Ангел Ди, или Я люблю Смерть

Он плыл, весело взбивая ногами воду, и брызги летели, смешиваясь с солнцем. Ему нравилось быть ловким и смелым, смотрите все — такой маленький, а не боится глубины, не замечает окриков вышагивающего с важным видом вдоль берега спасателя Толика. Он смог преодолеть боязнь, он уплывает всё дальше. Он… мокрые пальцы соскользнули с мокрого резинового бока, и матрасик, покачиваясь, поплыл дальше, а  Димка, не успев в последний раз глотнуть воздуха, беззвучно канул вниз, в искрящуюся прохладу. И в раскрывшийся в крике рот хлынула вода, а размытое солнце глянуло на него кошачьим глазом. Он не успел сообразить, что нужно попробовать рвануться к этому желтому сигналу, он слишком растерялся.
Толик заметил одинокий голубой матрасик лишь через пару минут.

Димка широко раскрыл глаза, потом зажмурился и осторожно открыл один. Правый. Девчонка не исчезла. Обычная девчонка в желтом сарафанчике, с выгоревшими прямыми волосами и странным венком на голове морщила нос, покачиваясь на качелях – длинной доске, подвешенной на веревках к ветке старой яблони. Приглядевшись, Димка понял, что венок этот — просто длинная плеть голубого вьюнка, обернутая несколько раз вокруг головы девчонки. Кудрявые усики вьюнка забавно покачивались в такт движений качелей, а зеленые хитрые глаза девчонки смеялись, хотя улыбку она старалась сдерживать. Димка понял, что выглядит глупо, и насупился.
Откуда взялась эта девчонка, и качели, и яблоня? Да и место было странным, вроде бы уголок сада, старого и запущенного, куда не любят заглядывать хозяева, потому что тогда им нужно будет решиться и вырубить старое дерево, почти не дающее плодов, и срезать старые качели, потемневшие от дождя и снега. Такие места помнят чье-то детство и терпеливо ждут, что новые ребятишки поймут их тайну и полюбят.
Девчонка остановила ногой качели и спрыгнула с них.
— Привет! — сказала она, рассматривая Димку. Голова склонилась к плечу, закачались голубые цветы и спиральки усиков. Она улыбнулась, и стало видно, что зубы у неё ровные и крупные, как у зайца.
— Привет, — ответил Димка и тут только осознал, что стоит в траве босиком, а из одежды на нем только красные плавки с вышитым на них белым корабликом. Черт, как неудобно! Он не знал, как оказался в этом саду, ведь только что плыл по озеру, и никаких девчонок на качелях там и близко не было…
— Меня зовут Ангел Ди, — сообщила ему увенчанная цветами юная особа, и Димке показалось, что сейчас она ухватит пальцами подол сарафана и сделает реверанс.
Он переступил с ноги на ногу и пробормотал в ответ:
— А меня — Димка.
— Я знаю! — засмеялась она. — Жаль, что ты тут не надолго, мне будет скучно без тебя.  Пошли скорей!
С этими словами, девчонка, которую звали странным именем Ангел Ди, схватила Димку за руку и потащила к качелям. Её ладошка была теплой и сухой, и его холодным пальцам было приятно это чувствовать. Они разом вскарабкались с двух сторон на доску, скрипнула ветка, зеленые заросли рванулись навстречу, и Димка присел, упираясь ногами и посылая качели в полет. Цветы и светлые волосы взметнулись, и он почувствовал, что взмывает кверху, туда, где должно быть солнце и облака.

— Очнулся! Очнулся! — тряс его за плечи спасатель Толик, заставляя кашлять и выплевывать мерзкую теплую воду. Димке казалось, что он весь наполнен этой водой, она лилась изо рта, носа и из ушей, тоже, кажется, лилась.
— Ёпэрэсэтэ! — рычал Толик. — Из-за тебя, дерьмовца, меня могли и под суд отдать! Из-за такой мелкой лягушки без мозгов! Тебя куда понесло, курица, если плавать не умеешь?!
Димка вдруг ощутил разом все своё худенькое тело, скрученное рвотным спазмом, перевернулся на бок, подтягивая коленки к груди, и попытался отпихнуть хватающие его со всех сторон руки. Мелькнуло бледное веснущатое лицо Гошки, круглые испуганные глаза вожатой Светланы. В уши ворвался нестерпимый шум, и захотелось убежать и спрятаться от всей этой суеты, от криков и паники. Его подхватили на руки и понесли. Навстречу, переваливаясь, бежала лагерная врачиха с фанерным чемоданчиком в руках.

— Я точно её видел, — шептал Димка. — Её звали смешно: Ангел Ди, и она была в венке и на качелях. Смеялась. А потом мы стали качаться на этих качелях, и я вдруг очнулся на берегу. Что это было, Гошка?
— Это ты бредил, дурень, — авторитетно заявил Гошка и испуганно оглянулся, боясь, что их услышат. Но все вокруг спали, все мальчишки их пионерского отряда. — Когда тебя Толик вытащил, ты был совсем синий, настоящий мертвяк. Он тебе искусственное дыхание делал, а я боялся, что капут тебе настал… Потому что живые такими не бывают.
— Думаешь, это был бред? — усомнился Димка. — Я думал, что бред — это когда ерунда всякая мерещится. А тут — девчонка и качели. И она жалела, что я ненадолго.
— А разве увидеть девчонку в веночке, когда утонул и похож на дохлую рыбу, это не бред? — Гошка сел на зазвеневшей железными пружинами кровати и завернулся в простыню. — Самый настоящий бред! Это тебе кто угодно скажет.
Димка потер шею, которая болела после того, как вчера ему в сердцах врезал все ещё злящийся на утопленника-неудачника спасатель Толик. Рука у Толика была тяжелая, и дать по шее Димке он имел полное право, так что тот был не в претензии.
— А что, Гошка, если это была Смерть? — драматическим шепотом спросил Димка и поежился.
— Смерть??? — вытаращил в темноте глаза приятель и тоже почесал шею, хотя ни от кого по ней давно не получал. — Смерть — это скелет с косой, а никакая не девчонка! И потом, знаешь что?…
— Что?… — эхом отозвался Димка.
— Не могут Смерть звать Ангел Ди…

Он проснулся среди ночи, так и не поняв, что его разбудило. Ветер трепал занавеску раскрытого окна и тихо посвистывал где-то под кроватью. Дима осторожно снял со своей груди легкую руку Наташи и повернулся на бок. Закрыл глаза, но сон не шел. Тикали часы, вкрадчиво отсчитывая оставшееся до утра время. Завтра рано вставать. Или уже сегодня? Утром им ехать на кафедру, сдавать курсовые, охотится за неуловимым Габриладзе…
Снова этот едва различимый шорох. Словно кто-то читает на кухне газету, осторожно листая страницы, чтобы не разбудить спящих. Неужели вернулся отец? Но ведь он звонил почти в полночь и сказал, что пробудет на даче до вечера воскресенья. Именно поэтому Наташка и осталась, и теперь тихо дышит на соседней подушке. Дима прикоснулся губами к прохладному виску, почувствовав неуловимо-родной запах Наташкиных волос, и осторожно встал.
В коридоре было темно. То есть абсолютно темно, словно никто не шуршал на кухне газетой, словно никого больше в квартире не было, только они с Наташкой.  Неуловимое движение обозначилось за спиной, удар и резкая боль в затылке вспыхнули в сознании фейерверком искр и сменились глухой беззвучной темнотой.

Почему-то он был уверен, что Ангел Ди ждет его. Ждет все эти годы, сидя на поскрипывающих качелях, изредка срывая с головы увядший венок и отправляясь бродить по саду в поисках новых цветов. А потом снова ждет.
Единственное, чего Дима как-то не предполагал, это то, что она так изменится. И когда он оказался опять практически голый, в одних трусах, перед девушкой в длинном платье, он почувствовал себя ещё большим дураком, чем в первый раз. Он готов был провалиться сквозь землю, залезть куда-нибудь в кусты и уже оттуда разговаривать с ней. Лишь бы спрятаться от этих лукавых глаз, сверкающих темными изумрудами.
— Привет! — засмеялась она и спрыгнула с качелей точно так же, как тогда.
— Привет! — пробормотал он.
На это  раз на ней был не венок, а крошечная шапочка из васильков.  Обычных луговых васильков. Похоже, она любила «беспородные» цветы.
Сад не изменился, та же запущенность и безветренная влажность, шорох листьев и запах мяты, притаившейся в кустах отцветшей сирени. На этот раз Дима заметил нечто странное — если вглядеться в доступную глазу глубину зарослей, там угадывалась какая-то странная серая размытость, похожая на осенний туман. Откуда-то он знал, что это не туман. Это — граница. Граница чего? Может быть, того мира, того места, где ждала его Ангел Ди?
Глупо, как это глупо… Он был уверен, что рано или поздно вернется сюда, и оказался совершенно не готов. Вопросы, которые хотел задать, вылетели из головы и звенели в вышине глупыми колокольчиками. Она была слишком красива. Но при этом не казалась чужой и недоступной, он знал каждую черточку её лица, помнил изгиб тонких бровей, линию скул, неуверенный жест, которым она заправляла за ухо капризную прядь волос. Тонкие пальцы легли на его предплечье, и Дима испугался, что сейчас она скажет, что ему пора. И они снова взлетят на старых качелях к кроне старой яблони. Хотя бояться, кажется, нужно было того, что она этого не скажет.
— Не волнуйся, ты снова вернешься туда, — Ангел Ди неопределенно взмахнула рукой. Потом вздохнула: — Но немного позже.
— Ты точно это знаешь? — переспросил он, не зная, куда девать руки.
— Конечно, я услышу, когда тебя позовут. Но пока ты — мой.
Она сказала это так просто, что он ни на мгновение не усомнился. Он действительно был её. А она — его. Вся — от крепких ступней, обутых в смешные кожаные туфельки с ремешками до трогательной шапочки, сплетенной из синих полевых цветов. И её губы, пахнущие вишней, и пульсирующая голубая жилка у ключицы,  и глаза с мерцающими в зеленой глубине антрацитовыми искрами… Он уже не помнил, что именно хотел спросить у неё, и зачем ему это было нужно. Её губы, глаза и плечи, по которым блуждала тень листвы, оказались рядом, живые и теплые. Секунды отсчитывались ударами их сердец и становились все короче и болезненней. Ангел Ди, ждущая только его одного в укромном саду…
Прижимая её к себе, он смял нежные васильки и они канули куда-то в траву, сами они тоже канули в траву, растворяясь в ней и друг в друге. Её пальцы впились в его спину и расслаблено вспорхнули невесомыми бабочками, опрокинулся и накрыл их голубовато-золотистый купол, и изогнутые в улыбке губы шепнули: «Ди…» Договорить она не успела, резко вздрогнула и вырвалась из-под него, из его рук, объятий, горящих от поцелуев губ.
— Пора! Тебе пора, скорее! — она почти кричала, таща его за руку к качелям, а он упирался, и все пытался поцеловать покрытую легким пушком шею. Невозможно, не сейчас…
— Но почему?!
— Если не успеть, то не вернешься. Пойми, не сейчас!
— Я не хочу! — отчаянно закричал он. — Я люблю тебя!
Но качели уже набирали ход, неумолимо унося его к вершине старой яблони, и он захлебнулся запахом влажной листвы, в котором почти затерялся терпкий аромат волос Ди. Из последних сил, сопротивляясь, пытался вздохнуть, прервать полет, но вместо этого вынырнул посреди тусклой белизны.

— Я… — блеклое розоватое пятно постепенно обрело глаза и знакомые черты маминого лица. — Где?...
— Сыночек, — быстрый взволнованный шепот, — ты только молчи, нельзя тебе разговаривать. Господи, очнулся, наконец!
Что-то шелестело рядом, вне поля его зрения, звякало металлом. Комар укусил предплечье, и стало легче... и безразличнее.
— Ты в больнице, всё теперь будет хорошо. Слава богу, Наташа успела вызвать «скорую», слава богу…
— Я люблю… — веки опустились, избавляя его от почти бесцветного мира. И только в затылке ватным набатом отзывалось тупое «бум… бум…», да ещё где-то вдалеке:
— Вот и хорошо, Наташа очень славная девушка. Спи, милый, спи.

— Гошка, я похож на психа? — Дима дотронулся до колкого, зарастающего волосами затылка. Под пальцами бугрился уже почти безболезненный шрам. Только иногда там пульсировали неприятные гулкие удары.
— Вроде, нет, — ухмыльнулся приятель, выливая в кружку остатки пива. — Хотя обычно после таких ударов нормальными не остаются, — хохотнул он. — Да ладно, шучу! Если бы я считал тебя психом, то пиво с тобой бы не пил. Ну, что на этот раз?
— Да всё то же. Она.
— Ангел, как там её? — Гоша замер, не донеся кружку до рта.
— Ди. Ангел Ди. — Дима помолчал. — Она стала взрослой. И очень красивой.
— Обалдеть… Слушай, тебе надо к каким-нибудь специалистам по таким штукам, — приятель пошевелил в воздухе пальцами свободной руки. — Есть даже книжка — «Жизнь после смерти» называется, её кто-то не из наших написал. Американец, наверное. Только у него там тоннель и какой-то свет, а у тебя  — чувиха!
— Ни к кому мне не надо, — Дима опять погладил голову. Это становилось дурной привычкой. — Теперь я точно знаю, что она — есть. А остальное неважно. Она ждет меня.
Гоша пожал плечами и отхлебнул пиво, сдувая пену.
 

— Дмитрий Петрович, машина ждет, — Ниночка собрала в стопку бумаги, отодвинутые на край стола. — И не забудьте позвонить жене, она просила.
Он молча кивнул и принялся шарить по столу в поисках колпачка от авторучки. Секретарша нашла и колпачок, и папку, которую нужно было взять с собой на совещание. А пока он звонил Наташе, принесла чашку кофе. Такого, какой он любил — крепкого и сладкого.
— Здравствуйте, Дмитрий Петрович! — Водитель Саша убавил громкость радиоприемника, и черная директорская «Волга» нырнула под арку, вырываясь из тесного дворика на простор улицы.
Дмитрию Петровичу нравилась поздняя весна, девушки, бегущие куда-то в коротких юбочках, отражающееся в витринах магазинов солнце. И цветущие на бульварах яблони. Особенно яблони. Коротко, почти незаметно кольнуло сердце. Опять! Он поморщился. Надо бы заглянуть в поликлинику к Митрофанову…
Оливково-зеленый борт грузовика внезапно заслонил пеструю картинку весенней улицы, и до удара Дмитрий Петрович успел только понять, что удар непременно будет.

На этот раз он мог быть спокоен насчет своей одежды: и костюм, и полуботинки, и белоснежная, заботливо выглаженная женой рубашка, и галстук — презент из Италии. Но всё это вдруг показалось полной ерундой.
Сад был наполнен осенним светом, хотя листва ещё только начинала желтеть, а в траве валялись некрупные твердые яблоки. И запах был осенним — томительно-сладким, с привкусом увядания.
Ангел Ди коротко взглянула, но не вскочила навстречу. У Дмитрия сжалось сердце — она именно такая, какой он помнил её все эти годы: глаза, излучающие зеленый свет, тонкие кисти рук, уроненные на колени, волосы с вплетенными в них цветами, на этот раз он не знал их названия — оранжевые мелкие звездочки среди светлых прядей. Она уже не была той юной девушкой, с которой их так безумно быстро разлучили тогда. Она стала ещё прекраснее. И грустнее.
А он? В следующем году ему должно стукнуть пятьдесят. И седина с висков уже ползет выше, и под глазами мешки. Потому что слишком много работает. И вообще… Потрепанный немолодой мужик, вот кто он.
Ангел Ди словно вслушивалась в его мысли. И уголки губ изогнулись в знакомой улыбке. Легкий взмах руки позвал его, и Дмитрий забыл всё, что отделяло их от прошлой встречи. Пиджак ещё летел куда-то в кусты, а он уже прижался лицом к её коленям, и всё перестало существовать, кроме её рук, улыбки и вишневого запаха губ.
Они почти не разговаривали, потому что слова мешали, были не нужны и вообще — о чем говорить, если она ждала, и он, наконец, вернулся.
Только иногда она замирала, и в глазах метались испуг и сожаление. Дмитрий не спрашивал, что происходит там, за невидимой ему гранью. Уставший от неистового счастья, он лежал в подсохшей траве, смотрел на вздрагивающие ветки, расстающиеся с очередным плодом, на паутинки, цепляющиеся за прутики кустов. Если он должен остаться тут навсегда…
— Нет, — вдруг сказала Ангел Ди, наклоняясь и упираясь локтями в его грудь. Горячая ладонь пробежала по его щеке. — Я пока не знаю. Что-то непонятное!
— Это неважно, — он улыбнулся и крепко прижал её к себе. — Это совершенно неважно.
Тут не было ночи,  не было чувства голода и жажды, а время отмерялось лишь стуком падающих яблок.
И когда она сказала, что ему пора, он был настолько изумлен, что почти ничего не успел сказать ей на прощанье. Он даже не спросил у неё, правда ли она — Смерть. Он всё время забывал спросить, может ли Смерть носить имя Ангел Ди.

На этот раз он просто устал от того, как его заставляли жить, от бесконечных болезненных процедур, от череды лиц, заверявших, что он нужен им тут. Дмитрий Петрович согласился и терпел. Хорошо было уже то, что и водитель Саша остался жив, приходил, стуча костылями, в его отдельную палату и рассказывал бесконечные анекдоты.
Потом появлялся Антон, сын, они с Сашей шушукались и шли пить пиво. И дочь приносила ему оранжевые апельсины и розовую черешню, а потом почти всю съедала сама — он не любил черешню. Наташа покрасила волосы, потому что слишком много прибавилось в них седины.
Он уже знал, что пробыл в коме восемь дней.
А за окном бушевало лето, и в больничном саду дети в полосатых пижамках играли в прятки в кустах отцветшей сирени.

Когда его выписали из больницы, он хотел позвонить Гошке, Георгию. Но потом передумал. А сам приятель позвонить не догадался.

— Дим, сходи за батоном, хлеба почти не осталось, — окликнула жена, зная, что он собрался на свою утреннюю прогулку.
Дмитрий Петрович сунул в карман яркий пакет с надписью «Mamba» — вот ведь дураки, назвали фруктовые ириски таким ядовито-змеиным именем — и вышел из квартиры. Лестница или лифт? Он нажал рубчатую кнопку — с каждым годом преодолевать четыре этажа становилось всё труднее, колено плохо гнулось после аварии.
Во дворе гомонила детвора, на скамейке восседали три старухи, чинно поздоровались, проводили внимательными взглядами. Он дошел до угла, свернул к булочной. Стайка школьниц рассматривала журналы в витрине киоска, высокий брюнет пытался закурить и одновременно удержать на поводке рыжего лохматого щенка, молодая женщина катила коляску, держа за руку мальчика лет трех. Кудрявый малыш в джинсовом комбинезончике.
Дмитрий Петрович не заметил, когда мать выпустила руку ребенка, и тот побежал вперед, к идущему навстречу улыбающемуся мужчине. Но белую иномарку, выскочившую из-за дома, разглядел почему-то до мельчайших подробностей. Мир потерял звук, и только замечательно красивая машина наплывала, как будто не касаясь колесами асфальта, на крошечную синюю фигурку. И было невозможно успеть, потому что битумно-вязкий воздух не давал двигаться, дышать, а потом и видеть. Последнее, что он услышал:
— Старику плохо, смотрите, упал! Лёшка, мелкий безобразник, видишь, как дедушку напугал…

Последнее, что он увидел, был все тот же сад, и с качелей ему улыбалась его Смерть, или его Ангел…
А потом всё стало прозрачно-зеленым.
Женщина в длинном белом платье наклонилась над лежащим в траве седым стариком и медленно провела ладонью, закрывая его глаза. На минуту замерла, вглядываясь в обострившиеся черты знакомого лица. Прошептала:
— Жди, — и быстро пошла к чуть заметно покачивающимся старым качелям. Окинула прощальным взглядом покрытую цветами яблоню, желтые одуванчики, только начавшие открывать сонные ресницы. Веревка была влажной от росы, а раскачивать качели одной оказалось не так просто. Но ей пора…
Она ещё успела оглянуться, но почти ничего не увидела — белое пятно, мелькнувшее среди ветвей. Кто-то окликнул её шепотом: «Милая!». А, может быть, не её, а ту, к которой она спешила?
Но это было уже неважно.

Маленькая черноволосая девочка растерянно огляделась. Только что была какая-то комната, мамин крик и мелькание белых халатов, и вдруг она оказалась в незнакомом саду. А на качелях — мальчишка. Диана боялась мальчишек, они больно дерутся и дразнят лягушкой за её зеленые глаза.
Но этот, кажется, не собирался драться и дразниться. Он улыбался, и был совсем не страшный.
Она робко улыбнулась в ответ.
Мальчик в белой рубашке и шортах спрыгнул с серой от времени доски.
— Привет! — сказал он. — Меня зовут Ангел Ди.