Простая арифметика Зильды Моисеевны

- А знаешь, Ир,  не люблю я этих  мужиков… - Зильда Моисеевна лихо опрокинула в большой,  неровно подкрашенный рот рюмашку водки  и смешно скривилась.
- Почему, Зинаида Михайловна? – хоть моя собеседница и чистокровная еврейка и по паспорту, и по корням, но в  повседневном общении она требует обращаться к себе не иначе, как Зинаида Михайловна. («Обрусела ведь, совсем обрусела!» - объясняла она своим сослуживцам, угощая их мацой или струделем с курочкой.) После двух рюмок водки на тощий желудок я совершенно окосела, на меня напало благостное настроение, и  я с трудом подавляю в себе острую необходимость облобызаться с этой старой, мудрой еврейкой, у которой  уже два дня принимаю хозяйство – библиотеку минсельхозпрода. Зильда Моисеевна уходит на пенсию, а я заступаю на ее должность секретаря-референта и библиотекаря по совместительству.
      За огромными окнами библиотечного помещения плавно опускаются сумерки. Очередной день - взбалмошное и глупое седьмое марта - уходит в прошлое, и мы с Зильдой Моисеевной, рассмотрев неказистые подарки от профкома министерства, распочали бутылочку  водочки, очень кстати припасенную мной на «вливание в коллектив».
- А за что их любить?.. Какой от них прок?… - Зильдино лицо понемногу разглаживается, и на нем застывает гримаса легкого пренебрежения. Она водружает себе на нос огромные  очки  в грубой роговой оправе и придирчиво рассматривает этикетку бутылки - Говно водка…
  - Как за что? Нет, Зинаида Михайловна! Вы не правы… есть от них маленькая польза!… - пьяно хихикнув, я закрываю рот ладошкой.
- Да ты запивай, запивай!… а то стошнит еще, прибирайся тут за тобой… - Она поудобней раскладывает себя на старом библиотекарском кресле и продолжает:
- Нет, Ира, детка, ни хрена от мужиков мне пользы никогда не было… Вот замуж вышла – по любви вроде, как положено - свадьба, гости, подарки. Мама…царствие небесное… – Зильда что-то быстро шепчет по-еврейски, - платье мне сшила белое. Я как ангел была красивая. А женишок мой, Федор Михалыч, нажрался, как свинья. Первая брачная ночь у меня прошла, прям скажем, никак. Да и потом , как выяснилось, Федя по женской части слабый был. Так… сунул – вынул…Дом я вела, финансы к рукам прибрала сразу. Потом дочку,  Сонечку,  в Москве тоже сама отучила. Она у меня теперь под Нью-Йорком замужем… Умница моя… - Зильда Моисеевна достает из кармана кримпленовых брюк синий мужской платок и долго в него сморкается. Я, улучив момент, стреляю у неё длинную коричневую сигаретку, и закуриваю.
- Правильно… давай покурим…
Становится жарко и душно. Мы с Зильдой разоблачаемся – снимаем пиджачки. Она достает из подсобки второе, еще более ветхое кресло, и я аккуратно в него усаживаюсь. Нам обеим некуда и незачем спешить.
Дело в том, что я поругалась с мужем. Вдрызг. Он уехал к месту службы, громко хлопнув дверью, разбудив только что уснувшего Сашку. А я под Сашкин рев  выскочила на лестничную клетку и глупо крикнула мужу вслед: «Дурак!» Теперь на душе у меня скребли кошки. Причем не пушистые домашние котята с бантиками на шее  и вымытые под хвостом, а самые что ни на есть дворовые котяры с лишайными боками и обгрызенными ушами, блохастые и мерзкие, грязные и наглые. Они всегда скребут когтями мне душу, когда я знаю, что поссорилась с мужем совершенно зря, и чувствую исключительно свою вину в произошедшем.
      А Зильда вообще никуда и никогда не спешит. По натуре она созерцатель. Живет одна, мало ест, много читает и любит длинные коричневые сигареты. Это все, что я знала о ней до сего момента. Старость не отобрала у нее  здравомыслия и юмора, в ней чувствуется острый и пытливый ум пожившей на белом свете  женщины, которая не ленится искать в явлениях окружающей довольно похабной действительности радостные моменты земного бытия, удивляться им и делиться своими открытиями с ближними. А сейчас «ближняя» для нее я. Вот она и откровенничает со мной о своем довольно неудачном опыте супружеской жизни. Её явно тянет излить мне душу, а я и рада, что можно вот так запросто посидеть, посудачить с этой умной теткой.
     Потушив докуренную до половины сигарету в маленькую медную пепельницу, в форме разинутой львиной пасти, Зильда Моисеевна продолжает ею же самой поднятую тему:
-  Вот ты говоришь  - мужики…
-  Да я вообще молчу, Зинаида Михайловна... – заплетающимся языком мямлю я.
- Вот и молчи, раз пьяная напилась!.. слушай, как ты тут работать собираешься?  - отвлекается Зильда от «мужиков». - Знаешь, сколько тут пить и курить надо? Не-е, не выдюжишь ты… хлипковата, - она окидывает меня оценивающим взглядом, а я, пытаясь приосаниться перед ней, выпрямляю спину, отчего раздолбанное кресло начинает предательски вибрировать подо мной, и мне приходится резко развести в стороны руки, чтоб не свалиться с него.
- Оо-о-о… Понятненько…этому столику больше не наливать…Давай сюда бутылку….
Мы с ней начинаем в шутку вырывать друг у друга из рук не выпитую даже наполовину бутылку водки. Потасовка заканчивается моей полной капитуляцией, а  Зильда Моисеевна, отвоевав  у меня спиртное, «усугубляет» еще раз. Взгляд ее после этого становится острее и пронзительней.
Я чувствую себя под этим взглядом совершенно прозрачной, тушуюсь и некстати говорю:
-  А я с мужем поссорилась…
- По поводу?… - Зильда делает индифферентное лицо и начинает стряхивать с плечей невидимые пушинки, мастерски изображая полное безразличие к моей личной жизни. Но на самом деле ей любопытно, и я продолжаю:
- Та… без повода… по глупости… по моей, конечно…
- Помирись, глупая…
- Нет его, он уехал.
- Дважды глупая. Нельзя ругаться с мужем, тем более, когда он уезжает...
      Ее слова, сказанные ровным, спокойным тоном звучат в моей пьяной голове, как набат. Мне кажется, что она произносит мне приговор. Все. Жизнь моя совсем пропащая. Я поссорилась с самым дорогим и любимым человеком. Он уехал, а я  - здесь, обречена до конца своей дурацкой жизни влачить жалкое существование без любви, мужчины и ласки. Эта безрадостная картина  настолько сильно поражает мое подогретое  водкой воображение, что у меня начинает щипать в носу, и ужасно хочется плакать.
- Слушай, а он тебя, как мужчина удовлетворяет?
      Подобный  вопрос из уст Зильды Моисеевны звучит естественно. В нем нет ханжества, ей просто действительно любопытно, вот и все. Без подоплеки. Конечно, она не врач-сексопатолог, и я имею полное право послать ее куда подальше. Она не обидится. Но мне самой хочется ей  немного рассказать о себе. А раз так, то с  чего-то ж надо начать. И я честно признаюсь:
- Да. Абсолютно.
- Тогда вы обязательно помиритесь…
      Зильда Моисеевна задумывается и полностью уходит в себя. Я понимаю, что она вспоминает что-то очень личное, интимное  и боюсь пошевелиться в своем кресле, чтоб не смутить ненужным жестом или звуком мысли этой пожилой дамы. Наконец,  она, глубоко вздохнув, начинает говорить,  и с первых слов ее я понимаю, как она несчастна:
- А меня мужчины удовлетворили всего два раза в жизни…Да… Один…плюс еще один… Будет два…Вот такая простая арифметика, Ира…Знаешь, в то время, когда я была такой же молоденькой девочкой, как ты, о сексе никто даже не заговаривал. По-другому все было… – Зильда наклоняется вперед на кресле и сцепляет  тонкие , с аккуратно подпиленными острыми ногтями пальцы. У нее очень красивые, изящные руки. Они часто привлекали мое внимание раньше, а сегодня вечером мне и вовсе начинает казаться, что зильдины руки живут сами по себе, своею собственной жизнью. Вот сейчас правая рука зачем-то совершенно зря дотронулась до краешка стола и смахнула с него маленькую крошку от печенья, которое мы ели в обед. А чуть позже она же убрала со лба своей хозяйки легкую седую прядь. «Зачем? – думаю я – такая  короткая  прядь не может мешать, она просто невесома…».
      Зильда в это время все говорит и говорит, и мне приходится тряхнуть головой, чтоб отвлечься от ее гипнотизирующих жестов. Я делаю над собой усилие и схватываю суть самого конца длинной фразы:
-  …  мужчина осанистый такой. Сразу видно, что бывший военный. Дачи-то наши рядом стояли, вот я по-соседски к нему и обратилась тогда с просьбой, чтоб ветки помог отпилить.
- Так вы что же, и дачу тоже сами обрабатывали?... – недоуменно спрашиваю я, слыша свой голос будто со стороны.
- Сама, конечно, а что здесь странного?
- Да нет, я так просто… руки у Вас такие красивые. Не похоже, чтоб Вы ими в земле ковырялись…
- А я все в перчатках делала, береглась. Ты запомни, детка, руки женщины – это ее биография. Лицо правды не скажет. Руки  - они честнее. Только по-настоящему любящая себя женщина ухаживает за руками так же тщательно, как и за лицом…. Так о чем это я?.. Ну вот, сбила ты меня.. – Зильда Моисеевна плеснула себе еще водки и, выпив ее медленно, как минералку, поправила очки, делающие ее глаза неправдоподобно большими, – ах, да… про соседа я своего…
А я тогда с мужем-то первый раз развелась. До того он меня измучил пьянкой своей … Так вот, стою я на своем участке, пила в руках, жду, когда сосед переоденется, чтоб мне помочь. А он меня из домика своего зовет: «Зинаида Михайловна, вы мне не могли бы помочь – пуговица оторвалась, который день босяком хожу!» Сложила я инструмент, руки помыла и захожу к нему. А настроение у меня, прямо скажем – прескверное. Мне тогда плакать все время хотелось и страшно было, будто перед смертью. Одиночество для женщины – злейший враг…  Стала я ему пуговицу пришивать, да укололась. Больно так. Чувствую – слезы на глазах закипают… А Николай Петрович взял меня за руку, поднял с лавки и обнял – крепко-крепко. И говорит тихо так: «Это ничего… Это бывает…» А потом молча совершенно раздевать стал. Я смутилась сильно. Денег-то у меня не было на дорогое белье, а на дачу так и вовсе в простеньком, старом да перешитом бегала… Так он дверь закрыл и занавесочки  зашторил тут же – чтоб полумрак... Он вообще понимал каждый мой вздох в тот момент. ..Я, Ира, первый раз в жизни была тогда  наедине с мужчиной, который понимал меня с полувздоха…

      Надо мной сизыми кольцами вьется дым от Зильдиной сигареты. Моя давно уже догорела, обожгла палец, а я, даже не ойкнув, посмотрела на коротенький окурок и положила его в пепельницу.
      Для меня очень удивительна перемена, которая происходит с моей собеседницей. Не то, чтобы она помолодела, или лицо ее «стало светиться изнутри». Нет. Перемена, произошедшая в Зильде Моисеевне, глобальная. Будто другая женщина, счастливая  и прожившая свою жизнь в достатке и неге, рассказывает мне какой-то очередной пикантный анекдот из своей бурно проведенной молодости. Она даже пытается  передать голосом интонации этого Николая Петровича, поминутно ловко скрещивает   между собой длинные пальцы, прижимает их груди, вообще всячески пользуется мимикой и жестами, будто провинциальная актриса на первой репетиции в качестве примы. Такой Зильда Моисеевна мне очень симпатична. Ее женская натура берет вверх над «библиотечным сухарем». Вот только эти глупые роговые очки ей ужасно мешают. Я  наклоняюсь к Зильде и плавно снимаю очки  с ее носа
- Ты что? – удивляется Зильда Моисеевна, встряхивая своими седыми кудряшками.
- Они вам не идут сейчас… – тихо говорю я, - И еще… у меня к вам вопрос: какой помадой вы пользуетесь?
- Да дрянь какую-то продали… видишь - растекается вся. Деньги-то у меня есть, - краснея оправдывается Зильда, – но вот продавщицы – вечно рекомендуют всякую гадость, что подешевле. Как будто, если я старая, то не могу позволить себе красить губы хорошей французской помадой!…
- Не переживайте, Зинаида, Михайловна, мне тоже иногда дешевку подсовывают, - зачем-то вру я.
- Правда?.. Кстати, про помаду… - Зильда Моисеевна хохотнула своим низким от сигарет голосом и продолжила – Я себе однажды очень яркую помаду купила. Мне было всего тридцать пять лет тогда, я из Москвы с курсов повышения квалификации возвращалась. Зашла перед поездом в ГУМ и купила себе дорогущую помаду … Французскую….
И когда села в поезд, первым делом накрасила себе губы. Я тогда худющая была… Глаза я никогда не красила, они у меня и без подводки выразительные. А вот губы подводила. Помада эта мне очень подошла. Просто великолепно подчеркивала губы. И вот на одной из станции, совсем недалеко от Москвы, входит в мое купе попутчик – представительный такой мужчина… Видно, что из чиновников – в костюме строгом, с портфелем. Познакомились мы… Евгением представился… Потом в  вагон-ресторан пригласил. Я долго отнекивалась, да он так вежливо и корректно себя вел, что не устояла…Он шампанского заказал, заливное… как сейчас помню… Захмелела я, конечно, сразу. Ведь в столице на еде экономила, впроголодь, можно сказать, неделю жила, чтоб домашним сувениры привезти. И так мне это вино в голову ударило!. А Евгений этот анекдоты так и шпарит, так и шпарит! Я хохотала весь вечер… Потом, когда вернулись в купе, он меня тоже сразу так сильно обнял, что я даже вздохнуть не могла… И в ухо шепчет: «Какие у тебя сочные губы!,,» А я все хохочу: «Это помада!.. Это помада!..»… Мне было с ним так хорошо… так хорошо было….
      Помолчав, Зильда Моисеевна откинулась на спинку кресла и положила ногу на ногу. Лицо ее сделалось грустным, и уголки губ опустились вниз. Я, не  ожидая  в ней подобной метаморфозы, удивленно спрашиваю глухим, как спросонья, голосом:
- Ну ,и что?.. Что дальше-то было?… Вы с ним потом переписывались хоть?…
- Ворюга он оказался, Ира, вагонный… Чемоданчик мой уволок, падла, и остаток денег….И -  вот что самое обидное! - ту помаду отличную спер…
Я все понимаю – чемодан, деньги… но помада ему зачем понадобилась?

Зильда Моисеевна наливает себе в рюмку еще водки и снова пьет ее медленно и отрешенно, с полным безразличием.

У меня перехватило дыхание. Мне стало ужасно жаль Зильду. Я представила себе эту обокраденную во всех смыслах, маленькую женщину, ревущую белугой в пустом купе над пустой косметичкой в холодном, вонючем вагоне поезда «Москва - Минеральные воды». Чувствуя, что сама сейчас заплачу, я подалась вперед и, обняв Зильду Моисеевну, сказала ей в самое ухо:
- Зильда!.. я тебя люблю!.. возьми мою помаду!… а все мужики – просто сволочи и  суки-и-и-и!.. АА-аааа….
Зильда Моисеевна долго гладит меня по дергающейся спине узкой, сухой ладошкой и приговаривает, посмеиваясь:
- Нет, Ирина, не сдюжишь ты здесь… Слишком чувствительная ты девочка…Тебе б куда в актрисы податься…Это ты что ж? После каждой рюмки будешь реветь? Нет, милочка моя, нужно тверже быть… тверже и злее.
- Я буде зле-еее!… Ааа-аааа….
- К сожалению… а может к счастью?… не сможешь ты быть злее..
      Казенным жестом, лишенным недавней  грации  и жеманства, Зильда смотрит на свои большие наручные часы.
- Поздно уже, пол-одиннадцатого… Пошли-ка по домам…

      И вот, посадив Зильду Моисеевну в пустой троллейбус, идущий в депо( «Ничего, что в депо, ничего – повторяла она – я там пешочком пройдусь. Полезно пешочком…»), я бреду по темной, мокрой улице к дому. Живу я в двух остановках от министерства и иду нарочно медленно, потому что знаю, что дома никого нет: Сашка ночует у родителей, а муж… Когда мою звенящую голову посещает воспоминание о ссоре с мужем, то не хочется жить…. Чтоб как-то справиться с волнением и жуткой хандрой, я начинаю считать свои шаги. От этого глупейшего занятия недавняя муть в мозгах вдруг исчезает. Вместо нее возникают слова:

Разлюблена, развенчана,
Подхвачена волной,
Свободой обеспечена
И ясной головой..

      На улице Мира, по которой я иду, нет ни  единого человечка. Недавний дождь разогнал всех по домам. В потемках город напоминает мне респектабельного опереточного джентельмена, которого по сценарию окатили водой из шланга. Я улыбаюсь этой своей мысли…

Весь день с утра звонящая
Друзьям  - апофеоз,
Визитами грозящая
Не шуточно всерьез…

      Через дорогу вальяжно и нагло идет совершенно мокрый, облезлый котяра.
Когда я поравнялась с ним, он пугливо поджимает уши и, притворяясь беззащитным котенком, клянчит: «Мя-я-яу!» «Бог подаст!» - говорю ему я и смеюсь. «Вот стерва…» - думает котяра  мне вслед.

Подкручена, подкрашена,
Испившая винца,
Со вкусом принаряжена,
Почти из-под венца…

      Голые деревья молчат о чем-то своем. Видимо они думают, что неприлично стоять у всех на виду совершенно голыми и решают в ближайшее время обзавестись листвой  а, по возможности, цветочками и сережками.

Зачем-то говорящая
Мужчинам полный вздор,
Быстрей переводящая
На дождик разговор…

С темного неба сквозь расползающиеся, невидимые тучи начинают подмигивать звезды. «Ах, звезды! – думаю я – ну, что за удивительная у вас судьба – каждую ночь рождаться заново!…

Воздушная, манящая
Чуть с хрипотцой смешком,
От нервов вся дрожащая,
Глотающая ком….

…Я помирюсь с мужем… Я непременно помирюсь с мужем, и у нас все будет хорошо… Возможно, я даже рожу ему еще девочку… Или мальчика! .. Или двойню!… Нет… С двойней явный перебор…»

По улице идущая,
Не видящая луж,
Белугою ревущая,
Размазавшая тушь…

      Сердце  мое колотится в груди, когда я подхожу к двери собственной квартиры. После десятиминутных бесплодных поисков ключей в недрах маленькой и очень вместительной сумочки, меня посещает простая и обескураживающая мысль: «А ключи-то я забыла в библиотеке…» В порыве  бессильного гнева я топаю ногой и бью кулаком идиотскую дверь, которая не пускает домой свою хозяйку. Дверь тихонько отворяется…. «Вор…» - думаю я – «Домушник, не вагонный» - подсказывает мне значительно подросшая за истекший вечер эрудиция. Я достаю газовый баллончик и крадучись прохожу в прихожую…

В прихожей дверь открывшая,
На цыпочках скользя,
И для себя решившая,
Что больше так нельзя….

      «Вор» обеспокоенным голосом мужа спрашивает   по телефону мою подругу: «…Ленк, а к тебе не заходила?…Нет?.. Ну, ладно тогда, пока… Хорошо, как придет, я тебе обязательно позвоню… Да… Да позвоню, сказал же!»

Обижена,
Унижена
Развратницей судьбой,
Подкошена
И брошена…
Ах, милый, бог с тобой…

- Это ты? А почему не уехал? – только войдя в теплую, душную комнату я понимаю, как замерзла.
- А ты думаешь, на автовокзале сидят и ждут, когда ты меня дураком обзовешь, и билет мне на этот случай держат – чтоб дорожка скатертью…Ты почему так поздно?
- Да мы с Зильдой  Моисеевной… то есть с Зинаидой Михайловной…
- На троих соображали? – принюхивается муж.
- Да нет же… Мы вдвоем были… Я и Зильда… Она очень умная, только несчастная… -  молния на моих полуботинках никак не хочет расстегиваться и мне приходится собрать в кулак мизерные остатки воли и равновесия, чтоб, стоя на одной ноге, все же снять первый башмак. Муж, видя мои мытарства с обувью, совершает воистину рыцарский поступок – усаживает меня на низенькую табуреточку и ловко снимает второй. Воспользовавшись тем, что наши лица очень близки, я лезу к нему целоваться и обниматься.
- О-ооо! Мамочка, да ты пьяненькая вовсе!
- Я не пьяненькая! Я стих сочинила… Хочешь расскажу?
- Не надо… А кто такая Зильда?
- Я же у нее библиотеку принимаю! Она такая красивая и… такая хорошая… Но у нее украли помаду… И оргазм у нее был только два раза в жизни…
- Это тонкий намек на толстые обстоятельства? – смеется муж.
- Конечно! – хохочу я и бегу в ванну.


     С тех светлых пор прошло четырнадцать лет. Этой зимой  уменя дома раздался телефонный звонок, и трубка противным голосом министерской секретарши Нади объявила, что Зильда Моисеевна умерла. Хоронить ее пришло почти все учреждение. Я тоже пошла. День был ясный и морозный. «Повезло Зинаиде Михайловне, - говорили в толпе, - под Рождество преставилась» - «Угодная богу женщина…» - причитали в ответ. Умница-Сонечка на похороны матери приехать не смогла, но зато прислала двести долларов. Я это знаю точно, потому что вместе с уполномоченной доверенностью и очень деятельной Тамарой - соседкой Зильды Моисеевны   -ходила в банк и помогала ей получать деньги через Вестерн-Юнион.
      Пока выносили гроб и ждали замминистра, который должен был толкнуть речь, я побежала в ближайший «Парфюм-маркет».
      Продавщица, делая одолжение, подняла на меня глаза.
- Помаду, пожалуйста … -  запыхавшись сказала  я и достала кошелек.
- Какую? У нас много помад… Вот Диор, Ланком… Выбирайте…
- Самую яркую и дорогую…
- Женщина, зачем вам яркая?…сейчас модны пастельные тона…вот к примеру «щербет» или «лунный свет».
- Нет, мне самый сочный цвет и самую дорогую…
      Явно презирая мои вкусы, продавщица опустила выбранную помаду в маленькую упаковочную сумочку с бантиком.
      Вернувшись  к процессии во дворе старого сталинского дома, где Зильда Моисеевна прожила всю свою жизнь, я протиснулась сквозь плотное кольцо чиновников, соседей и просто любопытствующей публики вплотную к гробу и положила губную помаду под саван, ближе к аккуратно связанным ситцевым платком рукам маленького, щуплого тела. «Глупо, конечно…» - пронеслось в голове. Полная пожилая женщина в сером пуховом платке, стоявшая поодаль, сказала неожиданно высоким и чистым голосом мне в ухо:
- Бедная Зиночка… Она была такая несчастная… – и беззвучно заплакала.
- Нет. Она была счастлива. - ответила я ей, - Она была счастлива два раза в жизни.
- Почему два? – женщина перестала плакать так же внезапно, как и начала.
- Вот такая простая арифметика….