Настя и Ксюша

- Жили-были жадные занавески, потому что они всегда были закрыты и жадничали, никогда  никому не давали смотреть на улицу, а сами постоянно глядели на дорогу и деревья.
- А почему занавески были такими жадными?
- Потому что их сшил жадный человек, мамочка, и часть жадности передалась занавескам. Он взял и вшил свою жадность в занавески.
- А какого цвета они были?
- Красные. Конечно, красные – это самый жадный цвет.
- Так, все, прекращай эти кошмарные сказки на ночь, а то мы с тобой не заснем. Давай, заюшка, закрывай глаза.
Настя немного поерзала под одеялом:
- Мам, а сегодня Даша в садике мне сказала: «Давай говорить о какашках».
- Фу-у-у, Настя, - протянула брезгливо мама и сморщила нос.
- А я ей сказала: «Давай лучше поговорим… о яблоках…»
«Кто знает, если бы я ее так не оборвала, может быть, какашкин  сюжет имел бы  бурное продолжение. Разве интересно детям в четырехлетнем возрасте вести светскую беседу о яблоках, это совсем не смешно, то ли дело – какашки».
Тем временем Настя с увлечением продолжала из ничего создавать свой мир, свою сказку:
- И я Даше рассказала, как однажды съела яблоко и не заметила, что оно было червивое, - Настя сделала большие глаза, - и скоро в животе зашевелилось целое море червяков. Они стали вылезать обратно через рот, потому что в животе кончилось яблоко, им нечего стало есть.
- Фу, Настя, какой кошмар, - но сердиться не получалось и Настина мама не удержалась и захохотала неуемной фантазии дочке. «И как она из такой безобидной темы сделала сценарий к фильму ужасов? Я бы ни за что такое не придумала».
- А Оля съела елку, и у нее из живота торчали иголки и больно кололи всех.
- Настя, прекрати, - сквозь смех умоляла мама.
- А Даша съела воздушный шарик, стала легкой и улетела…
- Все, все, нам давно уже пора спать,  а ты все никак не уймешься. Разве можно столько без умолку болтать. Покажите, где у этой девочки кнопка, я ее выключу, как телевизор.
Настя хохочет заливисто, временами всхрюкивая и попискивая: «Телевизор…» Чтобы не дать ей заняться обсуждением новой идеи о Насте-телевизоре, маме приходится строго приказать: «Закрывай и рот, и глаза, спокойной ночи, Настя. Мы вот уже полчаса в постели, а ты и не собираешься спать».
Проходит еще минут десять без сна, в течение которых Настя то порывается рассказать про кормушку для воробьев,  то про Максима, который наконец-то с ней подружился…
- Настя, ты хочешь со мной поссориться, да? Я очень хочу спать, я устала.
И вот долгожданный момент, Настя мерно посапывает, ручонка аккуратно подложена под щечку. «Зайчоночек мой, неугомонный». И пока Настина  мама, мама Ксюша дожидалась, зевая, этого счастливого момента, сон у самой как рукой сняло. Пришлось встать за детективом, но по дороге Ксюша машинально подошла к окну:
«Эта форточка… Она просто неукротимая какая-то.  Остатки старого, давным давно сломанного  шпингалета напрочь, просто намертво приварены несколькими слоями краски. Но даже если бы мне удалось отковырять старый замок и поставить  новый, все равно из огромных щелей  крепко бы сифонило. Я пыталась обивать форточку поролоном,  протыкивать,  заклеивать, но старая закалка хрущевского дома легко побеждала мои старания. Я всегда запрещала Насте подходить к этому окну или сидеть под коварной форточкой. Но сама часто простаивала здесь. Именно из этого окна хорошо видна дорога, по которой уходил и возвращался он».
Перед глазами возникли совсем, казалось бы, забытые картинки, в душе, как не странно, проснулись спутанным клубком грустные, нежные и тоскливые, тревожные чувства, не было среди них только злобы… уже не было, ни на него, ни на себя.
Вспомнила Ксюша, как целый год приучала его останавливаться там, на углу, около огромного развесистого дерева, махать ей рукой, а она махала в ответ, стоя вот под этой капризной форточкой и не замечая, как из окна сильно дует. Это она придумала такой ритуал. Провожая своего родного и ненаглядного, куда бы он ни шел, хоть за хлебом в соседний магазин,  Ксюша запирала дверь и опрометью неслась к своему окну, хотя знала, что он будет спускаться с 4 этажа, а потом идти до назначенного места еще несколько минут. Она была уже на посту и пыталась прижаться как можно плотнее к самому краю холодного стекла, чтобы увидеть, наконец, как он задумчиво бредет к большому дереву, а иногда, увы, проходит, не останавливаясь, мимо него, забыв об уговоре. Это были именно грустные, но все-таки очень  хорошие минуты, минуты расставания.
И вспомнила Ксюша совсем другие минуты, минуты ожидания, самые мучительные, когда от напряжения не ощущался сквозняк. Ксюша надевала очки и тупо вглядывалась в темноту, пытаясь увидеть сквозь ветки очертания мужской фигуры. Казалось, что какая-то тень мелькала, иногда она оборачивалась чужим поздним прохожим, а иногда просто мерещилось. Но в те секунды надежды Ксюша молила, чтобы это был обязательно он, чтобы  дикое напряжение, которое все  нарастало и нарастало до окаменения, почти до судорог, прошло, чтобы было можно просто дышать, а не ощущать свое мерцающее дыхание где-то в горле.
Жуткие варианты с авариями, бандитами, перебитыми ногами, моргом, больницами постепенно исчезали, потому что фантазия в таком диком состоянии тоже уже отказывалась работать. Оставалось упрямое ожидание.
Периодически Ксюша как-то приходила в себя, понимала, что ужасно замерзла, накидывала на плечи что-нибудь первое попавшееся и возвращалась на свой пост с новой надеждой, что вот прямо сейчас он и покажется, освещенный тусклым фонарем. Умом она понимала, что надо идти спать, что уже два, три, четыре часа ночи, что у нее опять вылезут от переживаний волосы, что ничего с ним, как в прошлый и позапрошлый раз, не случится, что он наверняка не придет до утра, хотя обещал быть не позже шестнадцати. Умом она понимала, но какое-то особое свойство окна, какой-то невероятный гипноз огромного дерева на углу заставлял стоять, как приклеенную, здесь, в горьком  исступлении, уже ни о чем ни думая, и почти ничего не ощущая, пока ни подламывались от усталости ноги.
Когда  родилась Настя, многое изменилось. Ксюша так уставала, что физически не могла простаивать полночи у окна. Она просыпалась несколько раз за ночь кормить и успокаивать ребенка, и когда, очнувшись от короткого сна,  Ксюша понимала, что рядом с ней  нет его, то прошибал такой озноб, что немели руки. Если бы только знать, где он, она бы бросила все, бежала бы так быстро, как только могла, звала бы, кричала, умоляла, лишь бы он понял, как ей невыносимо одной. А если ему плохо, она поймет, она поможет. Вопрос, почему он ни с того ни с сего уходил от нее, а потом как ни в чем ни бывало, возвращался, преследовал ее  уже как паранойя.
Тогда Ксюша поставила напротив окна старое удобное кресло с вылезающими наружу жесткими пружинами. Она кормила Настю и наблюдала день за днем, как все раньше и раньше рассветает, как верхние тоненькие веточки большого дерева  меняют оттенки зеленого цвета от нежно-салатового до солидно-изумрудного. А он все чаще не ночевал дома, внезапно проваливаясь, как под землю.
В периоды ремиссии иногда казалось, что подобных срывов не будет. Месяц, даже два прошли идеально в нежной любви и взаимной привязанности и вдруг…  Пошел за хлебом – вернулся в понедельник. Истерик и  сцен Ксюша не устраивала. Дожидалась удобного момента и спокойно просила рассказать, что случилось. Как он объяснял свое отсутствие? Да в принципе, никак: «мне было плохо», «не хотел тебя видеть», «хотел посмотреть телевизор или поиграть спокойно на компьютере». Иногда это превращалось в лекцию о том, что у каждого человека свой порог одиночества. Это было безупречно логично и умно, но Ксюшу почему-то не успокаивало, она решала и не могла решить этой головоломки.  То она на сто процентов была уверена в том, что у него есть другая, то есть… ну, в общем, любовница. То думала, что он втянут в какую-то авантюру, возможно, с деньгами (ведь их постоянно не хватало до зарплаты). То верила, что депрессия заставляет мужа уходить  из семьи и не обращать ни на кого внимания, то Ксюша  переживала, что она настолько глупа, что ему с ней совсем не интересно.
Ксюша варилась в собственном соку, не смея не то, что рассказать родственникам и знакомым, она пыталась, наоборот, скрыть все эти необъяснимые исчезновения и выглядеть весело (трудно сказать, насколько ей это удавалось).
Ксюша мучалась, когда муж бросал ей фразы: «Уходят не куда-то, а откуда-то», он запрещал ей обзванивать знакомых вечерами в поисках его, даже угрожал, что если Ксюша еще кому-нибудь позвонит, он вообще домой не придет.

- Ксюш, а чего твой-то, совсем рехнулся, ходит ночами по улице взад вперед, разговаривает сам с собой, руками размахивает, он что, ку-ку… - присвистнул простоватый Сашка и покрутил пальцем, намекая на «съехавшую крышу».
Как она набросилась на бывшего одноклассника. Как возмущалась его наглым враньем. А тот орал в ответ, что по ночам охраняет ларьки, а если бы не видел собственными глазами,  как Ксюшин муж, бормоча что-то себе под нос, мерит проспект всю ночь, то и не говорил бы.
И почему люди мирятся с воровством, лицемерием, хамством, вероломством, да мало ли, еще с чем, только не с сумасшествием.  «Не дай нам бог сойти с ума…», что, Пушкин,  так банально актуален.
И как не кипела тогда возмущением Ксюша, слова улетели, а накипь подозрения от них осталась. И чем старательнее гнала мысль о повреждении рассудка Ксюша, тем неотвязнее думала об этом, подмечая мелочи, которые, к несчастью, подтверждали, а не опровергали  слова бестактного одноклассника.
Плохая память на мелочи, да вроде бы ерунда, но не когда путают право и лево. Моются все люди, но не по два часа каждый день. У многих бессонница, но здоровому мужику спать по 18 часов в день (именно в день, а не в ночь). И потом, надо же хоть где-то  работать, чтобы было, на что жить.  Конечно, есть молчуны, которые мало говорят, даже с родными, но при этом не разговаривают же сами с собой?! Или  разговаривают…
Ксюша начинала запутываться, что можно назвать нормой, а что – нет. «Я ведь тоже иногда говорю себе, например: «Куда же подевалась эта соль?» Может быть, я тоже того. Говорят же психологи, что если живешь с сумасшедшим, сам потом становишься похож… В общем, с кем поведешься… сам становишься  не-нор-маль-ным. Стоп. Значит, я уже решила, что он свихнутый, сдвинутый. Но этого не может быть! Я же знаю, какой он умный, он знает столько стихов наизусть, что заткнет за пояс любого филолога,  он не может жить без книг, как без кислорода, да если он захочет, то без труда защитит кандидатскую. Если захочет… В том-то и фокус, что не захочет, что ему безразлично практически все. И его эти загадочные фразы о том, что он внешне просто молодо выглядит, а на самом деле он старик, который одной ногой стоит в могиле. Нет! Он странный, потому что гениален.. А гениальность и сумасшествие…»
День за днем такие размышления заводили Ксюшу в тупик. Она была в  отчаянии, ситуация казалась безвыходной. Ведь она его так любит, неужели она ничего не замечала раньше. «А может, и не замечала потому, что любила. Стоп. Люби-ла?! Да как же это, что я, вот так запросто брезгливо отрекусь от него, если он сумасшедший? Нет!»
Однако Ксюша и на этом не остановилась в своих размышлениях, она стала пристальнее вглядываться в маленькую дочку. Ее настораживало, что Настя слишком долго плачет, слишком плохо засыпает, слишком мало спит… Обдумывая свои наблюдения, Ксюша с тоской понимала, что отцовские гены тоже передались девочке. «Только не это, господи, - панически думала Ксюша. – Я научусь верить в бога, молиться, что угодно, только не эта кара, господи».
Но она еще находила  силы, брала себя в руки. Она слишком часто была одна, с грудным ребенком о таком не поговоришь, и поневоле опять начинались тягостные размышления, как заноза, как липкая паутина, как крик по нарастающей к панике.
Устав от своей мозговой горячки, Ксюша пыталась себя успокоить тем, что она пока жива, голова, руки, ноги есть; в конце концов, она-то нормальная… Нормальная?.. Попытайтесь хотя бы на секундочку представить себе, что самые близкие вам люди повредились рассудком  (как, не страшно?), не сойдете ли вы сами с ума от  ужаса?
Ксюша до безумия уставала с маленьким ребенком, надо было без конца мыть, стирать, убирать, готовить, гулять, закапывать, промакивать, намазывать и все это повторялось по замкнутому кругу. Самое страшное было то,  что даже ночью Настена плакала, и приходилось постоянно качать кроватку. Вот тут Ксюша в полудреме под скрип детской кроватки, под мерные похрапывания мужа доходила до стопроцентной уверенности, путая сон и явь, что она и есть сумасшедшая, а все остальные нормальны, ибо что такое норма – сплошная относительность.
 И все-таки однажды она решилась спросить у мужа, косвенно, не напрямую, делая вид, что мимоходом: «Где граница между безумием и нормальностью?» Он отнесся    к этому вопросу на редкость легко, даже легкомысленно и сказал, что все люди ненормальны, только каждый по-своему и привел  тому целый ряд  разумных примеров, с которыми  нельзя было не согласиться.
И Ксюшу он убедил, она вздохнула, наконец, свободно, предварительно отругав себя за такую преступную мнительность, за фантазии из фильмов ужасов. Успокоилась она ровно настолько, пока ее муж снова не исчез, как всегда, ни о чем не предупреждая.
Под вечер Ксюша решилась обзвонить знакомых и узнала, что ее муж совсем недалеко, всего за одну остановку, у друга, который ушел в ночную смену.
От головокружительной мысли, что можно пойти и узнать правду, все похолодело внутри, но, с другой стороны, стало все спокойно и ясно.
И весь долгий вечер прошел в бесконечном ожидании, когда же уснет Настя.
«Так, у меня есть примерно час времени», - лихорадочно Ксюша закрыла в квартире одного ребенка и побежала. Она бежала от самой своей двери что было силы, как стометровку на экзамене, и скоро начала задыхаться, но не остановилась: то переходила на шаг, то пыталась бежать снова, ощущая биение крови в висках и боль в боку. Она не замечала ни луж, ни грязи, ни то, что спотыкается обо что-то в темноте, ей было решительно все равно, за кого ее  принимают прохожие, она задыхалась от бега и от волнения и думала только об одном: «Он увидит, узнает, как я его люблю и мучаюсь без него и пожалеет, не может не пожалеть». Бежала на бой, на войну и рассчитывала только на победу.
Обратно она возвращалась не так быстро, но как могла, торопилась, потому что нужно было торопиться к Настеньке, рыдала в голос, между всхлипываниями что-то бормотала, ноги путались постоянно в длинном плаще.
«Как звук падающей капли может звучать по-разному. Уже не суетливо, как вначале, не равномерно скучно, как потом, а самодостаточно, неторопливо, как в конце дождя с крыш скатываются запоздавшие капли. И этот последний бульк настолько отчетлив, полноценен и мудр, что диву даешься, как обычная вода могла так много понять о жизни, в отличие от меня».

Настя спала. Ксюша, стараясь не дышать сама, прислушалась к сонному дыханию  дочки: «Спит, мой зайчоночек». И от прилива нежности, вдруг всю ее охватившей, к этому малюсенькому существу опять потекли слезы, но совсем, совсем другие…
Проснувшись от Настиного крика, Ксюша поняла, что после ночного похода успела снять только плащ да так и уснула на диване. Оказывается, она просто окоченела в промокшей от пота одежде.
А потом, когда мама и дочка переоделись в сухое, удобно устроились в одеяле, потом, когда Ксюша понемногу отогрелась, потом, под причмокивания Насти, все стало  так просто и ясно. Вот  на руках самое дорогое на свете, хотя пока лысое, беззубое, кричащее, сосущее, но самое близкое, которое научится ходить, говорить ласковые слова, любить… Хотя нет, любить, наверное, могут все, даже младенцы. Это и есть жизненная энергия, которая не исчезает, а просто приобретает разные формы, оттенки, перетекает из одной стадии в другую, переходит от одного объекта на другой, но всегда есть, пылает она или еле-еле теплится… или я ошибаюсь?
Да, это были совсем другие слезы. Желаю всем побольше в жизни таких слез, они означают, что вы не просто живы – вы растете, если способны плакать одновременно о том, что, увы, все прошло и что, наконец, все прошло. Слезы от того, что ты провожаешь конец и встречаешь начало совсем другой истории. Это ваш персональный Новый год, Новый век, в который вступать и радостно и страшно от неизвестности, что же ожидает в будущем.
Ксюша старалась не вспоминать, как с замирающим сердцем позвонила в ту дверь, как его голос спросил:
- Кто там?
- Это я…
- Уходи, - сказал он только и Ксюша услышала удаляющиеся по коридору шаги.
Она решила не помнить, как исколотила все кулаки о дверь, как кричала, умоляя впустить и хотя бы выслушать, как начали возмущаться соседи и пришлось уйти на улицу. Там она сделала последнюю попытку, заметив слабое свечение телевизора в одном из окон той квартиры. Она выкрикивала его имя, а сама в безнадежном безумии соображала, сможет ли вскарабкаться по стене на второй этаж, чтоб только увидеть его и понять, наконец, что все это значит!
А потом вдруг Ксюша поняла, что она пустое мусорное ведро, из которого только что выбросили мусор. Вместо такого сильного чувства, огромного желания, чтобы все встало на свои места, вдруг - пустота, ничто, дыра… Даже странно, как такое  может быть.
И когда он, которого Ксюша так неистово добивалась, пришел через день, сердце не екнуло ни радостью, ни горем. Ксюша бы этого прихода может и не заметила, если бы он не шарахнул о косяк новенькую Настину юлу, а металлические остатки игрушки неприятно скрежетали по полу, кажется, пытаясь возмущаться. Тогда пришлось сказать: «Собирай вещи и уходи».
И пока он выполнял просьбу Ксюши, она еще и еще  раз перебирала эти 4 слова и думала, насколько они нелепы, и как она могла их произнести, да так спокойно и даже устало.
А потом была тишина, даже Ксюша не плакала. И жизнь потекла дальше. А вот к чему действительно пришлось долго привыкать, так это к тому, что всегда, когда бы Ксюша не возвращалась домой, никогда в ее окошке не было света. И останавливаясь у большого дерева на углу, Ксюша смотрела в эту жуткую темноту, и ей становилось не по себе.

«Спи, мой зайчонок, и ты будешь скоро встречать меня, ждать меня дома и махать мне из окна ручкой. Спи, Настя, самая красивая, самая умная». И тут вспомнился Настин голосок, с торжеством сообщающий маме о своем открытии:
- А знаешь, какой стишок я  сама придумала, слушай.
                Максим умный,
                А Сережа дурак.
                Он елочку нарисовал не так.
Ксюша тогда еще подумала, что самая точная рифма к слову «умный» – «безумный».