А писателем я стану завтра

Завтра, завтра, ну еще один спокойный свободный денек. Да, завтра я стану писать, не то, чтоб мне именно завтра станет больше невмоготу, или вдруг пройдет этот страх перед первым словом на чистой странице.
Но я хочу продлить свою нормальную жизнь. Можно легко убрать из предыдущей фразы слово «нормальную», а написать – Но я хочу продлить свою жизнь.
Жизнь свободную. Когда я еще не завишу от ненавистного листа бумаги.
Жизнь спокойную, вне графоманских потуг, вне поиска слов и предложений и фраз, жизнь как жизнь, жизнь в работе, жизнь в мечтах о себе как о непризнанном гении слова – но без постыдных попыток снискать своему гению признание.
Пишу с восьми лет. Мучаюсь с пятнадцати. А в шестнадцать решила не писать больше никогда, чего бы мне это не стоило: помогло одно знакомство. В родном городе встретилась с местным поэтом Краковским (это был псевдоним, у него просто «родственники из Польши»). Скучный, неинтересный, непризнанный. Пишущий стихи – такие же скучные, как он сам. Правильные, в их гениальных рифмах прятался смысл – мне, тогдашней шестнадцатилетней, недоступный. Я была, конечно, юная, но вообще-то понятливая. Сонеты Шекспира просекла лет с тринадцати, Ахматовой и Бродским бредила задолго до встречи с Краковским. Но смысл стихов этого поэта оставался для меня тайной, прикрытой образами Христа и Прекрасной Девы, Тьмы и Света, Любви и Гения… Когда я их читала, я зевала уже на третьей строчке.
Но возможно он был прекрасный поэт. А я просто по незрелости не могла этого оценить.
Да куда уж мне было ценить что-то в 16 лет. Во мне бурлили гормоны, и стихи, выливавшиеся из меня рекой, отражали мутные зовы юной женщины в поисках оргазма. У меня был друг Андрей, младше меня на год, у которого член стоял всегда когда надо, но который не умел им правильно пользоваться. Ну не совсем чтобы не умел. Но после очередной – односторонне удачной - попытки позаниматься сексом, стихи из меня лезли… Да лавиной просто падали (пока я не научилась мастурбировать, но это произошло чуть позже).
Стихов накопилось – уйма. И с ней нужно было что-то делать. И тут появился этот Краковский.
Было какое-то сборище юных писателей (собрались они – то есть мы – по какому-то объявлению в газете), которых решил в рамках провинциального нашего города объединить и возглавить местный поэт Краковский (я еще тогда подумала, какой пошлый псевдоним. Но с другой стороны – почему бы и нет, если у человека «родственники в Польше», а брат – тоже поэт, печатается в той же местной газетенке, надо ж их как-то различать, ведь правда?). Краковскому было тогда лет, наверное, около 30, почти как мне сейчас, но выглядел он на все пятнадцать. Щуплый, как подросток, с вечным прыщом – огромным, уродливым, набухшим -  на лбу, который мучительно хотелось выдавить. Он пытался несколько раз поступить на филологический факультет университета – безрезультатно, и в тот момент за спиной у него было училище для краснодеревщиков, а перед лицом – бедность провинциального поэта, работающего на местную газету.
На сборищах юных литературных талантов, проходивших в холодном помещении клуба то ли железнодорожников, то ли работников гидролизного завода, а дело было поздней осенью, а потом и зимой, а до весны мы так и не дожили, потому что вымерзли от стужи и скуки за зиму – поэт Краковский знакомил нас с мировой литературой. Он читал из книжки про какого-либо известного автора, а потом читал что-нибудь из этого же автора. Читал нудным, противным голосом, от которого даже лучшие стихи портились, и от Бунина или там от Цветаевой начинало тошнить точно так же, как и от самого Краковского…
Но с кем еще общаться юной поэтессе, не с пятнадцатилетним другом же, у которого хоть член и стоит все время, но книжку последнюю читал он в третьем классе?
Я была самой прилежной в посещении наших субботних собраний, и в конце концов осталась одна.
И вот когда выяснилось, что я оказалась самой вежливой из всех дарований, поэт Краковский попросил у меня что-нибудь из моего. Так и сказал: «Принесите мне что-нибудь из вашего».
Я отфильтровала все написанное – осталось немного, всего-то на тонкую школьную тетрадку, в которую я собственные произведения переписала несвойственным мне аккуратным почерком, и притащила понимающему поэту.
А потом нудный поэт Краковский пригласил меня к себе, чтобы рассказать мне о моих стихах…
Я попросила своего друга Андрея меня проводить, и тот остался на лестничной площадке. «Я ненадолго, - сказала я. – Буду минут через 30.»
Дверь мне открыл поэт в светло-синем трико. Это была квартира его родителей, в которой жило две семьи – родителей и брата (у того уже было двое маленьких детишек) – и сам поэт. Ему принадлежала маленькая вытянутая комнатка, заваленная книгами, пахнущая чем-то кислым (позже я узнаю, что это запах вечного неудачника). Возле окошка стоял стол, а на столе – старенькая пишущая машинка…Диван с вылезшими пружинами и чистым дырявеньким покрывальцем.
И Краковский стал мне рассказывать… нет, не про мои стихи. А про себя, про жизнь, про любимых писателей, у которых он «учится». Нудный голос, нестерпимо нудный голос, и все беды его – а бед было много, еще бы, с такой внешностью, с таким желанием быть талантливым, с таким чувством литературы! - не рождали сочувствия, а были омерзительны мне, шестнадцатилетней дылде, которую на лестничной площадке ждал друг – очень симпатичный, между прочим, хоть и не читавший моих стихов, хотя мог бы, пусть даже из вежливости.
И когда прошел час, а потом и второй – а я все сидела, и старалась не спать, а поэт показывал свои стихи – как много может написать один человек! – и потом рассказывал, почему не поступил на филологический факультет, и к нам прибегали его маленькие племянники, а он их просил выйти, а они не хотели, и ему пришлось звать свою маму, которая с интересом на меня посмотрела: наверное, немного у ее сынули было посетительниц.
И я начала понимать: не хочу быть писателем. Не хочу быть такой бедной, и такой мучительно неталантливой. Я видела, как Краковский прочитал в моих глазах отвращение к его прыщу на лбу, и к его синему трико, и к его стихам. И я осознавала, что если бы он мог остановиться, если бы он мог не писать…Но он не мог.
Андрей, как ни странно, меня дождался. Дрых, сидя на лестнице. «Пойдем, - сказала я. – У меня родители сегодня дежурят».
И мы пошли пытаться заниматься сексом.
И я до сих пор не хочу быть писателем.
Я каждый раз прошу себе отсрочки, глядя в лист бумаги. Потому что хотя я и не видела Краковского с тех пор, и уже столько лет прошло, а у меня все еще перед глазами это мучающееся и осознающее себя отсутствие таланта в виде прыща на лбу и однотонного высокого голоса.
Так что я начну писать завтра, завтра.
(Повторяю в надежде, что мое завтра никогда не придет).