Уголь и лягушка

Мой дядя живет в частном секторе, его дом отапливается печью. По обыкновению заказанное топливо привозят в начале лета, в этом году его привезли незадолго до дня  моего рождения. Когда я ранним  июньским утром приехал к дяде, сваленный под забор уголь уже дожидался меня. Весь последующий день я воевал с угольным курганом, я насыпал уголь в ведра и носил их в сарай, ведро за ведром приближаясь к долгожданной победе. Работа моя была однообразна и утомительна.  Путь от кучи за забором до сарая в глубине ограды я проделывал с механической точностью бездушного автомата, ступая по одной и той же линии, в одном и том же темпе, всегда с равным количеством шагов и быстро вошедшими в привычку поворотами тела; следуя унылому алгоритму, я, крякнув, опрокидывал  ведра в угольный короб и возвращался за новой порцией, издали отмечая на сколько уменьшился объем кучи. Мысли в моей голове были невыразительны и отличались сумбурным характером; лопата, уголь, ведро – «съедать» кучу мне больше всего нравилось, бормоча при этом утешительные угрозы: «я тебя одолею», - затем ведра в руки и к сараю, тут голова моя оскудевала, мне было жарко, солнце облизывало моё лицо соленым языком, затем сарай, секундная передышка, рывок – уголь в короб, и с пустыми  ведрами обратно, в этом случае допускались редкие афоризмы на тему труда, и я выражал несогласие с тем, что труд, якобы, создал из обезьяны человека. Смотря какой труд, - думал я, - тяжелый, долгий труд скорее отупляет и превращает человека в скота, да – труд превращает человека в обезьяну; в моей ситуации думать таким образом было позволительно, затем снова приятный хрусткий удар лопаты в спину черного дракона – «я тебя одолею!» – после - роль пыхтящего автомата с единственной репликой заблудившегося в пустыне: жарко! Пить хочется! – дальше - пыльное чрево сарая, твое сознание бросает на окружающее узкий луч, все, что требуется разглядеть – ведра, которые поднимаешь и опрокидываешь в изрядно пополневший короб, остальное, за ненадобностью, в темноте,  как задвинутый под диван чемодан, правда успеваешь мельком натолкнуться на блеснувшую в свете мутного оконца паутину в углу или старую, висящую на гвозде коленкоровую сумку, носящую поблекшее имя «спорт», кто с этой сумкой ходил и куда? Поворот, вперед, руки размахивают легкими ведрами, в голове по ступенькам сопутствующих  впечатлений, тощих и полудохлых, взбираются вспомнившиеся строки: «… Еще бокалов жажда просит Залить горячий жир котлет…» – и, странным образом, оказываются к месту. Вот и жевательная резинка для мозгов, жуй до потери вкуса: «горячий жир котлет, горячий жир котлет…» Мои шаги складываются в сыпучие минуты, которые я, вычтя из кучи, переношу в сарай, где черное время застывает в ожидании будущей зимы. На угольных часах за забором ведер двести, и чтобы как можно быстрее исчерпать этот запас воображаемой колбы, я зову на помощь азарт - залить горячий жир котлет! – и точка! «Последний бой, он трудный самый», - напеваю я. Мне вспоминается эпизод из фильма «Коммунист», когда главный герой в яростном исступлении рубит дрова для социалистической родины. Я видел это кино один раз, в далеком детстве, и тогда оно произвело на меня сильное впечатление. Но следом лезет язвительная усмешка: нам солнца не надо – нам партия светит, нам хлеба не надо – работу давай!
Известно несколько явлений природы, на которые можно смотреть с удовольствием бесконечно долго: пылающий огонь, текущая вода, то как выдают зарплату и как работают другие. На то, как работаю я целый день взирают местные старички. Они повысыпали из домов и, усевшись на заваленках, следят за моими действиями, зрелище не самое увлекательное, я выхожу на арену, косыми взглядами приветствуя  плебс, орудую лопатой и, схватив наполненные ведра, исчезаю в распахнутых воротах. Старички коротают антракт за рассуждениями об угле. Я появляюсь, старички благосклонно кивают и скалят морщинистые лица, видно, подобное представление не может им наскучить.
Угольная куча привлекает к себе внимание зевак, праздные типы непременно останавливаются и задают вопросы. Какой-то лысый юноша, облизывая стаканчик мороженого, подходит и, воровато стреляя глазками из под массивных надбровных дуг, спрашивает тихим гнусавым голоском: «Не знаешь – кто тут комнату сдает?» – а сам бочком-бочком обшаривает взглядом видный в створе ворот кусок двора.  Я отвечаю, что я не справочное бюро, что лучше ему сходить на  автобусную остановку и почитать расклеенные там объявления, да, лучше ему об этом спросить у фонарных столбов. Сладкий типчик с мороженым исчезает так же незаметно, как появился. Еще одна экстровертная личность, распираемая естественной потребностью трепать языком, замедляет ход энергичных ног и, молодцевато поводя плечами, осведомляется бодрым, деловым тоном: «Это чей уголь кузбасский?» В пику бодрячку я отвечаю: «Нет, экибастузский».  «Экибастузский?» – повторяет он, пробуя на зубок забавное японистое словечко, - да разве это экибастузский, да ты не видел экибастузского угля…» Он еще продолжает важничать своими классификаторскими навыками, я же, по праву занятого человека, нагрузив ведра, ухожу в ограду, ну тебя к бесу с твоими экибастузскими амбициями! Вернувшись, я застаю возле кучи группу старух, подпирающих дряблые перси сложенными на груди руками; они составляют такую народную композицию, что я думаю: почему бы им не ударить в голос на высокой ноте разудалую частушку. Старушкам надо знать почем купили уголь, только и всего.
Угольная куча, несомненно, излучает магнетические токи, благо – осталось совсем немного, ведер семьдесят. Бедно одетый мужичок, застиранный, в брюках со следами жалкой, лоснящейся отутюженности, бормоча под нос невнятные извинения, подбирает откатившийся в кусты большой кусок угля, похожий на ломоть черной халвы, и спешно засовывает его в сумку; беспрестанно бормоча, виновато пригнувшись, он быстро уходит восвояси. Иди, иди – дарю. Двое мальчишек,  не найдя на всей улице иного другого места для игры в футбол, пристраиваются возле кучи   запинаться ногами об мяч. Я подметил, что у подавляющей массы мячей вредный характер, новоявленный сосед из их породы, пару раз он бросается лбом в расставленные мною ведра, и те с лязгающей руганью раскатываются по земле.
Надо поднажать, как мне надоело таскаться туда - сюда с этими ведрами! Быстрее – быстрее.  С западной стороны неба,  съедая лазурь, наползает сплошная пелена темной аквамариновой хмури. Медленное, неотвратимое приближение исполинского крыла парализует природу каким – то душным торжественным испугом. Листва цепенеет, птицы летают низко, чувствуя над собой влажную тяжесть грядущей грозы, и как всегда перед грозой воздух опрокидывается тяжелой чашей, окатывая зеленым настоем зрелого лета, и в несоизмеримости сосуда и содержимого,  упадающей плашмя тяжести и летучей нестойкости выражается суть обонятельного пиршества. В травяных дебрях кузнечики подняли пожарную тревогу. Небо делится на два фронта: солнечный звон противостоит гулу дождевой волны, и в кратком междумирии возникают ярко-золотые кроны на мрачном грозовом фоне. Старички, озабоченно упираясь лицами в небесные высоты, покидают заваленки, дела в небе затеваются нешуточные. Зрители расходятся по домам, кроткое солнце накидывает паранджу, там, где недавно лежала куча, на задушенной траве остался черный след угольного брюха. Так вовремя и слаженно пустеет улица, но истинное зрелище, увидеть которое действительно стоит, только начинается. Внезапно, настигая и сметая уползающий зной, врывается ветер. В небе, отскакивая от огненного кия, сталкиваются и оглушительно лопаются чугунные шары. Начинается потоп, и я тороплюсь укрыться в ковчеге, унося с собой одну вещь, обнаруженную ранее среди угля, сперва она показалась мне комком спекшейся угольной крошки, я ударил в ком лопатой, и оказалось, что это вовсе не уголь, а что-то мягкое, вязкое, я поднял часть разрубленного комка и ткнул пальцем в срез, у меня в руках была серая, податливая как пластилин глина.
Ливень усилился, он был настолько плотный, что в нем можно было утонуть. Очень кстати я управился с углем, я боролся с ним шесть часов, почти без передышек, и в награду за труды получил кусок глины. Я рассуждал следующим образом: уголь – это останки лесов, произраставших на земле миллионы лет тому назад, и, как знать, быть может поднятая вместе с ними на поверхность глина помнит лапы ужасных ящеров, так-же как обратившиеся в каменный прах стволы и ветви помнят о ветрах и дождях юной планеты, о новом небе и молодом солнце. Зимой, приезжая к дяде, я подолгу вглядывался в щели между кружками, закрывавшими вырезанное в печной плите отверстие, наблюдая как из спресованных веками черных сердец с шумом вырываются огненные языки этой солнечной памяти. В пылающей печи шумели первобытные леса, стонали и тягостно, запойно вдыхали огонь  пожара, зажженного молнией, или же то был ураган, вихрь еще ни разу не воспетый человеком, или стадо доисторических животных, с треском ломая девственные заросли движется под куполами высоких деревьев – все это далеко-далеко, если мечтательно вслушиваться, а здесь – хлопотливое, прирученное эхо и колыхание алых пятен света, идущего сквозь щели в плите, сквозь ветви древних лесов падающего на лужайку моего лица.
Дождь хлопал и развевался как полотно на бельевой веревке, взлетал, иссякая, и опускался, облегая улицы тканной мутью. Я стоял на веранде дядиного дома в открытых дверях и, глядя на качавшиеся под ударами капель подсолнухи, ждал момента, когда дождь ослабнет настолько, чтобы можно было отправиться в обратный путь. Наконец дождь заскучал, и я с комком глины в пакете заспешил на автобусную остановку. Укрыться на остановке было негде, о ее наличии свидетельствовала лишь табличка с номерами маршрутов, мертвым флюгером прикрепленная  к фонарному столбу. Автобуса пришлось ждать долго. Как я и опасался – впавший в меланхолию дождь резко переменил настроение и хлынул мощным ровным потоком. Оставалось одно из двух: либо попросить кого-нибудь потереть мне спинку, либо вернуться к дяде, но, промокнув сразу и насквозь, я решил, что терять мне нечего и, набрав воздуху, поглубже нырнул в ошалевший ливень. Я почти достиг дна, как показалось автобусное рыло – спасен!
Дома я быстренько избавился от промокшей холодной одежды, ну! – экология! – на рубашку и брюки налипли песчинки и хлопья грязи, вымытые дождем из воздуха. Я засел в ванной и, накрывшись прохладной струей, долго мылился и сморкался черными шахтерскими соплями.
Очистив поры, фибры и жабры, в противовес недавнему отупляющему труду, я занялся изящным и живым творчеством. Чтобы забыть не дававшую покоя усталость, я сидел в своей комнате за столом и мял в руках принесенную глину, мне захотелось вылепить из нее лягушку. Но оказалось, что внешность лягушки я представляю себе весьма приблизительно, не настолько ясно, чтобы сотворить ее точное подобие. Тогда я взял энциклопедию «Мир животных», отыскал в ней цветную таблицу, где были нарисованы лягушки и, взяв за образец лягушку сибирскую, принялся за создание ее трехмерного близнеца, сверяясь время от времени с правильностью воспроизводимых форм. Наибольшую трудность вызвали лапки, особенно пальчики, на которые я положил изрядное усердие. Работа была ювелирная, к тому-же лапки, при неловком обращении со скульптуркой, периодически отваливались, и приходилось заново приставлять их к телу и замазывать места разломов. Я очень тщательно проработал все изгибы и детали лягушачьего тельца, и лягушка получилась как живая. Я положил ее на спину и оставил сохнуть. Через день лягушка окаменела и поменяла серый сырой цвет на бело-голубой. Я открыл баночки с гуашевыми красками и дал лягушке одежду, я раскрасил ее, поставил в черных зрачках по белой точке и воскликнул от радостного изумления: «Надо же, да у меня талант!» - при первом взгляде на лягушку легко было обмануться, приняв ее за настоящую.
Следующий день был днем моего рождения. Как известно, - сказал я сам себе, - лучший подарок – подарок сделаный своими руками, я дарю тебе это, - и я торжественно вручил себе лягушку. День своего рождения я провел дома в одиночестве, мне было грустно, никто не пришел поздравить меня. Два голоса спорили во мне.
-До какой жизни ты докатился, - говорил один, низкий, черный угольный, - в то время как все серьезные люди заняты созиданием, накоплением и преумножением благ, ты лепишь лягушат и даришь их себе на день рождения.
Другой, как песенка глиняной свистульки, отвечал:
- Так нужно.
- Кому и для чего? Что ты будешь делать с этой никчемной лягушкой, съешь ее? Продашь? Какой от нее прок?!
- Она нужна мне, нужна, для того, для того чтобы,  чтобы… вызывать дождь!
- Да ты совсем умом тронулся, - бурчал уголь.
Я закипел. Я заходил по комнате быстрыми шагами, я приказал голосам заткнуться. Меня вдруг захватила деятельная радость. С танцевальной легкостью я закружил вокруг стола, схватил лист бумаги и ручку, положил их обратно, взял трубку, набил ее табаком, зажал в зубах. Снова взял бумагу и ручку, пошел на кухню, закурил и, положив бумагу на холодильник, стал сочинять стихи:
Попробуйте - крылья на гвоздик повесьте –
Душою не потчуют времени моль!
Взлетаю навстречу небесной невесте,
Я битвы с бедою и бытом король,
Я огнеокий отрок выси
И пучеглазый Бог лягушек,
Я на себя дожди нанизил,
Я пена ливня кружек,
Я блажь дождей, в обличьях разных
Царю, озеленяю землю,
И громовым моим приказам
Когорты рек покорно внемлют,
И великий океан
Мне державой в руку дан.
Я слепил из глины зверя,
Дремлет в нем сознанье вод,
С его помощью намерен
Заклинать небесный свод.
Вот! –
Вот какие стихи я сочинил. Черный бас заворочался во мне, он обозвал меня дураком, а глиняная свистулька тихо и печально не то заплакала, не то засмеялась.
Лягушка лежала в шкафу на полке, за стеклянными дверцами, рядом с большим, оправленым в дерево циферблатом. Часы были испорчены, они когда-то упали на пол и с тех пор два раза в сутки показывали самое точное на земле время – без двенадцати минут восемь. В комнате жужжал вентилятор. Жара стояла ужасная. Вторую неделю подряд в горле города рдела жажда. Мне не надо было убеждаться воочию в наличии брошенных в топку персонажей, я знал, что они есть и в час полуденной сиесты, дыша вентиляторным ветром, мог  мысленно перечислить их и расставить по своим местам в таком порядке: С деревьев осыпалась жухлая, сожженая солнцем листва, и дороги под ногами прохожих шуршали словно поздней осенью. Набитый пассажирами общественный транспорт превращался в передвижные сауны. На остановках из троллейбусов и автобусов вываливались сварившиеся люди в измятой, мокрой от пота одежде. То тут, то там на обочинах стояли автомобили с откинутыми крышками дымящихся капотов. Неумолкая, вопили сирены реанимобилей, собиравших тех, кого жара довела до инфаркта. Город был раскален и всем своим существом источал зной, он лежал на яркой, лишенной теней земле, высунув из пасти язык реки. В раскаленной высоте с глухим напряженным гудом пылало солнце. Создавалось впечатление, что поверх городского шума наброшено толстое ватное одеяло и не смотря на отчетливость звуков горячие улицы задавлены душной тишиной. Ни единое дуновение ветерка не колебало спертый воздух.  У ларьков с прохладительными напитками змеились длинные понурые очереди. На грязном песке городского пляжа поджаривались сонные тела, в вонючих водах плескались немногочисленные купальщики, а по середине реки, несомые резвым течением, катились, поблескивая, бритые черепа каких-то смельчаков, держащихся руками за накаченные автомобильные камеры. На сбегающих к воде ступеньках набережной сидел  засаленный мохнатый старик и, надсадно кашляя, сосал слюнявый окурок. Он утирал растрескавшейся ладонью липкое лицо и, приставляя ее козырьком ко лбу, всматривался в граненый  плеск света. От реки тянуло илом и гнилым деревом. Невдалеке вырастал и плавился в жидком стекле большой мост, под его пролетами кружились и хищно кричали чайки, внизу, среди деревянных трухлявых свай, среди лепечущих бликов, в темном отражении моста купалась городская сумасшедшая, прозванная зеленой горой. Это было редкое, жутковатое зрелище.  Скинув зеленое пальто, что само по себе уже являлось событием, она, огромная и голая, сидела в воде и, медленно зачерпывая горстями влагу, омывала струпья и язвы на своей протухшей туше.
На мосту укладывали асфальт. Рабочие в оранжевых жилетах, с темными, кирпичного цвета лицами, пустые от невозможного пекла и грохота машин, как насекомые, механически копошились вокруг черных куч. Сверху их обжигало разъяренное солнце, снизу обдавал жаром дымный асфальт. Тела рабочих горели и сочились ручьями, подошвы ног жгло так, словно на них не было сапожищ, а приходилось ступать босиком по тлеющим углям. Мост был запружен машинами. Дорожные работы заперли одну из полос движения; на гигантском перекрестке у моста, где встречались шесть дорог, вдруг погасли светофоры, после чего район перекрестка был наглухо запечатан небывалой автомобильной пробкой, вытянуть которую полосатый штопор регулировщика был не в силах. Надо отдать должное сотрудникам ГАИ – до их прибытия движение еще агонизировало, но, как только в гуще отливающих солнцем автомобильных крыш завертелись жезлы, прекратились последние судороги и наступил ад. Солнце калило стальную груду слипшихся в чадящее месиво автомобилей. Пыль и смрадные выхлопы висели над дорогами. В центре перекрестка, поперек встречного потока, стоял троллейбус, из его открытых дверей выскакивали пассажиры. На подъеме моста застряла скорая помощь, она вопила и сверкала огнями, она намертво села в атомобильное болото и, бессильно визжа, пылая мигалками, нагнетала тревогу и тоску.
Я вышел на балкон. Сутулые деревья, мост, машины, зной, вой, тусклые речные проблески и запорошенный смогом горизонт открылись передо мною, все они были здесь. Я вернулся в комнату, достал из шкафа глиняного лягушонка и, держа его перед собой на вытянутой ладони, заклинанием прочитал стихи пришедшие ко мне в день рождения. Угольный резонер моей души хотел наброситься на меня с очередными нудными укорами, но так и остался с открытым глупым ртом: издалека, стремительно нарастая, на город лезла необъятная туча. И тысячи лиц, удивленных и радостных глаз обратились к ней – невероятно! Нежданно! Бабахнул гром. Улицы осенило сиреневым сумраком, пыльные поверхности усеялись круглыми отпечатками, первые, крупные и горячие капли застучали по жестяным подоконникам.