Старший брат

 
Однажды старший брат родился. Барамбошки еще не было…, т. е. он, наверно, где-то был по своим делам… Во всяком случае, он не помнил... И пока он в этих Где-то задержался, старший брат быстренько родился. Чтоб быть первым. Как всегда.

Он родился золотистым, как…как…солнышко, только золотистое. Потому что солнышко ведь больше серебристое. А если прищуриться и посмотреть на него прямо, то внутри даже голубое.

Так вот. Бармаглошка… Ну, вот, наконец-то выскочило… Не прошло и семи сказок. И что оно там застряло? Земом там что ль намазано?

Еще раз… Так вот. Бармаглошка когда рыжался, Медастра (смотри-ка, почти как астра, здорово получилось)…Так вот (кажется, заело, надо подтолкнуть)…Медастра, которая ему помогала, а она была маленькая, пушистая и смешливая, весело ойкнула. То есть это она удивилась, увидев малютку: «Ой, рыжий!?» Как будто она никогда не видала рыжих.

С другой стороны, таких – наверняка. Потому что такие рыжие – был единственный и неповторимый. Для всех. Для Барамбошки, который был пока по делам, для мамы, папы, бабушки, дедушки, ну и других разных всяких прочих. Которым надо было еще быть. Чтоб стать.

Это были первые слова, которые услышал Бармаглошка, и главное из них было, конечно «рыжий», а не «ой». Хотя и «ой» звучало восхитительно. Или восхищенно. Неважно. Потому что потом за ним посыпались всякие другие: солнышко, золотистый, рыжик, кормовка (что такое кормовка?), ну и так далее.

И поэтому старший брат был писаный красавец. В смысле, такого больше не написать. Или не описать. Кажется, пером. Хотя, можно попробовать. Что и делаем.

И когда Барамбошка с ним познакомился, он не сводил с него глаз, которые следовали за Бармаглошкой повсюду, пробираясь во все углы, чтоб было удобней, иногда зашныривая под диваны или засовываясь в шкафы. Как получится.

Просыпаясь, Барамбошка сразу искал, где его Рыжее Чудо в Норке. И если находил, то все было в порядке. А если нет – то опять искал. Потому что Чудо начинало выплевывать всякие Чудеса. И Барамбошка боялся пропустить.

Старший брат был сурлив и бурьезен. И все знал. Про все. А еще в голове у него водились Заводилки, и он выныривал их оттуда. Чтоб завестись самому и завести Барамбошку. Потому что он к нему снисходил, т. е. Бармаглошка к Барамбошке, а не наоборот, и тот достигал.

Сначала ползая по дивану до стенки норки, потом култыхнувшись с него на задние лапки. Потому что брат ну никак не мог стоять на одном месте. И кружил. А за ним кружило все вокруг, и там в серединке только мелькало золотистое облачко. И надо было угнаться. Поневоле начнешь достигать.

Как Барамбошка Пушистиков, так Бармаглошка любил Мобилки с Возилками. Обожал. Хмурых и веселых, быстрых и полетных, черных и красивых. Всяких. Обожал. Но он был старший. И уже не носился. А садился их колдовать.

И они росли, росли и выкапливались по всей Норке. Прибегала мама и поливала Бармаглошку земом. Нет, не для того, чтоб спустить. Просто ей нравилось. Потому что Бармаглошка достигал. А это всегда приятно. Особенно мамам. Ну, и Барамбошке, конечно. А Бармаглошка становился мохнатым и пушистым. То есть мохнатым он и так был. А пушистым – не всегда.

А еще Бармаглошка умел надувать шарики. На лапках. Которые катались. Когда он хотел. Тоже золотистые. Таракист научил. Знакомый. А Барамбошка спал. И не видел. А теперь завидел. Но не тут-то было. Потому что это тебе не Пушистиков ловить.

Бармаглошка не любил говорить много, потому что сказано – сделано. Его слова выпархивались очень маленькими кусочками. Но звонкими. И острыми. Не нужно было удлиннять.

И Барамбошка быстро их хватал и прятал в Кучу (или Бучу). А потом доставал и любовался. Там были еще мамины, папины, прочие, разные и другие.

И сейчас выпало одно. Золотистое. Барамбошка сразу узнал его. Называется: день рожденья Бармаглошки. Мама подложила. Чтоб не забыл. Потому что эта сказка для Бармаглошки.

А Барамбошка пусть идет колдовать. Чтоб было веселье. У Бармаглошки. У мамы. У папы. И у всех. В Норке. И в Округе.