Треснувшая черепаха

     В комнате почти тихо. За окном переговариваются птицы. Еще тише. В самом углу комнаты, за деревянным столом, шуршит своими маленькими лапками домашняя черепашка. Маленькое безымянное животное… Мы звали её по-разному: Топатушка, Зита и еще не помню как. А осталась она, в конце концов, просто ЧП, черепахой.
- Я покормила черепашку, - говорю я утром Свете, своей младшей сестренке.
- Пора купать черепаху.
- У черепахи опять несварение желудка.
Хотя, бывает ли у черепах это самое несварение? Очевидно только у нашей подопечной, поскольку ЧП крайне нестандартное существо, очень непредсказуемое и болезное. Кто-то говорил о том, что черепахи – одни из самых  неприхотливых домашних животных. Может быть, все остальные и рождались неприхотливыми, но только не данный представитель пресмыкающихся. А, может быть, просто мы оказались неподходящей средой  обитания. Даже один  минутный взгляд не неё позволял заметить, что животное болеет. Прямо по окружности панциря уже давно появилась трещина, которая росла вместе с черепашкой. Создавалось впечатление, что ЧП просто немного выросла из своего жесткого костюмчика и теперь всем своим видом показывает, что ей нужна новая одежда. К сожалению такой не шили… Мы пытались откармливать ЧП яблоками и морковкой, но она регулярно отказывалась от этих изысканных блюд, предпочитая им  летом  листочки подорожника, а зимой – капусту. ЧП мечтала стать скалолазом. Она  решила для себя уже давно, что вся комната, в которой она живет и по которой свободно передвигается – это огромная бетонная коробка, из которой во что бы то ни стало нужно выбираться. Этим она и занималась день ото дня совершенно безуспешно.
Я сижу на диване, поджав под себя ноги.  Только в таком положении они не болят и не напоминают о своем существовании. Передо мной лежит сиренево-черная яркая тетрадь и мозолит глаза своим молчаливым присутствием. Я ненавижу и всегда ненавидела писать дневники. Но умные психологи выяснили, что эти «мемуары» позволяют хоть чуть-чуть разобраться в себе.  А поскольку я не могла похвастаться четким, как, впрочем, и нечетким пониманием себя, то написание дневников  превратилось для меня в повинность. Первые мои записи напоминали телеграммы, отправленные на последние деньги каким-нибудь безответственным курортником: «Ходила в школу. Много уроков. Поставили химию. Безумно устала. Спокойной ночи». Потом записи стали пространнее, объемнее, но смысла в них не прибавилось: «Сегодня опять плохое настроение. Я почему-то очень устаю и сержусь на всех». Через три года такого «скрипторства» я осознала, что никогда не пишу о самом главном. Красивое умолчание обо всем существенном стало частью меня. Например, в этом очаровательном дневнике нет и никогда уже не будет пренеприятного эпизода, случившегося со мной в муниципальном транспорте, когда один дядечка просто-таки по-взрослому «облапал» меня. В ту пору мне было лет тринадцать, и ощущения были паршивые. Но на беленьких страничках это никак не отразилось. Сейчас кажется, что зря…
Здесь же я хочу написать о других пустых страницах моего дневника, которые я заполнила только пять лет спустя. И, несмотря на длительный промежуток времени, далось мне это  очень нелегко. Но обо всем по порядку…
Сине-голубое бетонное здание моей школы…. Ни на что не претендующее, чрезвычайно средненькое образовательное учреждение для будущих великих людей. Людей с большой буквы. Оказалось, однако, что все, на что способна эта коробка – это готовить детей к поступлению в ПТУ и различные коммерческие училища, которых понатыкали в нашем городе более чем достаточно. Большая половина светлых умов стала в жизни поварами и товароведами. Нет, я никогда не говорила о превосходстве одних профессий над другими. Просто поражала эта нездоровая закономерность. Болезненная закономерность. Конечно, качество «спроса» впоследствии видоизменило жизненные приоритеты, и бывшим школьникам пришлось-таки осваивать высшее образование, но этом потом, а тогда, в то счастливое детское время, ребята пулями вылетали из родимой школы в поисках лучшей жизни прямо после девятого класса.… А, вот, кстати, и начало. Девятый класс…
Тогда, ближе к концу моего школьного жизненного пути, меня все считали чересчур забитым ребенком с клинически заниженной самооценкой. Я молчаливо соглашалась с этим, может, потому, что не умела спорить, а, может, потому что мне просто было лень. На самом деле внутри, где-то между трахеей и желудком, я ощущала себя звездой. Этот термин на самом деле придумала не я, а моя младшая сестренка. Звездность – это особое состояние души, постепенно приводящее человека к мысли о своем особом предназначении и возвышении над всем белым светом. Сейчас, когда я начинаю задумываться об этом, то мне кажется, что чувствовать себя лучшей внутри себя, тайно наслаждаться собственным превосходством, смеяться над непросвещенными о твоей «звездности» людьми – это величайшее преступление. Но одновременно с этим – это и величайшая трагедия человека, который решил отделиться от окружающего мира и забыл сообщить ему об этом.
Я вышагиваю значительно, как королева. Я поглощена созерцанием собственной красоты. Я захожу в класс, гордо подняв голову. Кудряшки моих распущенных волос развиваются в разные стороны. И совсем не важно, что ночью невозможно спать из-за  впивающихся в голову «бигудей». Боковым зрением ловлю заинтересованный взгляд Саши, соседа по парте. Я прекрасно знаю, что нравлюсь ему, но никак на это не реагирую. Потому что у меня есть принципы, содержание которых я до сих пор так и не могу сформулировать.
В нашем классе наблюдалась жесткая иерархия. Все ученики делились на первый и второй класс. Первому классу полагалось быть крутыми, употреблять в речи бранные слова, а по вечерам в маленьких двориках распивать спиртные напитки. Девчонки к тому же катались в машинах с молодыми и немолодыми дяденьками и для удобства расплачивались натурой. Второму классу оставалось только молчать и во всем слушать более удачливых товарищей. Как я понимаю теперь, я относилась ко второму. Никаких неприятных последствий этой принадлежности я не испытывала, главным образом потому, что училась хорошо и лояльно относилась к списыванию. Меня все звали исключительно Лизочкой и на контрольных старались усесться за одну парту. Меня это раздражало, но на перемены не хватало храбрости.
Урок литературы….Я боюсь нашу учительницу. Бывает так, что между людьми возникают какие-то странные отношения, которые не поддаются описанию. Мне все время казалось, что, когда она смотрит на меня, то про себя думает о том, что ненавидит слабых людей. А я была слабой. Сейчас я могу в этом признаться. Как-то она вызвала меня к доске. Я писала четверостишие из небезызвестного  стихотворения Пушкина «К Чаадаеву». На первом же слове она удивленно посмотрела на меня:
- И кто же у меня так безграмотно пишет? Неужели Лиза?
Я чуть не выронила из рук мел, а через секунду ладони стали мокрыми. Я тупо уставилась на доску, не понимая, чего же от меня все-таки хотят.
- Ну, исправляй, чего же ты стоишь, - повысила она голос.
Я подумала о том, что лучше бы мне вообще не рождаться на белый свет. Я не знала, что исправлять и зачем. Наконец, после минутного молчания, которое показалось мне целой вечностью, она сказала:
- Товарищ пишется без мягкого знака.
Я еще раз взглянула на доску и не поверила своим глазам. Я действительно нарушила это по-детски банальное правило. Не отыскав тряпку, пальцем я стерла эту ненужную букву, которая чуть не стоила мне жизни.
- Что с тобой в последнее время происходит?
Я молчу, а на глаза наворачиваются слезы. Я знаю, что нельзя плакать. Тем более при ней. У нас – что-то вроде противостояния, и я не могу плакать. Тем самым подтвердится, что я слабое существо без железного стержня внутри. И не докажешь её никак, что повод поплакать есть, когда тебе четырнадцать, а твои родители решили развестись и осенними вечерами что-то кричат о разделе имущества. Кое-как справившись с заданием под её ядовитые замечания, я бреду к своей парте. Сегодня я побежденный. Саша старается мне что-то сказать, но я его не слушаю, мне все равно…
На перемене я натыкаюсь на Рому. Я не извиняюсь и просто прохожу мимо. Почему-то я считаю, что он не заслуживает моих извинений. Поводов для таких мыслей нет, просто грубая констатация факта. Мне не нравится этот парень: светленький, с голубыми глазами, - он напоминал мне моль. Незаметное существо, полуслепое… мне всегда казалось, что моль – слепая, потому что, когда заносишь над ней руку, она не улетает, а подчиняется неизбежной участи. Вот и Рома был немножко таким, безответным. Может, я отчасти видела в нем себя. Я всегда приходила в крайнее раздражение от людей, который хоть в чем-то походили на меня. В основном, в своих слабостях. Может, даже поэтому я недолюбливаю отца…
Как-то некоторое время назад Рома тихо, в своей обычной манере, спрашивал про домашнее задание. Я тогда очень удивилась, его вопрос был словно обращен в пустоту, словно он и не ожидал получить ответа. Я слышала, но ничего не ответила и опять прошла мимо….
Я не помню, что я делала накануне этого особенного дня. В понедельник….Возможно, и, скорее всего, жизнь моя протекала по заранее установленному графику. Школа – домой – отдых – школьное задание – спать. Как всегда….И я даже не думала (и не могла думать) о том, что где-то происходит непоправимое. 
Утро вторничного дня не обещало быть приятным. Я сидела на геометрии и пыталась разобраться в очередном доказательстве теоремы. Как и большинство гуманитариев, к точным наукам я относилась с плохо скрываемой неприязнью и страхом. Страхом, что тебя спросят именно в тот момент, когда ты меньше всего этого ожидаешь. Что я боялась больше всего – так это «облажаться» около доски. В тот момент, когда весь класс мозолит глаза, разглядывая твой невеселый вид и дрожащие от волнения руки. Вот и сейчас, вызубрив доказательство «от и до», я хотела только одного, чтобы на уроке все забыли о моем звездном существовании. Но учительница почему-то не шла. Я каждые пять минут спрашивала о времени. Тогда я еще не обзавелась часами (счастливые часов не наблюдают). В нетерпении постукивала ногой.
- Где же Анна Сергеевна? – бурчали с задних парт.
- Пойдемте уже отсюда.
Я бы с радостью поддержала это решение, но мой слишком ответственный характер не позволял настолько пренебречь школьной дисциплиной и школьными правилами. Поэтому я буквально пришпилила себя к стулу и продолжила столь же настойчивое, сколь и бесполезное чтение тетради. Через десять минут моего бессмысленного существования на этом уроке в кабинет заглянула наша директриса. Даже сейчас, со стороны, я до сих пор не могу дать ей полную характеристику. Женщина бальзаковского возраста, немного шумная, немного некомпетентная в своей области, немного неинтеллигентная.
- Это правда, - начала она без всяких приветствий, - что Роман застрелился?
В её голосе звучали немного ироничные нотки. Видимо, она до сих пор думала, что это шутка, что кто-то просто разыграл её. Наверное, ей казался невозможным сам факт того, что девятиклассник мог застрелиться.
- Правда…вчера, - отозвался Андрей, оказывается, он знал все с самого начала. Она больше не о чем не спросила, медленно исчезла в дверном проеме, даже не прошла в класс.
Я не испытала тогда никаких особенных эмоций. Просто испугалась: как это могло случиться, как он мог додуматься до этого.
Через пять минут Алена Владимировна (а именно так и звали директора нашей школы) вновь появилась у нас. На этот раз она зашла в кабинет. 
- Анна Сергеевна ушла к его семье домой. Посидите спокойно.
Наверное, я так и не поняла тогда, что случилось. Осознание произошедшего пришло немного позже…или много позже. Вечером того же дня я, пытаясь успокоить разбушевавшуюся маму, недовольную организацией детского питания в школе, сказала:
- Не ходи к завучу и к директору тоже не надо. Им сейчас не до этого.
- Почему?
- Мой одноклассник застрелился.
Я никогда не видела такого маминого лица. Кажется, что оно как-то посерело. Я очень удивилась тому, что она приняла это настолько близко к сердцу. В конце концов, это же не со мной случилось. В конце концов, мы же его не знали…
На третий день у нас отменили последние пары. Кто-то искренне радовался этому. Я испытывала смешанные чувства тревоги и жалости. На первом этаже увидела скучающую Лену, рядом с ней, прижавшись к стене, стояли венки. Я пробежала мимо них, а, поднимаясь по лестнице, все думала о том, что хуже: идти на похороны человека, когда тебе все равно, только из обязанности поступить так или не идти вообще, потому что страшно. И стыдно….За то, что тебе совсем не горько, что его больше нет.  Кажется, я даже заплакала в этот день. Просто от того, что должна была заплакать. Я разглядывала окна соседнего дома, дома, где он жил, и думала, что за одним из них – горе, а я не могу или не хочу помочь.
Впоследствии меня, как и многих других, более или менее впечатлительных школьников, заразили «синдромом причины». Почему это случилось? И кто виноват? Отец, который когда-то увлекался охотой, хранивший ружье в ненадлежащем месте, или кто-то другой. Первое время я немного с укоризной смотрела на Руслана…Друг, а ничего не заметил, не почувствовал. Ведь должны же люди чувствовать друг друга. Хоть близкие друг другу (в идеале, конечно, хотелось, чтобы все). Тогда я понимала под дружбой нечто идеалистически-абстрактное. Потом, однако же, оказалось, что я сама не умею быть другом. Кем угодно, но не другом….Но это было потом.
Наша учительница по литературе чувствовала, что виновата она. В день его похорон на последней парте стоял огромный букет бледно-лиловых роз. Непозволительная роскошь для «бюджетника»…. Она сама выдвигала тысячи причин, почему это могло случиться: от банально-простых до замысловато-сложных. Но я знала, что все эти придуманные причины – только повод не ощущать угрызений совести. Потому что они были, эти самые угрызения….В последний день его жизни на последнем в его жизни уроке она, именно она не сдержалась, повысила голос. Я уже не помню, почему это случилось. Может быть,  у неё было плохое настроение, домашние проблемы, а, может, Рома сам был виноват. В том, что не знал, куда поставить мягкий знак. Или в том, что оказался слабым….
Уже значительно позже выяснились и иные объективные причины. Родители Романа были членами какой-то секты, которая незадолго до этого обосновалась у нас в районе. Добрые тетечки с невинными глазами несколько раз и меня останавливали на улице, предлагали брошюрки типа «Господь с тобой», «Прости – и тебя простят», «Возлюби весь свет» и все в этом духе. Иногда заходили домой – внести слово божье. У нас это не проходило: одна половина нашего семейства оказалась некрещеной, другая – неверующей. После смерти Ромы и выяснения этих обстоятельств я порвала все их «призывные» бумажки, бумажки, которые я когда-то постеснялась не взять.
Я не имею четкого представления, в чем состояла суть их учений, но дисциплина, которую должны были соблюдать все добровольно (относительно добровольности – вопрос спорный, всегда существуют формы психического принуждения, и не известно, что еще страшнее, испытать воздействие на тело или на мозг) была незавидной. В качестве примера можно назвать несколько фактов: запрещалось праздновать дни рождения, принимать подарки, смотреть телевизор, радио. Монашеский образ жизни, полное отречение и отрешение от мира. Как мог четырнадцатилетний мальчик прожить среди всего этого? В то время, когда у других – все в порядке, компьютерные игры, видики и тому прочее.
Словом, версий оказалось много. И я в порядке детективного расследования не смогла остановиться ни на одной. Меня поразила одна фраза нашей классной руководительницы. Через неделю после этого события она, обращаясь к нам, живым ученикам, сказала: «Что вы этим хотите доказать?». Более черствой реакции я не слышала. Я только возмущенно посмотрела на неё. Кажется, она перехватила мой взгляд. Надеюсь, что ей стало не по себе. Я просто желала, чтобы ей было не по себе.
Затем эта история улеглась и немного забылась. По крайней мере, она начинала медленно стираться из моей памяти. Только в расписании дежурства его фамилия была неровно, почему-то красными чернилами, обведена в рамочку. А на столе у учительницы по литературе стояла его фотография…
А потом, значительно позже, пришло осознание того, что все мы (да-да, все!) были виноваты в том, что случилось.И я, среди всех, тоже виновата. Потому что мало быть выпускниками, нужно быть еще и людьми.  И это прежде всего. Совсем не важно, удалось ли бы предотвратить эту трагедию или нет, гораздо важнее чувствовать, когда кому-то плохо и не отвечать равнодушием на стремление другого человека поговорить, рассказать кому-то о своей боли. Или просто поговорить с ним ни о чем. О птицах, которые каждый год улетают на юг, о том, почему же все-таки не летают люди, о том, что на экваторе люди круглый год не видят снега….
                ***********
Кроме черепахи у нас дома одно время обитали рыбки. Их было две. Золотых….Их звали Ромео и Джульетта. Джульетта вскорости скончалась из-за недостатков среды обитания, и Ромео остался один. Я требовала, чтобы Света называла его полным именем, но она сократила все до Ромки. Так и жил он у нас года два под этим именем. Посторонних жильцов к нему не подселяли, боялись, что принесут какую-нибудь заразу и поставят под угрозу жизнь нашего любимца. Но как-то в мае он заболел. Я знала, что ничто ему уже не поможет и очень винила себя за то, что не уследила, не смогла обеспечить ему нужных условий.
Когда утром  уходила на защиту курсовой, я знала, что, когда вернусь,  уже не застану его живым. Утром попрощалась….Домой идти не хотелось. Ноги не шли. Было грустно и хотелось плакать. Когда я увидела его, такого беспомощного, в аквариуме, то не выдержала. Я знала, что это глупо, плакать из-за рыбки, но все равно, заревела. Громко так, от души….Сначала говорила: «До свидания, самая лучшая рыбка», потом: «Прости меня», а еще после: «Прости меня, Рома». Потом почувствовала, что обращаюсь к человеку….К тому самому человеку. И снова, вперемежку с рыданиями, повторила: «Прости меня, Рома». Я говорила это искренне, от самого сердца, не просто потому, что должна была сказать. Просто мне было очень горько, что его больше нет….
Точку в этой истории (как я сама считаю) поставила наша директриса. Желая подзаработать немного денег (подозреваю, что не для школы, а в свой карман) она разрешила сектантам (тем самым) арендовать некоторые школьные кабинеты. За что её впоследствии благополучно уволили.
                **************
Я долго разглядываю неровный панцирь ЧП, ласково провожу пальцем по знакомым трещинам. Черепахи чувствуют, когда их гладят. Даже через свою крепкую броню. Потому что все получают удовольствие от того, что нужны. Кому-нибудь и зачем-нибудь. Черепаха сладко зевает, и её маленькие черные глаза-бусинки закрываются. Я тихо подношу палец к её носу и чувствую легкое, размеренное дуновение. Моя ЧП спит, а я охраняю её сон. Потому что мы в ответе друг за друга.
Эти чистые страницы я заполнила через пять лет. Хороший срок, чтобы все осознать. Я закрываю тетрадь, чтобы когда-нибудь перечитать все это заново. Чтобы ни случайно, ни намеренно не повторить своих взрослых школьных ошибок. В конце, в дневнике, я написала: «Прости меня, Рома. Я тебя никогда не забуду». И это правда.