Падение

Я читала Пауло Коэльо "Вероника решила умереть". Мне не нравилось, как он пишет, но его так называемая популярность и читаемость заставляли меня разобраться, что он за человек, поэтому, пересиливая себя, я продолжала читать. Мысли все время улетали в сторону, заставляя сравнивать прочитанный текст с описанием ожидания смерти у Ремарка. У Марии, моей подруги тоже есть, что почитать о смерти, я отвлекалась от чтения книги, вспоминая ее боль.…
Страница за страницей перелистывается Коэльо. Почему у него так все неискренне, где он был, когда писал эти сроки, чем заняты были его мысли, когда руки выводили буквы?
Заявленное на обложке книги не соответствует содержанию. Там обещают, что книга порождает стремление к жизни, при этом на 9/10 книги рассказывается как удручающ мир. Может, даже не он составлял текст этих обещаний, а его редактор, но тогда какую цель преследовал он? Он хотел, чтобы кто-то хотел жить после прочтения его книги??? Или он пытался показать, как можно хотеть умереть?
Неискренне. Зажато. Он пишет о том, что не чувствует.

***Эта книга разбудила мое прошлое. Сравнение стремлений и желаний...

Мне-то нравилась атмосфера в больнице, атмосфера создаваемая врачами, пытающимися спасти меня. Они были такими добрыми и милыми, и вокруг вообще все было красиво. Мне нравилось состояние тумана, шум звезд в ушах, бесконечный путь по коридорам. Сначала под руки, пока еще передвигались мои ноги, затем на носилках и каталке, когда тело мое начало падать…
Я помню, как падала.
Я видела себя со стороны, видела, как я улыбалась, и я запрыгивала во внутрь себя и падала вместе с собой, а улыбалась оттого, что казалось, что Они занимаются бесполезной работой - управляют движением моего тела.


Голос из ниоткуда:
- АЛЛО! АЛЛО! Помогите, помогите тут девушке плохо!
- Молодой человек че вы орете, посмотрите на часы, везите ее в дежурную. - Пи-пи-пи, - положили трубку.
Пауза. Тот же голос:
- Алло! Алло! Женщина! Какая больница дежурная???
- Четвертая дежурная, достали, блин! - Пи-пи-пи, - бросили трубку.
- Четвертая. Четвертая… Где четвертая? Где? Где?
Кто-то кричал, пытаясь понять куда ехать.

Я оказалась в дежурной больнице около полуночи. В это время должна быть пересмена. Со слов моей подруги, которая проработала в больницах, меняя их одну за другой, складывалось одно радужное обобщение - будто ночные смены существуют только для того чтобы дать возможность дежурившим врачам и медсестрам по настоящему оторваться от будничной суеты. Мне так подробно описывали ночную жизнь больниц, что четко представлялось происходящее там.
Все больные засыпали, стоны приглушались самой ночной атмосферой или на них не обращали внимания. Начиналась новая жизнь в пустующих палатах с музыкой и опьяняющим угаром свободы действий. Оргии начинались с раздеваний и заканчивались особым наслаждением вседозволенности.
Поэтому когда в 12 ночи я оказалась в больнице я не могла без иронии смотреть на двух миловидных врачей и юных медсестер. Они-то и вели меня по коридорам, представляя собой одновременно насмешку над жизнью и смертью. Мне казалось, что им не место рядом со мной. Можно было оставить меня лежать на кушетке в коридоре и заниматься куда более приятными вещами, чем зашиванием вен и сухожилий. У меня кружилось в голове: "Зачем Вам это нужно?", - но они не слышали моих вопросов. Помню, меня спрашивали, почему я улыбаюсь.

Такая красивая операционная…Яркий свет рассеивается моим подсознанием. Я закрываю глаза, и он слепит меня сквозь веки. Меня вместе с простыней перетаскивают с каталок на операционный стол.
Я уже не боюсь света. Разглядываю их лица, фиксирую в памяти их выражения, смену эмоций. Это молодые веселые люди. Почему же они не торопятся уйти? Пытаюсь объяснить себе их поведение. Они на практике? Впервые занимаются увлекательным делом? Они на самом деле с подозрительно настойчивой заинтересованностью занимаются мной. Склоняются надо мной, обливают перекисью, и копошатся в хитросплетении мышц, сухожилий, сосудиков. Я тоже смотрю туда же куда и они, и толи меня отталкивают их руки толи я сама падаю в очередной обморок, гулко стукаюсь обо что-то, но все также продолжаю видеть происходящие со стороны. Они смеются, о чем-то говорят. Я не слышу их, только вижу шевелящиеся губы. А, понятно, - догадываюсь я, - они, наверное, хотят вывести меня из транса своими вопросами.
Или их рассмешил вид Виталика понуро сидящего в коридоре перед дверью операционной?

Ночь эта была светлой и звезды едва различимы, видимо светила луна, изменяя черноту неба на серость. А может это городские фонари не давали видеть небосвод. Хотелось бы высунуться из окна, задрать голову в небо, разыскивая там луну, если она есть…
Вид из окна должно быть красив, только на подоконник неудобно забираться, для этого нужно было бы встать на стул, чтобы перелезть через письменный стол, поднимать задвижки с рам. Рамы здесь двойные, подоконник загроможден хламом, на нем стоит старенький магнитофон "Радиотехника", вещающий "Европу плюс", настольная лампа, кипа книг … Вот в соседней квартире, из которой я переехала год назад, было намного удобней, окно было больше, на широком подоконнике можно было усесться, обхватить руками коленки и просиживать часами, я даже подумала, а не постучаться ли к новым соседям и не попросить ли их оставить меня на время одну в той квартире? Но в этом было что-то не то, пока я буду стучать к ним в дверь, пока они оставят меня одну, луна может зайти за тучи и направление моих мыслей может измениться, а сейчас я в них растворялась, не хотелось, чтобы они уплывали.
Я стояла в полумраке. Недоступное окно… Взгляд мой упал в на полку с комнатными цветами, мама говорила, что эти цветы называются «бабские сплетни», если они начинают ни с того ни с сего разрастаться значит, о тебе пошли пересуды.
Какой смысл поливать такие цветы?
Поэтому они, пожухшие, чуть теплятся в отведенном для них месте. На этой полке рядом с ними лежит пачка нераспечатанных лезвий. Лезвия покупались для оттачивания карандашей с набора "Конструктор". Чертежи уже давно отнесены на кафедру, работа сдана, ожидание позади. Все позади. Лезвия лежат, я вспоминаю, что если оставить новые лезвия на подоконнике во время полнолуния то "луна затупит острое лезвие…". "Подоконник…", - тут же назойливо тикает в голове. Я смотрю на шторы, которые загораживают вид из окна и меня начинает бесить, что они такие плотные. Настолько плотные, что через них даже днем солнечный свет, не говоря о лунном, едва проходит. Я беру лезвие в руки, распечатываю его и думаю, зачем я это делаю.
Не хочу жить. Хочу умереть. Не хочу разговаривать, не хочу спрашивать: - Виталик, ну зачем нам эти бесконечные швыряния друг в друга помидорами? Не хочу вопросов, не хочу знать ответы. Он увидит, что я умерла и через время сможет жить обычной жизнью. Меня это устраивает, пусть так будет. Пусть он живет. А я хочу умереть.

Меня возвращает в реальность разговор докторов:
- Они режут руки, а нам потом стой и зашивай их, - натягивая перчатки, подаваемые медсестрой, говорит один их них, другая тут же повязывает ему маску, он локтем поправляет белый чепчик, съезжающий на лоб.
Едва я успеваю подумать, чтоб сказать, слышу продолжение:
- Такая у нас работа, гы-гх.
Второй голос веселый.
Разговор подхватывает третий голос, женский…

Сколько же их тут собралось? Почему бы им не заняться делами поважнее?
Я закрываю глаза и продолжаю слушать их треп, они начинают рассказывать байки про деда Ваську, который в очередной раз надрался, а новая сожительница огрела его утюгом.

Я опять проваливаюсь в свои причины, я же что-то должна была думать, когда стояла там с лезвием в руках…

- Так дело не пойдет! - тряся меня за щеку, говорит женский голос.
- Что не пойдет? - не открывая глаз, спрашиваю я.
О. Оказывается я умею говорить. Я сама удивлена, и они тоже смеются и все хором говорят:
- Заговорила! Это хороший знак!

"Чего знак? Какой знак? Почему хороший?", – неозвученными повисают вопросы.
Странные они. Мне становиться хреново.
Передо мной внезапно возник залитый кровью пол, я приподнимаюсь и смотрю на себя…
Зачем меня сюда привезли? ЧЕРТ ВОЗЬМИ ЛУЧШЕ БЫ Я стучала к соседям, стремясь к своему красивому окну.
Все плывет. Боль не уходит. Меня возвращает на операционный стол анекдот, рассказываемый старшим, затем еще один и еще, они, кажется, не собираются замолкнуть и хохочут над своими историями. Я знаю, что они стояли и веселили меня. Старались. Рассказывали якобы друг для друга. Разыгрывали передо мной комедийные сценки, уводя тем самым меня оттуда. Мне некуда деваться. Приходится их слушать, они громко кричат:
- Идет по лесу Винни Пух…
(...по лесу идет маленький пухлый медведь, там тропинка, рядом кустики зелененькие, он наверное сейчас будет петь песенку. Топ-топ, - переваливаясь, идет он. Несет горшочек с медом...)
- И вдруг видит Пятачка всего избитого…
(...Винни склоняется к Пятачку, - бедный поросенок, что с тобой случилось?..)
- А рядом с ним ухмыляющегося зайца…
(...видимо, Винни не наклонялся к нему. Винни делает шаг назад. Он грызет семечки. Семечка застревает у него в горле, и он, сейчас спросит у зайца, что случилось...)
- Что это с Пятачком?
- Да грибов отравленных наелся.
(...отвечает заяц, самодовольно смотря на Пятачка. Это он его накормил грибами? – проносится у меня в голове)
- А че у него вся морда в синяках?
- Так, есть не хотел.
(...он его избил.)

Я засмеялась и после этого услышала:
- Чего ты сейчас хочешь? Только не говори что умереть, это буднично и не интересно.
Для меня его вопрос звучит медленно, слова заползают в уши тараканами. Я хочу умереть. Я готова ответить, что хочу умереть.
- Давай ты лучше скажешь, что хочешь кофе, - он вызывающе и одновременно с надеждой на такой ответ смотрит на меня.
И хотя мне больно я делаю рисованную улыбку и продолжаю его предложение:
- Да. Кофе.

Они вытаскивают МЕНЯ медленно и осторожно, не давая проваливаться в пустоту и уходить в себя.
- Какая тебе нравится ниточка, вот эта? Или вот эта?
Надо мной мотыляют чем-то, а я вижу белый фон с белыми же перчатками, не замечаю движения вообще и вижу перед собой только свет.
Огромная плоскость мутно голубого цвета - о боже! - только не эта картинка. Только не она!
Но я уже заворожено наблюдаю откуда-то знакомые видения. Угадываю и предвижу развитие действий. Вот сейчас плоскость начнет корежить. Она превращается в трехмерную картинку из корявых наростов айсбергов. Это океан, он застыл во время шторма, мертвый океан. Вода в нелепых возвышениях, торчащая ледяными корягами. Мертвый океан полон их. Формы невероятно разные: похожие на крик младенца, стон старухи, раненый зов зверя, рык собаки, ор сумасшедшего... Они запутывают меня собой, я застреваю в них и нет выхода.
И вот сейчас в этой ужасающей своей безобразностью картинке…Сейчас! Появится маленькая девочка. Она напоминает Дюймовочку своей хрупкостью и одновременно Мальвину голубым платьем. Она будет скользить средь коряг, оставляя за собой (но тут же вырастают новые коряги) полоску света, гладкую дорожку тающей воды во льдах. Она скользит и скользит (теперь меня затягивает она, пугая что может утонуть в дебрях ужаса) натыкаясь на айсберги… Почему она не разбивается? Они что, тают? Нет, не тают. Они отступают в сторону перед ней, перед её непосредственностью, невинностью, наивностью и именно этим сильной. Она исчезает из вида и появляется в новом месте, все также не торопясь, порхает средь льда.
- Ну, какая тебе нравится нить? – беззаботно, но уж чересчур настойчиво спрашивают у меня.
Я беспокоюсь о той девочке, вдруг с ней что-то случится, пока я стану отвечать на эти тупые вопросы.
Что же мне сделать, чтобы с ней ничего не случилось? Я останавливаю видение и со злостью спрашиваю:
- Чем Вы тут собственно занимаетесь? Причем тут нити?
Руки с перчатками опускаются и больше не мельтешат передо мной.
- Мы тут зашиваем этими нитями тебе вены, хотим стянуть сухожилия. Пытаемся оформить все получше.
Сожмите руку, поднимите палец, пошевелите мизинцем, теперь указательным, отведите большой палец в сторону…- услышу я позже когда уже завершиться первый этап их работы.
- Зашиваете вены? (Что? Что? Что они д е л а ю т ?..- внутри ору я… Возмущение настолько велико, что я готова разнести все вокруг) А разве т а к  делают?
Страх от подкрадывающегося понимания происходящего сжимает меня.
- А как же, конечно, каждый день это делаем.
- Странно, а я не знала (Мне, наверное, что-то вкололи, потому как я не успеваю выражать смены эмоций вслух).
- Что не знала?
- Что мне будут зашивать в е н ы.
- А что же ты думала? Что достаточно полоснуть бритвой и перестанешь жить?
Я начинаю злиться.
Да! Да, именно так я и думала, теперь вот до меня начинает потихоньку доходить, что я чего-то не понимала, но ведь действительно, разве я видела хоть в одном из фильмов, разве я слышала хоть однажды что девочкам, режущим вены их потом зашивают? Хоть однажды показали операционную, в которой накладывают швы и гипсуют руки? Я не видела. Не знала.
*
Хирурги, хирурги, хирурги... Столько лиц.
Ну почему мне не встретить хоть раз в месте скопления пациентов еще одну идиотку, одного человека с гипсом на левой руке в районе запястья? Ну, или на правой…
Не встретила ни разу за полтора месяца посещения всевозможных поликлиник.
Мне уже даже начали приедаться удивленные взгляды и недоумевающие возгласы:
- Девочка, что же с тобой случилось, миленькая?
- Посмотрите, как удивителен мир, - отвечала я.
- Что с твоей ручкой, маленькая моя? – трогая гипс, спрашивала еще одна старушка.
И так из-за дня в день. Я ехала в троллейбусе, а меня касались за плечи, дотрагивались до меня, заглядывали в глазки и спрашивали, спрашивали. Достали. И тогда я стала ходить в одну и ту же поликлинику, выучивая всех медсестер в хирургическом кабинете и их пациентов. Ответив им однажды, на другой день не приходилось повторяться. Выбранная поликлиника находилась дальше других от моей работы, но зато в ней меньше всех спрашивали. Снимали гипс, заливали незаживающую рану перекисью, а потом смотрели:
- Порезала? – вопрос.
- Да, - ответ.
Все, и больше никаких расспросов. Легко и просто.
Позже, когда уже и гипс был снят, и рана затянулась, меня направили на специальные занятия для развития сухожилий. Это называлось гимнастика для рук. Проводила занятия женщина. Когда я зашла к ней она сидела за столом, боком ко мне и что-то писала склонившись над стопкой бумаг. Низенькая и полненькая она чем-то напоминала мне мою маму. Возможно, стрижкой, а может кажущимся спокойствием в осанке. Она полуразвернулась ко мне, взяла мои руки на манер гадалки и молча в течении нескольких минут разглядывала их. Она не вопрошала. Говорила тихо и спокойно:
- Зачем ты это сделала. Ты уже понимаешь, что не стоило. Девочка, это тебе останется на всю жизнь. Тебе больно будет совершать некоторые движения, а потом у тебя начнут выкручивать руки перед сменной погоды. И каждый раз ты будешь вспоминать и сожалеть.
Она сидела передо мной, гладила нежно по руке. Это самое болезненное воспоминание.
Она смотрела на меня и говорила, что я буду сожалеть о том, что сделала, а я прятала от нее свой взгляд. Эта женщина вонзалась в меня словами, и не догадывалась, что вместо успокоения взвинчивает неугомонившийся водоворот из желаний полетов и падений в никуда.
Меня словно резали заживо. Она продолжала говорить, а я из последних сил удерживалась на ногах, стараясь не рухнуть, отгоняла от себя мысли о том, что нужно было резать сильнее, чтобы не было руки, чтобы не было меня, чтобы не видеть эту женщину жалеющую меня.

За время посещения всех этих кабинетов я научилась контролировать обморочное состояние. Я так часто падала в обморок, что мне начинало даже это нравиться, и я не всегда стремилась предупредить медсестру, чтобы та приготовила нашатырь. Во время обморока я видела сны. Яркие. Цветные. Сны, которые возвращали мне жизнь, сны которые ставили заслон между прошлым и настоящим. Преграду толщиной в километры между ним и мной. Мне еще предстояло испробовать ее на прочность, и я знала, что неминуемо переступлю порог дозволенного, окунувшись в боль и утонув в ней.