Из раннего

ИНСТИНКТ

Уже когда влага победно потекла по гортани, быстро, мгновенно оживляя не только плоть ненавистную, болящую, но и почти освобожденный разум, он понял, что снова не выдержал, снова выпил. И поняв, жадно припал к горлышку, стараясь, проглотить как можно больше, чтобы хватило... Хватило? Но в тот же миг, жидкость иссякла. Он не удивился. Так было всегда. Раньше, когда-то, очень давно, он разъяренный, бросал небьющуюся бутылку о стену, пытался грызть ее обломками зубов, зная, что это бессмысленно, бесполезно, пытался прятать ее, от себя, но... Куда спрятать бутылку, если ты находишься в кубике, (ящике? камере?) ярко освещенном  (всегда), он перестал пытаться. Выход был один. Не замечать ее. И он не замечал, но только пока мог думать, сопротивляться инстинкту самосохранения. Мучаясь от жажды, голода, от ран нанесенных себе, когда руки еще имели какую-то силу, он убеждал, уговаривал себя не замечать, не прикасаться к чертовой бутылке. Но гас разум, и бутылка оказывалась в руке, и живая вода врывалась в гортань, оживляя плоть, оживляя разум. Живая вода.

***

В окно барабанит дождь. Изящные ручейки, речки бегут по стеклу друг за другом, догоняют, сливаются, разбегаются... – Ты куда? – Вниз! А ты? – И я вниз! А почему?! – Потому что сверху! Бежим! Возбужденные, радостные. Живые. Друг за дружкой. Бегут, догоняют, сливаются...
Каждый день я прихожу сюда, к последнему окну в единственной уцелевшей стене. Это – счастье –
смотреть на дождь сквозь стекло.
***

На пятый день с песком стали происходить метаморфозы. Он поднимался дождем, щебетал влажно, пенился. Но я ему не верил. Я знал его! Вдруг он начал уплотняться, посерел, и лестницей потянулся наверх. Слишком долго для миража. Слишком долго. Когда ничем не рискуешь – рискуешь. Первая ступенька, вторая, еще одна, еще... Ночь. Звезды поднимаются дождем, щебечут влажно, пенятся. Я верю им. Я их не знаю.

***

Люк снова был открыт. Но за ним слышались шаги. Желанье выйти стало нестерпимым. Он заткнул уши ватой и шаги пропали. Он улыбнулся и не вышел.

***
Мое терпение иссякло. Изо дня в день я встречаю его, он преследует меня. Появляется ниоткуда, исчезает в никуда. Изо дня в день. Вот он стоит у витрины и делает вид, что ничего не происходит. Я больше не могу. Сдерживая страх, подхожу к нему со спины, он видит отраженье в витрине, поворачивается, и, падая на колени, шепчет:
- Отпустите меня. Ну что я вам сделал?


***

Звонок. Телеграмма.
- Мне?
- От Вас.
- Я здесь не живу.
- Ей уже три дня.
- Где ж Вы раньше были?
- Болел.
- А я умер.
- Давно?
- Три дня.
- Отчего?
- Болел.
- И я болел.
- И умер?
- Нет. Распишитесь.

Право судьи *

И снова чужие жизни в его руках, право карать и миловать, столь сладостное вначале, теперь стало рутиной, работой, не приносящей ни радости, ни удовлетворения. Вначале это было началом, началом блестящей карьеры и неограниченных возможностей, но провинция и есть провинция, неограниченные возможности ограничены пространством и, к сожалению, временем, а начальство достает и здесь, и удовольствия утратили яркость, и взятки и подношения не истратить не только ему, но и потомкам в трех, а то и четырех коленах. Нести правосудие, истину народу, который ему ненавистен, непонятен, чужд. Да и что такое – правосудие. Всегда выбор из двух зол, и выбираешь меньшее для государства, а не для истины. Вот и сейчас: две честно заблудших овцы – один честный грабитель, другой столь же честный смутьян. Оба молоды и искренни, оба уверены в своей исключительности и в своем праве, один убивать и грабить, другой нести никому не нужные мысли, которые так же приведут к убийствам и грабежам. Но одному из них жить, другому умереть, а ему – выбирать. Из двух зол – меньшее для государства.
- Крот!
- Я здесь.
Тщедушный еврей с мокро хлюпающим носом и бесцветным, ничего не выражающим взглядом подслеповатых глаз, всегда входит незаметно, так что и непонятно вошел ли он или уже стоял здесь, это его незаменимое качество всегда раздражало, вот так же войдет однажды и перережет горло.
- Собрал крикунов?
- Третий час ждут.
Один зол и жесток и неисправим, отпусти его, и десятки загубленных душ лягут вечной ношей на слабую совесть, другой прост и прям, и истины его просты, и взор... Простота – хуже воровства...
- Скажи им, пусть кричат Варраву.

* (Этот рассказ позже превратился в почти одноимённую пьесу. См. ниже на странице.)