” — вскочил и заорал Сычев, забыв о всякой субординации. “Это не меняет дела?” — спросил Золотницкий у Митясова. “В принципе, меняет. Если бы Сычев присутствовал при аресте, он мог бы забрать его себе и этапировать в Горький. Но… Я разговаривал с Жаровым. Тот ни в какую: преступник очень опасен, неуловим, берем завтра, потому что местоположение изменится и его не найдешь”. Золотницкий и Митясов смотрели на Сычева. “Вадим, надо завтра утром быть в Чебокссарах”, — попросил Митясов. Сычев посмотрел на генерала, тот ждал ответа. “Есть, завтра утром быть в Чебокссарах” — ответил Вадим безрадостным голосом.

                (Конец второй части).